Осокин нахмурился.
– Ссоры у меня с ним никакой нет, а попросту я не хочу кланяться подобному мерзавцу.
– Против тебя лично он ничего не сделал, ты же первый ответил дерзостью на его поклон.
– Но эта дерзость в то время была одобрена тобой?
– Я и теперь скажу, что с Огнева иногда не мешает посбить спеси; но с тех пор прошло уже довольно времени... можно бы и оставить это... И для Нади было бы лучше, чтобы весь этот вздор поскорее забылся, а то теперешние отношения ваши дают только пищу для сплетен и больше ничего.
– Чего ж ты от меня требуешь? серьезно спросил Орест.
– Огнев желает выразить тебе свое глубокое сожаление о сделанной им глупости...
– Не глупости, а оскорблении, поправил Осокин: – за подобные вещи мужья, конечно не Бирюковы, кровно расплачиваются!
– Ну, о оскорблении... Он сделает тебе визит и...
– Визит?!.. Нет, уж этого не будет! Извинение его я принять могу, а от посещения прошу уволить!
– Подумай. Орест: ведь могут сказать, что оттого ты не принимаешь Огнева, что история его с Надей все еще не кончена или, чего доброго, – здесь ведь мастера на выдумки, что ты из-за меня его опасаешься!
Софи улыбнулась и нежно посмотрела на мужа; но взгляд этот пропал даром.
– Пусть говорят, что хотят, а Огнева я не приму. Тебе я не навязываю своих мнений: ты можешь по-прежнему продолжать знакомство и с ним и с Соханской, хотя странен немножко такой разлад между мужем и женой в оценке личностей.
Он поцеловал руку Софи и пошел со сцены, далеко уже не такой веселый и счастливый, каким входил на нее; желание жены видеть Огнева у себя в доме почему-то беспокоило его. Ему вдруг припомнилось, что то же или почти то же почувствовал он в собрании, когда Огнев весело болтал с Софи, когда разбитная дама указала на нее, как на предмет страсти губернского льва. «Но ведь это ревность!» мысленно воскликнул Осокин и сам ужаснулся, как мог он дать волю своим размышлениям, позволить возникнуть в своем сердце таким подозрениям; – «Кто дал мне право унижать женщину, ни в чем неповинную?.. Какая низость!» И ему действительно сделалось стыдно самого себя за свои нечистые помыслы; он постарался отогнать их и, с полнейшим вниманием, стал слушать пиесу.
Софи нисколько не рассердилась на мужа за его отказ принять визит губернского льва: «все к лучшему», рассуждала она: – «мы будем встречаться у Ketty и эта таинственность еще сильнее возбудит ревность Ореста».
Но молодая женщина и не догадывалась, что план, созданный ею, как нельзя более приходился на руку Огневу и Соханской, и что именно этою-то таинственностью она попадала в ловушку, которою те не замедлят воспользоваться.
По уходе Осокина, к жене его подошел Леонид Николаевич. Софи похвалила его игру.
– Я сам чувствовал, что у меня хорошо выходить, отвечал он.
– Вот как!
– Да, потому что я вошел в роль; вы, Софья Павловна, хоть кого наэлектризуете!
Осокина слегка покраснела.
– Treve de compliments! улыбнулась она; - Я уже довольно их наслушалась.
– К сожалению, это не комплимент , а горькая правда! вздохнул Огнев.
– De quel ton vous me dites cela!
-– Лучше было бы не наэлектризовываться! А то что же? кончится сегодняшний вечер, а с ним и мое мимолетное счастие!
– Как заметно, что вы часто упражнялись в разных declarations! иронически заметила молодая женщина.
– Если б вы знали, Софья Павловна, как я был обрадован переменой вашего обращения со мной: мне так тяжело было переносить ваше пренебрежение!
– Право? усмехнулась Осокина.
– Вы мне не верите... Вы думаете, что перед вами прежний фат, – вы как-то дали мне это название – qui passe son temps a debiter des compliments banals a toutes les femmes – нет, Софья Павловна, брак ваш сильно встряхнул меня. Comme c'est juste: тогда только и оценишь, как следует, когда потеряешь!
– Voyons un peu, М-r Огнев: к чему эти иеремиады?
Они вырвались помимо моей воли... Простите!
Он церемонно наклонился.
– Ну что ваш процесс? после небольшой паузы, переменила разговор Софи.
– Тянется.
– Есть надежда на благоприятное для вас окончание?
– Даже большая, как пишет мой адвокат ... Mais pardon... вы исполнили мою просьбу?
– Какую? небрежно спросила Осокина.
– Относительно вашего мужа?
– А!.. Да, исполнила.
– Et votre mari?
– Ne veut pas vous recevoir! Франта передернуло.
– Je m'attendais a cela... Он не может простить мне моего ухаживания за вами!
– Напрасно вы так думаете: муж мой не настолько мелочен, и в доказательство этого я играю и говорю с вами.
– Через полчаса это будет уже в прошедшем! вздохнул Огнев.
– Даже ранее, улыбнулась Софи, – я сию минуту ухожу в уборную: моя роль актрисы кончилась.
Она подала Огневу руку, которую тот осмелился хотя и слегка, но выразительно пожать.
– Mes affaires vont mal, улучив минуту, пожаловался Леонид Николаевич Соханской, – cet ours ne veut pas me recevoir!
Raison de plus, чтобы Софи захотела вас видеть! Потерпите немного, и мы все это устроим ... Сколько я могла заметить, Софи что-то затевает и, если я не ошибаюсь, оборвется на своих затеях?
III.
Две недели прошло со дня любительского спектакля, и в домашней жизни Осокиных не случилось ничего достопримечательного. Софья Павловна скучала, ездила к Соханской, где почти всегда, как бы невзначай, встречалась с Огневым, навещала родителей и Татьяну Львовну и весьма ловко запускала им крючочки насчет деспотизма и нелепых идей мужа, разыгрывая из себя будущую мать, сильно беспокоящуюся о печальной участи своих детей. Татьяна Львовна, и без того сокрушавшаяся о блажи Ореста, принимала сторону политичной племянницы, утешала ее, как могла, но вместе с тем, выпевала ей и то, что имела на сердце против Павла Ивановича.
– Остя - блажной, слов нет, говорила она, – но и папенька твой не особенно хорошо поступает: как, скоро год минет, а он хоть бы вот эстолько за тобою дал! Ведь, не рассердись Соня, а люди говорят, что все-то приданое твое в кулаке унести можно – ну хорошо разве это?
Софья Павловна и сама прекрасно понимала, что это не хорошо; что гораздо приятнее бы было заполучить от папаши хотя малую толику, эдак тысяч двадцать примерно, но вместе с тем она знала и то, что Павел Иванович себе на уме и что почти бесполезно заводить с ним подобную материю. Татьяна Львовна, однако, убедила племянницу попытать счастья – и вот, однажды Софи заметила старику, что в городе чуть не в один голос кричат о его скупости и дурной привычке не держать данного слова.
– Репутация моя, Софья Павловна, сделана, гордо возразил Ильяшенков, – и не в шестьдесят слишком лет заботиться мне о городских сплетнях. Два–три негодяя не подорвут составившегося обо мне десятилетиями хорошего мнения! Что я сказал – от того не отказываюсь: умру – все ваше.
Тем разговор и кончился; почтеннейший Павел Иванович вновь посулил дочери журавля в небе, а дать синичку в руки считал преждевременным: очень уж сжился его превосходительство с сей милой пташкой.
В то время как madame Осокину и тетушку Татьяну Львовну беспокоили корыстолюбивые мысли, в душе моего бедного героя шла тревога совершенно иного рода: он видел, что Софи скучает, недовольна своим положением – и горькая дума о том, что он «выдыхается» для жены, чаще и чаще начала приходить ему в голову. Сердце его сжималось, разочарование, тоска неразделяемого чувства, скорбь по недостигнутому идеалу, сознание, что любовь, та лучезарная любовь, которая так еще недавно пригревала его своими лазурными крыльями, отлетает от него, теряет свои блестящие краски, холодили ему сердце, отравляли его спокойствие. Дорого дал бы теперь Орест за то, чтобы повторились эти, канувшие в вечность, блаженные минуты, когда с прелестных уст Софи, страстным полушепотом, срывались слова любви, когда дрожащая, стыдливая прятала она свое горевшее лицо на его взволнованной груди!
Екатеринин день, кроме большого числа именинниц, принес сливкам р-ского общества еще немаловажное развлечение: не успел дежурный телеграфист переписать пришедшую на имя Осокина из Москвы, депешу, как об этом уже был осведомлен начальник станции, а затем, по заведенному в губерниях порядку, содержание телеграммы, конечно по секрету, было передано его близким - и чуть не полгорода узнало о том, что дядя Ореста при смерти, гораздо ранее, чем молниеносный рассыльный позвонил у дверей Осокинской квартиры.
Весть о безнадежном положении Владимира Львовича не могла не потрясти впечатлительную душу Ореста, но не менее встревожила она и Софью Павловну, хотя и совершенно в ином смысле: теперь-то, перед отъездом мужа, приходилось ей испробовать свою силу над ним, и... или лечь костьми, или торжествовать победу.
Орест сам избавил жену от неприятных лавирований и тяжелой обязанности первой поставить вопрос о наследстве: собравшись в присутствие, он обратился к ней с следующими словами:
– Дорогая моя, смысл телеграммы таков, что мне нечего ждать выздоровления дяди... Уезжая, приготовившись ко всему дурному, я опять напоминаю тебе о том, что я говорил накануне нашего обручения: «не приму я этого наследства». Тогда ты изъявляла готовность следовать моим взглядам, сочувствовала им, – не сомневаюсь, что и теперь, Соня, ты разделяешь мои убеждения? Вопрос поставлен был ребром; Софи чувствовала это и, Боже мой, сколько разнообразных планов мелькнуло в ее голове, сколько противоположных ощущений потрясло ее взволнованную душу!
– В то время, Орест, отвечала она не совсем спокойно, – я была еще неопытна; я не могла сознавать всей непрактичности твоего намерения. Передо мной была только идея, которую я приветствовала потому, что она была высока и честна. Но, сделавшись женщиной, раздумавшись над жизнью, где деньги играют главную роль, приготовившись быть может – быть матерью, я взглянула на это иначе: хороша твоя идея, Орест, но будущие дети мне дороже ее; не поворачивается у меня язык дать теперь свое согласие на их бедность!
Осокин был неприятно изумлен; даже нетерпение выразилось на его лице.
– По твоему, Софи, горячо возразил он, – наши будущие дети рискуют быть бедными, если не кутать их в бархатные шубки, не водить в брюссельских кружевах? Если на их крестины не созвана будет толпа народа и несколько бутылок шампанского не оприветствуют их появление на свет?.. Нет, не так понимаю я бедность; наши дети не пойдут протягивать руку, не будут страдать от голода или дрожать от стужи – и слава Богу! Им легче, чем другим, избрать прямую дорогу, дорогу чести и труда! Пусть в примере, который им дадут отец и мать, они приучаются к труду и поймут, что назначение человека – не блистать роскошью, не добывать деньги сомнительными путями, а работать на пользу свою и общую, созидать свое благосостояние не на плутнях и так называемых, торговых оборотах, а путем честным, трудовым... Пусть наградою будет им не лживая похвала накормленных ими гостей, не уважение к их богатству, а спокойная совесть, сознание своей правоты и чистота убеждений!
«Это просто пункт помешательства!» думала Софи; – «Да его не сдвинешь с этой мысли!»
– Орест, ласково сказала она мужу, – все, что ты говорил – прекрасно; но, друг мой, нельзя разве воспитать детей и приготовить из них полезных деятелей, не отказываясь от того, что посылает нам Бог?
– Нет! быстро перебил жену Осокин; – Бог дал нам сердце и разум; с помощию их выработал я свои убеждения... К чему ж тогда добытая мною нравственная сила, если при первом удобном случае я не задумаюсь ею пожертвовать?
– Но, милый мой, вкрадчиво заметила Софи, – кто дал тебе право судить так строго заблуждения других? Почему ты знаешь, что состояние, от которого ты теперь хочешь отказаться, не нажито подобно сотне других?
– Что оно нажито подобно тысяче других – об этом я и спорить не стану, Соня; но если прежде я бежал из дядиных раззолоченных палат потому, что в них мне душно было – не след мне теперь изменять своим убеждениям и сознательно, дрожащей рукой передавать тебе и детям деньги, от которых все время отрекался!
Он взял шляпу, поцеловал жену и отправился хлопотать об отпуске. С его уходом Софи сбросила маску: «все пропало!» отчаянно воскликнула она – и соболиные брови ее сердито сдвинулись; – «Что сделаешь против мании? Это какое-то сумасшествие, против которого бессильны и моя любовь и мои ласки!.. О, Боже, мой, для чего понадеялась я на свои силы, выйдя замуж за этого человека! Вот оно, мое влияние... много принесло пользы!.. Это – камень, а не человек... его ничем не растрогаешь, ничем не усыпишь... Он всем пожертвует для своих бредней: и женой, и детьми, и своим собственным спокойствием!»
И роскошное здание, которое еще так недавно и с таким наслаждением рисовала себе Софья Павловна, тот блеск, перед которым она заранее уже щурилась, – вдруг все это рухнуло в несколько минут, погрузив ее во мрак, в котором она уже не различала ни одной светящейся точки!
Но трудно оторваться человеку от облюбованной и выношенной им мысли; услужливая надежда не оставляет его и тогда, когда, казалось бы, все уже кончено и приходится только покориться выпавшему на его долю жребию. Софья Павловна, скорее, чем всякий другой, готова была уцепиться за малейший ее призрак и бороться с препятствием до истощения сил. Она велела кликнуть извощика и, с нервною торопливостию, помчалась к отцу.
Павел Иванович внимательно выслушал дочь и, с полною верою в свой авторитет, возгласил:
– Успокойся, я его урезоню.
Но самонадеянность его превосходительства сразу оказалась несостоятельною; хотя Павел Иванович и старался выгородить Софи, мотивируя свой визит желанием проститься с зятем, но Орест понял, что это ложь, что тут действовала жена, и потому крайне огорчился и озлобился.
– Напрасно взяли вы на себя труд уговаривать меня, Павел Иванович, немного резко сказал он тестю: - я стараюсь поступать по возможности обдуманно... и если я уже решился на что-нибудь – не вам разубедить меня.
– Однако, мой милейший, возразил Ильяшенков, – я отдавал вам дочь не для того, чтобы она терпела нужду. Я – отец и следовательно имею некоторое право...
– Наделять ее – да! перебил Осокин; – и никто вам в этом не помешает, но моих убеждений, моих взглядов – вы не судья! Софи – не малолеток; она не была им и тогда, когда вы отдавали (он подчеркнул это слово) ее замуж. К сожалению, то, что теперь так рельефно выясняется, мне надо было раньше видеть, раньше понять, что и в любви ко мне Софи, и в расположении вашем ко мне играла роль не моя личность, а мое будущее наследство!
– Орест!.. Орест Александрыч! воскликнули вместе жена и тесть.
– Да, наследство! с легкою дрожью в голосе продолжал Осокин, и красные пятна выступили на его щеках. Горько, тяжело сознавать, что все, чем я жил до сих пор, было сон, мечты... Невыносимо пробуждение! Но ребячество и утешаться несбыточным, когда видишь, что истина предстала во всей наготе!.. Соня! в отчаянном порыве схватил он руку жены. – Зачем хитрила ты со мной?.. Зачем, в ответ на мои искренние слова, внесла ты в наши отношения ложь, постыдную игру?.. Не во сто ли раз честнее было признаться в своей слабости, в том, что шаг, который я предлагал, тебе не по силам? Тогда ты бы разбила только мое чувство – теперь же ты разрушила всю мою жизнь!
Он бросился в кресла и закрыл лицо руками. Софи молчала, и только бледность щек свидетельствовала о ее внутренней тревоге.
– Не понимаю, к чему все эти громкие тирады, усмехнулся Павел Иванович, – когда дело идет только о том, чтобы отказаться от заблуждений и тем внести мир и тишину в свое семейство!
– От заблуждений! вскочил Орест и быстро взглянул на жену и тестя; – Да, немного помолчав, грустно проговорил он, – вы правы; для практических людей это – заблуждение... Так вот, горько улыбнулся он, – чем должен был держаться мир в моей семье – договорились!
– Однако, нахмурился Ильяшенков, – вы уже слишком... Этот тон...
– Тон? воскликнул молодой человек; – Вам не нравится мой тон?.. Не салонным ли языком прикажете вы выражаться человеку, у которого вдруг, в один момент, рухнуло все будущее, исчезли вера и надежда?.. Поймите, ваше превосходительство: вы убили меня... Вы опошлили в глазах моих то, чем я дорожил более всего на свете: любовь моей жены!
Павел Иванович молча пожал плечами и взялся за шляпу.
– Бедная! тихо сказал он дочери и торжественно поцеловал ее в лоб; – Bon voyage! обратился он к зятю.
Тот поклонился и, не отвечая ни слова, проводил тестя.
По отъезде его, муж и жена несколько минут молчали; Орест ходил по комнате грустный и взволнованный, Софи сидела бледная, задумчивая. Обоим было тяжело. Но то, что творилось в душе их, было далеко не одинаково: Осокин плакал о своей погибшей любви, страдал на развалинах своего счастия; Софи мучило ее бессилие над мужем, оскорбленное самолюбие, неудавшаяся карьера. Один терзался из-за благ нравственных, другая – из-за благ вещественных!
– Орест, пересиливая себя, почти ласково сказала Софи мужу, – ты может быть заметил, что я не сказала ни слова во время вашего разговора... я это сделала нарочно, считая неуместным спорить с тобою при свидетелях, хотя б то был и мой отец. Теперь, когда мы одни, сядь и поговорим.
Осокин сел.
– Ты оскорбил меня совершенно незаслуженно; мою любовь ты представил в виде какой-то постыдной сделки... Ты унизил меня в том, что священнее всего для женщины!
Она остановилась немного и исподлобья посмотрела на мужа: тот сидел нахмуренный, подперши рукою голову, и легкая краска пробежала по его лицу при последних словах жены.
– Я не ответчица за слова отца, продолжала Софья Павловна, – и, возражая ему, тебе не следовало задевать меня... Ну, да не в том дело... Женщина, которая любит, не оскорбляется часто даже и побоями... В чувствах моих к тебе уверять я не стану; веришь ты им – хорошо, сомневаешься – слова мои не убедят тебя... Возвращусь к нашему разговору: ты все обдумал, не боишься, что совесть упрекнет тебя впоследствии, что будущие дети может быть иначе взглянут на твой поступок?
– Не боюсь! поднял голову Орест и прямо взглянул в глаза жены.
– Послушай, с скрытою досадою сказала она помолчав; – ты утверждаешь, что любишь меня, но сколько я слышала и насколько понимаю любовь – человек, истинно любящий, жертвует всем для любимой женщины... на преступление даже идет ... А ты...
– А я не хочу его совершить – правда!
Глаза Софи сверкнули гневом.
– Но то, что ты называешь преступлением, в глазах всего света, получение наследства и только!
– Соня! встал с места Орест; – Будет нам препираться! Наши взгляды расходятся: ты любишь золото, я – правду. Сбрось с себя то, что привито к тебе плохим воспитанием и примкни ко мне искренне и тесно! Исправляться, друг мой, никогда не поздно!
Он взял руку жены и выразительно пожал ее, но рука дрожала, а лицо Софи то бледнело, то вспыхивало.
– Что с тобой? спросил молодой человек.
– Что со мной? оттолкнув руку мужа и задыхаясь от волнения, вскричала Софья Павловна, – я вдумываюсь в ваши слова... А... так я люблю золото, а вы – правду!.. Но, правдивый, честный человек, разве так платят женщине за ее любовь?.. Деспотизмом и полнейшим ее подчинением всем вашим маниям и капризам? Вы советуете мне исправиться... да я исправлюсь! Я вылечусь от этой любви, которой вы не стоите! Я охотно уступлю вам, когда нужно, но безответно исполнять ваши причуды не намерена! (Голос ее перерывался от сильного горлового спазма) – Не беспокойтесь, остановила она мужа, который, весь бледный, наливал воду в стакан: – я не впаду в истерику... это удел слабых женщин, а я, слава Богу, еще сильна... Ступайте, делайте, что диктуют вам ваши принципы – со временем я выскажу и свои!
И вся дрожащая, разгоревшаяся, блистая дерзкой красотой, молодая женщина вышла из комнаты.
Пошатнулся Орест от обрушившегося на него удара, но не пошатнулись его убеждения. Он велел подавать экипаж и, со смертию в душе, отправился встречать кончину близкого ему человека.
IV.
Между тем, как Павел Иванович, пожимая плечами, рассказывал своим присным о слабоумии зятя, Татьяна Львовна охала и служила молебны о здравии брата, а Софья Павловна рвала и метала от злости, город Р. переходил от изумления к изумленно: не успела еще весть о предположенном Осокиным отказе от наследства облететь главные пункты сплетни, как новость совершенно однородная, только с другою развязкою, взволновала умы Р-цев: Леонид Николаевич Огнев выиграл процесс. Такое происшествие произвело положительную революцию в аристократических слоях: прежние враги губернского льва вдруг почему-то стали показывать ему величайшую нежность, строго нравственные папаши и мамаши, считавшее Огнева во время оно шалопаем и дерзким волокитою, начали с ним заигрывать, а в головках скучающих барынь и жаждущих венца барышень образ Леонида Николаевича внезапно окружился самым блестящим ореолом. Небывалые качества начали приписываться счастливцу, самые ошибки его облеклись в форму достоинств, а цифра выигранного им состояния, в устах городских кумушек росла как снежный ком. В один какой-нибудь день Огнев сделался и богачом, и редким служакою, и настоящим львом с золотыми когтями, и примерным во всех отношениях человеком. Подумаешь: как деньги-то украшают слабого смертного! В глазах Софи Леонид Николаевич выиграл чуть не пятьдесят процентов; как прежде слегка относилась она к его ухаживаниям, так теперь боялась его пренебрежения. Правда, сильный переворот произвела в ней история с Орестом: золотой идол оказался глиняным чурбаном, а оскорбленное самолюбие, разбитые надежды и злоба на мужа нашептывали ей мысль об отмщении. Тонкая нить, связывавшая супругов, оборвалась; страстный каприз Софи, поддерживавшийся радужными мечтами о богатстве, с исчезновением их, канул в вечность, оставив по себе, в виде воспоминаний, только горькие сожаления, да позднее раскаяние. От Ореста ждать было более нечего; в глазах Софьи Павловны он представлялся уже не иначе, как бесполезною вещью, на которую нет цели обращать даже внимание: «не любить же в самом деле такого идиота, рассуждала она, – и, выслушивая его дурацкую мораль, дойти до того, чтобы ходить в ситцевых платьях и ездить на извощиках! Теперь у нас, по его милости, две с чем-то тысячи в год… это со службой... А выгонят его или опять найдет на него блажь и он сам выйдет - останется около тысячи. Извольте тут жить! Да тогда он меня на рынок пошлет, стряпать заставит!» И услужливое воображение мгновенно рисовало ей картины будущего, одна другой печальнее; злость закипала в душе молодой женщины, и бывали минуты, когда она искренне ненавидела бедного Ореста.
Ну, а что же поделывал в это время счастливец Леонид Николаевич? Не забыл ли он, в чаду опьянения, прелестной Софьи Павловны? Напротив. Выигрыш процесса еще более усилил в нем желание обладать ею, а сообщенные Соханскою подробности об отъезде Ореста значительно облегчали ему это дело. Не теряя времени, он условился со вдовушкою на счет свидания с Осокиной, и в назначенный день и час явился в квартиру Катерины Ивановны. Ее, как он и ожидал, не было дома; Софи же застал скучающею, раздраженною, полулежащею на кушетке, с «Journal pour rire» в руках; палевое, отделанное кружевами, легкое шелковое платье мягко драпировало роскошные формы молодой женщины, а черные волосы, хотя и небрежно, но живописно убранные, казались еще темнее от ее слегка побледневшего, утомленного лица. Лениво приподнялась Софи при входе гостя и с очаровательной улыбкой протянула ему руку.
– Enfin je vois l'astre, autour du quel le grouppe en ce moment toute la haute volee de It.!
– Новое светило очень радо случаю позаимствоваться блеском от старого! любезно возразил франт, целуя руку молодой женщины.
– Старое светило давно уже не блестит! усмехнулась Софи, – и ваши надежды совершенно неосновательны!
– Зато оно не потеряло способности пригревать!
– Вы думаете?
– Уверен!
Огнев положил шляпу и сел возле Осокиной.
– Et madame Sockansky n'est pas visible?
– Ketty vient de me quitter... встретилось что-то спешное... je ne saurais vous dire... Elle va revenir tout a l'heure.
– Votre sante madame? поинтересовался Леонид Николаевич; – Я слышал о постигшем вас несчастии...
– Положим, что оно еще нас не постигло... да, наконец, я понятия даже не имею о дяде моего мужа. – Ma sante va bien–тегсд.
– Несчастие это очень сродни тому счастию, жертвою которого я сделался на днях, рассмеялся Огнев.
Софи немного смутилась; она затруднялась, какой смысл придать этой фразе: хитрит ли Леонид Николаевич, показывая вид, что ему неизвестна ее семейная драма, или в самом деле он ничего о ней не знает.
– Если оно так велико, как рассказывают, возразила Софья Павловна, – то, пожалуй, вы и жертва: счастие давит вас своею тяжестью.
– Ну, нет, улыбнулся Огнев, такого приятного давления я не боюсь... Тем более, что состояние, полученное мною гораздо менее того, которое мне приписывают.
Софи ужасно хотелось спросить: «однако?.. Цифру-то, цифру скажи!», но удержалась. Зато Леонид Николаевич, которому внове очень хотелось блеснуть свалившимся с неба богатством, не утерпел:
– Я получил симбирское имение, тысяч эдак во сто примерно, – e'est le prix qu'on me donne deja, небрежно заметил он, – ну, за провладение – доходы прежних лет, лесная дача еще есть... на самой Волге... Капиталец достался, в разных бумагах, около пятидесяти тысяч ... Enfin je ne suis pas pauvre, Dieu merc.i!
Он с наслаждением потянулся, поиграл часовою цепочкой и положил нога на ногу. Софи совершенно согласилась с Огневым в том qu'il n'est pas pauvre и с злостно подумала, что будь муженек ее не такой крупный болван, каким он был на самом деле, она тоже была бы «aster» и так же сумела бы растянуться, от полноты счастия, как и Леонид Николаевич.
– Vous etes aussi a la veilJe de tirer un bon numero! сказал тот, пытливо взглядывая на Осокину.
– Je l'ignore, совершенно невинно отвечала Софи, принимая кокетливую позу.
Огнев хотел было продолжать этот разговор, с целью вызвать Осокину на откровенность, но чувственность, под влиянием которой он и приехал и которая разожглась в нем еще более от близости к этой красавице Софи, заставила его прекратить бесполезные словоизвержения и перенести разговор на более приятную для него почву.
– Et apres tout ce qui arrive, сказал он, приподнимаясь, je ne suis pas heureux!
– Vraiment?... Vous etes difficile!
– Дайте вашу ручку, Софья Павловна, et je vais vous dire...
Осокина небрежно дала ему руку.
– Не ценят этой ручки! горячо проговорил лев, целуя ее; – О, если бы она была моя! Да, Боже мой, каких жертв не принес бы я, чтобы только заслужить ласку ее обладательницы!
Он крепко сжал ее и снова поцеловал, учащенно в несколько приемов.
Раздался звонок, и Софи отдернула руку. Вошел лакей с письмом на серебряном подносе.
– Ко мне? быстро спросила молодая женщина. Последовал утвердительный ответ.
Осокина встала, взяла письмо и, отпустив лакея, начала нервно срывать конверт.
– Черная печать! заметил Леонид Николаевич; – от вашего мужа вероятно?
– Да, растерянно отвечала Софи, торопливо пробегая строки Ореста.
Огнев пристально поглядел на нее: волнение молодой женщины и та лихорадочная поспешность, с которою она бросилась на письмо; не укрылись от внимания губернского льва. «Видно, еще надеялась! подумал он; – Ну, что-то она вычитает, а утешительного, кажется, немного!» радостно прибавил он, заметив, что на лице Осокиной появились морщинки и оно то бледнело, то краснело. – «Этакая красавица!» плотоядно оглядывал он ее, любуясь с видом знатока ее возбужденною красотою, той жизнью, полною огня, которая проглядывала в каждой черте ее лица, в каждом движении. «Если б только она полюбила меня!»
– Pardon, Леонид Николаевич, пряча письмо в карман и употребляя всевозможные усилия, чтобы сдержаться, проговорила Софи, – дядя моего мужа скончался, и это несколько взволновало меня.
Она села на кушетку и, вынув платок, несколько раз обмахнула им свое горевшее лицо.
– Следовательно уже не долго вам томиться одиночеством? после небольшой паузы заметил франт.
Глаза Софи гневно сверкнули из-под внезапно сдвинувшихся бровей.
– Несколько дней, довольно спокойно ответила она, но нервное раздражение слышалось в ее голосе.
– Как же успеет ваш муж, в такой короткий срок, привести в порядок дела, свести счеты? Ведь состояние далеко не маленькое, и хлопот должно быть много.
Злоба кипела в душе молодой женщины; почти задыхаясь, она сказала Огневу:
–Brisons cela... дел моего мужа я не знаю, да и a vrai dire не особенно ими интересуюсь.
Леонид Николаевич наклонился и, взяв со стола альбом, принялся его рассматривать.
Прошло несколько секунд.
Софья Павловна, обратился к ней Огнев и, тихо взяв ее руку, страстно взглянул ей в глаза, – вы несчастливы?
Софи несколько смутилась и сделала движение, чтобы высвободить руку.
– Ну за что, за что? удерживая ее, нежно нашептывал франт; – Ведь я люблю вас!.. Вы – первая женщина, заставившая биться мое сердце!
– После целого ряда других! усмехнулась Осокина.
– То были развлечения, des passades...
– А Бирюкова?
–Un ecart... par depit... Я удалился от вас с разбитыми надеждами, со слезами в горле, но любить вас не переставал ни минуты! Сознайтесь: вы были крайне ко мне жестоки!
Он придвинулся к ней и робко, с нерешительностью страстного возбуждения, хотел обнять Софи за талию; но та быстро встала и, вся пылающая, дрожа от волнения, перешла на другой конец комнаты.
– Je ne veux pas que vous m'aimiez de la sarte! Огнев тоже поднялся, отыскал шляпу и, раскланиваясь, холодно произнес:
– Adieu madame.
– Это что значит?
– Делать мне здесь больше нечего... вы поиграли со мной, как кошка с мышью – ну и довольно... долее быть вашею игрушкою я не хочу.
– Какой игрушкой?
– Вам, может быть, весело мучить человека, который и без того исстрадался? Или вы думаете легко было мне перенести предпочтение, оказанное вами вашему теперешнему мужу, видеть ласки, которые вы ему расточали, быть свидетелем вашего счастия?.. Нет, Софья Павловна, не дай Бог кому-либо пережить все это!
Леонид Николаевич снова раскланялся; Софи стояла в раздумье, и нервный трепет пробегал по ее телу
– Madame, j'ai l'honneur de vous saluer! повторил франт.
– Vous me blessez monsieur, прерывающимся голосом остановила она его, – я не хочу, чтобы вы третировали меня как... как всякую из ваших многочисленных побед!
– Я люблю вас, Софья Павловна, схватил Огнев обе руки Осокиной и крепко сжал их, – а не ухаживаю за вами – поймите это! Я – весь ваш !... Все блаженство мое в том, чтобы вы позволили мне жить для вас, для вашего счастия!
Он страстно глядел ей в глаза и наслаждался ее волнением, ее замешательством; но оно было непродолжительно: Софи вскоре овладела собой и, высвободив свои руки, довольно спокойно возразила Леониду Николаевичу:
– И я расположена к вам ... как к другу...
– Adieu madame, холодно проговорил он. Осокина пристально взглянула на него.
– Bonjour, monsieur, ответила она и отвернулась к окну. Огнев уехал.
В письме своем Орест уведомлял жену о смерти дяди и о том, что все оставшееся после него состояние он предоставил сестре, Надежде Александровне Бирюковой.
V.
Молва о необычайном поступке Ореста, с быстротою молнии, облетела весь город и произвела совершенный кавардак в умах донельзя изумленных р-цев. «Это дурак какой-то!»... «Un maniaque!»... «Взбалмошный человек!» повторялось на разные лады, во всевозможных кружках и центрах, вызывая самые разнообразные суждения и предположения. Всем хотелось доискаться настоящей причины такого невероятного события, объяснить чем-нибудь его неестественность. Как ни прост был принцип, руководивший Орестом в его отказе от наследства, но именно вследствие своей простоты он не укладывался в р-ские головы. Общество, из среды которого вышла Софи, которое ее воспитало и с которой оно было вполне солидарно, не могло не смотреть на действие Осокина так же, как и супруга последнего. По его понятиям, молодой человек сделал капитальную глупость; затем начались догадки, каким путем дошел он до совершения этой глупости: то говорилось, что он начитался разной новейшей ерунды, вредно повлиявшей на его слабые мозги, то, будто бы он страсть как пил по ночам и, допившись до белой горячки, впал в особого рода меланхолию. Местные старушки, крестясь, передавали друг другу об его атеизме и неуважении к крестному отцу и вообще к старшим, а сановитые старики считали молодого человека существом положительно вредным, поелику он вносил в общество самые крайние социалистические стремления и революционерство. Власти, а в том числе и ближайшее начальство Ореста, прежде столь благоволившие к нему, вдруг шарахнулись в сторону и начали на него коситься. Генеральские руки хотя и подавались опасному человеку, но уже не так часто и не всей пятерней, а перстами, с известным пренебрежением и рассеянностью. Любезный тон, мягкое хихиканье и превосходительная фамильярность перешли в сухую начальническую речь, надменное позирование и явное невнимание. Насколько выиграл Огнев в общественном мнении – настолько проиграл Осокин, и ни одного человека не нашлось в целом городе, который бы понял принцип Ореста и сочувственно отнесся к нему!
Впрочем, оговорюсь: нашелся такой человек, но не в Р., а в деревне: то была Настя. Радуясь от души за Бирюкову, которой неожиданное наследство развязывало руки не только в материальном, но и в нравственном отношении (Завольская допускала, что с деньгами не трудно добиться развода), она благоговела перед поступком Осокина, силой его души и характера. Молодой человек и прежде нравился Насте, теперешние же его действия окончательно вскружили голову бедной девушке. Напрасно убеждала она себя в том, что Орест для нее не существует, и потому, что принадлежит другой, и потому, что ни разу, даже и прежде, кроме обыкновенной мягкости и любезности ничего ей не показывал, – уважение росло, голова и сердце усиленно работали и, помимо воли Насти, любовь, тяжкая, неразделяемая, закрадывалась ей в душу, медленно впускала в нее свое ядовитое жало.
И начались для Насти бессонные ночи, неведомая ей дотоле тоска, мучительные думы. Изменился, как бы по волшебству, ее душевный строй; иначе взглянула она на жизнь и неприветно отозвалась она ей...
Но еще суровее отнеслась жизнь к Осокину: любовь, счастие, надежды – все рушилось для него в один миг, исчезло как струйка дыма. Теперь Оресту все стало ясно: и мелкая любовь Софи, и та постыдная комедия, которую она с ним разыгрывала. «На мое наследство били!» бешено восклицал он; – «Для того и в тон мне пели, и маску надевали, но ошиблись друзья!» с злорадством добавлял он, представляя себе разочарование жены, тестя и всех их присных.
И гадко вдруг стало у него на душе при воспоминании о разговорах с Софи в зимнем саду, на тройке, в последовавшие затем блаженные дни... «И все это было обман, притворство!» схватившись за голову, стонал он; – «Ни одного проблеска истинного чувства, ни одного слова правды!.. Соня, Соня! Того ли я от тебя ожидал! Мог ли я предполагать, что под такою привлекательною внешностью таилось столько лжи и лукавства!»
Орест не обольщал себя мечтами о том, что все это может еще поправиться; он ясно видел, что жизнь переломилась, что возврата нет. Вернувшись из Москвы, он наглядно убедился в этом: Софья Павловна встретила мужа весьма холодно и тотчас же ушла к себе; Осокин тоже удалился в свой кабинет, сел за стол и, после нескольких тяжелых секунд раздумья, проговорил: «все кончено!»
Тогда он вспомнил о сестре и все свое внимание устремил на упрочение ее счастия. О материальной стороне он позаботился еще в Москве, исполнив все формальности по передаче наследства и уведомив о том Надежду Александровну; о нравственном же ее спокойствии он хотел переговорить с нею лично и для этого, на другой же день приезда, отправился в Грязи.
Свидание их было самое трогательное. Надежда Александровна не знала, как выразить брату свою благодарность, целовала его руки, плакала навзрыд, чуть не молилась на него; скорбела об его семейном разладе и сильно настаивала на том, чтобы он оставил себе хотя половину наследства. Поступала она в этом случае совершенно искренне, так как вообще была большая бессребреница, а если и радовалась теперь улучшение своих средств, то только за детей, да еще потому, что это давало ей возможность, по уверению Ореста, склонить мужа на развод. Осокин от дележа, конечно, отказался наотрез и свел разговор на тему более близкую сестре: на Каменева. Решено было предложить Бирюкову известный куш и затем, в случае его согласия, приступить к делу. Сообща написали ему письмо, и Орест взялся немедленно его отправить. – «Хоть сестру сделаю счастливою, если себя не умел устроить!» с грустью думал он, оставляя усадьбу Надежды Александровны.
Семейная жизнь Осокина была окончательно расстроена: Софи теперь уже не скрывала своей холодности к мужу, распоряжалась своей особой вполне самовластно и даже как-то свысока обращалась с Орестом. Сцен или каких-либо объяснений между супругами более не произошло, да они были бы и совершенно излишни, так как в минуту отъезда Осокина взаимные отношения молодых людей вполне выяснились. Виделись они только за обедом и в это время, ради приличия перед прислугою, обменивались несколькими фразами; затем Софья Павловна обыкновенно отправлялась куда-нибудь, а Орест или корпел над бумагами в кабинете, или бесплодно тужил о своей судьбе, уничтожая папиросу за папиросой. Родные Софи смотрели на Осокина не только с пренебрежением, но даже с сожалением, до того обидным, что он перестал к ним ездить. Татьяна Львовна, и та, окончательно решила, что племянник ее сбрендил, и серьезно уверяла, что его надо лечить и как можно скорее. По службе Орест тоже на каждом шагу натыкался на неприятности; начальство к нему переменилось, сослуживцы его, в разговорах с ним, приняли какой-то особенный тон. Осокин видел, что в глазах всех он что-то такое странное, от чего сторонятся, чего избегают, над чем смеются. Он понял, что теперь он не их, что поступком своим он оторвался от той почвы, на которой крепко сидят его родня, знакомые, сослуживцы, что это обращение их с ним – кара за его смелые действия, и Оресту, при всем раздражении и боли от этих булавочных уколов, было весело взглянуть несколько сверху на этих нравственных пигмеев и еще решительнее утвердиться на избранном им пути.
Время шло, и положение Осокина становилось все более и более неловким; ему невыносима становилась семейная жизнь, в сущности не более, как светская комедия, эта драпировка в плащи Ромео и Юлии, когда на душе было пусто и скверно. «К чему тянуть эту канитель и потешать собою других? рассуждал он: – Ведь все кончено!.. К чему привязывать насильно Софи к домашнему очагу? – И Орест, которому претили эти неразъясненные окончательно отношения, решился во что бы то ни стало объясниться с Софьей Павловной. Случай не замедлил представиться.
Однажды вечером Софи оставалась дома; погода была адская и она не решилась выехать. Орест воспользовался этим и вошел в ее будуар. Очертив в нескольких словах их настоящую жизнь, он спросил жену, что думает она делать, так как продолжать подобное существование, по его мнению, положительно невозможно.
– Je n'en sais rien! еле выговорила Софья Павловна и взялась за лежавшую возле нее книгу.
– Но жить под одной кровлей с человеком, которого не любишь... не уважаешь...
– Vous voulez me mettre a la porte? прищурилась на него Софи.
– Нисколько... да я и права не имею: вы моя жена.
– Хороша жена, расхохоталась молодая женщина, – которою жертвуют. Бог знает для каких бредней, qu'on traite comme je ne sais qui!
– Вам самим угодно было порвать наши отношения.
– A la bonne heure! Я всему виною: j'ai rompu la ficelle! ха-ха-ха! Voyons un peu qu'allez–vous me debiter encore?
– Rien. Дело не в том, кто виноват, а в том, как разрешить наши отношения; обращением своим со мной вы показываете, что для вас я – человек не только посторонний, но даже, который вам в тягость.
– Не прикажете ли мне пылать к вам страстью?
– Оставьте шутки – право они не у места; я завел этот разговор не для того чтобы упражняться в красноречии, а чтобы окончательно выяснить наши отношения.
– Vous trouvez qu'elles ne sont pas encore claires!
– Итак ... мы разошлись? категорически спросил Орест и почувствовал, как какая-то острая боль кольнула его вдруг в сердце.
– Je pense! небрежно ответила Софья Павловна, искоса взглянув на мужа и покачивая ножкой.
Злость закипела в душе Осокина: так бездушна показалась ему в эту минуту Софи, но он сдержался и только с легким дрожанием в голосе сказал:
– Как же вам будет угодно распорядиться?
– Я подумаю.
– Помните одно: я вас ни в чем не стесняю, ничего вам не навязываю. Все, что в доме, по-прежнему, к вашим услугам.
Орест повернулся и пошел из комнаты; вдогонку ему послышались слова жены:
– Merci за великодушие... mais je tacherai de ne pas abuser de votre aumone!
Осокин постоял-постоял, крепко стиснул руки и, с жгучей болью в сердце, отправился в кабинет зарабатывать эту aumone.
А что же думала в это время Софья Павловна? О, она еще ранее мужа выговорила роковое слово «кончено!», и если теперь жила еще с Орестом под одной кровлей, то только потому, что было бы непрактично, не имея в виду ничего лучшего, менять свой дом на зависимое положение под крылышком Павла Ивановича. К Осокину она, кроме положительного равнодушия, ничего не чувствовала; сердиться или ненавидеть его ей и в голову не приходило. «Дон Кихот какой-то!» с сожалением отзывалась она о нем, и окончательно махнула на него рукой.
Но если Софи с таким пренебрежением относилась к мужу, за то родные ее, и в особенности Павел Иванович, крайне занимались им. Ильяшенков, возненавидев зятя со времени последнего с ним разговора, и спал и видел, как бы выместить на нем все свои неудавшиеся родительские виды. «Меня провел!» восклицал его превосходительство; – «Дрянной мальчишка!.. Ну постой же: покажу я тебе, как умничать!» – Павел Иванович, решившись вредить Оресту, и помнить не хотел, что он ему зять; этим титулом пользовался у наго Осокин, пока был богатым наследником, – теперь же, отказавшись от денег, он заносился Ильяшенковым в разряд глупцов, тех козлов, от которых, как говорится, нельзя ожидать ни шерсти, ни молока. Ну разве может жить его Софи с подобным болваном? В такой квартире, при таких доходах? – Нет. А может он, помимо наследства, доставить ей комфорт, блестящее положение в свете? – Нет. – Ну и жалеть его нечего! Пусть по крайней мере знает, как опасно бороться с высокопоставленными и среди бела дня показывать такие кунштюки честности!
И все пружины были пущены в ход, чтобы окончательно подрезать бедного Ореста.
Мы выше видели, как по первому же абцугу, все переменились в отношении к нему, но все это были одни цветочки, а ягодки, хотя и завязались, а все еще были впереди. Павел Иванович изо всех сил способствовал их созреванию; при его громадном знакомстве дело это было нетрудное и вот, через какой-нибудь месяц после приезда Осокина из Москвы, р-ские жители прочли в газетах, что Орест причисляется к министерству, а на место его назначается какой-то Верхоглядов.
Поразила эта новость Осокина, но не отняла у него энергии; он отчасти ожидал чего-либо подобного, но не так скоро. «Тестюшка видно поддоброхотил!» догадался молодой человек.
Через несколько дней он отправился в Петербург.
– Желаю вам успеха, усмехнувшись сказала ему на прощанье Софья Павловна, – но вряд ли ваша поездка принесет вам что-нибудь, кроме издержек... Нельзя, Орест Александрыч, безнаказанно плыть против течения.
VI.
Если Софи так равнодушно относилась к тем материальным лишениям, которые неминуемо должны были последовать за причислением к министерству ее мужа, то только потому, что у нее уже был составлен план, на удачную развязку которого она сильно надеялась. Тот зверь, которого надо было поймать, сам шел в руки и, как читатель мог заметить, сам напрашивался на «пленительный плен». Действительно, Огнев если не глубоко любил Осокину, зато страстно желал ее; для обладания ею он не задумался бы принести огромные жертвы, а этого только и надо было Софи. Как женщина практическая, она рассудила так: «муж мне надоел, комфорта я с ним не увижу – следовательно... рыба ищет где глубже, а человек где лучше».
Дня через два по отъезде Ореста, Соханская заехала за Софи, чтобы прокатиться; молодая женщина очень обрадовалась ее приглашению, так как чувствовала положительную необходимость рассеяться. Дорогою разговор, весьма естественно, зашел о настоящем положении Осокиной.
– Те voila dans une position cranement difficile, заметила ей вдовушка: – тебе предстоит или быть нахлебницей мужа, или подпасть снова под родительскую ферулу... Je trouve que dans tout ceci il n'y a rien d'engageant!
– Aussi ne suis-je pas d'humeur a faire ni Fun ni i'autre.
– Следовательно, у тебя есть что-нибудь в виду?
– Пока ничего; но думаю, что положение мое не безвыходно... со временем можно будет что-нибудь придумать...
– Со временем? То есть через год, два, три? А до тех пор etre exposee aux brutalites d'un maniaque, a l'avarice du pere, aux cancans de la ville–bien raisonne!
Софи задумалась.
– Tu n'as pas un sou a toi, резала Катерина Ивановна; – le pere ne te laissera rien, sa fortune sera bient6t ёрагрШёе... С мужем ты разошлась и конечно более уж никогда не сойдешься... Что же ты сделаешь со своею молодостью, красотою? Vas-tu les faire perir dans la misere ou enterrer au fond d'un cloitre? Cela serait d'une folie achevee! Tu es nee pour le plaisir, pour une existence joyeuse et brillante...
– Mais ou la trouver? не удержалась Осокина.
– А ты будто не знаешь? прищурилась на нее Соханская.
– Нет! сконфузилась молодая женщина.
– Огнев! шепнула ей на ухо вдова.
Софи, хотя и ожидала этого, но невольно вздрогнула от стыда и закрыла лицо муфтою; надо правду сказать: далека еще она была от своей учительницы.
– II est joli gargon, между тем продолжала та,– il a une fortune assuree и вдобавок еще души в тебе не чает ... Oh, que de voluptes, que d'ivresses en perspective bigre! qk me donne le frisson, rien qu'a у penser!
Коляска подъехала к крыльцу Осокинской квартиры.
– Ты не заедешь ко мне вечером? спросила Соханская, прощаясь.
– Может быть, рассеянно отвечала Софи, выходя из экипажа.
– Постой-постой... я совершенно забыла! роясь в кармане, воскликнула вдовушка и, достав записку, сунула ее в руку Осокиной; потом откинулась в противоположный угол коляски и покатила.
Записка оказалась от Огнева; губернский лев, в страстных выражениях молил Софи приехать сегодня к Соханской, клялся в любви и разных разностях. Осокиной он нравился; пылкая натура ее нуждалась в сильных ощущениях... Перед молодой женщиной мелькали довольство и комфорт – она поехала.
Но, въезжая на двор Катерины Ивановны, она вдруг опомнилась; припомнила все подробности прошлого свидания – и ей вдруг стало стыдно и страшно своего поступка. Софи инстинктивно чувствовала, что вечер этот решит ее судьбу, что, склонившись на просьбу Огнева, она тем самым дает ему право быть еще более требовательным... А что если губернский лев не любит ее, а только обманывает?.. Что если все это кончится одним обыкновенным волокитством и Леонид Николаевичу вместо того чтобы съежиться у ног своей повелительницы, вовремя отретируется, разгласит историю по городу, и о его победе узнает папенька, муж, все знакомые? Софи уже сердилась на свою поспешность. Она готова была вернуться домой, но... парадная дверь отворилась, на лестнице встретила гостью Соханская.
– Ты извинишь меня, chere amie, сказала она ей, помогая раздеться, а сама принимая ротонду из рук лакея, – что я уезжаю... Через полчаса я вернусь. Поболтай пока с Леонидом Николаевичем – он у меня в будуаре.
И не дав Осокиной опомниться, вдовушка порхнула в сени.
Софи, крайне смущенная, прошла гостиную и на пороге будуара встретилась с Огневым; замешательство молодой женщины не ускользнуло от него и он поспешил им воспользоваться.
Oh, mon odoree! пылко обнял он ее за талию и, страстно целуя ее руки, увлек на диван; – Наконец-то вы сжалились надо мной!
Софи трепетала и делала всевозможные усилия, чтобы высвободиться.
– Laisser-moi... degrade... on peut venir, лепетала она.
– Personne ne viendra... да если бы теперь само небо обрушилось на нас – я вас не выпущу... Я не могу жить без вас, Софи, без вашей любви!
Он еще крепче сжал ее в своих объятиях и глазами, разгоревшимися от страсти, глядел на нее. Осокина зарделась, а этот румянец еще более возбудил смелость Огнева.
– Вы для меня все, горячо заговорил он, – вами только я живу... Согласитесь, что, получив независимое состояние, мне не для чего было бы скучать в этом городишке... Если я еще здесь, то потому только, что божество мое здесь, что я могу хоть изредка взглянуть на него, поклониться ему!
Софи медленно, из под полуопущенных ресниц, взглянула на него.
Но… вы разлюбите меня... я прибавлю только лишнее имя к списку многочисленных побед ваших, тихо, склонив голову, молвила она.
– Софи! порывисто вскричал Огнев, – но разве могут те женщины сравниться с вами? То были шалости... любовь же моя к вам для меня вопрос о жизни и смерти!
Страсть, горячка слышались в голосе Леонида Николаевича, чувствовались в его объятиях – и прежний страх, минутное раскаяние оставили молодую женщину; тот пыл, который охватил Огнева, передавался и ей: глаза ее горели, дыхание ускорялось, чувственность туманила ей голову, и со дна ее души поднималась, столь присущая ей, жажда сильных ощущений.
– Что помешает мне, продолжал Леонид Николаевич, – если вы только согласитесь на это, увезти вас из этого болота, из этого сборища дураков, в Париж, Лондон, Вену и поставить вас на тот пьедестал, для которого вы рождены? Вы сделаетесь богиней того места, а я, счастливый смертный, утопая в блаженстве, буду наслаждаться вашими успехами, вашею славой! Я так люблю вас, Софи, что все, что имею, положу к ногам вашим.
Голова кружилась у молодой женщины: и страстная любовь, и роскошь, и блеск модной известности – одним словом все, чего ей не доставало, было к ее услугам, – стоило только сказать «да», но она нашла нужным удержаться.
Je ne me vends pas, monsieur! сверкнув глазами и внезапно оттолкнув Огнева, воскликнула Софи; – Вот что значит увлечься с таким человеком как вы! как бы про себя добавила она.
Франт удивился.
– Что с вами? Чего вы рассердились? Если я и сказал что-либо лишнее, si j'ai touche le cote materiel de la question, то только потому, что я весь ваш и что все мое...
– De nouveau? обворожительно погрозилась ему Осокина.
– Но, дорогой мой ангел, потянулся к ней лев, – что же делать, si dans се bas-monde поэзия везде идет рука об руку с прозой!.. Ну что же вы молчите? Не нравится вам мое предложение? (Он тихо сжал ее талию и придвинул к себе) – Вы мне не верите?
– А если муж не отпустит... Если вздумает воспользоваться своим правом?
– Пальцем не шевельнет ваш супруг!
– Наконец, что скажет отец ... II me desheritera...
– Это несомненно; но вы будете моею женой, если не de jure то de facto, клянусь вам!
– То есть: гражданской? усмехнулась, уже совершенно оправившаяся от прежних угрызений, Софья Павловна.
– Что делать, если обстоятельства не дозволяют нам соединиться узами более законными! Но что вы будете обеспечены - за это я отвечаю!
Encore! сверкнула глазами Осокина, - опять cette question d'argent!
– Но друг мой, не можете же вы питаться воздухом! Et puis... после моей смерти...
– У меня есть приданое, кой-какие ценные вещи...
– Misere! с великолепным пренебрежением воскликнул Огнев; – Et puis ca rappelle... а я не хочу, чтобы и тень оставалась прошлого... Я слишком глубоко, слишком страстно люблю вас!
– Вы не бросите меня? пристально глядя в глаза франту, медленно отчеканила молодая женщина.
– Клянусь! Всем, что для меня свято! горячо воскликнул Огнев, целуя и крепко сжимая ее руки.
– Я подумаю, после небольшой паузы, проронила Осокина.
– Подумаю! Да разве можно думать в подобные минуты?.. Вы довели меня до безумия! Ждать я не могу ни одной секунды... Софи! ради всего, что тебе дорого, хотя из жалости наконец, согласись сейчас... Ангел! Дорогая!
Он страстно сжал ее в своих дрожащих объятиях и воспаленными губами прильнул к ее щеке. Софи затрепетала, и кровь огнем пробежала по ее жилам; что-то похожее на вертиж вдруг овладело ею.
– Ну хорошо... но не теперь... потом, лепетала она между его ласками.
Огнев быстро поцеловал ее в открытые губы; она инстинктивно отшатнулась и закинула голову... Леонид Николаевич приподнял ее и впился в Софи долгим, жгучим поцелуем.
– Laisser... дай сказать, задыхаясь, молила она.
VII.
Не успело письмо Владимира Константиновича, в котором он из являл согласие на развод, за довольно крупный куш, дойти до Грязей, как уже телеграмма летела Надежде Александровне о скоропостижной смерти ее супруга. Милейший Владимир Константинович, чересчур хватив где-то на приятельской пирушке, мгновенно сделался жертвою кондрашки и переселился в «горние». Так повествовала об этом стоустая молва, почему-то опередившая телеграф. Надежда Александровна поплакала, даже вспомянула добрым словом покойника, но вместе с тем (скажем мы от себя) и порадовалась, так как смерть эта развязывала ей руки, избавляя от хлопот и ожиданий, и давала ей, без всяких проволочек, столь давно ожидаемое ею счастие. Отслужив по усопшем панихиду и заказав сорокоусты, Бирюкова известила Каменева и брата о перемене в ее судьбе и стала готовиться, по миновании траура, к тому, к чему так долго рвалось ее сердце.
Осокин, в одно и то же время, получил из Р. два интересные известия: о смерти Владимира Константиновича и об отъезде Софи с Огневым. Не думал Орест, чтобы смелость жены дошла до этого. «Всем пренебрегла, все бросила, и только потому, что у Огнева завелись деньги, на которые можно рядиться, выставлять себя напоказ! Пустое, вздорное существо!» восклицал он, окончательно уже презирая эту женщину и сердясь на себя за те краткие минуты увлечения, когда он верил ее любви, думал что у нее есть сердце.
Разбитый нравственно, с небольшим запасом денег в кармане, бродил Осокин по стогнам Петербурга. Много обил он порогов, много наслушался отказов и обещаний, похожих на отказы. Встретился он и с железнодорожником, который когда-то так любезно предлагал ему «сочинить» местечко; – иным уже тоном заговорил с ним железнодорожник, узнав, что старик Осокин умер, а начальство лишило Ореста места, пожал плечами, вздохнул... и ничего уже не предложил. Из министерства молодому человеку пришлось выйти, так как рекомендация о нем дана была самая волчья, и не подобало ждать отчисления; что оставалось ему делать? Жить в Петербурге, задабривая швейцаров и имеющих силу кокоток, чтобы зайти с заднего крыльца, было ему не по характеру; с переднего – не было у него такого человечка, который бы мог его протиснуть сквозь толпу просителей прямо перед очи начальнические, а самому пролезть и думать было нечего... И решился Орест бросить все эти хождения и взяться за частную службу. Имея уже некоторые понятая о бухгалтерии, он стал посещать курсы счетоводства, потолкался по банкам, банкирским конторам, железнодорожным правлениям, сошелся с некоторыми из тружеников финансового мира, разузнал все нужное и, запасшись необходимыми руководствами, отправился в усадьбу сестры отдохнуть от всех испытанных им за последнее время треволнений и приготовиться серьезно к новой избранной им трудовой дороге.
Теплом пахнула на него деревня: и время-то было уже весеннее, да и люди-то, ее населявшие, сердечно встретили его; счастье чувствовалось в их речах, в них самих; кругом все как-то нежило и пригревало. Поддался Осокин этому мягкому, чарующему влиянию и легче стали его душевные боли, не так сильно угнетали его тяжелые воспоминания. Каменев уже был в Р. и каждую неделю наезжал в Грязи; он принял место земского врача и, покамест, не раскаивался в этом. И он и Надежда Александровна были на верху блаженства... да и, в самом деле, после стольких ожиданий, борьбы и мучений – и вдруг... полное счастие!
Одна Настя не участвовала в той радости, которая охватила ее хозяев: чуждо было ей их счастие, еще темней казалась ей ее будущность от того лучезарного света, которым они были облиты. Ближе их стоял к ней Орест, тоже, как и она, убитый, тоже, как и она одинокий.
Приезд его и обрадовал Настю и измучил ее: близость любимого человека, надежда на взаимность тешили чувство, но в то же время будили рассудок, вызывали сознание долга; тяжелая борьба двух сил, борьба, которой и конца не предвиделось, поднялась в душе бедной девушки. Страсть нашептывала одно, манила вперед, увлекая лучезарными призраками, – рассудок говорил другое, грубо останавливая и холодно указывая на край той пропасти, к которой она стремилась. Жадно схватившись за минуту обманчивого счастия, Настя страдала потом целые ночи, обливая подушку слезами, изнывая от душевной муки. Как ни любила она Надежду Александровну, как ни радовалась ее благополучию, но ей больно было видеть его... В каждом слов счастливцев, в каждом их полном любви взгляд она как бы чувствовала укор, горькую насмешку... «И ты могла бы так же блаженствовать», словно говорила ей судьба, – «но счастие от тебя далеко, и не пригреет тебя своими лазурными крыльями! Удел твой, несчастная, - страдать, глядя на чужую любовь, да плакаться по своей, никому не нужной!»
С Осокиным, хотя она и старалась вести себя сдержанно, но не всегда удавалось это ей: слово, против воли, сорвавшееся с языка, взгляд неосторожно брошенный изменяли Насте, выдавали ту тревогу, которая была в ее душе. Да и как удержаться, когда каждый день, чуть не каждую минуту, перед глазами бедной девушки – тот, кому она втайне отдала свое сердце, на ком сосредоточены все ее помыслы, мечты и надежды, кто даже, хотя и совершенно неумышленно, виновник всех ее терзаний!
А Орест, как нарочно, не только не бегал Насти – напротив, искал ее. Ему как-то легче становилось после разговора с нею: и самый образ девушки, чистый, симпатичный, звук ее голоса мягкий, проникающий в душу, сердечность тона – все это вливало теплоту во все его существо, успокоительно действовало на его расстроенные нервы. Кроме того, он сознавал, что, в настоящие минуты, сестру и Каменева тяготит лишний человек, что о многом им нужно поговорить и помечтать наедине, и потому всячески старался не мешать им. Бухгалтерией он занимался очень усердно, ездил в город брать уроки у бухгалтера тамошнего банка и к осени намеревался поступить туда на несколько месяцев, чтобы на практике изучить всю мудрость счетоводства. Служба необходима была Осокину по многим причинам: и потому, что такая натура, как его, долго не могла оставаться без дела, и потому, что доходами с имения (капиталец уже наполовину убавился) жить было невозможно; к тому же Орест думал, и основательно, что труд, какой бы ни был, благодетельно подействует на его душевный строй, меньше оставит времени для бесплодных размышлений о потерянном и сетований о настоящем.
Интересно было знать Осокину, какое впечатление произвело в городе исчезновение Софьи Павловны; ни сестра, ни Каменев ничего об этом ему не сообщали: первая - потому что жила в деревне, а второй, из боязни растравить, как он думал, душевную рану Ореста. Зато Татьяна Львовна, в первый же приезд племянника в город, отрапортовала ему обо всем надлежащим образом.
– Кругом, батюшка, виноват, развела она руками, лишь только Осокин затронул вопрос: – нигилиста какого-то вздумал корчить! Ну что, много выиграл?
– Да чем же я виноват?
– Че-ем? даже вытаращила глаза Татьяна Львовна; – А кто на награждение отца крестного наплевал?
– Ну зачем, тетушка, так резко?
– Ты память его оскорбил! Теперь косточки его покоя лишены... Какое право имел ты судить его поступки?... Святой какой выискался!
– Да будет вам!
– С этого все у тебя под гору и пошло... Недаром все огулом тебя винят!
– Знаю я, тетушка, кто тут орудует ... Павлу Иванычу да Софье Павловне куда как неприятно было, что из богатого наследника я превратился в труженика, которому надо зарабатывать кусок хлеба, а не жить на готовое!
– Да позволь, Орест Александрыч, не вправе разве была жена твоя сердиться на твою глупость: сто слишком тысяч за окно швырнул!.. Положим, сестре отдал... не чужая... да ведь мог и половину дать, а другую в дом принести. Ведь если бы ты холостой был – ну дури в свою голову, сколько хочешь, а уж женился – так бредни-то надо было отложить в сторону.
– Тетушка! Вот вы все бредни да бредни... Выслушайте меня...
– Нечего мне слушать! замахала руками Татьяна Львовна; – Опять свое понесешь – знаю; крестного отца прах тревожить будешь... И не начинай!
Осокин пожал плечами.
– Гордость в тебе сатанинская: все на свою мерку переделать хотел – ну, что, переделал? Бейся теперь как рыба об лед, да все-то еще приговаривают: сам виноват!
– Неужели же виноват и в том, что жена моя уехала с этим мерзавцем? спросил Орест.
– А ты думал нет? Да, прямо говорят: с таким сумасшедшим и жить-то было нельзя... Софья Павловна воспитания деликатного, а он ее, из-за своих глупостей, чуть не белье стирать заставлял, во всем ей отказывал, а напоследок на-ка, и из службы выгнали! Так что за сласть за эдаким мужем жить!
– А о поступке-то ее ничего? Что от живого мужа с любовником уехала... на содержание поступила?
– Кто говорит, не по закону сделала... Да ведь, Орест Александрыч, мало ли что деньги скрашивают! Вот если бы она с голышом убежала – дело другое; каменьями бы закидали! – От жены получал что-нибудь?
– Нет.
– Как же она там без паспорта-то живет?
– Деньги все сделают... Госпожой Огневой вероятно назвалась. – Ну, а Ильяшенков-то что, тетушка?
– Да что... ему хоть и совестно за дочь, а приятно все-таки знать, что она как сыр в масле катается, в бомонде вертится; – ну, да и назначенные ей деньги теперь просвистать можно!
– Напрасно он так на Огнева надеется: бросит он Софью Павловну, и скоро бросит, помяните мое слово! Там, где расчет играет роль - не жди прочности; Огневу нравилась красота Софьи Павловны, а той его деньги... а так как красивая рожица скорее надоест, чем деньги, то и выходит, что Леонид Николаевич предупредит свою любовницу в разрыве.
– Ну, дела теперь не поправишь... скажи, как же ты без службы маяться-то будешь?
Осокин передал тетке о своих занятиях и предположениях.
– Хорошо это, Остя, а все казенное-то место куда лучше бы было: и чины и кресты, а главное – пенсия... На частной этого ведь нет.