Вызывает удивление еще одна особенность белозерских и каргопольских могильников — неглубокие могильные ямы. Часто археолог, закладывающий разведочную траншею, находит погребение прямо под дерном. Будучи помещенными в мелкие ямы, захоронения легко разрушались, особенно если площадка могильника впоследствии распахивалась, и нередко вместо анатомически нетронутых костяков остается слой перемешанных костей вдобавок с украшениями и черепками сосудов. Почему же обитатели Белозерья и Каргополья, снабжая умерших внушительным количеством дорогих вещей, так мало заботились о сохранности погребений, ведь в мягком песчаном грунте можно было без труда вырыть более глубокие ямы? Тут сказалась инерция местных языческих форм погребального обряда. В I тыс. н.э. белозерцы после сожжения умершего помещали его прах в неглубокие ямки или в особые деревянные "домики мертвых", исследованные в последние годы на Суде и Чагоде. Когда отказались от сожжения умерших, сохранили твердое убеждение, что их останки должны находиться не в недрах земли, а вблизи от поверхности. Вероятно, над погребенными сооружали специальные деревянные срубы, подобные срубам-домовинам, стоявшим в XIX веке на деревенских кладбищах во многих районах Севера. Остатки таких домовин в отдельных случаях удается зафиксировать в ходе раскопок. О стойкости языческих верований свидетельствуют находки в ряде погребений подвесок из зубов, когтей и пяточных костей животных — бобра, куницы, лисы, волка. В XI—XII веках они не могли быть украшениями — клык со сверлиной явно не отвечал эстетическим запросам белозерцев, избалованных высококачественными изделиями профессиональных ювелиров. Подвески служили амулетами-оберегами, защищавшими их владельцев от болезней и колдовства.
Все же не будем торопиться объявлять белозерцев язычниками хотя бы потому, что некоторые из них погребены с крестами и иконками-образками. Эти предметы носили на шее или на груди, иногда в ожерелье на одной нитке с бусами и подвесками. Может быть, белозерцы не подозревали о том, что крест — символ христианства, и считали его обычным украшением? Взвесив все "за" и "против", мы увидим, что это не так. При расчистке погребений удалось проследить, что в ожерельях крест неизменно занимал центральное место. Кресты никогда не включали в наборы поясных украшений, очевидно, их, в отличие от языческих амулетов, считалось не допустимым опускать на пояс и бедра. А само присутствие креста в ожерелье в соседстве с бусами еще не доказывает, что значение его как религиозного символа оставалось непонятным. Ведь русские княгини в XV—XVI веках, несомненно, исповедовавшие христианство, тоже носили кресты в монистах вместе с бусами.
В Белозерье кресты были у зрелых женщин, юношей-подростков и особенно часто у детей. Известно, что детская смертность в средневековье была чрезвычайно высока, и, по-видимому, опасаясь за жизнь и здоровье ребенка, родители вешали ему на шею крест, сила которого должна уберегать от болезней, несчастных случаев и т. п. Любопытно, что кресты почти не встречаются в погребениях девушек брачного возраста, убор которых отличался особой пышностью. Девушки, достигшие совершеннолетия, но еще не вышедшие замуж, были главными участницами различных обрядов и игрищ, порой весьма сомнительного характера и явно недопустимых с точки зрения христианской морали. Возможно, кресты специально изымались из их парадного убора.
Белозерцы, погребенные с крестами и образками, видимо, уже приняли крещение, но имели довольно смутное представление о содержании христианского вероучения. В этом нет ничего удивительного. В XI—XII веках церковь, опираясь на поддержку светской власти, могла сравнительно легко крестить население окраинных областей. Вспомним слова, произнесенные князем Владимиром перед крещением киевлян: "Аще не обрящется кто заутра на реце (на Днепре, где происходило крещение.- Н.М.)... противник мне да будет"2. Однако духовенство далеко не всегда располагало возможностью для внедрения идей и обрядов христианства, в том числе и православного "чина погребения". Новообращенные христиане плохо разбирались в сложной христианской теологии, но всячески стремились продемонстрировать свой переход в новую веру. Вот и стали прикладывать кресты и образки к убору, в котором хоронили покойника. Внешние атрибуты христианства были для неофитов гораздо важнее, чем сущность вероучения.
Под влиянием христианства погребальный обряд постепенно изменяется, очищаясь от языческих элементов. В некрополе летописного Белоозера уже в конце XI века появились погребения в дощатых гробах, скрепленных гвоздями, с западной ориентировкой; руки у покойников сложены на животе. В конце XII — первой половине XIII века погребения, обряд которых полностью соответствует христианским нормам, преобладают и на деревенских кладбищах. Украшений и орудий труда в этих захоронениях нет, и для археолога раскопки их уже не так увлекательны, как раскопки захоронений более ранней эпохи. В XIII веке победа христианства на Севере перестает быть формальной победой официальной идеологии, — многие языческие верования и обряды действительно уступают место христианским.
И все же языческие верования были живы в памяти, и господство новой религии оставалось неустойчивым. Голод, неурожай, стихийные бедствия вызывали массовые обращения "нетвердых в вере" христиан к старым языческим богам, авторитет которых не был еще окончательно подорван. Археологам доводится фиксировать любопытные рецидивы язычества, случаи возврата к старым обрядам.
Раскопки могильника Горка на Каргополье на первых порах не предвещали каких-либо неожиданностей. Мы исследовали погребения христиан, почти полностью порвавших с языческими обычаями и поэтому похороненных без бытовых вещей и лишь с немногими украшениями. Но при расчистке площадки могильника на краю ее была выявлена большая яма, заполненная черным фунтом, в яме — скелеты пяти собак и пяти птиц, уток и стрепета, заваленные камнями. Среди камней мы обнаружили несколько кусков железа и два запертых железных замка, а также тонкие бронзовые оковки от деревянной чаши. Все это попало в яму на рубеже XII—XIII или в самом начале XIII века3.
Чтобы разгадать суть находок, нам придется снова обратиться к этнографическим материалам Крайнего Севера. Оказывается у ненцев и саамов собак приносили в жертву богам загробного мира, когда жертвы небесным божествам уже не помогали. Обычный повод — тяжелая болезнь человека или падеж оленей. По верованиям саамов, если жертвенное животное помещается в яму, это означает, что приношение посвящено подземным богам. Очевидно тем же богам адресовались и каргопольцы. Но почему в яме скелеты пяти собак и пяти птиц? Познакомившись с общим расположением погребений на площадке могильника, мы увидим, что они образуют пять четких рядов, каждый из которых, возможно, отведен членам одной семьи. Представители этих семей и приняли участие в жертвоприношении — бросили на дно ямы по умерщвленной собаке и птице. Завалив яму камнями, участники обряда положили сверху куски железа и замки, предварительно их заперев, что символизировало нейтрализацию злых сил, "замыкание" их именно в этой яме. Железо и железные предметы воплощали в себе магическую "железную ограду", которая защищает человека от колдовства в русских заговорах XVIII—XIX веков. Надо думать, что обряд завершался распитием хмельного напитка, — чаша из-под него также была брошена в яму.
Мрачный ритуал был обусловлен, вероятно, каким-то драматическим событием, угрожавшим существованию небольшого сообщества, обитавшего на селище у нынешней деревни Горка. Таким событием мог быть голод или повальная болезнь. Люди, устроившие могильник, не отличались особой приверженностью к язычеству, при обычном течении жизни они строго соблюдали христианские обряды. Но в тяжелой, кризисной ситуации, вызванной какими-то неизвестными нам обстоятельствами на рубеже XII—XIII веков, обращение к христианским святым казалось уже недостаточным. Необходимо было умилостивить языческих богов. И жители Каргополья, нарушая установления церкви, вновь совершили древние жертвоприношения.
Среди историков довольно прочно утвердилось мнение, что язычество на Севере сохранялось преимущественно в среде финно-угров, сопротивлявшихся введению христианства сильнее, чем славяне. Сегодня эта точка зрения выглядит далеко не бесспорной. Если некоторые финно-угорские племена, например пермь вычегодская, стойко противостояли христианизации (а вместе с ней и укреплению политической власти русских феодалов в Вычегодском крае), то белозерская весь приняла крещение одновременно с пришедшими на Белое озеро славянами и вместе с ними приобщалась к обрядам новой религии. И хотя языческие верования и, правда, держались на Севере дольше, чем в других регионах, причины этого явления заключаются вовсе не в фанатичной враждебности финно-угорского населения к христианству.
Значение имел прежде всего географический фактор. Северные области были удалены от крупных церковных центров, и епископы плохо представляли ситуацию на окраинах. Согласно церковным правилам, для создания храма требовался антиминс — особый плат с частицами мощей святых, возлагавшийся на алтарь. Правом выдавать и возлагать антиминсы обладали лишь епископы, следовательно, вопрос о строительстве каждой церкви решался в центре епархии — в Новгороде или Ростове. Мы знаем, что в XV веке монахи вынуждены были пускаться в долгие и небезопасные путешествия в эти города, чтобы получить от епископов благословение на постройку храмов в основанных ими монастырях. Несомненно, такие путешествия, не способствовавшие быстрому увеличению числа церквей, совершались и раньше.
Кроме того, миссионерскую деятельность первых священников затрудняло разреженное расселение. Сам образ жизни колониста-промысловика, проводившего долгие месяцы в лесу, не позволял ему регулярно посещать церковные службы, исповедоваться и причащаться. Учитывая солидные расстояния, разделявшие в XI—XIII веках мелкие гнезда северных поселений, мы должны предположить, что священники далеко не всегда успевали крестить, венчать и отпевать обитателей своих огромных приходов. Не удивительно, что отправлявшихся на Север данщиков сопровождали не только дружинники, но и священники. "Попин" был среди спутников Яна Вышатича в его поездке на Белоозеро в 1073-1074 годах, поп Иванка Леген — в отряде новгородского воеводы Ядрея, ходившего в Югру в 1193 году4.
Наконец, не стоит упускать из виду, что известный архаизм хозяйственного уклада и общественных отношений не мог не отражаться на религиозном сознании северян. Традиционные занятия и общинные порядки издревле находились под покровительством языческих богов. Поэтому внутреннее сопротивление обитателей Севера новой религии было сильнее, чем в любой другой древнерусской области. Чтобы преодолеть его, здесь нужно было больше времени и больше усилий миссионеров.
"Старая чадь, "отроки" и холопы
В летописных рассказах о событиях XI—XIII веков мы встречаем упоминания о князьях и свободных общинниках, дружинниках и холопах, языческих волхвах и православных священниках. Это вполне естественно, ведь русское общество было уже обществом со сложной социальной структурой. Перед археологом, ведущим раскопки могильников, неизбежно встает вопрос, кому принадлежат открытые им погребения, на какой ступени общественной лестницы стояли те люди, останки которых лежат в могильных ямах.
Беда в том, что в древнерусских могильниках, в отличие от античных некрополей, над погребенным не ставили каменного надгробия с указанием его имени, социального статуса и рода занятий. Что касается профессиональной принадлежности умерших, то она не находила почти никакого выражения в погребальном обряде: у восточных славян не бьшо обычая хоронить земледельцев с серпами или сошниками, кузнецов — с кузнечными клещами, а купцов — с гирьками и весами для взвешивания монет (хотя некоторые из этих предметов и попадали в погребения). Общественное же положение умерших так или иначе должно было отражаться в погребальном обряде. Трудно представить, что "лучших мужей", участвовавших в управлении государством и носивших на шее тяжелые золотые гривны, хоронили так же, как и "простую чадь" — обыкновенных общинников, всю жизнь ходивших за плугом.
Как же на практике различать погребения? Простым и соблазнительным решением задачи кажется разделение их по "богатству" — то есть по количеству и качеству вещей, положенных в могилу. Самые богатые погребения должны принадлежать феодальной знати, самые бедные, без всяких вещей, — неимущим, зависимой части общества. В действительности же "бедность" погребения не всегда означает реальную бедность, а "богатство" не всегда бывает свидетельством подлинного богатства.
С распространением христианства представители феодального сословия начинаю строго следовать нормам христианской обрядности, предписывавшей производить захоронения без оружия и бытовых вещей. Предметы роскоши, окружавшие дружинников при жизни, крайне редко можно найти в погребениях XI—XIII веков. На фоне их мнимой бедности могилы простых общинников-смердов, еще не принявших крещение или не соблюдавших требования христианского обряда, могут показаться богатыми. Еще запутаннее картина из-за различия этнических традиций. Так, обычай класть оружие с покойником в финно-угорской среде имел более широкое распространение, чем в славянской, но это вовсе не значит, что дружинная прослойка в финском обществе была многочисленнее, чем у славян. Парадный убор женщины финно-угорского происхождения включал большое количество металлических украшений, в то время как в "классическом" славянском уборе их было немного, но и это различие нельзя считать свидетельством имущественного неравенства. Выясняется, что сосуществование в могильнике "бедных" и "богатых" погребений зачастую обусловлено этническими, а не социальными контрастами. Из всего сказанного следует неутешительный вывод об отсутствии в погребениях универсальных "знаков различий", указывающих на принадлежность их феодалам, свободным общинникам или зависимым людям. Нередко профессиональная этика археолога требует от него честно признать нереальной точную социальную атрибуцию погребений того или иного могильника — такое признание стоит больше, чем необоснованные, произвольные характеристики. Но в других случаях мы можем рассчитывать на некоторый успех1.
Если бросить общий взгляд на огромную коллекцию украшений, собранную при раскопках северных могильников, легко заметить, что в столь пестром собрании, включающем вещи различных стилей и несходных форм, есть некоторое единство. Все предметы примерно одного качества. Профессиональный уровень изготовивших их мастеров был приблизительно одинаковым, причем довольно высоким, хотя самыми сложными приемами ювелирного ремесла они не владели. Большинство украшений из бронзы и биллона (сплава бронзы и серебра), реже попадаются серебряные вещи небольшого веса. Правда, в некоторых погребениях мы встречаем серебряные височные кольца и бусы, сделанные в более сложной технике скани и зерни, а в Белоозере обнаружено даже погребение с золотым височным кольцом, но подобные находки не меняют общей картины. В погребениях нет массивных золотых и серебряных гривен, золотых и серебряных колтов с эмалью и чернью (украшений, похожих на серьги, крепившихся к головному убору), серебряных браслетов-наручей — тех вещей, которые носило боярство Киева, Чернигова, Новгорода, Владимира и которые известны, главным образом, по кладам из этих городов. Парадные уборы женщин северного поселка различались количеством украшений, а не их качеством. И хотя имущественное положение владелиц этих уборов могло быть разным, в целом разделявшие их социальные барьеры едва ли были велики, иначе не стали бы они приобретать продукцию одних и тех же мастеров. Основными социальными группами в северных поселках были, по-видимому, "простая чадь" — то есть смерды, свободные общинники, и "старая чадь" — старейшины, обладавшие достатком, приобщенные к местному управлению и сбору дани. Обе эти группы в XI—XII веках не были резко обособлены друг от друга.
Погребения "старой чади" поддаются идентификации в могильнике Нефедьево I. Выше уже говорилось о парном захоронении мужчины и женщины, выделяюшемся по своему богатству и древнейшем на Волоке Славенском. Это не единственное парное захоронение в могильнике, помимо него здесь выявлено еще шесть аналогичных комплексов. Совместное погребение мужчины и женщины заставляет вспомнить рассказы средневековых арабских авторов об убийстве жены после смерти мужа у славян и совместном их погребении. В действительности нравы XI—XII веков были не столь жестоки: на женских костях не видно следов насильственной смерти, кроме того, захоронения мужчин и женщин находятся обычно на разных глубинах, что ясно указывает на их неодновременность. Иначе говоря, никто не убивал жену, чтобы положить ее в могилу мужа, но супругов погребали так, чтобы они лежали рядом в строго симметричном положении, причем для жены, как правило, выбирали место слева от мужа.
Кого же хоронили в парных могилах? Женские погребения впечатляют пышностью убранства — в них представлены самые богатые наборы украшений. В пяти из семи парных погребений в парадный женских убор входили бронзовые и железные гривны, которые редко встречаются в одиночных погребениях. Шейные гривны были в средневековье не только украшением, но и атрибутом власти, знаком высокого социального статуса. Мужские погребения в парных могилах мало отличаются от любых прочих. Правда, почти во всех — массивные наконечники стрел, использовавшиеся скорее как боевое оружие, нежели как оружие охотника, а в одном из погребений найден боевой топорик с серебряной инкрустацией — парадное, церемониальное оружие, символизировавшее особое общественное положение умершего2. Но тут же тяжелые рабочие топоры, которые свидетельствуют о том, что особое положение не избавляло мужчин от обычного труда, от повседневных забот промысловика и земледельца. Пожалуй, выделить погребения старейшин едва ли было бы возможно, если бы не пышные наряды их спутниц.
Каково символическое значение парных погребений? Думается, что смысл их заключается не только в том, чтобы подчеркнуть прочность семейных связей, соединявших умерших, — ведь двойные могилы устраивались для немногих семейных пар. Очевидно, парное погребение мужчины и женщины было знаком особого внимания к умершим, признанием их высокого положения в общине. Отмечу, что все мужчины в парных могилах были не моложе 30 лет, и если учесть, что средняя продолжительность жизни в ту эпоху составляла именно 30-40 лет, мы можем отнести этих людей к старшей возрастной группе. По-видимому, на посмертные привилегии мог рассчитывать не всякий представитель знатной семьи, а лишь тот из них, кто благодаря своим личным качествам, жизненному опыту и авторитету смог стать старейшиной, получить реальную власть в общине.
Остается выяснить, кому принадлежат остальные погребения на Волоке Славенском. Абстрагируясь от некоторых частностей, мы должны признать их погребениями лично свободных рядовых общинников. Здесь трудно найти какие-либо признаки неполноправного социального положения или явной бедности. Почти все мужчины похоронены с рабочими топорами, между тем мы помним, что топор для человека той эпохи помимо орудия труда еще и своеобразный знак социальной полноценности: топор — оружие ополченца, топором делают на стволах деревьев "затесы", отмечающие границы земельный владений, формула "куда топор ходил" используется в юридических документах для обозначения участка, освоенного тем или иным лицом и являющегося его собственностью.
В целом по материалам могильника Нефедьево можно составить представление о довольно однородном коллективе, в котором социальная дифференциация только намечается.
Совершенно иная социальная структура может быть реконструирована по материалам Кемского некрополя, где у нас есть редкая возможность идентифицировать погребения дружинников XI века. Читателю уже известно, что обычно археолог не в состоянии выделить их захоронения среди огромной массы однотипных, поскольку дружинников, первыми принимавших христианство, хоронили без оружия. Но на Кеме сложилась особая ситуация. На далекой северной периферии скромный христианский обряд плохо вписывался в общий культурный контекст. Инерция старых верований, старых обычаев была сильнее, и воины должны были отправляться в загробный мир с воинскими атрибутами.
В Кемском некрополе примерно половина мужчин погребена с оружием, в основном с боевыми топорами. От рабочих топоров боевые отличаются специфической формой, легкостью и небольшими размерами. Когда вы берете в руки топорик, умещающийся на ладони, трудно поверить, что это оружие, а не игрушка. Однако массивный, тяжелый топор неудобен в бою и обременителен в походе. На лезвиях у многих топориков сквозные отверстия, служившие для пристегивания чехла, — чтобы не пораниться об остро отточенное оружие, в походе его носили зачехленным. Боевые топоры предназначались для нанесения мощных ударов, естественно, что у них надежная конструкция обуха. Для прочного крепления топора на рукояти обухи нередко снабжены длинными отростками — "щекавицами", плотно сжимавшими топорище3. Один из топоров украшен серебряной инкрустацией, в целом повторяющей орнамент на топоре из могильника Нефедьево, в боковые грани у него покрыты аккуратными чешуйками, на край лезвия спускается бахрома из треугольных язычков.
Боевые топоры предназначались для ближнего боя, ими в основном вооружали пехотинцев. Топор — оружие младших дружинников, выступающих в летописях по именем "отроков" или "детских". Они находились в личном услужении у князя, несли службу на пограничных заставах, участвовали в сборе дани и военных походах.
Владельцы боевых топоров, погребенные в Кемском некрополе, — молодые мужчины или подростки, все не старше 35 лет. Некоторые из них в самом деле отроки в нашем понимании — им от 11 до 16 лет. Почему дружинники умирали молодыми? Может быть причиной тому какие-либо особые обстоятельства? Едва ли, При средней продолжительности жизни 30-40 лет смерть в молодом возрасте была обычным явлением.
Некоторые курганы, возведенные над погребениями "отроков", имели внушительные размеры — высота их достигала 1 метра. Другие, высотой всего 0,3-0,4 метра, были почти незаметны до начала раскопок. Но само наличие земляных насыпей, отмечающих могилы подростков с боевыми топорами (насыпь отсутствовала лишь над одним погребением), достаточно показательно — ведь не все обитатели поселка на Кеме удостаивались подобной чести, в Кемском некрополе немало простых бескурганных захоронений. Отметим еще одно обстоятельство — многие курганы в Кемском некрополе сооружены не для одного погребенного, а для двух (реже трех), очевидно, для членов одной семьи или ближайших родственников. Между тем почти у всех погребений "отроков" отдельные насыпи. Создается впечатление, что "отроки" не были связаны родственными узами с другими лицами, погребенными в этом могильнике, и что низовья Кемы были для них временным местопребыванием.
Топоры — не единственное оружие, встреченное в Кемском некрополе. В одном из курганов (по иронии судьбы это первый раскопанный здесь курган) был обнаружен меч — исключительно редкая находка в русских захоронениях XI века. Его нашли в погребении мужчины 35-45 лет, которое по остальным признакам мало чем отличалось от других мужских погребений: кроме меча, тут были железный нож, серебряный перстень и глиняный горшок. Меч лежал на левой половине скелета, так что рукоять его находилась на груди погребенного, а конец клинка около левого колена. В таком положении нет ничего удивительного, поскольку мечи в средневековье носили не на поясе, а на специальной перевязи, надетой через плечо. Отсутствие какой-либо декоративной отделки и простая форма рукояти меча может навести на мысль, что это изделие местного кузнеца, не искусного в изготовлении боевого оружия. Но на клинке удалось расчистить остатки клейма — аббревиатуру латинской надписи "In nomine Domini" — "Во имя Господа". Стало быть, клинок, как и масса других клинков, найденных на древнерусских памятниках, был привезен с запада.
Меч не входил в комплект вооружения "отрока". В средневековье он был символом принадлежности к верхушке феодального сословия, оружием бояр и старших дружинников, составлявших ближайшее окружение князя и занимавших ключевые посты в войске и в гражданской администрации. Но владелец меча, похороненный в Кемском некрополе, явно не принадлежал к этому кругу лиц. Высота его кургана была около 1 метра, то есть примерно такой же, как высота курганов над могилами "отроков", а ценность перстня, надетого на его палец, определялась стоимостью серебра, а не качеством работы ювелира. Скорее всего, владелец меча занимал какую-либо промежуточную ступень между младшими дружинниками и боярами.
Среди должностных лиц, упоминаемых в "Русской правде", мы встречаем "мечника" — особого чиновника, причастного, должно быть, к княжескому суду и сбору дани. "Мечник" (он же "вирник" или "емец") осуществлял сбор судебных пошлин вместе с "отрокам", за убийство его назначен штраф 40 гривен4 — такой же, как за купца или за боярского тиуна, но меньший, чем за княжеского тиуна — слугу более высокого ранга, за убийство которого следовал штраф в 80 гривен. (Тиуны управляли княжеским или боярским хозяйством.) Очевидно, именно "мечнику", у кого в подчинении находились "отроки", и принадлежал найденный меч.
Далеко не все погребения в Кемском некрополе сопровождались оружием — в ногах у многих мужчин лежали рабочие топоры. Что представляли собой эти лица в социальном отношении? Они обладали явным престижем: курганные насыпи над их захоронениями по своим размерам не уступают насыпям над захоронениями "отроков", а иногда и превосходят их; кроме того, в этих насыпях нередки женские погребения с большим количеством дорогих украшений. Некоторым из владельцев рабочих топоров 20-30 лет, но большинство из них люди старшей возрастной группы — 40-50 лет. Очевидно, это главы семей, прочно обосновавшихся на Кеме. Военная служба не была для них профессиональным занятием, но, возможно, они тоже находились на службе у князя.
Добавлю, что в Кемском некрополе встречено несколько детских погребений с миниатюрными бронзовыми топориками — копией боевых топоров, точно воспроизводящих особенности их формы, вплоть до конструкции обуха и сквозного отверстия для пристегивания чехла на лезвии. Бронзовые топорики лежат в ногах у детей — там же, где у взрослых лежат настоящие топоры. Как видно, топоры-амулеты носились мальчиками, которым в будущем предстояло стать "отроками", и были признаком принадлежности к воинскому сословию.
Где же могилы тех, кто занимал низшую ступень в социальной иерархии? Рядом с курганами в Кемском некрополе расчищено 23 погребения в простых грунтовых ямах. Эти ямы намного мельче и уже просторных могильных ям под курганами, да и деревянные гробы здесь гораздо проще, их не стали скреплять, как в иных случаях, десятками кованых гвоздей. Примерно половина бескурганных могил
— детские. Шесть женских выделяются крайне небольшим количеством украшений, грубым их изготовлением и явно случайным набором. Мужские также бедны находками, в некоторых из них отсутствуют топоры. Все эти детали склоняют к выводу, что бескурганные могилы взрослых принадлежат лично несвободным людям — рабыням и холопам. Не исключено, что дети, погребенные в простых грунтовых ямах, — дети рабынь. Их сверстников, рожденных свободными женщинами, хоронили в курганах, где тоже есть детские погребения.
Подробное знакомство с Кемским некрополем убеждает нас в том, что свободный общинник уже в XI веке не был единственным действующим лицом в колонизационном процессе и полным хозяином вновь освоенных северных областей. Впрочем, мы не должны забывать, что Кемский некрополь связан с таможенно-контрольным пунктом, созданным на Ковжско-Вытегорском пути центральной администрацией, чем и обусловлен особый социальный состав погребенных. Чтобы контролировать водные коммуникации в районе Белого озера, княжеская власть должна была иметь своих представителей — чиновников, воинов и хозяйственных агентов. По-видимому, именно последние — владельцы рабочих топоров — и были основателями и постоянными жителями поселка на Кеме. Младшие дружинники и должностные лица лишь несли временную службу, и состав из периодически менялся. Для обслуживания воинов и чиновников требовалось какое-то количество зависимых лиц — холопов, скромные погребения которых не были отмечены курганными насыпями.
Кемский некрополь функционировал недолго. Судя по находкам монет, самые ранние захоронения здесь относятся к 1040-м годам, а самые поздние — к 1070-м годам. Около середины 1070-х годов контрольный пункт на Кеме прекратил свое существование. Какие же события происходили в это время на Белом озере?
"Встаста два волхва... и придоста на Белоозеро..."
Открыв "Повесть временных лет" и просмотрев статьи 1070-х годов, мы фазу же найдем знакомое географическое название — "Белоозеро". "В лето 6578... (1071 г. по современному летосчислению). Бывши бо единою скудости в Ростовстей области, встаста два волхва от Ярославля... И придоста на Белоозеро..."1 События, о которых повествует эта летописная статья, бесчисленное количество раз привлекали внимание историков. Их анализ содержится в любой обобщающей работе по домонгольской Руси, им посвящены десятки специальных публикаций. Передадим вкратце рассказ летописца.
Во время голода в Ростовской земля два волхва из Ярославля объявили, что они знают, кто "держит обилие", и вместе со своими сторонниками двинулись в путь по Волге. Приходя в погосты, волхвы указывали "лучших жен" и объявляли, что одни из них "держат" жито (зерно, хлеб), другие — мед, третьи — рыбу, четвертые — "скору" (пушнину). "Лучших жен" приводили к волхвам, и те "в мечте прорезавше за плечем" (разрезали тело за плечом у женщин) и доставали оттуда хлеб, рыбу или шкурку белки. Убивая "лучших жен" и забирая их имущество, волхвы пришли на Белое озеро: здесь собралось 300 их сторонников.
Прежде чем продолжить рассказ, необходимо уточнить значение некоторых терминов и уяснить общий смысл странных действий волхвов. "Лучшие жены", против которых направлено выступление волхвов, несомненно, представительницы местной знати, выделявшейся среди обитателей погостов в имущественном и социальном отношении. Иными словами, речь идет о женщинах из среды той самой "старой чади", с погребениями которой мы познакомились, рассматривая материалы могильника Нефедьево.
Что означают слова летописца "держат обилие"? Проще всего понять их таким образом, что "лучшие жены" укрывают какие-то запасы продовольствия и не желают делиться ими с другими общинниками. В подтверждение этого можно привести тот факт, что волхвы захватывают имущество казненных — "имение их отимашета собе". Но основная цель волхвов заключалась, скорее всего, не в том, что бы изъять у местной знати запасы продуктов и раздать их неимущим. Согласно языческим верованиям многих народов, представители власти, старейшины, и их семьи несут высшую ответственность за природные явления и связанное с ними благосостояние общества. Волхвы обвиняли "лучших жен" в том, что они "держат гобино" ("гобино" в древнерусском языке — богатство земных плодов), то есть в том, что они спровоцировали неурожай, очевидно, нарушив какие-то языческие обычаи или прямо прибегнув к колдовству. При таком объяснении ясно, почему жертвами волхвов оказываются не мужчины, а женщины — ведь, по народным поверьям, хозяйственная и лечебная магия, а также колдовские обряды, вызывающие неурожай, голод и повальные болезни, компетенция женщин. Известно, что еще в XIX веке в глухих районах Украины и Белоруссии крестьяне считали виновницами эпидемий женщин-колдуний и нередко требовали из казни — единственной меры, способной пресечь зло. В летописном рассказе волхвы, объясняя свои действия, говорят: "да аще истребиве сих (лучших жен), будет гобино" — после казни виновных неурожай прекратится2. Таким образом, волхвы покушались не только на жизнь и имущество конкретных представителей местной знати, но и на социальный авторитет формирующегося феодального класса в целом.
Почему волхвы извлекали "обилие", прорезая тело за плечами у женщин? Еще в прошлом веке историки обратили внимание на некоторые обряды мордовских крестьян, позволяющие прояснить темные места в летописном тексте. В XIX веке у мордвы существовало особое общинное моление — "Велен-молян", припасы для которого поступали из каждого дома. Сборщики припасов заранее назначали день своего приезда в деревню, к этому дню женщины шили холщовые мешочки с длинными шнурками. В одних из мешочков насыпали муку, в другой клали бурачок с медом, в третий — бурачок с маслом, в четвертый — яйца, в пятый — деньги. Передача припасов сборщиками сопровождалась особым ритуалом. Женщины встречали их обнаженными по пояс, стоя в избе спиной к двери с перекинутыми через плечо мешочками. Сборщики подходили к женщинам сзади и слегка кололи их голые спины и плечи священным ножом, а затем произносили специальную молитву, обрезали шнурки, на которых держались мешочки, и уносили их. Мужчины не участвовали в обряде (за исключением сборщиков-жрецов), в этот день они уходили из деревни. Теперь понятно, что летописные волхвы следовали языческому ритуалу, исполнявшемуся у финно-угорских народов, вероятно, не только у мордвы, но у родственной ей веси, при сборе припасов для общинного жертвоприношения3.
Продолжим летописный рассказ. "В се же время приключися прити от Святослава дань емлющю Яневи сыну Вышатину" (в это время на Белоозере находился Ян Вышатич, собиравший дань для князя Святослава). Белозерцы поведали ему о расправе с "лучшими женами" в погостах на Волге и на Шексне. Выяснив, что волхвы — смерды князя Святослава и, таким образом, подсудны его суду, Ян Вышатич послал к их сторонникам парламентера и потребовал выдачи волхвов. Те отвечали отказом, и тогда Ян сам отправился к ним в сопровождении 12 "отроков". Вначале Ян хотел идти невооруженным, но "отроки" сказали ему: "Не ходи без оружия, осоромят тя. — Он же повеле взяти оружья отрокам..." Сам Ян вооружился топором. Когда Ян приблизился к мятежникам, трое из них вышли ему навстречу со словами: "Вида (смотри) идеши на смерть, не ходи". Тем не менее Ян вступил в схватку. Кто-то попытался ударить его топором, но Ян "оборотя топор удари и тылием" (обухом). "Отроки" Яна вынудили сторонников волхвов скрыться в лесу, при этом в стычке был убит сопровождавший их священник "попин Янев". Ян не стал преследовать восставших, а вернулся в Белоозеро и сказал белозерцам: "аще не имате волхву сею, не иду от вас и за лето" (т.е. если не выдадите волхвов, останусь собирать дань у вас еще на год). Угроза подействовала. "Белозерцы же шедше яша я (схватили их) и преведоша е к Яневи".
Далее летописец подробно передает диалог между Яном и волхвами, сочетающий в себе черты судебного разбирательства и богословской полемики. На вопрос, зачем было убито столько людей, волхвы отвечали, что это было сделано для прекращения голода, и предложили Яну Вышитичу у него на глазах извлечь из тела женщины хлеб или рыбу — "аще ли хощеши то пред тобою вынемеве жито ли, рыбу ли, ино что". "По истине лжа то (это ложь)", — сказал Ян. Бог сотворил человека из земли, человек состоит из костей, жил и крови, ничего другого в нем нет, и никто, кроме Бога, не ведает, как был сотворен человек. Мы знаем, как сотворен человек, отвечали волхвы. Бог мылся в бане, и вспотел, и отерся ветошкой, и бросил ее с небес на землю, и заспорили сатана с Богом, кому сотворить из нее человека, и сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил, поэтому, когда умрет человек, в землю идет тело, а душа к Богу. Продолжая разговор, Ян выясняет, что Бог, в которого веруют волхвы, "седит в бездне". "То есть бес, — говорит Ян, — а Бог есть на небеси седя на престоле славим от ангел иже предстаят ему". Затем Ян рассказывает о грядущем втором пришествии Христа и победе его над Антихристом и его слугами и, обращаясь к волхвам, заключает, что с ними (Антихристовыми слугами) он расправится сам, не дожидаясь второго пришествия, — "вам же и еде муку прияти от мене".
Сделаем некоторое пояснение. В полемике с волхвами Ян Вышатич излагает ортодоксальные христианские взгляды о месте Бога и человека во Вселенной. Труднее разобраться в том, что представляют собой религиозные воззрения его оппонентов. На вопрос Яна "коему Богу веруете" волхвы отвечают — "Антихристу", сидящему в бездне. Но ведь сами они говорят, что Бог, мывшийся в бане ("мовнице"), находился на небесах и именно оттуда уронил свою ветошку. По-видимому, мы не должны забывать, что рассказ о белозерских волхвах попал в летопись со слов Яна Вышатича, стремившегося дискредитировать язычество. "Миф о сотворении человека" в передаче волхвов имеет довольно точные соответствия в религиозных верованиях финно-угорских народов, записанных этнографами в XIX веке. Но сходные дуалистические мифы (рассматривающие мир как арену противоборства доброго и злого начала) с глубокой древности бытовали на Востоке, а в средневековье широко распространились на Балканах среди еретиков-богомилов. Известно, сколь велико было на Руси влияние южнославянской культуры. Поэтому современному исследователю так и не удается выяснить, что заключал в себе изложенный волхвами рассказ о сотворении человека, — миф, сформировавшийся в финно-угорской среде и получивший там всеобщее признание, или принесенный с юга "бродячий сюжет", знакомый лишь профессиональным служителям языческого культа — волхвам. "Нама бози почедают: не можеши нам створити ничтоже", — заявили волхвы и потребовали, чтобы их доставили к князю Святославу. "Лжют вам бози", — возражал Ян. В подтверждение своей власти он приказал бить волхвов и вырвать у них бороды, после чего спросил: "что вам бози молвят?" — "Стати нам пред Святославом", — упорствовали волхвы. Тогда Ян приказал вложить кляп им в рот и связать их. Волхвов привезли в ладье на устье Шексны, то есть в то место, где река вытекает из Белого озера, примерно в трех верстах от города. Здесь Ян еще раз повторил вопрос: "что вам бози молвят?" Волхвы осознали наконец безнадежность положения: "сице нама бози молвят — не быти нама живы от тобе". — 'То ти вам право поведали" (ваши боги сказали правду), — согласился Ян. И все же волхвы просили Яна сохранить им жизнь, говоря, что если он отпустит их, то получит "много добра", а если убьет, то примет "многу печаль и зло"; вероятно, волхвы имели в виду милости и проклятья своих божественных покровителей. "Аще ваю (вас) пущю, то зло ми будет от Бога, аще вас погублю, то мзда (награда) ми будет", — отвечал Ян. После этого он обратился к сопровождающим его "повозникам" с вопросом, у кого из них родственники были убиты волхвами. "Они же реша ("повозники" сказали) мне мати, другому сестра, иному роженье (дочь). Он же (Ян Вышатич) рече им — мьстите своих". Волхвы были убиты "повозниками", а их тела повесили ла дубе. Ян Вышатич отправился в обратный путь, а на следующую ночь тела волхвов были съедены медведем. "И тако погыбнуста наущением бесовскым, инем ведуща, а своея пагубы не ведуче", — заканчивает рассказ летописец.
Летописный текст вновь требует комментариев. Отмечу, прежде всего, что при расправе с волхвами Ян Вышатич строго соблюдает юридические формальности. Следуя законам Древнерусского государства, он требует выдачи волхвов, лишь убедившись в том, что они подсудны князю Святославу Ярославичу, которому он служит. На устье Шексны он предлагает родственникам убитых женщин воспользоваться правом кровной мести, признанным "Русской правдой". Парадоксально, что волхвы также апеллируют к закону, полагая, что правом судить их обладает лишь князь Святослав. Возможно, волхвы исходят из каких-то древних юридических норм, согласно которым суд должен осуществляться непосредственно князем, а не его боярами.
Почему тела волхвов были повешены на дубе, и почему летописец счел необходимым упомянуть, что они были съедены медведем? Очевидно, тела казненных оставили непогребенными не только для того, чтобы обитатели Белозерской округи помнили об их судьбе и не соблазнялись другими проповедниками язычества. Судя по этнографическим материалам, тела колдунов и других "нечистых" покойников не следовало предавать земле, поскольку это может вызвать неурожай, что было особенно злободневно в условиях голода, охватившего Ростовский край. Съедение волхвов медведем в глаза летописца служило, видимо, доказательством их греховности4. Медведь, почитавшийся язычниками финно-уграми священным животным, выступает не как покровитель волхвов, а как их противник, оскверняющий их тела.
Таким образом, в обрядовой практике волхвы обращались в основном к финно-угорским ритуалам, и не удивительно, что многие историки, в том числе В.О.Ключевский, считала их представителями финского племени5. Сторонники противоположной точки зрения подчеркивали, что киевлянин Ян Вышатич, точно передающий подробности своей поездки на Север, не упоминает о неславянском происхождении волхвов или о каких-либо языковых барьерах, затруднявших общение с ними. Во всяком случае, из летописного рассказа не следует, что волнения охватили лишь финно-угорское население — выступление волхвов было обращено ко всем обитателям Белозерья без этнического различия.
Широкие раскопки в Белозерском крае показали, что социальные контрасты в нем были далеко не такими яркими, как в других областях Руси, например на юге, где в XI—XII веках существовали уже укрепленные боярские усадьбы и боярские села с зависимым населением. В Белозерье дифференциация свободных общинников на "простую чадь" и "старую чадь" еще не привела к их резкой поляризации. Границы между обеими социальными группами были весьма расплывчатыми, — мы видели, как нелегко разделить в могильниках их погребения. Может быть, именно поэтому позиции государства были здесь слабее, а общественные нормы старого родового строя казались более приемлемыми. События, описанные в летописной статье 1071 года, — острейший социальный конфликт, но противостоящие стороны в нем не богатые и бедные общинники, а волхвы и княжеские дружинники, то есть социальные группы, которым принадлежала власть при старом родовом и новом феодальном строе. Было бы неверно полагать, что волхвы, приносившие человеческие жертвоприношения ради прекращения голода, стремились лишь к захвату имущества "лучших жен". Они претендовали на большее. От имени языческих богов волхвы выступали против юридических и религиозных установлений нового строя, за возврат к старым общественным порядкам.
В русской истории XI века несомненно были и события значительнее. Но есть ли в летописи более выразительный диалог между представителями противоборствующих социально-экономических формаций? В смутное, голодное время, когда общественные противоречия предельно обострены, а феодальная администрация утрачивает контроль за происходящим, боярин, служащий киевскому князю, и язычники-волхвы вступают в яростный спор о том, кто имеет право властвовать и судить, имена каких богов должны освящать судебные приговоры. Действующие лица летописного рассказа становятся на наших глазах символическими фигурами, и столкновение их — прямое столкновение двух эпох, двух мировоззрений, двух религий.
Но пора нам вернуться из мира летописи к археологическим реалиям. Поначалу может сложиться впечатление, что выступление волхвов не оставили никаких археологических следов. В культурном слое Белоозера нет черной прослойки пожара, датированного 1070-ми годами: действительно, судя по летописи, в самом городе стычек между сторонниками волхвов и их противниками не происходило. В земельных документах XV—XVII веков нет никаких упоминаний о священном дубе у истока Шексны, на котором некогда были повешены тела казненных. Но мы уже обратили внимание, что именно 1070-х годах прекратил свое существование поселок дружинников в низовьях Кемы. Чтобы более определенно судить о том, есть ли связь между этими событиями, необходимо выяснить некоторые подробности поездки Яна Вышатича на Белоозеро.
Во-первых, время. Тут, казалось бы, все ясно, в летописи конфликт с волхвами отнесен к 1071 году. Однако под этим годом помещено четыре рассказа о волхвах, место действия — Киев, Новгород, Белоозеро и, возможно, Приуралье. Исследователи уже давно считают, что это объединение искусственно, в основе его не одновременность описываемых событий, а единство темы, общая идея — ложные пророчества волхвов, движимых "бесовским наущением", и их бесславный конец. В последнее время историк В.А.Кучкин привел убедительные доводы в пользу того, что столкновение Яна Вышатича с волхвами следует датировать 1073-1074 годами6. Один из его аргументов строится на анализе дендрохроно-логической шкалы: значительное угнетение годовых колец деревьев, росших в Белозерском крае, относится к 1073 году, что сопоставляется со "скудостью", неурожаем, о котором говорится в летописи.
Во-вторых, маршрут. Волхвы пришли на Белоозеро, поднявшись по Шексне: "встаста от Ярославля... и поидоста по Волзе... и придоста на Белоозеро". Летопись не сообщает, как попал на Белоозеро Ян Вышатич, но из изложения событий следует, что маршруты Яна и волхвов не совпадали, ведь о казнях "лучших жен" в погостах на Волге и Шексне Ян узнал от белозерцев, значит, сам он не был в этих погостах. Как альтернативу Шекснинскому пути можно рассматривать лишь уже знакомый нам Ковжско-Вытегорский путь. Иными словами, одним из последних пунктов, где останавливался Ян Вышатич, прежде чем добраться до Белоозера, был поселок в низовьях Кемы. А может быть, и последним — расстояние между ним и Белоозером примерно соответствует дневному переходу под парусом или на весельной лодке с хорошими гребцами.
И, наконец, возможные спутники Яна Вышатича во время сбора дани. В распоряжении данщика несомненно находилось некоторое количество младших дружинников, следовавших с ним от начала до конца его поездки. Среди его спутников был и священник, погибший в схватке с восставшими. Но, помимо небольшого постоянного отряда, данщика окружали местные старейшины, низшие агенты княжеской администрации, контролировавшие доставку дани в установленные места и являвшиеся его проводниками на пути от погоста к погосту. Трудно представить, что в неспокойной обстановке 1073-1074 годов "отроки" из поселка на Кеме, в прямую обязанность которых входил надзор за водными путями, не стали сопровождать в Белоозеро боярина, собиравшего дань для киевского князя, и остались в стороне от столкновения с волхвами. И боевые топорики, найденные в Кемских курганах, — наверное, то самое оружие, которое предусмотрительно захватили с собой "отроки", отправляясь вслед за Яном Вышатичем на переговоры со сторонниками волхвов. В поединке с волхвами победителем оказался Ян Вышатич, но возможность самого поединка продемонстрировала слабость княжеской власти на Севере. Ведь выступление волхвов было подавлено не силами местной администрации, которой был вверен надзор за северными окраинами, а боярином-данщиком, случайно оказавшимся на месте событий. По-видимому, эти События побудили центр искать новые формы контроля над периферийными территориями. Можно предположить, что власть, отданная прежде в руки присланных на Белоозеро чиновников и дружинников, была частично передана местной знати, в ее ведение перешел и надзор за водно-волоковыми путями. Поселок дружинников на Кеме не мог быть сожжен во время выступлений 1073-1074 годов, а его обитатели, в отличие от жителей шекснинских погостов, не стали жертвами волхвов. Конец его существованию положила, очевидно, последовавшая за этими выступлениями реформа местного управления, в результате которой контрольно- административный пункт на Кеме стал не нужен и был ликвидирован.
Имена и характеры
Обычные летописные статьи знакомят нас лишь с итогами того, что свершалось на Севере, опуская подробности и ограничиваясь констатацией фактов. Статья 1071 года дает уникальную возможность проследить конкретное течение событий и увидеть действующих лиц. В поле нашего зрения в первый раз появляются не безликие статисты, а живые исторические персонажи с собственными именами и индивидуальными характерами. Правда, Ян Вышатич, главное действующее лицо этого рассказа, - киевский боярин, и поездка на Белоозеро лишь эпизод в его биографии, следовательно, он менее всего подходит на роль того "героя", которого так недостает нашему повествованию. И все же, поближе познакомившись с Яном Вышатичем, мы получим яркое представление о людях той эпохи, в особенности тех, глазами которых русские книжники XI века впервые посмотрели на "полунощные страны".
Ян Вышатич принадлежал к знатному боярскому роду1. Его отец, Вышага, был воеводой в русском войске, посланном в 1043 году Ярославом Мудрым против Царьграда. В этом походе русский флот был разбит бурей в Черном море, и воины, кто уцелел, оказались выброшенными на берег. Никто из княжеских дружинников не пожелал присоединиться к той части войска, которая была вынуждена пробиваться на Русь сухим путем, это сделал лишь Вышата, заявивший о своей готовности погибнуть вместе со всеми. Вышата, как и большинство воинов, попал в плен к византийцам и провел три года в Царьграде, после чего вернулся на Русь.
Год смерти Вышаты неизвестен, как неизвестно и то, сколько лет было Яну в 1043 году. На страницах летописи он впервые появляется под 1068 годом, когда к южным границам Руси подступили половецкие полчища и сыновья Ярослава решили вместе выступить против кочевников. Густынская летопись сообщает, что перед походом они пришли за благословением в пещеру к Антонию — основателю Киево-Печерского монастыря. Антоний предрек им неудачу: "...мнози от вас падут острием меча, друзи же истоплены будут, останцы же в пленение попадут". Но Яну, находившемуся в пещере вместе с Ярославичами, было предсказано спасение: "Яневи же тогда прорече, яко от тоя беды избудет"2. И действительно, в битве на Альте Ярославичи потерпели жестокое поражение, однако Ян не погиб в этом походе, как не погиб он и позже, в 1073-1074 годах, столкнувшись с волхвами.
Очевидно, в 1068 году Ян уже принадлежал к кругу высших дружинников. В конце 1060-х или в начале 1070-х годов он сближается с Киево-Печерским монастырем, прежде Всего с Феодосием — авторитетнейшим представителем печерского монашества. Феодосии часто приходил в дом "к Янове и к жене его Марье. Феодосии бо бе любя я, занеже живяста по заповеде Господне и в любви живяста". Во время одного из этих посещений печерский аскет заявил Марье, что они будут погребены на одном кладбище: "по истине идеже аз лягу, ту и ты положена будеши".
Мы не знаем, какие должности занимал Ян Вышатич до тех пор, пока в 1073 году не стал данщиком Святослава. События на Белоозере позволяют по достоинству оценит, его деловые и личные качества. Ян не теряется в минуты опасности, не боится прямой конфронтации со своими противниками, особенной когда в руках у него оружие, которым он владеет вполне профессионально. Вместе с тем он искушенный политик, избегающий опрометчивых поступков и бессмысленного риска. Вспомним, что Ян не преследует волхвов, скрывшихся в лесу, понимая, что преследование может стоить ему жизни. Он вынуждает самих белозерцев схватить волхвов, пригрозив им, что продолжит сбор дани на Белоозере. Чтобы обезопасить себя от кровной мести, Ян не стал собственноручно казнить волхвов, он предоставил это родственникам убитых женщин.
После поездки на Белоозеро Ян исчезает со станиц летописи до 1089 года. За это время на киевском столе сменилось несколько князей: после смерти Святослава княжение получил Изяслав, а следом в 1078 году, младший из Ярославичей — Всеволод. В летописной статье 1089 года Ян Вышатич уже представлен как киевский тысяцкий и воевода — значит, за истекшие годы он достиг высших " административных ступеней. Его жена Марья, умершая в 1091 году, была удостоена погребения в Успенском соборе Печерского монастыря "противу гробу Федосиеву на левой стороне"3.
В 1093 году Всеволод Ярославич умирает, и ему наследует новый князь — Святополк, сын Изяслава Ярославича. В том же году южнорусские земли вновь подвергаются нападению половецких орд. Святополк выступает против половцев вместе со своими двоюродными братьями — Владимиром Мономахом и Ростиславом. В походе участвует и Ян Вышатич. Когда объединенное русское войско подошло к Стугне, Владимир Мономах предложил не переправляться через реку, а встать на ее правом берегу. "И присташа свету (совету) сему смысленые мужи Ян и прочие. Кияне же не восхотеша света сего но рекоша: ...поступим на ону сторону реке". Войско перешло через Стугну, и последовавшая вскоре битва завершилась полным разгромом русских князей: половцы сперва обратили в бегство киевское ополчение Святополка, а затем вынудили отступить Владимира и Ростислава. Переправляясь обратно через Стугну, Ростислав утонул на глазах у брата.
Видимо, в эти годы Ян Вышатич еще больше сближается с Киево-Печерским монастырем и становится важнейшим информатором летописца — создателя "Повести временных лет". Со слов Яна в летопись попали рассказы о многих событиях, очевидцем или участником которых ему довелось быть, на что прямо указывается в одной из записей: "...От него же и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи сем, от него же слышах"4. Историки подметили, что некоторые оценки деятельности Всеволода и Святополка, имеющиеся в летописи, могут принадлежать Яну. В статьях 1090-х годов есть жалобы на "уных" дружинников, молодых советников князей, оттесняющих старшее поколение. Из статьи 1093 года следует, что именно пренебрежение советом "смысленых мужей", в том числе Яна, привело к военной катастрофе. Очевидно, что Ян Вышатич уже теряет влияние — общее направление политики как Всеволода в последние годы его княжения, так и Святополка устанавливают другие политические фигуры. Тем не менее Ян по-прежнему занимает высокие должности в войске. В 1106 году он и его брат Путята — среди военачальников в походе против половцев, в результате которого половецкие орды были отогнаны далеко на юго-запад.
Ян достиг преклонного возраста. Летописец утверждает, что в момент смерти, последовавшей в том же 1106 году, ему было 90 лет, но некоторые исследователи ставят под сомнение точность этой информации. Мог ли девяностолетний старец преследовать половцев до Дуная? Академик Д.С.Лихачев считает, что для средневековых авторов число 90 может быть эпическим определением глубокой старости, предела человеческой жизни, а не буквальным указанием возраста5. "В се же лето преставися Ян старец добрый..., в старосте мастите жиз по закону Божию не хужии первых праведник... Бе бо муж благ и кроток и смерен... Его же гроб есть в Печерском монастыре у притворе идеже лежит тело его положено месяца июня в 24". Так выглядит последняя летописная запись, упоминающая имя Яна. Здесь трудно узнать жестокого и решительного данщика, с топором в руках утверждавшего законы нового феодального строя в Белозерье.
Ян Вышатич — яркая, незаурядная личность и вместе с тем он типичен для своего времени. Однако прежде чем оценивать его как тип человека и государственного деятеля, стоит познакомиться еще с одной исторической фигурой, имеющей прямое отношение к истории Севера в XI веке. Речь идет о князе Глебе Святославиче. Летописная запись о пребывании Глеба на Севере предельно лаконична: "В се же лето П078 год) убиен быс Глеб сын Святославль в Заволочье6 .
Глеб — старший сын Святослава Ярославича, внук Ярослава Мудрого. Год рождения его неизвестен, как и дата рождения большинства других князей той эпохи. На страницах летописи Глеб впервые предстает в 1064 году, когда он, находясь на тмутараканском княжении, неожиданно теряет стол, захваченный его двоюродным братом Ростиславом Владимировичем. Напомню читателю, что Тмутаракань — средневековый город на восточном побережье Керченского пролива, район современно Тамани. Тмутаракань принадлежала русским князьям и была важным опорным пунктом Древнерусского государства в Причерноморье. Вместе с тем, будучи отделенной от остальной Руси широкой полосой степей, где кочевали половцы, Тмутаракань чаще других городов захватывалась князьями-изгоями, потерявшими надежду получить княжение в центральных областях. Одним из таких князей был Ростислав Владимирович. В 1065 году Глебу удалось вернуть себе тмутараканское княжение с помощью Святослава, занимавшего черниговский стол и располагавшего значительной военной силой, чтобы поддержать сына. Но когда Святослав возвратился в Чернигов, Ростислав снова изгнал Глеба из Тмутаракани и заставил его уйти к отцу.
Княжение Ростислава было недолгим, в 1065 году его отравил византийский наместник. Жители Тмутаракани просят Святослава опять прислать им Глеба. Посредником в переговорах выступает находившийся тогда в Тмутаракани Никон "великий", монах Киево-Печерского монастыря, видный церковный деятель и историк, составитель летописного свода 1073 года. Переговоры увенчались успехом.
С пребыванием Глеба на престоле связан интереснейший памятник — так называемый "Тмутараканский камень". Это мраморная плита, похожая на основание какой-то античной статуи, с высеченной на ней кириллической надписью, гласящей, что в 1068 году "Глеб князь мерил море по леду от Тмутараканя до Корчева — 14 000 сажень". Речь идет об измерении ширины Керченского пролива в один из тех коротких периодов, когда море здесь сковано льдом7. Историкам не вполне понятно, зачем понадобилось Глебу "мерить море". Может быть, потому, что Керченский пролив, согласно представлениям средневековых географов, отделял Европу от Азии?
Академик Б.А.Рыбаков относит к тмутараканскому периоду жизни Глеба еще одну любопытную находку с Таманского полуострова — каменную икону с изображением святого Глеба8. Покровитель князя стоит в полный рост, в правой руке держит крест — символ мученичества, левая рука положена на рукоять меча, на голове у святого полукруглая княжеская шапка, Редкий материал — жировик, из которого изготовлен образок, и необычная иконография (Глеб изображен без брата Бориса) позволяют предположить, что эта вещь принадлежала Глебу Святославичу.
В 1069 году Глеб находится уже на новгородском княжении, то есть действует на противоположном конце Руси. Обстоятельства его перемещения остаются не вполне понятными. Бесспорно, оно как-то обусловлено бурными событиями 1068-1069 годов, когда старший из Ярославичей, Изяслав, потерпел тяжелое поражение от половцев и был изгнан восставшими киевлянами, посадившими на киевский стол Всеслава Полоцкого. В то же время младший брат Изяслава Святослав одержал победу над половцами под Сновском и тем самым значительно укрепил свои политические позиции на юге. Наверно, это и дало возможность Глебу оставить далекую Тмутаракань и занять новгородский стол, дававшийся обычно одному из сыновей киевского князя. В 1069 году Всеслав Полоцкий, не сумевший удержать киевское княжение, но продолжавший борьбу против Ярославичей: явился к стенам Новгорода. В битве на Гзени противником Глеба оказался князь, обладавший неукротимой энергией и огромным военным опытом, тот самый чародей Всеслав, который, как сказано в "Слове о полку Игореве", "людем судяше, князем грады рядяше, а самъ в ночь блоком рыскаше9". Глеб, выступивший во главе новгородцев, разбил дружину Всеслава и войско союзной ему Води — одного из прибалтийско-финских племен. "... Велика бяше сеця вожянам и паде их бещисльное число..."10 Из Новгородской летописи следует, что сам Всеслав был пленен, но затем отпущен Глебом. При княжении Глеба в Новгороде происходит знаменитая история с кудесником — единственный эпизод в биографии князя, позволяющий в полной мере оценить его личные качества. В Новгороде объявился волхв, убедивший жителей города в том, что способен совершать чудеса, — "глаголашет бо, яко прейду по Волхову пред всеми людьми" — и вызвавший "великий мятеж", из-за чего новгородцы даже хотели убить епископа Федора. " И епископ же Федор вземши честыи крест и оболочеся в ризы и ста пред народом и глагола им: "аще хощете веру яти волхву, той за него да идет, аще ли верует к кресту, да идет к нему. И разделишася на двое: а князь Глеб и дружина его сташа у епископа, а людие вси идопга за волхва; и бысть мятеж междю ними. Глеб же, възем топор под скуд (под плащ) и прииде к волхву и рече ему: то веси ли, что утро хощет быти, что ли вечер" (знаешь ли, что будет завтра). "Он же рече: "чюдеса велика створю. Глеб же выимя топор, ростя и (рассек его) и паде мертв; и людие разидошася. Он же погыбе душею и телом, предався диаволу"11.
Поведение Глеба едва ли нуждается в комментариях. Как и Ян Вышатич, он отстаивает религиозные идеи и законы феодального государства и тех социальных сил, которые получили в нем всю полноту власти; при этом Глеб не стесняется брать в руки оружие и использовать его, не дожидаясь первого удара противника.
Княжение Глеба в Новгороде продолжалось до 1078 года, что, по-видимому, не мешало ему совершать поездки на юг. Если верить Ипатьевской летописи, в 1074 году Глеб вместе со Святославом посетил умирающего игумена Киево-Печерского монастыря Феодосия12. В присутствии своего наследника Святослав дал Феодосию Печерскому обещание оказывать покровительство монастырю и после его смерти.
С новгородским периодом жизни Глеба также связаны некоторые археологические находки. Одна из них — деревянный цилиндр с двумя сквозными отверстиями и вырезанной на нем княжеской тамгой багровидной формы. Цилиндр найден на Михайловском раскопе в слоях второй половины XI века. Как доказал В.Л. Янин, подобные предметы служили замками от кожаных мешков, в которые специальные чиновники-вирники собирали судебные подати — "виры и продажи"13. Княжеский знак на цилиндре с Михайловского раскопа — тамга Глеба Святославича, значит, в мешке, запертом этим замком, содержались судебные поступления (очевидно, меха), предназначенные князю.
Такая же тамга вырезана на костяном навершии (рукоятке) плети с Рюрикова городища, где была резиденция новгородских князей и размещалась их дружина. Навершие с тамгой Глеба — вполне заурядный предмет, лишенный какой-либо художественной отделки; скорее всего, оно принадлежало не самому князю, а одному из "отроков", находившихся у него в услужении.
Жизни Глеба оборвалась неожиданно. Короткое летописное сообщение об убийстве его "за Волоком" в 1078 году оставляет множество вопросов. Как оказался князь в далеком Заволочье? Кто и почему его убил? В некоторых более поздних летописных статьях мы находим упоминание о том, что Глеб был изгнан из Новгорода и пал от рук чуди. Считая, что убитый Глебом в Новгороде волхв также был выходцем из финно-угорской среды, некоторые историки предположили, что "заволоцкая чудь" отомстила князю за смерть своего соотечественника.
Думается, однако, что все обстояло иначе. В 1076 году, прокняжив три года в Киеве, умер отец Глеба Святослав и киевский стол занял старший из Ярославичей — Изяслав, его давний недруг. Не исключено, что Изяслав фазу же предпринимает попытки отнять у сыновей Святослава их волости. Младший брат Глеба Олег был изгнан из Владимира и бежал в Тмутаракань, рассчитывая найти здесь военные силы, необходимые для борьбы с Изяславом. Возможно, уже в 1076 году Изяслав пытается лишить Глеба новгородского княжения, — мы знаем, что зимой 1076 года Глеб и Владимир Мономах воюют с каким-то общим противником14. Вскоре Глеб теряет новгородский стол (его преемником оказывается старший сын Изяслава — Святополк) и бежит в Заволочье. На что надеялся он, отправляясь на Север? Ясно, что людские ресурсы Заволочья были довольно скромными — там невозможно было собрать войско, достаточное для борьбы за новгородское княжение. Зато поступавшая из Заволочья пушнина давала в руки средства, необходимые для содержания дружины и организации военного похода. По-видимому, обитатели Заволочья не пожелали платить дань князю, потерявшему новгородский стол, и конфликт завершился убийством Глеба.
Читатель, вероятно, ожидает, что рассказ о Глебе мы закончим описанием его погребения, открытого в одном из могильников Заволочья. Мне придется обмануть эти ожидания. Глеб был похоронен на юге: "его же тело положено быс в Чернигове за Спасом"15 (у стен кафедрального Спасо-Преображенского собора). Глеб был убит 30 мая, похороны его состоялись 23 июля, то есть чтобы перевезти тело князя через всю страну, понадобилось менее двух месяцев. Почему же местом погребения Глеба был избран Чернигов? Двумя годами ранее здесь был погребен Святослав Ярославич, долгие годы занимавший черниговский стол; очевидно, с этого времени Спасо-Преображенский собор стал общей усыпальницей его семьи.
В 1920-х годах при раскопках у северного притвора собора бал обнаружен прямоугольный саркофаг из шиферных плит с полукруглым изголовьем. На дне его, под расколотой крышкой находились перемешанные кости и куски истлевшей ткани с золотыми нитями — остатки какого-то богатого одеяния. Саркофаг почти точно копировал каменные гробницы городов Византии и Северного Причерноморья, в южнорусских городах в подобных саркофагах хоронили лишь представителей княжеского рода. Поскольку других шиферных гробниц "за Спасом" — с внешней стороны стен Спасо-Преображенского собора — не было, автор раскопок М.Макаренко сделал заключение, что саркофаг содержал останки Глеба Святославича16.
Таким образом, круг замкнулся. Глеб был погребен в том самом городе, из которого он, видимо, будучи юношей, отправился на тмутараканское княжение, а его останки были помещены не в сосновый сруб, а в каменный саркофаг, изготовленный по образцу саркофагов Причерноморья.
"... Бе бо Глеб милостив убогим и страннолюбив, тщание имея к церквам, тепл на веру и кроток, взором красен..."17 Для летописца Глеб такой же идеальный человек и христианин, как и Ян Вышатич.
Судьбы Яна и Глеба сложились по-разному. Первый прожил долгую жизнь, постепенно добившись всего, на что мог рассчитывать выходец из знатной боярской семьи. Второй умер сравнительно молодым, не реализовав всех возможностей, которые открывались перед отпрыском княжеского рода. Но при всем несходстве биографий многое сближает эти исторические фигуры.
Их объединяет прежде всего удивительная подвижность. Поле деятельность Яна и Глеба — вся Восточная Европа, от стольных городов Руси до крайних порубежных точек на севере и на юге. Мы привыкли считать человека средневековья замкнутым в небольшой сельской округе, привязанным к дому и земельным владениям, исключение представляют в наших глазах лишь скандинавские викинги и отдельные исторические деятели (например, Владимир Мономах, участвовавший в 82-х походах). Знакомство с жизнью Яна и Глеба заставляет изменить это мнение. Оказывается, представители правящего класса Древней Руси в XI веке легко покрывали колоссальные расстояния, действовали в разных концах огромного государства, и такой способ существования был для них скорее нормой, чем отклонением от нее. Правда, многие из этих стремительных передвижений были вызваны чрезвычайными обстоятельствами, но чрезвычайные обстоятельства — нападения внешних врагов, интриги политических противников, выступления подданных — преследовали этих людей на всем протяжении их жизненного пути. Даже старость не избавляла их от военных походов.
Археологи не раз отмечали, что жилища русских феодалов XI—XIII веков как бы не соответствуют их высокому социальному статусу. Они имеют сравнительно скромные размеры и, насколько можно судить по археологическим остаткам, не отличаются особым комфортом. Думается, что этот феномен в какой-то степени объясняется специфическими заботами знати, необходимостью быть в постоянных разъездах, походах и путешествиях. Невнимание к бытовым, домашним удобствам проистекало оттого, что большая часть жизни проходила вне дома.