"Нивы", "пожни" и "рыбные ловища"
Познакомившись с орудиями труда и промыслов, какими пользовались в X—XII веках северяне, нетрудно составить представление о главных отраслях их хозяйства. Мельничный жернов свидетельствует о существовании земледелия, которое, судя по многочисленным находкам топоров, было подсечным. Косы и ботала указывают на занятие скотоводством; железный крючок с бородком — снасть рыболова; наконечник стрелы — оружие охотника. Отсюда следует обычное для любого учебного пособия заключение о хозяйстве, основанном на земледелии и скотоводстве, при сохранении промыслов. Эта формула настолько расплывчата, что одинаково приемлема для любой области Древней Руси — от Белозерья и Приладожья до Среднего Поднепровья и Волыни.
Между тем любая попытка конкретизировать наши знания о хозяйственной специфике различных областей, используя орудия труда из раскопок, оказывается почти безрезультатной. Находки позволяют лишь констатировать наличие тех или иных отраслей хозяйства, но и то не всегда. Что может сказать археолог о пушной охоте, если она велась с помощью силков и ловушек, сделанных из органических материалов, причем не на поселении, где ведутся раскопки, а вблизи места промысла? Казалось бы, с земледельческими орудиями проще: серп сделан из железа, рало имеет железный наконечник, они изготовлялись в поселке и хранились там тогда, когда не использовались при полевых работах. Тем не менее и серпы, и наральники остаются редкими находками. На поселениях их не теряли и не выбрасывали, не было у восточных славян и обычая класть их в погребения. Поэтому если серпов и наральников нет в раскопе на средневековом селище, это вовсе не означает, что обитатели его не знали земледелия.
К счастью, у археологов есть и другие возможности для изучения древней экономики. Мы хорошо представляем особенности топографии средневековых населенных пунктов на Севере, закономерности их распределения на местности; нам известно, что памятники той эпохи концентрируются в одних ландшафтных зонах и отсутствуют в других. Ясно, что за особенностями расселения стоят особенности экономики, своеобразие хозяйственного уклада.
При первом же взгляде на археологическую карту Белозерья и Каргаполья бросается в глаза резкий контраст между плотно заселенными побережьями крупнейших озер и рек и остальной территорией, где археологические памятники почти вовсе не попадаются. Средневековые поселения сосредоточены на узкой полосе земли по берегам Белого озера, Шексны, Кемы, озер Лача и Воже, здесь они образуют иногда густую сеть, зато остальная, площадь остается практически безлюдной. Деревень нет как раз в тех районах, земледельческая освоенность которых в XVI—XIX веках была наиболее высокой, а население — наиболее плотным.1 Примерно такую же картину мы наблюдаем в Заонежье.
Мне вспоминается первое селище, открытое на восточном берегу озера Лача. Это не лучшее место для занятия земледелием: лопата гнется при попытке воткнуть ее в твердый грунт; лес обступает отвоеванную у него площадку сплошной стеной, и вряд ли когда-нибудь в нем были большие вырубки. Другие селища окружены болотистыми низинами, где невозможно найти подходящий участок для пашни. Не стоит, однако, абсолютизировать такие закономерности, ибо мы встречаем и противоположную картину: многие средневековые поселения располагаются, в долинах Шексны и Кемы на плодородных почвах. Трудно вообразить, чтобы люди, жившие там, не использовали прекрасных возможностей для ведения сельского хозяйства. Но площади, пригодные для пашни, в долинах рек были невелики. На картах XVIII века показаны обширные покосы — "пожни", занимающие почти всю долину Шексны и Кемы, а между ними небольшие островки полей. В документах XV—XVI веков, описывающих земельные владения на приозерных и приречных территориях, "пожни" упоминаются гораздо чаще, чем "нивы" — пашни. Зная цену заливным пойменным лугам, крестьяне Белозерья не распахивали их, а использовали как сенокосные угодья.
Известно, что в XIX веке земледелие не могло прокормить жителей некоторых приозерных районов. В Чаронде, на западном берегу озера Воже, своего хлеба в лучшие годы не хватало даже до середины зимы.2 По оценкам земской статистики, на восточном берегу озера Лача, в Калитинской волости (именно здесь находятся первые открытые нами средневековые памятники) пахотные земли составляли в конце XIX века всего 7% от всех удобных пространств, причем возможности для их расширения были практически исчерпаны.3
Обитателей этих районов кормили сами озера. В конце XIX века на Белом озере из 10-15 тысяч приозерного населения рыбной ловлей занималось около 4 тысяч. В шестидесятых годах XVII века во время зимнего лова на Белом озере выставлялось до 112 длинных частых неводов — "тагасов", каждый из которых ставила артель из нескольких десятков человек. Общий улов тагасного промысла — 48 000 пудов (т. е. около 768 тонн), что заметно превышает современные среднегодовые уловы.4 Рыбную ловлю вели ради нужды не одних лишь местных жителей. Уже в XIV веке рыбаки Онежского озера поставляли в Новгород лососей. Сигизмунд, Герберштейн, посетивший Россию в начале XVI века, был осведомлен о замечательных вкусовых качествах белозерской рыбы: "... рыбы которые заходят из Волги в озеро (Белое)... гораздо лучше, мало того, они становятся тем вкуснее, чем дольше там оставались".5 В XV веке право рыбной ловли на Белом озере предоставлялось в качестве привилегии крупнейшим монастырям, например, Троице-Сергиеву, а в XVII веке на Шексне ежегодно устраивался весной лов стерляди "на государев обиход". В XVI—XVII веках многие белозерские волости выплачивали оброк рыбой; с одного рыболовного еза следовало "15 осетров... а икры осетрьи давать им 2 пуда без 5 гривенок (около 30 кг), да 100 стерлядей". "... А мера тем оброчным стерлядям в три четверти аршина (примерно 50 см), а мереть оброчные стерляди государевым печатным орленым аршином, с носом и с хвостом, с головы до самой остряди и до хвостовые, последние розвилины пера, а розвилину самые хвостовые остряди в меру не класть..."6 Существовал спрос и на менее ценные породы рыб: некоторые волости платили оброк "щучиной" - соленой щукой. Высушенным белозерским снетком в XVII веке снабжались русские войска во время походов.
Рыболовные снасти, использовавшиеся в XVI—XVII веках, поражают своим разнообразием. Пожалуй, наиболее экзотическим способом ловли можно считать "езовый". "Езы", "осеки" или "заколы" представляли собой частоколы из бревен и жердей, перегораживавшие реки или заливы. В изгороди оставлялся узкий проход, в который ставились ловушки ("вентери" или "чалмы"). Первое упоминание об одном из шекснинских езов содержится в духовной грамоте Дмитрия Донского7, но, судя по археологическим данным, начале езовой ловли восходит еще к эпохе неолита. Шекснинские езы конца XVI века были монументальными сооружениями, для которых требовалось огромное количество леса; строительство каждого велось силами целой волости.
Очевидно, в XI—XIII веках масштабы рыбного промысла на Севере были значительно скромнее, чем в XVI—XVII веках, и весь улов потреблялся местным населением. Вплоть до конца XII столетия рыбаки промышляли в основном с помощью езов и крючных орудий. О продуктивности крючной ловли свидетельствует рассказ из жития Кирилла Белозерского о монахе Германе, который ловил рыбу "ничем же иным, токмо оудицею и от сея доволь бяше всем братиам"8. Рыболовные крючки X — первой половины XII века удивляют размерами, а находки грузил от сетей в слоях того периода единичны. На рубеже XII—XIII веков грузил становится заметно больше — широкое распространение получает неводная ловля. Поскольку рыболовные сети были изобретены еще в эпоху мезолита, отсутствие их среди снастей белозерских рыбаков вплоть до конца XII века можно объяснить лишь тем, что они обходились более простыми приспособлениями, обеспечивавшими достаточно высокие уловы. Однако рост населения со временем потребовал новых способов лова и новых типов снастей.
Любопытно, что три крупнейших гнезда поселений X—XIII веков на Белом озере находились в тех местах, вблизи которых локализуются лучшие промысловые угодья, — в приустьевой части Кемы, около Киснемы и у Крохинского брода в истоке Шексны. В двух последних пунктах на каменистых отмелях нерестились самые ценные породы рыб, и в XVII веке эти участки считались заповедными — здешний улов шел к царскому двору.
Гораздо меньше исторических и этнографических свидетельств об охоте в приозерных областях. Известно, что ловчие птицы из Белозерья поставлялись царям для соколиной охоты. "...Белозерские ястреби рвахуся от златых колодиц ис камена града Москвы... хотят ударити на многое стады гусиныя и на лебединыя..." — так описывает автор "Задонщины"9 нетерпение русских воинов перед выступлением на Куликово поле. Эта поэтическая метафора обладает документальной точностью: в писцовой книге начала XVIII веке упомянуты деревни на Волоке Славенском, в которых живут "сокольи пометчики" (ловцы соколов)10. В болотистой глуши вокруг озера Воже еще в конце XIX века крестьяне широко занимались таким архаичным промыслом, как сбор утиных яиц. Но ценных пород пушного зверя на Каргополье и в Белозерье в XIX веке не было, охота велась лишь на белку и зайца, и объем ее был небольшим.
Между тем в X—XII веках ситуация была иной, и пушная охота в Белозерье и на Каргополье отличалась размахом, что подтверждают как обилие костей бобра и куницы на средневековых поселениях, так и сообщения ранних письменных источников. В летописной статье 1071 года в перечне продуктов, обеспечивавших благосостояние белозерцев, наряду с "житом" (зерном), рыбой и медом названы "скора" (меха) и "веверицы" — белки.
XIX век — время окончательного упадка пушного промысла на Европейском Севере России. "Многие промышленники бросают свои путики, винтовку и ловушки и находят выгодным обратиться за добыванием насущного хлеба к иного рода занятиям — земледелию, морским промыслам, лесным работам"11. Охота сохраняет свое значение лишь для обитателей наиболее глухих и малонаселенных областей. Здесь, на севере Карелии, на Верхней Вычегде и Печоре, она оставалась такой же, как и столетия назад. Охотничий сезон длился с середины осени до конца зимы и делился на два периода: осенний (октябрь — ноябрь), когда отстреливали боровую дичь и белку, и зимний (январь — март), когда промышляли более ценные породы пушного зверя. В тайге, на значительном расстоянии от деревень, за каждым охотником были закреплены определенные угодья, в границы которых нельзя было вступать никому другому. В своем "владении" вблизи специально расчищенных тропинок — "путиков" охотник расставлял ловушки и устраивал ловчие ямы. Существовал и артельный способ охоты, видимо, более древний и выгодный там, где пушные ресурсы еще не были истощены. При артельном способе группа из нескольких человек уходила за сотни верст от жилья в поисках ценной добычи — соболя, куницы, горностая.
Несомненно, в XI—XIII веках эти формы промысловой охоты широко практиковались повсюду на Севере, что было бы невозможно без сохранения обширных незаселенных пространств прежде всего в верховьях рек и на водоразделах. Поэтому, с точки зрения колонистов, громадные лесные массивы в Белозерье, на Каргополье, Ваге и Сухоне — "бор великий", "дебрь непроходима" — не были неосвоенными территориями. Они использовались как охотничьи угодья и были столь же необходимы людям, как нивы и пожни.
Высокий удельный вес охоты в хозяйстве северян в X—XIII веках можно рассматривать как показатель архаичного характера экономики. Особенно если мы вспомним, что поселки переселенцев стоят на местах стоянок эпохи неолита, а значит, они начали свою деятельность с освоения той хозяйственной зоны, которая в течение тысячелетий давала пропитание первобытным охотникам и рыболовам. Но не надо торопиться с подобным выводом. Ведь характер охоты в X—XI веков коренным образом изменился. Если раньше это была мясная охота, действительно дававшая пропитание, то охота X—XIII веков ориентирована на пушнину и продукты ее почти целиком предназначены для обмена. Охота носит товарный характер, а пропитание — в буквальном смысле — обеспечивает другие отрасли: рыболовство, скотоводство и земледелие.
Хозяйство северян в XI—XIII веков — сложное, комплексное, и нам нелегко разобраться, какие направления его были основным стимулом для продвижения на Север. Раскопки последних десятилетий показали, что теория "неземледельческого освоения Севера" нуждается в серьезных коррективах. Земледелие появилось на Севере в XI—XII веках (а на Белом озере, возможно, и несколько раньше) вместе с первой волной переселенцев — славян. Они были уроженцами сельскохозяйственных областей и, конечно, несли с собой традиции земледелия — привычной для них формы деятельности. Но наличие на Севере незанятых участков, удобных для сельского хозяйства, не было для них основным побудительным мотивом колонизации. Колонисты стремились максимально использовать местные условия и в ряде случаев явно жертвовали интересами земледелия ради промыслов. Масштабы земледелия вплоть до XIV века оставались ограниченными. Главным стимулом для колонизации на начальных ее этапах был пушной промысел, притягивавший на Север все новые группы переселенцев и стремительно вовлекавший огромные окраинные территории в экономическую систему Древнерусского государства.
"Так происходит купля и продажа их"
Из школьного учебника истории средних веков мы с детства усвоили, что при феодализме господствует натуральное хозяйство, а, следовательно, почти ничего не продается на рынке и не покупается.
Напомнив эти простые и непреложные истины, обратимся к археологическим материалам и увидим, что реальная экономическая жизнь средневековья не сводилась к жесткой схеме. Когда вы расчищаете погребение XI—XII веков в одном из северных могильников (возьмем для примера уже знакомый нам могильник Нефедьево на Волоке Славенском) и через ваши руки проходят десятки и сотни вещей, положенных некогда в захоронения, неожиданно выясняется, как уже говорилось, что в основном это вещи привозные, попавшие на Север в результате торговли.
Больше всего в погребении стеклянных бус — до нескольких сотен. Где они изготовлены? Вероятно, в Сирии, Передней Азии или в городах Балтийского региона, а может, некоторые из них, самые незатейливые, — продукция русских стеклоделов, но продукция городского, а не деревенского ремесла. Сердоликовые бусы привезены из Средней Азии; там же, в Бухаре и Самарканде, были чеканены серебряные арабские монеты, дополнявшие ожерелье. Среди поясных подвесок найдена раковина каури с берегов Индийского океана. Ножны с нарядной бронзовой обкладкой — импорт из Прибалтики. Пряслице из розового шифера, вероятно, произведено на Волыни, в районе города Овруч. Костяная расческа в орнаментированном футляре, прототипом которой были гребни, делавшиеся ранее во Фризии, вышла из какой-то городской мастерской Древней Руси. Без сомнения, изделия русских городских ремесленников — серебряные бусины и лунницы с напаянными на них мелкими шариками зерни, образующими геометрические фигуры. Кем произведены остальные вещи из серебра и бронзы, городскими или деревенскими ювелирами, установить трудно, но в любом случае они работали с привозным металлом, ведь в XI—XII веках на Руси еще не подступались к собственным месторождениям меди и серебра.
Так какие же предметы, выявленные в погребении, можно считать продукцией местных мастеров, применявших местное сырье? Глиняный горшок, железный нож, железное кресало — этим и ограничивается перечень. Иными словами, несмотря на пресловутое господство натурального хозяйства, обитатели Севера предпочитали пользоваться привозным товаром. Конечно, почти весь перечисленный импорт — мелочи, без которых легко обойтись. Но количество подобных мелочей, найденных в одном-единственном погребении, впечатляет: можно представить, каков был общий объем товаром, ввозившихся тогда на Север.
Пожалуй, самое выразительное свидетельство широкого размаха торговли — западноевропейские денарии, обнаруженные и в погребениях, и в кладах. Чеканены они в Германии, Фризии, Англии и даже в Италии. В чем тут дело? На Руси князья — и Владимир, и Святополк, и Ярослав — пробовали выпускать свои монеты, но не хватало металла. В IX—X веках потребность в серебре удовлетворялась за счет притока арабских дирхемов: они служили сырьем русским ювелирам и одновременно обращались на территории Руси в качестве денег1. До земель, лежавших к северу и востоку от Белого озера, доходили лишь отдельные дирхемы, которые неизменно превращали в подвески и носили на груди вместе с бусами. К концу X века серебряные рудники арабского Востока истощились, и взамен дирхемов на Русь стали поступать западноевропейские денарии. В некоторых из этих монет, сохранившихся в могильниках Севера, проделаны ушки для подвешивания — они включались в ожерелье. Но встречаются и монеты без ушек — так называемые "оболы мертвых", которыми снабжали умерших, чтобы те могли оплатить свой переход в загробный мир. Следовательно, денарии, оказавшиеся на Севере, были средством обращения и платежа.
Если в погребениях мы находим лишь единичные монеты, то в кладах они исчисляются сотнями, а то и тысячами. Древнейшие клады денариев (Падмозеро, Свирьстрой II, Благовещенское) были зарыты в 20-х годах XI столетия, и мы вправе так датировать начало поступления на Север западноевропейских монет2. Наиболее поздние клады относятся к началу XII века. К тому времени вследствие порчи монеты на монетных дворах Запада доля серебра в ней резко снижается, и русские купцы постепенно отказываются от ввоза денариев. Впрочем, отдельные экземпляры, прежде всего английские денарии Этельреда II и Кнута Великого, лучшие по составу металла, да к тому же, как правило, с крупным изображением креста на одной стороне, еще долго использовались как украшения и присутствуют в погребениях середины XII века.
Ввоз западноевропейской монеты, безусловно, оказал стимулирующее воздействие на экономику северных окраин Руси. Но, очевидно, в гораздо большем объеме ввозились сюда разнообразные товары: продукция ремесленников, сырье, а возможно, и продовольствие. Приток этих товаров позволял создать более приемлемые условия для переселенцев, оседавших на Севере, и несколько выровнять уровень жизни на периферии и в центре.
А что представлял собой встречный поток товаров, идущих с Севера на русский рынок? Разумеется, основу его составляла пушнина. О массовом вывозе мехов из северных областей говорится в записках западноевропейских путешественников, посетивших Россию в XVI веке. Задолго до них о пушных богатствах Севера Восточной Европы писали арабские географы, в чьих сочинениях мы находим колоритные свидетельства "немой торговли" купцов из Волжской Булгарии с обитателями страны Йура — Югрой. Путешественники, добравшиеся до Йуры, делали привал в условленном месте. "Каждый из них оставляет там те товары, с которыми приехал, и возвращается в свою обычную стоянку. На следующий день они приходят снова для осмотра своего товара и находят насупротив него известное количество соболей, белок и горностаев. Если хозяин товара доволен тем, что нашел насупротив своего товара, то он берет его, если же не доволен им, то оставляет его. Те (жители Йуры — Н.М.) набавляют его (своего товара), часто же убирают свой товар, оставляя на месте товар купцов. Так происходит купля и продажа их. Те, которые ездят сюда, не знают, кто покупает у них и кто продает им, джинны ли это или люди, и не видя г никого"3. Так рассказывает арабский географ Ибн Баттута. "И каждый человек находит около своего товара что-нибудь из тех вещей; если он согласен, то берет его, а если нет, забирает свои вещи и оставляет другие, и не бывает обмана"4, — сообщает другой араб, Абу Хамид ал-Гарнати, побывавший в Восточной Европе в середине XII века. С этими описаниями перекликается уже знакомый нам рассказ Гюряты Роговича о поездке его "отрока" в Югру. Далеко в полунощных странах таинственные люди, заключенные в горе, "секут гору, хотяще высечися, и в горе той просечено оконце мало, и туде молвят и есть не разумети языку их, но кажют на железо и помовают рукою просяща железа, и аще кто вдаст им нож ли, ли секиру и они дают скорою противу (то есть дают взамен меха.- Н.М.) ..."5
Рассказы о "немой торговле" на первый взгляд совершенно фантастичны. Неожиданные подтверждения их достоверности содержат документы XVII века, касающиеся взаимоотношений русских и аборигенов Сибири. Действительно, торговля нередко приобретала специфические формы, когда участники сделки избегали прямых контактов и "метали" или "кидали" товар. Так, в 1640 году в Якутском уезде сын боярский Парфен Ходырев взял у одного якута соболью шубу, "а кинул де ему за ту шубу 9 прядок бисеру". В 1652 году в Туруханске тунгусы подошли к зимовью русских промышленников "и покинули им три бобришка, а четвертый пополам разрезан да сшит, да 3 кошлачишка, а взяли де у них за то 4 топора да котел медный".
Сходным образом осуществлялся и сбор ясака6. В начале XVIII века, юкагиры, приходившие с ясаком к Анадырскому острогу, не давали меха в руки чиновникам, ведавшим сбором, а "метали средь реки на лед", то есть поступали точно так же, как обитатели Югорской земли, оставлявшие на снегу свои товары. В других случаях плательщики ясака, не входя в зимовье русских, подавали меха через окно на шесте или на копье и из того же окна получали "государевы подарки", что невольно заставляло вспомнить "оконце мало", через которое происходил обмен мехов на железо в рассказе Гюряты Роговича. Очевидно, существование столь странной формы торговли объясняется тем, что обе стороны, разделенные колоссальной культурной дистанцией, испытывали недоверие друг к другу.
Торговые поездки в Приуралье, сведения о которых попали в "Повесть временных лет", имеют, как мне кажется, некоторое отношение к богатым погребениям в могильниках Белозерья, Каргополья и Важского края. Колонисты, обосновавшиеся в этих местах, должны были первыми уяснить выгоду, какую сулили подобные экспедиции. Дело в том, что меха одних и тех же зверей могли оцениваться по-разному, в зависимость от их качества, причем перепад в ценах был очень велик. Например, в 40-50-х годах XVII века отдельные соболиные шкурки в Сибири стоили 400, 500 и даже 550 рублей, в то время как цена обычного соболя составляла всего 1-2 рубля7. Выше всего ценились густые и шелковистые меха, поступавшие из районов с наиболее суровыми климатическими условиями. Вот почему заволочане, не ограничиваясь промыслом в Важском крае и на Двине, предпринимали в XII—XIII веках торговые поездки к саамам, обитавшим на севере Кольского полуострова и Скандинавии, о чем нам известно как по письменным источникам, так и по находкам вещей "важского" происхождения на саамских святилищах. Представляется, что материальный достаток, который нашел отражение в богатых наборах предметов из погребений, был приобретен и путем продажи собственноручно добытой пушнины, и путем посреднической торговли мехами.
Пушной промысел и пушная торговля приносили выгоду не только их непосредственным участникам. Чтобы представить, сколь важную роль играла пушная торговля в экономике Древнерусского государства, вспомним, что многие денежные единицы Древней Руси названы по именам пушных зверей. Слово "веверица" в древнерусском языке одновременно обозначало белку, мех белки и мелкую денежную единицу; "куна" — и мех куницы, и более крупная единица денежного счета, кроме того, "куны" — собирательное обозначение денег. Меха были главной статьей русского экспорта, и огромная масса пушнины, поступавшая на рынок, обеспечивала мощный приток на Русь драгоценных металлов с Запада и Востока.
По-видимому, именно истребление пушного зверя в центральных областях Руси в X веке, его перепромысел, вынудили искать новые промысловые угодья на слабозаселенных территориях к северу и востоку от Шексны, Белого и Ладожского озер, что и дало начальный импульс для движения на Север. Концы тех нитей, которые связывали Русь с центрами средневековой цивилизации, уводили в глухую тайгу. И те, кто промышлял пушнину на Севере, хорошо понимали, насколько необходима их деятельность для стабильного состояния общества и государства.
В "Житии Стефана Пермского" излагается своеобразный богословский диспут — "прение" между Стефаном и зырянским старейшиной и волхвом Памом, защитником древних языческих верований и одновременно апологетом архаичного северного хозяйства. Во время "прения" Пам перечисляет богатства Пермского края: "белки или соболи или куницы или рыси и прочая ловля..." И далее говорит об огромном значении для Руси традиционного хозяйственного уклада зырян: "не нашею ли ловлею и ваши князи и боляре и велможи обогащаемы суть... не от нашея ли ловля и во Орду посылаются... и в Царьград, и в Немцы, и в Литву и в прочил грады и страны и в дальняя языки...?"8 Эти слова сказаны о пушнине, добывавшейся на Пермской земле, но имеют прямое отношение и к другим областям Севера. Позднее, в XVII веке, во время освоения Сибири, московское правительство стремилось установить жесткий контроль над вывозом мехов из-за Урала. Опасаясь прямых контактов между русскими промышленниками и западно-европейскими купцами, оно закрыло Мангазейский морской ход, который в перспективе давал англичанам и голландцам доступ к устью Оби. Но основные усилия правительства были направлены на то, чтобы не допустить беспошлинной торговли мехами, — вот почему пушнину предписывалось продавать только на гостиных дворах. Точно так же, по-видимому, пыталась поставить под контроль вывоз мехов из северных областей княжеская администрация в XI—XIII веках, в ту пору, когда промысел велся еще к западу от Уральских гор. На это указывают некоторые археологические находки последнего десятилетия.
В 1981-1985 годах наша экспедиция исследовала интереснейший могильник в низовьях Кемы9. Кемский некрополь — под таким названием он вошел в археологическую литературу — выделяется среди прочих могильников Севера уже тем, что большинство погребений отмечено высокими земляными насыпями, тогда как остальные могильники бескурганные. Еще более выразительны другие особенности этого памятника. Во-первых, странно соотношение мужских и женских захоронений: на 38 мужчин приходится лишь 19 женщин и 17 детей. Во-вторых, обращает на себя внимание обилие боевого оружия. Топоры и другие предметы вооружения сопровождают примерно половину мужских погребений, что совершенно несвойственно древнерусским могильникам той эпохи. В одной из могил найден меч — оружие профессионального воина, в другой — небольшой топорик с серебряной инкрустацией, который не только был пригоден к бою, но и служил парадным, церемониальным оружием. Наконец, Кемский некрополь поражает концентрацией привозных вещей, в том числе редких, экзотических, никак не характерных для сельского рынка. Так, найдены глиняные поливные чашечки иранского происхождения, миндаль и фисташки, глиняные поливные яйца-писанки, изготовлявшиеся лишь в Киеве и Новгороде. Но самое удивительное — обилие западно-европейских монет, по количеству которых Кемский некрополь превосходит любой другой древнерусский могильник. Здесь встречено в общей сложности 80 денариев, во многих захоронениях — по две, три, четыре монеты.
Как же интерпретировать столь необычные находки?
Кемский некрополь оставлен небольшой группой славян, обосновавшихся в XI веке в Северном Белозерье в некоторой изоляции от остального населения края. Ясно, что большинство мужчин в группе были не простыми земледельцами или промысловиками, а воинами, дружинниками. Кроме того, судя по монетам, они постоянно осуществляли какие-то денежные операции. Очевидно, кто-то из них жил на Кеме временно, нес военную службу.
Кемский некрополь находится на водно-волоковом пути из Онежского озера в Белое. Этот путь, как помнит читатель, проходил примерно по трассе нынешнего Волго-Балтийского канала — по Вытегре и Ковже, которая в нижнем течении сливалась с Кемой. Закрепившись в низовьях Кемы, можно было, блокировав сообщение между Обонежьем и Белозерьем, держать под контролем всю разветвленную систему водных путей, сходившихся на Белом озере. Поэтому у нас есть все основания считать, что мужчины-воины, погребенные под курганными насыпями, были представителями княжеской администрации, посланными на Кему, чтобы контролировать вывоз пушнины из северных областей, взымать пошлину за меха, поступавшие на Русь по Вытегорско-Ковжской артерии. Иначе говоря, перед нами погребения таможенников XI века с атрибутами их профессии.
С Кемским некрополем мы еще познакомимся подробнее, а пока отметим, что в 70-х годах XI века он перестал функционировать. Возможно, таможенный пункт прекратил свое существование и контроль за вывозом мехов из внутренних районов Севера стал производиться уже в самом городе Белоозеро, примерно в 60 километрах от поселка дружинников на Кеме."
"Старый городок Белозерский"
Мы приложили немало усилий, чтобы показать, сколь скромное место занимал в X—XIII веках человек в девственном северном пейзаже. И все же будем объективны: помимо миниатюрных поселений, разбросанных в тайге на небольших островах пашен и выкошенных лугов, на Севере существовали и города. Имя одного из них — Белоозеро — особенно часто повторяется в нашем рассказе. Ограничиваться беглым упоминанием о нем было бы несправедливо, ведь в "Повести временных лет" Белоозеро стоит в перечне древнейших городов и названо местом княжения Синеуса — легендарного брата Рюрика. Белоозеро достойно внимания и по другим причинам: оно хорошо изучено археологически, и, познакомившись с ним, мы увидим воочию, что представлял собой русский город на Севере в далеком прошлом.
Судьба Белоозера как археологического памятника неповторима и трагична. Сегодняшний Белозерск был построен в двенадцати километрах к западу от своего предшественника, запустевшего в XIV веке. Урочище, где находилось Белоозеро, получило у местных жителей название "Старый город". Когда археологу доводится иметь дело с остатками прежнего поселения в современной городской черте, он обычно сталкивается с тем, что средневековый культурный слой погребен под толщей строительного мусора и асфальта, прорезан котлованами фундаментов и траншеями разных коммуникаций, над древними кварталами возвышаются новые здания. Воспроизвести топографию такого города можно лишь по его старым планам. А вот развалины Белоозера уже в XIV веке поросли травой и с тех пор там в общем-то ничего не строили — царствовали пашни да сенокосы. Раздолье для археолога!
Начиная с середины прошлого века Старый город несколько раз обследовался, а в 1949 году Л.А.Голубева приступила здесь к стационарным раскопкам1. В это время первоначальный окружающий ландшафт был в полной неприкосновенности, а само поселение отличала уникальная сохранность. Достаточно сказать, что на поверхности луга были хорошо заметны бугры — развалы печей, отапливавших некогда жилища горожан. Тщательно зафиксировав их на плане, Голубева смогла еще до раскопок схематично разобраться в застройке Белоозера.
Раскопки Голубевой продолжались в течение 12 полевых сезонов и завершились лишь в 1965 году, когда в результате создания Волго-Балтийской водной системы уровень воды в Шексне был поднят и большая часть средневекового поселения ушла под воду. Неузнаваемо изменилась и естественная ландшафтная среда: заливные луга и пашни в долине Шексны превратились в болота, небольшие речки, ограничивавшие территорию города и разделявшие ее на отдельные участки, стали широкими заливами с мутной гнилой водой. В ходе раскопок были исследованы десятки построек, найдена масса вещей, и все же оказались вскрытыми лишь 7 тысяч квадратных метров городской площади из 50 гектаров.
Полузатопленные остатки Старого города продолжали привлекать любителей древностей — ежегодно здесь собирали множество самых разнообразных средневековых предметов — от стеклянных бисерин до кузнечных клещей. Но в 1985 году на месте Белоозера было начато строительство причала, а когда работы наконец удалось остановить, культурный слой, по существу, уже был безжалостно срыт земснарядом. Сейчас у Крохинской переправы сохранились лишь крохи от средневекового города, который в 1950-х годах был своеобразным археологическим заповедником. Тем большее значение приобретают материалы старых раскопок, фотографии, чертежи и описания, сделанные тогда, когда поселение сохраняло еще свой прежний облик.
Белозерск, стоящий ныне на южном берегу озера, не может не удивлять современника циклопическими земляными валами и рвами, сооруженными в XV веке. Старый город на Шексне у Крохинской переправы, напротив, лишен земляных укреплений, что приводило его исследователей в недоумение. Действительно, "град", город, в древнерусском понимании этого слова, — укрепленное поселение, и трудно поверить, что один из крупнейших центров Северо-Восточной Руси составлял исключение. Тем более что в летописной статье 1071 года, описывающей столкновения киевского боярина Яна Вышатича с волхвами на Белоозере, прямо говорится о "граде", в который входит Ян, а в рассказе о походе новгородцев на Север в 1398 году упоминается сожжение ими "старого городка" на Белоозере. Между тем Старый город, представший перед археологами, — невысокая терраса, почти совершенно плоская, без следов каких-либо укреплений, опоясывавших ее или перекрывавших доступы к ней на отдельных рубежах. Голубева заложила специальные траншей в тех местах, где была надежда обнаружить пусть даже намек на земляные валы, но поиски не дали результатов. Таким образом, отсутствие вокруг Белоозера капитальных земляных сооружений можно сейчас считать установленным фактом, хотя не исключено, что город был защищен деревянными стенами.
"Город Белоозеро с крепостью... расположен не на самом озере, как сообщили некоторые, но все же до такой степени окружен отовсюду болотами, что представляется неприступным. В силу этого обстоятельства государи московские обычно хранят там свои сокровища"2, — отмечал в "Записках" Сигизмунд Герберштейн, имея в виду, правда, уже новый Белозерск с его мощными земляными валами. Однако, по мнению посла австрийского императора, леса и болота обеспечивают безопасность города надежнее, чем крепость. Добавлю, что информация Герберштейна о хранении на Белоозере казны великих князей заслуживает доверия, она подтверждается русскими летописями, повествующими, например, о том, что Иван III отправил на Белоозеро великую княгиню Софью и казну в 1480 году, в напряженный период "стояния на Угре"3. Несомненно, в роли убежища Белоозеро стало выступать задолго до XV века; мы знаем, что во время Батыева погрома в 1238 году ростовский епископ Кирилл укрылся в Белоозере — "тамо избыв ратных"4. Кирилл полагался не на его деревянные стены, в реальности существования которых у нас нет полной уверенности, а на удаленность города и естественные преграды, затруднявшие доступ к нему, — все те же леса и болота, о которых писал Герберштейн.
Многие историки придерживаются такой точки зрения, что Белоозеро — единственный древнерусский город без земляных укреплений. Это не совсем так. Земляных валов долго не было и вокруг некоторых других севернорусских городов — Вологды, Тотьмы, Каргополя, Холмогор. Великий Устюг не имел укреплений вплоть до 1438 года, но в нескольких километрах от него находился хорошо укрепленный Гледен.
Вовсе не валы и рвы делали то или иное севернорусское поселение городом. Город — это прежде всего место концентрации людей. Старое Белоозеро по топографии не отличалось от рядовых поселков: то же характерное местоположение на невысоком берегу у самой воды, те же цепочки изб вдоль берега. Зато по своим размерам оно превосходило обычные поселения в несколько десятков, если не в сотню раз. Еще и сейчас слой растрескавшихся камней от печей-каменок и средневековых черепков тянется вдоль размытого берега Шексны на полтора километра. Естественно, не все 50 гектаров площади были застроены жилыми домами: на отдельных участках стояли производственные постройки и амбары, были пустыри, огороды, кладбища. И все же Белоозеро по тем временам — огромный город. Не располагая точными данными о количестве его жителей, приведем некоторые оценки численности населения североевропейских городов, сравнимых с Белоозером по размерам: в Хедебю (Дания) на площади 24 гектара проживало около 1000 человек, в Бирке (Швеция) на площади 12 гектаров — 500-600 человек5. Очевидно, в том же диапазоне должна быть определена и численность населения Белоозера. Можно представить, что испытывал селянин, жизнь которого проходила в окружении собственной семьи и двух-трех семей соседей (а в зимние месяцы, когда он отправлялся в тайгу, — ив полном одиночестве), привязывая лодку у одного из причалов Белоозера. Для него это был подлинный Вавилон, колоссальный человеческий муравейник.
Зачем же приезжали в Белоозеро из деревень? Только для того, чтобы нарушить привычное одиночество, узнать новости от заезжих купцов и обитателей других поселков? Думаю, что необходимость в общении была одним из важных мотивов этих поездок, но, разумеется, не главным. Белоозеро притягивало как торжище, где можно было приобрети многие вещи, незаменимые в сельской глубинке, прежде всего изделия ремесленников. Во время раскопок Голубевой в Старом городе были открыты кузницы, выявлены многочисленные следы ювелирного, кожевенного, косторезного производства. Конечно, немало из того, что продавалось в Белоозере, было продукцией и деревенских мастеров: наверняка в XII—XIII веках в каждой волости работал кузнец, изготовлявший ножи, топоры и другие бытовые вещи. Но продукция городских мастеров имела в глазах сельских жителей куда большую ценность, и, по-видимому, не без оснований: передовые технологические рецепты, новые более совершенные типы орудий появлялись в первую очередь в городах.
Белоозеро было крупным центром ювелирного ремесла. На Суде, в низовьях Кемы, на Волоке Славенском, в бассейнах озер Воже и Лача найдены серии идентичных украшений, вышедших из одной ювелирной мастерской, — крестики, подвески в виде животных и птиц, височные кольца, браслеты. Думается, они родом из Белоозера. К сожалению, ювелирная технология далеко не всегда позволяет точно определить, какие именно украшения делали в той или иной мастерской — большинство вещей отливалось не в долговременных каменных формах, а в глиняных, уничтожавшихся сражу же после отливки. Поэтому едва ли нам удастся найти их на Белоозере. Симптоматично, однако, что ни на одном из исследованных нами сельских поселений XI—XIII веков, не нашлось следов ювелирного производства, ни тиглей — глиняных сосудов, в которых плавили цветной металл, ни льячек — глиняных ковшиков для его разлива. Из Белоозера же происходят как многочисленные тигли и льячки, так и целая серия инструментов ювелира — молоточки, пуансон, каменные формочки. Выше мы уже говорили, что эффектные бронзовые украшения в XII—XIII веках ввозились в землю саамов, югры и других финно-угорских племен и обменивались там на меха. Пока не будем решительно 1 утверждать, что подвески характерных белозерских типов, обнаруженные на саамских святилищах шведской Лапландии или на Вайгаче, были изготовлены в Старом городе, но вероятность этого весьма велика. Видимо, белозерские ювелиры не только поставляли свою продукцию на местный рынок, но и снабжали ею участников далеких торговых экспедиций.
Продукты промыслов, привозившиеся сельскими жителями для продажи в Белоозеро, исчезли, не оставив никаких археологических следов, как и товары, доставлявшиеся в Белоозеро с севера и востока. Однако роль города как перевалочного пункта на маршруте, по которому в центральные районы Руси поступала пушнина, подтверждается интересной находкой, выпавшей на долю жителя Белозерска Г.И. Алексеева. На размытом берегу Шексны вблизи Крохинской переправы ему попались 18 маленьких свинцовых пломб с оттисками двузубцевк — няжеских знаков, буквенных знаков, крестов и изображений святых6. Огромное количество таких пломб найдено в Дрогичине, близ западной границы Руси, на древнем пути, соединявшим Русь с Польшей. В меньшем количестве представлены они в Новгороде, в окрестностях Старой Рязани и под Дубной, на рубеже новгородских и тверских земель. В других местах находки единичны. Пломбы датируются XII веком, историки считают, что они были связаны с какими-то торговыми операциями, может, служили для опечатывания товаров, провозившихся через границу, недаром их отыскали в тех пунктах, где в средневековье находились таможни. Свинцовые пломбы, собранные рядом со Старым городом, заставляют предположить, что таможня, устроенная в середине XI века в низовьях Кемы, на Ковжско-Вытегорском пути, была позднее перенесена к истоку Шексны.
Во второй половине XII—XIII веке приречную часть Белоозера занимали обширные (до 400 квадратных метров) усадьбы, по внушительности не уступавшие новгородским. О значительных размерах многих из построек мы уже говорили выше; кроме того, там были хлевы и жилые избы, одновременно и мастерские. В отличие от Новгорода, на Белоозере не найдено берестяных грамот, и судить о занятиях владельцев усадеб мы можем лишь по косвенным данным. Безусловно, это были состоятельные лица, владевшие сельскохозяйственными и промысловыми угодьями вблизи города, принимавшие участие в административном управлении северными областями. По своему социальному статусу они явно выделялись среди основной массы горожан и сельских жителей.
Средневековый город — не только центр ремесла и торговли, но прежде всего средоточие политической власти. Таким было и Белоозеро. В самостоятельное удельное княжество оно выделилось в 1238 году7, и его первым князем стал Глеб Василькович, сын ростовского князя Василька Константиновича, взятого в плен татарами в битве на Сити и казненного после отказа его поступить на службу Батыю. О Глебе Васильковиче летопись рассказывает немного : мы знаем о прибытии его на Белоозеро в 1251 году (видимо, после совершеннолетия — в 1251 году ему исполнилось 13 лет), о поездках в Орду {1244, 1249 и 1257 гг.) и женитьбе там во время последней поездки, о строительстве им церкви Бориса и Глеба в Ростове (1253 г.), наконец, о вокняжении его в Ростове (1277 г.), где он через год и умер.
Археологические остатки двора Глеба Васильковича на Белоозере обнаружить не удалось, зато Глеб оставил яркий след в памяти потомков. Выше уже упоминались предания о спрямлении русел Сухоны и Вологды и о возведении Спасо-Каменного монастыря. Легенды о том, что Глеб наливал по чарке вина всякому, кто привозил камень на низкий и пустынный Каменный остров, мне доводилось слышать от стариков на Кубенском озере еще в 1970-х годах. По местному поверью, Глеб был также основателем Троицкого Усть-Шехонского монастыря рядом со Старым городом и Каргополя у истока Онеги.
Пожалуй, наиболее известна легенда о погребении его в часовне святого Василия, стоявшей в Старом городе на специально сооруженной земляной насыпи. В XVIII — начале XX века в часовне существовала "гробница Глеба", над которой в день Бориса и Глеба (2 мая и 24 июля) служили панихиды по князю. Часовня и гробница описаны многими путешественниками, в том числе известным историком профессором С.П. Шевыревым, побывавшем в Белозерье в 1846 году. Между тем в действительности Глеб Василькович был погребен в Ростове, о чем свидетельствует пространная и вполне достоверная летописная запись9.
Причины беспримерной популярности Глеба в Белозерье остаются неизвестными, мы можем лишь предположить, что он и в самом деле занимался "устроением" своей отчины и в преданиях отражены глухие и спутанные воспоминания об этой деятельности.
До того как Белоозеро стало центром самостоятельного княжения, управление Белозерским краем осуществлялось через специальных чиновников. Мы знаем, что в 1073-1074 годах дань здесь собирал Ян Вышатич — боярин киевского князя Святослава Ярославича. Недавно на Белоозере найдено несколько свинцовых княжеских печатей, скреплявших какие-то документы10. Древнейшая из них с архангелом Михаилом (патроном киевского князя Святополка Изяславича) на лицевой стороне датируется 1093-1113 годами. Печать с портретом Василия Великого и надписью "Господи, помози рабу своему Василию" принадлежала Владимиру Мономаху (Василий — его крестильное имя). Две другие печати относятся к середине XII века. На лицевой стороне одной из них — Иоанн Креститель, а на обороте — Святой Пантелеймон. Это печать князя Ярослава Изяславича, правившего в Новгороде в 1148-1154 годах, христианское имя которого, как показал академик В.Л.Янин, было Иоанн. На второй печати изображен апостол Андрей Первозванный и княжеский владельческий знак (тамга) в виде двузубца прямоугольных очертаний; по мнению Янина, такие печати могли принадлежать одному из потомков Мстислава Владимировича, сына Владимира Мономаха. Грамоты, скрепленные этими печатями, утрачены, и содержание их навсегда останется для нас неведомым. Но сама находка позволяет утверждать, что уже на рубеже XI—XII веков на Белоозере хранились какие-то важные документы, вышедшие из княжеской канцелярии. В Старом городе отыскались две костяные печатки с изображением двузубцев — княжеских знаков. Один из них имеет прямоугольные очертания, как и знак на свинцовой печати, это тамга князей Мстиславичей. Двузубец колоколовидной формы — знак одного из потомков Юрия Долгорукого. Костяные печатки датируются второй половиной XII—XIII веками, они предназначались для оттискивания по воску, и, скорее всего, ими пользовались некие княжеские чиновники, находившиеся в Белоозере.
Итак, в XI веке Белоозеро — административный центр, откуда ведется управление громадными территориями. Но ведь в "Повести временных лет" Белоозеро выступает в роли центра княжения гораздо раньше — еще в IX веке. Знаменитый сюжет о призвании князей, относящийся по летописной хронологии к 862 году, посвящен трем братьям-варягам, пришедшим из-за моря; один из них — Рюрик — занял княжеский стол в Новгороде, второй — Трувор — в Изборске, третий — Синеус — в Белоозере. После смерти Трувора и Синеуса их владения перешли к Рюрику. И хотя крупнейший исследователь русского летописания А.А.Шахматов доказал, что рассказ о призвании князей был внесен в летопись лишь в середине XI века, а Синеус и Трувор — вымышленные, легендарные персонажи, этот рассказ заслуживает самого обстоятельного археологического комментария. Тем более что раскопки последних десятилетий на Рюриковом городище под Новгородом и в Изборске доказали, что в IX веке оба этих пункта были крупными поселениями с административными полномочиями.
Почему составитель новгородского свода середины XI века поместил княжение Синеуса на Белоозеро? Может быть, ему были известны предания о некогда существовавшем здесь племенном княжении, о древности Белоозера как политического центра, связанного с Новгородом? Такое предположение не лишено правдоподобия, хотя пока оно не находит археологического подтверждения. Древнейший культурный слой Белоозера отложился в середине — самое раннее в первой половине X века. Нельзя, конечно, совершенно исключить, что "праядро" Старого города осталось за пределами раскопов 1949-1965 годов. И все же на его территории почти нет больших участков, не затронутых прямыми изысканиями. Допустимо и другое решение вопроса. В одном из местных летописцев XVI века местом княжения Синеуса названа Киснема — волость на северном берегу Белого озера11. Разведками 1982-1983 годов в Киснеме было обнаружено очень крупное поселение эпохи средневековья площадью около 10 гектаров, сравнимое по своим размерам только с Белоозером. В X—XI веках Киснема была не рядовым населенным пунктом, а значительным центром Белозерской округи, может быть, своеобразным соперником Белоозера у истока Шексны. Достоверных материалов IX века о том пока нет, но в археологическом отношении Киснема изучена несравненно хуже Старого города, поэтому версия о наличии здесь центра княжения не может быть полностью отброшена.
История Белоозера в IX веке остается туманной. Сегодня нам известно, что во второй половине IX столетия оно оказалось вовлеченным в международную торговлю, основной магистралью которой служил великий Волжский путь, что в это время тут появились первые переселенцы — славяне. В жизни Белозерья происходили крупные сдвиги, но их суть мы пока представляем довольно смутно. Предположение о существовании на Белом озере во второй половине IX века какого-то самостоятельного политического "организма" кажется уже более приемлемым, чем полтора-два десятилетия назад. И все же не стоит забегать вперед и требовать исчерпывающего ответа на все вопросы. Оставим последнее слово за теми, кто продолжит раскопки раннесредневековых памятников на Белом озере.
"Ныне же место то пусто"
Колонисты XI—XIII веков прекрасно использовали выгоды своего положения на пограничье между европейской цивилизацией и глухими таежными провинциями с архаичным укладом. Они сумели наладить свое хозяйство так, чтобы иметь в распоряжении, с одной стороны, необходимые для жизни продукты земледелия и скотоводства, с другой — продукты пушного промысла, ставшие в ту эпоху одним из самых ходовых товаров на русском рынке. Хозяйство северян одинаково невозможно представить без лесных "путиков и перевесищ" и тщательно выкошенных пойменных лугов, без рыболовных езов и полей, для которых выбраны самые плодородные — "добрые" по терминологии средневековых документов — земли. Казалось бы, колонисты выработали наиболее рациональную в условиях Севера экономическую систему, которая гарантировала своим создателям не только пропитание, но и известный материальный достаток. Однако эта система могла сохраняться лишь при очень низкой плотности населения. Постоянное нарастание потока переселенцев, возникновение новых поселков, увеличение масштабов пушной охоты быстро выводили ее из равновесия.
В конце прошлого века в селе Пречистенском в Чарондской округе было записано предание об оленях и птицах, ежегодно, появлявшихся в селе осенью в день волостного праздника. Согласно преданию, в село прибегали два оленя и прилетали дикие утки и гуси, добровольно отдававшие себя людям для общинной трапезы. При этом крестьяне не убивали всех животных и птиц, одного оленя они закалывали, а другого отпускали. Но однажды правило было нарушено: закололи обоих оленей. С тех пор животные перестали появляться, и к праздничному столу для волостной трапезы колют домашний скот — быков и баранов1. Различные варианты этого предания известны и во многих других пунктах в Чарондской округе, в Белозерье, на Ваге и Каргополье. При всем различии деталей основная фабула остается неизменной: убийство двух оленей вместо одного приводит к исчезновению чудесных животных и изменению древних обычаев. И хотя фольклорный сюжет — поэтическая формула, а не протокольное описание исторических событий, в предании об оленях угадывается отражение реальных сдвигов, происходивших некогда в хозяйстве и культуре Севера.
В самом деле, промысловые ресурсы северных областей были не безграничны. Мы знаем, что в IX—X веках обитатели Белозерья вели интенсивную охоту на бобра; на поселении "Крутик" костей бобра больше, чем костей коровы, овцы или лося, — 56 процентов соответствующего материала2. Кости бобра еще встречаются на поселениях XI века, а амулеты, сделанные из них, — в погребениях того периода, но в остеологических коллекциях XIII века они уже не представлены. В грамотах конца XIV—XVI веков, подробно описывающих промысловые угодья Белозерья, нет упоминаний о "бобровых речках", очевидно, бобры в Белозерье были уже выбиты. Несколько позже та же участь постигла и куницу, кости которой еще попадались на белозерских поселениях XIII века.
Сигизмунд Герберштейн, живо интересовавшийся пушной торговлей в России, не упоминает о торговле мехами в Белозерье; по его свидетельству, на Ваге в начале XVI века охота велась только на лисиц, а более ценные соболиные меха поступали из далекого Устюжского края3. Во второй половине XVI века центры пушной охоты отступают еще дальше на восток — на Пинегу и Мезень. Англичанин Д. Флетчер, проехавший в конце XVI века в Москву через Холмогоры и Вологду, ничего не сообщает о пушной охоте в этих областях; согласно его запискам, ценные сорта пушнины добываются на Печоре, в Югорской земле, в Перми и Мурмане4. Можно предположить, что упадок пушной охоты в Белозерье и на Каргополье наметился еще в конце XII века. Симптомы его -сокращение количества привозных вещей в могильниках и вытеснение высококачественной продукции городских ремесленников, поступавшей на Север в обмен на меха, более простыми и дешевыми вещами, изготовленными деревенскими мастерами.
Тем временем население вновь освоенных областей быстро росло, новые группы переселенцев опять устремились на север и восток, и запас незанятых земель в долинах больших северных рек и на побережьях крупных озер стал истощаться. Колонистам было все труднее найти новую точку для поселения, где они вели бы хозяйство так, как привыкли. Дальнейшее продвижение на восток в какой-то мере сдерживалось плотным массивом пермско-финских племен, обитавших в бассейне Вычегды. Продвижение на Север, на Беломорское побережье, требовало решительного разрыва с традициями земледелия.
Оставалась еще одна возможность — обратиться к освоению огромных "необитаемых земель", лежавших между долинами крупнейших рек, в стороне от магистральных путей колонизации XI—XIII веков. Этот выход кажется нам теперь самым естественным и логичным, но не надо забывать, что в сознании человека средневековья внутренние районы с их моренно-холмистыми ландшафтами и тяжелыми почвами были мало пригодными для жизни. По-видимому, лишь глубокий кризис системы промыслово-земледелъческого хозяйства, сложившейся на Севере в XI—XII веках, заставил северян поставить первые деревни в верховьях малых и средних речек на пологих склонах моренных грив.
Мы плохо представляем себе археологические следы колонизации внутренних районов Севера, начавшейся в XIV веке, которые остаются почти "неуловимыми. Однако письменные документы свидетельствуют о том, что именно XIV—XV века — период коренных сдвигов в размещении населения. К началу XV века уже освоены "внутренние районы" на водоразделе Шексны и Кубенского озера, на восточной части Белозерской гряды к югу от Белого озера, в бассейне Вологды и Верхней Сухоны. К XVI веку заселенной оказывается Каргопольская Суша — равнинное плато с плодородными и легкими для обработки карбонатными почвами к северо-западу от Каргополя. Участки с холмисто-моренным и грядово-моренным рельефом, которые человек неизменно обходил стороной в предшествующие эпохи, становятся объектами бурной земледельческой колонизации. Новые переселенцы "... начаша... лес сещи яко да сотворят себе нивы — насеяние обилию..."5. При этом число поселений резко увеличивается: в Белозерской округе выявлено около 60 деревень X—XIII веков, в XVI в. их было не менее 440; в бассейне озера Лача в X—XIII веках по археологическим материалам известно 13 деревень, а по письму 1560 года в 14 приозерных волостях их уже 3266. Естественно, что объем земледельческой продукции северных областей заметно возрастает: во второй половине XIV века во время голода в Пермской земле Вологда поставляет туда хлеб7.
Парадоксально, но климатическая ситуация XIII—XIV веков менее всего способствовала прогрессу земледелия на Севере. Тогда наблюдалось общее похолодание, получившее название "малого ледникового периода". Колебания климата были наиболее ощутимы на Севере. Ледники, вплотную подступившие к полям, сделали невозможным дальнейшее существование норвежских поселений в Гренландии, некогда основанных викингами. В самой Скандинавии сельское хозяйство переживает в XIV веке глубокий кризис: количество крестьянских дворов сокращается на 3/4, а граница земледелия отступает далеко на юг. Экономика Норвегии переориентируется на морское рыболовство. Именно в этот период, в предельно неблагополучных условиях "малой ледниковой эпохи", русские крестьяне начинают широкую земледельческую колонизацию внутренних районов Севера.
Что же произошло со старыми поселениями? Многие из них дожили до недавнего прошлого. При этом некоторые превратились в богатые торговые и рыболовецкие села и стали центрами волостей. Взамен неолитической стоянки и небольшого поселка XIII века в Чаронде, на западном берегу озера Воже, в XV—XVI веках вырос огромный посад, ставший в XVII веке центром особой административной единицы — Чарондского уезда. В верховьях Онеги, у первых Онежских порогов, два крохотных поселка XI—XII веков сменил Надпорожский погост, в XVI веке — центр волости с 16 деревнями. Возникшие в X—XI веках села в низовьях Кемы образовали в XIV веке центр одного из уделов Белозерского княжества. Другие поселения, чаще страдавшие от паводков или окруженные болотистыми низинами, огранивавшими их территориальный рост, казались уже неудобными для постоянного проживания. Бесспорно, близкие к ним "пожни" — заливные луга — по-прежнему выкашивались, и поля по-прежнему возделывались, но сами поселения забрасывались. Обитатели их предпочитали переселяться дальше от воды, на высокие косогоры коренных берегов, оставляя на старом месте сенокосные избушки или рыбачьи "станки". Запустения приозерных районов и сокращения населения в них в XIV—XVI веках не произошло, однако исключительное положение, которое занимали эти районы в X—XIII веках, в последующий период было утрачено.
Выразительна судьба средневекового Белоозера. Мы уже отмечали, что в XIV веке древний город, стоявший первоначально у истоков Шексны, был перенесен на южный берег Белого озера. В летописной статье 1398 года, рассказывающей о разорении новгородскими ушкуйниками северных волостей великого князя московского, еще говорится о двух белозерских "городках" — старом и новом, причем старый город был сожжен новгородцами, а с нового они взяли выкуп8. В XV веке старый город окончательно пришел в запустение, все летописные упоминания относятся уже к новому. Для крестьян из деревни Крохинской у истока Шексны в 90-е годы XV века территория Старого города и его окрестности уже просто "земля" — пахотные и сенокосные угодья9. "... ныне же место то пусто, зовомо Селище Княжее"10, — сообщается в одной из рукописей XVII века. В литературе господствует мнение, что Старый город был заброшен после опустошительных эпидемий чумы 1352 и 1364 годов и разорения его новгородцами11. Но несомненно были и другие причины.
Новый Белозерск — центр густонаселенной земледельческой округи с десятками деревень, появление которых относится к XIV—XV векам. Поля вплотную подступают к нему с юга и тянутся на многие километры. В ближайших окрестностях Старого города лишь несколько деревень. На картах XVIII века вокруг урочища "Старый город" показаны небольшие участки пашни, сенокосы вдоль Шексны и огромные болота с юга и с севера. Старое Белоозеро почти не было связано с земледельческой округой, его экономическая жизнь была ориентирована на пушную торговлю, обслуживание военных и торговых экспедиций, следовавших на Крайний Север, контроль над водно-волоковыми путями. И хотя трагические события XIV века сыграли свою роль, решающее значение для истории города имели изменения характера колонизации, радикальные сдвиги в хозяйстве и размещении населения. Белоозеро у истока Шексны было важнейшим центром старой системы расселения, созданной первыми поколениями колонистов. И в XIV веке, когда эта система и связанный с нею хозяйственный уклад уходят в прошлое, заканчивает свое существование и Белоозеро у истока Шексны.
Часть II.
ЧЕЛОВЕК
НА ВОДОРАЗДЕЛАХ РЕК И КУЛЬТУР
Славяне и "иные языци"
В первой части книги, пытаясь оценить общие закономерности расселения на Севере и нащупать экономические причины колонизации, я нарисовал обобщенный портрет рядового колониста — основателя обычной деревни. Но его фигура, как и всякий собирательный образ, оказывается бледной и маловыразительной. Реальные действующие лица, осваивавшие северную периферию, принадлежали к различным социальным слоям и имели различное имущественное положение. В административном отношении они были связаны с разными центрами Древнерусского государства. По-разному воспринимали они христианство, распространение которого на Севере началось в XI веке. Наконец, у них было различное племенное, этническое происхождение, и, по крайней мере, первоначально, в X—XI веках, говорили они на разных языках.
Под названием "чудь", использовавшимся в русских средневековых документах, выступают финно-угорские племена, обитавшие на севере Восточной Европы. Слово заимствовано из "Повести временных лет", и, так же как обозначение других племен — "поляне", "вятичи", "кривичи", оно уводит нас к временам рождения Древнерусского государства, и трудно представить его в живом обиходе. Между тем во многих деревнях Архангельского Севера еще недавно были хорошо известны предания о чуди.
Когда я начинал раскопки первого средневекового могильника на озере Лача, один из стариков рассказал мне, что было связано с местом, где мы обнаружили погребения: "Народ такой на Поповке жил — чуди. Сказывают, и серпа не знали, руками колосья дергали. Вот случилось, принес один из чудей серп, а остальные испугались, что он у них все сожрет, — мол, червяк железный. Сели в лодку и поехали его топить. Стали в воду серп выбрасывать, а ручка цепляется за край лодки. Перевернулись, и все утонули. Давно это было, еще мои деды молодыми были, а может, и не на их памяти..." Я заметил, что и другие старики, помнившие подобные предания, не ощущали тысячелетней исторической дистанции, отделявшей нас от чуди, — их повествования относились к самому недавнему прошлому. Некоторые говорили о чуди (или о "чудях") с охотой, излагали легенды обстоятельно и пространно, ничуть не сомневаясь в реальности существования загадочного народа. Другие, хорошо зная предания, рассказывали их с очевидным нежеланием, как бы стесняясь нелепых фантазий старой деревни, о которых современному человеку лучше не вспоминать. Сюжет большинства преданий — таинственная гибель чуди при появлении русских, причем в некоторых случаях чудь сама погребает себя, не желая принять крещение. Но не всегда отношения русских и чуди рисуются как враждебные, зачастую чудь представлена далекими предками современного сельского населения. Так, в деревне Погостище на Мошинском озере, где находится крупное гнездо средневековых поселений, старики убеждали меня, что жители северного конца деревни происходят от чуди, являются ее прямыми потомками.
Память о том, что огромные территории в северной части Восточной Европы до прихода славян были заселены финно-угорскими племенами, сохранили не только предания. О том свидетельствует в первую очередь топонимика. Имена многих рек, ручьев и озер произошло не из славянских, а из финно-угорских языков: придя на новые земли, славяне восприняли эти названия от аборигенов. О дославянском населении территорий мы узнаем и из "Повести временных лет": "... перьвии насельници в Новегороде Словене, в Полотьсте Кривичи, в Ростове Меря, в Белеозере Весь, в Муроме Мурома"1. Для летописца чудь, весь, меря и мурома — неславянские племена, особые народы со своим языком и культурой. "... Си суть свои язык имуще от колена Афетова иже живут в странах полунощных..."2.
По мнению большинства историков, встреча славян и чуди оказалась главным событием в этнической истории великорусов на рубеже I и II тыс. н. э. Каковы же были обстоятельства встречи, где она состоялась и с какими именно финно-угорскими племенами вступили в соприкосновение продвигающиеся на Север славяне? Отвечая на эти вопросы, мы попытаемся реконструировать этническую карту Севера в X веке, то есть в то время, когда мощная колонизационная волна еще не перекатилась через Шексну и контуры племенных территорий сохраняли относительную стабильность.
Попробуем, прежде всего, уточнить восточную границу славянского расселения путем картирования славянских погребальных памятников конца I тыс. н. э.3. Славяне, еще не принявшие христианства, кремировали своих умерших, после чего устраивали захоронения в курганах. Одно из летописных племен, словене ильменские, возводили над остатками трупосожжения высокие земляные насыпи — сопки. Каждая сопка была коллективной усыпальницей членов одной семьи и сооружалась в несколько приемов; очевидно, после очередных похорон ее досыпали. В результате сопки превращались в огромные, величественные сооружения высотой иногда до 10 метров. Основная масса сопок концентрируется на территории Ильменского бассейна — там, где летописец помещает словен новгородских: "Словене же седоша около езера Илмеря и прозвашася своим имянем"4. Северо-восточная граница распространения этих памятников достигает р. Сяси в Южном Приладожье и среднего течения одного из притоков Волги — Мологи, заходя на Колпь в бассейне Шексны.
В верховьях Волги, на Мологе и ее притоках известны, хотя их и мало, узкие вытянутые земляные насыпи — длинные курганы. Большинство археологов связывает их с другим восточнославянским племенем — кривичами, которые, согласно "Повести временных лет", обитали "... на верх Волги, и на верх Двины и на верх Днепра..."5. Более многочисленные здесь полусферические курганы X века с остатками трупосожжений. Невозможно пока установить, кому они принадлежат — кривичам или словенам новгородским, но в целом их славянское происхождение не вызывает сомнений. Таким образом, восточная граница славянского расселения, начинавшаяся в Южном Приладожье, пересекала Мологу в среднем ее течении и выводила к Ярославскому Поволжью.
На расстоянии свыше сотни километров от нее, на правом берегу Кемы, впадающей в Белое озеро, стоят, как уже говорилось, две одиночные сопки, а недалеко от них — небольшое городище с лепной керамикой, напоминающей славянскую керамику Приильменья IX—X веков. Это своеобразный островок славянского расселения, выдвинутый далеко на северо-восток. Других сопок на Белом озере нет, как нет здесь и славянских курганов с трупосожжениями. И все же мы вправе полагать, что присутствие славян на Белом озере, где, по летописи, еще в IX веке находилось княжение Синеуса, не ограничивалось низовьями Кемы. Действительно, на поселениях второй половины IX—X веков в Белозерье, этническая принадлежность которых определяется в целом как весская, встречаются лепная керамика и украшения славянских типов, причем количество этих находок зачастую весьма велико. Наличие славянской и финно-угорской посуды в одних и тех же жилищах, часто в развалах одних и тех же очагов, свидетельствует о проникновении славян в финно-угорскую среду, о постоянном проживании их в поселках веси.
Летописную весь языковеды считают прибалтийско-финским племенем, чьими отдаленными потомками являются современные вепсы — народность, представители которой живут в Восточной Карелии, на востоке Ленинградской и на западе Вологодской областей. Летописец называет центром племенной территории веси Белое озеро "на Белеозере седят Весь..." Упоминается она лишь при описании древнейших событий русской истории, в частности, когда речь идет об изгнании варягов "за море", а затем об их призвании на Русь в 862 году, — весь помогала славянам. Последний раз она появляется на страницах "Повести временных лет" под 882 годом в числе участников похода Олега на Киев. Причем симптоматично, что в летописи весь неизменно соседствует с поволжско-финскими, а не прибалтийско-финскими племенами, — возможно, это указывает на ее близкое родство поволжской мере6.
Весь не оставила нам столь заметных для невооруженного глаза памятников, как сопки или полусферические курганы славян, поэтому очертить ее территорию в X веке оказывается сложнее. Достоверны поселения веси на Белом озере, Шексне и ее правом притоке — Суде, лучше других изучено поселение Крутик в верховьях Шексны, раскопки которого проводила Л.А.Голубева. Своеобразие культуры веси ярко проявилось в лепной керамике — массовом археологическом материале, попадающем в руки исследователя даже при самых ограниченных земляных работах на памятнике. Керамика веси богато украшена отпечатками различных штампов — гребенчатых, рамочных, треугольных, образующих пояски на плечиках сосудов. Другим прибалтийско-финским и поволжско-финским племенам такая орнаментика была незнакома. Для женского костюма веси характерно обилие металлических украшений, среди которых небольшие шумящие привески и подвески, изготовленные в наборной технике, то есть сплетенные и спаянные из отдельных бронзовых жгутов. Как и славяне, весь в IX—X веках сжигала своих покойников, но сожженные кости и многочисленные сопровождающие вещи помещались при этом в особые наземные "домики мертвых" или под невысокие расплывчатые курганные насыпи. Подобные сооружения были недавно изучены вологодским археологом А.Н.Башенькиным на Суде и в бассейне Средней Мологи7 и нашей экспедицией — к востоку от Шексны, в районе Волока Славенского.