На страницах этой книги много отведено было места подвигам генерала Л.Д. Измайлова, от которого «Дворяне сносили его бесцеремонное и иногда в высшей степени наглое обращение с некоторыми из мелкотравчатых их собратий, людей необразованных и ничтожных по характеру и нравственным качествам. И нипочем было им слышать и даже видеть, что из-за гнева генеральского либо просто ради одной потехи такой-то мелкотравчатый был привязан к крылу ветряной мельницы и, после непроизвольной прогулки по воздуху, снят еле живым, что другой подобный же дворянин был протащен подо льдом из проруби в прорубь, что такого-то дворянина-соседа зашивали в медвежью шкуру и, в качестве крупного зверя, чуть было совсем не затравили собаками, а такого-то, окунутого в деготь и затем вывалянного в пуху, водили по окольным деревням с барабанным боем и со всенародным объявлением о такой-то провинности перед генералом» (85, с. 334).
Но самое смешное заключалось не в этом. Самым смешным было то, что именно мелкопоместные более иных дворян были буквально переполнены дворянской спесью, проявлявшейся, разумеется, перед их крепостными. «Эти грубые, а часто и совершенно безграмотные люди постоянно повторяли фразы вроде следующих: «Я – столбовой дворянин!», «Это не позволяет мне мое дворянское достоинство!..» (16, с. 217). Да это и совершенно понятно: унижение требовало хотя бы какой-то компенсации. Мелкопоместная дворянка Бершова, о которой вспоминала Е.П. Янькова, сама со своими дворовыми девками убиравшая мак, говорила о своих крепостных: ...Что на них глядеть-то, разве это люди, что ль, – тварь, просто сволочь...» (8, с. 79). Вообще примечательно, что чем выше было положение дворянина, тем более вежливым с низшими он был. Многие мемуаристы, вспоминая о вельможах, подлинных вельможах XVIII в., отмечают их ровное отношение к людям любого положения, вплоть до прислуги. Подлинный аристократ даже лакею мог говорить «вы»: это его не унижало, ибо ему ,не нужно было доказывать, подтверждать свое положение. И, напротив, чем ниже положение человека, тем презрительнее он относился к тем, кто действительно или только по его мнению стоял на более низкой ступени. Напомним, что самыми взыскательными и капризными клиентами в трактирах были лакеи.
Однако же справедливость требует отметить, что как среди аристократов можно было встретить подличанье перед вельможами более высокого ранга, так и среди мелкопоместных бывали люди, не допускавшие не только издевательств, но и просто фамильярности. Это отмечают как мемуаристы (например, Е.Н. Водовозова пишет: «Конечно, и между мелкопоместными попадались люди, которые, несмотря на свою бедность, никому не позволяли вышучивать себя, но такие не посещали богатых помещиков» (16, с. 219), так и беллетристы. Отошлем читателя к роману Н.С. Лескова «Захудалый род», где видное место занимает этакий мелкопоместный Дон-Кихот Доримедонт Васильич Рогожин, и к двум прекрасным рассказам И.С. Тургенева из «Записок охотника» – «Чертопханов и Недопюскин» и «Конец Чертопханова». А чтобы не опираться на художественную литературу, которая на то и художественная, чтобы ей не слишком доверять, обратимся к одной истории, случившейся с уже нам известным генералом Измайловым, не церемонившимся со своими нищими собратьями по дворянскому сословию.
«Раз бедный дворянин, отставной майор Голишев, сподвижник Суворова в итальянском походе, провинился в чем-то на Измайловской пирушке и отказался за такую провинность выпить Лебедя. Измайлов захотел и с Голишевым обойтись по-своему: он велел было насильно влить ему в горло забористый напиток. Но Голишев хотя и кутила, но никогда не забывавший своего человеческого достоинства, тот час же пустил в дело свою чрезвычайную силу. Он выругал крепко Измайлова и, кинувшись стремительно к нему, схватил его за горло могучими руками.
– Слушай, Лев Дмитрич! – сказал он. – Не дам я тебе издеваться надо мною! Пикни только словечко – задушу, не то кости переломаю. А попустит бог, вывернешься и людишки твои одолеют меня, – доконаю тебя после, везде, где только встретимся, разве живой отсюда не выберусь!..
Измайлов немедленно попросил извинения. А после того он долго добивался дружбы Голишева и, добившись, чрезвычайно дорожил ею. Он уважал молодца-ветерана тем более, что Голишев никогда не хотел пользоваться никаким от него вспоможением» (85, с. 335).
Благо было Голишеву, сохранившему недюжинные силы, меланхолически заметим мы. А ну, как был бы он стар и бессилен?
Жизнь в усадьбе текла по давно проложенному руслу, ничем не возмущаемая. «Сфера, в которой протекли первые годы моего детства, не имели ничего общего с бытом соседей-помещиков того времени, – писал Д.В. Григорович. – Те, которые составляли в уезде аристократию и были богаты, отличались кичливостью и виделись только между собою; у других дом был открыт для званых и незваных, пировали круглый год, благо крестьяне, помимо других повинностей, обязаны были поставлять к барскому столу яйца, кур, баранов, грибы, ягоды и проч.; содержали охоту, многочисленную дворню, шутов, приживальщиков обоего пола, сочиняли праздники, пикники, играли в карты, – словом, жили в свое удовольствие, не заботясь большею частью о том, что имение заложено и перезаложено в опекунском совете... Матушка... раз сочла необходимым отправиться с визитом и взяла меня с собою. Дом помещика поразил меня своею громадностью: он был деревянный, в два этажа, с просторными выбеленными комнатами без всяких украшений. Обедало в этот день множество всякого люда; играл оркестр из крепостных. Внимание мое исключительно было посвящено маленькому низенькому столику в одном из углов залы; за этим столом сидели шут и шутовка в желтых халатах и колпаках, с нашитыми на них из красного сукна изображениями зверей. Шутовку звали Агашкой. Матушка предупреждала меня, что Агашку считают очень опасной, и приказала мне не подходить к ней» (26, с. 26-27). Таких шутов, карликов и других уродов, либо дурачков, выменивали, покупали за большие деньги: ведь жизнь в деревне была очень скучна, а, стравливая шутов, забавлялись их свирепыми драками. Впрочем, стравливали также деревенских мальчишек, дворовых собак, петухов и гусей, травили огромными, специально выращенными меделянскими собаками пойманных и выращенных в ямах медведей, быков. Ведь псовая охота была сезонной, праздники, при всей изобретательности, бывали редко, в гости же, как правило, ехать было далеко. Зато приезжали надолго. Эта скука, томление от безделья, компенсировавшаяся долгим сном и не менее долгими и обильными трапезами, радость от неожиданного приезда гостей, пожалуй, ярче всего описаны И.А. Гончаровым во вставном эпизоде его путевых записок «Фрегат «Паллада»: «завтрак снова появляется на столе, после завтрака кофе. Иван Петрович приехал на три дня, с женой, с детьми, и с гувернером, и с гувернанткой, с нянькой, с двумя кучерами и с двумя лакеями. Их привезли восемь лошадей; все это поступило на трехдневное содержание хозяина. Иван Петрович дальний родня ему по жене: не приехать же ему за пятьдесят верст – только пообедать! После объятий начался подробный рассказ о трудностях и опасностях этого полуторасуточного переезда» (25, с. 66).
Что же делать еще в деревне. Читать? Но в доме, кроме учебников детей, «Сонника» и гадательной книги ничего нет, а «Ведомости», которые получили от соседа сразу за месяц, давно прочитаны: эти «Ведомости» бродят по целому околотку и уже затерты донельзя. Скука эта изредка прерывается длительными и безрезультатными собеседованиями со старостой, подробным заказом обеда повару да разбором драки в людской кухарки с молочницей, не поделивших благосклонности кучера. Можно бы съездить на мельницу, да слишком жарко. И остается только курить трубку за трубкой, сидя в продавленных креслах.
В подтверждение равнодушия к книгам, даже среди образованных и служилых людей, даже в более поздние времена приведем характеристику помещика и крупного чиновника (представитель старинного рода, владелец 5 000 десятин в Новгородской губернии, юрист по образованию и начальник отделения в Министерстве финансов), сделанную его дочерью. «Отец был человек совсем не книжный. Я никогда не слыхала, чтобы он привел строчку из Пушкина или Лермонтова... Романов он не читал. Даже Толстого и Достоевского мама не могла уговорить его прочитать. В его кабинете стоял свод законов, еще какие-то юридические издания и сочинения религиозных писателей. Но их он читал главным образом во время Великого поста» (96, с. 67).
Как разномастно было русское поместное дворянство – от мелкого «старосветского» до новой чиновной аристократии, появившейся в екатерининские и павловские времена, а то и позже, так же разнотипна была и его усадебная жизнь. У одних, особенно в XVIII, в начале ХГХ столетия, еще сохранялся старинный русский уклад, другие придерживались светского тона. Уже в первой половине XIX в. понемногу стали выходить из употребления старинные обычаи и развлечения, в виде, например, святочных гаданий и ряженых. Среди десятков просмотренных мемуаров почти нет упоминаний об этих развлечениях, разве что Я.П. Полонский пишет о гадании на вещах с подблюдными песнями в девичьей («Кому вынется, тому сбудется....») и о том, что бабушка, человек прошлого века, сидя в гостиной и раскладывая пасьянс, слушала эти песни. Есть одно-два упоминания о рождественской елке, одно, – о том, что на нее приглашались дети дворовых (ведь елка – даже не старинный обычай, ее ввел Петр I и в домашний обиход она вошла в конце XVIII в.). А применительно ко второй половине XIX в. один только Энгельгард пишет о том, как договаривался, чтобы рубившие капусту девки «кричали» песни, да князь Е.Н. Трубецкой рассказывает о присутствии на праздниках в честь дня рождения деда, устраивавшихся на дворе для крестьян. Зато многие мемуаристы с удовольствием вспоминают пикники на лоне природы, с коврами, подушками и самоварами. Собственными ручками собирали баре грибы, удили рыбку, езживали по ягоды (собирали-то их дворовые бабы и девки – это не то, что с лукошком бродить по лесу).
Так что же, помещики совсем не занимались делом? Некоторые – да, передоверялись старостам и управляющим и даже не всегда сводили доходы, которых не знали, с расходами, которых не считали. Что управляющий даст, то и хорошо – на всех хватит; зато и крали же у таких... Дети целыми днями учились, в свободное время гуляли с дядьками и няньками или с гувернерами и боннами, а господа... Даже трудно сказать, куда уходило время. Дворяне средней руки, а иной раз и богатые, все же вникали в хозяйство: ездили в поля и на гумно смотреть за работами («Чище, чище молотите!..» – таким подбадриванием и ограничивалось руководство ими), сажали сады, разумеется, не своими руками, а лишь намечая, присутствовали на выводке лошадей на своих конных дворах, заглядывали в коровники и на птичники. Немало помещиков сами занимались расчетом и строительством мельниц, конструировали ульи, молотилки, веялки, и были в ходу по ближайшим уездам машины их конструкции. Владельцы крупных имений иногда выезжали в заглазные деревни проверить, как идут дела, писали инструкции управляющим (немалое количество таких инструкций дошло до нас, осев в архивах). Барыни варили варенья и пастилу, солили огурцы и сушили грибы – опять же, конечно, не сами, а лишь присматривая за работой. И уж непременным занятием были совещания с управляющими и старостами или прием докладов, ведение записей в журналах работ, сведение счетов по утрам или вечерам, а то и дважды в день у самых рачительных хозяев. Таким образом, заниматься хозяйством значило – осуществлять контроль и учет. Этим, с большим или меньшим усердием, занималось большинство помещиков. Причем наибольшее усердие проявляли мелкопоместные: им-то приходилось думать уже о куске хлеба и учитывать каждое зерно. М.Е. Салтыков-Щедрин пишет о мелкопоместном соседе, который вставал и выезжал в поле вместе с крестьянами, до свету, весь день проводя с ними и бродя по десятинам, чтобы не было огрехов ни на пашне, ни на лугу, ни на жнитве. Зато и сводил концы с концами, не опускаясь до попрошайничества, и даже мог жить «прилично». Иной барин, из тех, что попроше, мог и сам пройтись по лугу с косой, подвалить рядок-другой травы. Некоторые дома занимались ремеслами; особенно популярно было токарное дело, введенное в моду среди дворянства самим Петром Великим. Этим и ограничивались труды и дни русского помещика, что самым фатальным образом сказалось на судьбе русского поместья после отмены крепостного права.
Скучна, тосклива была жизнь в барской усадьбе, особенно если ее владельцы не знали иных способов развлечения, кроме простейших, и иной жизни, кроме растительной.
КОНЕЦ УСАДЬБЫ
Но пришло новое время: исчезли крепостные мужики и некому стало привозить в усадьбы возы с баранами, гусями, рожью и холстами; разбрелись и дворовые, и некому стало приносить, убирать и подтирать. Разбрелись по городам на службу помещики средней руки, а их сотни десятин земли перешли за долги к «Колупаемым и Разуваевым» или «Подугольниковым», а в лучшем случае были распроданы по частям. И небольшие все-таки усадебные дома таких помещиков вместе с примыкавшими к ним садами и рощами были распроданы на дрова. Напомним читателю судьбу одного из персонажей повести А.П. Чехова «Моя жизнь»: сын генерала, живущий с матерью-вдовой в старом усадебном доме, ходит ежедневно на ближайшую станцию прошедшей через их бывшее имение железной дороги, где он служит конторщиком. «После освобождения крестьян помещичьи хозяйства покачнулись. Пока были крепостные, их труд так или иначе вывозил. В крайнем случае можно было отсидеться в деревне. Мужик прокормит. После освобождения крестьян пришлось перейти на платный труд, на денежное хозяйство, на цифры, на бухгалтерию. Многие помещики медленно понимали, что с ними произошло. Со своим новым положением они справиться не сумели. Усадьбы пошли с молотка. Главными покупателями были купцы, изредка крестьяне. Мой отец до этого не допустил, хотя он тоже терпеть не мог бухгалтерии.
Переход к свободному наемному труду требовал перемены не только в хозяйстве, но и в психологии хозяина. Отцу было трудно понять ценность и денег, и человеческого труда» (96, с. 68).
Даже многие богатые помещики, не говоря о владельцах средней руки, вынуждены были нередко буквально бороться за существование, распродавая имения по частям, а иные, не выдержав этой борьбы, просто бросали свои усадьбы, в лучшем случае продавая землю. Князь Г.Е. Львов, будущий Председатель Временного правительства, сын владельца двух имений в Тульской и Черниговской губерниях, писал:
«Мы вытерпели многие тяжелые годы, когда на столе не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картошек и шей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду, когда мы выбивались из сил для уплаты долгов и маломальского хозяйственного обзаведения» (49, с. 28). Брат мемуариста вынужден был бросить гимназию, чтобы заняться хозяйством: ведь когда не стало дарового труда крепостных с их рабочим скотом и орудиями, пришлось заново обзаводиться всем необходимым для хозяйствования и нанимать рабочих, а до реформы дворянство не производило ничего более стабильного, кроме долгов от карточных игр, балов, званых обедов, псовой охоты и поездок за границу (сам мемуарист родился в Дрездене, его старшие братья получили заграничное образование). Еще так недавно дом Львовых в Туле был светским и его посещали губернатор, вице-губернатор, другие крупные чиновники, титулованные местные помещики. «Дом был большой, с парадными комнатами, с нарядной мебелью от знаменитого в то время в Москве столяра Блей Шмидта. Внизу большая зала, гостиная, спальня мама, комната бабушки..., кабинет отца, буфет, передняя. А наверху детские – наша, двух младших братьев, в которой была и наша бонна, англичанка miss Jtnni Tarsy, комната старших братьев, классная, учительская и девичья... В доме было много прислуги – два лакея, горничные... повар... кухонный мужик... Жили довольно широко, была карета и пара вороных лошадей для выездов в церковь и визитов, кучер Макар» (49, с. 32-33). И вот – ржаной хлеб, картошка, щи из собственноручно наловленных карасей и омужичившийся князек, не закончивший гимназии...
«Поместное дворянство, – писал Львов, – помещики, земельные собственники оттого и не справились со своим положением после отмены крепостного права, что жили века чужим трудом... Как взвесишь трудовою гирею какого-нибудь «столбового» Исакова и рядового Патрикея Старцева, так стрелка и покажет, всю историю разъяснит. Положить на одну чашку весов Патрикея, а на другую всех наших соседей помещиков, они так кверху и вскочат» (49, с. 151).
Привычка жить широко, давать детям «хорошее» воспитание и образование непременно за границей, на худой конец в столицах подрубила корни и крупнопоместных. Отец Львова, полагая начальное образование детей в Тульской гимназии недостаточным, отправился с семейством в Москву, для чего, не считаясь с разорением, заложил имение в банк. И в Москве в нанятом доме «Внизу был зал, столовая гостиная, спальня мама, кабинет отца, наша детская и рядом сестры Мани с гувернанткой Mile Cousin, а наверху, в мезонине, в двух комнатах жили братья. Кухня была соединена с домом коридором. С нами приехал и Гаврила, и кухарка Елена...» (49, с. 115). А в результате для одного из сыновей полный гимназический курс оказался недоступной роскошью. В итоге «Мы за ночь раз пять, бывало, сходим на гумно работу проверять, а главное, лошадей соблюдать. Залогу при себе сделаем, приберем, заметем и лошадей подкормим. Зерно ссыпали не в амбар, а в дом – в гостиную, где мы уже с братом вдвоем вскруживали его на решетах и просевали в мелкие сита... Превращение гостиной – стиль ампир – в амбар, решительная победа нового мира над старым знаменовала собой полный переворот» (49, с. 179).
Не безграмотные и невежественные крестьяне, не понимавшие культурной ценности русской усадьбы, как пишут авторы сборника «Мир русской усадьбы», а нужда, порожденная привычками к широкой жизни, привела эти усадьбы к печальному концу. Одни из них превратились в «экономии», другие же, где старые привычки брали верх, исчезли сами, и их вишневые сады были вырублены, чтобы можно было по-прежнему наслаждаться жизнью в столицах и Париже. Не следует забывать об этом, вздыхая по русской усадьбе. Неприлично все сваливать на невежественных крестьян и злобных большевиков: на этих и без того грехов перед Россией слишком много. Вот судьба одного из славнейших наших «культурных гнезд», грибоедовской Хмелиты, описанная ее поздним владельцем. «Дед Гейден... услышал, что в 20-ти верстах продается имение под названием Хмелита... Дом был в ужасном состоянии, никто не жил в нем уже много лет. Все было запущено. Северный флигель снесен, верхний этаж южного флигеля разрушен. В зале на полу сушилось зерно, из скважин паркета росла рожь. Но дом был очень красивый, ампир, с четырьмя колоссальными колоннами, старинный парк, великолепные скотный и хлебный дворы и масса других построек.... Однако все это было в разрухе. К этому времени (1895 г. – Л.Б.) таких имений было много. Помещики в большинстве своем разорились. Дед купил Хмелиту... Отец восстановил верхний этаж флигеля. Вся мебель из дома была распродана, и родители годами собирали ее опять. В нынешние времена никто не мог бы жить в доме такого размера. С восьмью детскими и картинной галереей – было пятьдесят три комнаты» (17, с. 13).
Князь Львов, человек умный и наблюдательный, прошедший долгий путь и сумевший посмотреть на дворянскую жизнь с обеих сторон медали, детально описывает оскудение дворянства в пореформенный период, каждый раз видя причины этого в самом характере дворянства, сформированном крепостным правом: «Не так, так иначе, а уходило из рук дворянских их добро. И всегда по той же причине не работали, не могли преодолеть вековую привычку жить за чужой работой, за чужой счет. Как в сказке, надо было выбирать на роковом распутье: назад нет возврата, пути отрезаны, направо – верная погибель, налево – опасная борьба, но есть исход. Немногие пошли на борьбу – большинство пошли на верную гибель»(49, с. 89). Можно с подозрением относиться к сарказму Терпигорева-Атавы, демократа, сотрудника «Отечественных записок» Салтыкова-Щедрина, в «Оскудении» давшего только отрицательные образчики до- и пореформенной помещичьей жизни. В конце концов, это была демократическая публицистика. Проникнутые любовью к прошлому, воспоминания потомка ярославских князей, святых Федора, Давида и Константина, князя Львова, видного земского деятеля, председателя Временного правительства, оснований для таких подозрений не дают.
А крохотные усадебки мелкопоместных просто исчезли с лица земли сразу после Крестьянской реформы. Полубезграмотные хозяева разбрелись – кто десятником или старшим рабочим на строительство железной дороги, кто обер-кондуктором на ту же дорогу. Ведь выкуп за 15-20 десятин надельной земли с крестьян был настолько мизерным, что его иной раз и брать не стоило. Когда-то автор при исследовании помещичьего хозяйства трех северных губерний столкнулся с случаем, когда «малодушный» (15 ревизских душ) и малоземельный (а уже говорилось, что по большей части мелкопоместные имели и чрезвычайно мало земли) помещик просто оставил всю землю крестьянам и ушел из имения. О печальной судьбе разорявшихся поместий меланхолически писал И.А. Бунин: «Но податливы, слабы, «жидки на расправу» были они, потомки степных кочевников! И как под сохой, идущей по полю, один за другим бесследно исчезают холмики над подземными ходами и норами хомяков, так же бесследно и быстро исчезали на наших глазах и гнезда суходольские. И обитатели их гибли, разбегались, те же, что кое-как уцелели, кое-как и коротали остаток дней своих... За полвека почти исчезло с лица земли целое сословие, столько нас выродилось, сошло с ума, наложило на себя руки, спилось, опустилось и просто потерялось где-то!..
То место, где стояла луневская усадьба, было уже давно распахано и засеяно, как распахана, засеяна была земля на местах и многих других усадьбах. Суходол еще кое-как держался. Но, вырубив последние березы в саду, по частям сбыв почти всю пахотную землю, покинул ее даже сам хозяин ее, сын Петра Петровича, – ушел на службу, поступил кондуктором на железную дорогу» (11, с. 152-153). Написано это было не в советское время – в 1911 г.
ВОКРУГ УСАДЬБЫ
Да, были благословенные для помещичьей усадьбы времена, когда большие господа чувствовали себя господами. И это свое ощущение они выказывали не только на крепостных или на мелкопоместных соседях, но и на сельском духовенстве и даже на местных чиновниках.
Нищета сельского духовенства, его невежество, грубость и бесправие были притчей во языцех современников. Да откуда же было и взяться доходам в сельском приходе с его бедными прихожанами? Вот по этому поводу соображения современника, между прочим, демократа-народника, сосланного в имение под надзор полиции.
«Не знаю, как в других местах, а у нас церквей множество, приходы маленькие, крестьяне бедны, поповские доходы ничтожны. Как невелики, по крайней мере у нас, поповские доходы, видно из того, какую низкую плату получают попы за службу. За совершение ежемесячно водосвятия на скотном дворе я плачу в год три рубля, следовательно, за каждый приезд попам приходится 25 копеек. Эти 25 копеек делятся на 9 частей, следовательно на каждую часть приходится по 2 3/4 копейки... Священник получает четыре части, значит 11 копеек; дьякон две части, значит 5 1/2 копеек, три дьячка по одной части, следовательно, по 2 3/4 копейки каждый. Таким образом, дьячок, приезжающий из села за семь верст, получает за это всего 2 3/4 копейки. Положим, что попы объедут зараз, в один день, три помещичьих дома и совершат три водосвятия, при этом им придется сделать 25 верст, но и при таких благоприятных условиях дьячок заработает 8 1/4 копейки, дьякон 16 1/2 копеек и сам священник 33 копейки... От крестьян попы, разумеется, получают более. У крестьян службы не совершаются ежемесячно, но два или три раза в год попы обходят все дворы. На святой, например, попы обходят все дворы своего прихода и в каждом дворе совершают одну, две, четыре службы, смотря по состоянию крестьянина – на рубль, на семь гривен, на полтинник, на двадцать копеек – это уж у самых бедняков, например, у бобылок, бобылей. Расчет делается или тотчас, или по осени, если крестьянину нечем уплатить за службу на святой. Относятся здешние попы, в этом отношении, гуманно и у нас, по крайней мере, не прижимают. Разумеется, кроме денег получают еще яйца и всю неделю, странствуя из деревни в деревню, кормятся. Так как службы совершаются быстро, и в утро попы легко обойдут семь дворов (у нас это уже порядочная деревня), то на святой ежедневный заработок порядочный, но все-таки доход в сумме ничтожный. Понятно, что при таких скудных доходах попы существуют главным образом своим хозяйством, и потому, если дьячок, например, плохой хозяин, то ему пропадать надо. Я заметил, что причетники, в особенности пожилые, всегда самые лучшие хозяева – подбор совершается, .как и во всем» (107, с. 54-55).
Энгельгардт описывал положение сельского духовенства в пореформенный период, в 70-х гг., когда помещики в деревне стали редки и бедны. Но и до отмены крепостного права сельское духовенство не отличалось ни зажиточностью, ни прочими качествами. А. Фет вспоминает: «Хотя отец Яков крестил меня и был постоянным духовником отца и матери, но отец смотрел на него неблагосклонно, по причине его пристрастия к спиртным напиткам, хотя о. Яков появлялся у нас в возбужденном состоянии только в отсутствие отца. Отец Яков усердно исполнял требы и собственноручно пахал и убирал, с помощью работника, попадьи и детей, свою церковную землю; но помянутая слабость приводила его к крайней нищете.
Помню, как во время великопостных всенощных, когда о. Яков приподымался на ногах и с поднятыми руками восклицал: «Господи, Владыко живота моего», – я, припадая головою к полу, ясно видел, что у него, за отсутствием сапог, на ногах женины чулки и башмаки» (98, с. 69).
Бедность, невежество и склонность к пьянству делали сельское духовенство объектом таких же грубых шуток, как и мелкопоместных дворян. Более того, если храмоздателем был сам помещик, церковный причт фактически находился у него в рабстве, подобном крепостному. Ведь помещик в любое время мог, обратившись к епархиальному архиерею, согнать непокорного попа с места, и тогда оставалось ему только – пропадать с семейством. Потому и венчали попы принудительные браки крепостных, и безропотно хоронили засеченных и затравленных собаками, да и сами иной раз оказывались, вместо зайцев, объектом травли.
«В те времена многие из духовенства отличались невоздержанностью к крепким напиткам, – пишет Фет. – И вот этот порок сельского попа был поводом Борисову к многочисленным проделкам во время праздничных посещений причта. Так, напоив попа, Петр Яковлевич приказывал украсть вороную кобылу, а сам между тем одобрениями и насмешками доводил его до решимости стрелять в цель из двуствольного ружья, устраивая так, что пьяному приходилось стрелять из левого ствола, обращенного кремневою полкою к стрелявшему. На эту полку незаметно клали косу попа и, присыпав ее порохом, закрывали огниво.
– Ну, целься, батька, хорошенько! – говорили окружающие. И вслед за тем раздавался гром холостого, но двойного заряда, и приходилось тушить волосы неудачливого стрелка, который вопил: «Сжег, спалил, разбойник! Сейчас еду к преосвященному с жалобой!».
Но тут приходил дьячок с известием, что вороная кобыла пропала.
– Что ж, поезжай, коли на то пошло, – говорил Петр Яковлевич, – тут всего верст тридцать до Орла. Украли кобылу, так мои Разоренные тебя духом домчат...
По данному знаку тележка, запряженная тройкой Разоренных с отчаянным кучером Денискою на козлах, подкатывала под крыльцо, и челобитчик во весь дух мчался на ней за ворота. Но так как у тележки чеки из осей были вынуты, то все четыре колеса соскакивали, и жалобщик, после невольного сальто-мортале, возвращался во двор с новым раздражением и бранью. Тогда хозяин начинал его уговаривать, доказывая, что никто не виноват в его неумении обращаться с огнестрельным оружием, что с Дениски взыщется за неисправность тележки, и что в доказательство своего благорасположения он готов подарить попу кобылу, которая нисколько не хуже его прежней, хотя и пегая. Конечно, благодарности не было конца, и только на другой день по приезде домой одаренный убеждался, что вернулся на собственной кобыле, разрисованной мелом» (98, с. 50-51).
Конечно, скучно было в усадьбах, вот и развлекались благородные господа, как могли. Впрочем, с презрением к духовенству в деревне относились и крестьяне. Из народной среды пошли прозвища духовных лиц «кутейники», «долгогривые», «жеребячье сословие» и вслед духовному, проходящему по деревенской улице, раздавалось насмешливое ржание (60, с. 29).
Горькие слова написал о положении духовенства историк С.М. Соловьев, сам вышедший из этого сословия.
«Священник по-прежнему оставался обремененным семейством, подавленным мелкими нуждами, во всем зависящим от своих прихожан, нищим, в известные дни протягивающим руку под прикрытием креста и требника. Выросший в бедности, в черноте, в избе сельского дьячка, он приходил в семинарию, где также беднота, грубость, чернота с латынью и диспутами; выходя из семинарии, он женился по необходимости, а жена его, воспитанная точно так же, как он, не могла сообщить ему ничего лучшего; являлся он в порядочный дом, оставлял после себя грязные следы, дурной запах, бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике, одетом бедно и неряшливо из презрения к миру, ко всякой внешности; но эти бедность и неряшество не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность, одевался неряшливо вовсе не по нравственным побуждениям; начинал он говорить – слышали какой-то странный, вычурный, фразистый язык, к которому он привык в семинарии, и неприличие которого в обществе понять не мог; священника не стали призывать в гости для беседы в порядочные дома: с ним сидеть нельзя, от него пахнет, с ним говорить нельзя, он говорит по-семинарски. И священник одичал: стал бояться порядочных домов, порядочно одетых людей; прибежит с крестом и дожидается в передней, пока доложат; потом войдет в первую после передней комнату, пропоет, схватит деньги и бежит, а лакеи уже несут курение, несут тряпки: он оставил дурной запах, он наследил, потому что ходит без калош; лакеи смеются, барские дети смеются, а барин с барыней серьезно рассуждают, что какие-де наши попы, как-де они унижают религию!» (86, с. 10-11).
Примерно таково же было положение низшего уездного чиновничества, особенно часто сталкивавшегося с помещиками, например, заседателей нижнего земского суда, то есть уездного полицейского органа, и даже его председателя – уездного исправника. Да оно и понятно: в исправники, а особенно в заседатели от дворянства баллотировались все те же мелкопоместные дворяне или отставные офицеры в младших чинах, не выслужившие пенсии и не имевшие, чем жить. Читатель, конечно, помнит, как рьяно выполнял земский суд волю большого барина Троекурова в пушкинском «Дубровском» (под рукой заметим, что сюжет повести Пушкину был навеян подлинным событием; аналогичную историю описал в «Истории моего деда» С.Т. Славутинский) и каково было обращение Троекурова с заседателем Шабашкиным. И как было не кланяться усердно Шабашкину, если получал он за свои хлопоты и беспрестанные разъезды по уезду какие-нибудь 3 рубля жалованья, на которые с семейством не только прожить – умереть прилично было нельзя, так что все эти местные чиновники точно так же, как и мелкопоместные, регулярно объезжали сколько-нибудь состоятельных помещиков, подвергаясь унижениям и получая за это мелкие подачки овсецом, ржицей и холстом. Разумеется, в случае нужды в них и мзда была неизмеримо большей, да большим барам они были готовы служить и безвозмездно, ибо согнать их с места ничего не стоило: у кого же из них рыльце не было в пушку? Бравший борзыми щенками гоголевский уездный судья Ляпкин-Тяпкин мог почитать себя верхом бескорыстия. Бывший уездным судьей отец В.Г. Короленко, не бравший не только посулов, но и благодарностей, вызывал искреннейшее изумление и недоумение своих подчиненных; отсылаем читателя к «Истории моего современника», одной из интереснейших книг русских воспоминаний.
В следственном деле генерала ПД. Измайлова, о котором здесь не раз уже был случай вспомнить, Тульский губернатор и губернский предводитель дворянства писали: «Генерал Измайлов действовал на многих чиновников интересом и страхом: одни из них боялись запальчивого и дерзкого его нрава, а другие – богатства и связей» (85, с.332-333). Красноречивое признание. «И вот что замечательно, – пишет Славутинский, – эти снисходительные чиновники не очень-то были задабриваемы со стороны генерала Измайлова, хотя бы, например, ласковым с ними обращением; нет! он мало с ними церемонился. Так, в большие праздники, когда уездные чиновники как бы из-за обязанности наезжали к нему в его деревенскую усадьбу с поздравлениями, он не всех их удостаивал приглашением к своему столу: имели честь обедать с ним при таких случаях только уездные предводители, судьи и исправники, а все прочие, т.е. уездные стряпчие (помощники губернского прокурора – Л.Б.), заседатели уездного и земского судов и секретари разных присутственных мест пробавлялись генеральским угощением в отдельном флигеле. Несомненно, что все эти чиновники получали в определенные ли сроки или при особых случаях какие-нибудь подачки от Измайлова; но это уж так по порядку, как и везде и у всех бывало. Но, главнейшее, отношения Измайлова к чиновникам и их к нему определялись не этими подачками, а именно тем, что они были запуганы им, боялись его богатства, его связей, его буйного, мстительного нрава» (Там же). В подобном обращении с местными чиновниками ни придуманный Пушкиным Троекуров, ни реальный Измайлов не были исключениями. У многих авторов прошлого указывается приниженное положение чиновников-визитеров в богатых барских домах: их принимали в кабинетах, а не в гостиных, им подавали угощение в виде рюмки водки с ломтем хлеба на подносе прямо у дверей кабинета, где они скромно сидели на краешке стула, им на подносе же открыто подавали мзду – четвертной билет, а то и «пятишницу» и так далее. Были и более разительные формы обращения. Знаменитый своими изданиями собственных стихов (Екатерина II за них прислала ему перстень, чтобы он их больше не писал) владелец Рузаевки Н.П. Струйский, муж той самой Струйской, которую обессмертил в своем портрете Рокотов, был не только чрезвычайно богатым, но и в высшей степени жестоким помещиком. «Рассказывали, что весь околоток трепетал перед ее мужем, Николаем Петровичем Струйским; он был человек очень сердитый и вспыльчивый, держал верховых, которые день и ночь разъезжали и доносили ему все, что делалось, кто проезжал через Рузаевку и куда. Тогда он приказывал привести проезжающего, иногда милостиво отпускал его, а иногда, случалось, заставлял беседовать с собой, и лишь только что-нибудь ему не понравится, сделает знак людям, приезжего схватят и потащат в тюрьму, где однажды долго высидел какой-то исправник. Он запирал таким образом разных мелких чиновников: заседателей, приказных и т.п., но дворян не трогал. В саду, недалеко от великолепного господского дома, находилось высокое, тоже каменное здание, которое и служило тюрьмою; окна были только наверху и то с крепкою железною решеткою; говорили, что когда этот злодей умер, кажется, это было в 1800 году, то жена его выпустила из тюрем много несчастных, – говорили, будто человек до трехсот, хотя число это, вероятно преувеличено... Внуки страшного Николая Петровича подводили нас к тюрьмам, которые тогда (в 1836 г.) представляли ряд развалин; в стенах виднелись обрывки железных цепей.
– Ваш дедушка в цепях держал своих заключенных? – спрашивали старшие из нас.
– Конечно, прикованными к стенам, а то бы они ушли. – весело и с некоторой гордостью отвечали внуки» (94, с. 35-36).
Привыкшие к самовластию, к неограниченному распоряжению жизнью и смертью своих крепостных, развращенные этой неограниченной властью помещики переставали видеть людей не только в своих дворовых, но и во всех тех, кто по своему положению был ниже их, и пользовались своей властью и над этими свободными людьми без всяких ограничений. Крепостное право развращало абсолютно, в том числе людей, назвать которых крепостниками ни у кого язык не повернется. Яркий пример тому – известнейший русский просветитель и книгоиздатель Н.И. Новиков. Освобожденный из крепости Павлом I, он просил позволения у соседей, созванных на торжественный обед по случаю освобождения, посадить за стол своего крепостного человека: тот в 16 лет добровольно отправился со своим господином в каземат, чтобы служить ему. Эта просьба была принята гостями с удовольствием: крепостной слуга заслуживал почестей. Однако через некоторое время пошел слух, что Новиков продает своего товарища по заключению. На вопрос, правда ли это, последовал ответ: «Дела мои расстроились и мне нужны деньги. Я продаю его за 2000 рублей» (20, с. 220). Такова была реальность барской усадьбы.
Однако ж мы не сказали еще об одной категории деревенских обитателей – о сельской интеллигенции, а, точнее, о людях умственного труда. Но это – явление нового, пореформенного времени. До Великих реформ Александра II, преобразовавшего Россию, кроме мужика, помещика, да попа в деревне появлялись (не жили!) разве что уездный исправник, уездный стряпчий, да заседатели уездного и нижнего земского судов, да с 1837 г. у себя в становой квартире, где-либо в большом селе, пребывал становой пристав. Однако, при всей снисходительности, назвать их людьми умственного труда, а тем более интеллигенцией язык не поворачивается. Более подходит под эту категорию уездный врач, бесконечно разъезжавший по уезду то на вскрытие «мертвого тела», то на эпидемию, и разве что изредка, по приглашению большого барина, – в усадьбу с профессиональным визитом.
В пореформенный период в деревне появились врачи, учителя, агрономы, ветеринары, статистики, служившие в земствах и подолгу задерживавшиеся здесь, а то и жившие постоянно. Но прежде следует сказать несколько слов о земствах, объяснить, что это такое: сейчас много говорят о земствах, а иные даже полагают, что реставрация земств ни много, ни мало, спасет Россию.
Земство – введенная в 1864 г. форма местного самоуправления в масштабах губернии и уезда, всесословный представительный орган местного самоуправления, занимавшийся хозяйственными вопросами, медициной, школьным образованием. Распорядительным органом были губернские и уездные земские собрания, периодически собиравшиеся в соответствующем городе и состоявшие из гласных (депутатов) под председательством местного предводителя дворянства. Исполнительными органами были земские управы из тех же гласных и наемных служащих; они также находились в городе. Избирательными правами при выборах в земства обладали владельцы недвижимости в сельской местности, платившие особый земский налог: помещики, владельцы предприятий и крестьяне. Из своей среды они и избирали гласных. Выборы были, соответственно, по трем избирательным куриям, с неравным представительством, а для крестьян и не прямые, а двухстепенные. В «помещичьих» губерниях даже в лучшие времена около половины гласных уездных собраний было представлено помещиками, менее половины – крестьянами, а малая толика – предпринимателями. В 1880-х гг. по новому закону представительство от помещиков увеличилось, а крестьяне стали избирать только выборщиков, из которых губернатор сам назначал гласных. Правда, там, где помещиков было очень мало, в уездных земствах преобладал демократический элемент. Но зато там, где не было русских помещиков – в Архангельской и Астраханской губерниях, в Сибири и губерниях Царства Польского земств не было.
Таким образом, гласные земских собраний – все те же, уже описанные обитатели деревни.
Иное дело – наемные служащие земских управ, специалисты, о которых и имеет смысл поговорить.
Земский врач или земский учитель в современном сознании предстают этакими подвижниками, едва ли не в ореоле мученичества. Но задумаемся, была ли принципиальная разница между казенным уездным врачом, служившем по ведомству Внутренних дел во Врачебной управе, и врачом земским? Оба происходили из одной и той же разночинной среды, закончили одно и то же учебное заведение, служили в одном и том же уезде за жалованье (в среднем земский врач за службу получал 1315 рублей в год) и нередко вместе тряслись в одном тарантасе по разбитым проселкам, чтобы делать одно и то же дело. Или школьный учитель – служащий церковно-приходской школы, служащий школы Министерства народного просвещения, служащий частной школы (были и такие) и служащий земской управы? Одни и те же дети, одни и те же условия быта, одни и те же программы и учебники, один и тот же инспектор народных училищ. Все одинаковое, а слава – разная.
Правда, разница между уездным и земским врачами все же была. Уездный врач, один на уезд, был обременен массой обязанностей (следственные дела, призыв в армию, санитарная инспекция и так далее), мотался по уезду, не имея времени на выезды в деревню для лечения больных и был вынужден ограничиваться прямой работой в уездной больнице. Земские врачи (несколько на уезд) первые 15-20 лет существования земств постоянно разъезжали по своим участкам для контроля за работой фельдшеров и помощи им. Лишь постепенно появилась мысль о создании в крупных селах, в центрах медицинских участков, земских больниц, чтобы освободить врачей от изнуряющих объездов и заодно освободиться от грубых, малообразованных фельдшеров, обычно поставлявшихся из отставных солдат.
Вот тогда земский врач и стал постоянным сельским жителем и уже не он ехал к больному (конечно, в экстренных случаях и при эпидемиях приходилось выезжать на места), а больных везли к нему. На 1889-1890 гг. из 12 521 врача, имевшегося в России, на службе земств состояло 1818 врачей – около 15 %. На одну земскую губернию приходилось в среднем 53 земских врача, из которых в каждой губернии не менее 35 постоянно жили в деревне, а остальные, жившие постоянно в городе, врачевали и в городских больницах, и на выездах в деревню. Всем нам хорошо известен земский врач А.П. Чехов, в 1884 г. окончивший университет. Его практика проходила в г. Воскресенске, вернее, в двух верстах от города, где земством куплен был под больницу усадебный дом. Самостоятельная же его работа началась в г. Звенигороде в качестве заведующего земской больницей. Характерно, что современники писателя обычно обходят в воспоминаниях эту страницу его жизни. Только его брат, М.П. Чехов, описывает первое серьезное дело молодого врача, попытку операции у привезенного в больницу крестьянского мальчика. «Но ребенок громко кричал и так неистово дрыгал ногами, что Антон Павлович по новости не решался приняться за дело. Баба, привезшая мальчика, рыдала навзрыд, два фельдшера, Неаполитанский и я, назойливо стояли тут же и ожидали результатов от такой интересной операции, – и это еще больше стесняло брата. Кончилось дело тем, что он написал записку к проживавшему в Звенигороде уездному врачу П.Г. Розанову, чтобы тот зашел к нему в больницу взглянуть на мальчика. Почтенный доктор не заставил себя долго ждать, и не прошло и минуты, как все уже было готово, мальчишка успокоился, и мать повезла его обратно в деревню. Так им все было просто и ловко сделано, что у нас, зрителей, появилось даже разочарование, что все дело оказалось такими пустяками» (100, с. 222). Далее мемуарист, повествуя о жизни Чехова в Звенигороде, ограничивается только литературными и светскими знакомствами земского врача, нимало не касаясь его героической деятельности. Подлинным же героем первой операции Чехова, как мы видели, оказался отнюдь не земский, а казенный, уездный врач.
В разных местах были разные способы организации земской медицины. В одних казенный уездный врач приглашался земством за дополнительную плату для объездов и контроля за фельдшерами. В других – земский врач заведовал городской больницей, а разъезды поручались опять же уездному врачу. В третьих – приглашалось несколько земских врачей, из которых один возглавлял городскую больницу, а 1-2, живя в городе, ездили по своим участкам или же жили непосредственно в их центрах. В четвертых, земские врачи жили на своих участках, при маленьких земских больницах или приемных покоях, а в отдаленных частях уезда жили фельдшеры. В пятых – число земских врачебных участков увеличивалось до 4-5, а самостоятельная деятельность фельдшеров сокращалась или совсем упразднялась. И все же земства не охватывали медицинским обслуживанием всей страны. Оно держалось на плечах более чем 10 тысяч уездных врачей, лечивших не только в городах, но и в сельской местности в тех губерниях, где земств не было.
Впрочем, не будем скидывать со счетов и то, что работа в одиночестве, в селе, где не с кем посоветоваться в сложном случае, да даже просто не с кем провести досуг, поговорить, пожаловаться на судьбу, постоянное ожидание вызова к сложному больному и поездки по бездорожью, в метель, в ливень, отнюдь не была легким делом. Потому-то земские врачи, как правило, не задерживались на этой службе, через несколько лет подбирая себе более прибыльное интересное занятие. Недаром основная масса земских врачей была молода – до 40 лет.
Примерно такой же была ситуация с земскими учителями. На 1891 г. в ведении Министерства народного просвещения было 27101 начальное учебное заведение, в том числе 24216 сельских училищ. Активность земств в этом деле была огромной, до 1880 г. они открывали около 800 школ в год, хотя затем это количество сократилось вдвое, и в 1880 г., когда было проведено первое и единственное статистическое обследование школ, земствам принадлежало 9108 народных училищ, что в земских губерниях составило 69,5 % всех училищ. Зато в 1880 г. на одну земскую школу в среднем приходилось 52 ученика, а в 1894 г. – 70. Тем не менее, роль земств в деле народного образования оказывается не столь уж значительной: в 1871 г. на их долю приходилось 10 % ассигнований на школу, а к 1890 г. она возросла до 15,9 %, и даже в земских губерниях на их долю приходилось 53,2 % расходов. Следовательно, основная масса сельских учителей служила по другим ведомствам, например, по ведомству Православной церкви. А, как уверен наш современник, эти учителя не были героями, в отличие от земских.
Положение учителя в деревне было хуже положения врача. Не говоря уже о том, что он все время находился под подозрением в нелояльности, а то и антиправительственной пропаганде, и любой волостной урядник мог грубо вмешаться в его работу, крестьяне, даже признавая пользу грамотности, не были склонны раскошеливаться на школу. Не следует забывать, что огромное число школ открывалось по приговорам сельских обществ и содержалось на крестьянские деньги (33,7 % расходов на школу во всех губерниях и 28 % в земских), так что учитель в такой школе зависел и от невежественного волостного старшины, и от полуграмотного волостного писаря. Жалованье было маленьким, и учебные помещения, и жилая комната, в лучшем случае две – не только тесные, но и сырые и холодные, а одиночество почти абсолютным. И если врача с его университетским образованием в любой усадьбе принимали с той или иной долей радушия и уважения, хотя бы только из соображений потенциальной пользы, то сельский учитель, нередко окончивший лишь учительскую семинарию, в помещичьей среде нередко был принимаем с легкой долей презрения, а крестьянской среде он был чужд, по какому бы ведомству он ни служил.
Заключение
Такова была повседневность русской деревни, и той, где стояли крестьянские избы, и той, где среди обширных дворов стояли барские хоромы.
Чем же была русская деревня и русская барская усадьба, раем или адом? Что же такое был русский крестьянин – воплощение высочайших душевных свойств, как думали славянофилы и народники, богоносец, хранитель Правды-Истины, или зверь, грубое животное? Что был русский дворянин, помещик – творец и носитель высокой дворянской усадебной культуры, отечески заботившийся о своих крепостных и по-отечески любивший их, или свирепый и бездушный крепостник, невежественный собачей и гуляка?
Ни тем, ни другим, или, вернее, и тем, и другим.
Глядя на дошедшие до нас гордые дворцы больших бар – Юсуповых, Голицыных, Шереметевых, Барятинских, Трубецких, Разумовских, мы забываем, что дойти до нас могли только исключительные усадебные дома – богатейшие и капитальные, владельцы которых могли поддерживать свое обиталище и после отмены крепостного права, получая в качестве выкупных и арендных платежей большие деньги с тысяч бывших своих крепостных, и которые после революции привлекли взоры новых хозяев страны и были обращены или в музеи, или, чаще, в дома отдыха и санатории НКВД, ЦК, бесчисленных обкомов, на худой конец – профсоюзов. Между тем, некогда Россия была покрыта тысячами небольших усадеб помещиков средней руки или даже мелкопоместных, ютившихся в тесных домах и домишках и считавших немногие рубли, а то и копейки. Но они исчезли, сгинули, развалились еще задолго до революционных потрясений или были сожжены в 1905 г. и в другие годы революций; «Это грустные страницы, во многом обусловленные невежеством и бедностью крестьян, неумением понять важное место усадебной культуры в отечественном наследии», – пишут в обращении к читателю авторы «Мира русской усадьбы» (56, с. 5). С готовностью согласимся, что страницы эти грустны. Но думается, что лучшим ответом на эти сетования могли бы стать слова СЕ. Трубецкого: «Люблю я наши старинные усадьбы и поместья – колыбель нашей утонченной «дворянской» культуры, а разум подсказывает мне, что для пользы России я должен на месте гибнущих усадеб разводить у нас богатых мужиков-фермеров, не способных не только продолжить, но даже понять этой культуры!.. Но я чувствую, что я должен работать в этом направлении, и буду это делать...» (93, с. 179).
И только ли невежеством и бедностью крестьян объясняются они? А, может быть, и воспоминаниями о сравнительно недавнем прошлом?
Русский философ Ф. Степун писал в эмиграции, вспоминая уже не крепостнические времена, а усадьбу начала XX в., и не жизнь помещика, а лишь управляющего заводами в имении: «...У окна (прачечной – Л.Б.) цыганистая красавица Груня, веселая и голосистая женщина, целыми днями крахмалила и гладила дамские наряды... У нас каждое лето съезжалось много гостей... Вот и гофрировала Груня, не разгибая спины, кружевные жабо, кофточки и платья, чтобы через день-другой снова бросить их в корыто с мыльной водой. Боюсь, не громила ли в революцию милая Груня... наше Кондрово? Если и громила, кто осудит ее? В течение всей нашей деревенской жизни никто ни разу не задумался над смыслом ее стояния у открытого окна, не пожалел ее поистине сизифовой работы и ее прекрасного, может быть, оперного голоса» (87, с. 9).
Мир барской усадьбы был волшебным только для тех, кто был в этих усадьбах хозяином. Да и для всех ли? Не только ли для тех, кто всегда или хотя бы временно мог не считать доходов и расходов. Для них это действительно был мир бесконечного праздника. Но откровенно спросим себя, каков был это мир для сонма дворовых, не имевших где преклонить головы, метавшихся по комнатам, чтобы удовлетворить капризы бар, получавших за это окрики и колотушки, а то и похуже (вспомним дворовых у Измайлова)? Каким казался это мир для тысяч мелкопоместных дворян, нищих и невежественных, сносивших капризы и грубые шутки и издевательства своих более образованных и воспитанных соседей только для того, чтоб не пойти на паперть с протянутой рукой?
Печальной была и действительность тех, кто окружал больших бар, и не только крестьян, но и сельского духовенства, уездного чиновничества, немногочисленной сельской интеллигенции, да даже и кабатчиков и лавочников, которые, конечно, жили лучше своих соседей-крестьян, но ненамного, поскольку жили именно на счет этих крестьян.
«Не сорвись русская жизнь со своих корней, – продолжает свои печальные размышления Степун, – не вскипи она на весь мир смрадными пучинами своего вдохновенного окаянства, в памяти остались бы одни райские видения. Но Русь сорвалась, вскипела, «взвихрилась». В ее злой беде много и нашей вины перед ней. Кто это совестью понял, тому не найти больше в прошлом ничем не омраченных воспоминаний» (87, с. 11).
Мир усадебного праздника в полутора-двух десятках усадеб, привлекающих ныне взоры исследователей, был волшебным. Мир усадебной повседневности был печален, чтобы не сказать – тошен.
А крестьянин... Буквально сгоревший душевно от острой и горькой любви к крестьянину Г.И. Успенский (умер в больнице для душевнобольных, проведя в ней 10 лет), писал. «...Огромнейшая масса русского народа до тех пор и терпелива и могуча в несчастиях, до тех пор молода душою, мужественно-сильна и детски-кротка... до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, покуда они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют все его существование...
Вот сейчас из моего окна я вижу: плохо прикрытая снегом земля, тоненькая в вершок зеленая травка, а от этой тоненькой травинки в полной зависимости человек, огромный мужик с бородой, с могучими руками и быстрыми ногами. Травинка может вырасти, может и пропасть, земля может быть матерью и злой мачехой, – что будет, неизвестно решительно никому. Будет так, как захочет земля; будет так, как сделает земля и как она будет в состоянии сделать.
Таким образом, у земледельца нет шага, нет поступка, нет мысли, которые бы принадлежали не земле. Он весь в кабале у этой травинки зеленой. Ему до такой степени невозможно оторваться куда-нибудь на сторону из-под ига этой власти, что когда ему говорят: «Чего ты хочешь, тюрьмы или розог?», то он всегда предпочитает быть высеченным, предпочитает перенести физическую муку, чтобы только сейчас же быть свободным, потому что хозяин его, земля, не дожидается: нужно косить – сено нужно для скотины, скотина нужна для земли. И вот в этой-то ежеминутной зависимости, в этой-то массе тяготы, под которой человек сам по себе не может и пошевелиться, тут-то и лежит та необыкновенная легкость существования, благодаря которой мужик Селянинович мог сказать: «меня любит мать сыра земля».
И точно любит: она забрала его в руки без остатка, всего целиком, но зато он и не отвечает ни за что, ни за один свой шаг. Раз он делает так, как велит его хозяйка-земля, он ни за что не отвечает: он убил человека, который увел у него лошадь, – и невиновен, потому что без лошади нельзя приступить к земле; у него перемерли все дети – он опять не виноват: не родила земля, нечем кормить было; он в фоб вогнал вот эту свою жену – и невиновен: дура, не понимает в хозяйстве, ленива, через нее стало дело, стала работа. А хозяйка-земля требует этой работы, не ждет...
Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина, добейтесь, чтоб он забыл «крестьянство», – и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идет от него. Остается один пустой аппарат пустого человеческого организма. Настает душевная пустота, «полная воля», то есть неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное «иди, куда хошь»...» (97, с. 115-120).
Кажется, напророчил Глеб Иванович...
Следует иметь в виду еще одно обстоятельство.
Некогда А.С. Пушкин писал князю П.А. Вяземскому по поводу пропавших записок лорда Байрона: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал как мы, он мерзок как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так как вы – иначе» (73, с. 143).
Старая Россия была и мелкой, и мерзкой. Вопреки тому, в чем нас сейчас стараются убедить новоявленные витии, которые еще недавно убеждали нас в противном, она была, по словам А.С. Хомякова, «Всякой мерзости полна», полна неправд и злоупотреблений. Но... иначе, чем та Россия, которая вместо гордого «Империя» стала по-канцелярски именоваться СССР, а теперь именуется РФ. Там были другие «низко и высоко, плохо и хорошо, можно и нельзя, прилично и неприлично». Это была другая страна с другим народом. Только коснувшись богатейшей истории старой российской повседневности, автор попытался показать это. А успел ли он в этом – судить читателю.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
1. Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. – М., 1996.
2. Андреевский Л.И. Очерк крупного крепостного хозяйства на Севере 19-го века. – Вологда, 1922.
3. Аксаков СТ. Детские годы Багрова-внука. – Собр. соч. в четырех томах. – Т. 1. – М., 1955.
4. Аксаков СТ. Воспоминания об Александре Семеновиче Шишкове. – Собр. соч. в четырех томах. – Т. 2. – М., 1955.
5. Астырев Н. О волостных писарях. Очерки крестьянского самоуправления. – М., 1896.
6. Бартенев П.И. Воспоминания. – Российский Архив. – Т. 1. – М., 1991.
7. Бахтиаров А.А. Брюхо Петербурга: Очерки столичной жизни. – Спб., 1994.
8. Благово Д. Рассказы бабушки. – Л., 1989.
9. Болотов А.Т. Записки Андрея Тимофеевича Болотова. 1737-1796. – Т. 1. – Тула, 1988.
10. Бруин де К. Путешествия в Московию // Россия XVIII в. глазами иностранцев. – Л., 1989.
11. Бунин И.А. Суходол. – Собр. соч. в пяти томах. – Т. 2. – М., 1956.
12. Быт великорусских крестьян-землепашцев. Описание материалов Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева. – СПб., 1993.
13. Виды внутреннего судоходства в России в 1839 году. – СПб., 1840.
14. Вильмот М. Письма из России. – Е.Р. Дашкова. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. – М., 1987.
15. Витте СЮ. Воспоминания. Т. 1.
16. Водовозова Е.Н. На заре жизни. – Т. 1. – М., 1964.
17. Волков-Муромцев Н.В. Юность. От Вязьмы до Феодосии (1902-1920). – М., 1997.
18. Воронов П. Смоляное и скипидарное производство Вельского уезда// Журнал Министерства государственных иму-шеств. – 1854. – Т. 53.
19. Врангель Н. Старые усадьбы. – СПб., 1999.
20. Вяземский ПА. Записные книжки. – М., 1992.
21. Галахов А.Д Записки человека. – М., 1999.
22. Гарин-Михайловский Н.Г. Несколько лет в деревне. – Чебоксары, 1980.
23. Герцен A.M. Былое и думы. – Соч. в девяти томах. – Т. 4. – М., 1956.
24. Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я.Чаадаев. Очерки прошлого. – М., 1989.
25. Гончаров И.А. Фрегат «Паллада». – Собр. соч. в шести томах. – Т. 2. – М., 1972.
26. Григорович Д.В. Литературные воспоминания. – М., 1987.
27. Гриневич И. Несколько слов о подсочке сосны, сборе серы и вообще о смолокурении в Вельском уезде // Русское сельское хозяйство. – 1873. – Т. 15. – № 5.
28. Громыко М.М. Мир русской деревни. – М., 1991.
29. Давыдов Н.В. Москва. Пятидесятые и шестидесятые годы XIX столетия. – Ушедшая Москва. – М., 1964.
30. Денисюк Н. Кустарная Россия. – Петроград, 1918.
31. Дмитриев М. Главы из воспоминаний моей жизни. – М., 1988.
32. Дриянский Е.Э. Записки мелкотравчатого. – М., 1985.
33. Дурылин С.Н. В своем углу. – М., 1991.
34. Замараев А.А. Дневник тотемского крестьянина А.А.Замарева. 1906-1922 годы. – М., 1995.
35. Земская медицина // Брокгауз и Ефрон. Энциклопедический словарь. – Т. ХП-а. – Спб., 1894.
36. Игнатович ИИ. Помещичьи крестьяне накануне освобождения. – М., 1910.
37. Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. – М., 1986.
38. Касьянова К. О русском национальном характере. – М., 1994.
39. Ключевский В.О. Курс русской истории. – Соч. в девяти томах. – Т. 1. – М., 1987.
40. Кольер Э. Трое против дебрей. – М., 1971.
41. Короленко ВТ. История моего современника. – Собр. соч. в десяти томах. – Т. 5. – М., 1954.
42. Краснобаев Б.И. Русская культура второй половины XVII – начала ХГХ в. – М., 1983.
43. Кропоткин П.А. Записки революционера. – М., 1933.
44. Куприн А.И. Фараоново племя. – Собр. соч. в девяти томах. – Т. 9. – М., 1964.
45. Лебеда // Брокгауз и Ефрон. Энциклопедический словарь. – Т. ХУП. – СПб., 1896.
46. Левицкая А.В. Воспоминания Анны Васильевны Левицкой, урожденной Олсуфьевой. – Российский Архив. – Т. К. – М., 1999.
47. Лосский И.О. Характер русского народа. – Условия абсолютного Добра. – М., 1991.
48. Лотман Ю.М., Погосян Е.А. Великосветские обеды. – СПб., 1996.
49. Львов Г.Е. Воспоминания. – М., 1998.
50. Максимов С. Куль хлеба. – М., 1985.
51. Масленников А. Внеземледельческие промыслы Вологодской губернии. – Вологда, 1903.
52. Материалы для изучения кустарной промышленности и ручного труда в России. – Статистический временник Российской Империи. – Вып. 2. – СПб, 1872.
53. Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. – М., 1998.
54. Милютин ДА. Воспоминания. – Т. 1. – М., 1997.
55. Минцлов СР. За мертвыми душами. – М., 1991.
56. Мир русской усадьбы / Под ред. Л.В. Ивановой. – М., 1995.
57. Морозов НА. Повести моей жизни. – Т. 1. – М., 1962.
58. Начальное народное образование // Брокгауз и Ефрон. Энциклопедический словарь. – Т. ХХ-в. – СПб., 1897.
59. Никитенко А.В. Дневники. – Т. 1. – М., 1955.
60. Никитин И.С. Дневник семинариста. – Соч. в четырех томах. – Т. 4. – М., 1981.
61. Отходничество // Советская Историческая энциклопедия. – Т. 10. – М., 1967.
62. Памятная книжка Вологодской губернии на 1865-1866 гг. – Вологда, 1867.
63. Парчевский Г.Ф. Карты и картежники. – СПб., 1998.
64. Подъячев С. Моя жизнь. – М.-Л., 1930.
65. Познанский В.В. Очерк формирования русской национальной культуры. – М., 1975.
66. Полонский Я.П. Проза. – М., 1988.
67. Потанин Гр. Этнографические заметки на пути от г. Никольска до г. Тотьмы // Живая старина. – 1899. – Вып. 1.
68. Похлебкин В.В. Кушать подано! – М., 1993.
69. Похлебкин В.В. Чай и водка в истории России. – Красноярск-Новосибирск, 1995.
70. Пушкарева Н.Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница. – М., 1997.
71. Пушкин А.С. Дубровский. – Соч. в трех томах. – Т. 3. – М., 1986.
72. Пушкин А.С. Пиковая дама. – Соч. в трех томах. – Т. 3. – М, 1986.
73. Пушкин А.С. Письма. – Поли. собр. соч. в шести томах. – Т. 6. – М, 1938.
74. Пьянство // Брокгауз и Ефрон. Энциклопедический словарь. – Т. XXV. – Спб.,1898.
75. Рабинович М.Г. Очерки материальной культуры русского феодального города. – М., 1988.
76. Разрешение вопроса о положении извозничества в торговле с Архангельском / Записки Казанского экономического общества. – 1858. – № 12.
77. Рассыхаев И.С. «Дневные записки» усть-куломского крестьянина И.С.Рассыхаева. 1902-1953 годы. – М., 1997.
78. Рейтблат А. От Бовы к Бальмонту. – М., 1991.
79. Русская изба: иллюстрированная энциклопедия. – СПб., 1999.
80. Русские: Историко-этнографический атлас. – М., 1967.
81. Русский дневник. 1959. – № 108.
82. Сабанеева Е.А. Воспоминания о былом. – История жизни благородной женщины. – М., 1996.
83. Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины. – Т. 1. – СПб., 1880.
84. Семенов-Тян-Шанский П.П. Детство и юность. – Русские мемуары. 1826-1856. – М., 1990.
85. Славутинский СТ. Генерал Измайлов и его дворня // Селиванов И.В., Славутинский СТ. Из провинциальной жизни. – М., 1985.
86. Соловьев СМ. Записки. – Петроград, б.г.
87. Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. – Спб., 1995.
88. Терпигорев С.Н. (С.Атава). Дворянин Евстигней Чарыков. – Потревоженные тени. – Собр. соч. – Т. 3. – СПб., б.г.
89. Терпигорев С.Н {С.Атава). Оскудение. – Т. 1-2. – М., 1958.
90. Тройницкий А. Крепостное население в России по 10-й народной переписи. – СПб., 1861.
91. Трубецкой В.П. История одного хозяйства. – Князья Трубецкие. Россия воспрянет. – М.,1996.
92. Трубецкой Е.Н. Из прошлого. – Князья Трубецкие. Россия воспрянет. – М., 1996.
93. Трубецкой С. Е. Минувшее. – Князья Трубецкие. Россия воспрянет. – М., 1996.
94. Тучкова-Огарева Н.А. Воспоминания. – М., 1959.
95. Тыдман Л.В. Изба. Дом. Дворец. Жилой интерьер России с 1700 по 1840-е годы. – М., 2000.
96. Тыркова-Вильямс А. То, чего больше не будет. – М., 1998.
97. Успенский Г.И. Крестьянин и крестьянский труд. Власть земли. – Собр. соч. в девяти томах. – Т. 5. – М., 1956.
98. Фет А.А. Воспоминания. – М., 1983.
99. Хороший тон. Сборник правил и советов на все случаи жизни семейной и общественной. – Спб., 1881.
100. Чехов М.П. Вокруг Чехова: Встречи и впечатления // Вокруг Чехова / Сост. Е.М. Сахаровой. – М., 1990.
101. Чичерин Б.Н. Воспоминания. – Российский Архив. – Т. IX. – М., 1999.
102. Шустиков А. Троичина / Живая старина. – 1892. – Вып. 3.
103. Щедрин Н. (Салтыков М.Е.) Пошехонская старина. – Иркутск, 1954.
104. Щепкина А.В. Воспоминания. – Русские мемуары. 1826-1856. – М., 1990.
105. Щербакова Т. Цыганское музыкальное исполнительство и творчество в России. – М., 1984.
106. Щербатов М. О повреждении нравов в России. – М., 1983.
107. Энгельгардт А.Н. Письма из деревни. 12 писем. 1872-1887. – М.,1956.
Л.В. Беловинский ИЗБА И ХОРОМЫ
Редактор ТА. Белова
Компьютерная верстка: М.Ю. Корзинова
Корректор ГЛ. Назарьева
Лицензия ЛР № 030750 от 17.06.97.
Подписано в печать 27.11.2001. Формат 60x90/16.
Гарнитура «Сувенир». Усл. печ. л.22,0 Уч.-изд. л. 16,3.
Печать офсетная. Тираж 3000 экз. Заказ № 77
Издательство ИПО Профиздат
Отпечатано с готового оригинал-макета в ООО «Типография ИПО профсоюзов Профиздат», Москва, Крутицкий вал, 18.