Два дня спустя, когда он и его храбрый отряд только что сели на коней, вдруг мчится галопом какойто дворянин и шепчет ему на ухо несколько
слов. Наварра тотчас поворачивает коня. Он берет с собою в Сен-Клу двадцать пять дворян. - Сир, зачем вы едете к королю? - Друзья его только
что пырнули ножом в живот! - Они замолчали, пораженные, а когда заговорили меж собой, то лишь вполголоса. Тут, конечно, вся Лига постаралась,
говорили они. Эта партия, да и все движение таковы, что не способны
честно бороться, а только убивать горазды. Монахи в Париже недаром
предсказывали чудо, они знали, какое! Вот чудо и свершилось, правда, оно
приняло вид убийства. И к нашему государю явились трое молодых людей:
они поклялись поступить, как Юдифь, только от их руки-де должен пасть
новый Олоферн. Да руки коротки - он умеет справляться со своими убийцами. А бедняга Валуа - нет. Кто же его пырнул?
Скажи пожалуйста, какой-то монашек, двадцать лет ему, толстогубый такой, наверно, одним был из вожаков этой самой возвышенной духом молодежи, а теперь дворяне Наваррского короля, приехав, увидели во дворе
только растерзанный коричневый комок. Почему-то, свершив свое дело, он
не пытался бежать: стал лицом к стене и шепчет: "Яков, где ты?" А его
самого так звали - Яков.
Наследник престола находился в комнате умирающего: сначала можно было
думать, что рана не столь... опасна, и все-таки она оказалась смертельной, но а минуту смерти наследника не было подле Валуа, он куда-то
уходил. Когда он вернулся, первыми упали к его йогам шотландские гвардейцы покойного короля и воскликнули: - О, сир! Теперь вы наш король и
государь!
В первую минуту Генрих не понял, несмотря на всю веру в свое предназначение. Им овладел страх и грозное предчувствие: "До сих пор я сражался
только за свое дело, теперь же становлюсь на место побежденного, он лежит заколотый убийцей, а как-то еще я, буду лежать в свой смертный час?"
Опустив голову, поднялся он по лестнице, вошел в опочивальню и долго
смотрел на умершего. Мы ведь и тут еще, на земле, видим умерших - очами
духа видим мы несравненно большее число умерших, чем живых; и кто осознает это, ему кажется, что обитает он в одном мире с ним и он с ними говорит. И Генрих Наваррский сказал, обращаясь к усопшему Генриху Валуа:
"Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные на
брани. Сражен Ионафан на высотах твоих".
А у тела уже молились два монаха, некий господин д'Антраг поддерживал
подбородок умершего. Новому королю еще предстоит немало хлопот с этими
господами, а также и со всеми остальными, которые вдруг набились в комнату, словно по уговору. Они глубже надвигали шляпы, вместо того чтобы
снять их перед новым королем, или бросали их на пол и громко клялись: - Лучше тысячу раз умереть, лучше сдаться любому врагу, чем пустить на
престол короля-гугенота. - Они старались, чтобы в этих словах звучала
вере и убежденность, но в них звучала фальшь, особенно потому, что некоторые из этих господ тотчас после убийства уже присягнули наследнику. Но
тогда их пугала мысль о собственной судьбе; они еще не сговорились предать королевство и идти с Лигой. После совместного обсуждения они решили, что это самое надежное. Ведь у Филиппа Испанского Золота было все
еще больше, чем у кого-либо на земле,
Но не от Генриха могли они скрыть свои намерения: он ни на миг не поверил в их пламенное благочестие. Генрих приказал сшить себе траурное
платье из лилового кафтана покойного: он спешил, и у него не было денег
на материю. Лиловый кафтан ушили, но придворные его все же узнавали и
подталкивали друг друга локтем из презрения к бедности короля: тут уж не
разживешься. Они отправили в покои Генриха посольство с требованием переменить веру, и притом немедленно. Неотъемлемым признаком королей Франции является-де миропомазание из священного сосуда и коронование рукою
церкви. Генрих побледнел от гнева. Пусть думают, что от страха, ибо в
это мгновение он, казалось, был у них в руках: ведь они не могли знать,
что он давно привык иметь дело с убийцами.
Он отказался выполнить их требование с таким величием, какого они от
него не ожидали: занимая престол, он не отречется от своей души и сердца. Потом окинул взглядом собравшихся. Тут была вся знать, но кого же
они выслали вперед, кому предоставили держать слово перед Генрихом? Некоему д'О, всего-навсего О, да он и с виду таков: пузатый молодой человек, который благодаря милостям прежнего короля стал лодырем и вором;
один из тех, кто поделили между собой страну" доходы. Так за том им еще
нужен какой-то король? И этот бесчестный негодяй осмелился его, человека, который всю жизнь боролся, наставлять на путь истины и ссылаться на
единство нации! Да, ведь в назидания пускаются обычно бесчестные люди!
Генрих пристально посмотрел на него и заговорил с особенной твердостью:
- Среди католиков моими сторонниками являются все истинные французы и
все честные люди, - После столь явного оскорбления присутствующие смолкли - и оттого, что это бросил им человек с решительным лицом, и оттого,
что это была правда.
Но таких людей убедить еще легче, если за дверью слышится звон оружия. И вот дверь распахивается, топая, входит один из солдат, Живри, он
кричит: - Сир! Будем смелы - и вы король! Отступают только трусы. - После этого все, кого он разумел, исчезли. Потом явился Бирон, он хотел заверить Генриха, что уж швейцарцы-то ему не изменят. Правда, одних швейцарцев мало, их не хватит. "Но зато есть Бирон, костлявый, суровый человек, уже в летах, а все-таки он может, опираясь на большие пальцы рук,
обойти вокруг стола; он был моим врагом, и настолько благороден, что
признал свою ошибку. И он является ко мне, хотя мои дела и обстоят очень
плохо". - Бирон! Дайте мне прижать вас к сердцу. С такими, как вы,
нельзя не победить.
НА ЗЕМЛЕ И НА НЕБЕ
В течение последующих пяти дней новый король видел, что его войско
тает и тает, как перед тем таяло войско Лиги. Маршал Эпернон, который
был еще так недавно опорой королевства, нарочно поссорился с Бироном,
чтобы потом заявить: он, маршал Эпернон, при таком короле не будет вести
войну - это же разбой на большой дороге. Сказал и удалился в свое королевство, в Прованс. У каждого из них было по маленькому королевству, которое они себе отхватили от провинций, входивших в состав большого; туда-то он и удалился, забрав с собой своих дворян и всех солдат. У нового
короля не было никакого способа удержать их. Принять католичество? Тем
скорее покинут его эти же люди. И заслужил бы он только презрение своих
собственных соратников и единоверцев, а также иноземных друзей; и уж
тогда ни из Англии, ни из Германии солдат не жди.
В те дни, полные отчаяния, он написал со своим Морнеем обращение к
французам, в котором заявлял, что гарантирует обеим религиям их прежнее
положение. Сам он оставляет за собой право принять ту, которую будет исповедовать большинство его соплеменников. Он не указал точно срока, но
он знал, что это случится. Когда он будет крепко держать в руках и королевство и непокорную столицу, только тогда, и притом - только по доброй
воле. Став неограниченным повелителем королевства, он дарует своим прежним единоверцам полную свободу совести, таково было его решение; принял
ли он его ради них или из уважения к самому себе, чтобы не дать пощечину
всему, чем он был раньше, - не все ли равно? Он тот король, который выпустит впоследствии Нантский эдикт и будет всей своей властью защищать
свободу. Он принимает это решение и прозревает будущее именно в эти пять
дней, когда почти все вокруг него разбегаются и другой, наверно, бросился бы за ними, чтобы их вернуть.
А тем временем столица, которую он все еще осаждал, дошла до последних крайностей безумия. Немногочисленные люди, сохранившие трезвость
суждения, предпочли бы даже, чтобы вернулся их погибший вождь Гиз. Оставленное им наследие превосходило все, что они видели при его жизни. И
в сравнении со своей сестрицей Монпансье Гиз был прямо-таки мудрецом.
Она же ликовала и бесновалась и бросилась на шею гонцу, принесшему весть
о смерти "тирана". Ей не давало покоя только то, что умирающий Валуа мог
уже не узнать, кто именно подослал, к нему коричневого монашка. Это Газ
протянул из могилы руку и нанес тебе удар!
Герцогиня заставила свою мать, мать обоих убитых
Гизов, говорить с алтаря к народу, и та действительно доводила людей
до исступления своим кликушеством, ибо через эту старуху вопил весь Лотарингский дом, его гнусность, распутство и тайное безумие, толкавшее
его на все совершенные им злодейства. Герцогиня хотела немедленно провозгласить королем своего брата Майенна, но тут она получила отпор от
испанского посла. Его государь, дон Филипп, окончательно решил, что теперь Франция - всего лишь испанская Провинция; его войска заняли Париж.
Под защитой своего повелителя Лига могла предаваться любым неистовствам.
Мать "Якова-где-лы?" привезли из деревни и воздавали ей почести, точно
пресвятой деве. Изображения коричневого парня и обоих Гизов были выставлены на алтаре, и он усердно поклонялись. Не часто в истории выпадали на
долю почтенных горожан, простолюдинов и особенно возвышенной духом молодежи такие дни, когда можно невозбранно ходить вниз головой; хорошо еще,
что они, при всех, злоупотреблениях религией, не обладали серьезной и
честной верей: ибо тогда все это было бы просто чудовищно - и беснование, и упоение, - хотя оно и так чудовищно, если поразмыслить...
Это были те самые дни, в которые Генрих, стоя перед запертыми воротами города и всеми покинутый, все же оставался тверд в своем решении
спасти разум и защитить свободу. Но сначала нужно вырвать королевство из
когтей мирового владыки. И Генрих не отступит в Гасконь и не бежит в
Германию. Он слышит голоса, которые советуют ему и то и другое, они кажутся голосами человеческого, здравого смысла; притом ведь находишься в
положении, из которого как будто нет выхода. Но один он знает: трудно
оставаться твердым. Отвагой завоевываешь доверие, доверие дает силу, сила же - матерь побед, победами мы укрепим наше государство и обезопасим
нашу жизнь
Восьмого августа он снялся с лагеря. Останки покойного короля Генрих
проводил только часть пути. Обстоятельства не позволяли предать их земле
с подобающей торжественностью. Затем он разделил надвое свое войско, от
сорока пяти тысяч солдат у него осталось всего десять - одиннадцать тысяч. Маршала Омона и своего протестанта Ла Ну он послал, дав каждому по
три - четыре тысячи солдат, на восточную границу, чтобы они прикрывали
королевство от нового вторжения испанских войск. А сам с полестней аркебузиров и семьюстами конников решил принять на себя все силы противника,
сколько их ни было в стране, но именно там, где он наметил.
Он двинулся на север, к Ламаншу, в надежде на помощь английской королевы, которая первая нанесла, удар мировому владыке. Если бы поддержка
со стороны Елизаветы не представлялась ему возможной, Генрих никогда бы
не стал рассчитывать на то, что город Дьепп откроет перед ним ворота.
Двадцать шестого он стал у стен Дьеппа, и тотчас ворота растворились.
Эта поспешность была порождена тревогой. Вот появляется, прорвавшись сюда из подозрительных далей, главарь разбойничьей шайки - ибо кто же он
еще? Называет себя королем, а страны нет; полководцем - а нет солдат.
Жена и то от него сбежала. С другой стороны, никто не знает, когда подоспеют силы великолепного Майенна и что еще до тех пор может случиться.
Вдруг английские корабли примутся обстреливать с моря несчастный город,
а с суши уже напирают солдаты Генриха. И вот город выбирает ало, которое
считает наименьшим, и открывает ворота. Держа в руках огромные ключи,
стоят на коленях отцы города, подносят хлеб-соль, а также бокал свином,
которое, может быть, отравлено. Но король разбойников поднимает с мостовой толстого старика, точно пушинку, и говорит, обращаясь ко всем:
"Друзья мои, прошу вас, не надо этой шумихи! Все у нас по-хорошему, и
этого мне достаточно. Добрый хлеб, доброе вино и приветливые лица".
Кубок он так и не выпил, чего они не заметили, пораженные тем, что он
оказался столь беззаботным и простым. Они же были потомками норманнов, с
более тяжелой кровью, чем у него. Их город стоял на месте, открытом для
вражеских ударов, и его граждане встречали частые напасти выдержкой и
мужеством. Но сохранять вдобавок веселое расположение духа! Взять у молодой девушки из рук розу, шутить и каждому чтонибудь обещать! А есть у
него что дарить-то? Они все же пересчитывают его небольшой отряд, горсточку всадников, жалкую пехоту. Потом размышляют и спрашивают друг друга: - И он с этим намерен завоевать герцогство Нормандию? Не может быть!
- А дело обстояло так, что "с этим" он намеревался завоевать все королевство, от края до края. Жители просто не поняли его, когда он заявил
об этом во всеуслышание: для людей, лишенных воображения, бесспорным казалось обратное.
Так же как жители Дьеппа, действовало и большинство обитателей других
городов - ибо они ничего не могли предугадать, даже каков будет ближайший час этой действительности, хотя каждый мнил, что уж он-то знает ее,
как свои пять пальцев. Они до самого конца не замечали, что все их
представления - просто бредовый сон, а не правда жизни. Какое бы всемогущество Лига себе ни приписывала, она оставалась только ночным призраком и от сияния солнца должна была исчезнуть. Но, как ни странно, они
этого не сознавали. Напротив, ту восходящую истину, которую нес с собой
новый король, эти люди встречали, озабоченно хмурясь, хотя испытывали
скорее сомнения, чем ненависть; так было не только с жителями Дьеппа, но
со всеми. Тут, конечно, примешивался и страх, затаенное тревожное предчувствие: а вдруг новый король - воплощенная человеческая совесть? Как
же так? И неужели "этим" намерен он завоевать герцогство Нормандию? Нет,
невозможно! И когда он потом победил - достаточно било ему выиграть одну
битву, - они поняли: он получит королевство. Поняли из конца в конец по
всей стране, что занялся долгожданный день.
- Ну что, Дьепп! - воскликнул Агриппа д'Обинье, уже исполненный поэтического вдохновения. - Не только под Дьеппом стоим мы на этой мглистой, равнине, между поросшими лесом холмами и рекою Бетюн, где мы роем
траншеи, и я даже снял башмаки, так горячая работа. Здесь находится одна
лишь наша телесная оболочка; как земляные черви, голые, мы пробиваем ходы в глине, роем два окопа, один позади другого, чтобы устоять, когда по
равнине на нас двинется злобный враг. И мы стараемся здесь укрепиться по
всем правилам человеческого искусства и зацепиться за этот клочок земли.
С тылу у нас деревня Арк, а над нею - крепость. Еще дальше нам послужит
заслоном город Дьепп, если придется отступать, и мы даже можем надеяться
на помощь английских кораблей.
- Ну и хватил, Агриппа, - заметил Рони. - Отступать мы не будем.
А дю Барта вставил: - Пожалуй, даже не сможем - когда протянем ноги
на этом поле.
- Господа! - остановил их Роклор. Однако Агрипна не оторвался от своих мыслей, или, вернее, своего стихотворения: - Конечно, наша телесная
оболочка находится здесь, на этом поле под Арком, где слева от нас река,
справа поросшие кустами холмы, серые от тумана, и между ними деревенька
Мартеглиз.
- С харчевней и хорошим вином. Я пить хочу, - вставил Роклор.
- Когда на этом поле мы протянем ноги, - повторил вполголоса дю Барта
и сосчитал слоги.
Агриппа: - Но где же мы духом? Не в харчевне и не на равнине среди
других мертвецов! Духом мы уже в будущем - после сражения, после победы.
Ибо кто же не знает, что мы должны победить. Даже враг это почуял. Майенн и его легионы уже спешат сюда и жаждут лишь одного: чтобы мы их
разбили.
- Где уж там, - заметил Рони холодно и трезво. - Майенн идет сюда отнюдь не за этим, он хочет захватить короля - он сам говорил и воображает, что очень силен и куда как хитер.
Агриппа: - И все же в тайном закоулке сердца он жаждет того же, чего
жаждет весь мир - не только Дьепп и взволнованное королевство. Мы должны
их спасти от Испании и от них самих. Мы сломим власть мирового владыки.
Мы боремся не с ними.
- А с их испорченностью и слепотой, - добавил дю Барта.
Агриппа же торжественно: - Друзья! Нашей победы ждет все человечество, самые дальние страны взирают на нас и все гонимые. С нами молитвы
униженных, угнетенных, а также совесть мыслителей, она говорит за нас.
Даже Рони согласился с этим;
- Мы действуем в полном согласии с гуманистами всего Старого света.
Но это не стоило бы и ломаного гроша, если бы гуманисты умели только думать, а не ездить верхом и сражаться.
- А они умеют, - подтвердили Роклор и дю Барта. Рони сказал:
- Морней объявил всем королевствам и республикам, что именно мы должны свергнуть мирового владыку. Морней послал Фаму, и вот по всем странам
летит она, трубя в трубу, возвещая о том, что мы бьемся за право и свободу - они наши святые. И что мы выступаем от имени добродетели, разума
и меры - они наши ангелы.
Роклор спросил вызывающим тоном:
- Разве вы сами в это не верите, господин Рони? - Но тот ответил:
- Поверить я готов и в это и еще во многое. А тот иметь мне хотелось
бы несколько тысяч ливров из вьюков толстяка Майенна.
Дю Барта заговорил со всей силой, какую дает твердое знание, и со
страдными интонациями, точно гость, который пришел откуда-то с вестью и
скоро должен возвратиться.
- Нет, не на этом поле протяну я ноги, - можете мне поверить. Всем
нам еще суждено сквозь земной удел увидеть клочок голубого неба. Повержено будет нами десятикратная сила врага, и я слышу, как облегченно
вздыхают народы и посланцы республик и пускаются в путь, чтобы поклониться нашему королю и заключить с ним союз.
Рони хотелось вставить: "Ну, ты перехватил. Ведь это лишь незначительная победа, четыре тысячи солдат, которые держатся, зацепившись за
самый край материка и королевства; по человеческому разумению такая
горсточка ничего не может решить. Но, может быть, мой король больше, чем
король без страны? И послы будут действительно спешить к нему? Да нет,
куда уж там. Ну, а Фама? - возразил он самому себе. - А взирающий с надеждою мир? А этот король?" Тут он встретился взглядом с господином де
Роклором, и тот кивнул ему молча и уверенно. Для всех этих людей, называвших себя червями. Для строителей земляных укреплений, которые они
возводили, босые, зарывшись ногами в землю, правда сделалась отчетливо
зрима, хоть и плотен был окружавший их туман. Им первым, в виде великого
исключения, было дано знать ближайший час действительности.
Агриппе осталось только прочесть те строки, которые в нем уже звучали; остальные приготовились слушать.
Явись, о господи! Завесы больше нет
Меж нами и тобой. Сияньем ты одет.
Мелодией звучат небесные просторы.
То - сонмы ангелов, то - их святые хоры.
Проговорив эти слова, Агриппа умолк, ибо туман действительно расступился, над их головой показался овальный клочок неба, брызнул свет, и
они своими глазами увидели - чти именно, потом никто из них не рассказал. Но это были те святые и ангелы, которых они перед тем призывали, и
все стояли в овале света. Ликами, одеждой и доспехами они походили на
самых прекрасных и отважных богов древности. А среди них совершенно ясно
виден был сам Иисус Христос в образе человека.
ПСАЛОМ LXVIII [34]
Под Арком, в траншее, Генрих выговаривает своему маршалу Бирднузато,
что они вот уже неделю ждут нападения противника. Майенн стоит за лесом,
и никакой перестрелкой, его оттуда не выманишь. В такой туман он сражаться не будет. Но этот же туман мог оказаться немалым преимуществом
для меньшего войска. Генрих хочет навязать неприятелю бой. Старик не советует. - Вы меня послушались, сир, и не засели в этом паршивом Дьеппе!
Это такая паршивая, дыра! - Она так и кишит предателями, - добавляет
Генрих. А маршал: - Вы разбираетесь в людях, мне на себе пришлось в этом
убедиться. Зато я лучше вас вижу преимущества того или другого поля боя,
Никакой туман не должен заставить вас уйти с этого широкого, отовсюду
защищенного четырехугольника. Можете быть уверены, что здесь вы удержитесь. Здесь за вас сами условия местности: с тыла крепость, слева река с
болотистыми берегами, недоступными ни, для конницы противника, ни тем
менее для его пушек. А стрелять издали в тумане он не может.
- Зато наши пушки, - пробормотал Генрих. - Где они у нас? В том-то и
весь секрет! Вот будет сюрприз!
Бирон взглянул вокруг, они помолчали. Потом мар - шал пожал плечами:
- И справа Майенн не может на пасть, холмы поросли кустарником, лощины
очень УЗ - кие. Ему остается только одно - двинуться со стороны леса,
через открытое поле. Сир! Вы будете ждать его между вашими двумя полевыми укреплениями: передовое защищают пятьсот ваших гугенотов, когда-то я
с ними имел дело, знаю. Но там места достаточно, и вы можете выстроить
по фронту еще пятьдесят конников.
- Вы все тщательно продумали, Бирон, это знают и, войска. У меня солдат не так много, и поэтому каждый способен судить сам обо всем и все
видеть. Его боевой пыл не слеп, а вызван пониманием. И наше преимущество
в том, что нас мало.
- Сир, ваше лицо закрыто от меня прядью тумана, и я не вижу, смеетесь
вы или нет.
Генрих шепнул ему на ухо: - И туман скроет от врага, как нас мало и
как удачно мы расположились, - закончил он и провел рукой от одной точки
широкой равнины до другой: там было шесть опорных пунктов, он знал каждый и находил их даже среди тумана.
Ни Генрих, ни Бирон не упомянули о том, что само собой разумелось:
туман защищал, но он таил в себе также опасность и для тех и для других.
Весь день крались в обе стороны невидимые лазутчики. В гигантской армии
Лиги то и дело возникала беспричинная тревога. А в королевском войске
люди прикладывали ухо к земле и слушали. Наутро Майенн решил больше не
ждать, пока туман рассеется; он ударил по врагу. Майенн владел военным
искусством, он напал неожиданно или думал, что неожиданно. Он не стал
двигаться по равнине, а послал отряд пехоты - всего триста немецких
ландскнехтов - в обход, через холмы. Если его сведения верны, то король
собственной особой стоит справа от второй линии укреплений. Прячась за"
кустами и в тумане, надо обойти и захватить его; таким маневром Майенн
надеялся сразу же выиграть бой. Захватив короля, немцы кинутся ко второй
линии окопов, атакуют с тыла первую, а там соединятся с конницей Лиги.
Если взять все укрепления и королевскую гвардию, то от войска Генриха
останутся на открытой равнине всего две - три кучки, готовые сдаться.
Так рисовал себе противник тот бой, который он собирался начать. Но
судьба готовила ему совсем иное.
Первую линию укреплений занимал Бирон, а вторую Генрих. Бирон опирался на часовню, которую намерен был удерживать со всем присущим ему
упорством. У старика было всего шестьдесят конников, но такие глаза, которые и сквозь туман увидели ползущего через кусты ландскнехта. Он послал к королю вестового. Когда триста немцев, задыхаясь от долгого пути,
ползком прибыли на место, их уже ожидали, и им осталось только с
умильным видом поднять руки. Они уверяли, что в душе они сторонники короля; поэтому им помогли перебраться через ров, даже не отняли оружие, и
король коснулся их рук. Однако намерения у них были несколько иные. Это
открылось, когда мощные отряды Лиги, пешие и конные, обрушились на защитников первой линии. Но здесь стояли пятьсот аркебузиров - ревнителей
истинной веры, и трудно пришлось бы тому, кто захотел бы их одолеть.
Легкой кавалерии врага все же удалось прорваться в замкнутое пространство между двумя линиями окопов. Но там двадцать шесть дворян короля
верхами налетели на нее, выскочив ив тумана, - причем туман мешал определить их число, - и погнали перед собою неприятельскую конницу прямо к
часовне; а тут они натолкнулись на Бирона и его шестьдесят солдат.
Ландскнехты, стоявшие у второй Линии окопов, постепенно забывали о
своей преданности королю. Они заметили, что отряды Лиги прорвались в
замкнутое пространство. Того, что произошло потом, они не уразумели,
вернее, уразумели слишком поздно, во всяком случае, они мгновенно опять
стали врагами. Им удалось вызвать этим большое замешательство. Бирона,
спешившего сюда, сбили с лошади. Тот же немец, который сбросил маршала,
приставил пику к груди самого короля и потребовал, чтобы Генрих сдался:
ведь тогда этот малый был бы обеспечен на всю жизнь. К сожалению, он
опоздал, ибо его сотоварищи были уже разбиты на внутреннем поле; в пылу
усердия ей этого не заметил. И он видит вдруг, что его окружают всадник". Они вот-вот его прикончат. Лицо немца становится глупее глупого, а
король смеется и приказывает отпустить его.
Но тут Вирой разгневался. Он сильно ушибся и с трудом влез на своего
коня; никто еще не виде, чтобы он хоть раз в своей жизни свалился с лошади. А тетерь свидетелем оказался сам король; однако Генриху все равно,
он, хохочет. Что ж, если ему нравится ощущать острие немецкой пики на
своей груди, - его дело. - О! Я не могу похвастаться кротостью, ни благодушием. Отдайте мне этого негодяя!
Старик был костляв, как и его старая кляча, взгляд его опять стал железным, таким помнил его Генрих в дай их вражды. Вот он, прежний враг,
он покачивается на коне - сухой и длинный; ни грохот, ни сутолока сражения не могут отвлечь его от мысли о каре и мести. - Вы, Вирой, такой, а
ландскнехт этакий. А мне Приходится жить со многими людьми. - Король
сказал это спокойно, уже слегка отвернувшись. Он спешился и стоял внизу,
на дне окопа; всаднику, сидевшему па лошади, он представлялся маленьким:
маленький серый панцирь, пышный плюмаж из белых перьев. Но тем сильнее
вдруг почувствовал Бирон отделявшее их расстояние, и не только расстояние между королем и подданным - тайной узостью и мощью человеческих глубин дохнуло, на него снизу, на него, кого люди прозвали "смерть на дне".
Кто этот человек там, внизу, - шутник? Игрок, готовый что угодно поставить на карту? Слезливей мальчишка? Нет, склонись, Бирон, это король, - так ясно мы этого еще никогда не чувствовали. Все говорят: он добр. Все
видят: он весел. Да, - наверно" Так проносятся светлые птицы по темному
небу. Все это верно, - и мягок он и силен духом, особенно же в нем
сильно, если уж говорить откровенно, справедливое презрение к людям.
Тут Бирон повернул коня и понесся к своей часовне; ибо вокруг нее шел
бой, а он решил, с еще небывалым упорством, отстоять ее отстоять для такого короля.
Огромная армия Лиги не смогла взять лагерь гугенотов, защищенный двумя укреплениями. Ее гнали направо, через холмы, до самой деревеньки. Бирон продолжал удерживать часовню, и пока вокруг нее шел бой, враг невольно угодил в болото слева. Там на его отряды ринулось гораздо больше
королевских солдат, чем он когда-либо предполагал встретить И никому не
пришло на ум, что это могли быть все одни и те же солдаты. Конники короля, которых он провел галопом через все огромное поле боя, налетели неожиданно, уничтожили несколько отрядов вместе с их командирами и тут же
исчезли в тумане. Противник пустился вслед и потерял направление. Куда
идти? Против кого? Он искал короля; но тот уже давно умчался, чтобы еще
тому-то оказать поддержку. На врага наступали все новые полки, а в
действительности это были вот те же. Его крупные соединения изматывались
поодиночке, изматывались, прежде чем они успевали вспомнить, что представляют собой мощную армию. Настала минута, когда часть главных сил
вступила на топкую ночву, и она осела под тяжестью стольких тел. Тщетные
попытки вернуться, смятение, многих засосало болото. А передние напоролись на швейцарцев.
В ложбине, скрытые кустарником, стояли вдоль ржи королевские швейцарцы, прикрывая деревню Арк, и они легли бы на месте все до последнего, но
не пропустили бы ни одного из врагов короля. Эти люди, оторванные от родины и совершенно одинокие на клочке чужой земли, были из Золотурна и
Гларуса, ими командовал их же полковник Галлати. Они выставили пики, - с
этого места их не сдвинуть, - и уперлись в землю, широко расставив ноги:
они не уступят никакому натиску превосходящих сил врага, они все лягут
здесь костьми. Однажды перед ними мелькнули в тумане белые перья, такой
плюмаж носил только король. Он сказал им: - Мои швейцарцы! Сейчас вы защищаете меня. В следующий раз я вызволю ваш отряд. - Они поняли его, хотя он говорил на другом языке, чем они, и даже не на французском - тот
они знал". Он называл их Souisses [35]. Он был им друг и обещал их полковнику Галлати, что, сделавшись наконец королем Франции, в благодарность поможет свободной Швейцарии избавиться от ее притеснителей. Слово
короля и для него и для них было священно. Он хотел быть в будущем
только союзником свободных народов. А они были из той же породы, как и
те верные своей присяге швейцарцы, которые в день убийства адмирала Колиньи удерживали лестницу, пока не пал последний.
Швейцарцы удерживали ложбину. Всадники короля - шеренгой в пятьдесят
человек - все вновь и вновь вылетали из-за окопов, пехота билась не на
жизнь, а на смерть, в шести местах, Бирон отстаивал часовню, - и это были все те же люди, тогда как противник успевал перевести дух, заменяя
одних людей другими. Рукопашная, пальба из пистолетов прямо в лицо, но
не раньше, чем удается рассмотреть цвет перевязи. Подсовывают копье под
сиденье всадника и - вон его из седла, наземь его! Какой-то важный дворянин из войска Лиги - вздумал, лежа на земле, поливать бранью молодого?
протестанта, который сшиб его: - Тебя высечь надо, сопляк! - Но ему уже
не подняться - он сломал себе шею. А у часовни пал один из семьи Ларошфуко, - Осия, - совсем библейское имя. Под Рони и Бироном были убиты лошади. Лошадей было, увы, больше чем достаточно, ибо их седоки, лежа у
них же между копытами, издавали стоны, которые слышала только земля, Над
умирающими, как всегда, бушевала жизнь, и сейчас ее голосом был грохот
сражения.
Короля с его белым плюмажем видели возле часовни, в ложбине у реки, в
окопах, на равнине - словом, повсюду; его видел каждый в отдельности и
все одновременно. Он окликал их, попавших в туман и в беду, чтобы они
выстояли и победили. Он выкрикивал славные имена, носители которых связали с ним свою судьбу, а если до сих пор чье-либо имя еще не было славным, то он прославит его. Генрих проезжал мимо молодого полковника, командовавшего его легкой кавалерией, сына Карла Девятого от простой женщины из народа. "Валу а! Я знаю тебя и не забуду - ни тебя, ни твой дом.
Вы пребудете в душе моей навеки". И уже несся дальше. "Монгомери! Ришелье! Я сделаю вам сюрприз! Рони! Ла Форс, где беда - так и бог туда.
Бирон! Ты видишь? Туман поднимается? Поднимается, должен подняться, это
так же верно, как и то, что с нами бой и мы должны победить. Ларошфуко,
я для тебя сюрприз приготовил, скоро ты услышишь раскаты грома!"
Нагнувшись с седла, хватает он воина за плечо, и тот падает, но не
так, как падает живой. Убитого, во всех доспехах, прислонили стоймя к
стене часовни. - Осия? Ты? - спрашивает Генрих про себя, и не хочет верить тому, о чем опрашивает. - Скоро грянет удар грома, но этот уже не
услышит его. Нас должны спасти пушки крепости Арк, только бы поднялся
туман и можно было навести их. У меня в окопе есть нормандец-пират, он
скажет мне с точностью до одной минуты, когда поднимется туман. Услышь
это напоследок, мой Осия! - Бездыханный лежит Ларошфуко при дороге, как
лежал когда-то в замке Лувр в ночь резни другой, из того же рода. Так
лежат мертвые при дороге. А король несется дальше.
Вот он у швейцарцев. Держитесь, - скоро конец. Невозможно, их смяли.
Ложбина у реки все-таки сдана, и сдана часовня. Остатки королевского
войска удерживают только траншеи у моста и подумывают уже об отходе на
Арк и Дьепп.
- Кум, - обращается Генрих к полковнику-швейцарцу, - вот и я, кум,
тут умру вместе с вами или вместе завоюем славу. - Говорит, а сам видит,
как видят и все остальные, что плотные ряды врагов надвигаются с тяжелой
мощью, вот-вот навалятся и придавят, словно гробовой доской, и его и его
королевство. И он содрогается. "Прочь! Дальше! Это еще не конец: а мои
гугеноты?" - И вот он зовет их, стойких защитников первой линии укреплений; ветеранов Жарнака, соратников господина адмирала, оставшихся в живых после двух десятилетий борьбы за свободу совести. Ревнители истинной
веры! И они слышат его призыв, они видят его белые перья, выходят из
окопа - самого первого, который эти железные воины удерживают с утра.
Утром их было пятьсот, и они шагают так, словно их и теперь еще
столько же. И с ними рядом идут убитые. Впереди - пастор Дамур. Его имя
Дамур. - Господин пастор, начинайте псалом, - говорят король, и они поют. Напасть на врага, когда он упоен блеском и гордыней, - так бывалой в
прежних битвах, при Кутра так было. И всегда врагу приходилось плохо.
Даже этот многомошный враг пугается, услышав псалом; он остановился, он
в смятении.
Явись, господь, и дрогнет враг!
Его поглотит вечный мрак. Суровым будет мщенье.
Всем, кто клянет и гонит нас,
Погибель в этот грозный час
Судило провиденье.
Заставь, господь, врагов бежать,
Пускай рассеется их рать,
Как дым на бранном поле.
Растает воск в огне твоем.
Восторжествуем мы над злом,
Покорны божьей воле.
Наконец туман поднимается - и тут же загремели с крепости Арк пушечные выстрелы. Там, где враг подошел поближе, ядра рвут и бьют его. Это
победа, и она спасет королевство. Господь или совсем не дает, или уж дает полною мерой то, что принадлежит ему, - царство, силу и славу. Это
тоже сегодня узнает Генрих, исполненный страха божия. Колиньи, сын адмирала, является к нему и приводит с собой из Дьеппа, за который уже нечего опасаться, семьсот солдат, и вот к старым аркебузирам, ревнителям истинной веры, присоединяются еще семьсот. - Бог тебя посылает, Колиньи!
Генрих не жаловался и не молился, пока дела обстояли плохо, вернее
даже - отчаянно плохо, но в счастье он взывает к господу, чтобы в
счастье склониться перед ним. Долгие часы, исполненные грозной опасности, перепахивал он копытами своего коня поле битвы, всюду принимал участие в схватках, и каждый из его маленьких отрядов верит, что он все время с ним. Теперь он может остановиться. В туман и неизвестность бросал
он имена, и эти имена он еще более прославил. И всюду, где ни появлялись
белые перья его шлема, он укреплял в людях отвагу и твердость. Швейцарцам он принес свою верность - в ответ на их верность. О" говорил с мертвецами при дороге. Он учил маршала Бирона, и тот понял, кто перед ним.
Судьба дала ему счастье. Его день уже давно начался, но лишь после того,
как рассеется туман, этот день взойдет, сияя. Ему скоро минет тридцать
шесть лет, но это была пока только молодость. По его лицу, которое просветлено скорее тяжелой борьбой и перенесенными страданиями, чем радостью, текут смешанные с потом слезы!
С обеих сторон теснят врага его старые воины, борцы за свободу, борцы
за истинную веру; силы противника сломлены, а люди Генриха поют. Буйное
ликование, в небесах гудит набат, толпа праведных дергает незримые веревки колоколов.
Хвалу мы богу воздадим
Напевом радостным своим,
Беспечные, как дети.
Дарует нам победу он.
Грех в битве будет посрамлен.
Исчезнет зло на свете.
Так час за часом, день за днем
Мы господу псалмы поем
В восторге бесконечном.
Бог - наша сила и оплот.
Величья полный, он грядет,
Назвав, себя предвечным.
Moralite
Le triomphe final ne sera pas seulcment achete par ses propres
sacrifices: Henri assiste a I'immolation d'etres qu'il aurait voulu
conserver. Deja il avait dfl faire ses adieux a sa compagne des annees
difficiles. II taut encore que le Valois, son predecesseur, s'en aille,
et pourtant Henri, l'ayant sauve de la main^de ses ennemis,
l'affectionnait d'une maniere tres personnelle. Son esprit у etaif* plus
content, preferant se mettre d'assord avec le passe, que de le renier.
Avec le sens de la vie, on se plie a bien des necessites. La moins
acceptable, pour un esprit bien fait, est celle de voir s'accumuler les
desastres. Trop de personnages ay ant ete meles a son existence viennent
d'etre emportes par les catastrophes, et la mort a voulu trop bien lui
deblayer le chemin.
Sur le champ de bataille d'Arques le roi Henri, en nage d'avoir tant
combattu, pleure pendant que resonne le chant de la victoire. Ses
larmes, c'est la joie qui en cause quelquesunes. D'autres, il les verse
sur ses morts, et sur tout ce qui finit avec eux.
C'est sa jeunesse qui, ce jour la, prit fin.
Поучение
Окончательное торжество будет куплено не только ценой его собственных
жертв: Генрих становится свидетелем того, как приносятся в жертву люди,
которых он хотел бы сохранить. Ему уже пришлось проститься с подругой
его первых трудных лет. Суждено также уйти Валуа, его предшественнику, а
между тем Генрих спасал его от руки врагов, чувствовал к нему искреннюю
приязнь. "Дух его испытывает большее удовлетворение", примиряясь с прошлым, чем отвергая его. При здравом взгляде на жизнь часто покоряешься
тому, что необходимо. Менее всего приемлемо для истинного ума мириться с
нарастающим потоком бедствий. Слишком много людей, участников его
судьбы, унесены катастрофами, и смерть уж чересчур усердно постаралась
расчистить ему путь. На поле битвы при Арке король Генрих, весь залитый
потом после стольких боев, плачет под песнь победы. Это слезы радости,
другие он проливает об убитых и обо всем том, что кончилось вместе с ними.
В этот день кончилась его молодость.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Да поможет она мне в этот час (гасконск.).
2. Победить или умереть! (лат.).
3. Наваррский коллеж (лат.).
4. Нострадамус Мишель (1505 - 1566) - знаменитый астролог. Был
лейб-медиком Карла Девятого.
5. В оригинале moralites (поучения) даны только по-французски, без
немецкого перевода.
6. "Любовь" (лат.).
7. "Флер" - по-французски "цветок".
8. Перевод Вл. Микушевича.
9. Наш Генрих (гасконск.).
10. Страстей (франц.).
11. Бей! Бей! (франц.)
12. Доказательство невиновности обвиняемого, основывающееся на том,
что в момент совершения преступления он находился не там, где оно было
совершено, а в другом месте. Здесь в переносном смысле.
13. Боль причиняют (лат.)
14. Цель вожделений своих сжимают в объятьях и телу Боль причиняют
(лат.). Лукреций "О природе вещей", IV, 1078 - 1080. Перевод Ф. Петровского.
15. Боль причиняют душе (лат).
16. Теренций, "Братья", 219.
17. Слава нашему Генриху! (гасконск.)
18. "Безумный мудрец" (лат.).
19. Перевод Вл. Микушевича.
20. Нет ничего более близкого народу, чем доброта (лат.).
21. В русском синодальном переводе библии - псалом 87-й.
22. В русском синодальном переводе библии - 20-й.
23. Все обнаруживающие себя изъяны наименее опасны (лат.).
24. Цитата из "Апокалипсиса" ("Откровения св. Иоанна Богослова"),
III, 16.
25. Во всех изысканиях разума самое трудное - это начало (лат.).
26. Нелегко одержать победу над пьяными... (лат.).
27. Фама - римская богиня Молвы.
28. В русском синодальном переводе библии это псалом 118.
29. Головорез (франц.).
30. Флагеланты - средневековая религиозная секта, видевшая единственный путь к искуплению грехов в публичных бичеваниях и самобичеваниях.
31. Победа! (исп.).
32. Милосердия! (исп.).
33. В "Евангелии от Луки" (II, 25 - 35) рассказывается о некоем праведнике Симеоне, которому было предсказано, что он не умрет, пока не узрит мессию (спасителя). Увидев в храме младенца Христа, он произнес благодарственную молитву, первые слова которой здесь приведены.
34. В русском синодальном переводе библии - псалом LXVII.
35. Швейцарцы.