Объекты и технология переписи
Писцовая книга представляет собой список, составленный по отдельным волостям и станам уезда, внутри волостей и станов - по категориям собственности, а внутри них - по имени владельца. В этом списке содержатся названия деревень, принадлежавших великому князю, монастырям, вотчинникам и помещикам, «черные» деревни и «порозжие» земли. Земли одного владельца сгруппированы вместе. Каждому названию деревни соответствует запись о числе дворов в деревне, площади пашни, сенокоса и «переложных» земель8 [Не все из названий угодий очевидны. Терминологии землепользования мы коснемся в соответствующем разделе], если такие есть. Иногда встречаются записи о лесных угодьях. Иногда площади земель по категориям приводятся в конце описания волости. Там же содержатся записи о налогах и повинностях. Это, конечно, весьма приблизительное описание писцовых книг. В отдельных книгах данные организованы по-другому, некоторые книги содержат описания земель какой-то одной категории, например, поместий или вотчин. Однако в целом это дает представление читателю о писцовых книгах. Сохранившиеся писцовые книги хранятся в фонде Поместного приказа РГАДА (Российский государственный архив древних актов). Там же хранятся копии, снятые с писцовых книг во второй половине XVIII в., во время подготовки к проведению Генерального межевания. Эти копии значительно более удобны для изучения, чем оригиналы. Именно их использовал в своем выдающемся исследовании писцовых книг Ю.В. Готье (1906).
Сюжетом писцовых книг были используемые земли - основа дохода государства и вассальной службы. Пашни, сенокосы, перелог, запустевшие имения, пригодные для раздачи, измерялись и описывались. Обширные неиспользуемые лесные угодья, болота лишь бегло упоминаются в этих документах. Допетровские описания лесов, сохранившиеся в писцовых книгах XVI-XVII вв. представляли собой весьма общие, приблизительные материалы, описывавшие лишь приблизительное расположение лесных массивов (в отличие от точно измерявшихся пахотных и сенокосных угодий).
Приемы и технология натурных измерений описана А.В. Постниковым (1989, с. 17-18), поэтому мы не станем касаться этого вопроса здесь. Скажем только, что для натурных измерений использовалась мерная «вервь», укладывавшаяся «на глаз» в перпендикулярных направлениях. Угломерные инструменты не использовались, углы поворота межи также определялись приблизительно. Таким образом, ошибка могла составлять весьма значительную величину.
Однако можно предположить, что натурные измерения использовались не часто, и только дополняли данные, полученные от владельцев, волостного и уездного начальства, из расспросов соседей и сведущих людей. Прежде всего, за небольшой срок, который отводился на описание каждой волости (2-3 недели) невозможно было обмерить или даже просто посетить все землевладения в волости9 [Особенно принимая во внимание фактически хуторской, мелкодисперсный характер расселения в XV-середине XVII вв. Плотность населенных пунктов при этом была на порядок выше, чем плотность сельских населенных пунктов в XIX в.]. Видимо, натурные замеры проводились в случае необходимости решать земельные споры и проводить размежевание. Известна даже практика составления на спорные земли чертежей (Постников, 1989, с. 17). Писцы стремились выявить и зафиксировать земельные владения, которые владельцы могли скрывать с целью уклонится от налогов. Поэтому расспросы и перепроверка были, как показано в литературе (Лаппо, 1894), обычной практикой писцов.
Площадь пашни - земельного угодья, с которого, собственно, исчислялся налог, приводится в писцовых книгах в четях (ед. ч. четь, совр. четверть). Это единица объема, соответствующая объему ржи, необходимому для засева того или иного участка пашни, и ставшая, таким образом, единицей измерения площади. В документах приводится площадь одного поля при трехпольном севообороте. При таком севообороте пахотное угодье делится на три равные части: озимую, яровую и паровую. Писцы приводят площадь одной части пахотного клина из трех, о чем говорит выражение: «в поле пашни... четей ржи, а в дву потому ж» - и по столько же четей в двух других частях. Можно с уверенностью говорить, что владелец даже без натурных измерений был в состоянии достаточно точно оценить размеры своей пашни путем оценки объема высеваемой ржи. Поэтому мы придерживаемся мнения о высокой точности и достоверности оценок площади пашни (и перелога, если данные приводятся в четях) в писцовых книгах.
Иначе обстоит дело с оценкой площади сенокосов. Оценка площади сенокосов проводилась в соответствии с объемом собираемого с них сена в копнах. Следует иметь в виду, что продуктивность сенокоса меняется в зависимости от его расположения и ботанического состава, поэтому пойменные сенокосы, измеренные в копнах, будут меньше по площади, чем разнотравные лесные или осоковые подболоченные сенокосы. Сенокос не облагался налогом. Поэтому едва ли проводились какие-то натурные измерения сенокосов. Однако продуктивность пойменных сенокосов может отличаться от суходольных в несколько раз, соответственно будет различаться и площадь сенокосов, одинаковых, если оценивать их в копнах. По оценкам автора, разброс площадей между наиболее и наименее продуктивными сенокосами может доходить до 100%.
Наконец, никто и никогда не измерял при проведении писцовых работ лесные массивы. Данные о лесах фрагментарны и крайне приблизительны, размеры лесного массива оцениваются в верстах «вдоль» и «поперег». Изучая писцовую книгу Ржевского уезда10 [РГАДА. Ф. 1202. Оп. 1 (ч. 3). Д. 206 (К833 оп каталогу МАМЮ). Писцовая и межевая книга поместных и вотчинных земель Волговской, Оковецкой… письма и меры Иова Нестеровича Дачинова и подьячего Георгия Семенов (копия XVIII в. - Л.К.)] 1624 г., автор просуммировал зафиксированные в ней площади лесов Волговской волости Ржевского уезда и обнаружил, что суммарная площадь лесов в писцовой книге в двадцать раз превышает общую площадь волости, оцененную по карте волостей Ю.В. Готье (1906). В то же время данные о пашне и сенокосах Волговской волости не противоречат более поздним данным Генерального межевания 1779 г. в Осташковском уезде, куда в это время вошла изучавшаяся территория. Наблюдения о пашне и сенокосе подтвердились и при анализе писцовых книг Тверского уезда 1540, 1548, 1580 гг. и Горетовского стана Московского уезда 1587 г. (Калачев, 1877). Таким образом, достоверная площадь лесов может быть получена только путем вычитания из общей площади волости площадей пашни и сенокоса. Если в писцовой книге отдельно присутствует измеренный в верстах «лес по болоту», то это дает возможность оценить долю влажных и заболоченных лесов в общей лесопокрытой площади волости11 [Данные споро-пыльцевого анализа и других естественнонаучных методов могут быть использованы для поверки данных писцовых книг, но междисциплинарная разобщенность слишком часто препятствует совместному использованию полевых и архивных методов].
Наибольшую сложность представляет переложное угодье. Переложное угодье встречается в писцовых книгах под множеством названий: «лес пашенный», «пашенный лес, роща», «перелог», «дикое поле ковыли» (последнее в Рязанских писцовых книгах) и др. Было бы неправильно трактовать эти названия как названия леса и степи, как это иногда делают (Цессельчук, 1984). Точно так же, угодье «дикое поле ковыли», измеренное в четях, в одном или трех полях, является не девственной степью, а недавним или более старым перелогом, но только не в лесу, а в степи.
Широкое распространение перелога как одного из основных средств восстановления почвенного плодородия наряду с ротацией ярового, озимого и парового угодья, является важной особенностью средневекового земледелия на Руси. В отличие от ранней переложной системы XI-XII вв., в XV-XVII вв., перелог существует в скрытом виде, и даже в писцовых книгах не всегда прямо упомянут. Его распространение можно проследить по таким косвенным данным, как распространение починков12 [Починок - недавно построенная деревня (обычно в первые 5-7 лет ее существования)], свидетельствующее об активных местных миграциях крестьянства, связанных с истощением старопахотных земель. Существует значительная литература, посвященная роли перелога в земледелии России. Л.В. Милов (1963) убедительно показывает и широкое распространение перелога вплоть до Генерального межевания, и значительную роль перелога в агрокультуре России. Ряд авторов (Рожков, 1899) видит в распространении перелога признак упадка хозяйственной культуры в периоды кризисов.
Другие же, как В.О. Ключевский (1899), считают перелог хозяйственной рутиной, связанной с необходимостью повышать почвенное плодородие. Я склоняюсь к тому, что перелог в годы политического и экономического благополучия, к тому же сопровождаемый большим количеством починков - свидетельство хозяйственной активности и расцвета земледелия. В Московском уезде в 1587 г. переложное угодье, прямо названное в писцовой книге перелогом, достигает почти 50% от всей территории уезда.
Это, конечно, признак не кризиса, а благополучного состояния экономики уезда. В подчиненной форме перелог продолжает использоваться в Европейской России и в XIX в., и даже в 30-е годы XX в. (Жекулин, 1982). В рамках данной работы невозможно уделить этой теме достаточного внимания, однако, по моему мнению, распространение перелога и соотношение починков, деревень и пустошей в допетровской России - ключ к анализу экономики регионов Европейской России и истории взаимодействия человека и природы в это время.
Ключом к назначению переложного угодья является, по нашему мнению, не столько название, сколько единицы измерения, в которых оно приводится в книге. Единицы измерения соответствуют характеру того, каким образом данное угодье использовалось и насколько давно заброшено. Часто можно видеть, что угодье «лес пашенный» приводится не только в четях, но и в одном поле. Это говорит о том, что данное угодье не только засевалось, но и принимало участие в севообороте так недавно, что еще можно увидеть различия в его озимой, яровой и паровой частях. «Перелог» или «лес пашенный» иногда приводятся в четях «в трех полях». Это означает, что данное угодье засеивалось, но теперь заброшено и заросло, так что внешние границы его еще просматриваются, но границы участков севооборота - уже нет. По аналогии, «пашенный лес», приведенный в десятинах - это старый перелог. Если бы «пашенный лес» был лесом, то составители писцовой книги объединили бы его с лесным угодьем, оцененным в верстах. Однако угодье «лес», измеренное в десятинах - это лесное угодье, которое находится вблизи деревни, и в котором ведется активное лесопользование, рубки, сбор грибов и ягод и т.п. Лесные угодья, упоминающиеся в писцовых книгах, иногда удается разделить на «ближний» и «дальний» лес.
Кадастры этого периода - это налоговые описания, оценка заселенных и эксплуатируемых угодий. Они имели дело с пашней сенокосом, переложными угодьями, иногда - с рыбными ловлями, бортными угодьями, охотничьими угодьями царей. Девственная природа: леса, болота, пустоши сами по себе не привлекали внимания государства.
Расчет земельного налога
Весьма сложно была организована кадастровая оценка земель и расчет земельного налога. При оценке было необходимо дринять во внимание несколько обстоятельств. Земельный налог и повинности рассчитывались исходя из площади обрабатываемой пашни. Однако при этом вставала проблема обложения имений налогом с неодинаковым почвенным плодородием. Было необходимо взимать налог дифференцированно: больше - с более продуктивных имений, меньше - с менее продуктивных, чтобы не разорить землевладельцев и крестьян, живущих на менее плодородных землях. Вставала и другая проблема: феодальный статус имений был неодинаков, неодинаков был и земельный налог, взимаемый с владельцев. Было необходимо найти простой способ учета феодального статуса землевладения и столь же простой способ пропорционального пересчета налога для имений разного статуса. И это - с учетом проблемы плодородия.
Решением проблемы было введение двухступенчатой системы оценки земель. Вначале писцы собирали данные о действительной площади пашни путем ли натурных измерений, либо по расспросам и грамотам. Собирая данные о площадях, писцы записывали в ведомость и сведения о плодородии этих пашен. Как правило, использовались три градации качества: «добрая», «средняя» и «худая» земля. В такую оценку входило не только плодородие почв, но и ряд других критериев, о которых мы сейчас можем только догадываться. Важным критерием было удобство обработки земли: «легкие» супесчаные и лессовидные почвы легче поддавались сохе, запряженной лошадью, и поэтому должны были цениться выше по сравнению с тяжелыми глинистыми. Целинные угодья, при всем своем плодородии, также были слишком трудными для обработки. В настоящее время этот критерий не так актуален, т.к. трактор может работать на любой почве. Песчаные, хорошо дренируемые почвы, которые легко промывались дождем, ценились ниже, особенно в период господства переложной системы хозяйства. Плодородные вещества в этих почвах слишком быстро вымывались, и почвенное плодородие быстро падало, не оправдывая больших усилий на расчистку леса под пашню. Поэтому, в частности, очень редки пашни на месте сосновых боров. Поэтому «интегральная шкала» оценки сельскохозяйственных земель средневековых крестьян не совпадала с современной.
Следующим этапом был пересчет данных о площадях с учетом оценки качества земель. Для этого была введена специальная единица: выть (мн. ч. - выти). Одну выть составляло определенное число четей «доброй» земли, или большее число «средней» или еще большее «худой»13 [Обычно - 12, 14, 16 четей в выти доброй, средней и худой земли соответственно (Книга сошного письма, 1853)]. Выть - это своеобразная единица сельскохозяйственного качества земель. Исчисление земель в вытях позволяло проводить налоговую дифференциацию земли неодинакового плодородия.
После этого данные, исчисленные уже в вытях, пересчитывались еще раз, чтобы учесть неодинаковый феодальный статус земель. Для этого существовала еще одна единица - соха. Одну соху составляло определенное число вытей вотчинной земли, или большее число вытей поместной земли, или еще большее - «черных» земель государственных крестьян. Таким образом «уравнивался» неодинаковый статус имений. Налог и повинности же рассчитывались именно с земель, исчисленных в сохах.
В Московском государстве известны т.н. «книги сошного письма»14 [То есть руководство по расчету площади в сохах - единицах налогообложения] - инструкции по пересчету земельного налога по описанной схеме. Книги сошного письма являлись официальным документом, который получали писцы, и руководствуясь которым они проводили свои вычисления. Статус этого документа был достаточно высок. Некоторые из книг сошного письма опубликованы (Книга сошного письма, 1853).
Описанная система в своей совершенной форме складывается к концу XVI в. По крайней мере, изучая писцовые книги Тверского уезда 1540 г. и 1548 г., автор встретил только записи о площади земель в четях, а также оценку качества земель: добрая, средняя и худая. Писцовая книга Горетовского стана Московского уезда 1587 г. уже упоминает сохи, как и писцовая книга Волговской волости Ржевского уезда 1624 г.
Географический чертеж в земельном кадастре
Система древнерусского поземельного кадастра основана главным образом на статистическом описании. В это время в различных странах Западной Европы уже используются земельные карты, различные технологии крупномасштабного картографирования земель и измерения по картам (Kain, 1992). Статистическое описание (экспликация) становятся составной частью земельной карты.
Вопрос о масштабах использования чертежей в земельном кадастре XVI-XVII вв. остается открытым. Не подлежит сомнению, что некоторое количество чертежей действительно было составлено. К сожалению, лишь крайне небольшая часть картографических материалов сохранилась15 [Определенный вклад в исследование этого вопроса вносит каталог, составленный B.C. Кусовым], что заставляет нас судить об использовании географических чертежей по косвенным данным.
Широко известно приводимое П.Н. Ивановым (1846) свидетельство В.Н. Татищева о виденном им Писцовом наказе16 [Это первый Писцовый наказ, который имел характер общей инструкции по проведению общегосударственной переписи, адресованной сразу ко всем группам писцов, задействованных в ней. Предыдущие наказы составлялись отдельно для каждой конкретной группы писцов. Особый характер этого наказа допускает наличие описанных В.Н. Татищевым картографических новаций] 1556 г. с «приложением земельных начертаний». П.Н. Иванов и вслед за ним целый ряд авторов трактуют это свидетельство как наличие в Писцовом наказе 1556 г. инструкции по картографированию (скорее всего, выборочному) земельных владений. Этот Наказ не дошел до XIX в. и известен только со слов В.Н. Татищева. Однако столь крупный историк картографии как Л.А. Гольденберг (1965, 1990) высоко оценивает исторические свидетельства В.Н. Татищева, полагая, что они позволяют достоверно реконструировать содержание не дошедших до нас старинных источников. Достоверность свидетельства В.Н. Татищева подтверждается и тем, что оно не противоречит общему уровню развития картографических знаний в России. В частности, в то же самое время была издана переводная книга по геометрии с уклоном в землемерие: «Книга, именуемая геометрия или землемерие, радиксом и циркулем; книга глубокомудрая по словам сочинителя, дающая легкий способ измерять места самые недоступные, плоскости, дебри...» и другая - по арифметике: «Книга сия, глаголемая по-еллински арефметика, а по-немецки алгоризма, а по-русски цифирная счетная мудрость. Та мудрость едина. Из больших, из семи мудростей мудрость ея.» (Цит. по Иванову, 1846).
Представляется бесспорным, что в XVII в. географический чертеж нашел определенное применение в земельном кадастре. А..В. Постников (1989) упоминает о составлении в XVII в. чертежей на спорные земельные участки. Валовое Межевание 1680-1686 гг. известно как первое писцовое предприятие, имевшее задачей не только описание, но и межевание, т.е. пространственную демаркацию земельных владений (на местности и, возможно, на бумаге).
Определенное число географических чертежей сохранилось в архивах. Дошедшие до современности картографические памятники XVII в. демонстрируют, что уровень картографических знаний в России XVII в. позволял составлять как обзорные карты и атласы, так и крупномасштабные чертежи. Нами проанализирован изученный Л.А. Гольденбергом (1965, 1990) атлас «Служебная чертежная книга Сибири», составленный СУ. Ремезовым в конце XVII - начале XVIII вв. Хотя это выдающееся произведение не относится к числу земельных карт17 [Несмотря на то, что в «Служебной чертежной книге Сибири» показаны условными знаками отдельные массивы пахотных земель], оно является важным свидетельством высокого уровня русской картографии того времени в целом.
Нам представляется важным, что одним из основных материалов для составления «Служебной чертежной книги Сибири» послужили писцовые книги сибирских уездов. Это говорит о том, что задача картографической визуализации данных писцовых книг была разрешима для того времени. Это также демонстрирует, что писцовые книги были одним из элементов географической традиции в России XVII в. Географическое содержание писцовых книг осознавалось людьми XVII в.
Однако географический чертеж в этот период так и не стал общепринятой практикой в земельном кадастре. В частности, фонд Поместного приказа РГАДА не содержит географических чертежей земельных владений. Географический чертеж остался вспомогательным, второстепенным видом представления информации о земельных ресурсах. Как представляется, основной причиной был общий кризис в России первой половины XVII в.. обусловленный голодным десятилетием в начале века и последовавшей за ним гражданской войной. В XVII в. даже количество традиционных описаний земель значительно сокращается по сравнению с предшествующим столетием. Другой причиной, по которой географический чертеж не получил распространения в это время, был переход от поземельного налога к подушному, что значительно сократило область применения писцовых описаний.
Кадастр и географическая традиция в допетровской России
Анализ средневекового кадастра Московского государства (и других русских государств средневековья) демонстрирует «стартовые позиции», с которых началось развитие российского кадастра Нового времени.
В средневековой Руси существовала широко распространенная практика инвентаризации, статистического описания и таксации земельной собственности. Среди высших государственных институтов средневековой Руси существовал институт, ведавший земельным кадастром - Поместный приказ. Этот институт на протяжении более двух веков многократно (десятки раз) проводил сплошные и выборочные кадастровые описания земель Русского государства. Существовал стабильный штат квалифицированных служащих, задействованных в земельном кадастре, имелась система передачи опыта. Присутствовала устойчивая административная практика таких описаний, стабильная методика описания и оценки земель, устойчивый и общий для различных сословий понятийный аппарат. Описания земель хранились в специальном архиве, периодически проверялись и обновлялись. При составлении новых описаний региона обязательной была сверка с предыдущими описаниями. Все это подтверждает устойчивый и высокоразвитый характер поземельного кадастра в средневековой Руси. Социальная практика средневекового земельного кадастра также носила устойчивый и определенный характер. Можно сказать, что в средневековом обществе существовал консенсус, связанный с правилами предоставления, использования и таксации земельной собственности. Если рассматривать земельный кадастр как одну из форм социального диалога, то становится понятно, что «символические сообщения», которыми обмениваются государство, писцы, феодалы-землевладельцы и работающие ча земле крестьяне, представляют из себя путь к достижению консенсуса, способ формирования общего «поля» социальных и юридических норм землевладения. При этом диалог имеет многосторонний и всесословный характер. Представители всех сословий, задействованные в земельных отношениях, использовали общий «свод» социальных норм, правил и ожиданий, связанных с владением землей и вытекающими из этого правами и взаимными обязательствами государства и различных сословий. Всесословный характер кадастра, наличие разделяемых всеми подданнами норм в области земельных отношений - важный элемент абильности и социальной устойчивости в XV-XVII вв.
В научном отношении земельный кадастр соответствовал тому уровню науки и технологий, который существовал в России XV-XVII вв., и тем задачам, которые решались при описании земель. В писцовых книгах в систематизированной форме содержался большой объем статистических данных об обширных географических территориях. Налогооблагаемые и важные для целей кадастра (и для общей характеристики хозяйства) земельные угодья были показаны с высокой степенью точности, допускающей численные сравнения, расчеты и вычисления.
Писцовые книги демонстрируют уровень географических знаний в Московской Руси. Знания о географии страны, о взаимном расположении географических объектов не были массовыми18 [Один из источников (см. Алексеев, 1974) содержит объяснения ржевских бояр, задержанных при попытке перейти границу с Литовским государством. Они оправдываются тем, что «Поехали в Ковец [совр. Село Оковцы, Нелидовский район Тверской области. - А.К.] молиться Пречистой, да съехались в лес, не зная дороги». Из этого объяснения понятно, что бояре расчитывали, что власти поверят в их плохое знание местности, в которой они живут. Это вполне соответствовало уровню географических знаний и потребностей того времени, хотя основные водные пути и сухопутные тракты были описаны и хорошо известны, русские - современники Ивана Грозного или Бориса Годунова - чувствовали себя в своих необъятных лесах так же неуверенно, как и иностранные послы и купцы, проезжавшие эти леса по пути в столицу московитов]. Однако сотрудники Поместного приказа и, очевидно, многие из других сотрудников центральной администрации Московского государства имели достаточные представления о географии государства, границах, основных реках, дорогах, взаимном расположении важных географических объектов. Существовала устойчивая географическая номенклатура, определенные регионы страны в сознании людей имели однозначную географическую «привязку». Это понятно из того, как планируются очередные описания того или иного региона, из текстов писцовых наказов, из содержания писцовых книг.
Если рассматривать писцовые книги по отдельности, а не весь корпус кадастровых источников в целом, то становится понятен уровень географических знаний о регионах в отдельных местностях, охваченных описаниями. Знания и географические представления на локальном и региональном уровне, накопленные в писцовых книгах, были весьма значительны. Писцовые книги содержат практически полный перечень рек и ручьев в описываемых уездах. Если принять во внимание, что основные пути сообщения пролегали именно по рекам и ручьям, а система расселения была приурочена к речным бассейнам, то становится ясно, что писцовые книги содержали большой объем систематизированных сведений о расселении и дорогах в Московском государстве. Материал писцовых книг систематизирован по волостям и уездам19 [А внутри волости - по владельцам и статусу землевладения] с указанием приуроченности населенных пунктов к рекам и ручьям. Из текстов описаний понятно, что составители описания отчетливо представляли себе взаимное расположение различных географических объектов внутри уезда: взаимное расположение рек, городов и крупных сел, расположение соседних уездов. Эта географическая информация была предназначена для администрации Поместного приказа и Московского государства в целом, поэтому можно сделать вывод о том, что уровень географических знаний многих государственных служащих был достаточно высок, чтобы пользоваться писцовыми книгами.
Если сравнивать содержание писцовых книг с той географической информацией о России, которая была доступна зарубежным путешественникам и географам, то можно сделать вывод, что основная часть географических данных оставалась неизвестной вне узкого круга правительственных учреждений. Это происходило не из-за целенаправленного засекречивания географической информации20 [Однако существует много свидетельств, что иностранным путешественникам не разрешали производить съемки и зарисовки планов городов, в частности, Москвы. Впрочем, план города и оборонительных сооружений - это одно, а географический обзор Московского государства - совсем другое] (по крайней мере, в источниках отсутствуют всякие свидетельства, что эти данные могли скрываться). Объяснение лежит в невостребованности такой информации в обществе, в отсутствии в Московском государстве широкой потребности в обзорной и региональной географической информации, отсутствии аудитории, нуждавшейся в подобных материалах. В это время в других странах Европы уже существовала географическая традиция, создавались эпохальные географические произведения, географические описания, карты и атласы, часть из которых была известна в России, например, «Космография» Меркатора21 [Изучение «Служебной чертежной книги Сибири» С.У. Ремезова показывает, что в конце XVII в. уровень географических знаний позволял не только визуализировать данные писцовых и межевых книг. В атласе С.У. Ремезова сведены воедино русские данные о Сибири и зарубежные сведения об окружающих ее странах (Китае, Тибете и др.), полученные из западноевропейских источников, описаний, атласов].
Описания уездов и волостей Московского государства не скрывались, а просто не размножались, они хранились в архивах Поместного приказа в небольшом числе экземпляров. Этого было достаточно для того, чтобы удовлетворить потребности администрации, той крайне узкой, по сравнению с западноевропейской, аудитории, которая являлась читателем и пользователем писцовых книг. Отсутствие европейских форм учености и светского образования, отсутствие соответствующего сословия не позволило сделать достоянием европейской географии материалы русских писцовых книг. Тем более не могли получить доступ к этим материалам иностранные путешественники по России, находившиеся под пристальным и подозрительным вниманием московских властей.
Известно несколько случаев, когда в Московском государстве создавались обзорные географические описания всего государства и его отдельных частей. Примером может служить составленный в 1680 г. и изданный просветителем Новиковым в 1780 г. источник «Древняя Российская идрография», представляющий собой обзор региона Центральной России по бассейнам важнейших рек. К сожалению, несмотря на широкую известность этого документа, история его создания и предназначения не изучена. Судя по дате его создания, совпадающей с началом Валового межевания, этот документ может быть основан на кадастровых материалах этого корпуса источников, либо же подготавливаться в связи с этой инициативой. Для составления этого описания в московском государстве не было географических данных такой детальности, кроме материалов писцовых книг. Этот источник оставался в рукописи и не получил распространения в то время. Однако сам факт его создания много говорит об уровне географических знаний и детальности географической информации о стране, которой располагало центральное правительство22 [Есть еще ряд примеров подобных источников, среди которых наиболее известный - «Книга к Большому Чертежу». Все они демонстрируют высокий уровень географических знаний и подробность географических данных о Московской Руси]. Другим примером, подтверждающим использование кадастровых материалов в обзорных географических трудах, является составленный С.У. Ремезовым в конце XVII - начале XVIII вв. по материалам сибирских писцовых книг географический атлас - «Чертежная книга Сибири» - одно из самых выдающихся произведений российской картографии.
Таким образом, традиция писцового земельного кадастра дозволяла собирать и использовать детальную и обширную по территориальному охвату географическую информацию, сведения о землепользовании, населении, дорогах, реках и ручьях з Центральной России и в Сибири - на территории, входившей в сферу тогдашнего Московского государства. Эта традиция носила долговременный и стабильный характер и позволяла вести учет земельных ресурсов и планирование вполне удовлетворительно по меркам средневекового государства. В научном и технологическом отношении эта традиция даже в период расцвета не являлась самой передовой в Европе. В частности, использование карт и чертежей в земельном кадастре средневековой Руси никогда не достигало тех масштабов, в которых использовались карты и чертежи в современных им кадастрах Западной Европы. Однако нельзя говорить и о ситуации культурного разрыва между средневековой Русью и Европой в этом отношении. Эволюция земельного кадастра шла в том же направлении, что и развитие кадастров других европейских государств, и можно предположить, что даже без реформ Петра I в кадастре XVIII в. географический чертеж и географическая карта стали бы основной формой представления данных. Важнейшие различия заключались в другом. Причины, по которым географические материалы, собранные в российском средневековом кадастре, не стали достоянием мировой географии, заключались в отсутствии сообщества ученых, которое могло бы «транслировать» писцовые книги в описания, атласы и научные труды по географии России.
Кадастр и «моральная экономика»
Система социальных отношений в средневековой деревне, как и вообще средневековых людей между собой, принципиально отличается от того, к чему привыкли современные люди. Глубоко чувствовавший Средневековье Г.К. Честертон выражал это в романе «Возвращение Дон Кихота»: «...средневековая нравственность и средневековое право вникали в принцип частной собранности глубже, чем более поздние системы. Скажем, тогда знали, что человек иногда владеет тем, чем владеть не вправе, потому что приобрел это способом, несовместимым с христианской нравственностью. Существовали законы против тех, кто отдавал деньги в рост или придерживал товары, чтобы повысить цену. ...В других же, частных случаях, дозволялось владеть имуществом». От имени отца Брауна Честертон говорит об отличиях: «Образ человека, лишенного Бога и надежды в этом мире, человека, ползущего как червь навстречу смерти, потому что никому нет дела, существует он, или нет, - это не образ средневекового сознания. Это продукт нашей экономической системы и нашего прогресса»23 [Обе цитаты по: Г.К. Честертону. Избр. произведения. Т. 1-3. М., 1992].
Понятие «моральная экономика» (moral economy) впервые употребил Е.Р. Thompson (1993a, б) в работе, посвященной хлебным бунтам в Англии XVIII в. Под этими словами автор имел в виду систему традиций, привычек и моральных правил, которые, по ожиданиям потребителей (в особенности бедных), должны регулировать рынок основных продовольственных товаров и в голодные годы не позволять торговцам и землевладельцам во имя прибыли изымать то, что необходимо для выживания. Такая неявная, но имеющая характер нормы система определяла поведение толпы во время хлебных бунтов24 [Впервые применил концепцию моральной экономики к анализу науки, видимо, R. Kohler (1994, гл. 1)].
Джеймс Скотт (1992) исследует моральную экономику крестьянства, показывая, что в основе не только системы хозяйства, но и системы традиций, моральных правил и социальных институций в деревне лежит «этика выживания». Система социальной взаимопомощи, вынужденное обычаями перераспределение внутри деревни, скрытые формы «социального страхования» избавляли члена сельской общины от угрозы индивидуального голода, хотя и ценой снижения экономической эффективности. Тем же, по мнению Скотта, определялось и взаимоотношение общины с феодалом-землевладельцем, который мог претендовать на многое из произведенного крестьянами, но не на ту часть, которая была необходима для выживания и для того, чтобы оставаться полноправным членом общины. Скотт называет «моральной экономикой» крестьянский «взгляд на то, какие из притязаний на произведенный ими продукт терпимы, а какие нетерпимы» (1992, с. 204):
«...притязания на крестьянские доходы со стороны помещиков, ростовщиков или государства никогда не признавались законными, если они распространялись на то, что считалось минимальным культурно зафиксированным уровнем существования», и «...продукт земли должен быть распределен таким образом, чтобы всем гарантировать нишу существования» (там же, с. 209) - эти два правила составляют стержень этики выживания крестьян.
Моральная экономика и этика выживания были присущи и русскому средневековому крестьянству25 [Едва ли необходимо дальше развивать этот тезис. Существует множество работ, посвященных социальной организации русской деревни. А.Н. Энгельгарт (1887) в своих набюдениях за жизнью пореформенной деревни ближе всего подошел к «моральной экономике» и этике выживания как основе социальной организации деревни]. Развивая мысль Скотта о «необходимом минимуме», я могу утверждать, что и помещики, и государственные чиновники, и царь в значительной степени разделяли принципы этой моральной экономики, и на них основывали свои взаимоотношения с крестьянами. Без преувеличения, взаимоотношения крестьян, землевладельцев, армии, приказного сословия и царя объединялись общей системой моральной экономики. Эта система норм включалась в своеобразную «христианскую этику» российского крестьянина. «Суть этих норм - в жестком понимании равенства, подчеркивающем справедливость и необходимость минимума земельных ресурсов для выполнения насущных общественных задач. Эти нормы обычно бывают чем-то вроде религиозных установлений, и, видимо, в силу того, что крестьяне акцентируют эти моменты, религия крестьян отличается от религии других общественных классов» (Moore В. Jr., Social Origins of Dictatorship and Democracy. Boston, 1966., p. 197-198. Цит. по Скотту, 1992). Впрочем, средневековое государство, по-видимому, в значительной степени разделяет этику крестьянина.
Вассальная система, регулирующая земельные отношения в Московском государстве, означает тесную взаимозависимость великого князя и центральной администрации Московского государства, духовенства, родовой и служилой аристократии и крестьянского сословия. Мы видим, что финансы Московского государства зависят от земельного налога. Это означает не только то, что в феодальной Руси эксплуатировались крестьяне, но также и то, что состояние финансов Московской Руси зависело от возможности крестьян платить земельный налог, а также от способности вассалов - духовенства, вотчинников и дворян управлять своими имениями, не разоряя их, и притом неся установленные законом налоги и повинности. Государь и центральная администрация были заинтересованы в определенном уровне благополучия своих крестьянских подданных, независимо от того, на какого владельца они работали, и чью землю занимали. Военная система и военная безопасность государства также зависела от способности вассалов снарядить и вооружить надлежащим образом своих крестьян, и самим принять участие в военных действиях. Кадры административного и хозяйственного управления пополнялись из рядов помещиков. В этом случае важно не только то, что в средневековой России дворянство превращалось в господствующий класс, но и то, что центральная администрация в Московском государстве была удивительно тесно связана своими жизненными интересами с крестьянами своих поместий, не менее тесно, чем с пожаловавшим это поместье государем.
Все это позволяет по-другому взглянуть на наивную веру крестьян в действенность прямой аппеляции к царю, традиционно трактовавшуюся в советской историографии как свидетельство политической незрелости крестьянства. В той системе, которая существовала в допетровской Руси, в системе, где интересы государства и сословий тесно переплетались, зависимость благополучия государства от благополучия сословий создавала неписаную, но прочную сеть взаимных социальных гарантий. Государство в собственных интересах было обязано закрепить за вассалами права, которыми оно их наделило и позаботиться о том, чтобы подданных не разоряли непосильными поборами и работами. Поэтому небогатый помещик, преследуемый знатным и влиятельным соседом, был вправе рассчитывать на заступничество со стороны государя или его представителей. Крестьяне, разоряемые алчным владельцем, могли надеяться на вмешательство царя и обращались к нему с челобитной.
В системе таких отношений царь выступал как верховный беспристрастный арбитр, блюститель прав и интересов всех подданных. «По понятиям мужика земля - царская, конечно не в том смысле, что она составляет личную царскую собственностъ, а в том, что царь есть распорядитель всей земли, главный земляной хозяин. Если мужик говорит, что царю невыгодно, когда земля пустует..., то тут дело вовсе не в личной пользе царя, а в пользе общественной. Общественная польза требует, чтобы земли не пустовали, хозяйственно обрабатывались, производили хлеб. Общественная польза и справедливости требуют равнять землю, производить переделы. ...Царь об оо щественной пользе думает», - так выражал несколько веков спустя отношение крестьян к царю либеральный публицист А.Н. Энгельгарт (1987), которого невозможно заподозрить в восторженном монархизме.
Моральная экономика распространялась еще на один немало важный аспект - отношение к дворянству. По понятиям крестьян барин, дворянин служит царю, т.е. находится на государственной службе. Это оправдывает его владение своим имением и притязания на труд крестьян. Барин - слуга государя, которому тот за службу (и на время службы!) пожаловал поместье, чтобы вознаградить за службу, а государственная служба, служба царю непосредственно связана с общественным интересом, т.е. с гарантиями прав всех сословий. Я сказал бы, что крестьянин осознавал смысл государства как института, соблюдающего общественную пользу. Неслужащий барин утрачивал легитимность в крестьянской моральной экономике.
Какое же место в моральной экономике занимал земельный кадастр? Кадастр был инструментом, при помощи которого регулировались права и обязанности власти и подданных. Кадастр служил для мобилизации ресурсов и людей на службу государства, точно определяя ту долю ресурсов и труда, которую можно было мобилизовать, не разоряя крестьян и помещиков. Кадастр был средством охраны законности и прав землевладельцев. Кадастр в системе взаимоотношения подданных и власти был, наверное, наиболее важным инструментом «этики выживания». Замечу, что дифференциация земельного налога в зависимости от сословной принадлежности земель имеет определенную, хотя и неочевидную для современного читателя логику в системе моральной экономики. «Черные» крестьяне, несшие наиболее тяжелые повинности в пользу государства, пользовались наибольшей личной свободой и не несли повинностей в пользу вотчинника или помещика. Монастыри и вотчинники, имеющие бессрочные права на пожалованные им земли, не были заинтересованы в разорении крестьянского хозяйства и могли ограничить повинности в свою пользу. Помещики же, получившие поместья в условное владение, стремились обеспечить наибольший доход от имения, часто - в ущерб крестьянскому хозяйству. Администрация Поместного приказа облагала поместные земли более высоким налогом, ограничивая тем самым средства, направляемые помещиками на собственные нужды. В отношении же земель духовенства государство руководствовалось тем обстоятельством, что монастырь в традиционной культуре Руси выступал не только в качестве феодала - земельного собственника, но и играл весьма значительную роль в системе социальной поддержки в случае неурожаев, природных катаклизмов и потрясений.
Немаловажно, что система описаний земель в средневековой Руси была частью своеобразного «общественного договора» царя с подданными. Земельный кадастр включал перечень тех обязанностей, которые государство требует от своих подданных - отдельно для настоятеля, отдельно - для боярина, помещика или крестьянина. Владение землей или работа на земле сопровождались исполнением ряда повинностей, но, исполняя их, землевладелец или крестьянин был более «царю не виноват». Подобный перечень ограничивал произвол центральной власти и произвол владельцев имений, которые даже среди своих крепостных не имели неограниченных прав на их жизнь, имущество и рабочее время. Разумеется, можно найти множество частных примеров опровергающих изложенные тезисы, однако трудно не согласиться, что земельный кадастр средневековой Руси был не только орудием для пополнения государственной казны и армии, инструментом мобилизации людей и ресурсов на службу государства, но и эффективным инструментом, защищающим и регулирующим взаимные интересы сословий и государства, частью системы социальных гарантий в традиционном обществе.
Начало описаний земель в Московском государстве относится к началу XV в. В 1490-1498 гг. были проведены широкомасштабные работы по переписи территории Центральной России (А.В. Постников, 1989), но они не сохранились, как и материалы общей переписи Московского уезда 1550-1552 гг., известной по материалам Стоглавого Собора и ссылкам из книг последующих описаний. Та же судьба постигла книгу 1570 г., в которой описывалась юго-восточная часть Замосковной половины уезда, известную из книг последующих описаний (Готье, 1906; Чечулин, 1895).
В 1584–1587 гг. проводилась общая перепись московских земель. Материалы этой переписи, обработанные и изданные Н.В. Калачевым (1877), имеют большое значение для понимания исторических особенностей изучения земельных ресурсов в этот период. Эти книги содержат обширный материал по исторической географии уезда. В них приведены списки всех селений уезда, сгруппированные по станам, а внутри станов - по владельцам. В итогах по каждому стану приводятся данные о площади регулярной пашни, перелога, сенокосных угодий по сословиям владельцев: вотчинникам, помещикам, церкви, великого князя, что упрощает задачу вычисления общих цифр структуры земельных угодий по каждому стану. Указано качество земель по трем градациям: земля «добрая», «серая» и «худая».
Едва ли можно сказать, в какой части страны впервые сложилась такая система. Во всяком случае, в Тверском, Московском и Новгородском великих княжествах существовала независимо друг от друга двухступенчатая система пересчета земель отличающаяся лишь названием единиц (да и то не всегда) и пропорциями, применяемыми при пересчете. Присоединение к Московскому государству сопровождалось проведением переписей, описывавших земельные владения в принятых в Московском княжестве единицах. Именно так поступил Василий III, после присоединения Тверского великого княжества в 1485 г., послав писцов во главе с князем Федором Олабышем описывать земли Тверского уезда.
Все это сближает систему русских средневековых земельных кадастров с западноевропейской континентальной системой. Поэтому можно сказать, что в своих основных элементах та система, для которой создавались земельные кадастры, также была сходна с континентальной. В этом убеждают и исследования ряда историков, которые свидетельствуют о сходстве характера русской сельской общины, крепостного права, постепенно ослабевающего к концу XVII в.
Глава 2
Петровские и послепетровские кадастры
... вместо всех пышных разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч. я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещиков. Первые называются свободными только в отношении ко вторым, действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов.
М.М. Сперанский. Проекты и записки
Первая половина XVIII в. имеет исключительно важное значение в истории России. Этот период символизирует границу между средневековой Московией и Россией Нового времени, зарождение и становление тех привычных общественных и государственных институтов и форм общественной жизни, среди которых живет современный человек. Едва ли есть необходимость подробнее развивать этот тезис.
Будучи «исторической родиной» многих современных политических и философских идей и проблем, форм государственного и общественного устройства, сама петровская эпоха по этой причине стала объектом определенного «исторического конструктивизма». Общественное сознание в разные эпохи создавало тот образ Петра I (и современной ему жизни), который наиболее точно соответствовал доминирующим в обществе идеям и проблемам. Речь, как правило, идет не о профессиональных историках, а о создающих художественный образ Петра авторах - писателях, художниках, кинематографистах. От изображенного Неллером молодого европейского монарха-рыцаря в латах и мантии - до сидящего в Петропавловской крепости непропорционального бронзового человека с длинными пальцами и маленькой головой - вот диапазон художественных оценок Петра I и петровской эпохи1 [Сошлемся на статью X. Линдсея о портретах Петра I: Lindsey H. Images of Greatness // Peter the Great and the West: New perspectives. 1998 г.]. В этот диапазон вмещается и беспощадный, но исторически положительный монарх-революционер Алексея Толстого, и «Медный «садник» А.С. Пушкина - олицетворение бездушной и злопамятной государственной мощи, и бюст Петра I, заменивший бюст Ленина в Смольном, и множество других образов монарха в искусстве и в политике.
Если рассматривать первую половину XVIII в. с точки зрения ее реальной исторической изученности, анализа фактографического, архивного материала, то мы придем к неожиданному выводу. Несмотря на то, что биография царя и его ближайших сподвижников, хронология царствования Петра I и наследовавших ему правителей изучена, казалось бы, по отдельным дням, огромные пласты российской истории этого времени оказываются совершенно не изучены, или изучены в весьма общем плане. Нам представляется, что господство и давление подобного «конструктивизма» - одна из основных причин слабой изученности истории петровской эпохи, реальной истории фактов, людей, архивных документов на фоне множества популярных идеологических конструкций и исторических мифов. Изучая первую половину XVIII в., исследователь вынужден не только заполнять лакуны при помощи анализа исторических архивных материалов, но и вычленять из исторической ткани многочисленные идеологические конструкции, предвзятые суждения и исторические мифы. К числу до сих пор не исследованных тем относится история создания военно-морского флота (если иметь в виду конкретные государственные и хозяйственные механизмы строительства военных кораблей и инфраструктуры флота, подготовку кадров, снабжение). В несколько меньшей степени это относится к истории армии. История такого «ключевого» учреждения петровской эпохи как московская Математико-Навигацкая школа, впоследствии переведенная в Петербург и преобразованная в Морскую Академию, освещена в литературе только косвенно. Очень слабо изучена роль европейцев на службе у Петра I 2 [Нельзя сказать, что исследования в этой области не ведутся. Несколько лет назад вышел сборник «Шведы на берегах Невы», посвященный истории русско-шведских контактов. Опубликована подготовленная С.С. Илизаровым книга «Академик Г.Ф. Миллер - первый исследователь Москвы и Московской провинции». Успешно работает музей Я.В. Брюса в его подмосковной усадьбе Монино. Однако в целом история иностранцев на петровской службе еще не написана]. За сто лет после выхода книги «Государственное хозяйство в первой четверти XVIII в. и реформы Петра Великого» П.Н. Милюкова (1905) не появилось аналогичного исследования по экономической истории Петровской России, написанного на основе современных исторических подходов и архивных данных, ставших известными со времени публикации книги П.Н. Милюкова.
До недавнего времени отсутствовали обобщающие работы, посвященные истории Великого посольства, несмотря на очевидную важность этой темы. Эту лакуну заполнило только что вышедшее глубокое и тщательное исследование «Великое посольство», выполненное Д.Ю. и И.Д. Гузевич (2003). Эта работа впервые показывает, основываясь на огромном объеме архивных материалов, подлинную историю «открытия Европы» российскими людьми начала XVIII в., историю противоречивую и «приземленную», но при этом - дающую неоценимый материал для понимания эпохи и для осмысления сегодняшних событий нашей истории. Определенный вклад в историю Великого Посольства и петровской модернизации вносит коллективная монография «Петр Великий и Запад: новые перспективы»3 [Peter the Great and the West: New perspectives. 1998] (1998) - попытка осмысления истории и последствий Великого посольства для России и Европы, предпринятая международным коллективом историков-исследователей XVIII в. из Великобритании, США и России, в который входил и автор.
Вплоть до выхода в свет фундаментального труда Б.Н. Миронова «Социальная история России» (1999), ставшего ярким событием в современной исторической науке, мы не располагали анализом подробных численных данных о населении и хозяйстве петровской эпохи, содержащихся в массовых исторических источниках4 [Значение книги Б.Н. Миронова, конечно, не только во введении в оборот новых данных. Это, наверное, единственная современная обобщающая работа по истории России, где дается принципиально новая интерпретация социальной истории России, основанная на богатейшем и разнообразном фактическом материале]. Исключительно важным результатом труда Б.Н. Миронова является глубоко обоснованный фактами и документами вывод о закрепощении в петровскую эпоху не только крестьянского сословия, но и тех сословий России, которые принято называть привилегированными: дворянства, духовенства, купечества. Б.Н. Миронов показывает, что жесткая государственная регламентация жизни, обязательства этих сословий и взаимоотношения их с государством, формы государственного принуждения свидетельствуют о крепостном, рабском положении этих сословий в петровской России5 [«Разумеется, - уточняет Б.Н. Миронов, - привелегированные сословия выполняли иные обязательства, чем крестьяне, но точно так же, как крестьяне, не располагали личной свободой, были прикреплены государством к своим обязанностям»]. Такой вывод, в частности, опровергает расхожее представление советской историографии о феодально-классовом характере петровского государства, обращая наше внимание на актуальную до настоящего времени проблему всесилия российского авторитаризма на фоне бесправного и подчиненного положения подданных. К аналогичному выводу приходит Л.В. Милов в своей замечательной книге «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» (2001), справедливо обосновывая усиление роли общины и закрепощение крестьян особенностями российской государственной традиции6 [Л.В. Милов уделяет значительное внимание анализу природных условий и тех особенностей российского земледелия, которые объективно обусловили общинный характер сельскохозяйственного производства и соответствующие формы регламентации крестьянской жизни. Автор рассматривает сельскую общину как один из оплотов авторитарной государственности XVIII в., один из ее источников].
А.Б. Каменский (1999) весьма убедительно показывает процесс постепенного «выпадения» крепостных крестьян из-под юрисдикции общих правовых норм и превращения в «крещеную собственность». Это был результат как традиционной государственной политики, особо выразительной в экстремальных условиях войны и насильственных реформ сверху, так и усиления влияния дворянского сословия на монарха. А.Б. Каменский пишет и о том, что в период петровских реформ серьезно ограничивались права подданных всех сословий, а также об отсутствии правовых норм, гарантирующих подданным свободное владение их собственностью - этот вывод уже напрямую касается кадастровой географической практики и управления природными ресурсами в России.
Необходимо сказать о работах Е.В. Анисимова (1989, 1994) и др., которые не только воссоздают и анализируют политическую и экономическую историю петровской и послепетровской эпохи на основании документальных исторических свидетельств, но и обращают внимание на методы преобразований, которые, по мысли автора, предопределили полученный результат. Е.В. Анисимов, как и Б.Н. Миронов, обращает особое внимание на доминирование государства во всех областях жизни и деятельности. В частности, анализируя промышленность и торговлю в петровскую эпоху, автор приходит к выводу о государственном характере большинства квазикапиталистических крупных промышленных предприятий. Россия Нового времени строилась феодальными, средневековыми методами, и эти методы, по мысли Е.В. Анисимова, определили характер новой России.
Из зарубежных работ, посвященных истории петровской России, следует отметить обобщающую, значительную по объему и содержанию книгу L. Hughes «Russia at the Age of Peter the Great» (1998), в которой автор рассматривает различные аспекты истории петровской эпохи – от военной и дипломатической до интеллектуальной истории. Среди выводов автора заключение об особой роли государства занимает одно из главных мест.
Таким образом, одной из важнейших идей современной зарубежной и российской историографии петровской эпохи является идея об особой, авторитарной роли петровского государства - движущей силы реформ и преобразований и одновременно препятствующей развитию частной инициативы, независимой экономической, общественной, духовной и религиозной жизни.
Формирование российской географии в первой половине XVIII в. отражает важнейшие особенности истории петровской эпохи. Истории географической науки, путешествий и географических открытий повезло больше, чем другим направлениям. С конца 40-х-начала 50-х годов был создан целый ряд без преувеличения выдающихся работ по истории географии и географических открытий, многие из которых спустя более чем 50 лет активно цитируются и используются как отечественными, так и зарубежными историками. Оставляя за рамками нашей работы произведения по истории путешествий и географических открытий, отметим некоторые работы по истории географической науки петровского времени. Прежде всего, это глубокая работа Д.М. Лебедева «География в России петровского времени» (Лебедев, 1950). Автор анализирует географию петровской эпохи в связи с практикой петровских реформ и государственного строительства в широком смысле, тем самым во многом предвосхищая последующие работы D. Livingstone, в которых понятие географической практики занимает ведущее место.
География зарождается прежде всего как государственная практика, точнее, набор практик, обслуживающих интересы государства в административной, военной и ресурсной сферах, а уже затем - как фундаментальная наука, со своими институтами, кадрами, иерархией и внутренней логикой развития. Государственный характер отечественной географической науки XVIII в. отмечает О.А. Александровская (1989), обращая особое внимание на то, что государство смотрело на географические исследования прежде всего как на средство достижения собственных политических, административных (включая управление регионами), военных и экономических целей. Н.И. Кузнецова (1989), анализируя процесс интродукции европейской научной лексики в русский язык в первой половине XVIII в., говорит о снижении уровня научной абстракции при переводе с западноевропейских языков на русский, о придании абстрактным научным понятиям узко-конкретного прагматического смысла: землемерие вместо геометрии, навигация вместо астрономии и т.п. Этот вывод Н.И. Кузнецовой также свидетельствует о том, что фундаментальная наука в петровскую эпоху рассматривалась прежде всего как инструмент решения практических государственных задач.
Иными словами, государство было заинтересовано скорее в практических результатах научных исследований, а не в развитии как таковой социальной структуры, нацеленной на поиск и создание нового научного (абстрактного) знания. Для первой половины XVIII в. эти две задачи не были синонимами. В результате деятельности Великого посольства, как было показано Д.Ю. и И.Д. Гузевич (2003), был осуществлен импорт практического знания. Импортированная из Голландии и Англии технология (прежде всего, технология кораблестроения, в меньшей степени - оружейного дела) для своего поддержания и развития захватывала и преобразовывала смежные области управления, промышленности и хозяйства. Различными путями в Россию импортировалось «know-how» в других различных областях: модель европейской армии, система административного управления. Подобный подход оказался исключительно эффективным и, в сочетании с политической волей последовательно применявшего его монарха, обеспечил гигантский рывок и политически поставил Россию в ряд европейских стран.
Развитие географии и картографии в стране, как представляется, было в самом начале повторением неоднократно и успешно применявшегося ранее подхода по «импорту знания». Знания весьма отвлеченного, по сравнению с «know-how», которое экспортировалось прежде, однако, как и другие технологии, нацеленного на решение насущных, практических, жизненно важных для государства проблем. В области географии главной задачей было обзорное и ресурсное (кадастровое) картографирование территории страны в интересах административного управления и экономического развития7 [Мы не касаемся других видов географической практики петровского времени, таких как исследовательские экспедиции. Скажем только, что эти виды практики были не меньше ориентированы на нужды петровского государства]. Сенату, Адмиралтейству, Морской Академии, Географическому департаменту Академии наук предстояло совместно выработать программу картографирования и ресурсного изучения страны. Эта программа формировалась и корректировалась в ходе географической практики первой половины XVIII в. в ходе конкуренции и одновременно интеграции подходов, предложенных Делилем, Кириловым, а несколько позже - Татищевым, Ломоносовым, Миллером. Но, как и в других случаях, интродукции крупных технологических систем, таких как кораблестроение, интродукция и последующее развитие системы государственных географических практик потребовало постоянного роста и расширения включенных в орбиту этих практик областей деятельности. С одной стороны, создавалась национальная система подготовки кадров топографов и геодезистов, система инструкций и наставлений, т.е. формировалась кадровая и научно-техническая основа географо-картографических исследований. С другой стороны, по мере того как государственная элита все более проникалась возможностями географии и картографии по упорядочиванию и наглядной визуализации сведений, жизненно важных для управления страной и экономикой, язык карты все больше становился языком государства. Подтверждением тому служит весьма размытая грань между ученым-географом и государственным деятелем в петровскую эпоху - эту грань в обеих направлениях переходили многие исторические личности, среди них - Кирилов, Татищев, Ломоносов и целый ряд других. Формирование системы земельного и лесного кадастра первой половины XVIII в. убедительно подтверждает данный тезис.
* * *
История петровского кадастра относится к числу слабо изученных. Существует большая литература, посвященная нескольким аспектам этой темы, в частности, охране лесов, лесному законодательству, истории учреждений, связанных с лесным управлением, но большинство этих работ не касаются практики использования и охраны лесов, останавливаясь на декларированных нормах и задачах, либо же - на истории создания и реорганизации административной структуры кадастра, тех или иных петровских государственных учреждений. Многие работы выполнены в стиле исторической апологетики8 [К примеру, статья «Петр Великий как первый лесовод в России» (Зубов, 1832)]. Таким образом, из сферы интересов исследователей практически полностью выпали такие аспекты лесного кадастра как практика учета и распределения лесов - в том числе лесное картографирование, роль и функции различных учреждений и министерств в учете и использовании лесов. Что же касается земельного кадастра этого периода, то он почти полностью остался вне внимания исследователей, что, впрочем, объясняется небольшим вниманием, которое уделялось земельному кадастру в первой половине XVIII в.
Если же говорить о кадастре в целом, то практически не освещенной осталась реальная практика государства и частных лиц в области собственности на земельные угодья и леса. Законодательные нормы в отношении природных ресурсов9 [Да и законодательные нормы вообще, за исключением нескольких наиболее важных] этого периода отнюдь не носили систематического и кодифицированного характера. Скорее, они были предназначены для единовременной регламентации тех вопросов, с которыми сталкивалась верховная власть в тот или иной момент. Систематизация и кодификация законодательства начинает происходить во второй четверти XVIII в., однако вплоть до комплекса екатерининских реформ в последней четверти XVIII в. этот процесс был очень далек от завершения. Именно поэтому юридически декларированная норма свидетельствует, скорее, о намерениях и целях правительства10 [Нельзя забывать при этом, что и сами намерения и цели правительства Петра I серьезно менялись с годами по мере того, как власть осознавала реальную глубину стоявших перед ней задач], чем о действительной повсеместно распространенной практике. Ответ на вопрос о системе взглядов и норм в отношении использования природных ресурсов может дать анализ кадастровой и делопроизводственной документации этого периода.
Лесной кадастр
Петровская эпоха очень противоречива. С одной стороны, в это время происходит разрушение модели средневекового представительного устройства, своеобразной «феодальной демократии» в России, взамен которой создается авторитарно-бюрократическая империя, на последующие столетия сохранившая свои черты, с другой - страна открывается иностранным влияниям, преодолевая традицию закрытости и интроспекции. Реформируется не только система государственного управления, экономика, армия, технология. Формируется интродуцированная с Запада наука Нового времени и отвечающая ей «экология науки» с присущими ей формами социальной жизни, самоорганизацией. Формирование науки и внедрение западных форм учености, государственного управления, экономики, технологии, включение России в западноевропейское сообщество требовало развития начал автономии знания, самоуправления, свободы и соответствующей интеллектуальной среды, в которой только и может развиваться «чистая наука», оказывающаяся столь важной для подготовки и деятельности практических специалистов - государственных деятелей, военачальников, политиков, архитекторов, навигаторов, геодезистов - административной и хозяйственной элиты, от наличия которой зависела успешность петровских реформ11 [Общая картина петровских реформ, в том числе в интеллектуально жизни общества, дана в недавно изданной книге Lindsey Hughes (1998)].
С точки зрения интеллектуальной истории противоречивость петровской эпохи заключена и в том, что первоначально внедрение западных научных достижений и государственных и хозяйственных форм было обусловлено исключительно практическими, утилитарными потребностями: созданием современной армии, реформой государственного аппарата, требованиями архитектуры, кораблестроения и т.п. В этом отношении история лесного кадастра в России еще раз показывает, что петровские государственные учреждения и хозяйственные формы первоначально брали за основу государственные и хозяйственные учреждения предыдущего периода. Развиваясь под воздействием практических требований момента, эти учреждения все более приближались к своим западным аналогам, при этом сохраняя содержательно преемственность со своими русскими прототипами. В середине XVIII в. произошла уже полная трансформация формы этих учреждений. Эти практические учреждения начинают играть определенную роль для фундаментальной науки, поставляя, к примеру, географические данные для академической географии, готовя специалистов и создавая систему подготовки кадров, одним своим присутствием стимулируя развитие «чистой науки».
Петровская картография и, в частности, система лесного кадастра, демонстрирует рост значения и влияния централизованного государства. Это служит иллюстрацией к истории строительства могучей авторитарной бюрократической империи. Параллель с историей управления лесами в Англии, разительно отличающейся по характеру государственности с традиционно сильными традициями местного всесословного самоуправления, иллюстрирует этот сюжет. С другой стороны, история лесных съемок иллюстрирует противоположную тенденцию - преемственность и влияние средневековых государственных и хозяйственных институтов на учреждения петровской эпохи, показывает основу, на которую были привиты западная наука, экономика и государственные институты, демонстрирует развитие географии от различных видов административно-хозяйственной географической практики до академической дисциплины.
Регулярный лесной кадастр зарождается в России в ходе петровских реформ. Мы рассматриваем первую половину XVIII в. как этап становления лесного кадастра, создания его научной, организационной и законодательной базы, этап формирования основных принципов управления лесами.
Описания лесов допетровского времени сохранились в писцовых книгах XVI-XVII вв. Сюжетом писцовых книг были используемые земли - основа дохода государства и вассальной службы. Пашни, сенокосы, перелог, запустевшие имения, пригодные для раздачи, измерялись и описывались. Обширные неиспользуемые лесные угодья, болота лишь бегло упоминаются в этих документах. Допетровские описания лесов, сохранившиеся в писцовых книгах XVI-XVII вв., представляли собой весьма общие, приблизительные материалы, описывавшие лишь приблизительное расположение лесных массивов, в отличие от точно измерявшихся пахотных и сенокосных угодий.
Петровские реформы знаменовали закат налоговых кадастров. Государственное строительство Петра I, его политические и экономические проекты: создание флота, армии, реформа управления, развитие горного дела и промышленности, изучение естественных водных путей и проекты искусственных, колонизация - все это повлекло за собой все возрастающую централизацию власти. Старая система организации государственной и военной службы не соответствовала возросшим требованиям к квалификации, организационной сложности и оперативности реагирования. Вассальная система не могла обеспечить возросшие потребности в гражданских и военных кадрах, рекрутах и т.п. ввиду возрастающего дефицита земель, которыми правительство «расплачивалось» за службу раньше, а политически слабые вассальные сословия попросту не могли ничего противопоставить преобразующей энергии царя-реформатора.
Под давлением неотложных реформ существенно расширилось государственное хозяйство. Практически все хозяйственные проекты (включая военные) того времени опирались на масштабные ресурсы и предприятия, государственные или квазигосударственные, как необъятное баронство Строгановых в Западной Сибири и (несколькими десятилетиями позже) металлургические заводы Демидовых на Урале, которым были приданы леса, месторождения и крепостные крестьяне. Возрастает необходимость в природных ресурсах: лесах для кораблестроения и металлургии, ископаемых, в людских ресурсах. Как отмечает D. Shaw (1996) петровская концепция модернизации страны не заботилась о благополучии населения. Права сословий сокращаются, практически исчезает договорное начало, регулирующее отношения вассалов и верховной власти, столь развитое в предыдущий период. Усиление крепостного права в петровскую эпоху, укрепление сельской общины часто связывается с усилением авторитарных тенденций в петровскую эпоху (Милюков, 1896).