Е. Львов. По студеному морю. Поездка на север(5)

      Однако Господь, несмотря на крепкую грамоту Грозного, не положил долгого непрерывного века основанной святителем обители и, дабы еще более укрепить и прославить ее значение, возложил по неисповедимым судьбам своим тяжкий крест на ее братию. Уже в 1590 г. 1) [По исследованию В. О. Ключевского разрушение монастыря имело место годом ранее – в 1589 г. См. Древнерусские жития святых, позднейшая биография Трифона] шведское войско, напавши на Мурманское побережье, разрушило, между прочим, как Печенгскую обитель, так и монастыри: Кандалашский и Порьегубский. Шведские историки, признавая факт, утверждают, однако, что злодеи были просто финляндские разбойники или морские пираты, с чем, по характеру их деяний, и приходится согласиться. Более всего пострадала Печенгская обитель: разбойники финляндцы или финляндские разбойники в самый день Рождества разгромили обитель дотла, умертвив всех иноков, легших здесь костьми за веру, церковь и отечество 1) [Предание говорит о страшном атамане разбойников - пиратов Онике, оставившем по себе следы у мыса Цыпь-Наволокского на острове Оникиевском, где и теперь находится плита с надписями XV столетия о том: на русском, датском, шведском, норвежском и даже голландском языках]. Вновь основавшийся было затем монастырь отклонился от аскетических заветов святителя и, как выше сказано, притеснял подведомственных ему лопарей, не принося пользы православию и делу государства, за что и был закрыт в 1701 году Петром Великим и возродился здесь лишь теперь около двенадцати лет назад при крупном участии и под наблюдением Соловецкого монастыря, выделившего на это благое и святое дело кроме средств и часть (до тридцати) своих иноков 2) [Вторичное возникновение Печенгского монастыря – результат ходатайства бывшего Архангельского губернатора князя Н. Д. Голицына, создавшего и красный крест на Мурмане, и вообще много сделавшего для здешнего края]. Со строителем монастыря о. настоятелем Ионафаном во главе, здешняя братия, несмотря на ее малочисленность, благодаря собственному трудолюбию и богобоязненности, а также энергии и распорядительности и замечательным, громко известным организаторским способностям настоятеля, за это малое время сделала здесь чудеса. Монастырь, от коего после разграбления и опустения осталась всего ветхая, полуразрушенная деревянная церковь, да могила убиенных иноков, не только быстро возобновляется, но и теперь уже идет по пути к процветанию.

      В настоящее время настоятель хочет перенести обитель, находящуюся в восемнадцати верстах от могилы убиенных и морского берега, к самой могиле, и туда же надеются перенести мощи святого Трифона. Монахи строятся сами: плотничают, провели прекрасные дороги к монастырю по пересеченной горами местности и привели сюда впервые лошадей той малорослой, но крепкой и резвой породы, которая разведена по всему южному берегу Белого моря, и прекрасные экземпляры которой наполняют конюшни Соловецкой обители. Вместе с тем, с появлением пастырей умножилась и паства: здесь теперь ютятся и русские поселяне и лопари, приезжают (изредка) и богомольцы и немало прихожан соседей русских и лопарей в праздничные дни посещают храм Божий, а по будням школу.

      Но возвращаюсь к нашей поездке. Вчерашний трудовой день так взбудоражил мне нервы, что я не мог спать, и в шесть часов утра уже поднялся на капитанский мостик. Солнце ярко светило, Реомюр показывал 14° тепла, спокойный океан походил на растопленный горный хрусталь со свойственным ему свинцовым отливом. В 9 часов мы вошли в губу, пройдя с одной стороны мимо губы Амбарной, изобилующей, как и многие здешние местности, минеральными породами, с другой – мимо «Немецкого» становища. В 10 ? часов «Ломоносов», пройдя в 8 часов около 96 миль, уже бросил якорь в глубине Печенгской губы, невдалеке от впадения в нее реки того же имени. Пароход не успел остановиться, как показалась шлюпка, на флаги коей виднелись буквы П. М. (Печенгский монастырь). На палубу взошел настоятель о. Ионафан, плечистый, среднего роста иеромонах, лет 45, с весьма умными, выразительными глазами и приятным, энергичным и добрым, но немного сконфуженным лицом. Вначале он как-то пожимался, стеснялся, подбирал полы своей простой шерстяной ряски, но министр принял его так просто, сочувственно и сердечно, что о. Ионафан словно свалил за борт камень, успокоился, стал самим собою и оказался удивительно симпатичным. Надо было спешить. «Ломоносов» осторожно остановился верстах в пяти от бара реки, наступало время отлива, а до часовни обители отсюда было верст десять. Министр с настоятелем, М. И. Кази, П. М. Романовым и А. П. Энгельгардом сели в ломоносовскую шлюпку, а остальные спутники, кто в другую, кто в лодку настоятеля. В последней гребли два здоровенных молодца. – Откуда вы, братцы? - спрашиваю я. – Мы-то? – Да, вы. – Я-то с Вологодской, а он с Новгородской. – Как же сюда попали? – Да мы плотники. Оказалось, что монастырь нанимает в работники преимущественно плотников из богомольцев, попадающих и сюда, или посылаемых из Соловецкой обители. Таких плотников, рыбаков и работников вообще в монастыре бывает летом более 50 человек, а зимой десять, пятнадцать, причем они получают на всем готовом 120 р. в год; иные же здесь совсем остаться думают.

      Между тем, как ни надсаживались гребцы, отлив значительно опередил нас, и море уходило из-под наших лодок с замечательной быстротою; вообще наши шлюпки оседали ко дну, как опускается деревянный круг, прикрывающий воду в кадке, из низа коей вытащен гвоздь. Сходившая вода все более и более удлиняла и поднимала песчаный здесь берег. У бара реки встретили нас еще две лодки с гребцами. «Сюда!» «К нам!» кричали нам со шлюпки министра. Мы добрались до них с трудом, и С. Ю. Витте и ему сопутствовавшие перебрались в нашу шлюпку, а мы в ихнюю, причем они отправились далее, а к нам приплыла другая легкая монастырская лодка, на которую мы и сели не без приключений, но с потерей всего каких-нибудь 20 минут и то чуть не стоивших нам удовольствия просидеть часов пять, т. е. до прилива, на припеке, среди невылазной тины. «Скорее, скорее!» торопили нас и друг друга гребцы. «Правей!» «Левей!» «Стой!» «Тут мель!» «Эх-ма, опоздали – правь прямо в берег!» и, наконец, мы, усиленно мешая веслами какую-то грязную, густую размазню, с невероятной натугой добрались и выбрались версты за полторы до поселка и пошли низом берега, все время уходя в песок и имея над собою очень высокий крутой карниз берега. Наконец, пройдя с версту в такой способ, мы с великим трудом, обрываясь и скатываясь, полезли по осыпавшемуся откосу вверх и, добравшись, остановились, как очарованные.

      Если вы, посетив этнографический музей и уходя из отделения эскимосов с их шкурами, лодками, собаками и санками, этажом выше очутитесь вдруг среди египтян, их обихода, природы и домашней жизни, то, конечно, не удивитесь и найдете это естественным; но если вы, идя вдоль скалистого, унылого, мрачного, окруженного голыми арктическими скалами берега моря, взберетесь на карниз обрыва и сразу вдруг очутитесь среди ярославской зажиточной деревеньки со всеми ее атрибутами, то, конечно, глазам не поверите, подумаете, что это мираж, и затем, подобно нам, долго-долго будете смотреть с удивлением и душевным удовлетворением в то же время на эти бревенчатые избы, на собак, тявкающих на вас самым серьезным тоном, на эти скирды сена, дымящиеся трубы, скрипящие ворота, выпускающие плечистых мужиков в белых рубахах, на этих прекрасных коров, разгуливающих по огороженным жердями загонам, покрытым изумрудного сочной муравой. Вот вам воочию, еще раз после Соловков, да и всего севера, начиная с Ярославля и Вологды (если сюда не считать и сердца России самой Москвы), наглядное, блестящее, непреоборимое доказательство гениальной правдивости, несокрушимости и цельности русского девиза: «самодержавие, православие и народность».

      Да! это уж вовсе не чета «liberte, egalite, fraternite», никогда еще и нигде на практике не достигнутых и одно из другого не вытекающих, смеясь над коим сами французы каламбурят, прибавляя к каждому слову point. Идеалы нашего русского девиза суть в одно и то же время и части одного великого целого, немыслимы одна без другой и одновременно как бы синонимы, ибо проявление действия одного из них где бы то ни было призывает к деятельности остальные части девиза или проявляется за них, в их смысле и в их пользу. Я хочу сказать: где бы ни осел русский человек, там распространяется и православие, в свою очередь вызывая к жизни и самодержавие, и это рано или поздно и притом везде, будь это в Запорожье, в Сибири, на Амуре или на Мурмане – все равно; там, где никакой власти нет или она ничего поделать не в силах, там в духе народного девиза и его идеалов действует русский монастырь или сам православный русский человек и именно тогда, когда всякие естественные и неестественные препятствия напрягают и заставляют расти во всю ширь его русскую силу и не позволяют ему облежаться и облениться!..

      Мне скажут, о чем я толкую, чем хвалюсь: у соседей норвежцев разве то, что у нас даже на Печенге! Там города, газ, телеграф, газеты; куда же де вы со своей Печенгой против них годитесь!

      Да, это с казовой стороны пожалуй и так, но со стороны здравой оценки окружающего и его смысла – немного иначе, и я замечу, что для того, чтобы сплести руками грубую ткань, надо больше искусства и изобретательности, чем ткать бархат на фабрике и станке при паровой машине. Норвежцы у себя дома при своих природных и ими из рода в род усвоенных условиях, идущие вдобавок постепенным путем общей цивилизации запада, а не попавшие на крайний север случайно, чуть не вчера, как многие из русских здешних переселенцев и монахов; что же удивительного, что в городах Финляндии или Норвегии, в этих северных цивилизованных центрах, движимых вперед и их правительствами, и общественным капиталом, и интеллигентной массой жителей этих городов с их думами и торговыми сношениями и общими выгодами, и вооруженных всеми новейшими пособниками труда и удобствами жизни, а главное сильных в качестве крупных коллективных центров, окруженных непрерывным соседством, путями сообщения и обмена мысли, даже слова, и притом сравнительно более мягкими и благодарными условиями климата и почвы и огромными средствами ко всеобщей защите от всех и всего: и на земле и на море, и зимой и летом, – что же после всего этого удивительного, что там благоденствие, комфорт и свет (электрический, конечно), а у нас на Мурмане пустота, тьма и суровая нужда. А вот если кучка поморов или русских крестьян лишь с топором в голых руках поселится здесь, на этой самой отдаленной окраине России и на краю света, среди безлюдной, бездорожной и 9 месяцев в году отрезанной от мира льдяно-каменной пустыни, имея опорой, (кроме живущего за 300 верст без пути исправника), в качестве защиты, охраны, руководителя, целителя, наставника, начальства и орудия просвещения один Божий храм и горсть монахов, как здесь на Печенге, и при всем этом рискнет осесть и сумеет обзавестись по-своему, по-всероссийски, по-костромски или вологодски; или когда горсть монахов притянет, свяжет и скует в одно целое во имя православной церкви «эту сталь земли русской», этих русских людей ото всех концов государства, а с ними и местных просвещенных православием лопарей: вот это воистину удивительно, ибо это серьезная сила, с коей надо считаться, сила с будущностью, сила не одной условной цивилизации, подгоняющей всех и все под одну шапку и общий уровень во имя прирожденных обычных этим людям условий и интересов, толкающих всю массу, как таковую, в одном направлении, а сила собственного индивидуального духа и собственной мощи, отдельно присущей каждому монаху, помору и колонисту, словом сила, буквально двигающая льдами и горами.

      Конечно, ничто не вечно; пройдут годы, и здесь непременно будет русский флот в той или этой гавани, а за ним придет и масса торговых, военных и всяких людей; с ними появятся и законная власть, и порядок, и сама цивилизация со всеми ее атрибутами, плодами и благами... В Коле, имеющей сейчас одно фортепьяно и то благодаря снисхождению министерства финансов 1) [В. И. Смирнов, кольский исправник, рассказывал мне, что пять лет назад владельцы кольского фортепьяно долго хлопотали и добивались разрешения привезти его из Швеции беспошлинно], двух лошадей, полдюжины ссыльных политиков и шесть инвалидов, блюстителей закона и порядка или оффенбаховских карабинеров, если хотите, с престарелым исправником во главе, заведующим кстати и уездом в несколько тысяч квадратных миль и обязанным при помощи двух становых и нескольких урядников разыскивать в этом бездорожном пространстве его население, состоящее в общем из 9000 человек, и посещать десятки становищ и погостов летом, в этой-то Коле и будущем Екатерининске выстроятся театры, весь Мурман покроется сетью железных, шоссейных, правительственных и земских дорог, перевязанных телеграфной проволокой; лопари пройдут университет, заговорят о сепарации Мурмана и протянут руку братьям финнам. Здесь, на Печоре и на Новой Земле, будут издаваться газеты и зажжется электричество; самоеды, перестав лакать водку и стрелять медведей один на один, засядут за винт и примутся за политику и шампанское; все это может быть и будет, ибо должно быть рано или поздно, будучи в порядке и истекая из мирового хода вещей, но вряд ли и тогда народятся и появятся такие грандиозные, патриотические и богобоязненные отдельные личности, умы и характеры, как Трифон Печенгский, Феодорит, Зосима и Савватий, Герман, Стефан Пермский и им подобные: в вере наставители и блюстители, инородцев просветители, государства собиратели и радетели, главы церкви и отцы отечества, действовавшие и творившие во имя той же веры и святого девиза святой Руси: «православие, самодержавие и народность».

      Да, таких здесь, да и на самой Руси, конечно, более не будет уже потому, что свое они уже совершили, следы их деятельности и их глубокой мудрости и организаторских талантов видны не только на Печенге, Пазреке и в других местах и во всем обиходе Соловецкой обители, наглядно доказавшей превосходство и прочность тамошней культуры и формы, правлении против таковых же на западе, но и в том главным образом, что они достигли, к чему стремились, передав отечеству с рук на руки этот суровый, но богатый и необходимый ему край, дав возможность его гаваням принять русский флот, а русскому флоту исполнить то, чего от него требуют исторические судьбы и задачи России.

      На лужайке у дворов нас ожидали: вытянувшийся в струнку местный сотский с бляхой, самодельный парный шарабан и две линейки: парой и тройкой. Мы разместились, и сильные коньки понеслись по отлично устроенной дороге вдоль огороженных жердями лугов, мимо опушки смешанного леска, через высокий деревянный мост, фундаментально устроенный на сваях через речку Княжуху. Отсюда дорога пошла уже в гору, что не помешало лошадкам бежать крупною рысью. Этот цветущий оазис среди окружающей его пустыни был действительно поразителен.

      Сена тут у колонистов и монастыря так много, что не только нет необходимости в кормлении коров рыбой зубаткой, как это делают в других становищах и поселках Мурмана, стирая сушеную зубатку в порошок и получая от коров молоко, имеющее неприятный рыбий запах и вкус, но и сверх того большое количество этого сена уходит на продажу в соседние местности Норвегии. Что же касается лесов, то несмотря на обилие их в здешних местах и попадающихся в них в достаточном количестве строевых деревьев, монахи на свои монастырские постройки ими почти не пользуются, а покупают лес главным образом в Норвегии, откуда привозит его им на своих пароходах по большей части Архангельске - Мурманское товарищество даром или почти даром, как я слышал. Свой же лес почти не доступен, во-первых, по полному бездорожью, а во-вторых и главным образом потому, что грамота Грозного с закрытием монастыря в 1708 г. потеряла силу, и монастырь здесь владеет сравнительно очень немногим, перепутанным с участками поселенцев и казной; словом, приходится предпочитать куплю на стороне этому даровому лесу.

      Через полчаса скорой езды вдали показался еще поселок, а близ него – новая деревянная часовня. Около часовни расположены: красивый и светлый поместительный бревенчатый домик, сарайчики, клуни и масса сложенных бревен; все это ютится, образуя дворик, по самому берегу реки. На площадке близ часовни нас встретили кучки народа. Поселянки, старухи и молодицы, вместе с детьми стояли отдельной группой, выделявшейся красивой пестротой нарядов, и русских головных уборов, против группы мужчин и стариков, ставших с другой стороны дороги.

      Что за сильные молодцы, что за выразительные, энергичные лица, как у мужчин, так и у женщин. И колонисты, и поморы, промышляющие и здесь главным образом рыбной ловлей и охотой, радушно приветствовали нас, протягивая и подавая нам руки. Отвечали охотно, толково и весело, все до единого имели довольный вид и вели себя с замечательным добродушным и непринужденным достоинством.

      Поговорив с ними, С. Ю. Витте пошел в бревенчатую часовню или вернее небольшую церковь, не щеголяющую особым убранством и внутри. Впрочем, в ней имеется крупная достопримечательность. Ее алтарь построен над могилою братии, убиенных пиратами 25 дек. 1590 года, в количестве 50 иноков и 65 послушников. Под алтарем снаружи храма имеется ход в небольшое помещение вроде склепа, с общим памятником. О. настоятель, взяв с алтаря приготовленные иконы и просфоры, поднес их министру и некоторым из его спутников. Из церкви мы отправились в светлый двухэтажный домик, о коем я упомянул выше. Дом выстроен под школу и больницу и при уютности блестит чистотою. В большой комнате нижнего этажа кипел и горел ярко вычищенный самовар почтенных (московских) размеров. Тут, после жары и пыли, ароматичный чай показался нам особенно вкусным. Из открытых окон виднелась и среди камней бурлила речка Печенга, здесь усеянная порогами и отличающаяся обильными уловами замечательно крупной и вкусной семги, особенно искусно коптимой и слегка просаливаемой в монастыри. Две таких огромных рыбины были поднесены С. Ю. Витте в знак благодарности о. настоятелем, и в следующее затем дни, появляясь пред нашим обедом в числе закусок, наглядно доказывали, что у нас в столицах о здешней настоящей семге вовсе не имеют понятия.

      Старый монастырь во имя Живоначальной Троицы, основанный Св. Трифоном, как выше сказано, лежит в 18 верстах от новой церкви и от берега Печенги; там покоятся мощи святителя, но еще более старый – первый монастырь основан был именно здесь, где братская могила убиенных. О. Ионафан с благословения Соловецкой обители и с согласия предержащих властей задумал перенести обитель сюда на старое место, в самом деле гораздо более удобное, находящееся на берегу моря и освященное этой братской могилой. Сюда же имеют быть перенесенными и мощи Святителя 1) [Могила еще не разыскана, но в том, что она именно здесь, никто не сомневается]. О злодейском убиении братии мне пришлось слышать чрезвычайно интересную лопарско-поморскую легенду, которую и привожу, так как ее нет в печати.

      Итак, дело было под Рождество; солнце ушло в этом (1590) году как-то особенно рано, и тьме неба помогал и воздух. Мгла все время висела над землей и туман был так густ, что в пяти шагах не видно было огня, горящего в лопарской тупе. Злой дух гулял по покинутому Божьим светом краю и наталкивал людей на всякие искушения и помогал им совершать злые дела. У самого моря, в одном дне пути от Печенги поставил свою вежу фильман (кочевой лопарь - владелец оленьего стада), звали его Иваном, и окрестил его сам покойный святитель Трифон - только он крестился из жадности, ожидая даров, и не получив, питал большую злобу и на святителя и на самого Бога и продолжал жить как язычник. И Бог видимо от него отступился. В этом году его оленям приходилось плохо, стужа сковала снега, олени каждый день издыхали от бескормицы, и стадо его таяло, как тает летом льдина на солнце. Обозлился вконец лопарь Иван и начал думать, как ему наверстать убыток. Думал, думал, запряг кережу (сани) и отправился в Норвегию, в такое место, где знал, что живут зимой морские пираты. Он предложил пиратам довезти их до Печенгского монастыря, чтобы его ограбить. Разбойники обрадовались: давно точили они зубы на монастырь, да боялись и не знали дороги. Ивану атаман обещал 50 серебряных шведских монет, да еще дал 20 вперед; разбойники надели печеки (нечто вроде дохи), вооружились, запрягли целую райду (целый цуг) кереж, поехали и приехали на Печенгу в самый день Рождества. В монастыре часа за два до их прибытия 50 человек братии и 65 послушников после долгой обедни сели за столы в трапезной, а о. настоятель, прежде чем благословить трапезу, взял святую книгу и только что раскрыл, чтобы прочесть поучение там, где у него была закладка, как побледнел, зашатался и пал на землю. Братия подумала, что он ослаб от воздержания; один подбежал поднять настоятеля и хотел читать, как вскричав, закрыл лицо от страха. Все поднялись и увидали с ужасом, что там, где лежала закладка настоятеля, кровавыми буквами появилось поминанье по вновь преставившимся убиенным и следовал список их имен, начиная с имени о. настоятеля. Поднялися плач и смятение, но настоятель твердо приказал идти всем в церковь и там вместе с братией пал пред иконами. В это время подъехали разбойники, стали ломиться в двери освященного храма и, окружив деревянный монастырь, подожгли его со всех сторон. Между иноками был один страшно сильный великан и бывший воин. Взглянув в окно и увидав, что разбойников не больше пятидесяти, он стал просить отца настоятеля благословить его и других самых молодых и сильных иноков защищать обитель, так как у них де есть и топоры и ломы. Но настоятель сказал «нет – это воля Божия, о ней пред своей кончиной, не упоминая часа, предсказал святитель Трифон, а потому нельзя ей противиться и необходимо беспрекословно приготовиться принять венец мученический». Услыхав эти слова, братия смирилась и смолкла. С горячей молитвой пали иноки ниц пред алтарем. В это мгновение ворвались разбойники, но ни один из монахов не пошевелился, не ответил на вопрос о монастырских деньгах и рухляди. Разбойники озверели, и иноки все до единого приняли мученическую смерть, не поднимая головы и с молитвой на устах. Перебив всех, разбойники бросились искать добычу, грабить утварь и монастырь, но нашли очень мало, так как монахи, будучи скромной богобоязненной жизни, о накоплении благ земных не заботились. Между тем пожар обхватил всю обитель, и разбойники, боясь сгореть, поспешили выйти из церкви, взошли на соседнюю скалу и стали делиться, причем Ивану досталась серебряная св. чаша, которую он, трясясь от жадности, спрятал за пазуху.

      Стоя на скале, разбойники ожидали, чтобы загоралась церковь, но огонь пылал кругом, не трогая деревянной церкви. Вдруг в воздухе над пылающим монастырем показались три белоснежные лебедя. Разбойники стали спрашивать друг друга в смятении: «откуда эти лебеди? Теперь зима, а их зимой никогда еще у нас не бывало». А лебеди, не отлетая от пожара, поднимались все выше и выше и вдруг разлились на небе в золотой круг, загоревшийся ярче пожара. Затем из пламени стали вылетать один за одним 116 белых как снег птиц, ростом с чайку, только красивее и белее, подниматься вверх и сливаться с золотым кругом, который разгорался и расширялся так, что стало глазам больно. «Видно, большой грех сделали мы, пролив праведную кровь!» вскричал испуганный атаман, и все, вместе с проводником, в смятении бросились с горы к своей рейде и погнали оленей. Долго неслись они, совсем замучив оленей, а на утро стали по горам перебираться в Норвегию. Иван, не доверяясь пиратам и боясь быть ограбленным, ехал шагов пятьсот впереди на сильном олене-быке, а за ним тянулась рейда с разбойниками и добычей. Вдруг на самом крутом месте задний олень споткнулся и вместе с санями и седоком полетел в пропасть, потащив за собою все остальные привязанные ремнями друг за друга кережи с их седоками; полные ужаса и отчаяния крики вдруг огласили воздух; адским хохотом отвечал злой дух из пропасти, а ему громко и бесконечно стало вторить насмешливое эхо гор. Вздрогнул и оглянулся ехавший впереди Иван; видит, все разбойники вдруг пропали из вида; повернул он оленя и бросился назад, но у обезумевшего от страха животного шерсть стала дыбом; закинув рога на шею и не слушаясь более хозяина, бросилось оно в сторону, и как раз на том же месте сорвалось и полетело в пропасть. Долго летел вниз Иван и упал на что-то мягкое. На небе горели всполохи (северное сияние); при их свете увидал он, что лежит на куче своих разбитых и окровавленных спутников, а под ним шевелятся их руки и ноги, поднимаются головы и молят о помощи; кругом целая стая волков с жадностью рвет еще живых и пьет их кровь. С алчностью накинулись ближайшие волки и на его еще живого оленя. Иван с силой отчаяния выхватил нож, и, поражая бросавшихся на него волков, в ужасе кинулся стремглав по ущелью. Долго бежал он и очутился наконец в тундре; кругом лес, посредине прогалина, а на ней большой высоко и широко бьющий глубоко из земли ключ. Обрадовался ему Иван: изнывая от жажды, он вытащил из-за пазухи серебряную монастырскую чашу, зачерпнул ею воды и жадно поднес к губам, но вода оказалась теплой, красной, попробовал – кровь!.. С ужасом бросил он чашу в бассейн ручья, а она не тонет, стала на воде стоймя и сияет, как огненная, а внутри кровь горит, как рубин. Волосы поднялись у христопродавца, глаза полезли изо лба; хочет перекреститься – рука не двигается, висит как плеть. Но вот поднялся из ручья водяной столб и осторожно понес чашу к небу; как солнце, горела в воздухе святая чаша; кругом сразу сделался светлый летний день, пока сам Господь ни протянул десницу и не взял чашу на свое святое лоно. Тогда опять все померкло, сразу наступила темная ночь; с ревом обрушился вниз поднявшийся до неба водяной столб, охватил полумертвого Ивана, завертел и втянул в подземную пучину...

      И теперь в Норвегии (где-то) за Варангер-фиордом есть, говорят, бездонное озеро, воды коего до сих пор имеют красноватый цвет. Никто – ни человек, ни дикий олень не пьют этой красноватой воды, а из средины озера поднимается большой желтоватый камень, имеющий форму чаши. Нет в этом озере рыбы, и не живут на нем птицы; оно не замерзает и зимой, только раз в год – на самое Рождество – прилетают к нему три белоснежных лебедя, плавают в его воде, садятся на камень, затем поднимаются и исчезают из глаз.

      Такова приблизительно эта высоконравственная легенда, и остается только пожалеть, что она не обратила на себя благосклонного внимания наших ученых путешественников и не попала в печать среди уже появившихся сказок и местных лопарских легенд, почти ничего поучительного из себя не представляющих 1) [Вроде напечатанной с другими в 1890 г. легенды о том, как Петр Великий перерядился и ходил пособлять Московскому вору и т. под. и грубым переделкам скандинавских саг], а между тем она циркулирует на Мурмане и слышана мною от Печенгского русского рыболова, причем оказывается, что и художник К. А. Коровин тоже слышал ее на Мурмане, хотя и не в такой подробной редакции.

      Во всяком случае, легенда эта очевидно русского происхождения, и на мой взгляд представляет глубочайшее значение для уяснения одной из стихий, одной из творческих сил, поднимавших рост духовного русского народного организма и создавших величие русского царства. Легенда эта раскрывает пред нами в полнейшей ясности и осязаемости понятие о том, что такое русская народность.

      Наши славянофилы, наперекор западникам, придавали подобающее значение русской народности в истории человечества, но под этим понятием они мыслили лишь внешний и временный признак, не выражающий сущности содержания. За существенные качества народности признавали какое-то общинное начало, склонность к соборности в общественном строе, естественное тяготение к общинному быту; не говоря уже о том, что самое это начало может подлежать оспариванию, во всяком случае, оно не выражает и не может выражать национальной природы русского духа.

      На мой взгляд, ничто так не раскрывает во всей ясности и осязаемости тайников национального стремления, ни в чем так ярко не высказывается национальная основа русского духа, как в эпическом изображении событий, передаваемых изложенной легендой и ей подобными.

      Поразительно широко миросозерцание простого неграмотного необразованного русского человека! Для него существует не только земля с злыми людьми и злыми делами, но и небо с его правдой и с его возмездием. Зло всегда имеете свою историю, растет, развивается, достигает своего торжества. Но рядом с этой мировой стихией живет и действуете стихия света и добра, которая не только побеждает зло, но и дает понимать и чувствовать человечеству, что она победоноснее зла, что смысл вселенной держится не борьбою, а господством разума и правды. Этими коренными воззрениями, проникающими сквозь бессознательное народное сознание, определяется для него смысл человеческой жизни, задача бытия как для отдельных лиц, так и для государств и народов.

      Это эпическое воззрение настолько глубоко, настолько всеобще, что оно-то и есть главная сила, побеждавшая все исторические страды, вынесенные плечом и хребтом русского народа. Оно-то и подсказываете бессознательному народному сознанию цель и смысл самой грамоты. Простой человек хорошо понимает и чувствует, что грамота сама по себе есть орудие обоюдоострое. Она может и поднимать человеческий дух, но она же может подавлять и расслаблять его. Она может научить человека читать идеально духовные книги и искать правды при помощи чужого более просвещенного ума и опыта, но она же может научить подделывать пачпорты. Только тогда по бессознательному народному инстинкту, более верному, чем кривотолки многих наших интеллигентов, грамота имеет свой подлинный исторический смысл, если над нею будет поставлен руководящий принцип, начало, уясняющее миросозерцание, возводящее человека от земли к небу, от материи к духу, от зла к добру.

      Однако нам надо было спешить на пароход, и мы, пробыв с час в домике при гостеприимной обители, снова разместились по экипажам; не расходившаяся толпа провожала нас самыми искренними пожеланиями. Но при выходе кучка лопарей встретила министра жалобами на монастырь; насколько я мог понять, стоя в стороне, монастырь, получив разрешение перенестись сюда, получил и необходимое позволение обменяться с колонистами прилегающими к нему угодьями, без коих он, понятно, существовать не может; при этом обмен делается со строгой справедливостью: заменяемые участки, не уступая качеством колонистским, больше ихних, расчищенные луга при обмене на нерасчищенные расчищаются за счет обители, а пока ими пользуются старые владельцы. Министр, выслушав внимательно жалобщиков и услыхав, что они всем довольны, кроме того, что им дают участки справа, а св. Трифон завещал им селиться влево – к Норвегии, разъяснил им, что иначе нельзя, что они не правы, и советовал жить в ладу с монастырем, им ничего кроме добра и пользы не приносящим, и, странное дело, жалобщики вдруг повеселели и, по-видимому, остались очень довольны, точно сбыв с шеи неприятную повинность...

      Было часа два, когда мы прибыли на берег. Довольно широкая Печенга превратилась сейчас в речонку, обсохшую по берегам и с мутным мелким ручьем посередине.

      Стоящая на воде пристань преобразилась в какой-то странный остов, одиноко висящий в воздухе; к ней не было доступа, приходилось забирать в сторону и искать более твердого грунта, но и там переправа на другой берег представляла массу затруднений и неудобств. С помощью досок, с большим трудом переходили мы до русла и садились в лодки с огромными затруднениями. М. И. Кази и А. Е. Конкевич, добравшись до лодки, стали переправлять ее на другую сторону, а я сел на дно, стараясь соблюдать равновесие. Однако здесь не помогало никакое искусство кормчих, и мы несколько раз рисковали переопрокинуться, и добрались до другого берега с величайшим трудом. Но тут было только начало неприятного путешествия до парохода. Другой берег оказался не что иное, как морское дно, сейчас обсохшее на расстоянии полуторых, двух верст. Вдали, верстах в пяти виднелся «Ломоносов». Легкий на ходу С. И. Мамонтов быстро двинулся вперед, но не сделав к счастью и ста шагов, увяз в жидком глинистом грунте буквально по пояс. Приходилось помогать выбраться товарищу и затем идти один за другим гусем и зигзагами вслед друг другу, пока не добрались до прибрежных кустов, а оттуда на более твердое песчаное дно, расстилавшееся вплоть до не ушедшего с отливом моря. Министра ждала там шлюпка; а мы, в ожидании ее возврата, расположились на сухом морском песке и кочках, изнывая от жары, усталости и жажды и пропуская мимо ушей нотации кольского исправника, почтенного Б. И. Смирнова, прошедшего несмотря на свои 65 лет пешком от поселка Печенги до монастыря и обратно и теперь как ни в чем не бывало сидевшего орлом на кочке и докторально предостерегавшего нас от возможной при лежании на сыром песке простуды. Но мы не слушались, лежали и мечтали...

      Вдали виднелся русский крестьянский поселок, зеленели: мурава, березовый лесок и прибрежные ивовые кусты, дальше синели горы, в сильно нагретом и ярко освещенном воздухе трепыхали чайки, свистали кулики и проносились утки.

      Теплый, но сырой и сплошь покрытый лентообразными завитками от ушедшего в дно морского червя, песок выделял едкие, но приятные соляные испарения, бодрившие и томившие в то же время.

      Кругом все как бы замерло... Молча дожидались мы шлюпок, и поднялись молча при их приближении, с сожалением покидая эти места, полные прелести и так много, много подсказывающие русскому чувству.

      Мы снова в открытом море, в обширном многоводном Варангер-фиорде. Из Печенгской губы «Ломоносов» повернул на северо-запад, держась линии берега. Так прошли мы около 70 миль.

      «Вон Столбовое становище, сказал капитан; этим мысом заканчиваются русские владения, и теперь мы идем вдоль берегов Норвегии, а часа через три будем в (когда-то) Пазо-губе, (сейчас) Пазо-фиорде.

      Действительно, тут на месте можно наглядно судить, что потеряла здесь Россия, благодаря полковнику Голямину и честной Ко. Начиная со Столбового становища, пограничная черта идет от берега внутрь страны круто на юг по реке Варьеме, затем злостно вырезав у нас площадь в более чем 800 квадратных верст, поворачивает на запад по прямому направлению, затем снова отклоняется на север, доходит до Пазреки и верстах в семи до ее впадения близ самой церкви Бориса и Глеба, ломается здесь, не доходя бухты, и под тупым углом захватив квадратную версту на левом норвежском берегу, где церковь Бориса и Глеба, бежит назад по правому берегу Пазреки, спускается снова и на этот раз уже в глубь страны, затем снова поднимается к северо-западу и спускается еще раз по границе Улеаборгской губ. Таким образом, говоря в общем, у нас вырезана огромная территория, выражающаяся по береговой линии потерей всего Варангер-фиорда с губами, с лучшей, богатейшей частью наших берегов, с обширными нашими погостами: Нявденским, Ровденским и большей частью Пазрецкого, с лесами, минералами, покосами, огромными богатствами обильных здесь звериных, рыбных и птичьих промыслов. А с другой стороны, благодаря этому построенному св. Трифоном православному храму, мы не поплатились еще большими, удержали за собою большую территорию внутри страны, которая, не будь здесь этого храма, тоже могла отойти к соседям, ибо тогда не было бы никаких оснований границе нашей ломаться и крутиться в разные стороны, и не будь Печенгского монастыря и церкви на Пазреке, Голямин конечно бы уступил и эти места и погнал бы пограничную линию от Рыбачьего полуострова прямо на юг, а иностранное наше министерство тех времен, конечно, нашло бы это и возможным, и удобным, и естественным.

      Говоря же специально о Пазо-губе, оказывается, что вся губа принадлежит теперь к Норвегии, так же как и устье Пазреки, а затем, верст 7, 8 ниже нам начинает принадлежать правый берег вплоть до ее истока. Таким образом, не поладь мы, например, сейчас с Норвегиею (я не беру в соображение военного времени, а просто такое пограничное отношение, какое существует между Францией и Германией, вызывая инциденты Шнебелэ и тому подобные), норвежцы имеют право вводить в реку, начиная с пункта ее впадения и соображаясь только с ее глубиной, что и кого угодно, а мы не смеем въехать из реки в Пазо-фиорд даже на простой лодочке, ибо, еще за семь верст выше, мы и теперь едем чужими водами, благодаря снисходительности их владельцев (!)..

      Чудный вид представляет Пазо-фиорд! Его воды сейчас гладки как зеркало и могли бы поместить огромный флот, спокойную стоянку коего гарантируют высокие, окружающие бухту горы. Горы эти не потопленные наполовину черные голые громады, как у нас почти везде на Мурмане, а полны жизни, покрыты довольно высоким, зеленым лесом, состоящим из сосен и березняка: там и здесь разбросаны норвежские домики, а у самого входа в бухту на мысе высится каменная кирка, дабы парализовать впечатление, производимое нашей церковью, как говорят.

      Посреди залива небольшой, каменистый остров, покрытый редкой травой; здесь что-то вроде мельницы диковинного вида, впрочем, что именно – неизвестно. Насколько узнать здесь что либо трудно, можно судить по следующему характерному примеру. «Ломоносов» остановился почти в самом начале бухты и стал давать сигналы ранее нас сюда пришедшему и теперь отстоявшему от нас в двух, трех верстах в глубине фиорда «Мурману». «Мурман» упорно не замечал сигналов, и пришлось довольно долго давать свистки, пока он не снялся и не поплыл по направлению к нам. Оказалось, что, так как мы сдали Норвежцам бухту не промеренной и вообще без всяких следов и последствий от нашего владычества, то и не знаем теперь ничего даже приблизительного о глубине залива: может быть там дальше и дна нет, а может быть, такое судно как «Ломоносов», и на мель сядет. Вот почему и был послан вперед «Мурман», все равно нам сопутствовавший, имея отвезти обратно в Россию Архангельского губернатора.

      Мы приблизились к пароходу. Взяв гостей на борт, «Мурман» доставил нас до устья Пазреки, а отсюда мы спустились и вошли в мелеющую при отливе реку в большой шлюпке «Ломоносова».

      У самого устья реки выдается красивый, гористый мыс. На нем, как говорят, какой-то англичанин выстроил дачу и разбил тут великолепный парк с дорожками, киосками и всякими причудами, ежегодно приезжая проводить здесь лето. С другой стороны, невдалеке от впадения реки, на норвежском левом берегу помещается пещера св. Трифона, где во время гонений жил, скрываясь от преследований, святитель. Один из наших спутников, будучи здесь раньше, посетил эту пещеру лет 5 назад и рассказывал, что в ней стоит киот с иконою и надписью, гласящей, что киот и икона сооружены экипажем военной шхуны «Полярная Звезда» в 1872 г. – во время ее пребывания в устье Пазреки. В настоящую минуту вода шла на убыль, и пещера прошла высоко над нашими головами, так что добраться до нее не было бы возможности.

      Было около восьми часов вечера, небо подернулось облаками, отчего казалось, что наступают сумерки. Благодаря отливу, наши молодцы с большими усилиями гребли против сильного течения. В воздухе стояло не меньше 15° Реомюра. Я опустил руку в воду, и вода была почти теплая. Оба берега реки покрыты лесом; чуть не у самого берега стоит домик лесного сторожа, украшенный на фронтоне рогами оленя. В воздухе реяли комары такими тучами, что приходилось не только дышать ими, но и верить, что летом в Норвегии они, подчас, застят солнце. Сейчас эта проклятая мошкара сплошь покрывала наши лица, лезла в глаза, уши и ноздри, не боясь ни табачного дыма, ни наших напрасных усилий отогнать их, смазываясь при проведении рукой по лицу в общую массу и производя боль и зуд, и вообще впечатление приставленных к щекам горчичников. Впрочем, мы относились к этому довольно стоически: нам было не до того. Этот бывший русский край впивался в душу каждому из нас, все окружающее ужасно нам нравилось, особенно после наших голых скал, и поневоле вызывало на горькие сравнения; вдали слышался шум от водопада или падуна, по местному характерному выражению, расположенного за самой церковью; шум этот, как здесь говорят, бывает только при южном ветре, а при норде и норд-осте падун безгласен. Нам приходилось постоянно лавировать, чтобы не наскочить на камни торчащие из воды и бревна, спускаемые выше водопада лопарями дровосеками и здесь стремительно несущиеся по течению.

      Но вот издали доносится как бы благовест и становится все явственнее и громче. Вот на левом берегу показался мыс с неправильными кусками гранита в виде ступеней к воде и с тощими кустами по бокам этой импровизированной лестницы. У самого берега министра приветствовали: священник лет 60 – отец Константин Щеколдин, его жена и группа лопарей и лопарок. Мы пошли по дорожке и тотчас же при повороте очутились пред небольшой, но красивой деревянной церковью, очевидно сооруженной недавно. Внутри церковь очень проста, но и очень благолепна в то же время, образа хорошего письма, хороший иконостас, клиросы, хоругви и никаких пробелов и недостач в алтаре; в церкви больная, светлые окна и деревянный крашеный пол. Тотчас же по входе министра начался молебен, а затем о. Константин сказал простое, но очень осмысленное и прочувствованное слово, пожелав в заключение доброго пути министру и его спутникам.

      При богослужении присутствовали лопари, и лопарь же стоял у свечного ящика; они же были и церковнослужителями и читали по-славянски; лопари же и лопарки очень недурно пели на клиросе.

      Но читатель, конечно, захочет знать, откуда же выросла здесь такая церковь и как это лопари дошли до такого развития. Ответ на это мы находим в февральских (1889 г.) листках «Церковных Ведомостей». Обратившая на себя тогда внимание корреспонденция из Лапландии и написанная, очевидно, лицом, близко стоящим к делу, сжато, но обстоятельно знакомит с современным положением вещей, главным образом, на Пазреке, почему и приводится мною здесь в извлечении.

      «8 февраля 1888 г., настоятелем русской пограничной церкви свв. Бориса и Глеба, священником о. Константином Щеколдиным, совместно с строителем Печенгского монастыря, иеромонахом Никандром, была освящена построенная по распоряжению обер-прокурора Святейшего Синода первая церковно-приходская школа для детей Пазрецкого лопарского погоста, при церкви, постройка которой относится ко временам преподобного Трифона, находящейся на Пазреке, служащей нашей границей с Норвегией; церковь эта бедная, но несмотря на древность, сохранилась до настоящего времени. В 1870 году посетил полярные страны и, вместе с тем, Пазреку Его Императорское Высочество Великий Князь Алексей Александрович. Он был поражен убогим видом стоящего на самой границе иностранного государства, ветхого храма, построенного 300 лет назад руками лопарского апостола, преподобного Трифона. По настоянию великого князя, рядом с этим ветхим храмом была сооружена прекрасная церковь, при которой тогда же был учрежден постоянный причт. Потом возникла мысль об основании для пограничных лопарей церковноприходской школы. В 1887 году, по сношении министерства иностранных дел с обер-прокурором Св. Синода, мысль о постройке школы получила осуществление. Школу решено построить в зимнем лопарском погосте, верстах в 40 от пограничной церкви свв. Бориса и Глеба, на берегу реки Колос - Иоки, впадающей в Кучь-озеро, которое в свою очередь широкою струей соединяется с Пазрекой. Лопари, кочующие в продолжение весны, лета и осени с одной рыболовной тони на другую, живут зимой оседло в так называемых зимних погостах, следовательно, имеют своих детей, обучающихся в школе, всегда на глазах у себя. Это выгодное положение школы тотчас же сказалось на количестве учеников. Один мальчик взят на счет священника из Норвегии, где в погосте Нявдеме, принадлежавшем ранее России и имеющем немало православных лопарей, около ветхой часовни (по преданию, также построенной преподобным Трифоном) живет несколько православных лопарских семейств. При врожденной впечатлительности и восприимчивости лопарей учение идет успешно и бойко. При устройстве школы важным является и ее постройка; по-видимому, и с этой стороны школа удовлетворяет требованиям: она помещается в высоком сосновом доме в 14 венцов».

      После молебна священник пригласил гостей пить чай в его поместительный и весьма уютный дом с высокими комнатами. О. К. Щеколдин известен всем интересующимся Мурманом как просветитель лопарей, 25 лет жизни уже посвятивший на эту деятельность. Он прекрасно знает быт лопарей, их нравы, обычаи и лопарский язык. Все ученые и туристы, за последние 25 лет посещавшие Мурман, обращались к нему и получали всевозможные указания, у него же черпали большую часть из собранных ими лопарских легенд и сказок. Благодаря особенно его стараниям и при помощи бывшего российского консула в Вардэ Д. М. Островского выстроена для лопарей школа, хорошо обставленная учебными пособиями; в ней с большим успехом обучаются десятки лопарских детей, отчего местные лопари владеют русским языком совершенно свободно. О. К. Щеколдин не ограничивается духовными и наставническими отношениями к лопарям: он входит в их жизнь, старается поднять их быт и, как говорят, очень искусно препятствует стремлению норвежских властей тем или иным способом подчинить себе и перетянуть здешних и других наших пограничных лопарей.

      Вообще, по словам нашей здешней администрации и знающих Мурман лиц, труды о. Щеколдина (и Печенгского монастыря) в деле обрусения, укрепления в вере и привязанности лопарей к России со временем будут иметь историческое значение. Что же касается самих лопарей, то они считают его отцом, советуются во всем и слушаются беспрекословно.

      На всем Кольском полуострове лопарей от 2500 до 3000 человек. В прочитанных мною трудах по нашему северу существует в огромной их части, против лопарей, какое-то странное предубеждение. Ученые и господа, отправлявшиеся на малоизвестный Мурман, дабы прослыть учеными по возвращении, туристы, капитаны пароходов и иные прочие свидетельствуют о необычайной лопарской нечистоплотности, лености, тупости, невежестве, не поддающимся никакой культуре и упорядочению, наконец, о том, что лопари вымирают, уступая честь и место более живучим и культурным европейцам. Считаю долгом сделать здесь небольшое отступление. Я сейчас, говоря об ученых трудах по поводу лопарей, между прочим выразился – «и лица отправляющиеся на малоизвестный Мурман, дабы прослыть учеными», и так как я считаю, что nominasimt odiosa, то это по нашей русской обидчивости может задеть и тех, которых я иметь в виду не мог, а потому заявляю, что делая это замечание, я имел в виду только лиц, а вовсе не почтенную корпорацию ученых вообще, хотя и должен сознаться, что не воображая никак, что издаю ученый труд и делаю какой бы то ни было вклад в науку, тем не менее, желая дать читателям возможно точное понятие о Мурмане, я познакомился со многими более или менее известными учеными работами о Мурмане и его обитателях и пришел к очень странному выводу, дробящемуся на три пункта.

      1) Большинство ученых русских и иностранцев в их трудах о Лапландии противоречат друг другу самым удивительным образом. Одни говорят: лапландцы народ высокий, другие – низкорослый; одни заявляют, что все они брюнеты с карими глазами и самое короткоголовое племя, другие – что они блондины с серыми глазами, и вовсе не самое короткоголовое племя и т. д. и т. д. Те же противоречия о быте, происхождении, характере, культе, культуре и всем прочем, так что становится жутко, например, хотя бы за наши научные сведения о внутренности Африки и Австралии, когда о стране, находящейся у нас под боком и в руках, из ученых трудов нет возможности вывести какое бы то ни было заключение.

      2) Что же касается до истории края и тех или других исторических подробностей, той или другой эпохи и промыслов, то те же скудные факты непрерывно повторяются с ссылками на тех же: Курбского, Ордина, или Данилевского, Сидорова, Дергачева, Вл. Гулевича, Семенова, Максимова и еще на два-три почтенных имени, в числе коих я к удивлению не читал имени В. О. Ключевского, указавшего нам настоящие источники для приобретения данных о св. Трифоне и других здешних церковных деятелях.

      3) Неточности и противоречия у иностранных ученых, особенно шведов или датчан, отчасти объясняются умышленным отклонением от истины в патриотическую сторону; у нас же совершенно обратно, либо просто небрежность, либо... Кому на Руси неизвестно, что у нас космополитизм есть почти исключительная принадлежность (хотя, конечно, далеко не без блестящих отклонений от этого печального правила), говорю, принадлежность купеческого сословия и крупной части нашей ученой корпорации; если же ученый вдобавок из купцов, или ему почему-либо неудобно или бездельно издать свой научный труд на иностранном диалекте, ну, тогда берегись и Россия и все русское, ибо он не успокоится до тех пор, пока не докажет своего космополитического беспристрастия пренебрежением или индифферентностью ко всему русскому, от религии и русских людей до русских интересов включительно.

      В числе книг, просмотренных мною в качестве источников для изучения Лапландии и Мурмана вообще, я приобрел и книгу молодого русского (надо думать) ученого. От этой книги я чаял многого как по ее объему (более 50 листов), так и недавности издания книги (всего около 4 лет) и русскому имени автора, а главное потому, что эти научные труды изданы ученым обществом, состоящим при университете, но к удивлению оказалось, что это почти сплошь научная компиляция и претендательное описание всего того, что можно встретить и у других, только в менее растянутом виде; к этому, как новость, прибавлены тут же опровергаемые таблицы и цифры, основанные в большей части на полицейских сведениях, некоторые сказки лопарей, которые о. Щеколдин, их собравший целую массу, охотно сообщает всем желающим, и всякие грамоты, давным-давно напечатанные. Что же касается до своего личного вклада, то в этом научном труде авторского научного видно очень мало, если не считать того, что приводимые здесь мнения ученых собратов тут же отвергаются, но ничем своим положительным не заменяются, что ссылки на те или другие данные (при поверке) оказываются вовсе не в указываемых автором изданиях, а взяты хотя и из показанных им мест, но сочтенных первоисточниками только по недоразумению. Наконец, замечательна и окраска, которую дает русский автор своему труду: так, говоря о чтении лопарями молитв, он выражается так: «один лопарь прочел известную (!) (курсив мой) молитву «Богородице, Дево»...

      Что же касается до политико-патриотических воззрений автора, то для примера привожу его взгляд на факт урегулирования Голяминым нашей русско-норвежской границы. Автор отзывается об этой отрезке у нас чуть не тысячи квадратных верст, как о чем-то весьма основательном, даже желательном, находя, что «официальное разделение лишь санкционировало то, что было выработано в предыдущие века» и что ранее отрезанные у нас лопари отделялись от оставшихся у нас теперь и культурой, и образом жизни и т. д. Все это говорится после того, как именно в бывших наших погостах Нявденском, Ровденском и Пазрецком - св. Трифоном свито гнездо лопарского православия, а церковь свв. Бориса и Глеба теперь вырезана из левого норвежского берега; вместе с тем осталось за границей и до сих пор немало русских православных лопарей и даже русская часовня, выстроенная чуть ли не опять таки самим св. Трифоном; о 800 же кв. верст земли, лесов, озер, губ и всего Варангер-фиорда, стоящих для России без сравнения дороже этой горсти (по науке) вымирающих лопарей, да еще различных по культуре с нашими, я уже и не говорю.

      Но возвращаюсь к рассказу. В двухстах шагах от церкви расположен лопарский погост ; теперь он почти пуст: кто на лугах с оленями, кто на озерах и на Ледовитом океане на промыслах, или в лесу, почему многие тупы пусты, веж же совсем не видать. Вежа, как известно, конусообразные шалаши из жердей, покрываемые оленьими кожами; что же касается до туп, то это совершеннейшее жилище бабы-Яги или избушка на курьих ножках. Представьте себе четыре деревянных обрубка (у нас в деревнях употребляемых вместо фундамента для амбарчиков и нежилых строений вообще и называемых стульями), на них низенький мелко-бревенчатый ящик с узкой и низкой дверью, крошечным окном, с плохим очагом, опирающимся на груду камней внизу под полом и с волоковым окном для дыма. Таково большинство туп; правда, есть и более похожие на избы, но таких очень мало. Летом, кроме того, многие лопари откочевывают в тундры или к морю, а здесь мы их видели человек много 30, считая женщин и детей. Все они малорослы, но соразмерны, белобрысы, с явными признаками финского племени; по-русски говорят многие, хотя и не бегло, но без акцента. Нас встретили без назойливого любопытства, напротив, хмурились при признаках слишком большого любопытства у нас, но в то же время показывали свои длинные, низкие и узкие сани, упряжь и утварь с большой услужливостью. С. И. Мамонтов собрал многих из лопарей и лопарок в живописную группу и навел на них фотографический аппарат. С какою готовностью и непринужденностью стали они под жерло никогда не виданного ими аппарата, свидетельствует чрезвычайно удачная фотография, розданная затем С. И. Мамонтовым многим из участников путешествия. Правда, и тут тупы не особенно чистоплотны и не без специфического запаха, но ведь это еще не доказательство неспособности племени воспринять цивилизацию; напротив, о их талантливости я слышал совершенно другое мнение, и вообще результаты усилий Печенгского монастыря и о. Щеколдина свидетельствуют совершенно обратное. Ведь нечистоплотность не всегда и не везде порок органический. Наши крестьяне, особенно черноземных губерний, где избы малы и плохи, тоже не щеголяют чистоплотностью; в северо-западных губерниях я видел сотни еврейских местечек, жилища коих гораздо более зловонны и нечистоплотны, а между тем тех же евреев в следующих стадиях цивилизации и достатка можно видеть во дворцах, чужих и своих, не уступающих в чистоплотности и культуре самим европейцам; при всем этом южные нечистоплотные расы имеют гораздо менее извинения в нечистоплотности, чем северяне. Наконец мы сами, находясь на Мурмане летом и в куда как более благоприятных условиях, все-таки не можем похвастать, что были столь же опрятны и аккуратны, как и в России, как мы привыкли, и как бы этого нам хотелось. Представьте же бедняков, девять месяцев в году живущих в снегах, умывающихся ледяной водой, имеющих в распоряжении более едкого дыма и сажи, чем топлива и огня, не имеющих понятия о гигиене и вентиляции, считающих мыло в числе предметов роскоши, не знающих бани, – и после этого удивляетесь, что такие бедняки нечистоплотны! Вот когда пред ними будут примеры, будут легко добываться дрова или каменный уголь, будут бани (как здесь на Пазреке, ими с наслаждением посещаемая), тогда появится и чистота – это первое условие культурности, по словам одного немецкого ученого, доказывавшего как-то мне, что главные приметы большей или меньшей цивилизованности жителей того или другого города – число его театров и количество потребления воды и мыла.

      Уверять, что лопари глупы, не хотят и неспособны к работе и просвещению, значит игнорировать, не читать чужих наблюдений и не делать своих. О. Щеколдин и монахи Печенгского монастыря совершенно иного о них мнения, а горный инженер Подгаецкий, на мой взгляд, добросовестно, без всякой предвзятости изучавший и изучивший Мурман, говорит, что «лопари зимою живут по большей части в своих тупах внутри Кольского полуострова и занимаются почти исключительно оленеводством. К лету большая часть их переселяется к берегу океана и выезжает на рыбные промыслы. В океане лопари ловят треску, а в устьях рек занимаются специально уловом семги. Некоторые из лопарей добывают в Кольской губе жемчуг, причем попадаются иногда очень хорошие и ценные жемчужины. Постоянная вековая борьба лопарей с суровою природою, океаном и теснящими их более культурными народностями, преимущественно финляндцами, выработала в их характере находчивость, сообразительность, но вместе с тем хитрость, скрытность и способность притворяться незнайкой-дурачком, там где это им выгодно. Но лопари не так просты, как может показаться на первый взгляд, и если мурманские промышленники не берут лопарей к себе в работу, утверждая, что они ни к чему непригодны, тупы и лентяи, то едва ли не кроется здесь скорее бессильное озлобление, чем истина. Мне кажется, напротив, что не промышленник не желает пользоваться работой лопаря, а лопарь, понимая отлично положение дела, предпочитает работу по устройству своего домашнего обихода всем прелестям покрутной кабалы. Послушайте только, с каким врожденным юмором и как иногда зло подсмеивается лопарь над своими лже-просветителями, русскими хозяевами промышленниками. Лопари не только прекрасно справляются с уловом необходимых им на зиму рыбных запасов, но, продавая излишки, даже достигают некоторой степени зажиточности. К должностным лицам и к священникам, в особенности к последним, лопари относятся с большим доверием. Они, между прочим, очень религиозны, тверды в христианской вере и весьма любознательны, и я не ошибусь, утверждая, что из всех русских инородцев они больше всего подготовлены к принятию высокой культуры»... и доказывают это усердными, осмысленными занятиями и успехами в школе, добавлю я.

      Что же касается до вымирания лопарей, то оно не только не доказано, но и сомнительно. Некоторые ученые, в разное время приезжавшие в Лапландию из России, Швеции и Норвегии считать лопарей, дают о их числе самые разноречивые показания. Одни, например Шуберт, доказывают, что в первой половине этого столетия в Норвегии, Швеции, Финляндии и России состояло всего до 9000 лопарей, из коих 2000 на всю Россию и Финляндию. С другой стороны, по сведениям, почерпнутым из географ., статист., слов. Семенова, их теперь всего до 20000, причем в Финляндии более тысячи и около 2500 в Лапландии; по сведениям же Кольского исправника В. И. Смирнова, их всего на всем Кольском полуострове менее 1500 челов., а в то же время другие документально уверяют, что в одной Кольской волости их теперь до 2000 челов.; по данным о смертности и рождениях по некоторым из погостов оказываются еще более противоречащие друг другу и взаимно друг друга уничтожающие показания. В одном погосте население увеличивается в год на 10%, в другом уменьшается на 6%, то опять колебания идут периодически: несколько лет подряд вымирает по 6%, затем (по Семенову) в один 1877 г. население возрастает сразу на 36%, в следующие годы тоже: сперва маленькое понижение, потом прирост. Затем по (возможно) общим о всех наших Мурманских лопарях сведениям напр., в 1885 г. население увеличивается на 18%, а в 1884 уменьшается на 4%, словом то же самое, причем почти все, как стоящие за живучесть лопарей, так и наоборот доказывающее их вымирание, подтверждают массу мертворождений от перекочевок, натуги, невзгод и невыразимо тяжких климатических условий и то, что в числе умирающих всегда дети до пяти, шестилетнего возраста берут огромную долю в общем количестве, доходящую в иные годы чуть не до 40%. О. Щеколдин, говоря об известной ему смертности в трех погостах, доказывает своими данными, что за период около 20 лет в этих погостах население не увеличилось, но при этом указывает на тифозную горячку, унесшую много жертв в 1871 – 1872 гг., кроме того на всякие эпидемии и отсутствие не только помощи, но и сведений о них. С другой стороны, Дюбен доказывает, что лопарское население как кочевое действительно уменьшается, а зато в Норвегии и Швеции увеличивается на 4000, особенно в Норвегии, где оседлые лопари увеличились в 20 лет на 2000 человек. Словом, путаница в цифрах очевидна, и для русской Лапландии и Финляндии имеет свои причины, объяснения и извинения. Вообще местные беспристрастные авторитеты полагают, что всех лопарей в нашей Лапландии теперь до 3000 человек и что за последние 10–15 лет их вообще много больше, чем было, когда ни на Пазреке, ни в Печенгской губе, ни в Коле, не говоря уже о других местах, они не имели никакой точки опоры, как теперь, ни церкви, ни школы, ни защиты и, удирая от двое- и троеданничества, перекочевывали со своими оленями в Норвегию и там оседали, образуя там огромный прирост, в ущерб числу здешнего населения; а кроме того, действительно счесть их по трущобам Кольского полуострова и массе кочевых фильманов – дело мудреное. Кроме того, вымирание детей самого нежного возраста еще не свидетельствует о вымирании самой расы; на вопрос мой у лопаря на Пазреке, почему вымирают дети в таком количестве, последний отвечал, потому что «боль ходит», а какая это боль, знают только Господь, да глухая тундра, своих секретов не выдающая. Да и помимо ходящей боли, если лопарские дети и вообще трудно переносят необычайно суровые условия Мурмана и Лапландии, будучи от них совершенно беззащитны, а самоедских грудных детей их матери зимою на двор вытаскивают прямо из-за пазухи и кладут голых на снег, вытирают им, и перепеленав тут же, опять кладут за пазуху и – ничего, а русские и лопарские дети таких экзекуций не выносят, то может ли еще это служить (вопреки истине) доказательством, что русское племя и лопари на севере вымирают, а самоеды плодятся, множатся и преуспевают!

      Около церкви среди довольно толстых и развесистых берез расположено лопарское кладбище. Две, три могилы обсыпались и размыты вешней водой, а потому видно, что под землею они заложены досками. Невдалеке от новой церкви помещается старая церковка, построенная святителем Трифоном в первой половине XVI столетия; это святыня и помимо того, что она церковь, уже по своей древности, считая за собой почти 3 ? столетия, а также и потому что это первая православная церковь на Мурмане, выстроенная самим св. Трифоном по его указанию и при помощи лопарей, рубивших и сплавлявших сюда бревна по реке. Церковь внутри и снаружи недавно выстругана, имея оттого совершенно новый, вводящий в заблуждение вид, но что она простояла так долго и притом не слишком предалась порче особенно снаружи, нет ничего удивительного. Здешний климат при двух месяцах тепла имеет свойство щадить от гниения, особенно нежилые и неотапливаемые постройки. Несмотря на бедность миниатюрной церкви, это целый драгоценный музейный отдел по иконографии: тут при простой, доходящей до скудности, при деревянных паникадилах, крошечного размера, дощатого алтаря, с окнами из слюды вместо стекла, в алтаре этого первого православного храма находятся священнические одежды св. Трифона, его евангелие и крест, церковные книги и много (так же, как и в самой церкви) икон весьма добропорядочного греческого письма, из коих некоторые, надо думать, были уже древними в XVI столетии и шли сюда, как из Соловков, а, следовательно, и из Москвы, так привезены и из Новгорода самим святителем. Вообще я полагаю, что этим драгоценным древностям следовало быть либо в московских музеях в отделе российских древностей или вообще в храмах и ризницах, там, где оказалось бы более ценителей этой святыни. Не говоря уже о случайном пожаре, могущем уничтожить все это, с увеличением населения на Мурмане все может быть незаметно и невозбранно расхищено, тем более что подобные древние церковные принадлежности и иконы весьма ценятся и очень охотно приобретаются старообрядцами. Сопровождаемые благословениями, благодарностями и всякими пожеланиями, С. Ю. Витте и мы, его спутники, сели в шлюпку около 11 часов вечера.

      Падун ревел, на небе низко над нами висели тучи, было очень свежо и сыро, над рекой дымился молочный туман, и вообще все предсказывало перемену погоды. Начался прилив, мы шли ходко, но с подобающею осторожностью, чтобы в сумрачной мгле не наскочить на торчащий камень, и вовремя оттолкнуть там и здесь торчащие бревна. На нашем берегу под силуэтами деревьев закраснелся костер. С боков из тумана то и дело справа и слева вырезывались лодочки лопарей, направлявших ли бревна, вылавливающих ли семгу, коей здесь изобилует река, или нас провожавших – не знаю, но река была оживлена, шумела сама, несла сквозь туман голоса и явственно доносила все покрывавшие звуки родного колокола, - последний привет гостям от конечного на северо-западе пункта православной России.

      А знаете ли, господа, что сегодня ночь на Ивана Купала? - спросил кто-то среди всеобщего молчания.