ЧАС «НА ДНЕ»

       Посмотрев пьесу Горького, я вздумал вчера подновить впечатление.

      Был сырой, туманный вечер.

      Особенно ужасны такие туманные, сырые вечера в ночлежных домах, битком набитых бродячим народом, вернувшимся кто с поденщины, кто «с фарта» в мокрой обуви и сыром платье. Все это преет, дает удушливый пар — дышать нечем!

      И вот я в центре Хитровки, в доме Кулакова с его рядом флигелей на обширном дворе, напоминающем двор 3-го акта пьесы Горького.

      Спускаюсь вниз, в подвальный коридор-катакомбу среднего флигеля.

      Направо и налево крепкие двери с обозначением нумеров и количества ночлежников.

      Общие камеры.
      Отворяю дверь.

      Сквозь туман видны разметавшиеся фигуры, нары по обеим сторонам с расположившимися ночлежниками и уходящие вглубь высокие, крутые своды, напоминающие тюрьмы инквизиции.

      Точь-в-точь такие же, какие видел я накануне на сцене Художественного театра.
      Только здесь они чище: выбелены начисто.
      Совсем не то, что я видел здесь лет 20 тому назад, когда этот дом принадлежал Ромейко.
      Тогда вот была трущоба!
      Освещенные теперь, коридоры тогда были полны непроглядного мрака, изломанные лестницы носили на себе следы крови...

      Из того времени мне вспомнился случай в этом доме, пришедший мне на память во время третьего акта «На дне», когда Васька Пепел убил мужа Василисы.

      Я был тогда репортером и, собирая материал, часто бывал на Хитровке. Я сидел в трактире «Каторга» в доме Ярошенко.

      В «Каторгу» вошел оборванец и громко заявил:
      — В Ромейкином доме кого-то... пришили... за приставом побежали.
      Тогда несколько человек поторопились рассчитаться с половыми и вышли.

      Первый выбежал сидевший ко мне спиной рыжий здоровяк с нахлобученной шапкой, из-под которой все-таки просвечивала кожа, на одной стороне головы не успевшая еще обрасти волосами.

      — Беги уж, зеленые ноги, я отдам!—улыбнулась его дама сердца и выбросила на стол трешницу.
      Я стремглав бросился в дом Ромейко.

      В квартире второго этажа, куда я насилу пробился сквозь толпу в коридоре, окруженный ночлежниками, лежал в луже крови человек в одной рубашке, лицом книзу. Под левой лопаткой торчал нож, всаженный до рукоятки. Никогда и не видел таких ножей: из тела торчала большая, красной меди, ручка причудливой формы.

      Убитый был «кот». Скрывшийся убийца — мститель за женщину. Его так и не нашли.

      Пока я собирал нужные для газеты сведения, явился пристав с околоточным, осмотрел труп и приступил к составлению протокола.

      Когда я во время дознания подошел вместе с приставом к трупу — ножа уже не было.
      — Где нож? Нож где? — засуетилась полиция.
      — Я сам его видел! Сам! — горячился покойный г. Севенард, вообще хладнокровный, опытный полицейский.

      После немалых поисков нож нашелся: его во время суматохи успел вытащить пьянчужка портной и заложил за полбутылки в соседнем кабаке.

      Ужасен был дом Ромейко в то время и ужасен был весь Хитров рынок с его трущобами невообразимыми, по сравнению с которыми его современные ночлежки — салоны!

      Теперь вокруг громадной Хитровской площади разбросаны чайные лавки с чайной попечительства трезвости во главе — а тогда в домах, окружающих площадь, были три трактира с меткими названиями, придуманными обитателями трущоб.

      Сброд и рабочий люд собирались в «Пересыльном»; нищие и мелкие воры — в «Сибири», а беглые, разбойники и «коты» со своими сюжетами — в «Каторге».

      Последняя помещалась в доме Ярошенко, в нижнем этаже, где сейчас находятся чайная и закусочная.

      — Бог приведи увидеться в «Каторге»! — прощались арестанты в московской пересыльной тюрьме. И это не была шутка — это назначалось свидание в трактире «Каторга», этой бирже беглых арестантов.

      В «Каторге» сыщики узнавали о появлении в Москве беглых из Сибири и уже после выслеживали их логово. В «Каторге», за этими столиками, покрытыми тряпками, обсуждались планы краж и разбоев, в «Каторге» «тырбанили слом» и пропивали после дележа добычу вместе с «тетками».

      Счастливым ворам, успевшим «сторговать» и швыряющим награбленные и наворованные деньги, «коты» приводили своих «сюжетов» и вместе с последними обирали воров.

      «Котов» особенно много бывало в «Каторге», да масса их на Хитровке и теперь.

      Это или разудалые «Иваны», поработившие своих слабохарактерных возлюбленных, или злополучные типы, вроде облезлого барона, которых держат «так, для чучелы», более энергичные «дамы», удовлетворяющие этим и свое самолюбие, сознавая, что и хуже их люди есть.

      — Как червяк в яблоке живешь! — говорила Настя своему Барону.

      А Барон пускал ее в оборот и позорно существовал на счет несчастнейшего существа? Чего ему еще?

      А вот и обратно.

      В 1885 году в Павловской больнице умерла княжна Т-ева.

      В первый раз я ее встретил в «Каторге».

      «Котом» у нее был пьяница-певчий, бивший несчастную, если она ему приносила мало денег на игру в карты...

      В то время княжна, вечно пьяная и избитая, уже потеряла облик человеческий.

      Я обратил на нее внимание в «Каторге», когда она, совершенно пьяная, плакала и произносила целые монологи на французском языке с чисто парижским выговором...

      Рубикон человеческий она уже перешла и принадлежала бесповоротно трущобе...

      Так и умерла, несчастная, привезенная в Москву соблазнившим ее франтом и по обычным ступеням опустившаяся на дно болота, в засасывающий, зловонный ил, откуда нет возврата...

      Ужасен был тогда Хитров рынок!

      Теперь не то. И кабаков нет, и трактиры закрыты, и «кубические футы» воздуха соблюдаются, все выбелено, вычищено, освещено, и обходы полицейские часты.

      Ужасная вещь эти обходы!

      Измученные, усталые за день на поденщине или голодные, не добывшие ничего, люди кое-как разлягутся на нарах, и под нарами, и наслаждаются единственным своим счастьем — сном...

      И вдруг — облава.

      Сотни полицейских окружают ночлежные дома, становятся у выходов квартир, смотрят паспорта, делают перекличку.

      Целая бессонная, тревожная ночь...

      А какой ужас для тех, у кого нет паспортов!

      Если вовремя явится «стрема», крикнет кто-нибудь предупреждающее о полиции условное «двадцать шесть»!

      Беспаспортные выскакивают на улицу, на двор, лезут по обледенелым водосточным трубам на крышу, где все время обхода, в надежде спастись, лежат, прижавшись к трубе, на покрытой снегом крыше, ежеминутно рискуя упасть и разбиться вдребезги...

      Но полиция знает, что если люди лезут на крышу, то имеют на это основательные причины...

      — Эй, голуби, слетайте вниз! — раздается энергичное приказание, и гимнастика с риском пропадает даром...

      И в ночь на вчерашнее число, как раз в тот момент, когда мы смотрели «На дне» в Художественном театре, с крыш домов Хитрова рынка снимали «голубей»...

      В эту ночь был обход, результатом которого был арест почти тысячи беспаспортных бездомников.

      Всю ночь работала полиция, разводя этих полуголодных, полураздетых по участкам и направляя толпы иногородних беспаспортников в пересыльную тюрьму, для рассылки по месту приписки.

      Удостоверенные московские мещане и ремесленники явятся на другой же день на Хитров рынок, а остальные из своих губерний вернутся сюда же, через день, два, смотря по расстоянию...

      Многие отправлены в работный дом, откуда тоже многие немедленно вернутся в ночлежки...

      И так без конца!

      В числе забираемых облавой масса административно высланных, которым запрещено жить в столичных губерниях. Большинством из этих выбирается ближайшая к Москве губерния, особенно Зарайский уезд.

      Заберут десяток таких субъектов, отправят в пересыльную тюрьму, препроводят оттуда этапом в Зарайск, явятся они в Зарайске в полицию.

      — Пришли? — спросят.
      — Пришли! — ответят. Запишут их в полиции и скажут!
      — Ступайте!

      Глухой, злополучный городишко этот Зарайск. Копейки в нем заработать нельзя.

      И в перспективе у высланных или умереть с голоду, так как работы нет, или замерзнуть в снегу, так как ночевать негде, то и направляются они снова в Москву, на свой Хитров рынок.

      А в Москве можно и украсть, и «пострелять» милостыньку, и ночевать в ночлежке...

      Куда им больше деваться? Что делать? Паспорта у них волчьи: ни тебе квартиры, ни тебе ночлега!..

      Зимой — ночлежный дом, кража и милостыня...
      А летом — «заячьи номера» в лесу: каждый кустик ночевать пустит...

      Или новое преступление, чтобы снова судиться, судиться до тех пор, пока, наконец, не сошлют в каторгу...
      А там надежда на побег...
      И при счастливом случае опять трущобы Хитрова рынка!..
      Но есть там и постоянные жители, чувствующие себя как дома.

      Это люди, имеющие при себе кусок спасительной бумажки, называемой — паспорт...

      Я помню, тоже лет двадцать назад, в доме Буниных, на Хитровом рынке, в подвальной квартире, трущобе ужаснейшей, жил старик, его звали, и сам он себя звал, поручик Соломка. Он благодетельствовал, делая паспорта, и за каждый паспорт у него была такса, а именно: плакат — 3 рубля, вечность (вечный паспорт) — 4 рубля, а с заслугами и орденами — 5 рублей. Так все и знали цену, и покупателей было не мало! Есть «Соломки», конечно, и теперь. Без Соломок Хитровке нельзя. Но раньше все было открыто. Теперь время «хитрее» и труднее.

      Безопаснее всех, конечно, на Хитровом рынке нищим: и документы в порядке, и полиции известны, и ни на какое преступление не пойдут, да и незачем. Заработок хороший! Утром на паперти, днем — по купечеству, а к вечеру дома гуляют.

      Просящие же по вечерам — это уже неудачники, которые ничего не зашибли днем.

      Да еще безопасно живут симпатичные труженики — переписчики пьес и ролей для театральных библиотек и антрепренеров.

      Тяжелый труд — и всегда экстренный. Принесут вечером пьесу, чтоб к утру были роли расписаны.

      Вокруг немудрого стола с закоптевшей лампой садятся переписчики и строчат, не отрываясь, день и ночь.

      Вчера мы посетили и переписчиков. Давно они живут все в одном и том же нумере дома Ярошенко, в третьем этаже, в отдельной каморке при ночлежном доме. Мы застали их за экстренною работой: какую-то пьесу расписывают. Копеек по сорок за всю ночь заработают на человека. А утром снарядят одного из своих, кто обует, кто оденет, кто шайку даст — с миру по нитке — и отправят к заказчику с работой и за деньгами.

      Прокормятся ими, пока кто еще работы не даст.

      Плата — 50 копеек с акта, за переписку всех ролей. Театр, который так заступается за младшего брата, так его и эксплуатирует! Какая ирония...

      Здесь я встретил старого знакомого К., писавшего кой-какие статейки в журналах.
      Яко наг, яко благ!
      — Откуда?
      — Только что вернулся. Уходил из Москвы, побывал в Малороссии, прошел в Тифлис, в Баку, затем перебрался в Одессу, а оттуда — билет градоначальник дал — вернулся в свою родную Белокаменную, и вот, как видите!..

      Увидал я тут и старика грибника с женой, старого знакомого. Давно живет на Хитровом, зимой поденщиной занимается, а летом — за грибами ходит.

      — Бьюсь,— говорит,— бьюсь! Прямо голодаем! Работы недостает, снегу мало — в неделю только два дня работать приходится... Вот вчера пятиалтынный во весь день заработал,— кормись с женой чем хочешь... Как до лета дотянуть, не знаю!

      — Ну, а летом?
      — Господи! Летом?.. А за ягодками, за грибками... Тепло, зелень, птички поют!.. И не говорите... Долго еще... Доживем ли!

      А сам чуть не плачет.
      И все эти люди на дне, бесповоротно на дне. И выхода им нет.

      Затягивает это дно, эта густая тина, эта атмосфера трущобы, эта голодная и холодная «воля».

      Эти люди, не ужившиеся с условиями жизни, эти несчастные, загнанные сюда обстоятельствами, приживаются здесь.

      Здесь воля, независимость друг от друга, полная равноправность всех платящих свой пятак за ночлег делает трущобу терпимой.

      А потом и привычка.

      Если такой человек уже отрущобился — его ничем не вытянешь со дна.

      И с хорошего места уйдет, а не то, что сбежит из непривлекательного работного дома.

      А после вчерашней облавы работный дом сильно переполнится.

      Все забранные на Хитровке женщины делятся строго только на две части: одна идет в больницу, другая — работный дом.

      А там заработок... три копейки в день за мытье полов, а пятак — за стирку.

      И хлебом хоть и отвратительно, но кормят — только воли нет.

      Посмотрел бы я Настю, из пьесы Горького, в работном доме!

      Или Сатина.
      Или Барона...
      Первые двое, наверно бы, бежали.

      А последний скорей бы других ужился там, метя мостовые и вспоминая кареты с гербами предков.
     


К титульной странице
Вперед
Назад