Вологда. На улице Александра Яшина

      Зимой, в конце 1964 года, в Вологде проводился очередной семинар молодых литераторов, на который С. В. Викулов пригласил и Николая Рубцова. Уже в начале последней декады ноября поэт появился в Вологде и мыкался с квартиры на квартиру своих немногочисленных тогда знакомых.
      Довольно долго жил он за рекой, на улице Гоголя, в старинном деревянном двухэтажном доме, у поэта Бориса Чулкова и его матери, седенькой интеллигентной старушки. Николай был радушно принят и старался помочь чем мог из своих скудных средств, отвечая добром за привет и уют.
      Он читал здесь целыми днями, радуясь, что в библиотеке Чулкова такое отличное собрание русской и зарубежной поэзии, и немножко удивляясь: и как это можно столько собрать и ничего не растерять?.. Рубцов вновь и вновь перебирал томики Пушкина, Тютчева, Фета, Полонского, Апухтина, Майкова, Никитина...
      Родственным для обоих поэтов был интерес к поэзии Тютчева, которому, кстати, близок и Чулков в своем творчестве. Он с иной стороны, нежели Рубцов, подхватывает тютчевскую традицию — стремится найти образный эквивалент отвлеченной мысли. Заметил, конечно, Борис Чулков и то, что единственная книжка, которую Рубцов привез с собой, был томик Тютчева в дореволюционном издании.
      В книжном собрании Чулкова особенно приглянулся Николаю Рубцову сборник Вийона, изданный в 1963 году,— он буквально не выпускал его из рук. В судьбе и мотивах лирики французского поэта, жившего почти ровно на полтысячелетие раньше его, видимо, нашел Рубцов нечто близкое своей душе. Охотно читал он и Бодлера, Верлена...
      Здесь Рубцов мог, наконец, насладиться покоем и чтением любимых им книг — тут ему ничто не мешало. О семинаре он особенно не задумывался, хотя и должен бы вроде тревожиться: как-то его примут? Ведь тогда в Вологде никто почти его и не знал (знали тотьмичи Багров и Елесин, но они сами еще жили в «глубинке»).
      Руководили семинаром С. Викулов, А. Романов, совсем молодой тогда еще В. Коротаев и другие литераторы. Участниками семинара были среди многих других
      Олег Кванин, Нина Груздева, Наталья Маслова, Сергей Чухин. Николай Рубцов появился здесь угрюмый и несколько настороженный, сидел позади всех в сторонке. В перерывах он или курил в одиночестве, или беседовал с Борисом Чулковым.
      На обсуждении Н. Рубцов прочитал стихотворения «Видения на холме» и «Родная деревня». Стихи были приняты хорошо. Но, как вспоминает Сергей Чухин, «не обошлось и без дежурных учительных фраз: поближе к современности, к злобе дня...». Замечания эти были восприняты Рубцовым с некоторым раздражением: ведь он знал и более полное признание таких стихов в своем московском кругу.
      В ту пору для большинства молодых поэтов мерилом поэтичности были Р. Рождественский, Е. Евтушенко — и для Сергея Чухина, например, тоже, почему он и не сразу целиком принял стихи незнакомого ему поэта. Однако вскоре скромненькая книжечка Рубцова «Лирика» заставила и его серьезно задуматься. Это было неизбежно, поскольку Чухин изначально был близок Рубцову душевно. Позже ему еще придется избавляться от влияния Рубцова,— лестно быть похожим на хорошего поэта, но лучше все-таки стать самим собой...
      В Вологде в эти годы Николай Рубцов появляется лишь время от времени,— не было постоянного пристанища. Ближе других он как раз и сошелся с Сергеем Чухиным, который, оставив пединститут, работал на областном радио. Летом 1965 года он поступил в Литинститут, где Н. Рубцов уже числился заочником, находя в общежитии ночлег в комнате земляка.
      В августе 1966 года С. Чухин зазвал Николая Рубцова, только что вернувшегося из поездки на Алтай, в свою отчину — деревню Дмитревское близ большого села Новленского, километрах в шестидесяти от Вологды. Там у Чухина жили вдвоем бабушка и тетка в большой пятистенной избе.
      Деревенька маленькая, растянувшаяся одним посадом, а кругом — простор. По речке можно лодкой до Кубенского озера добраться — туда не больше километра. Правда, леса настоящего поблизости нет, но грибов и ягод набрать было можно и по кустам, и в мелколесье.
      Как вспоминает Сергей Чухин, рыбалку хоть и любил Николай Рубцов, но оказался слишком нетерпелив и с удочкой подолгу не засиживался. А вот грибником он был опытным и азартным. С. Чухин рассказывает:
      «И куда в такие часы исчезали его всегдашняя настороженность, готовность ответить резкостью даже на безобидную шутку! По дороге к лесу экспромты, частушки сыпались под ноги. Жаль, что ничего не записывалось. Молодость щедра и полагает жить долго. Припоминается лишь такое:

      Забыл приказы ректора,
      На все поставил крест.
      Глаза, как два прожектора,
      Обшаривают лес».

      Потом они поехали в Погорелово, к родителям Чухина,— «вошли во вкус» деревенской жизни. И там — речка, лес, старый барский сад. А в нем — аллея столетних лип и сосен, высыхающий пруд с островами, некогда вырытый в форме двуглавого орла.
      «Походы в лес и на реку продолжались,— рассказывает С. Чухин,— но все чаще Рубцов оставался дома писать. Впрочем, писать — не то слово. Ему не требовались ручка и бумага. Он укладывался поверх одеяла, закинув ноги на спинку кровати, и так лежал, бывало, по нескольку часов...» Так и родились там, в уединенной тишине, стихотворения «В старом парке», «Зеленые цветы», «Купавы»...
      Летом следующего, 1967 года вологодский обком партии организовал поездку писателей по Волго-Балту. В ней приняли участие Александр Яшин, Дмитрий Голубков, ленинградец Николай Кутов, Александр Романов, Василий Белов, Борис Чулков, Виктор Коротаев, молодые поэты Леонид Беляев и Сергей Чухин. В поездке участвовал и Николай Рубцов,— в это время он уже не только знаком, но и по-настоящему близок со многими писателями-земляками.
      Теплоход плыл по Волго-Балту, останавливаясь и в районных центрах, и в крупных поселках. Писатели устраивали литературные встречи с земляками, знакомились с жизнью колхозов и предприятий. Пользуясь хорошей погодой, в свободное время рыбачили, купались, на остановках в тихих местечках собирали грибы, подолгу вечерами беседовали при свете костра под звездным небом.
      Встречи с земляками проходили успешно, принимали писателей с радушием. И отдыхалось каждому хорошо среди близких по духу людей. Одно омрачало настроение многих: Александр Яковлевич Яшин сильно недомогал, и, хотя скрывал свое состояние, все понимали его, вернее — каждый по-своему. По словам С. Чухина, Николай Рубцов «был ненавязчиво, предупредителен в обращении с Яшиным, что в общем-то с Рубцовым случалось редко».
      Позже Николай Рубцов напишет об этой поездке щемяще грустное стихотворение, исполненное глубокого понимания, и радости встречи, и близкой утраты, и посвятит его памяти Александра Яшина:

      В леса глухие, в самый древний град
      Плыл пароход, встречаемый народом...
      Скажите мне, кто в этом виноват,
      Что пароход, где смех царил и лад,
      Стал для него последним пароходом?
      Что вдруг мы стали тише и взрослей,
      Что грустно так поют суровым хором
      И темный лес, и стаи журавлей
      Над беспробудно дремлющим угором...
                                                                           («Последний пароход»)

      Осенью того же года Сергей Чухин, который в это время перешел на заочное отделение Литинститута, стал работать в редакции газеты «Волна» в районном селе Липин Бор, что на северном берегу Белого озера. Это местечко ему приглянулось еще во время писательской поездки по Волго-Балту. Туда он настойчиво приглашал и Николая Рубцова, который как-то и приехал. Село, расположенное прямо в сосновом бору, ему тоже понравилось. Места эти редкостно богаты грибами. Да и Белое озеро привлекательно то молочной белизной тихой воды, то суровыми бурунами и белыми барашками, которых опасаются даже опытные рыбаки...
      Появившись в Липином Бору, Николай Рубцов сразу же зашел в редакцию. Ведь редактором работал здесь Василий Елесин, давний друг Николая еще по Тотьме. Да и Сергей Чухин жил в самой редакции, не имея иного жилья. Вечером он доставал постель из тумбочки и, предупредив телефонисток районного узла связи, чтоб поутру разбудили долгим звонком, укладывался на диван. Поулыбавшись рассказу друга о его незамысловатом быте, Николай Рубцов ушел ночевать в гостиницу. А на другой день улыбались уже по иному поводу: после одной ночевки в холодной и шумной, перенаселенной гостинице Рубцов тоже попросился жить в редакцию. К дивану стали приставлять редакционные стулья.
      Вечерами друзья подолгу засиживались у горящей печки.
      Этими вечерами навеяно и там же написано стихотворение «Сосен шум»:

      ...Сижу в гостинице районной,
      Курю, читаю, печь топлю.
      Наверно, будет ночь бессонной,
      Я так порой не спать люблю!

      Только на самом деле сидел он не в гостинице, а в редакции. А написал — «в гостинице». «Так типичнее,— смеясь, комментировал своим друзьям это стихотворение сам поэт.— А то могут подумать, что у вас не редакция, а ночлежка».
      Тогда же родилось и стихотворение «Гуляевская горка» — так действительно называется местечко в Вашкинском районе.
      Здесь Николай Рубцов бывал не раз — и места ему понравились, и работалось хорошо. В этом древнем селе, кажется мало изменившемся за целые столетия и все-таки поспевающем за своим веком, как-то особенно непосредственно ощущается связь времен. В книге Рубцова «Душа хранит», над которой он работал и в Липином Бору, историзм его поэзии заметно углубляется. Как раз здесь, в Липином Бору, и завершал поэт подготовку рукописи этой книги.
      Однажды он вдруг обратился к Василию Елесину с просьбой дать задание редакционной машинистке перепечатать рукопись книги его стихов. Ее надо было срочно отправлять в издательство, а поэт — увы! — потерял ее.
      Елесин недоумевал:
      — Но если рукопись утеряна, как же машинистка будет печатать?
      — Я ей продиктую.
      — А сколько стихотворений было в рукописи?
      — Окола ста двадцати.
      — И ты все помнишь наизусть? — изумился Елесин.
      — Конечно,— удивился в свою очередь Рубцов.— Ведь это мои стихи!
      И действительно, он продиктовал машинистке всю рукопись.
      В это время Николай Рубцов подолгу живет и в Вологде: укрепились деловые и дружеские связи с писательской организацией и с редакцией молодежной газеты «Вологодский комсомолец», в которой работали и Виктор Коротаев, заведовавший литконсультацией, и Сергей Чухин. А жить Рубцову приходилось у знакомых — своего угла по-прежнему он не имел.
      Запросто бывал он в холостяцкой однокомнатной квартире Виктора Коротаева на улице Герцена, не раз они ездили вместе к его матери в Череповец... Отрадно ехать ночью в пустом вагоне вдвоем, балагурить, острить, сыпать, экспромтами. Тем более отрадно, если определенно известно, что там — в конце пути — с радостью и радушием примут, хотя и не ждут.
      Мать Виктора Коротаева — Александра Александровна — была женщиной прямой и строгой, по-настоящему доброй и приветливой, без жеманства, без желания «воспитать», «поучать», умевшая чутко слушать и понимать собеседника, не нарушив настроения и разговора пустым словом.
      Виктор Коротаев вспоминает:
      «Мы объявляемся на пороге — и вот уже нас кормят горячим куриным бульоном, жарят котлеты и предлагают отведать вчерашних пирогов. Рубцов тает от переполняющего чувства благодарности и с горечью спрашивает:
      — Александра Александровна, ну почему жены-то не могут вот так?
      — Могут, Коля, да не хотят. Постарше будут — тогда поймут.
      Но такие ответы его не устраивают...
      — Пока они поймут, я уже, может, помру...
      — Ну что ты, Коля, что ты!..»
      ...Радушие и уют, которыми делились с Николаем
      Рубцовым многие, помогли ему не только пережить бездомность, но и продуктивно работать все эти годы. У него появились в Вологде друзья, своим человеком он чувствовал себя и в редакции молодежной газеты. Здесь в это время обосновался уже и Сергей Багров, потихоньку работавший над своей первой повестью.
      Сам я познакомился с Николаем Рубцовым в конце 1966 года, а с начала 1967 года я встречался с ним постоянно, иногда изо дня в день, в редакции газеты «Вологодский комсомолец», которую я тогда редактировал.
      В редакции он появлялся то в сером костюме, темной рубашке со светло-серым галстуком, то, несколько позже, в новом коричневом костюме в тонкую серую полоску и белой рубашке с зеленым галстуком. Ботинки и пальто поношенные, но аккуратно вычищенные, и пресловутый длинный шарфик не висел, как попало, а снимался вместе с пальто, когда он усаживался с ребятами играть в шахматы...
      Обращала на себя внимание смугловатая бледность его узкого лица с большим лбом, а карие при добром расположении глаза в гневе темнели. Говорили о его вспыльчивости и нетерпимости — и говорили во многом напрасно. Мне доводилось видеть его возмущенным, но не помню, чтобы он был неправ.
      Выглядел Николай Рубцов скорее незаметно, чем вызывающе. Журналист Владимир Степанов как раз в то время, в 1967 году, увидел в нем «молодого, остроглазого и, казалось, очень застенчивого человека». И это впечатление мне представляется очень точным.
      Вместе с ребятами из газеты Николай зачастую шел вместе обедать, нередко в ресторан «Поплавок», как он зовется в просторечии, на речном вокзале. Оборудован он в законсервированном, стоящем на приколе пароходе. Отсюда, с длинного узкого балкончика на борту, а то и из окна, открывается просторный вид на противоположный берег с храмами, дощатым настилом на воде для полоскания белья, рядом — старые деревянные домики, а дальше — новые пятиэтажки и заводские корпуса...
      Кстати, именно отсюда увидел Н. Рубцов «Вологодский пейзаж», здесь же родились его «Вечерние стихи»...
      Печатали его в эти годы в газете «Вологодский комсомолец» много, любовно оформляли подборки рисунками Генриетты Бурмагиной, ставшей заслуженным художником РСФСР. (Позже, в 1974 году, вместе с мужем Николаем Бурмагиным она удачно оформила книгу Н. Рубцова «Избранная лирика», выпущенную Северо-Западным издательством.)
      Приносил Николай в редакцию стихи, протягивал:
      — Посмотри.
      И выжидательно глядел, угадывая впечатление.
      Ни разу не случалось, чтобы он упрашивал печатать то или иное стихотворение, настаивал. Свои оценки он высказывал прямо и откровенно, если не сказать — резко, и зачастую не считал нужным их как-то аргументировать. И сам соответственно прямоту принимал спокойно. Но фальши терпеть не мог, ложь угадывал сразу, как и неискренность, и тотчас утрачивал интерес к собеседнику, равнодушно и откровенно замолкал, отходил в сторону, не умея и не желая вести игру в «приличия».
      Осенью 1967 года вышла «Звезда полей» Николая Рубцова. Выслушал он немало похвал, но оставался к ним равнодушен. Высказывались о книге или нет — он знал, что ее читали, чувствовал истинное отношение к его стихам по интонации, по тому, как к нему обращались... Видимо, перегорел человек ожиданием: ведь столько вошло в эту книгу из давних-давних стихов, цену которым он представлял уже тогда и от которых теперь далеко-далеко ушел...
      Прием в Союз писателей Николай Рубцов тоже воспринял как должное, без особых восторгов. И к Литинституту он уже охладел в то время, заканчивая его только по необходимости. Он знал, что его дипломная работа — «Звезда полей» — выполнена вовсе не на студенческом уровне.
      В вологодской писательской организации отношение к Рубцову было не только благожелательное, но и уважительное. С ответственным секретарем Александром Романовым сложились у Николая Рубцова добрые дружеские отношения. И в работе писательской организации он принимал постоянное участие: бывал на собраниях и на встречах с читателями, рецензировал рукописи, давал консультации.
      Кстати, консультации давал он и в молодежной газете, а с сентября 1969 года недолго даже работал в ее штате, отвечая на письма начинающих стихотворцев. Сохранилось довольно много рецензий Н. Рубцова на рукописи, присланные в писательскую организацию, несколько статей и обзоров, опубликованных в «Вологодском комсомольце». Эти материалы, по сути своей рядовые, рабочие, ни на что особо не претендующие, дают некоторую возможность представить его суждения о литературе, о поэзии. Возможность тем более примечательную, что рассуждать о поэзии он не любил.
      Приведу выдержку из одной рецензии Николая Рубцова на рукопись начинающего автора. Высказанные в ней мысли потом не однажды повторяются в других рубцовских рецензиях — эти мысли были, видимо, особенно дороги поэту:
      «Когда я говорю Вам, что тема Вашего стихотворения старая и общая, это еще не значит, что я вообще против старых тем. Тема любви, смерти, радости, страдания — тоже тема старая и очень старая, но я абсолютно за них и более всего за них!
      Потому я полностью за них, что это темы не просто старые (вернее, давние), а это темы вечные, неумирающие. Все темы души — это вечные темы, и они никогда не стареют, вечно свежи и общеинтересны.
      В Вашем же стихотворении... нет оригинального настроения, то есть нет темы души. Вы, очевидно, думаете, что достаточно взять какую-либо тему современного прогресса, особенно популярную, и уже получится поэтическое стихотворение. Но это далеко не так. Хорошо, когда поэт способен откликаться на повседневные значительные события жизни, общества. Но надо сначала своими стихами убедить людей в том, что Вы поэт, чтобы к Вашим словам относились с вниманием и интересом, а потом уже откликаться на эти значительные события.
      Так что главное для Вас, я думаю, попробовать сначала свои силы в умении выражать свои душевные переживания, настроения, размышления, пусть скромные, но подлинные. Поэзия идет от сердца, от души, только от них, а не от ума (умных людей ужасно много, а вот поэтов очень мало!). Душа, сердце — вот что должно выбирать темы для стихов, а не голова...»
      Здесь Рубцов стремится говорить на языке, понятном неопытному стихотворцу, однако и его собственные представления открываются достаточно определенно. В своих рецензиях Рубцов внимателен и серьезен, доброжелателен и взыскателен.
      Сам поэт в последние годы много работал, выпустил книги стихов «Душа хранит» и «Сосен шум», подготовил сборник избранного — «Зеленые цветы», который вышел уже посмертно... И рождались новые стихи. Среди них поэма-сказка «Разбойник Ляля». Она настолько необычна, что составители книги Н. Рубцова «Подорожники» (М., 1976) посчитали ее ранней вещью. На самом же деле это не так. Николай Рубцов ездил на Ветлугу в июле 1968 года, а приехав, с азартом рассказывал мне о поездке, о глухих лесах приветлужья, о преданиях, какие там по деревням до сих пор рассказывают старухи. Писал свою «лесную сказку» Николай Рубцов в деревне Тимонихе у Василия Белова в августе — сентябре того же года, видимо, не успев сразу довести ее до конца, но в успех верил.
      — Вот это будет поэма,— не входя в подробности, с необычным для него азартом говорил Рубцов. Слышать это было даже чуть странно, поскольку о своих замыслах он говорить не любил, тем более сам себе оценок никогда не выставлял...
      Осенью 1968 года Николай Рубцов получил комнату в квартире-общежитии на Красноармейской набережной, на излюбленном им берегу Вологды. Жилье радовало поэта только поначалу: 'это все-таки было общежитие...
      Следующим летом Рубцов переселился в однокомнатную квартиру на улице Александра Яшина. Здесь до реки, только по другому берегу, было всего два квартала.
      Зашел я с ним как-то раз в его квартиру, подивился пустоте, неуюту, которые, видимо, за долгие годы бездомности стали привычными для него (хотя сам, бывая у друзей, Рубцов остро подмечал уют, устроенность и быстрее в этих случаях привыкал к новой обстановке). У стены напротив окна стоял диван, к нему был придвинут стол, в пустом углу, справа у окна, лежала куча журналов, почему-то малость обгоревших.
      — Засиделся вчера долго и заснул незаметно, абажур зашаял, от него и журналы,— равнодушно пояснил Николай, заметив мой взгляд.
      Да, женский глаз тут был необходим. И сам поэт сознавал, что мыкаться в одиночестве он уже устал. Но, когда человеку за тридцать лет, проблемы устройства семьи намного усложняются.
      ...Человек принят в Союз писателей, книжки у него выходят, есть, наконец, и собственное жилье, а душевной удовлетворенности нет как нет. Он рано созрел как поэт и сознавал себя по праву поэтом истинным, а признание и нормальные условия жизни заставили себя ждать так долго...
      Он, однако, не жаловался и будто сам стыдился своей необеспеченности и неустроенности, видимо, тайно мечтал об уюте и душевном участии.
      Внешне он стал гораздо спокойнее, уравновешеннее. Все реже встречал он непонимание своих стихов, тем более — открытое непризнание, а нередко замечал заискивающую комплиментарность. Но что это ему!.. Ушла настороженность, которую раньше замечали у него многие. Теперь он просто не обращал внимания на то, что ему было неинтересно, но среди близких по духу людей был человеком открытым, хотя и не из разговорчивых. Встречая старых друзей, умел быстро находить с ними прежний доверительный тон.
      Ранней весной 1969 года Николай Рубцов приехал в Рязань. С братьями Валентином и Эрнстом Сафоновыми, Борисом Шишаевым встретился он так, будто расстались только вчера. С ними и еще с несколькими другими литераторами полюбовался рязанским кремлем, посетил могилу Якова Полонского. Спустились в сад у подножия кремля. Было холодно, и тут же, поблизости, разожгли они костерок из брошенных ящиков. Задумавшись, смотрели они на огонь, и хорошо им было здесь всем вместе...
      Последнее время Николай Рубцов все чаще прихварывал, начало давать себя знать сердце. В это время он старался уже избегать новых знакомств. Не любил, когда появлялись у него без предупреждения. Но как часто то одного, то другого из друзей просил:
      — Не хочется одному оставаться, ночуй у меня...
      Летом 1970 года Николай сильно порезал руку, лежал в больнице. Навещали его друзья — Василий Елесин, Александр Рачков и другие. И все-таки было ему одиноко, набегали грустные мысли, которыми и навеяно стихотворение «Под ветвями больничных берез», там и написанное.
      Безотчетная тревога, беспокойство, раздражение частенько навещали поэта. Была в нем какая-то внутренняя неуверенность,— в то время он собирался как раз наконец-то устроить свой семейный быт.
      ...На одном из семинаров молодых литераторов в Вологде читала свои стихи крупнотелая, со взбитой прической женщина. Впечатление заинтересовывающее она произвела несомненно. Мягким, по-детски чистым голосом выговаривала она стихотворные строчки о том, как люди преследуют волков, преследуют лишь за то, что всё этим зверям дается в тяжелой борьбе — и пища, и любовь; о том, что сама она, как волчица, за свою любовь готова кому угодно перегрызть горло.
      — А баба-то талантливая! — заметил Николаю Виктор Астафьев, сидевший рядом с ним.
      — Ну что вы, Виктор Петрович! Это не стихи, это патология. Женщина не должна так писать,— возразил Рубцов.
      Вот с этой-то женщиной и свела его судьба. С ней связал он свою личную жизнь, хотел назвать ее своей женой. Так неужели его реплика Астафьеву по поводу ее стихов была причудой настроения? Нет, сущность услышанных стихов Рубцов понял глубоко и верно и, как всегда, прямо сказал об этом.
      Но стихи Л. Г.— этой женщины, выступавшей на семинаре молодых авторов,— к воспеванию дремучего, хищного не сводились. Рубцов мог прочитать и такие ее строки:

      ...тайно и безвестно
      Во мне живет печальный дух полей.

      Мог узнать о том, как «тоскливые российские поля» врачуют ее боль:

      Нигде, нигде на страждущей планете
      Нет звезд печальней, медленней порош.
      И на дождливом сереньком рассвете
      Нигде, склонясь, так не горюет рожь.

      Отметит Л. Г. и «печаль полей среди зимы», скажет о том, как «светло» любит она свою Родину, и увидит «ее леса, ее холмы и крест над старой колокольней», признается: «...я, непокорная, покорна и шуму сосен надо мной...» (везде выделено мною.— В. О.).
      Все это близко душе самого Николая Рубцова, хотя подражателей он не поощрял и не привечал, но ведь эти-то строки могли и самостоятельно возникнуть... Так что мог Рубцов с вниманием отнестись к стихам Л. Г. и даже сказать одному из своих приятелей: «Она теперь гораздо лучше стихи пишет...»
      ...В канун нового, 1971 года Николай Рубцов ждал дочку Лену с мамой в гости, елку поставил, но наряжать не стал — сама пусть распоряжается... Однако гостей он не дождался и новогоднюю ночь коротал возле бедной неукрашенной елки вместе с одним из друзей-художников. Утром навестил Николая Виктор Коротаев, заставший друзей молчаливыми, сумрачными.
      За неделю до гибели с Николаем Рубцовым встречались Сергей Багров и Василий Елесин. Они нашли его взбодрившимся, оживленным, и, по словам Елесина, поэт «был полон забот о будущем, планов, замыслов».
      ...А рано утром 19 января у подъезда дома на улице Александра Яшина скопились машины: милицейская, «скорая помощь» и еще какие-то... И вот уже строгая печать закона пломбой наложена на двери 65-й квартиры на пятом этаже возле пожарной лестницы на чердак. Квартиры, где жил Рубцов.
      Совсем как в его стихах:

      Вроде крепок, как свеженький овощ,
      Человек и легка его жизнь,—
      Вдруг проносится «скорая помощь»,
      И сирена кричит: «Расступись!»

      («Под ветвями больничных берез»)

      Случилось непоправимое. В пятом часу утра та самая пышноволосая женщина, что на семинаре молодых авторов читала стихи о волках, пришла в милицию и заявила, что она задушила Рубцова...
      Весть о смерти Николая Рубцова многих заставила задуматься, еще раз взяться за его книжки и перечитывать, перечитывать, заново осмысляя его стихи. Ведь он столько писал о смерти, больше того — сам о себе сказал: «Я умру в крещенские морозы...» Так ведь и вышло. Но откуда такая предопределенность?..
      «Мой вам совет: никогда не предсказывайте в стихах свою трагическую смерть. Сила слова такова, что, предсказав, вы сами логически подведете себя к предсказанному. Подумайте, сколько в русской поэзии было несчастий от самопредсказаний. Создайте счастливый прецедент»,— передает Евгений Евтушенко слова Бориса Пастернака [1] [1 День поэзии. 1972. М. 1972, с. 216].
      Примечательное наблюдение, хотя логика тут вовсе ни при чем. Истинный поэт обладает даром особого, глубинного проникновения в сущность воссоздаваемого им мира. Вот почему такой поэт, как справедливо заметил В. Кожинов, «остро чувствует ритм своего бытия»[1] [1. Кожинов В. Николай Рубцов, с. 20]. Да, наверное, это так. Но не будем забывать и о другом: поэзия полностью никогда не совпадает с изображаемой жизнью,— она являет жизнь в форме преобразованной, очищенной от случайного. А сама жизнь отдельного человека порою только этими случайностями и предопределяется.
      Так было и у Николая Рубцова, на жизненном пути которого появился человек, показавшийся ему близким. Показавшийся, но не оказавшийся...
      Представ перед судом, женщина, лишившая Рубцова жизни, «защищалась обдуманно и хладнокровно,— пишет присутствовавший на этом суде Виктор Коротаев.— И странно: даже одного доброго слова не нашла для человека, рядом с которым прожила полтора года, даже тени раскаяния не выказала, доказывая, что не было у нее времени одуматься, разжать пальцы, а после устыдиться своего бесовского порыва, не было времени сорвать с вешалки пальто, выбежать на мороз, остынуть, прийти в себя... Суд доказал — было время».
      Конечно, разобраться в случайности открытых нам деталей того, что произошло только между двоими, практически невозможно. И неотступно встает вопрос: как поднялись руки Л. Г. на убийство поэта? Руки женщины, в чьих стихах слышны подчас мотивы, близкие поэзии Рубцова?
      Но вот что показательно. В стихотворении Л. Г., где пишет она о своей «покорности» шуму сосен, звучит неожиданное признание:

      ...Поступки связывает нить,
      Как путь единый все дороги,
      Мои поступки так странны,
      Мой путь так неразумно вьется,
      И дух бунтарский сатаны
      Во мне, как прежде, остается.

      «Дух... сатаны»... Понятно, это метафорическое выражение, а не прямое определение. И все-таки невольно вспоминаешь о нем, когда стихи, призванные передать проявления женственности, вдруг перебиваются такими строчками:

      Чужой бы бабе я всю глотку переела
      За то, что ласково ты на нее взглянул.
      Уж если на роду написана измена,
      То лучше бы в реке ты утонул...

      Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что читаю стихи Л. Г. под совершенно определенным углом зрения. Все так. Стихи Л. Г. передают разное настроение, посвящены различным темам... Но вот строфы из ее стихотворения «Творчество»:

      До чего ж крепко синь схвачена
      Цепкими когтями звезд!
      Мне нужно сегодня схватить удачу
      Хотя бы как ящерицу за хвост.
      Вот сейчас в моем сердце хрустнет клапан,
      Словно корочка весеннего льда,
      И поэзии дремучие лапы
      Заграбастают села и города...

      Откуда это хищное «схватить», «заграбастают», «цепкие»?..
      Да, неожиданным для друзей Рубцова было то, что случилось в злые крещенские морозы. Но даже в той трагической ситуации за Николаем Рубцовым — поэзия как доброе, светлое начало, определяющее его духовный мир, черты его живого облика («Я тебя люблю» — были его последние, по признанию самой Л. Г., слова).
      До последнего дня чувствовал Рубцов живое дыхание поэзии. Он явно ощущал какой-то перевал в своем творчестве, иногда даже пугался этого. Наверное, потому, что очертания будущих путей для него самого еще не прояснились.
      Попытку работать в необычном для Рубцова ключе я вижу в его поэме-сказке «Разбойник Ляля», которая резко отличается от всего им написанного и которую он очень ценил. Здесь намечается выход поэта к эпическому письму при опоре на народнопоэтическую традицию. Историзм тоже получает новое значение. Оно опосредствовано через мотивы, закрепленные в преданиях, переосмысленные в лубочном стихе. Говорить о предопределенности нового направления поэзии Николая Рубцова оснований маловато, но ведь и «лесная сказка» о разбойнике Ляле по-своему продолжает и развивает тенденции, характерные для лирики поэта. Нет сомнения, что поиск открыл бы перед ним какие-то новые возможности, перспективы развития.
      Жизнь и смерть поэта кроме бытовых имеет и иные измерения, определяемые законами творчества. «Я люблю судьбу свою...» — это написал поэт, знавший, ради чего живет он на земле. Его быт не заслонял ему бытия. Оно брезжило перед ним:

      Все умрем.
      Но есть резон
      В том, что ты рожден поэтом,
      А другой — жнецом рожден...
      Все уйдем.
      Но суть не в этом...

      Жизнь поэта Николая Рубцова оборвалась. Но его духовное бытие продолжается, судьба художника в рамки его жизни не укладывается.


К титульной странице
Вперед
Назад