Положение женщины здесь, как и везде, в чисто земледельческих странах, незавидное, на женщину смотрят только как на работницу; когда женят сына, говорят: «Нажил казачиху». Здешняя женщина участвует в полевых работах; она косит и жнет, но не пашет, только девицы боронят; как частное исключение, однако ж, встречаются вдовы, которые пашут. В сельских работах здешняя женщина мало уступает мужчине, и встречаются такие вдовы, которые берут надел и сами оплачивают государственные подати. Рабочая плата, однако, повсеместно для женщины менее. Казак в Никольске получает за лето от 30 до 15 руб. и хозяйскую обувь и одежду, а казачиха – только 10 руб. без одежды. Мужская поденщина стоит 40 коп. в день, женская – 30 коп. Положение женщины в соседнем крае – в беломорском прибрежье, говорят, лучше; это может быть, потому, что там жена не делит занятия мужа, а имеет свои особые занятия; освобожденная от участия в одних работах с мужем, она имеет досуг, вводит в доме чистоплотность, устраивает горницу с цветами, обшивает мужа пестрядинными рубахами и снабжает его носовыми платками, она усложняет кухню, словом – становится специалисткой, мастерицей. Мужчина исподволь привыкает к комфорту и начинает в женщине ценить именно способность создавать комфорт. Тогда женщина приобретает вес в семье, роль ее становится воспитательною, и в ней возрастает чувство собственного достоинства; мужчина уважает ее специальные знания, в которых он, конечно, не может с нею соперничать.
Не то в Никольском уезде, где женщина – простой кашевар, умеющий только натереть редьки да наболтать в квас толокна или сварить самую бесхитростную уху из трески, то есть такие блюда, которые сплошь и рядом варят сами мужики, когда соединяются в рабочие артели на пристанях и т.п.; где платье ея состоит из одного грязного сарафана, где она живет в одной избе со свиньями. Здесь она просто работница, а не советница; здесь труд ея не отличается от мужского, рядом с мужчиной она косит, катает валки и варит нисколько не искуснее мужа; платье ея отличается от мужского только в головном уборе, словом – здесь она «полумужичье» и не отличается особым домашним обиходом; здесь она должна соперничать с мужчиной в физическом труде, а так как мускульные ея силы, во всяком случае, слабее, чем у мужчины, то последний ясно сознает, что накопление капитала производится больше им, чем его женой, и он смотрит на нее, как на рабу.
Приданое здесь состоит только в белье и платье, какое невеста в состоянии будет накопить до своей свадьбы; обыкновенно оно состоит из двух шуб – «носящей» и новой, двух камзолов – «носящего» и нового и до шести сарафанов. Посуды не дается никакой, а равно и денег не бывает в числе приданого. В Тотьме у мещан дают приданого до 40 и 45 руб., которые издерживаются на отправление свадьбы, но Тотьма – город уже ремесленный; там же, где жители состоят из одних крестьян, этого обычая нет.
Увеселения здешней крестьянской молодежи редки и неразнообразны. Зимой девицы собираются на беседки и игрища; беседки бывают ежедневно по вечерам, с последних чисел сентября – с шитьем; с третьей недели Филиппова поста до второй недели Великого поста – с пряжей. Это самые обыкновенные сборища, так что здешние женщины, уходя из чужого дома, прощаются обыкновенно словами: «к нам на беседки». Для беседки все молодые люди деревни собираются в одну избу, для этой цели избы, в которых есть девицы, чередуются между собою понедельно; в других местах нанимается постоянная изба, около Никольска бабы собираются в отдельные беседки.
Здесь существует обычай привозить к себе во время мясоедов гостью; отец, у которого есть дочери, привозит к себе девицу, конечно – родственницу, из чужой деревни, иногда верст за 30 и более; девицы эти гостят по неделе и по две; во все это время гостья прядет на себя, а вечером ходит на беседки вместе с хозяйскою дочерью. Для девицы это род отдыха от домашних работ и в это время она делает самый большой заработок для себя. Родные девушки считают приглашение ея в гости за почет, оказанный целой семье, и в последующий мясоед отплачивают за него, приглашая сами девицу из того дома, в котором гостила их дочь.
На беседках девицы прядут и поют песни, но плясок не бывает, сидят далеко за полночь, когда вся остальная деревня давно спит.Кроме беседок, бывают игрища, но только раз в год, на Рождестве святках; для этого девицы съезжаются верст за 40 в одну деревню, при этом деревни чередуются: один год съезд девиц бывает в одну деревню, на другой – в другую. На игрище не работают, а только пляшут с молодцами. В городе Тотьме игрищ не бывает, а вместо них бывают вечорки: в какой-нибудь праздник мать-мещанка, желая потешить дочь, пустит к себе вечорку; вход доступен для всякого, кто ни захотел бы войти; хозяйка только жжет свою свечку, девицы и парни пляшут под пение.
Самые обыкновенные танцы в Тотьме и Никольске – французская кадриль, «Заинька», «Большой петух», «Чижик», «Груша», «Ивушка» или «Осьмерка» и т.п. Французская кадриль здесь очень обыкновенный танец не только в городах у мещан, но и в ближайших к городу деревнях; летом ее танцуют здесь под открытым небом во время хороводов. Остальные танцы – скорее хороводы, забравшиеся в избу, и различаются только песнями, под которые пляшутся, исключение составляет «Осьмерка», которую, вероятно, древние колонизаторы Сибири из здешнего края занесли туда и распространили до Алтая и Камчатки. Распространение французской кадрили объясняется составом местного общества: верхний класс здесь состоит из лиц, вышедших из простого народа, это – купцы или чиновники, имеющие в среде простонародья своих родственников. Той резкой разницы, какая существует в других местах государства между верхним и низшим слоями общества, которые получают свое образование в отдельных сословных школах, здесь нет; с одной стороны, богатый купец или чиновник мало отличается в образе жизни от людей из простого народа, и за столом первого богача вы здесь встречаете те же ячменные пироги и наливочки, как и в крестьянской избе, дети его завтракают тем же примитивным блюдом – «повалихой», состоящею из горячего теста, из которого дети катают сами на столе скалочки толщиной в палец и мечут их в растопленное масло, как и деревенские дети, с другой стороны, все, что усваивает этот выдающийся из народа класс в столицах, больших городах и на ярмарках, быстро и легко передается в народ.
То же самое замечается и в песнях, в подгородных деревнях около Никольска поют много цыганских песен, и можно услышать в искаженной редакции даже «Хуторок» Кольцова. Музыку здесь очень любят, но единственный почти инструмент – rapмония; здесь почти у каждого парня есть гармония, а у некоторых бывает и по две. С гармошкой парни ходят даже на работу и часто, во время жатвы, присевши отдохнуть, они берутся за гармошки и наигрывают. В деревнях есть мастера, починивающие гармонии, и это занятие довольно выгодное, на нем зарабатывают рублей 20 в месяц.
К числу черт, характеризующих здешнее население, следует отнести страсть к картежной игре. Старики не помнят, когда карты вошли в употребление в крае. Местные жители сами рассказывают о себе такой анекдот: двое местных картежников сыграли такую партию: «Я мирю твой трешник, ставлю под тебя овечку». – «А я смирил твою овечку, ставлю жену на год» (то есть отдаю в работницы). – «Ну, так я мирю твою жену, ставлю корову». Анекдот должен выразить, что здешние картежники способны проигрывать жен, которых ценят дешевле коровы. В карты играют здесь каждое воскресенье и расплачиваются деньгами; раз в году, во время святок, когда у девиц бывают игрища, вместо денег употребляются лодыжки, и шесть пар лодыжек продаются по 1 коп.; эти закоптелые косточки хранятся от святок до святок и, переходя от игрока к игроку, существуют лет по пятнадцати. Игра на лодыжки выгодна тем, что проигрыш бывает не велик. Если играют по лодыжке, то проигрывают в ночь не более трех копеек, тогда как, играя на деньги, пришлось бы при равных шансах успеха проиграть около 36 копеек.
III
При таком составе населения, где все классы состоят в тесной и, частью, родственной связи между собой, самый город Никольск мало чем отличается от деревни. В нем считается 1700 жителей обоего пола; весь город состоит из деревянных домов; единственное каменное здание занято присутственными местами; в городе – две церкви, обе каменные; одна кладбищенская, другая – собор. Если прибавить к этому ряд деревянных лавок, почтовую контору, острог, пожарную команду и частную аптеку, то вот и все, чем отличается Никольск от простой деревни. Первенствующее сословие в городе – купцы; первенство это основано, впрочем, не на большой образованности, а на деньгах; поэтому все, что они вносят в местную жизнь, касается только внешней обстановки, а не мира идей, потому что образование или, лучше сказать, обучение их ограничивается только чтением, письмом и умением считать на счетах. Еще менее образованы их жены; их значение ограничивается внесением новых мод, которые от них уже перенимаются чиновницами.
Журналы, книги, музыка не составляют потребности в этом классе; случается, что тот или другой купец или купчиха выпишут какой-нибудь журнал, но не для чтения, а для обстановки; то же самое следует сказать и о фортепьяно; в городе их несколько, но те из них, которые находятся в домах купцов, по два, по три года стоят, не издавая звука, как не издает его простая мебель; фортепьяно в зале, журнал на стене, медаль на груди хозяина, – от всего этого кажется как-то богаче в доме, ожидается более почета.
Мерилом уважения к науке может служить счисление времени; на чем оно основано в Никольске, никому не известно: башенных часов в городе нет, на соборе сторож выбивает часы в колокол по часам, стоящим в сторожке, но эти часы неверны, и сторож передвигает стрелку по солнцу на «самовзгляд», как здесь говорят; передают какую-то легенду о проезжем астрономе, который будто бы в соборе начертил полуденную линию, но черта эта теперь стала предметом тщетных разысканий.
В культурном отношении Никольск тяготеет к Архангельску; туда Никольские купцы посылают своих детей поучиться кое-каким обрывкам знаний, а мещане – сапожному и портняжному мастерству; вообще, городские ремесла сюда распространяются из Архангельска или еще из Устюга. Влияние запада и востока отличается особым характером: из Костромы через Кему в Никольский уезд наезжают торговцы с красным товаром; из Вятки через Вохму идут нововведения сельского хозяйства. О заграничном мире никольское общество не столько следит по газетам, сколько по корреспонденциям агентов по хлебной торговле, живущих в Архангельске. В этом отношении заграничная жизнь чувствуется здесь настолько, что и от подгородных крестьян случается слышать рассуждение: англичанин-де уведомил, что у него еще цел запас хлеба от прошлых годов, и нового закупа поэтому не будет. Некоторое оживление в городскую жизнь внесло введение земских учреждений; благодаря стараниям бывшей земской управы город имеет теперь небольшую публичную библиотеку, больницу и две школы – мужскую и женскую; нынешнее земство, кажется, менее внимательно к делу народного образования.
Простой класс в городе делится на два слоя – во-первых, земледельцев, и во-вторых, людей различных профессий: ремесленников, отставных солдат и проч. Эти два слоя резко отличаются в образе жизни, в одежде и обычаях. Город Никольск был переименован из погоста во второй половине прошлого столетия, но долго не увеличивался. Чтобы увеличить городское население и умножить тем городские доходы, начальство распорядилось выселить в город три соседние деревни: Борисову, Мелентьеву и Вахрамееву. Крестьяне были переписаны в мещане, а земли их объявлены городскою собственностью. Крестьяне переселились в город и составили здесь три конца, или улицы; мелентьевцы заселили мелентьевский конец, вахрамеевцы - вахрамеевский, борисовцы - вохомский, но, переселившись в город, они все-таки остались земледельцами и сохранили вполне свой быт; начальство принудило их сделать только одно изменение: строить избы по-белому, с тремя косящатыми окнами, и ставить повети отдельно, а не под общею крышей с избой, как это делается в деревнях. В остальном они сохранили все свои старые обычаи: внутри изба их обставлена теми же лавками, как и в деревенской избе; пол такой же грязный; сами они одеваются, по-прежнему, в кошули, а женщины – в сарафаны, тогда как у мещан и ремесленников женщины ходят в платьях. Даже сбор духовенству они платят не как мещане, а как крестьяне: мещане обыкновенно дают деньги за посещение с крестом и платят во время говенья исповедные деньги; мещане-земледельцы за посещение платят хлебом, яйцами, маслом и проч., а исповедные, по 2 коп. с души, дают не во время исповеди, а в Пасху; поэтому и попы в Пасху к другим мещанам ходят с крестом, а к мещанам-земледельцам с «Воскресеньем на ручке», то есть с иконой Воскресения Христа с рукояткой, которая втыкается в жито, насыпанное на столе под божницей; жито это идет в пользу причта.
Особенно замечательно, что эти мещане-земледельцы сохранили общинное пользование землей, хотя она признана городскою и продается с торгов в аренду. Этого достигают они таким образом: перед торгами мелентьевский конец избирает из своей среды мещанина и дает ему полномочие торговать землю; этот уполномоченный является на торги и арендует на себя все участки, которые входят в состав бывшей мелентьевской общины; сумму, какую он внес за аренду, мелентьевский конец платит потом складчиной, которую разверстывает на семьи по числу душ. То же самое делают и борисовский, и вахрамеевский конец, затем эти три общины-арендатора пользуются землей по-прежнему, то есть пахотное поле остается по-прежнему разделенным на три поля: паровое, ржаное и овсяное; каждое поле делится, как прежде, на полосы; пожни остаются за прежними хозяевами, которые владеют ими уже по сто лет, «дербы», то есть места, выжженные под лен, эти мещане жгут в тех же лесных участках, которые принадлежали их родным деревням. Так как мещане, занимающиеся земледелием, составляют большинство населения Никольска, то самый город составляет как бы союз трех земледельческих общин. Полвека живут эти три общины, не смешиваясь экономически; даже беседки, эти девические клубы, устраиваемые на артельных началах, организуются отдельно в каждой из трех общин – в мелентьевском конце – свои беседки, в вахрамеевском – свои и т.д. Полвека не могли объединить составных частей этого города; вот как вообще трудно поддается жизнь объединению. Этот пример, конечно, не показывает, чтобы крестьянская община была настолько живуча, чтобы не могла и пасть под энергичными ударами, но из него все-таки видно, что крестьяне предпочитают общинный быт другому и стараются удержать его вопреки всяким препятствиям. Как они смотрят на его преимущества, мне показало интересное сравнение, которое я услышал от одного знакомого крестьянина Семена Березы из деревни Кумбисер (в 12 верстах от Никольска), когда я ему приводил доводы против общины; крепостное владение и общинное он сравнил с дворянскою перчаткой и крестьянскою рукавицей: «В дворянской перчатке, – сказал он мне, – у каждого пальца свой чуланчик, а в морок они зябнут; в крестьянской рукавице все они вместе и друг друга греют».
Другой пример того, как народ неохотно расстается с старыми формами жизни, я наблюдал на Леденгском усолье. Леденгский солеваренный завод принадлежит казне, которая прежде сама производила здесь варку соли, ныне же сдает завод на аренду; теперь завод находится на аренде у ростовского купца Первушина. Перемена в управлении заводом сильно отразилась на местных жителях; они значительно обеднели. Селение завода, по величине не уступающее городу Никольску, повсюду представляет следы упадка: большие двухэтажные дома стоят с выбитыми стеклами, повсюду – развалины, гнилые тротуары, запущенные садики. В народе слышны жалобы на бедность; один рабочий, живший в избе, в которой помещался этап, говорил мне, что он много видит проходящих арестантов, пригляделся к ним и находит, что все они живут гораздо лучше, чем он.
Новый хозяин завода уменьшил эксплуатацию рассола; прежде, при казне, в действии было 20 варниц; теперь только 9. С сокращением действующих варниц народу требуется гораздо менее против прежнего; между тем, леденгское население свыклось с своим промыслом, и никто не хочет перейти к другой промышленности, для чего, может быть, нужно еще и переселение. В этих затруднительных обстоятельствах леденгское общество приняло такую меру: оно приняло на себя всю работу по варницам в целом и потом уже между собою разверстало работу так, что в результате вышло всеобщее равномерное понижение благосостояния. Каждый член общества имеет право на два дня работы в варнице, остальные четыре в неделю у него гульные; конечно, два рабочих дня в неделю или 104 дня в год не могут обеспечить содержание рабочего, особенно семейного. В гульное время леденгцы заняты поставкой дров, конные занимаются возкой их, бесконные рубят. Рубка дров также разделена между всем обществом, то есть все леденгское селение обратилось в артель, которая берет на себя подряд поставить на завод столько дров, сколько будет нужно. Вообще, говорят рабочие, где бы нужно двух рабочих, там мы поставили шесть. По их расчету, 18 рублей рабочей платы за варничные работы разделены между тремя человеками и 30 рублей платы за рубку дров – между шестью. Таким образом, человек с семьей в 10 душ получает в месяц 5 рублей, а ему нужно 10 пудов муки, следовательно, 10 рублей серебром. Можно сказать, что леденгская община тонет, но тонет разом: все члены ея цепко держатся друг за друга.
Что касается до способа владения землей, то, хотя во всем Никольском уезде господствует общинное землевладение, и дворянских поместий нет (кажется, всего одна помещичья усадьба есть в кемском крае), однако каждая из трех установленных нами частей: кемский край, вохомский край и Низы отличаются некоторыми особенностями. В кемском крае, например, мы встречаемся с лесовладельцами, которых нет в других частях уезда. Эти владельческие леса составляют сплошную площадь между реками Кемой, Унжей и Святицей и были пожалованы правительством разным дворянским фамилиям не ранее начала нынешнего столетия; владельцы этих лесов не только не живут в крае, но часто даже не знают, где находятся их лесные дачи. В настоящее время эта площадь жалованных лесов – самый бедный хорошим лесом угол, потому что надзор лесной стражи сюда не простирался, и богатые лесопромышленники, пользуясь отсутствием лесовладельцев, давно вырубили и сплавили по Унже весь хороший лес. В Низах, то есть в окрестностях Никольска и ниже по Югу, нет землевладельцев-дворян, но есть крестьяне-помещики, владеющие участками в несколько десятин, а иногда и меньше одной десятины. Таких поземельных собственников здесь много, но общее количество крепостных земель не велико; общинные земли в отличие от крепостных здешние крестьяне зовут, как мне это случилось слышать, радовыми. В этой же части уезда встречаются половники. Наконец, особенность вохомского края заключается в том, что здесь существует множество новых починков, то есть мелких колоний, выселенных из старых деревень. Здесь считается до 400 починков, все они не вошли в список населенных мест Вологодской губернии, изданный центральным статистическим комитетом. Основаны они частью крестьянами соседних волостей Никольского уезда: Лапшинской, Вознесенской, Черно-Николаевской и Павинской, частью крестьянами Вятской губернии исключительно из Котельнического уезда, из волостей Тороповской, Киселевской и Ключевской. Одни вятчане основали здесь до 250 починков; вятские починки лежат по преимуществу по берегам рек Ирдомы, Луптюга, Белой, Рундюга и Калюга, текущих в казенной Пушемско-Моломской лесной даче. Многие из этих починков имеют уже около 60 лет существования, другие основаны не более десяти лет назад, а может быть, и менее. Несмотря на давность своего существования, починки эти не были вносимы в списки поселений Никольского уезда на том основании, что жители их продолжали считаться «на старине», то есть в старых своих деревнях, куда они отвозили и свои подати; вятские починцы, живя в пределах Вологодской губернии чуть не столетие, продолжали отвозить подати в Вятскую губернию, иногда верст за сто от своего починка. Это явление странно тем, что его нет в других частях уезда. Одни в Никольске объясняют его существованием какого-то Котельнического исправника, который будто бы дозволял противозаконно это переселение и потом уехал за границу, другие тем, что местность по Луптюгу и Ирдоме опустошена сильными лесными пожарами. Вернее всего то, что край этот лежит близко к Вятской губернии, население которой, занимаясь исключительно земледелием, стремится к колонизации по мере своего размножения. Сами крестьяне объясняют свое выселение недостатком леса в Котельническом уезде и также «утеснением в земле». В Котельническом уезде, по их словам, так мало леса, что новых изб не из чего строить, и жители перерубают избы из старых до трех раз; размеры избы, таким образом, уменьшаются с каждым разом и, в конце концов, доходят чуть не до величины телячьей стойки. Топят в уезде прутьями и сучьями, а в Екатерининской волости – соломой.
Починки ведут к временному разрушению общины. Основывают починки, по моим догадкам, богатые крестьяне, точно так же, как они по преимуществу расчищают новины. Богатый крестьянин, имея в доме лишних работников и поболее лошадей, не может довольствоваться тем количеством земли, какое ему достается в надел от общины; он отправляется в казенную дачу и там, украдкой от лесной стражи, чистит себе новину. Большая часть новин после съема хлеба бросается, другие обращаются в починки. Под починки, по словам крестьян, избираются зарослые «дербы», гари и ломи; что многие починки основаны на старых дербах, свидетельствуют названия некоторых из них, как, например, Калинины дербы, Зарослые дербы, Семейные дербы, Юрины дербы, Парашины дербы и проч. На время чистки новины починец ставит шалаш, который срубается из четырехугольных венцов, как и изба, но вместо печи по середине шалаша устраивается между двумя камнями очаг, дым от которого проходит в дыру в потолке, затыкаемую чурбаном или мешком с травой. Хлеб починец печет в соседней деревне, если «старина» далеко. После вырубки леса на новине первое дело «выпрятать валы», то есть сложить вырубленный лес в валы или гряды; выпрятывают валы иногда помочью; затем жгут и «катают» валы, то есть перекатывают горящий вал вдоль новины. Это самая трудная и черная работа; руки становятся черные, просмаливаются серой и напитываются сажей, так, что не отмываются. К этой копоти присоединяется дым, который починцы должны переносить в своих шалашах. В то лето, как посеют рожь, строят уж избушку, бьют в ней печь и привозят баб. Как скоро починец перевез на починок свое семейство и скот, «старина» отказывает ему в своей земле. Обыкновенно это делается на третий год после основания починка, и только подушные покосы починцы сохраняют часто в течение 20 лет, живя на починке иногда верстах в 25-ти от старины. Отказ в земле «старина» оправдывает тем, что починцы, с переводом своего скота на починок, прекращают назмить свою полосу на старине. Через пять лет починцы корчуют пни, когда «протрухнут корни»; раньше этого времени новину пашут, огибая сохой пни.
Новины, которые после расчистки не бросаются, а назмятся и обращаются под вечный посев, называются кулигами. Иногда в починок выселяется разом три семьи, или оне выселяются одна после другой вскоре; каждая семья расчищает себе отдельную кулигу. Впоследствии это кулижное владение прекращается – через пять лет после основания починка, давши каждому основателю снять три-четыре травы палочника с его кулиги в вознаграждение за его труды по расчистке; тогда все кулиги объявляются общим достоянием и распределяются по душам «по-конно». И те починки, которые основаны очень состоятельными крестьянами, впоследствии переменяют кулижное землевладение на общинное; иногда основатель припускает на починок чужого крестьянина за деньги: один крестьянин, как мне говорили, за припуск на починок заплатил починцу 150 руб. Наконец, и у самого починца разростается семейство, делится, строит особые дворы и образует целую деревню; названия некоторых деревень показывают, что оне ничто иное, как одно обширное семейство, как, например: Корнилята, Денисята, Микулята или Ермаковщина, Хомяковщина, Медведевщина, Окуловщина, Некрасовщина и проч. Члены разросшегося семейства делят скот и кулиги и потом распределяют их «по-конно». Таким образом, возобновляется общинный быт на починках, но до этого времени на починца можно смотреть как на поземельного собственника. Мне называли только два починка, которые были основаны общинами; основатели починка Мараксинского на р. Мараксе (впадающей в р. Шайму) расчищали землю под пашню полосами, - назначат лес под чистку, артелью «скатят» и тотчас же размеряют по душам; починок Сидоров в вершинах Калюга состоит из четырех семей, в которых душ не поровну, но каждое семейство владеет четвертью расчищенной земли, потому что при основании починка отцы или деды семейств условились поровну чистить и поровну владеть до ревизии.
С течением времени починки разрастаются в деревни со сложным общинным бытом. В починках, перешедших к общинному быту, полосы бывают по 4 и по 5 сажен ширины; так как здесь поле не делится на множество «платов» с различным качеством почвы и, может быть, встречаются даже одноплатные поля, то здесь у хозяина бывает меньше полос и нет полос столь узких, как на «старине». С увеличением полей в починке, с умножением населения в нем, с истощением в различной мере почвы и здесь является потребность рассортировать землю на несколько платов и намельчить полосы; чем старее починок, тем земельные обычаи ближе подходят к порядкам на старине; чем починок новее, тем менее в нем общинного духа. В старых деревнях поле не составляет одного общего «плата», его делят на две части и более, так что у одного хозяина считается от 20 до 30 полос во всех трех полях (паровом, ржаном и овсяном). Полосы поэтому узки, в некоторых деревнях уже бороны, потому что на душу приходится не более 21/2 шага; хозяева, получающие надел всего на одну душу, соединяются в таком случае с каким-нибудь соседом, получают надел вместе и обрабатывают его сообща.
Интересны здешние обычаи при дележе сенокосов; распределение сенокосов здесь чрезвычайно разнообразно по деревням и отличается большею или меньшею сложностью. Для примера я возьму сначала одну деревню Аксентьево, об обычаях которой я более всего расспрашивал. Сенокосы в Аксентьеве (в трех верстах от Никольска) можно разделить на три рода: 1 – заполоски, 2 – делянки и 3 – пожни. Заполосками называются небольшие лоскутки земли около хлебопахотных полос; это собственно продолжение полос, только не распаханное, а оставленное под траву. Заполоски выкашиваются тем же хозяином, которому принадлежит прилегающая полоса; следовательно, сколько в деревне полос, столько и заполосков. Делянками называют здесь сенокосы, лежащие по мелким речкам и ложкам; делянки делятся шестом. Наконец, пожнями называют сенокосы, расчищенные в лесах в 8 верстах от деревни, по речкам Карнышу, Погорелице и в вершинах р. Куячихи. Здесь каждый хозяин имеет свою пожню, которую расчистил, может быть, еще его дед; он смотрит на нее как на наследство. Встречаются пожни, находящиеся в пользовании двух дворов: это непременно значит, что оба двора родные, происходят от одного деда, который расчищал пожню, и лишь впоследствии разделились, но пожню оставили неподеленною. Пожни, следовательно, суть такие участки, на которые условия общинного быта не распространяются. Пожни часто лежат чересполосно от нескольких деревень; так, например, пожни деревень по рекам Кипшеньге и Лохе перемешаны между собою; часто кипшенжане имеют пожни под самою Лохой, а лошане ближе к Кипшеньге, словом там, где их старики чистили. Такое пользование сенокосами имеет ту выгоду, что сенокосные места распределены теперь равномерно между деревнями; есть деревни, не имеющие своих удобных сенокосных мест, есть другие, подле которых они изобильнее; существующий порядок не мешает первым завести пожни под боком у вторых. Здесь очень много деревень, которые имеют свои сенокосы на других системах рек, и нужно заметить, что вершины речек часто заняты под сенокос вовсе не жителями той же реки, живущими в ея низовьях, а скорее жителями какой-нибудь соседней реки; так, например, вершины реки Пыстюга (системы Волги) выкашиваются крестьянами деревни Ширей, которая лежит в системе р. Юга, и ширяне, чтобы дойти до своих сенокосов, должны пересечь весь сузем – деревня их лежит на северной стороне сузема, а сенокос – на южной. Жители города Никольска имеют пожни в вершинах р. Кипшеньги; крестьяне деревни Нагавицыной (на р. Шарженьге) ходят косить сено за 40 верст на р. Кему. Это явление объясняют бедностью здешнего края в сенокосах и их мелкотравием; приходится поневоле искать сенокоса по всем закоулкам сузема; нередко крестьяне косят сено между болотами и выносят его на носилках; крестьяне деревни Нагавицыной ездят за 30 верст собирать вместо сена осиновый лист. Поэтому немудрено, что крестьяне задумываются при слухах о размежевании земель; тогда, конечно, им придется расстаться с пожнями внутри сузема и удовольствоваться тем, что есть в окрестностях их деревень. Делянки деревни Аксентьево лежат на р. Куячихе и Крутой. Оне не равны между собой и разбросаны в разных местах; тем не менее, аксентьевцы представляют умственно сумму этих делянок и делят их по числу душ в деревне. Для большего удобства, население деревни разделено на три девятины, девятины на половины; каждой девятине назначены известные делянки, и есть такие большие делянки, что на них помещаются целые половины девятин; другие малы, и нужно их несколько, чтобы составить половину; есть делянки, на которых посажено не более 4-х душ. Семьи рассажены по делянкам с давнего времени, но сама делянка ежегодно делится между семьями, на нее определенными. Пришедши на делянку, косцы отыскивают старые межи, обозначенные рядом камней и отделяющие ее от смежных делянок. Потом мечут жребий, в каком порядке разместиться на делянки, – кому выше, кому ниже. Жребий бросают посредством цветов. Установив порядок следования, начинают на каждую душу отмерять полосу шириной в косовище; выкосив отмеренное, переходят дальше по делянке или снова мечут жребий цветами, или меряют опять по косовищу «по-конно», то есть в том же порядке, в каком души следуют в выкошенном участке. Продолжая, таким образом, делить и выкашивать, приходят к тому, что косовище не укладывается больше вдоль делянки нужное число раз, тогда меряют косовищем поперек делянки, если и тут еще образуется остаток, который нельзя уже более делить, его выкашивают сообща, и скошенное на нем сено делят в копне.
В других деревнях (как, например, в Селиванове) делянок нет; но вместо них есть подушные сенокосы, то есть пожни, расчищенные в крестьянской примежеванной даче, не далее 5-верст от деревни; оброка за эти пожни лесному ведомству крестьяне не платят, как и аксентьевцы за свои делянки, а между тем, они по душам по-конно не разверстаны: у кого где дед чистил, тот там и владеет «покулижно»; пытались, говорят, когда-то разверстать по-конно; но волостное правление не позволило, – крестьяне думают, что богачи дали взятку волостным. Это дает повод думать, что и аксентьевские делянки были когда-то не разверстаны по душам, а были частными пожнями и лишь потом приговором общины превращены в общинное владение. Еще шаг вперед делает община, когда сенокос, вместо деления шестом или косовищем выкашивается миром, «общиной», и сено делится в копнах. Обычай этот существует там, где есть поемные луга хоть в полверсты шириной; по моим расспросам, обычай этот существует в деревнях Мякише-
во и Подол (на Кипшеньге), Чернино (на Шарженьге), Аксилово и Есипово (у обеих деревень общий луг); наконец, две деревни Кузнецове и Филиппово и часть Теребаева имеют общий луг при устье р. Кипшеньги. Для косьбы назначается по одному или по два косца на душу, состоящую в платеже податей. Сено складывается в копны, которые по качеству сена сортируются на два сорта: хороший и плохой. Затем участники делятся на две половины; выбирают двух стариков и вручают им два рода жеребьев – одни, вырубленные из черемухи, другие – из ивы или ольшины; старики обязаны воткнуть их в копны; подробности этой процедуры я не мог узнать точнее, однако, цель ея заключается в том, чтоб в каждую половину попали поровну и хорошие и худые копны. Половина копны делит тем же способом между своими членами, пока дело не дойдет до дележа одной копны между двумя лицами; эти последние решают, кому – низ, кому – верх копны, меряя горстью по палке, как это делают дети во время игр в мячик. Обычай выкашивать сено общиной можно считать вполне местным, возникшим здесь и выработанным постепенно из местных элементарных обычаев; по крайней мере, обычай делить отдельные копны на делянках распространен по всей системе р. Шарженьги и в других местах, и немудрено, если это деление последних копен развилось до общинного кошения сена на целой делянке или на целом лугу.
IV
Другая форма экономического союза, артель, также в большом ходу в Никольском уезде. Строят ли крестьяне барки, выжигают ли известь, варят ли пиво, строят ли качели, убирают ли хлеб или горох, строят ли избу, везде – артель или помочь.
Постоянных артелей в уезде, впрочем, нет: из временных замечательны артели барочников, то есть плотничные артели, занимающиеся постройкой барок на хлебной пристани в городе Никольске. Барки строят для сплава в Архангельск хлеба, который доставляется гужем из Яранского и Котельнического уездов Вятской губернии и частью по р. Вохме; преимущественно сюда идет овес, которого ежегодно сплавляется из Никольска более 200000 пудов. Ежегодно для сплава этого хлеба строится на берегу Юга, подле самого города, от 30 до 55 барок.
Никольская пристань вызывает организации трех сортов артелей: 1 – артелей барочников; 2 – артелей двинских пильщиков и 3 – артелей сплавных. Барочники составляют артели по 8, по 10 человек, они составляются из крестьян ближайших к городу деревень. Артели составляются из жителей разных деревень, даже родные братья попадают в разные артели. Барка требует на постройку 60 дней, и по окончании постройки артель рассыпается. Один из артельщиков называется подрядчиком или плотником; он ведет счеты с купцом, хозяином барки, и руководит работами. Барочники заподряжаются осенью, при сдаче податей за вторую половину года; безденежье заставляет их браться за такую дешевую цену, что из платы, которую они получают, им не остается почти никакого барыша. Еще весной, по спуске барок и отплытии их, хлебные торговцы выдают вперед подрядчику или плотнику рублей семь «кокорных»; осенью, перед сдачей податей, он получает задаток по 10 рублей на человека или 80 рублей на всю барку и, ссужая этими деньгами крестьян, организует из них около себя будущую артель. За постройку барки из хозяйского леса берут 130, 125 или 120 рублей да, кроме того, полпуда трески и 1 пуд соли. За постройку сырой барки, то есть из своего леса, берут 230 или 240 рублей серебром. При подряде выговаривают «приятных» денег 3 рубля, а если не выговаривают денег, то просят во время постройки на водку.
Рабочая плата получается барочниками по частям три раза: во-первых, осенью – задаток, во-вторых, в Благовещение, которое здесь называется бабьим праздником, в этот день к барочникам приходят в город их жены и барочники должны, по обычаю, угощать их водкой; в-третьих, при спуске барки, так называемое «спускное». Артель нанимает в городе квартиру, то есть помещается в одной избе с хозяином-мещанином; платят за это 7 рублей, при этом покупают чугуны и чашки, так что за все за это сходит с человека по 1 рублю. Харчь, кроме трески и соли, – свой; крупу, гороховую муку, галанку (брюкву) и лук приносят из дома по понедельникам (каждую субботу барочники расходятся по деревням и возвращаются только в понедельник утром). Постное масло покупают на рынке. Иногда становится по две артели в одну избу, так что в избе длиной 6 аршин помещается около 25 взрослых человек. Берутся за постройку барок большею частью люди победнее или большесемейные, у которых найдется праздный член в семействе; более состоятельные этим не занимаются, но нанимаются у барочников возить лес из сузема на р. Юг. По ценам, которые барочники платят конным мужикам, можно составить приблизительный расчет стоимости вывозки леса на целую барку.
Если прибавить к этому издержки на квартиру, масло, говядину и прочее, то общая сумма издержек дойдет до 150 руб., затем, если принять высокую цену, получаемую барочниками за постройку сырой барки, в 240 рублей, то из рабочей платы останется для дележа всего 90 руб., при разделе этого остатка на 8 артельщиков, каждому достанется не более 11 руб. 25 коп. за 60 дней работы, или по 18 коп. в день. Если принять при этом в расчет, что барочники харчуются наполовину на свой счет, то есть из дома носят хлеб, крупу и проч., то из этих 18 коп. еще придется сделать вычет, так что в действительности рабочий день барочника оплачивается не более как в 10 коп. Мой расчет еще умеренный. Сами барочники оценивают круглым числом полу пай вывозки (весь вывоз барки состоит из 4 паев – следовательно, на одного человека в артели падает полпая) в 24 руб., а вывозку целой барки – в 192 руб.; при этом расчете дневной труд барочника обойдется только в 6 коп. Таким образом, труд барочника почти даровой. Разумеется, это не заметно на практике, потому что не всегда случается, чтобы барочнику довелось вывозить весь лес, часть его или вывозит он сам, или она уже вывезена самим судохозяином; в этом случае крестьянин все-таки получает деньги, если же случится, что для вывозки всего леса барочник бывает вынужден нанять другого человека, то такие не только ничего не получают, но еще остаются должны 2 или 3 рубля подрядчику. Только необходимость иметь наличные деньги ко дню Козьмы и Демьяна (1-го ноября) для уплаты податей, совершенное отсутствие других зимних занятий, расчет, чтоб лошадям дать зимой какую-нибудь работу, и наконец, желание полакомиться более вкусною пищей с треской и постным маслом и изредка иметь водку принуждают крестьянина браться за постройку барки.
Спуск барки – событие в жизни артели, а спуск барок – вообще событие для целого города. Процедура спуска состоит из двух фаз; сначала под барку подводят рычаги, а потом вырубают подпорки, на которых она стояла до сих пор. В промежуток между этими двумя фазами, прежде, чем начинают вырубать подпорки, совершается религиозная церемония. Сначала судохозяин угощает артель водкой, потом как барочники, так и 60 человек уже нанятых бурлаков, которые составят впоследствии экипаж барки, садятся на землю; проходит несколько минут в молчании, как это бывает на проводинах; затем встают, снимают шапки и молятся; после того как артель барочников с топорами в руках уходит под барку, «плотник» указывает, где рубить, и заботится, чтобы лес редел равномерно; последние три кола вырубаются самыми опытными рабочими; это – роковая минута, и народ, окружающий барку, невольно утихает. Раздается треск, барка накренивается, закрывает от глаз зрителей на минуту рабочих и катится в воду по подложенным для того бревнам. Рабочие эти становятся героями дня. Плотник получает за спуск барки десять рублей «попечительных», а те трое, которые подрубали последние колья, – по 25 коп. или по 50 коп. «подложных». Часто торжественность этой картины увеличивается выстрелом из маленькой пушки с барки.
Конец праздника имеет, однако, характер более комический; спустив барку, купец приглашает почетнейших из зрителей с исправником во главе в хлебный амбар, тут же на берегу, где приготовлена закуска; в то время, как гости угощаются, перед окнами амбара песенники поют песни. Часа через два вся компания возвращается в город с раскрасневшимися лицами, слегка покачиваясь и обязательно поддерживая градоначальника.
Артели двинских пильщиков приходят в Никольск с Двины, рабочая плата у них – 30 коп. за рез, так что два пильщика зарабатывают от рубля до 1 руб. 20 коп. в день.
Артели сплавные, то есть бурлаки, разделяются на «коренных» и «присаду». Коренные, иначе называемые «проходными», это те, которые пойдут от Никольска вплоть до Архангельска; присада нанимается только до Устюга, потому что сплав до этого города опасен по мелководью и излучистому течению реки Юг. Коренные организуются десятками в своих деревнях; родные братья встречаются в разных артелях, так что попадают не только на разные барки, но и к разным купцам; большинство проходных с Двины, начиная от Устюга, приходят сюда артели даже из Тулгаса и Николы Шилинского (последнее селение за 100 верст ниже Нижней Тоймы, в 400 верстах от Устюга). Они идут до Никольска пешком, питаясь хлебом и делая утомительные переходы; оба эти условия вызывают у них болезнь – куриную слепоту, которой они часто страдают в это время, тогда как на местных жителей эта болезнь не распространяется. Сплавной получает по 16 руб., но, впрочем, только «лоньшак», то есть такой, который ходил на барках того же купца в прошлом году. Не лоньшаки получают по 10 и даже по 8 рублей. Кроме того, хозяин дает на каждого человека по 2 пуда муки на всю путину, из них артель 15 пудов перепекает на хлеб, а пудов 5 продает дорогой в виде муки. На барку ставится до Устюга 60 человек (коренные и присада), а ниже – 35, 40 человек (одни коренные); десятки на барке не соединяются в одну общую артель – каждый десяток ведет свое хозяйство отдельно. Присада садится на барки без ряды. Они не составляют артелей; в Устюге купец расплачивается с присадой по произволу, сам оценивая услугу каждого – кому дает и больше, кому – меньше. Платят большею частью по 5, по 6 рублей, иногда по 10 рублей, а один Никольский купец платит даже по 1 руб. 50 коп. и никогда больше 3 руб. Кроме того, присада получает хлеб и соль от хозяина и тоже без положения – сколько отпустят; поэтому они иногда стараются украсть, возьмут на день, да опять снова идут получать, будто не брали. Присада – это ближайшие к городу крестьяне, народ большею частью бедный; многие из них идут только из-за того, чтобы хлеб получать. Для квартиры они большею частью нанимают у мещан бани, тогда как коренные помещаются в избах. От хозяев присада не требует никакой посуды, потому что едят за все время сплава только хлеб с водой и поэтому платят только за квартиру по 1 коп. или по 11/2 коп. за ночь, тогда как коренные платят по 35 коп. с человека «доотстою», то есть за все время, сколько простоят. Считая по 30 человек присады на 40 барок, всего собирается сюда этих бедных людей 1200 человек. Кроме присады, на барки садятся в Никольске двинские нищие, которые в половине зимы группами проходят мимо города в плодородную Вохму и Вятскую губернию, а весной сходятся к Никольской пристани. Их берут на барки даром.
Описывая край и стараясь представить полную, всестороннюю картину его жизни, всегда следовало бы не упускать из виду тот разряд людей, который можно назвать интеллигенцией края. Почти всякая область Русского государства – Малороссия, Дон, Сибирь, Поволжье, даже маленький старый Яик – может указать на группу людей, занимающихся историей и статистикой края не из простой любознательности, а в видах изучения местных нужд и улучшения народного быта.
Знакомство с такими людьми обязательно для путешественника; он не только получит от них много сведений о крае, но и в них самих найдет данные для характеристики местного населения, потому что люди эти всегда отражают на себе явные и тайные стремления, достоинства и недостатки среды, в которой живут и интересам которой служат. К сожалению, для нашего Севера еще не народилось такой группы людей. Хотя г. Мордовцев в одной из своих статей о провинциальной печати и сгруппировал несколько имен, считая их за северную фракцию наших провинциальных писателей, но все эти имена принадлежат людям, случайно занесенным в край; другие «радетели севера» хотя и пекутся о нем, по мере своего разумения, но живут не на местах. Итак, остается только желать, чтоб такие люди поскорее явились в самом крае. Правда, и я видал там людей, которые любят свой край и желают ему счастья: то купец встретится, читающий всякую статью о своем крае и даже изредка пописывающий; то учитель в уездном городке, хлопочущий об устройстве там школ, библиотек и проч., но все эти люди рассыпаны по краю и друг друга не знают, нет такого общего пункта, на котором они соединились бы в одну дружную группу. Поэтому нельзя не пожелать, чтоб кто-нибудь предпринял периодическое издание для нашего северо-востока, на почве которого все эти глохнущие в безвестности и в бездействии силы могли бы соединиться и образовать полезного для общества умственного двигателя.
ЦЕРКОВНО-ПРИХОДСКИЕ ЛЕТОПИСИ
НИКОЛЬСКОГО УЕЗДА ВОЛОГОДСКОЙ ГУБЕРНИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА
С. И. Добренький
Церковно-приходские (или церковные) летописи являются малоизвестными историческими источниками второй половины XIX – начала XX века. До последнего времени приходские летописи, как и многие другие источники церковного происхождения, практически не привлекались историками и краеведами. Поэтому неизвестным на сегодня остается количество хранящихся в местных архивохранилищах церковных летописей и распределение их по регионам.
Церковно-приходские летописи как особую разновидность исторических источников первым начал исследовать С.О. Шмидт. [См.: Шмидт С. О. Церковно-приходские летописи как источник по изучению русской деревни // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 1971. Вильнюс, 1974. С. 397 – 404; Шмидт С. О. Сельские церковно-приходские летописи как историко-краеведческий материал // Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 136 – 153].
Правда, еще в 1920-е годы, в период «золотого десятилетия» советского краеведения (выражение С. О. Шмидта), церковные летописи привлекали внимание краеведов. Например, председатель Сызранского общества краеведов Н. В. Гурьев опубликовал две статьи, в которых церковные летописи рассматривались как источник сведений о местных климатических условиях [Гурьев Н. В. Церковные летописи как источник изучения сельского хозяйства // Краеведение. 1925. № 3 – 4. С. 288 – 290].
и о политической истории села. [Гурьев Н. В. Политическая история с. Репьевки // Краеведческий сборник. Ульяновск, 1928. Вып. 3. С. 21 – 28].
Очевидно, именно Н. В. Гурьеву принадлежала заслуга в собирании крупнейшей выявленной на сегодня коллекции церковно-приходских летописей, хранившейся в Государственном архиве Ульяновской области. Кроме того, важность церковных летописей как источника информации о местной истории [Сивков К. В. Культурно-историческое изучение небольшого района. Л., 1926. С. 41 – 41] и местном климате [Святский Д. О. Как изучать климат родного местного края. Л., 1927. С. 6, 8].
подчеркивалась в исследованиях К. В. Сивкова и Д. О. Святского.
К концу XX столетия стали появляться записки, посвященные региональным церковно-приходским летописям. [О церковно-приходских летописях Устюжского края см.: Чебыкина Г. Н. Церковно-приходское летописание в Устюжском крае во второй половине XIX – начале XX века // Религия и церковь в культурно-историческом развитии Русского Севера. (К 450-летию преподобного Трифона, Вятского чудотворца). Материалы международной научной конференции. Киров, 1996. Т. 1. С. 456 – 459; Чебыкина Г.Н. Церковно-приходские летописи // Советская мысль. 1991. 19 марта; Чебыкина Г. Н. Страницы истории Верхней Варжи // Советская мысль. 1993. 9 июля. О церковных летописях Симбирского края см.: Добренький С. И. Церковно-приходские летописи Симбирской епархии последней четверти XIX – начала XX вв. как исторический источник // История культуры и краеведение. Пятые культурологические чтения: Сб. ст. М., 1999. С. 32 – 34]. Начали публиковать и отдельные церковные летописи второй половины XIX – начала XX века. [Церковная летопись Яренского Преображенского собора / Сост. Ю. Л. Сирота. СПб., 1994; Саблин В., Труфанов С. Кобыльская старина // Заря Севера. 1995. 22 июня. 1, 4, 6,13,15,18, 22,25, 27 июля. 3,5,10,15, 22, 26, 29 августа. 5, 7 сентября; Успенская церковь слободы Монастырщенки: Хроника полутора веков / Науч. ред. А. Н. Акиньшин. Воронеж, 1998; Летопись Успенской Нелазской церкви Череповецкого уезда // Северо-Запад: Историко-культурный региональный вестник. Статьи и материалы / Ред.-сост. А. В. Чернов. Череповец, 1998. Вып. II. С. 12 – 35].
Первоначальный этап распространения церковных летописей начался с середины 1860-х годов. Заведение церковно-приходских летописей было местной инициативой, поддержанной Святейшим Правительствующим Синодом. Епископ Оренбургский и Уральский Варлаам (Денисов) сделал распоряжение о ведении причтами церквей Оренбургской епархии церковных летописей с начала 1865 года. О своем нововведении он доложил Святейшему Правительствующему Синоду в «Отчете о состоянии Оренбургской епархии за 1865-й год». [Российский Государственный Исторический Архив. Ф. 796. Оп. 442. Д. 215] Святейший Синод заинтересовался данным начинанием и Указом Синода от 12 октября 1866 года (№ 1881) обратился к епархиальным архиереям «не признают ли они возможным и полезным завести во вверенных им епархиях подобные летописи». [Российский Государственный Исторический Архив. Ф. 797. Оп. 97. Д. 264 б. Л. 283].
Вскоре по указанию Синода в приложении к журналу «Духовная Беседа» была напечатана статья епископа Варлаама «О заведении при церквах Оренбургской епархии приходских летописей», [О заведении при церквах Оренбургской епархии приходских летописей // Церковная летопись к № 47 «Духовной Беседы» за 1866 г. С. 705 – 712] в которой объяснялась цель составления «летописи приходской церкви» и предлагался план содержания церковной летописи. Согласно предложенному плану, летопись должна была состоять из двух частей – исторической и современной. В первой части предписывалось «кратко изложить историю храма и прихода». Содержание современной части определялось следующими основными разделами:
1. О церкви или храме;
2. О священно- и церковнослужителях;
3. О приходе и прихожанах;
4. Явления и события, «выходящие из рода обыкновенных» в приходе и вне оного (как природные, так и общественные);
5. Годичные выводы («о числе родившихся, умерших и браком сочетавшихся, и присоединившихся из иноверия к православной церкви», «о числе бывших и не бывших на исповеди и у св[ятого] причастия», количество учащихся в школе, церковные суммы) [О заведении при церквах Оренбургской епархии приходских летописей // Церковная летопись к № 47 «Духовной Беседы» за 1866 г. С. 707 – 711].
В статье епископа Варлаама подробно расписывались сведения, которые следовало вносить как в историческую часть, так и в современную – «летопись текущей жизни».
Итак, Указ Синода от 12 октября 1866 года носил рекомендательный характер, и заведение церковно-приходских летописей в епархиях зависело во многом от местных архиереев. В Вологодской епархии довольно скоро откликнулись на предложение Синода. По инициативе епископа Вологодского и Устюжского Павла 12 декабря 1866 года вопрос о заведении церковных летописей слушался в Вологодской духовной консистории, и оно было признано «не излишним». [Государственный архив Вологодской области. Ф. 496. Оп. 1. Д. 13998. Л. 1019].
В церковно-приходских летописях Вологодской епархии встречается ссылка и на Указ Вологодской духовной консистории от 6 ноября 1867 года о заведении церковных летописей. [См., например: Летопись Ново-Куножской Троицкой церкви Тотемского уезда (Государственный архив Вологодской области. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 1091); Летопись Верхомоломской Спасской церкви Никольского уезда (Великоустюгский филиал Государственного архива Вологодской области. Ф. 26. Оп. 1. Д. 373)].
В качестве программы церковно-приходской летописи в Вологодской епархии был принят план, предложенный епископом Варлаамом. Для ознакомления причтов с «целью и самым порядком ведения означенных летописей» статья епископа Варлаама была перепечатана в 1867 году в неофициальной части «Вологодских епархиальных ведомостей». [Прибавления к Вологодским епархиальным ведомостям. 1867. № 2. С. 60-66].
Однако указания Вологодской духовной консистории о составлении и ведении церковных летописей многими причтами не были услышаны. После обозрения с 15 июля по 13 августа 1867 года около ста церквей и документов от 253 церквей епископ Вологодский и Устюжский Павел издал «Предложение Вологодской духовной консистории от 26 октября 1867 г., № 5995», в котором, в частности, отмечалось: «Нигде не заведено церковных летописей» [Вологодские епархиальные ведомости. 1867. № 22. С. 427].
Распоряжение епископа Павла было следующим: «5) Циркулярно предписать всем по Епархии Благочинным с объявлением всем причтам:
<...> в) При всякой церкви чтобы неотложно были заведены церковные летописи – на книгах или тетрадях – надлежащим образом скрепленных местными Благочинными, с возложением обязанности вести сии летописи на местных священников». [Государственный архив Вологодской области. Ф. 496. Оп. 1. Д. 14119. А 24 – 24 об].
Вопрос о составлении церковно-приходских летописей обсуждался и приходскими священниками на местах, как, например, на одном из собраний духовенства в Никольском уезде: «Февраля 10 и 11, 1869 г., в Никольском уезде, в благочинии священника Подосиновской Богородице-Рождественской церкви Симеона Петялина, при Яхренской Богоявленской церкви. Присутствовали: 14 священников и 5 диаконов.
<...> Рассуждали: а) о надзоре за порядком в церкви и о распределении между священноцер-ковнослужителями, письмоводства по церкви. Положено:
<...> Летопись при церквах одноклирных должна быть ведена священником, при двуклирных – младшим священником, под наблюдением старшего» [Прибавления к Вологодским епархиальным ведомостям. 1869. № 13. С. 486 – 487].
Новый епископ Вологодский и Устюжский Палладий также не оставлял своим вниманием дело составления церковных летописей. После своей поездки по епархии (с 17 июня по 29 июля 1871 года) он отмечал: «С 1867 года, по распоряжению Епархиального Начальства, вследствие указа Св. Синода от 12 октября 1866 года, заведены при церквах Волог. Епархии приходские «церковные летописи». Как при прошлогоднем, так и при нынешнем обозрении церквей, летописи эти найдены не в желаемом виде и полноте, не смотря на данную в образец духовенству для этого подробную программу. По сему Владыкою всюду делаемо было надлежащее внушение причтам, чтобы они неленостно (так как главною причиною неисправного ведения этих летописей замечена некоторая неохота заниматься этим полуофициальным делом) исполняли и это, признанное полезным, распоряжение» [Прибавления к Вологодским епархиальным ведомостям. 1871. № 20. С. 705 – 706].
Пока не прояснен вопрос, когда составление и ведение церковно-приходских летописей из «полуофициального дела» превратилось в обязательное. По данным «Полного православного богословского энциклопедического словаря», которые приводятся в статье «Летописи», это произошло в 1870-е годы: «В семидесятых годах церковною властью сделано распоряжение о ведении летописи в каждой приходской церкви по всем епархиям». [Полный православный богословский энциклопедический словарь. СПб., 1912. Т. II. Стлб. 1544].
По другим сведениям, вести церковные летописи причты обязал Указ Синода от 12 апреля 1886 года. [См.: Шмидт С. О. Сельские церковно-приходские летописи как историко-краеведческий материал // Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 138]. Так или иначе, но к концу XIX века ведение церковно-приходских летописей вошло в обязанности приходского священнослужителя.
Таким образом, церковно-приходские летописи – источник, который широко создавался во второй половине XIX – начале XX века. Церковные летописи могли быть краткими (ограниченными несколькими скупыми записями за год) и полными, пространными (насыщенными сведениями о жизни прихода и выдающихся событиях в стране и мире). Обстоятельность и содержание записей церковных летописей во многом зависели от личности священника-летописца – его образованности, отношения к делу ведения летописи и т. д. Значительное влияние на структуру и состав информации церковно-приходских летописей оказывали программы церковной летописи, которые, как правило, вырабатывались духовными консисториями.
Церковно-приходские летописи – ценный источник сведений о местной церковной истории (в том числе о «бытовом православии») и повседневной истории различных сословий (главным образом духовенства и крестьянства). Уникальность церковных летописей заключается в том, что они представляют картину обыденной жизни приходов на протяжении нескольких десятилетий, фиксируя будничные занятия прихожан и причта и все замечательные события.
Церковно-приходские летописи Никольского уезда (7 единиц хранения) выявлены в Великоустюгском филиале Государственного архива Вологодской области в Ф. 26 (Благочинные округа Вологодской епархии) и Ф. 585 (Церкви Никольского уезда). Летописные книги представляют собой рукописи в картонных обложках (2°, скоропись, чернила).
Для данной публикации выбраны фрагменты, характеризирующие как бытовые реалии и повседневную жизнь прихожан (в основном крестьян), так и восприятие сельскими священниками и крестьянами Никольского уезда событий общероссийского и мирового масштаба.
Публикация осуществляется в соответствии с «Правилами издания исторических документов в СССР» (М., 1990) с сохранением языковых и стилистических особенностей текста источников. Восстановленные части в сокращенно написанных словах заключены в квадратные скобки. Отточие, заключенное в квадратные скобки, обозначает неразборчиво написанное слово, расшифровать которое не удалось. Полужирным шрифтом выделены заголовки, имеющиеся в рукописях.
Автор публикации выражает признательность заведующей отделом истории Великоустюгского государственного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника Г. Н. Чебыкиной за оказанное содействие в выявлении церковно-приходских летописей.
Выдержки из церковно-приходских летописей Халезской Введенской церкви
Приходская летопись за 1872 год
[Великоустюгский филиал Государственного архива Вологодской области. Ф. 585. Оп. 36. Д. 18].
Л. 7.
К началу нового 1872 года религиозно-нравственное состояние поселян нашего прихода оставалось таковым, каковым было в минувшем 1871 году. Большая часть их также была усердна к посещению и украшению своего приходского храма и близлежащих от него, также расположена к местному духовенству, к нищей и убогой братии и творила все другие-прочие дела благочестия; но между некоторою частью их же не прекращался порок пьянства, грубость нравов, мошенничество и так называемые ими «игрища», – собрания, состоящие преимущественно из молодых парней и девиц и по своей цели и характеру похожие часто на языческие сборища.
Впрочем, в религиозно-нравственном состоянии наших поселян к новому году оставалось более светлых, чем темных сторон.
Так как дело разгонять мглу нравственную между народом лежит на Пастырях церковных: то мы со своей стороны Пастыри своего прихода обязуемся и обязаны по долгу звания в новом году вразумлять, наставлять и обличать своих духовных чад, по слову Апостола Павла, на все пригодное яже к животу и благочестию.
Л. 7 об.
В ночь с 23-го на 24-е число Генваря в нашем месте было замечательное небесное явление: «Северное сияние». Для ученых это явление кажется естественным, но в простом нашем народе породило не мало толков: заговорили, что оно случилось к войне, к голоду или к другим каким-нибудь бедственным случаям.
Приходская летопись за 1885 год
Л. 45.
Религиозно-нравственное состояние крестьян нашего прихода, – плохо. В храм Божий народу ходит очень мало, несмотря на многочисленность душ прихода. На исповедь и к Св[ятому] причастию ходят далеко не все, – мужички отговариваются тем, что они были не дома: в барке или в дорогах, – женщины – тем, что некого оставить дома с ребятами и скотом... Это печальное явление резко бросается в глаза и ясно, как Божий день, говорит за себя, – народ не радит о спасении души своей, или по лености и нерадению или по незнанию, по неразвитости.
Отличительная черта нашего прихожанина – это любовь к спиртным напиткам. Не говоря о праздниках, а так, например, на помин души отца – сын варит пиво, покупает водку, в церковь же приходит с 15-ю копейками из коих 10 к причту – за панихиду, 3 коп[ейки] на свечку и 2 коп[ейки] за медь; – как, подумаешь, целесообразно все устроено!.. Вместо того, чтобы варить пиво и покупать водку, лучше бы заказать Литургию, так нет, говорит: «не подняться», т. е. не позволяют средства, не на что. Грубость в нашем прихожанине тоже не отсутствующая черта, редкий снимет шапку вперед нас, а все более смотрят, долго ли мы не снимем.
Приходская летопись за 1886 год
Л. 46 об.-47.
Отличительная черта нашего прихожанина – это любовь к крепким напиткам. Любят в праздные дни погулять «довольно», но пьющих «запоем» редко можно встретить. Пьют мущины, пьют и женщины наравне с первыми, что очень прискорбно видеть, – женщину пьяную, словоохотливую, не соблюдающую правил приличия и ... между прочим, нужно заметить, что у прихожан было намерение освободиться, – в некоторой степени, – от сего недуга и ими на сходке было решено: не пускать ни одного заведения, но, к сожалению, вышли новые права о продаже крепких напитков и подорвали намерение прихожан и стало у нас в приходе вместо двух – пять (5) питейных лавок, что, к общему нашему сожалению, не весьма приятно для прихода. В трезвом виде прихожане угрюмы и неразговорчивы, но не грубы, в пьяном же – очень невыносимы и назойливы. При встрече с причтом многие не отдают почтения, не снимают шапки и не кланяются.
Приходская летопись на 1887 год
Л. 50 об.-51.
В такие великие дни, как 1-я неделя Св[ятой] Четыредесятницы, пьют пиво, ездят кататься на конях и вообще ведут себя не как христиане, а как истые язычники, – удивительно, каким образом еще до сих пор сохраняется в нашем прихожанине языческий элемент?.. Грамотных людей в нашем приходе сравнительно немного, хотя и начинают сознавать пользу от грамотности, но далеко не все; немногие отдают своих детей учиться, а большая часть держатся старого направления и при увещании отдать дитя учиться в школу говорят: «да к чему нашему брату набивать голову разной пустяковиной, довольно ему знать соху да борону. Мы век прожили без ученья, да, слава Богу, ни в чем нужды не видели».
Приходская летопись за 1890 год
[Великоустюгский филиал Государственного архива Вологодской области. Ф. 585. Оп. 36. Д. 35].
Л. 4-5.
Что касается худых сторон в религиозно-нравственном отношении нашего прихода, то есть они и есть их очень немало.
Так, самое большое зло в нравственном отношении приносят нашим прихожанам, имеющие свое начало издревле, так называемые посиделки и игрища молодыми. Посиделки состоят в том, что с самой ранней осени, когда начинают кончать жниву, молодежь селений – девицы и парни собираются решительно каждый день в один дом в селении и проводят все вечера и ночи в песнях, плясках и безумных играх, которые простираются до противных зрению сцен и до дел, о которых срамно есть и глаголити. Собираются, сказано решительно каждый вечер, не разбирая ни праздника, ни поста, во время которых, впрочем, бешенство молодежи достигают больших размеров. Вот зло, существовавшее в нашем приходе издревле, на которое родители молодежи смотрят как на дело обыкновенное должное! Начинаются посиделки, как сказано, с ранней осени и продолжаются почти круглый год, ибо прекращаются только во время сенокоса. Чем дальше идет время от осени, тем они становятся безумнее и безобразнее. Так в Рождественский пост они достигают полного развития, а о святках уже переменяют и название посиделок на название игрищ – это такие собрания, где кроме беснующейся молодежи участвуют и мужчины – играют в карты и женщины поглазеть на бешенство молодежи. Квартиры для посиделок в продолжение года бывают очередные, т. е. каждый домохозяин, имеющий дочь от 15 до 25-летнего возраста обязан отдать свой дом на целую неделю под постой безумных собраний молодежи, кто имеет две или три дочери в показанном возрасте, тот отдает дом на две и на три недели. О Святках же эти квартиры уже покупаются девицами. За какую цену покупаются? Каждая девица в селении, участвовавшая на игрище, должна в летнее время отдать хозяину дома, в котором были Святочные игрища, по несколько суслонов. А так как родители девиц не позволяют им в простые дни уходить на такую работу, то они и стараются произвести ее всегда в праздник и непременно во время Богослужения, потому что остальную половину праздничного дня нужно провести им на игрище, которые в летнее бывают на улицах селений.
На масляной неделе девицы ездят с молодыми парнями из селения в селение к своим подругам, у которых угощаются водкой и пивом, которое обязательно имеется у каждой девицы благодаря безумно любящей баловнице матери, непременно изготавливающей к этому времени несколько ведер пива. Следствием этого бывает то, что к вечеру каждая девка бывает совершенно пьяна. Эти поездки девок по своим подругам для пьянства и пляски продолжаются до четверга первой седмицы Св[ятой] Четыреде-сятницы. В Великий пост посиделки идут своим порядком до самой Св[ятой] Пасхи, не исключая при этом и страстной седмицы. На светлой неделе опять игрища и продолжаются они все лето в праздничные дни. Летом, особенно в так называемые Троицкие праздники, игрища бывают по собранию молодежи громадные. С селений десяти собирается молодежь в одно, а затем отправляется по всем прочим с песнями, плясками и проч[ими] бесчинствами для угощения к своим подругам пивом и водкой, как это бывает и на масляной неделе. К вечеру девки и парни в громадном собрании своем и в пьяном виде представляют весьма отвратительное зрелище. Вот зло в нашем приходе, следствием которого нередко бывает то, что девицы рождают детей, не слушаются своих родителей и не имеют девической скромности, а молодые парни, несмотря на семейное положение и на уговоры родителей жениться, долгое время не женятся. Очень много в нашем приходе таких домов, где от 3-х до 5-ти зрелых возрастом братьев и никто из них не женат, несмотря на крайнюю нужду в молодой хозяйке в доме.
Приходская летопись за 1904 год
Л. 55 об.
Сей год Милосердный Господь, не хотяй смерти грешника, но еже обратися и живу быти ему, послал свое вразумление нам недостойным тем, что не уродил в прошлое засушливое лето подножного корма для скота, вследствие чего сено и солома поднялись в цене до небывалых размеров. Сено пуд весной стоило от 50 до 60 коп[еек], а солома ржаная от 20 до 30 коп[еек] и выше.
С 27 Января Господь снова послал свое вразумление всему народу Русскому за его тяжкие согрешения пред Богом тем, что злой и коварный народ японский, пребывающий в язычестве, вовлек наше отечество в тяжелую войну, совершив внезапное ночное нападение на наше приморскую крепость Порт-Артур и стоящий при ней русский флот на Дальнем Востоке Азии. У нас в приходе начали вследствие войны собирать пожертвования на больных и раненых воинов, но так как пожертвования собираются и полицией, и общественными властями, а народ, как было сказано выше, издержал чуть не все свои запасы, чтобы купить корм и сохранить
Приходская летопись за 1905 год
Л. 56 об.-57.
Одумается ли тяжко прегрешивший русский народ, оставит ли свою прежнюю безумную жизнь в наступившем году, дабы Милосердный Бог помиловал его и даровал победу и одоление на Дальнем Востоке. Дико, безумно, нагло, дерзко и разнузданно ведет себя население даже в нашей глухой местности. Пожилой народ, благодаря своей темноте, необразованности, религиозной беспечности, бесправности, как пережитки всюду и везде прочно укоренившихся своеволий и правонарушений, потерял в конце влияние и всякую опеку над молодежью, в силу чего жизнь чем дальше становится не только год от году, но даже день от дня гаже и гаже. Праздничное веселье у молодого народа без драк не обходится. Только и слышно там того-то избили, в другом месте того-то изрезали. Особенно страшно оттого, что ныне не просто бьют во всяких свалках, драках и побоищах, но колют и режут людей часто даже трезвых, случайно попавших тут или вздумавших вразумить бесчинников, как на бойне скота. Медицинские записи больных в Никольской земской больнице вероятно много бы поведали миру о подвигах в уезде молодого поколения в праздничное время. Нравственность молодежи ниже всякой критики. Одному священнику борьба прямо становится непосильной со всеми этими недугами. Проповеди выслушиваются внимательно и собеседования также, но не производят ожидаемого действия, Бог [...] почему. За проповеди и собеседования часто приходится слышать и благодарность и похвалу, но поведение у народа молодого не улучшается, а напротив еще становится хуже и хуже. Гражданское убогое начальство и полиция как бы слепы, до сих пор не обращают на все эти недостатки никакого внимания, а по слухам даже сами боятся вмешиваться. Страшное время [...], что будет впереди и как искоренять этот тяжелый недуг народный. Тем он и страшен, что свил уже крепкое и глубокое гнездо. Увещания на исповеди каждому на некоторых и действуют, но лишь временно. Часто под влиянием среды человек снова свихивается, а враг рода человеческого не дремлет и еще [...] закрепощает жалового
<?>. Господи вразуми, наставь и умудри и подвигни, как, не говоря уже уничтожить, а хотя бы обессилить и уменьшить это народное зло.