...То ли весна еще не кончилась, то ли не начиналось лето, а погода в Ленинграде была неустойчивой, с частыми похолоданиями, и лишь в конце июня пришли теплые, по-настоящему летние дни. В это время Николай и собрался наконец навестить брата, который жил тогда во Всеволожском районе. По тому адресу, что оставил Н. Рубцов Валентину Сафонову в Североморске: Невская Дубровка, улица 1-й пятилетки. Наверное, и письмо уже должно быть. И ожидания его не обманули...
Да, с ответом-то он порядочно запоздал... Николай был рад узнать о женитьбе друга, и тут же на листке письма вместе с поздравлением выплеснулось экспромтом пожелание в стихах:
Пусть в дальнем домике твоем
Никто ни с кем не лается.
Пусть только счастье входит в дом
И все, чего желается.
Искренне, не скрывая невольной грусти, в. этом письме другу от 2 июля 1960 года Николай Рубцов рассказал без утайки о своих буднях:
«...Сперва было не очень-то весело, теперь же можно жить, так как работать устроился на хороший завод... С получки особенно хорошо: хожу в театры и в кино, жру пирожное и мороженое и шляюсь по городу, отнюдь не качаясь от голода.
Вообще, живется как-то одиноко, без волнения, без особых радостей, без особого горя. Старею понемножку, так и не решив, для чего же живу. Хочется кому-то чего-то доказать, а что доказывать и кому доказывать, не знаю. А вот мне сама жизнь давненько уже доказала необходимость иметь большую цель, к которой надо стремиться.
...Дело жизни тобой выбрано, насколько я понимаю.
А мне нравятся только поездки в разные места».
...30 ноября 1959 года, вскоре после демобилизации, Николай Рубцов был принят кочегаром на знаменитый Кировский завод за Нарвской заставой. Итак, есть работа и койка в общежитии, можно после рабочей смены пройтись по проспектам великого города, пойти в кино или даже в театр. И он с восхищением смотрит, например, такие фильмы, как «Рапсодия» и «Алексей Кольцов», в ту пору только что вышедшие на экраны...
А поэзия между тем тревожит по-прежнему, она навещает его и там, в душной кочегарке:
Вьется в топке пламень белый,
Белый-белый, будто снег,
И стоит тяжелотелый
Возле топки человек.
Так начинается стихотворение Рубцова «В кочегарке», опубликованное впервые в апреле 1960 года в заводской многотиражке «Кировец». Первое стихотворение молодого поэта, напечатанное им на «гражданке». Все больше и больше задумывается он о «большой цели, к которой надо стремиться»...
«...Жизнь большое и серьезное дело, и нам всем вообще в этот короткий промежуток данного нам времени надо стараться найти свое назначение и насколько возможно лучше исполнить его» — так писал престарелый Л. Н. Толстой в письме Бернарду Шоу 17 августа 1908 года. Глубокое осознание этой мысли приходит к людям, как правило, в зрелые годы. Но кого смолоду не мучили пусть смутные, неясные поиски своего жизненного предназначения?.. Так вот и Николай Рубцов, еще не веря в свою поэтическую звезду, все-таки уже почувствовал властную силу художественного слова.
И снова он находит поддержку в литературном объединении — теперь на Кировском заводе. Индустриальный гигант, имеющий славные революционные и трудовые традиции, завод создал и основательные традиции рабочей поэзии. В начале 60-х годов в заводском кружке занимались Николай Малышев, Борис Глебов, Николай Новоселов, ставшие профессионально работающими поэтами (последний из них, кстати, и возглавлял литобъединение).
В мае 1961 года Николай Рубцов перешел работать шихтовщиком в копровый цех и поселился в заводском общежитии на Севастопольской улице. Вот что рассказывает о том времени в жизни молодого поэта Александр Васильевич Николаев, ныне механик одного из цехов Кировского завода, живший с Рубцовым в одной комнате общежития (рассказ этот записал ленинградец Анатолий Карпущенко): «Койки наши стояли рядом. Засиживались вечерами допоздна: я учился в машиностроительном техникуме, Николай — писал стихи. В его тумбочке лежала стопка листов, испещренных пометками, вычеркнутыми строчками, вымаранными чернилами словами. Иногда Николай часами бился над одним словом. Бывало, вернемся с завода в общежитие — в комнате хоть шаром покати: добываем у ребят хлеба, ставим чайник, пьем кипяток. Николай уже успел за день сочинить стихотворение, но «замка» стиха, как он говорил,— нет. Опять бьется над словами. И наконец находит, улыбается. Счастливый, будто золотой червонец нашел...»
Осенью 1961 года редакцией многотиражки «Кировец» был издан сборник «Первая плавка», составленный из стихов рабочих - поэтов Кировского завода, как ветеранов, так и молодых. Среди авторов был представлен пятью стихотворениями и Николай Рубцов.
Спустя полгода, в мае 1962 года, стихи Николая Рубцова обсуждались на литобъединении. С той поры А. Карпущенко сохранил записку молодого поэта с просьбой отпечатать его стихи (записка адресована Е. М. Дементьевой, которая работала секретарем-машинисткой завкома профсоюза Кировского завода и была старостой литобъединения), а вместе с запиской — и машинописную рукопись. На серых полупрозрачных листах отпечатано одно вслед за другим двадцать три стихотворения, и среди них, правда в несколько иных вариантах, такие хорошо известные теперь, как «Старый конь», «Соловьи», «Левитан», «Сергей Есенин», «Разлад», «Видения в долине» («Взбегу на холм и упаду в траву...»), «Брал человек холодный мертвый камень...» и другие.
Были ли поняты эти стихи Н. Рубцова в ту пору в его литературном окружении? Об этом несколько позже...
Как и многие рабочие поэты, параллельно с заводским кружком Николай Рубцов посещал занятия литературного объединения «Нарвская застава», одного из сильнейших в Ленинграде. Оно привлекало участников «почти профессиональным отношением к делу, занятиями по теории и истории поэзии», по словам поэта Игоря Михайлова, в ту пору руководившего объединением.
Немало известных поэтов (Илья Фоняков, Анатолий Поперечный, Анатолий Аквилев и некоторые другие) начинали здесь свой творческий путь. «Познакомившись с кружковцами, которыми должен был руководить,— пишет И. Михайлов,— я порадовался их слаженности в работе и серьезному отношению к делу, а прежде всего — бесспорной одаренности многих из них». Но «даже на таком фоне сразу обращала на себя внимание яркая индивидуальность Николая Рубцова».
С интересом относились к поэтической работе Н. Рубцова товарищи по объединению, сам руководитель к нему внимательно приглядывался. «Запомнилось мне в ту пору выступление Рубцова на отчетном вечере в конце занятий,— вспоминал позже И. Михайлов.— Я впервые видел его перед большой аудиторией. В чтении его чувствовалась глубоко затаенная сила, да и манера чтения была совершенно необычной; резко индивидуальной. Говорили, что он как бы дирижировал себе правой рукой. Это не совсем так. Читая, он проделывал рукой какие-то вращательные движения, пригибаясь при этом... Я слушал, как он читает, и мучительно вспоминал, кого же он вдруг напомнил мне. И вдруг осенило: да конечно же Анатолия Чивилихина, друга моих юных лет! Та же напряженная поза, те же интонации, что-то общее в самом облике...»
А молодому поэту Сергею Макарову первая встреча с Н. Рубцовым не показалась особо примечательной. Готовился специальный номер «Звезды» со стихами молодых, и в редакции с ними состоялась встреча работников журнала.
«Вечер открыл главный редактор «Звезды» Г. К. Холопов. В жюри сидели заведующий отделом поэзии А. Е. Решетов, заместитель редактора П. В. Жур и другие,— рассказывает С. Макаров.— Николай Рубцов выступил в конце этого вечера, когда поэты подустали читать свои стихи, а члены жюри — слушать. Николай тогда особого впечатления не произвел, он читал стихи несколько иронического плана. Мне запомнилось одно его стихотворение, в котором сам автор выделил интонационными паузами строку: «И покачал кудрявой головой»,— и склонил свою лысеющую голову».
Об одном из выступлений Николая Рубцова с интересом рассказывает Борис Тайгин, который в те времена посещал литературное объединение «Нарвская застава» при Дворце культуры имени Горького и нередко бывал в ленинградском Доме писателей. Тайгина занимала сама атмосфера молодежных выступлений, которые организовывались нередко,— влекла возможность услышать необычный по форме, иногда озорной стих, следить за развитием неожиданно возникающих диспутов. Понятно, что такая заинтересованность дала ему возможность запомнить многие детали встречи, которая стала ему памятной, особенно дорогой.
«На одном из таких вечеров, 24 января 1962 года (дата точная: сохранился пригласительный билет), читал свои стихи на вид молодой, но почти без волос, худощавый и невысокий парень — Николай Рубцов,— вспоминает Борис Тайгин.— До него уже многие побывали на сцене, читая свои стихи. В подавляющем большинстве стихи эти были буднично-серыми, а порою и откровенно пустыми, слушали их не очень внимательно, и в зале стоял характерный шумок, когда аудитория, как говорится, «и слушает и не слушает».
Николай Рубцов на сцену вышел в заношенном пиджаке и мятых рабочих брюках, в шарфе, обмотанном вокруг шеи поверх пиджака. Это невольно обратило на себя внимание. Аудитория как бы весело насторожилась, ожидая чего-то необычного, хотя здесь еще не знали ни Рубцова, ни его стихов.
Подойдя к самому краю сцены, Николай Рубцов посмотрел в зал, неожиданно и как бы виновато улыбнулся и начал читать... Читал он напевно, громко и отчетливо, слегка раскачиваясь, помахивая правой рукой в такт чтению и почти не делая паузы между стихотворениями.
Стихи эти, однако, были необычными. Посвященные рыбацкой жизни, они рисовали труд и быт моряков под каким-то совершенно особым углом зрения. И насквозь были пропитаны юмором, одновременно и веселым и мрачным.
Аудитория угомонилась, стала внимательно слушать. И вот уже в зале искренний смех, веселое оживление после очередных шуточных строк. А стихи читались автором без тени улыбки, монотонно и серьезно, чем еще более увеличивался комизм. И искренние шумные аплодисменты после каждого стихотворения. «Читай еще, парень!» — кричали с мест. И хотя время, отведенное для выступления, уже давно истекло, Рубцову долго не давали уйти со сцены...»
Не у одного Тайгина вызвало интерес выступление Николая Рубцова,— он видел, как вокруг него собралась толпа, когда собравшиеся расходились по Дворцу, оживленно беседуя. А кругом гомон, смех, плавают волны табачного дыма...
Но не всегда Н. Рубцов встречал взаимопонимание, отчего временами «читал зло, напористо, с вызовом,— как припоминает поэт Глеб Горбовский.— Вот, мол, вам, интеллигенты бледнолицые, книжники очкастые!»
А почему Н. Рубцову приходилось отстаивать свою «особливость», как раз хорошо понял Г. Горбовский. Он пишет:
«Стихов тогда читалась масса, поэты шли косяком. Одно только литобъединение Горного института выплеснуло до десятка интересных поэтов. И голос Рубцова, еще не нашедшего своей, корневой, драматической темы Родины, России, темы жизни и смерти, любви и отчаяния, тогдашний голос Рубцова тонул в окружающих его голосах. И это — закономерно. В Ленинграде Рубцов был в какой-то мере чужаком, пришельцем. Однажды привел с собой брата с гармошкой. И мы все пошли в один из ленинградских садиков, сели на лавку и стали играть на гармошке и петь песни. Городские люди на нас с интересом смотрели. А Коля не мог иначе. Ему так хотелось: щегольнуть гармозой, северной частушкой или моряцким гимном — «Раскинулось море широко»... Он таким образом заявлял в городе о себе, сохранял в себе свое, тамошнее, народное...»
Конечно, свое и народное вряд ли до конца сознавал тогда и сам Николай Рубцов, лишь чувствовал в себе. Трудно было осознать, полагаясь только на свои, еще не устоявшиеся представления и оценки,— они ведь и для него самого не были поверены опытом настоящего общественного признания. Признание окружающих распространялось скорее на второстепенное и броское в стихах Рубцова, нежели на существенное, корневое. В этом смысле любопытны пометки карандашом в рукописи стихов, подготовленной для обсуждения в литобъединении Кировского завода, и оценки, пусть и воссозданные по памяти, прозвучавшие в «Нарвской заставе».
«Не то», «Литературно», «Есенин», «Плохо», «Не скромно» — вот сделанные в заводском литобъединении построчные замечания, которые преобладают на полях рукописи Н. Рубцова. И, что интересно, если стихотворение «Звезды» (иное название «Видений в долине», в окончательном варианте — «Видений на холме») вызывает много претензий (оно, правда, позже избавлено поэтом от явно лишних строк, стилистически доработано), то «Разлад», «Погода какая! С ума сойдешь!..», «Мой чинный двор зажат в заборы...» и другие из тех, что не являются для Рубцова самыми характерными, как правило, вне нареканий. Там, где у Рубцова проявляются бравада, насмешливая издевка, вызов, стихи принимаются; когда же прорезывается собственный голос поэта — строки его вызывают сомнение, встречают неприятие.
Воспоминания Игоря Михайлова подтверждают, собственно, ту же самую закономерность. Он пишет:
«...странно сейчас перебирать пожелтевшие листки со стихами Николая Рубцова — те экземпляры, которые давались на обсуждение в «лито». Вот шесть стихотворений, украшенных решительным минусом его оппонента: «На родине», «Фиалки», «Соловьи», «Видения в долине», «Левитан» и «Старый конь». Может быть, иногда чрезмерно суровы и требовательны к молодому поэту были его друзья, но отчетливо видишь, что в своих оценках они редко ошибались.
Нельзя не согласиться, что «Фиалки» мелки по теме, что «Видения в долине» длинноваты, вторичны, грешат красивостями («сапфирный свет на звездных берегах», «безмолвных звезд сапфирное движенье»), «Старого коня» и «Левитана» критиковали за, возможно, неуместную в стихах такого рода игру слов...
Очень нравился нашим «литовцам» своеобразный юмор Рубцова. И характерно, что именно в «лито» впервые на ура были приняты те его стихи («В океане», «Я весь в мазуте, весь в тавоте...»), которые стали его первыми публикациями и сразу составили ему добрую репутацию... И уж совершенный восторг вызвало у товарищей Рубцова одно из самых улыбчивых его стихотворений — «Утро перед экзаменом»...»
Заметьте, «Утро перед экзаменом» в литобъединении понято и принято, а «Видения в долине» — нет, не поддержаны,— этому стихотворению — рубцовскому из рубцовских! — отказано в самостоятельности... И когда И. Михайлов пишет, что «товарищи по «лито» очень четко «засекли» тот момент, когда из-под пера Рубцова стали появляться зрелые, художественно совершенные стихи», он не совсем прав. За исключением некоторых, очевидных просчетов в частностях, нет, не поняли, не почувствовали. Николай Рубцов в своем развитии пошел путем отказа от «равнобедренных дочек» к российским холмам, все более доверяясь видениям, которые там его посещали.
А вот отношения Н. Рубцова с печатью И. Михайлов оценил совершенно справедливо: «Задним числом мы иногда любим лакировать путь поэта, украшать его розами и выщипывать тернии. Нередко Рубцов приходил на занятия злой, раздраженный: «Опять не взяли стихи в «Смене». Что они там понимают в стихах!» Нет, путь Рубцова в литературу не был безоблачным, но он умел относиться к жизненным трудностям с юмором». Но дело-то в том, что юмор был — на публику, а сам поэт тяжело переживал это, обретая и утверждая свою творческую индивидуальность.
В Ленинграде истинного признания Николай Рубцов не нашел: несколько его стихотворений опубликовано в газетах; стихи «Разлад», «В океане» увидели свет в коллективном сборнике «И снова зовет вдохновенье» (Л., 1962); стихотворение «В кочегарке» из «Первой плавки» перекочевало в другой сборник молодых — «Продолжение песни» (Л., 1963). Удовлетворения, надо полагать, это немного принесло, но в жизни молодого поэта неожиданно произошло радостное для него событие. Борис Тайгин, записавший 1 июня 1962 года десять стихотворений Рубцова в его исполнении на магнитофонную ленту, предложил ему создать машинописный сборник — как настоящую книжку, отредактированную самим автором.
Спору нет, это игра, но ока захватила обоих. Вот как рассказывает эту историю сам Борис Тайгин:
«В течение полутора месяцев (июнь и пол-июля) Николай бывал у меня довольно часто. Он приносил новые стихи, высказывал конкретные предложения по изданию его книжки... Мне приходилось неоднократно перепечатывать заново уже готовые страницы, так как иногда в одно и то же стихотворение Николай неоднократно вносил разные изменения. Если изменения были значительны, менялась дата написания стихов.
В окончательном варианте в книжку было включено 38 стихотворений разных лет, разделенных на восемь тематических циклов... Назвал Н. Рубцов ее «Волны и скалы», объяснив, что «волны» означают волны жизни, а «скалы» — различные препятствия, на которые человек натыкается во время своего жизненного пути...
7 июля книжка была наконец полностью готова, и оставалось лишь ее переплести. Николай весь этот вечер был у меня, долго и внимательно перечитывал машинопись, остался очень доволен получившейся книжкой и, между прочим, сказал, что ему пришла в голову мысль написать несколько слов «от автора» — вместо предисловия, спросил, как я это расцениваю. Конечно, я с радостью поддержал эту идею. 11 июля он принес готовый текст. Перепечатав авторское предисловие, я переплел все шесть экземпляров, и 13 июля книжки лежали у меня на письменном столе совершенно готовые. Полуторамесячная работа была завершена.
Вечером пришел Николай, увидел эти книжки и был растроган чрезвычайно...
Я торжественно преподнес Николаю первый экземпляр книжки, выглядевшей как настоящая, типографская, и поздравил его как поэта, имеющего первый сборник стихотворений!.. И пусть в силу обстоятельств эта книжка могла явиться только в шести экземплярах, но все равно для молодого поэта она — начало, первый шаг...
И не так уж важно, что «Волны и скалы» — это всего лишь машинопись. Но сделана книжка была именно так, как ее задумал автор...»
Все это чрезвычайно любопытно, и Борис Тайгин с его увлеченностью, бескорыстнейшим интересом к поэтам и поэзии заслуживает самых добрых слов и уважения. Благодаря этой «книжке», родившейся в дружных совместных усилиях автора и «издателя», мы можем теперь достаточно основательно судить о ленинградском периоде в творчестве Николая Рубцова, а в какой-то мере и о его литературных представлениях той поры.