ГЛАВА ПЯТАЯ
      ВЛИЯНИЕ БАТЮШКОВА НА РУССКУЮ ПОЭЗИЮ
     
      1
     
      С собственно историко-литературной точки зрения Батюшков вошел в русскую поэзию как ближайший предшественник и любимый учитель раннего Пушкина-предромантика [1] [Автором этих строк написана книга "Пушкин и Батюшков". Входящий в нее большой материал лишь частично использован в данной монографии.]. Важность и ценность творчества Батюшкова для Пушкина определялись целым рядом причин. Главной из них было то, что Батюшков и Пушкин (до "Евгения Онегина"), являясь современниками, развивали линию русского историко-литературного процесса, связанную с утверждением романтизма (как мы видели, во втором периоде своей деятельности Батюшков вплотную подошел к некоторым темам, прозвучавшим в романтических произведениях Пушкина). Хотя Пушкин начал свою творческую работу, когда Батюшков уже стал известным поэтом, русская действительность первого двадцатилетия XIX в. выдвигала перед обоими писателями одни и те же проблемы, в особенности проблему личности, которая стояла очень остро в условиях самодержавно-крепостнического государства. Решение этой проблемы было у Пушкина и Батюшкова во многом сходным, так как оба они принадлежали к образованной и передовой дворянской интеллигенции, резко отрицательно относившейся к "страшному миру" чиновников и помещиков, и переживали конфликт с действительностью (конечно, нельзя забывать, что Пушкин в отличие от Батюшкова сблизился с декабристами, а затем вообще вышел за рамки взглядов дворянства и сделался народным писателем). К тому же творческие индивидуальности Пушкина и Батюшкова были похожими. Разумеется, Пушкин был гением, а Батюшков - просто крупным талантом, но в характере восприятия жизни у Пушкина и Батюшкова можно найти много общего. В основе этого восприятия лежало жизнелюбие, светлое и радостное отношение к "земному" миру, хотя оба поэта в то же время остро ощущали трагические диссонансы действительности. Познакомившийся с лицеистом Пушкиным в начале февраля 1815 г. [2] [См. об этом: М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. M., 1951, стр. 73.], Батюшков сразу же обратил внимание на его блестящее дарование и предложил ему отдать свои творческие силы созданию большой поэмы. По мнению Батюшкова, уже Пушкин-лицеист мог выполнить эту художественную задачу. Не случайно Батюшков попросил Пушкина "уступить" ему сказочный сюжет "Бовы", увидев в юноше поэта, который может успешно с ним соперничать (см. об этом в главе четвертой). И после выхода Пушкина из лицея Батюшков продолжает пристально следить за развитием его таланта и называет его поэтом, "которому Аполлон дал чуткое ухо" [3] [Батюшков - А. И. Тургеневу, конец июня 1818 г. (III, 510).]. На Батюшкова произвели сильное впечатление отрывки из "Руслана и Людмилы" - произведения, которое осуществило его мечты о создании русскими писателями поэмы нового, неклассицистического типа. Когда Пушкин осенью 1818 г. читал отрывки из "Руслана и Людмилы" на вечере у Жуковского, то Батюшков был, "казалось, поражен неожиданностью и новостью впечатления" [4] [П. И. Бартенев. А. С. Пушкин. Материалы для его биографии, гл. 3.- "Московские ведомости" от 1 декабря 1855 г., N 144, стр. 34 отд. отт. Это, вероятно, свидетельство Плетнева (М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, стр. 163).]. Еще раньше, в мае 1818 г., Батюшков сообщал Вяземскому о Пушкине: "Он пишет прелестную поэму и зреет" [5] [Батюшков - Вяземскому, 9 мая 1818 г. (III, 494).]. В письме к Блудову от начала ноября 1818 г., посланном незадолго до отъезда в Италию, Батюшков с радостью и восхищением говорил о художественном совершенстве поэмы Пушкина: "Сверчок [6] [Арзамасское прозвище Пушкина.] начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше" [7] [ПД. Р III, oп. 1, N 518, л. 1. Это замечательное письмо найдено Н. В. Измайловым.]. Вместе с тем в этом же письме Батюшков выражал недовольство тем "рассеянным" образом жизни, который вел в то время Пушкин. И в другом, более раннем письме к А. И. Тургеневу, от 10 сентября 1818 г., Батюшков советует Пушкину дорожить своим талантом: "Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если... Но да спасут его музы и молитвы наши" [8] [III, 533-534.]. Батюшков ясно видел огромную даровитость Пушкина и хотел, чтобы он целиком отдался творчеству.
      И, попав в Италию, Батюшков продолжает следить за Пушкиным. Его по-прежнему волнует возможность того, что Пушкин пойдет по неправильному пути и оторвется от творческой работы (Батюшков, например, не хочет, чтобы Пушкин поступил на военную службу [9] [Батюшков - Гнедичу, май 1819 г. (III. 555).]). Батюшков по-прежнему интересуется "Русланом и Людмилой" и упорно добивается, чтобы ему выслали в Италию эту поэму, "исполненную красот и надежды" [10] [Батюшков -А. И. Тургеневу, 24 марта 1819 г. (III, 550). В сентябре 1820 г. А. И. Тургенев послал Батюшкову в Италию пушкинскую поэму (А. И. Тургенев - Вяземскому, 8 сентября 1820 г.- "Остафьевский архив", т. II. СПб., 1899, стр. 61).]. Совершенно неверно предположение некоторых критиков о том, что Батюшков завидовал растущей славе Пушкина и это было якобы одной из причин его мрачного настроения в последние годы сознательной жизни [11] [См.: В. Фриче. Батюшков,- Энциклопедический словарь "Гранат", изд. 7, т. 5, стр. 103.]. Это предположение базируется на одном-единственном факте. Прочитав в Неаполе стихотворение Пушкина "Юрьеву" ("Любимец ветреных Лаис...", 1820), Батюшков судорожно сжал в кулаке листок бумаги и сказал: "О! как стал писать этот злодеи!" [12] [П. В. Анненков. А. С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений. СПб., 1873, стр. 50. И. С. Тургенев в речи о Пушкино (1880) замечал по поводу этого эпизода: "Батюшков был прав: так еще никто не писал на Руси. Быть может, воскликнув "Злодей!", Батюшков смутно почувствовал, что иные его стихи и обороты будут называться пушкинскими, хотя и явились раньше пушкинских". Далее Тургенев приводил французскую поговорку: "Гений берет свое добро везде, где его находит". Таким образом, Тургенев подчеркнул влияние Батюшкова на Пушкина. Но он считал, что указанный эпизод связан не с посланием "Юрьеву", а со стихотворением "Редеет облаков летучая гряда..." (И. С. Тургенев. Сочинения, т. 15. М.- Л., "Наука", 1968, стр. 68). Интересно, что во второй строфе начала тургеневской поэмы "Графиня Донато", относящегося ко второй половине 40-х годов, чувствуется воздействие "Умирающего Тасса" Батюшкова (здесь говорится о венце "творца Ерусалима", похищенном "завистливой судьбой").]. Может быть, в данном случае Батюшкову сделалось больно от того, что Пушкин идет вперед, в то время как его собственное творческое развитие остановилось. Но в целом его высказывания о Пушкине дышат, как мы видели, большой заинтересованностью именно в том, чтобы поэт выразил до конца свое огромное дарование. И особенную честь Батюшкову делает то, что он восхищался "Русланом и Людмилой", хотя его собственные попытки написать большое произведение окончились неудачей.
      Мы имеем интереснейшее, никогда не привлекавшееся исследователями свидетельство о том, что Батюшков и в первые годы душевного расстройства обнаруживал живой интерес к произведениям Пушкина. Когда в 1823 г. Батюшкова привезли из Симферополя в Петербург и поместили на даче Е. Ф. Муравьевой, он вместе с А. И. Тургеневым читал отрывок из романтической поэмы Пушкина "Братья-разбойники" и отозвался о нем отрицательно. А. И. Тургенев сообщал об этом Вяземскому: "Мы читали новые стихи Пушкина, которые он критиковал относительно "палач" и "кнут" очень остро" [13] [Л. И. Тургенев - Вяземскому, 11 мая 1823 г. ("Оcтафьевский архив", т. II, стр. 322. С франц.).]. Конечно, высказывания душевнобольного Батюшкова на литературные темы нельзя принимать вполне серьезно, но это его мнение все же очень показательно. Оставшийся на предромантическом этапе развития русской литературы, Батюшков, по-видимому, считал романтическую народность поэмы Пушкина слишком грубой; в поэме ему не понравилось то место, где пораженному "ядовитым недугом" разбойнику в бреду представляется казнь:
     
      То мнил уж видеть пред собою
      На площадях толпы людей,
      И страшный ход до места казни,
      И кнут, и грозных палачей... [14] [Курсив мой.- Н. Ф.]
     
      Просторечная лексика этого отрывка должна была оттолкнуть Батюшкова. Слова "палач" и "кнут" не встречались и не могли встречаться в его собственной предромантической поэзии; они, естественно, не понравились ему и в поэме Пушкина, как и вся резкая и яркая картина публичной казни.
      И через всю жизнь Пушкина прошел живой интерес к Батюшкову - человеку и поэту. Особенно часто Пушкин встречается с Батюшковым после окончания лицея (между прочим, на еженедельных вечерах в доме А. Н. Оленина) [15] [М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, стр. 138.]. 19 ноября 1818 г. Пушкин вместе с приятелями провожает Батюшкова в Италию и сочиняет по этому поводу не дошедший до нас экспромт [16] [См. А. И. Тургенев - Вяземскому, 20 ноября 1818 г. ("Остафьевский архив", т. I, стр. 150).]. Позже известие о психической болезни Батюшкова поразило и потрясло Пушкина - он долго не хотел верить сообщениям о помешательстве поэта [17] [См. Пушкин -Л. С. Пушкину, 1-10 января 1823 г. (XIII, 54).]. В этот период Пушкин всячески подчеркивает, что Батюшкова надо беречь, в частности не надо раздражать его и без того больное самолюбие. В истории с элегией "Батюшков из Рима" Плетнева (см. о ней выше) Пушкин целиком становится на сторону чувствующего себя оскорбленным поэта и сообщает брату свое мнение: "Батюшков прав, что сердится на Плетнева: на его бы месте я с ума сошел со злости" [18] [Пушкин -Л. С. Пушкину, 4 сентября 1822 г. (XIII, 46).]. Но Пушкин должен был окончательно убедиться в том, что Батюшков уже не вернется в литературу, когда он 3 апреля 1830 г. после церковной службы в доме Батюшкова вошел в его комнату и попытался с ним заговорить, но поэт его не узнал [19] [См. об этом I, 303 и Б., 618].
      В статье М. П. Алексеева "Несколько новых данных о Пушкине и Батюшкове" высказывается убедительное предположение, что стихотворение Пушкина "Не дай мне бог сойти с ума..." возникло как "отклик" на это тягостное посещение душевнобольного Батюшкова [20] ["Известия Академии наук СССР". Отд. литературы и языка, т. VIII, вып. 4. М.- Л., 1949, стр. 369-372.]. И в это время Пушкин относился к "памяти" заживо умирающего Батюшкова в высшей степени любовно и внимательно. В 1828 г. он вписывает в альбом одного из знакомых свое лирическое произведение "Муза", сочиненное в 1821 г., и на вопрос о том, почему он выбрал именно эти стихи, отвечает: "Я их люблю: они отзываются стихами Батюшкова" [21] [Н. Д. Иванчин-Писарев. Альбомные памяти.- "Москвитянин", 1842, ч. II, стр. 147.].
      На протяжении всего творческого пути Пушкин высказывался о поэзии Батюшкова. Некоторые из этих оценок нам, к сожалению, неизвестны. В феврале 1825 г. Плетнев писал Пушкину: "Твоего различения Батюшкова от Вяземского не знаю: скажи ради бога!" [22] [Плетнев - Пушкину, 7 февраля 1825 г. ("Сочинения и переписка П. А. Плетнева", т. III. СПБ., 1885, стр. 317).]. Но что это было за "различение", мы тоже не знаем. В 1828 г. Погодин сделал следующую запись в дневнике: "К Пушкину. Бог нам дал орехи, а ему ядра. Слуш[ал] его суждения о Батюшкове" [23] [М. А. Цявловский. Пушкин по документам погодинского архива.- "Пушкин и его современники", вып. XIX - XX. Пг., 1914, стр. 92.]. Но опять-таки эти "суждения" до нас не дошли. Погодин не нашел нужным сохранить их для потомства.
      Высказываясь о Батюшкове, Пушкин подчеркивал, что он создал точный и гармоничный стихотворный язык. В одной из своих статей 1830 г. Пушкин указывал, что "гармоническая точность" - "отличительная черта школы, основанной Жуковским и Батюшковым" [24] [XI, 110], а еще в 1824 г. в критическом наброске подчеркивал, что Батюшков сообщил языку русской поэзии исключительную музыкальность (в этом плане Пушкин сопоставлял Батюшкова с Петраркой [25] [Там же, 21.], см. об этом выше). Таким образом, Пушкин считал язык Батюшкова важным этапом в развитии русского стихотворного языка.
      Самый ценный материал для характеристики отношения Пушкина к Батюшкову дают заметки Пушкина на полях "Опытов". Их впервые опубликовал и объяснил Л. Н. Майков в статье "Пушкин о Батюшкове" [26] [Л. Майков. Пушкин. СПб., 1899, стр. 284-317.], Л. Н. Майков датировал пушкинские заметки 1826 - 1828 гг., относя их тем самым к одному периоду в жизни Пушкина [27] [Там же, стр. 291.]. Иную, как нам кажется, вполне обоснованную точку зрения развил в статье "Пометки Пушкина в "Опытах" Батюшкова" советский исследователь В. Л. Комаровпч [28] ["Литературное наследство", вып. 16-18. М., 1934, стр. 885-904.]. Установив "известную давность самой принадлежности Пушкину того экземпляра "Опытов", на котором были сделаны заметки", В. Л. Комарович с помощью тщательного анализа обнаружил, что некоторые заметки относятся к 1817 г., когда "Опыты" являлись еще "новинкой", основная же часть заметок была сделана Пушкиным в знаменитую болдинскую осень 1830 г. Хотя некоторые положения В. Л. Комаровича кажутся спорными, все же главный его тезис о разновременности пушкинских заметок представляется доказанным с полной убедительностью.
      В своих заметках Пушкин среди эстетических достоинств поэзии Батюшкова выдвигает на первое место исключительную музыкальность. Здесь мы встречаем оценки: "Прелесть и совершенство - какая гармония", "Стихи славны своей гармонией" [29] [XII, 260-262.] "Звуки италианские! Что за чудотворец этот Б<атюшков>" [30] [Там же, 267.]. К числу выдающихся достоинств Батюшкова-лирика Пушкин относил также художественный такт, вкус, чувство эстетической меры. "Истинный вкус",- замечал Пушкин,- состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности" [31] [XI, 52.]. Образец "соразмерности" и "сообразности" Пушкин видел в поэзии Батюшкова. Об этом свидетельствует одна из его заметок, которая, несмотря на свою негативность, имеет явно позитивный смысл. Рядом с не понравившимися ему строчками "Послания графу Виельгорскому" Пушкин написал: "Mauvais gout - это редкость у Б<атюшкова>" [32] [XII, 274.].
      Пушкин связывал эти художественные достоинства поэзии Батюшкова с ее содержанием. Он законно усматривал в Батюшкове поэта юности, высшего напряжения жизненных сил и находил, что ото определяет всю образную систему его лирики. Пушкин характеризовал единство ярких эмоций Батюшкова и их блестящего литературного воплощения словом "роскошь". Это слово фигурировало в двух развернутых заметках Пушкина: в его оценках тех батюшковых вещей, которые он очень любил,- послания "Мои пенаты" и элегии "Таврида". О первой из упомянутых вещей Пушкин пишет: "Это стихотворение дышет каким-то упоеньем роскоши, юности и наслаждения - слог так и трепещет, так и льется - гармония очаровательна" (тут явно перекинут мост от содержания поэзии Батюшкова к ее форме). Почти то же находим в пушкинском отзыве о "Тавриде": "По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения-лучшая элегия Батюшкова". Не случайно лучшей элегией Батюшкова Пушкин называет элегию любовную, его заметки говорят о том, что он вообще считал изображение любовных переживаний одной из основных сфер поэзии Батюшкова. Отрицательно оценив "Мечту", Пушкин написал против стихов, где изображен "любовник" "на ложе роскоши с подругой боязливой": "Немного опять похоже на Батюшкова)".
      Но вместе с тем Пушкин написал об отнюдь не любовной, но исторической элегии Батюшкова "Переход через Рейн": "Лучшее стихотворение поэта - сильнейшее, и более всех обдуманное" [33] ["Литературное наследство", вып. 16-18, стр. 203-283. Курсив везде мой.- Н. Ф.]. В. Л. Комарович в своей статье "Пометки Пушкина в "Опытах" Батюшкова" развенчивает серьезность этой оценки, считая, что она была сделана в 1817 г., сейчас же после того как Пушкин "взял в руки новую книгу", и что впоследствии Пушкин "далеко не разделял этого преувеличенного отзыва". "Назвать "Переход через Рейн" "лучшим", "сильнейшим" стихотворением в книге Пушкин мог только сгоряча, только под первым его впечатлением",- пишет В. Комарович. По нашему мнению, соображения В. Комаровича по поводу изменения точки зрения Пушкина на "Переход через Рейн" неубедительны. В. Комарович ссылается на "позднейшие заметки" Пушкина к "Тавриде" и к "Пенатам", якобы противоречащие его отзыву о "Переходе через Рейн". Но в заметке к "Моим пенатам" Пушкин, восхищаясь этим "прелестным посланием", все же нигде не называет его лучшим стихотворением Батюшкова. "Тавриду" же он считает "лучшей элегией" Батюшкова. Эта оценка вовсе не исключает отзыв о "Переходе через Рейн", как находит В. Комарович. "Таврида" для Пушкина - лучшая элегия Батюшкова в масштабах этого жанра, а "Переход через Рейн" - лучшее его стихотворение (в масштабах всего поэтического творчества). Против точки зрения В. Комаровича говорит и то, что для Пушкина после его выхода из лицея "Переход через Рейн" определенно оставался блестящим художественным явлением. Образы и мотивы этого произведения отражались у Пушкина и в 20-е годы - в "Кавказском пленнике" (как указывает сам же В. Комарович) [34] [Там же, стр. 893-894.] и в годы 30-е- в замечательном образце гражданской лирики - стихотворении "Клеветникам России". Надо отметить, что Пушкин с удивительной чуткостью и точностью указал на достоинства "Перехода через Рейн". В этом действительно очень сильном патриотическом стихотворении лиро-эпического характера композиция с ее быстрой сменой исторических картин несравненно сложнее, чем строение любовных элегий: она требовала от Батюшкова именно "обдуманности".
      Пушкин в то же время порицает слабые вещи Батюшкова. Его резкое неодобрение встречает ряд больших и очень известных стихотворений Батюшкова ("Странст-вователь и домосед", "На развалинах замка в Швеции" и др.). "Какая дрянь", "Дурно, вяло", "пошло",- пишет он на полях стихотворения Батюшкова "Мечта", над которым поэт так долго и напряженно работал [35] [XII, 258-283.]. Мы не будем здесь подробно рассматривать как хвалебные, так и осуждающие заметки Пушкина на полях "Опытов". Но важно ответить на вопрос, имеющий существенное историко-литературное значение: что же не удовлетворяло Пушкина в поэзии его ближайшего предшественника.
      В заметках Пушкина много упреков, не носящих принципиального характера. Сюда относятся, например, указания на смысловые и языковые неточности (ряд заметок такого типа разобран В. Л. Комаровичем [36] ["Литературное наследство", вып. 16-18, стр. 899 и др.]). Более серьезный характер имело настоятельное и правильное утверждение Пушкина, что Батюшков не сатирик по призванию и что только некоторые образцы его литературно-полемической сатиры поднимаются до большой художественной высоты (см. об этом выше). Пушкин был недоволен и тем, что далеко не все произведения Батюшкова достаточно глубоки по содержанию, что иногда "цель" вещей поэта кажется недостаточно определенной. Против "Послания И. М. Муравьеву-Апостолу" Пушкин заметил: "Цель послания не довольно ясна; недостаточно то, что выполнено прекрасно" [37] [XII, 276. См. также заметку Пушкина на полях стихотворения "Странствователь и домосед" (XII, 283).]. Но еще важнее другие мысли Пушкина, в которых сказывается огромная историко-литературная дистанция, отделявшая его от Батюшкова в 1830 г., когда была сделана основная часть заметок.
      Очень интересна и глубока заметка на полях "Умирающего Тасса", совершенно развенчивающая знаменитую элегию: "Эта элегия, конечно, ниже своей славы.- Я не видал элегии, давшей Б<атюшко>ву повод к своему стихотворению, но сравните Сетования Тасса поэта Байрона с сим тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь, кроме славолюбия и добродушия (см. замеч<ание>), ничего не видно. Это - умирающий В<асилий> Л<ьвович> - а не Торквато" [38] [XII, 283.]. Тут Пушкин, очевидно, вспомнил о том, что убежденный карамзинист В. Л. Пушкин сказал на смертном одре: "Как скучен Катенин" и что он - его племянник - после этого "вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически" [39] ["Полное собр. соч. П. А. Вяземского", т. IX. СПб., 1844, стр. 38.]. Если мы вдумаемся в этот эпизод, то увидим, что Пушкин сравнивал батюшковского Тассо с Василием Львовичем, служившим постоянной мишенью литературных насмешек, вовсе не "только ради шутки", как находил Л. Н. Майков [40] [Л. Майков. Пушкин. СПб., 1899, стр. 315.]. Это сравнение имело принципиальное значение. В. Л. Пушкин умер весьма мирно, окруженный друзьями и по-прежнему сосредоточенный на своих узколитературных интересах. И вот именно в "славолюбии" и "добродушии" - в отсутствии сколько-нибудь резких, драматических черт обвиняет Пушкин батюшковского Тассо. Обращаясь к дальнейшим заметкам на полях "Умирающего Тасса", как это предлагал сделать сам Пушкин, мы видим, что и все дальнейшие упреки по адресу известной элегии идут по той же линии.
      Чтобы понять эти упреки, нужно сравнить элегию Батюшкова с байроновской "Жалобой Тасса", как это опять-таки предлагал сделать сам Пушкин [41] [Оба произведения были созданы почти одновременно. "Умирающий Тасс" Батюшкова писался с февраля по апрель 1817 г. (В., 521), а "Жалоба Тасса" сочинена в апреле 1817 г. (Байрон. Сочинения, т. II. СПб., изд. Брокгауза - Ефрона, 1904, стр. 74).]. В произведении Байрона Тассо от начала до конца полон пылкой любви к Элеоноре. Между тем у Батюшкова он вспоминает о ней только в последних двух строчках своего большого монолога и лишь для того, чтобы сказать о загробной встрече с возлюбленной. Это не понравилось Пушкину, находившему, что "реальный" Тассо "дышал любовью" (см. выше), и не испытывавшему никаких симпатий к мистике. В словах Тассо о загробной встрече с возлюбленной Пушкин усмотрел - согласно заметке на полях - "остроумие, а не чувство", т. е. рассудочный сюжетный прием, очень далекий от настоящей поэзии любви. К такому суждению Пушкин приписал: "Это покровенная глава Агамемнона в картине" [42] [XII, 284.], имея в виду произведение французского исторического живописца Лемуана, где отец Ифигении Агамемнон, приносящий ее в жертву, был изображен с покрытой головой [43] [См. об этом в статье Л. Майкова "Пушкин о Батюшкове" (Л. Майков. Пушкин, стр. 313).]. Тем самым Пушкин, вероятно, подчеркивал, что в элегии Батюшкова есть излишняя декоративность.
      Но замечательнее всего другое: Пушкин отметил отнюдь не бунтарскую строчку элегии о жизни и страданиях Тассо "под защитою Алъфонсова дворца" [44] [Курсив мой.- Н. Ф.] и написал на полях: "Добродушие историческое, но вовсе не поэтическое" [45] [XII, 284.]. Пушкину не понравилось, что Тассо в холодном эпическом ("историческом") тоне миролюбиво говорил о своем мнимом покровителе феррарском герцоге Альфонсе, возглавившем травлю великого человека [46] [Можно было бы предположить, что Пушкин, говоря о "добродушии историческом, но вовсе не поэтическом", имеет в виду какой-нибудь исторический рассказ о мирной кончине Тассо. Но этому толкованию противоречит высказанное в той же заметке мнение о том, что "реальный" Тассо даже накануне смерти был полон "всеми страстями". Вообще же то или иное осмысление довольно неясного для нас применения слова "историческое" в заметке не меняет сути пушкинской оценки элегии.]. И опять надо сравнить батюшковскую элегию с произведением Байрона о Тассо. У Байрона Тассо в конце своего лирического монолога горячими страстными словами проклинает герцога и грозит ему возмездием:
     
      И ты разрушишься, бездушная Феррара,
      Трон герцогский падет, тебя постигнет кара,
      И гордые дворцы рассыплются во прах... [47] [Байрон. Сочинения, т. II, стр. 83. Перевод. Т. Щепкиной-Куперник.]
     
      Байрон клеймил герцога Альфонса и в IV песни "Чайлъд-Гаролъда", где он назвал этого главного гонителя Тассо "надменным тираном" [48] [Там же, стр. 75.], о чем, конечно, также знал и помнил Пушкин. Оценка "Умирающего Тасса" была сделана Пушкиным не ранее осени 1830 г. В. Л. Пушкин умер 20 августа 1830 г. [49] [См. об этом в той же статье В. Комаровича ("Литературное наследство", вып. 16-18, стр. 895).], когда он давно уже прошел через романтический период своего творчества. Но элегию Батюшкова Пушкин рассматривал именно в сопоставлении с бунтарскими мотивами вольнолюбивого романтизма (у Батюшкова в его элегии такого бунтарства, конечно, не было). В основном же Пушкин в 30-годы рассматривает поэзию Батюшкова с позиций реализма и как великий "поэт действительности" предъявляет своему предшественнику целую серию упреков. Он возмущается весьма условными ламентациями из элегии "Последняя весна", где умирающий юноша манерно просит "цветочки" закрыть его "памятник унылый", и пишет на полях: "Черт знает что такое!".
      Требуя, чтобы в произведении был выдержан единый национальный колорит, Пушкин выражает недовольство искусственностью и манерностью элегии "Пленный": "Русский казак поет, как трубадур, слогом Парни, куплетами фр<анцузского> романса" [50] [XII, 263-266.]. Но, как мы видим, наибольшим диссонансом кажется реалисту Пушкину характерное для стихов Батюшкова смешение бытописи с мифологическими образами. В эпоху Батюшкова эта стилевая дисгармония знаменовала движение к реализму, но Пушкин рассматривал ее не с историко-литературной, а с общеэстетической точки зрения и как "поэт действительности" не мог ее не отвергнуть. Это отразилось в заметках на полях "Послания графу Виельгорскому", где присутствуют два явно контрастных стилевых ряда - условно-мифологический и реалистически-бытовой. Строчка послания "Тогда я с сильфами взлечу на небеса" вызывает у Пушкина ироническую заметку: "Вот сунуло куда!". Причины этого недовольства раскрываются в следующей заметке, помещенной против того места стихотворения, где упомянуты сильваны, "нимфы гор", "в прозрачном одеяньи" и "робкие" наяды: "Сильваны, Нимфы и Наяды - меж сыром выписным и гамб<ургским> журналом!!!". Показательно, что Пушкин подчеркнул здесь именно слово "меж", отмечающее смешение мифологических и реалистических образов. Действительно, в этом послании впечатление диссонанса производит настойчивое "мифологизирование" пейзажа, возникающее наряду с картинами жизни Риги, где Батюшков познакомился с М. Ю. Виельгорским,- с бытом обывателей, "сидящих с трубками вкруг угольных огней за сыром выписным, за гамбургским журналом".
      Мы уже указывали, что Пушкин резко осудил искусственное смешение условно-мифологического и реалистически-бытового стилевых рядов в известной заметке к посланию Батюшкова "Мои пенаты". Он очень любил это послание и все же написал до относящихся к нему похвал: "Главный порок в сем прелестном послании - есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни. Музы существа идеальные. Христианское воображение наше к ним привыкло, но норы и келий, где лары расставлены, слишком переносят нас в греч<ескую> хижину, где с неудовольствием находим стол с изорванным сукном и перед камином суворовского солдата с двуструнной балалайкой.- Это все друг другу слишком уж противоречит" [51] [XII, 272-274.].
      И в самом деле в послании Батюшкова, с одной стороны, фигурируют "отечески пенаты" - "пестуны" поэта, а с другой, "стол ветхий и треногий с изорванным сукном" и слепой калека-солдат, которого поэт просит "прозвенеть" походы "двуструнной балалайкой". Подобный стилистический разнобой мифологии и жизни должен был раздражать реалиста Пушкина, сумевшего ликвидировать его в собственном творчестве. На это указал В. В. Виноградов. По его точному определению, "в пушкинском стиле с середины 20-х годов становится невозможным сочетание таких слов и образов, которые разрушают единство художественной действительности или которые образуют смешение конкретных бытовых значений и понятий с условно-литературной фразеологией, совсем утратившей свои вещественные или мифологические основы". Это и заставляет Пушкина, на что также указал В. В. Виноградов, строго судить своего предшественника за противоречие мифологических и бытовых образов [52] [В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941, стр. 17-18.]. Именно пафос защиты реализма привел Пушкина к тому, что он так резко обнажил и отверг стилистический разнобой в "Моих пенатах".
      Укажем, что и сам Батюшков подошел к мысли о недопустимости смешения разных, взаимно исключающих образных стихий. На страницах "Прогулки в Академию художеств" он устами одного из персонажей обвинил живописца А. Е. Егорова в том, что в его картине "Истязание Спасителя" есть как раз такое смешение, связанное с анахронизмами, "сдвигающими" разные исторические планы: "К чему - спрашиваю вас - на римском воине шлем с змеем, и почему в темнице Христовой лежит железная рукавица? Их начали употреблять десять веков или более после Рождества Христова...". А далее в очерке говорилось, что "если художники наши будут более читать и рассматривать прилежнее книги, в которых представлены образы, одежды и вооружение древних, то подобных анахронизмов делать не будут" [53] [II, 107.]. Но, переходя в область собственного творчества, Батюшков "делал" такие же анахронизмы. Ликвидировать дисгармонию условно-мифологической и реалистически-бытовой художественных сфер было суждено только великому Пушкину, сумевшему вывести русскую поэзию на широкие пути жизненной правды.
     
      2
     
      Анализируя воздействие батюшковской поэзии на Пушкина, нельзя забывать, что многие основные ее элементы сохраняли для него значение на протяжении всего творческого пути. Язык поэзии Батюшкова, формы ее стиха и ее фразеология, позволившие дать "лирическое выражение личности, ее сложных и тонких эмоций, настроений" [54] [В. В. Виноградов. Стиль Пушкина, стр. 180.], навсегда вошли в художественный обиход Пушкина, хотя на разных этапах его творческого пути и меняли свою роль и функцию. Что же касается воздействия на Пушкина образной стихии поэзии Батюшкова, то оно являлось в высшей степени разнохарактерным и целиком определялось общей эволюцией творчества Пушкина.
      В лицее Пушкин жадно следил за поэтической деятельностью Батюшкова, находившегося в расцвете своих творческих сил. П. Морозов правильно говорит, что он буквально "ловил" "каждое новое произведение" Батюшкова [55] [П. Морозов. Пушкин и Батюшков. (Пушкин. Собр. соч., т. I. СПб., изд. Брокгауза - Ефрона, 1907, стр. 148).]. Приведем в высшей степени любопытный факт, свидетельствующий о том, как быстро усваивал лицеист Пушкин новые стихи Батюшкова и как отдельные выражения из них переходили в его живую речь. В "Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина" М. А. Цявловский включил следующее свидетельство лицейского товарища Пушкина: "Горчаков в письме к Е. Н. Пещуровой, рассказывая о "новом виде развлечения" на эту зиму - катании на коньках, употребляет выражение "окрылив ноги железом", "как говорит Пушкин" [56] [M. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. 1, стр. 105.]. Это выражение, несомненно, было взято Пушкиным из батюшковской "Песни Гаральда Смелого", что еще не отмечено в науке (см. строки: "Железом я ноги мои окрыляя, // И лань упреждаю по звонкому льду..."). Письмо А. М. Горчакова к Е. Н. Пещуровой датировано 22 ноября 1816 г. [57] [См. "Красный архив", т. 6 (79), 1936, стр. 197. [М. К. Светлова]. Лицейские письма А. М. Горчакова 1814-1818 гг.], а "Песнь Гаральда Смелого" была напечатана в "Вестнике Европы" в августе 1816 г. [58] [Ч. LXXXVIII, N 16, стр. 257-258 (см. В., 499).] Таким образом, Пушкин сразу же "подхватил" яркую строчку Батюшкова и сделал ее достоянием своих товарищей-лицеистов.
      К Батюшкову Пушкин обратил два своих ранних послания - "Философ резвый и пиит..." 1814 г. и "В пещерах Геликона..." 1815 г. (одно из этих посланий, вероятно первое, он включил впоследствии в план своего неосуществленного издания стихотворений, задуманного в лицее [59] [В плане дано только название "К Батюшкову" ("Рукою Пушкина". М.- Л., Academia, 1935, стр. 225).]). Оба послания интересны в историко-литературном плане как отражение восприятия лицеистом Пушкиным поэзии Батюшкова. Если во втором из них дана только скупая характеристика любовно-эпикурейской тематики Батюшкова ("А ты, певец забавы // И друг Пермесских дев",- обращается к нему Пушкин), то в первом - эта характеристика рельефна и развернута. Пушкин называет здесь Батюшкова "счастливым ленивцем", "юным мечтателем" и явно использует образы "Моих пенатов". И в начале, и в конце второго послания Пушкин настаивал на том, что Батюшков обязан повысить свою творческую активность; он должен не "зарывать" свой творческий дар и быть "ленивцем" только в стихах, а не в жизни. Аналогичен ход мысли Пушкина в поэме "Тень Фонвизина" (1815). И тут Батюшков опять-таки в связи с "Моими пенатами" был изображен как поэт-"ленивец". Он "нежился" со своей возлюбленной в "простом шалаше" "на берегу реки". И тут Пушкин старался пробудить творческую активность Батюшкова, который - по словам одного из действующих лиц поэмы - "стоит" Анакреона, Клейста и "несравненного" Парни. При этом в поэме подчеркивалось - и это важно для изучения отношения раннего Пушкина к своему предшественнику,- что Батюшков - лучшая надежда русской литературы. В основу пушкинской "Тени Фонвизина" была положена идейная схема "Видения на берегах Леты" Батюшкова. Но если Батюшков, критически пересматривая в своей сатире образцы современной ему русской литературы, находил достойным бессмертия одного Крылова, то у Пушкина место последнего занял сам Батюшков: именно последний - по мнению Пушкина - должен непрерывно обогащать русскую литературу, чтобы быстро двинуть ее вперед. Поэма Пушкина заканчивается словами Фонвизина, резко противопоставляющими Батюшкова и бездарных эпигонов классицизма:
     
      Когда Хвостов трудиться станет,
      А Батюшков спокойно спать,
      Наш гений долго не восстанет,
      И дело не пойдет на лад.
     
      Это восторженное отношение раннего Пушкина к Батюшкову соответствовало тому огромному влиянию, которое оказал Батюшков на лицейское творчество Пушкина. Целый ряд своих произведений ранний Пушкин строит по образцу известных вещей Батюшкова. "Тень Фонвизина" основана на батюшковской идее справедливого суда над поэтами из "Видения на берегах Леты". "Городок", как показал еще В. П. Гаевский, близок к "Моим пенатам" [60] ["Современник", 1863, т. XCVII, стр. 353-360.]. В "Пирующих студентах" Пушкин, как указал Д. Д. Благой, подражает "Певцу в Беседе любителей русского слова" Батюшкова [61] [Б., 587.].
      То обстоятельство, что Пушкин в 1813-1817 гг. подвергся сильному творческому воздействию Батюшкова, объяснялось прежде всего родством стихийно-материалистического мироощущения обоих поэтов. В освоении жизненного материала юноше Пушкину приходил на помощь предромантик Батюшков, центральным героем лирики которого была свободная от мистики человеческая личность, требующая удовлетворения всех своих потребностей, жадно наслаждающаяся земными радостями. В этом смысле влияние Батюшкова на лицеиста Пушкина было полярно противоположным влиянию Жуковского. У обоих поэтов юный Пушкин учился изображению тонких внутренних переживаний и гармонии стиха, но в то время как Жуковский с его мистическим мировоззрением часто отрывался от жизни и уходил в мир бесплотных таинственных видений, Батюшков, даже стараясь уйти от неприглядной действительности, оставался конкретным, даже его мечта воплощала все обаяние звучащего и красочного материального мира. И Пушкин в лицее, несомненно, предпочитает Батюшкова. При анализе лицейской лирики Пушкина выясняется, что влияние Батюшкова и количественно и качественно перевешивает в ней влияние Жуковского (да и всех других поэтов!). Центральные, наиболее "принципиальные" вещи лицейской лирики окрашены влиянием Батюшкова, а не Жуковского, именно потому, что философия юного Пушкина с ее жизнелюбием и неприязнью к мистике гармонировала с философией Батюшкова, последовательнее всего выразившейся в первом периоде его творчества. Самый мотив юности, "с которой расстаются лишь вместе с жизнью", мощно звучал в лицейской лирике не только потому, что Пушкин был молод, но и - по верному наблюдению Н. П. Верховского - под воздействием "напряженного оптимистического жизнеощущения Батюшкова" [62] [Н. П. Верховский. Батюшков,- "История русской литературы", т. V. М.- Л., Изд-во АН СССР, 1941, стр. 417.].
      Какие же образы Батюшкова использовал Пушкин в лицейской лирике?
      С поэзией Батюшкова в лицейской лирике тесно связан образ поэта-мечтателя, удалившегося от света, не желающего иметь дела со знатью и богачами. Этот поэт живет "мечтами окрыленный" [63] ["К сестре".], ему сопутствует "мечтанье легкокрыло" [64] ["Городок". ]. Указанные образы в конечном счете восходят к батюшковской "Мечте", которую зрелый Пушкин так строго порицал. В "Мечте" поэт тоже летает "на крылиях мечты" (против этих строк Пушкин впоследствии написал "Дурно" [65] [XII, 269.]). Как бы в параллель с "Мечтой" Пушкин создает стихотворение "Мечтатель", а в послании "К сестре" размером "Моих пенатов" по-батюшковски прославляет долю скромного поэта:
     
      Всё тихо в мрачной кельи:
      Защелка на дверях,
      Молчанье враг веселий,
      И скука на часах!
      Стул ветхий, необитый,
      И шаткая постель,
      Сосуд, водой налитый,
      Соломенна свирель -
      Вот всё, что пред собою
      Я вижу, пробужден.
      Фантазия, тобою
      Одной я награжден,
      Тобою пронесенный
      К волшебной Иппокрене,
      И в келье я блажен.
     
      Это батюшковские образы и батюшковская фразеология (ср. у Батюшкова описание темной "кельи" поэта, где стоят "стол ветхий и треногий с изорванным сукном" и "жесткая постель" [66] ["Мои пенаты". "Стул об трех ногах" упоминается Пушкиным в поэме "Монах" (курсив мой.- Н. Ф.)], а также использованную Пушкиным строчку "И Амуры на часах!") [67] ["Ложный страх". Эта строчка была в свою очередь взята Батюшковым из стихотворения М. Н. Муравьева "Богине Невы", что и отметил впоследствии Пушкин (XII, 277).]. Вообще огромное количество деталей, связанных с мыслями и бытом независимого поэта, переходит от Батюшкова к Пушкину.
      Подобно Батюшкову, ранний Пушкин делает своего поэта-мечтателя пылким любовником. Тема любви в лицейской лирике Пушкина, как и в стихах Батюшкова, воплощает бурное кипение молодости, страстное желание наслаждаться земными радостями. Не только у Батюшкова, но и у раннего Пушкина создается особая "религия любви", противоречащая аскетической морали. Если Батюшков создает своеобразный акафист красавице и заканчивает его словами: "Амур тебя благословил, // А я - как ангел говорил" [68] ["К Маше".], то Пушкин так обращается к "наперснице Венеры", трон которой украсил цветами Купидон:
     
      Презрев Платоновы химеры,
      Твоей я святостью спасен,
      И стал апостол мудрой веры
      Анакреонов и Нинон... [69] ["Послание Лиде".]
     
      В любовной лирике лицейского Пушкина находим любимые женские имена Батюшкова - Лила, Хлоя, Делия. Но важнее всего, что самый образ женщины и детали картин наслаждения "земной" любовью даны в лицейской лирике Пушкина прямо по Батюшкову. Некоторые сцены в любовной лирике раннего Пушкина почти совпадают с такими же сценами у Батюшкова. См., например, живое описание женской красоты в пушкинских "картинах" "Фавн и пастушка":
     
      И трепетная Лила
      Все тайны обнажила
      Младой красы своей;
      И нежна грудь открылась
      Лобзаньям ветерка,
      И стройная нога
      Невольно обнажилась.
     
      Ср. в "Моих пенатах" Батюшкова описание спящей Лилы:
     
      И ветер тиховейный
      С груди ее лилейной
      Сдул дымчатый покров...
      .............................
      Сквозь тонкие преграды
      Нога, ища прохлады,
      Скользит по ложу вниз...
     
      Своеобразной комбинацией батюшковских образов являются строки из пушкинского "Послания к Юдину":
     
      И ветер сумраков, резвясь,
      На снежну грудь прохладой дует,
      Играет локоном власов,
      И ногу стройную рисует.
      Сквозь белоснежный твой покров...
     
      Bee эти художественные детали восходят к Батюшкову- "нога", "снежная грудь" и даже "локоны власов", раздуваемые ветром (ср. строчку "Тавриды": "Летающий Зефир власы твои развеет..."; ср. в элегии "Мой гений": "Я помню локоны златые // Небрежно вьющихся власов").
      Другой важный круг образов, перешедший от Батюшкова к лицейскому Пушкину и связанный с темой юности, оформляет мотивы наслаждения радостями жизни. Пушкин, подобно Батюшкову, посвящает свои стихи "счастливцам резвым, молодым" [70] ["Стансы". ] (ср. у Батюшкова: "прах тут почивает счастливцев молодых" [71] ["Мои пенаты".]), проводящим свой век "в беспечности" [72] ["К Каверину". ] и лени. Рисуя "молодых счастливцев", Пушкин, опять-таки подобно Батюшкову, резко подчеркивает мотив дружбы. Его "счастливцы" образуют тесный "круг... друзей" [73] ["Пирующие студенты".] и высоко ценят "улыбку дружества" [74] ["Послание к Юдину" и др. ] (вообще слово "дружество", ставшее заглавием одного из стихотворений Батюшкова, на каждом шагу встречается в лицейской лирике Пушкина). Они вместе предаются "забавам", ловят краткий "миг блаженства" [75] ["Блаженство" и др.] (ср. "быстрый миг забавы" у Батюшкова) [76] ["Мои пенаты".]. При этом Пушкин часто использует даже отдельные выражения Батюшкова. В последней строфе "Послания к Галичу" Пушкин говорит:
     
      Поделимся с забавой
      Мы веком остальным,
      С волшебницею-славой
      И с Вакхом молодым.
     
      Это явный отголосок концовки стихотворения Батюшкова "Ложный страх":
     
      Дружбе дам я час единой.
      Вакху час и сну другой.
      Остальною ж половиной
      Поделюсь, мой друг, с тобой!
     
      Даже "практический процесс" эпикурейства отчасти обставлен у раннего Пушкина деталями, идущими из лирики Батюшкова. Его жизнелюбивые герои лицейских стихотворений, как и эпикурейцы Батюшкова, пьют из "чаши золотой", или "чаши круговой", а иногда из рюмок и стаканов, причем Пушкин использует здесь целые стилистически-интонационные "ходы" Батюшкова. В "Городке" он обращается к адресату послания:
     
      Но, друг мой, если вскоре
      Увижусь я с тобой,
      То мы уходим горе
      За чашей круговой.
     
      Ср. в "Моих пенатах" Батюшкова:
     
      О! дай же ты мне руку,
      Товарищ в лени мой,
      И мы... потопим скуку
      В сей чаше золотой!
     
      В послании "К Пущину" Пушкин восклицает:
     
      Ты любишь звон стаканов
      И трубки дым густой...
     
      Ср. у Батюшкова в тех же "Моих пенатах":
     
      Ты любишь песни нежны
      И рюмок звон и стук!
     
      У раннего Пушкина есть и большой крут батюшковских образов, связанных с темой смерти,- "седое время", обижающее человека [77] ["Лаиса Венере, посвящая ей свое зеркало". ] (у Батюшкова за человеком "бежит" "бог времени седой" [78] ["Мои пенаты".]), "старая Парка", прядущая "жизни нить" [79] ["Опытность".] (у Батюшкова "парки тощи нить жизни допрядут..." [80] [ ] "Мои пенаты".) и т. п. И очень показательно, что раннему Пушкину оказывается близкой жизнеутверждающая трактовка темы смерти, характерная для довоенного творчества Батюшкова. Тут давал себя знать сверкающий пушкинский оптимизм, ярко выразившийся уже в лицейскую пору. Известный конец "Моих пенатов", в котором Батюшков настаивал на том, чтобы друзья не грустили о его кончине, получает блестящее художественное развитие в лицейской лирике Пушкина. Ее герои хотят уйти из жизни "при стуке полных чаш" и нисколько не страшатся смерти [81] [См. "К Пущину", "Мечтатель", "Кривцову".]. Языческая трактовка темы смерти у раннего Пушкина, как и у Батюшкова, связана с изображением любви. Поэт хочет умереть вместе с возлюбленной в момент высшего подъема жизненных сил. Лирический герой Батюшкова встречает смерть "упоенным" любовью [82] ["Ответ Гнедичу".], съединив "уста с устами" и "излив" душу "в пламени" [83] ["Элизий".]. В ранней пушкинской лирике герой тоже уходит из жизни "в страстном упоеньи", "с томной сладостью в очах" [84] ["Князю А. М. Горчакову".]:
     
      Склонив уста к пылающим устам,
      В объятиях любовниц умирайте... [85] ["Любовь одна - веселье жизни хладной..."]
     
      О Лида, если б умирали
      С блаженства, неги и любви! [86] ["Письмо к Лиде". ]
     
      Таковы образы любовно-эпикурейских стихотворений Батюшкова, перешедшие в лицейскую лирику Пушкина. Их мифологическое оформление в лицейской лирике также идет от поэзии Батюшкова. И Пушкин и Батюшков часто упоминают Вакха, Амура, Цитеру, лар и пенатов. В "Послании к Юдину" Пушкин почти повторяет строки батюшковского вольного перевода "Тибуллова элегия X":
     
      О вы, отеческие лары,
      Спасите юношу в боях!
     
      Ср. у Батюшкова:
     
      О боги! сей удар вы мимо пронесите,
      Вы, лары отчески, от гибели спасите!
     
      Во многом похоже у раннего Пушкина и Батюшкова декоративное "убранство" любовно-эпикурейской лирики. Ее украшают разнообразные растения: розы, лилии, мирты, плющ и т. п. В "Моем завещании" Пушкин вспоминает о днях, "окованных счастливой ленью на ложе маков и лилей", а в послании "Князю А. М. Горчакову" восклицает: "Вновь миртами красавицу венчай..." [87] [См. также ярко декоративные стихотворения "Гроб Анакреона", "Фиал Анакреона".].
      В половине 1816 г. в лицейской лирике Пушкина резко возрастает роль элегической струи. И тут поэзия Батюшкова дает раннему Пушкину богатый творческий материал, хотя, конечно, в его эпикурейских стихотворениях ее воздействие выражается гораздо сильнее. Самая формула перехода к элегической лирике была навеяна Пушкину поэзией Батюшкова. "Уснув меж розами, на тернах я проснулся",- говорит Пушкин в послании "К Шишкову" о смене мотивов наслаждения жизнью меланхолическими медитациями. Ср. у Батюшкова обращение к юности в стихотворении "Совет друзьям": "Но дай нам жизнью насладиться, // Цветы на тернах находить!". С Батюшковым раннего Пушкина-элегика роднит образ одинокого поэта, не находящего себе места в жизни. К Батюшкову, по-видимому, восходит признание такого поэта в пушкинском послании "Князю А. М. Горчакову":
     
      Мне кажется: на жизненном пиру
      Один с тоской явлюсь я гость угрюмый,
      Явлюсь на час - и одинок умру.
     
      Ср. в сказке Батюшкова "Странствователь и домосед":
     
      Повсюду гость среди людей,
      Везде за трапезой чужою...
     
      В проникнутом грустью лицейском стихотворении Пушкина "Наездники" отразились мотивы "Последней весны" - батюшковского вольного перевода элегии Мильвуа. Батюшков значительно отошел от подлинника и ввел в элегию целый ряд оригинальных образов. И вот, как установила еще Н. М. Элиаш, Пушкин в "Наездниках" "воспользовался всеми изменениями Батюшкова". Так, он "несколько раз упоминает о полях (у Мильвуа нет этой детали), и, судя по форме этого упоминания, можно думать, что поэт делает это сознательно, чтобы внести в свой пейзаж черты, характеризующие русскую природу" [88] [Н. М. Элиаш. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина.- "Пушкин и его современники", вып. XIX-XX. Пг., 1914, стр. 24]. Хотя впоследствии Пушкин оценил "Последнюю весну" совершенно отрицательно [89] [XII, 263.], из нее в его стихотворение перешел, например, мотив "забытости" могилы безвременно погибшего юноши.
      Лицейского Пушкина увлекала не только эпикурейская и элегическая лирика Батюшкова, но и его баталистика. О ней Пушкин говорил в своем первом послании к Батюшкову и сделал к последней строке этого послания примечание, свидетельствующее о широкой популярности военных стихотворений Батюшкова: "Кому неизвестны Воспоминания на 1807 год?" (с заглавием "Воспоминания 1807 года" в нескольких изданиях было напечатано батюшковское стихотворение "Воспоминание" [90] [См., напр., изданное Жуковским "Собрание русских стихотворений", 1811, ч. V, стр. 272-275.], где поэт рассказывал о том, как он был ранен в сражении под Гейльсбергом).
      В лицейскую лирику Пушкина переходит целая серия батальных образов Батюшкова. Ранний Пушкин в эпикурейских стихотворениях иногда утверждает, что его не интересует военная слава (он восклицает: "Нейду, нейду за Славой" [91] ["Мечтатель".]; ср. у Батюшкова: поэт "нейдет за славы громом" [92] ["Послание к Н. И. Гнедичу".]), но это скорее литературная поза, так как его весьма занимают батальные темы. Из лирики Батюшкова к Пушкину, например, переходит образ старого воина, очерченный в "Моих пенатах" [93] [См. "Городок". В пушкинском стихотворении "На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году" говорится о "старце" - воине и его юных товарищах: "И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом // На прахе начертит он медленно пред ними". Это отголосок "Тибулловой элегии X" Батюшкова, где "древний воин" "мне лагерь начертит веселых чаш вином" (курсив мой.- Н. Ф.).]. Разрабатывая мотивы батальной лирики Батюшкова, Пушкин привлекает ее фразеологию. Например, в "Городке" он говорит о воине:
     
      Летел на встречу славы,
      Но встретился с ядром...
     
      Это выражение ("лететь к славе") -из Батюшкова. В послании "К Никите" сказано о рвущемся в бой храбреце:
     
      ...с первыми громами.
      К знаменам славы полетишь... [94] [Курсив мой.- Н. Ф.]
     
      Самый интересный и важный пример использования ранним Пушкиным военных мотивов лирики Батюшкова дают "Воспоминания в Царском Селе". Как впервые установила Н. М. Элиаш [95] [Н. М. Элиаш. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина", стр. 1-3.], в это стихотворение, прочитанное в присутствии Державина на переводном лицейском экзамене, Пушкин ввел образы самой талантливой патриотической вещи Батюшкова - послания "К Дашкову" (эта вещь всегда нравилась Пушкину, и он сопроводил ее одобрительными заметками на полях "Опытов") [96] [XII, 264.]. Такое использование образов Батюшкова в "Воспоминаниях в Царском Селе" было вполне закономерным. Как верно отметила Н. М. Элиаш, "не имея личных впечатлений о состоянии Москвы после пожара, Пушкин обратился к тому, кто был очевидцем событий 1812 г." [97] [Н. М. Элиаш. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина, стр. 2.] В "Воспоминаниях в Царском Селе" прямо по Батюшкову нарисована картина ужасных разрушений, причиненных Москве наполеоновским нашествием. Давно указаны и другие отголоски послания "К Дашкову" в "Воспоминаниях в Царском Селе" (например, у Пушкина - "небо заревом оделося вокруг"; у Батюшкова московские беженцы "взирали на небо рдяное кругом". См. об этом в той же статье Н. М. Элиаш). Но один из подобных отголосков еще не отмечен и особенно существен. Пушкин пишет о "родных" "краях Москвы", где ему в ранней юности были суждены "золотые" "часы беспечности":
     
      И вы их видели, врагов моей отчизны!
      И вас багрила кровь и пламень пожирал!
      И в жертву не принес я мщенъя вам и жизни;
      Вотще лишь гневом дух пылал!.. [98] [Курсив мой.- Н. Ф.]
     
      Эти строки свидетельствуют о глубочайшем усвоении лицеистом Пушкиным патриотических идей послания "К Дашкову". Пушкин не только использует батюшков-ские слова ("понесу я в жертву мести и жизнь, и к родине любовь" [99] [Курсив мой.- Н. Ф.]), но и проникает в самую суть послания. Если Батюшков отверг в нем с позиций патриотизма эпикурейские наслаждения, а затем действительно встал в ряды защитников родины, то юный Пушкин, тоже высоко поднимает гражданский пафос над "беспечностью" и жалеет о том, что его возраст не позволил ему практически содействовать разгрому захватнических армий Наполеона. Сходные мысли проходят через многие лицейские стихотворения Пушкина. См. хотя бы строки:
     
      Сыны Бородина, о Кульмские герои!
      Я видел, как на брань летели ваши строи;
      Душой восторженной за братьями спешил.
      Почто ж на бранный дол я крови не пролил? [100] ["На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году".]
     
      Существует еще одна большая группа лицейских произведений Пушкина, отразивших творческое воздействие Батюшкова. Это - сатирические произведения. Недаром в своем первом послании к Батюшкову Пушкин призывал его продолжать деятельность сатирика и подчас принять "ее свисток".
      В сатирических произведениях раннего Пушкина есть отголоски антишишковских эпиграмм Батюшкова. В первом произведении Пушкина, появившемся в печати,- в послании "К другу стихотворцу" упоминается "тяжелый Бибрус": так называли С. С. Боброва, близкого по стилю к шишковистам, их враги, в том числе и Батюшков [101] [См. об этом II, 537.] (см. эпиграмму последнего "Как трудно Бибрусу со славою ужиться!.."). Отражаются у раннего Пушкина мотивы и образы антишишковистского хора Батюшкова- "Певца в Беседе любителей русского слова". В "Городке" Пушкин говорит о плохих вещах, очевидно принадлежащих перу сторонников Шишкова, что это "известные творенья - увы! одним мышам", а в послании "К другу стихотворцу" утверждает, что они "гниют у Глазунова" (т. е. в книжной лавке, где продавались труды шишковистов). Ср. слова из "Певца" Батюшкова о членах "Беседы": "Их вирши сгнили в кладовых // Иль съедены мышами...". Но самое сильное влияние на ранние сатирические произведения Пушкина оказало, конечно, батюшковское "Видение на берегах Леты". Оно попало в лицейскую тетрадь с потаенными стихами:
     
      И ты, насмешник смелый,
      В ней место получил,
      Чей в аде свист веселый
      Поэтов раздражил,
      Как в юношески леты
      В волнах туманной Леты
      Их гуртом потопил... [102] ["Городок".]
     
      "Видение" увлекало раннего Пушкина прежде всего потому, что оно поддерживало в нем решимость строго "пересмотреть" и оценить творчество как старых, так и новых поэтов. В поэзии раннего Пушкина на все лады повторялся батюшковский образ реки забвения, в которую должны погрузиться вещи плохих стихотворцев [103] [См., напр., "Усы".]. Идейную схему "Видения" Пушкин положил в основу своей "Тени Фонвизина". Оба произведения построены на идее нелицеприятного суда над различными явлениям русской литературы; в ней зачеркивается плохое и, напротив, выделяется то, что достойно славы. Вся художественная ткань "Тени Фонвизина" пронизана батюшковскими сатирическими мотивами. Отметим две детали. Пушкин пародирует один из гимнов Державина, написанный тяжелым архаическим слогом, и заставляет "насмешника" Фонвизина сказать о нем:
     
      Что лучше эдаких стихов?
      В них смысла сам бы не проникнул
      Покойный господин Бобров...
     
      Ссылка на Боброва здесь неслучайна. В батюшковском "Видении" дана длинная пародия на стихи Боброва с их "надутым" слогом. У Пушкина она заменена комическим переиначиванием столь же "темных" стихов Державина.
      В "Тени Фонвизина" поэт Кренов сочиняет стихи "на стуле ветхом и треногом". Это, разумеется, отголосок "Моих пенатов" Батюшкова.
      Как мы говорили, художественный опыт Батюшкова помогал раннему Пушкину выразить стихийно-материалистические тенденции своего мировоззрения. Однако в этом мировоззрении уже были моменты, которые позволили раннему Пушкину в целом ряде отношений намного опередить Батюшкова. Уже вольнолюбие раннего Пушкина приобретает в отличие от вольнолюбия Батюшкова ярко выраженный политический характер (см. его послание "Лицинию" 1815 г.). Но важнее всего то, что уже в лицейских стихах Пушкин обнаруживает гораздо более сильное, чем Батюшков, тяготение к реальной жизни; это предвосхищает зрелое творчество великого "поэта действительности". Юный Пушкин создает картины, целиком находящиеся в сфере реальной жизни, чего еще не было в стихотворениях Батюшкова. Такие картины находим, например, в "Городке", построенном по образцу "Моих пенатов", и в литературно-полемических произведениях лицейского Пушкина (в "Тени Фонвизина" в чисто бытовой манере дан портрет престарелого Державина).
      Итак, Пушкин очень широко и разносторонне использовал в лицейскую пору художественный опыт Батюшкова, но уже в это время реалистические тенденции позволили ему в значительной мере преодолеть условность и литературность поэзии своего предшественника.
     
      3
     
      Как правильно заметил П. Морозов, "весьма яркий" след влияния Батюшкова тянется "далеко за пределы юности Пушкина" [104] [П. Морозов. Пушкин и Батюшков, стр. 150.]. При этом неправы те исследователи, которые считают, что после выхода Пушкина из лицейских стен образы, взятые им из творчества Батюшкова, уже были "случайными" и "разбросанными" и не имели "внутренней связи, связи настроения" [105] [Н. М. Элиаш. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина, стр. 30.]. Конечно, в послелицейскую пору - в 1817-1825 гг.- влияние Батюшкова на Пушкина ослабевает, так как последний окончательно выходит за рамки карамзинистских тем и обращается к широким жизненным проблемам, в том числе и к политическим. Верно и то, что основной тон произведений Пушкина становится уже совсем не батюшковским. Однако образы и фразеология Батюшкова все же проникают в художественную ткань произведений Пушкина, и это нельзя считать случайным: как мы увидим, Пушкина продолжает глубоко интересовать ряд мотивов, звучащих в лирике Батюшкова, причем теперь для него на видное место иногда выдвигаются те из них, которые мало занимали его в лицейский период.
      После 1818 г., когда закрылся "Арзамас", для Пушкина стали сравнительно малоактуальными те произведения Батюшкова-сатирика, в которых он вел борьбу с шишковистами. Пушкин уже почти не использует мотивов литературно-полемических произведений Батюшкова. Нужно, впрочем, отметить, что в его необычайно яркое стихотворение "О муза пламенной сатиры!", представляющее собой программу деятельности вольнолюбивого писателя, сосредоточившего все силы на обличении сторонников реакции, попадает в переиначенном виде образное выражение из батюшковского "Видения на берегах Леты", на что указал Д. Д. Благой [106] [Б., 538.]: Батюшков писал об "уныло-бледных" лицах бездарных поэтов, Пушкин говорит о "бесстыдно-бледных" лицах реакционных деятелей, готовых принять "неизгладимую печать" от вольнолюбивого сатирика [107] [Курсив мой.- Н. Ф.]. И, конечно, усиление резкости эпитета опять свидетельствует о включении батюшковского образного выражения в абсолютно новую художественную систему, на этот раз в ту, которая была выработана Пушкиным в его политической лирике.
      Отголоски батюшковских мотивов по-прежнему слышатся в эпикурейских стихотворениях Пушкина. Здесь отражается целая серия соответствующих образов Батюшкова. См. такие пушкинские образы, как "час упоенья", который нужно "ловить", "златая чаша" (Пушкин иногда меняет эпитет, называя чашу "стеклянной" [108] ["27 мая 1819".] и придавая всему образу "небатюшковский" реалистический колорит), "звон рюмок" [109] ["К Языкову".] и т. п. Но теперь таких образов у Пушкина во много раз меньше, чем в лицейскую пору. Это объясняется тем, что Пушкин решительно вышел за пределы чисто эпикурейской тематики. Поднятый волной декабризма, ставший самым выдающимся вольнолюбивым поэтом, он теперь нередко связывает эпикурейские образы с политической проблематикой, рисуя не просто друзей, но единомышленников, стремящихся к свободе (так, в послании Я. Н. Толстому рассказано, как вместе с "веселыми остряками" "за круглый стол садилось милое равeнство"), или вовсе осуждает чисто эпикурейскую тематику, выражая желание разбить "изнеженную лиру", чтобы целиком посвятить себя прославлению вольности [110] ["Вольность".].
      В 1817-1825 гг. Батюшков остается для Пушкина поэтом любви. Наиболее сильное воздействие любовной лирики Батюшкова чувствуется теперь в пушкинских описаниях голоса, волос и глаз любимой женщины и вообще ее красоты. В элегии "Мой гений" Батюшков создал выразительный женский портрет:
     
      Я помню голос милых слов,
      Я помню очи голубые,
      Я помню локоны златые
      Небрежно вьющихся власов.
     
      Этот портрет именно в 1817-1825 гг. прочно входит в поэзию Пушкина и много раз им повторяется, причем слово, определяющее цвет светлых глаз возлюбленной ("голубые"), как правило, рифмуется - по типу батюшковского стихотворения - со словом, определяющим цвет ее белокурых волос ("золотые" или "льняные"):
     
      В Дориде нравятся и локоны златые,
      И бледное лицо, и очи голубые...
      ("Дорида")
     
      Ср. портрет из лирического отступления в "Руслане":
     
      Улыбка, очи голубые
      И голос милый...
     
      Ср. портрет Марии в "Бахчисарайском фонтане":
     
      Движенья стройные, живые
      И очи томно-голубые.
     
      Ср. портрет Ольги в "Онегине":
     
      Глаза, как небо голубые,
      Улыбка, локоны льняные...
     
      В последнем случае Пушкин даже оговаривался, что он часто рисовал подобный портрет и теперь он кажется ему банальным:
     
      Я прежде сам его любил,
      Но надоел он мне безмерно.
     
      Вместе с тем в своих любовных стихотворениях (таких, как "Ненастный день потух..." или "Сожженное письмо") Пушкин использует эмоционально-интонационный строй тех произведений Батюшкова, которые отражают драматические переживания поэта (например, строй "Элегии"). При этом - по наблюдению В. В. Виноградова - "пользуясь фразеологическими схемами Батюшкова, Пушкин романтически обостряет их экспрессию, наполняет их разнообразным драматическим содержанием, вмещает в иную, более напряженную атмосферу" [111] [В. В. Виноградов. Стиль Пушкина, стр. 187.]. Вообще, как убедительно показал В. В. Виноградов, "в основу" романтического стиля Пушкина легла "сложная система... форм лирической экспрессии, лишь гениально намеченная, но не завершенная Батюшковым" [112] [Там же, стр. 181.].
      В лирике Пушкина 1817-1825 гг. появляется целая серия романтических образов, уходящих корнями в произведения Батюшкова. Здесь Пушкин обращался именно к тем произведениям Батюшкова, которые в наибольшей степени подготовили романтизм [113] [В этом смысле показательно, что Пушкин любил батюшковскую элегию "Есть наслаждение и в дикости лесов..." и собственноручно переписал это стихотворение (Б., 544).], были основаны на остром идеологическом конфликте поэта и общества и рисовали судьбу гонимого поэта. Пушкин творчески использовал образы "Умирающего Тасса", хотя впоследствии весьма отрицательно высказывался об этой элегии Батюшкова. К ней восходят слова Пушкина о своей участи из стихотворения "19 октября", сочиненного в 1825 г.:
     
      Из края в край преследуем грозой,
      Запутанный в сетях судьбы суровой...
     
      Ср. в "Умирающем Тассе" Батюшкова жалобу поэта, ставшего "добычей злой судьбины":
     
      Из веси в весь, из стран в страну гонимый,
      Я тщетно на земли пристанища искал... [114] [Курсив везде мой.- Н. Ф.]
     
      Мотивы "Умирающего Тасса" можно обнаружить и в пушкинском послании "К Овидию" (см., например, образ "карающей" судьбы в этом послании). В жалобах пушкинского Овидия использован анафорический строй сетований батюшковского Тасса:
     
      Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей,
      Ни Музы, легкие подруги прежних дней,
      Изгнанного певца не усладят печали.
     
      Ср. у Батюшкова:
     
      Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
      Ни почестей столь поздние награды -
      Ничто не укротит железный судьбы..
     
      В пушкинских поэмах, написанных в 1817-1824 гг., также отразилось влияние Батюшкова. Большую вероятность имеет предположение Л. Н. Майкова о том, что "мысль о Руслане и Людмиле" зародилась у Пушкина под впечатлением от бесед с Батюшковым" о создании поэмы [115] [Л. Майков. Пушкин. СПб., 1899, стр. 288.] (см. о них выше). И уже во всяком случае можно не сомневаться в том, что эти беседы, в ходе которых Пушкин уступил Батюшкову право на использование темы "Бовы", серьезно стимулировали пушкинские поиски народного сказочного сюжета. Прекратив работу над "Бовой", Пушкин стал искать сказочный сюжет для новой поэмы, что в конечном счете привело к созданию "Руслана и Людмилы". На страницах этой поэмы находим то же использование военных, эпикурейских и любовных образов Батюшкова, которое было типично для лицейской лирики. Когда читаешь поэму, то нередко эти образы узнаешь. Пушкин, например, восклицает в одном из авторских отступлений:
     
      Блажен, кого под вечерок
      В уединенный уголок
      Моя Людмила поджидает...
     
      Ср. в "Моих пенатах" Батюшкова:
     
      И ты, моя Лилета,
      В смиренный уголок
      Приди под вечерок...
     
      Использованы в "Руслане и Людмиле" и экспрессивные батюшковские формулы выражения пылкой страсти с их напряженным отрывистым синтаксическим течением. См. любовное признание Наины:
     
      Проснулись чувства, я сгораю,
      Томлюсь желанием любви...
      Приди в объятия мои...
      О милый, милый! умираю.. [116] [Курсив мой. - Н. Ф.]
     
      Ср. у Батюшкова:
     
      Прижмись к груди моей и к пламенным устам,
      Умри на них, супруг!.. Сгораю вся тобою... [117] ["Отрывок из XVIII песни "Освобожденного Иерусалима". Курсив мой.- Н. Ф.]
     
      Вообще в "Руслане и Людмиле" Пушкин взял из творчества Батюшкова преимущественно мотивы "земной" любви. Это имело глубокий внутренний смысл: поэма Пушкина была полна такой же подчеркнутой жизнерадостностью, как и его лицейская лирика.
      Но Пушкину, когда он писал "Руслана и Людмилу", было уже тесно в батюшковском мире эпикурейских наслаждений. Об этом свидетельствует образ Ратмира, целиком выдержанный в батюшковском колорите. Ратмир, отказываясь от поисков Людмилы и "бранной славы", удаляется в "смиренную" хижину вместе со своей подругой - "милой" пастушкой. Это была, конечно, типичная ситуация батюшковских стихотворений. О том же самом шла речь в "Тавриде", которую Пушкин считал "лучшей элегией" Батюшкова [118] [XII, 263.]. Более того, Пушкин именно так изобразил самого Батюшкова в лицейской поэме "Тень Фонвизина" [119] [См. выше.] (в этих произведениях, как и в "Руслане и Людмиле", хижина находится у воды - деталь, делающая пейзаж особенно поэтичным). Рисуя Ратмира и его подругу, Пушкин крепко связывает их с батюшков-скими образами и фразеологией. В портрете подруги Ратмира он почти повторяет Батюшкова:
     
      Власы, небрежно распущенны,
      Улыбка, тихий взор очей,
      И грудь, и плечи обнаженны...
     
      Ср. у Батюшкова:
     
      Власы развеянны небрежно по плечам,
      Вся грудь лилейная и ноги обнаженны... [120] ["Элегия из Тибулла".]
     
      Сам Ратмир разговаривает совсем по-батюшковски и, например, заявляет, что в своей хижине он "верным счастием богат" (ср. "Мечту" Батюшкова, где поэт, ушедший "от сует" в хижину, утверждает, что он "и счастлив и богат"; слово богатство здесь тоже понимается в моральном смысле).
      Однако Ратмир только периферийная фигура поэмы. Правда, он нравится Пушкину и в связи с его судьбой даже дается пародия на один из эпизодов мистического произведения Жуковского "Двенадцать спящих дев". Но, предпочитая эпикурейство мистике, Пушкин все же делает главным героем поэмы не пассивного Ратмира, а смелого воина Руслана, тем самым выдвигая на первый план активную человеческую деятельность, чего, разумеется, не было в любовной лирике Батюшкова.
      И в южных поэмах Пушкина звучали отголоски батюшковских мотивов, образов и интонаций, хотя их роль по сравнению с "Русланом и Людмилой" значительно падает. Только в "Бахчисарайском фонтане" влияние батюшмовсмой манеры имело принципиальное и важное значение (эго относится и к "крымской" лирике Пушкина).
      Для воображения романтиков Крым был сказочной страной, где поэт может найти покой и постоянно наслаждаться созерцанием великолепной "роскошной" природы. Тема Тавриды увлекла Пушкина, попавшего в Крым, именно как романтическая тема большой яркости. Она прошла в элегии "Погасло дневное светило...", в стихотворении "Редеет облаков летучая гряда...", в начале неоконченной поэмы "Таврида" и, наконец, получила полное выражение в "Бахчисарайском фонтане". В этих вещах Пушкин не только использовал образы так нравившейся ему "Тавриды" Батюшкова, но и во многом шел от стиля этой элегии, в которой он восхищался "гармонией", "искусством стихосложения", а также "роскошью и небрежностью воображения" [121] [XII, 263. В 1830 г. в набросках статей о Баратынском Пушкин называл Батюшкова "певцом Пенатов и Тавриды" (XI, 186).].
      С поэзией Батюшкова в крымских произведениях Пушкина связана особая яркость и предметность изображения природы, сочетающаяся с необычайно гармоничной словесной инструментовкой. Этот "сладостный" стиль достигает у Пушкина своего апогея в "Бахчисарайском фонтане" и, конечно, намного превосходит такие же художественные приемы предромантика Батюшкова.
      В "Тавриде" Батюшкова поэт хочет жить
     
      Под небом сладостным полуденной страны.
      ...................................................
      В прохладе ясеней, шумящих над лугами,
      Где кони дикие стремятся табунами
      На шум студеных струй, кипящих под землей,
      Где путник с радостью от зноя отдыхает
      Под говором древес, пустынных птиц и вод...
     
      Пушкин тоже с восторгом говорит о "мирной стране":
     
      Где стройны тополи в долинах вознеслись,
      Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
      И сладостно шумят полуденные волны.
      ("Редеет облаков летучая гряда ")
     
      Особенно поэтичен сходный пушкинский пейзаж в "Бахчисарайском фонтане":
     
      Волшебный край, очей отрада!
      Все живо там; холмы, леса,
      Янтарь и яхонт винограда,
      Долин приютная краса,
      И струй и тополей прохлада...
     
      Дело не только в совпадении отдельных эпитетов ("сладостный", "полуденный") и образов (прохлада деревьев, шум воды) и одинаковом анафорическом повторении слова "где" (в первых двух случаях), но и в том, что Пушкин использует и поднимает на огромную художественную высоту батюшковский живописно-музыкальный стиль, основанный на тонких сочетаниях зрительных, звуковых и "температурных" образов, а также на удивительной гармонии стиха [122] [Этот стиль применялся Пушкиным-романтиком и в ряде антологических вещей - в стихотворениях "Приметы", "Нереида" и в особенности "Муза" Последнее стихотворение, по его собственным словам, "отзывалось" поэзией Батюшкова. В этом стихотворении - по наблюдению В. В. Виноградова - к Батюшкову восходит самый "мелодико-синтаксический рисунок" стихотворения (см. В. В. Виноградов. Стиль Пушкина, стр. 184).].
      Но, разумеется, стиль крымских описаний у Пушкина гораздо жизненнее и конкретнее, чем у Батюшкова. Вспомним хотя бы великолепный конец "Бахчисарайского фонтана": "И зеленеющая влага... и блещет и шумит вокруг утесов Аю-дага..." Здесь даны и точное определение цветового оттенка моря и местное географическое название горы, чего не найдешь в "Тавриде" Батюшкова, который в пору сочинения этой элегии- в отличие от Пушкина - вообще еще не был в Крыму и только его себе воображал.
      Таким образом, в 1817 -1825 гг. Пушкин, работавший над крупными и мелкими произведениями, привлекал и творчески осваивал многие элементы поэзии предромантика Батюшкова, чаще всего включая их в идейно-художественную систему своего романтизма.
     
      4
     
      В последекабрьскую пору Пушкин сохраняет тяготение к поэзии Батюшкова и снова использует в своих стихотворениях образы и интонационно-синтаксические "ходы" произведений Батюшкова, а также отдельные выражения из них. Значение творческого материала сохраняет для Пушкина любовная лирика Батюшкова, хотя в это время он уже ставит Баратынского, как поэта любви, выше Батюшкова [123] [См. пушкинские наброски статей о Баратынском относящиеся к 1830 г. (XI, 186).]. Иногда в любовной лирике Пушкина встречаем батюшковские интонации, но прочно связанные теперь с реалистическим русским содержанием
     
      Как жарко поцелуй пылает на морозе!
      Как дева русская свежа в пыли снегов!
      ("Зима. Что делатъ нам в деревне?")
     
      Ср. у Батюшкова:
     
      Как сладок поцелуй в безмолвии ночей,
      Как сладко тайное любови наслажденье!
      ("Из греческой антологии", VII)
     
      Пушкина-реалиста теперь начинают интересовать те произведения Батюшкова, посвященные любви, в которых образ женщины погружен в социальную среду и приведен в резкое столкновение со светом. Уже отмечалось, что пушкинское стихотворение "Когда твои младые лета..." связано с батюшковской вещью "В день рождения N." [124] [Н. М. Элиаш. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина, стр. 39.]. Можно доказать, что оно связано и с другими произведениями Батюшкова. Но дело здесь не в отдельных деталях, не в том, например, что пушкинское выражение "шумная молва" есть в батюшковской лирике [125] [См. послание "К Никите".]. И у Пушкина и у Батюшкова раскрыта глубокая драма женщины, презираемой "светом", который сам не заслуживает уважения. Утешая такую женщину, Пушкин с горечью говорит о "свете":
     
      Достойны равною презренья
      Его тщеславная любовь
      И лицемерные гоненья:
      К забвенью сердце приготовь...
     
      Ср. у Батюшкова обращение к забытой "светом" женщине:
     
      Что потеряла ты?
      Льстецов бездушный рой,
      Пугалищей ума, достоинства и нравов,
      Судей безжалостных, докучливых нахалов...
     
      И почти совпадают последние строки двух стихотворений, говорящие о том, что только поэт становится на сторону подвергнутой несправедливому остракизму женщины: у Пушкина - "Тебе один остался друг", у Батюшкова - "Один был нежный друг... и он еще с тобой!"
      Внимание Пушкина-реалиста привлекают стихотворения Батюшкова с военной тематикой. Самый яркий и принципиальный пример этого являет собой замечательное стихотворение "Клеветникам России", написанное в связи с угрозой новой интервенции против России и утверждающее мощь и непобедимость русского народа. Пушкин явно использовал, как отметил Д. Д. Благой, военно-историческую элегию Батюшкова "Переход через Рейн" [126] [Б., 521.] (мы видели, что Пушкин считал эту элегию "лучшим стихотворением" Батюшкова [127] [XII, 283.]). Говоря о необъятности русской земли и огромной силе населяющего ее народа, Пушкин использовал не только патриотические мысли, заключенные в "Переходе через Рейн", но и форму торжественного анафорического перечисления, которая возникала в одном из мест этого стихотворения:
     
      Иль русский от побед отвык?
      Иль мало нас! Или от Перми до Тавриды,
      От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
      От потрясенного Кремля
      До стен недвижного Китая,
      Стальной щетиною сверкая,
      Не встанет русская земля?..
     
      Ср. у Батюшкова:
     
      И час судьбы настал!
      Мы здесь сыны снегов,
      Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..
      Стеклись с морей, покрытых льдами,
      От струй полуденных, от Каспия валов,
      От волн Улеи и Байкала,
      От Волги, Дона и Днепра,
      От града нашего Петра,
      С вершин Кавказа и Урала!..
     
      Батюшковские образы отразились и в пушкинских произведениях большой формы, созданных в последекабрьскую пору (в "Полтаве", "Анджело и др.). Любовно-эпикурейские образы Батюшкова были использованы Пушкиным в "Пире во время чумы". Уже отмечено, что заключение гимна председателя:
     
      И Девы-Розы пьем дыханье -
      Быть может - полное Чумы!
     
      несмотря на трагический колорит, восходит к стихам "Моих пенатов" Батюшкова:
     
      Я Лилы пью дыханье
      На пламенных устах,
      Как роз благоуханье,
      Как нектар на пирах!.. [128] [См. об этом у М. Гершензона в статье "Пушкин и Батюшков" ("Статьи о Пушкине". М., 1926, стр. 24) и в статье Н. П. Верховского "Батюшков" ("История русской литературы", т. V, ч. 1. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1941, стр. 417).]
     
      Слово "пять", примененное в подобном понимании, часто встречается у Батюшкова и вслед за ним у лицейского Пушкина (см. батюшковские выражения: "Полной чашей радость пить" [129] ["Веселый час". "Отрывок из XVIII песни "Освобожденного Иерусалима".], "Блаженство ль хочешь пить?" [130] [Есть подобное выражение и у Жуковского. Однако оно лишено у последнего эпикурейского колорита. "Я пью любовь в твоем дыханье...",- писал Жуковский в "Песне" (1808).]. Ср. у лицейского Пушкина: "Веселье пьет она" [131] ["Фавн и пастушка".]). Перекликается с лирикой Батюшкова и образ "девы-розы" (ср. строчку Батюшкова: "Девица юная подобна розе нежной..." [132] ["Подражание Ариосту".]). Но этот образ, соединяющий в "двойном" слове сопоставляемые понятия, все же пушкинский. Ведь в 1824 г. Пушкин начал стихотворение обращением: "О дева-роза, я в оковах...", создавая то "двойное" слово, которое он впоследствии повторил в "Пире". И до сих пор не обращено внимание на то, что выражение из гимна председателя "неизъяснимы наслажденья" является фразеологической формулой, восходящей к батюшковским произведениям. Ср. у Батюшкова: "неизъяснимые для черствых душ утехи" [133] ["Князю П. И. Шаликову"], "сладости, неизъяснимые языком смертною" [134] ["Похвальное слово сну". Вторая редакция (II, 209). В гимне председателя Пушкин вообще широко использовал художественный фонд образов, созданных русскими поэтами. Слова "И бездны мрачной на краю" - несомненный отголосок строки из державинской оды "На смерть князя Мещерского": "Скользим мы бездны на краю". Использованы в гимне и строки стихотворения Капниста "Время" о богатом наследнике: "Закутя пиры да балы, // Через край нальет бокалы".].
      Поэтическая традиция Батюшкова отразилась и в крупнейшем произведении Пушкина - в романе "Евгений Онегин". Уже были указаны некоторые связи "Онегина" с творчеством Батюшкова. Д. Д. Благой подчеркнул, что "онегинский ямб местами удивительно близок стиху" ба-тюшковского "Видения на берегах Леты" [135] [Б., 538.] (подробный анализ этого вопроса - дело стиховедов), а также отметил, что в посвящении к роману Пушкин опять-таки "местами весьма близок к Батюшкову": он использует стихотворение последнего "К друзьям", ставшее посвящением ко второй части "Опытов", сообщая "несколько вялым строкам" Батюшкова "необыкновенную энергию, сжатость и предельный словесный чекан" [136] [Там же, 443.].
      В "Онегине" очень много батюшковских или почти батюшковских образов и выражений. В путешествии Онегина Пушкин, рисуя шумную Одессу, делает это в духе батюшковской сатирической сказки "Странствователь и домосед" и применяет взятые из нее образы и выражения, что не было отмечено В. Комаровичем, указавшим на другие отражения этой сказки в творчестве Пушкина [137] [См.: В. Комарович. Пометки Пушкина в "Опытах" Батюшкова, стр. 807 и 904.]:
     
      Глядишь и площадь запестрела,
      Всё оживилось; здесь и там
      Бегут за делом и без дела,
      Однако больше по делам.
     
      Ср. у Батюшкова:
     
      На площадь всяк идет для дела и без дела;
      Нахлынули,- вся площадь закипела [138] [Курсив везде мой.- Н. Ф.].
     
      Но гораздо существеннее этого принципиальный вопрос о том, в каком плане нашли применение в "Онегине" батюшковские образы и выражения. Надо обратить внимание на то, что Пушкин, как и во многих других своих последекабрьских произведениях, использует их для художественной передачи любовных эмоций. Например, в письме Онегина к Татьяне находим тот самый эмоционально-экспрессивный стиль, который широко применялся в романтических произведениях Пушкина и возникал на основе художественных приемов Батюшкова. А рисуя образ Ленского, Пушкин включает в роман другую серию батюшковских образов, на этот раз элегического порядка. Некоторые черты психологии и судьбы Ленского даны в романе сквозь призму батюшковской элегии "Последняя весна", где изображались ранняя смерть юного поэта и его предсмертные переживания. Ленский - "младой певец", который безвременно "увядает" и гаснет ("Потух огонь на алтаре..." - говорит о нем Пушкин; ср. слова из элегии Батюшкова об "увянувшем" "певце любви": "А бедный юноша... погас!"). Готовящегося к смерти юношу-поэта у Пушкина и у Батюшкова одинаково волнует мысль о том, придет ли возлюбленная на его могилу. И в обоих случаях могила юного поэта остается заброшенной; эту печальную картину оживляет лишь пастух. Самым важным фактором при использовании наследия Батюшкова в "Онегине" был для Пушкина его реалистический метод. Именно реализм художественного мышления заставлял Пушкина, с одной стороны, отбирать и включать в роман сохранившие жизненность элементы батюшковской лирики [139] [Пушкин, напр., дает в батюшковской манере "гастрономический натюрморт" в первой главе романа ("Пред ним roast-beef окровавленные" и т. д.). См. о таких же картинах в послании "К Жуковскому" Батюшкова в главе четвертой нашей работы.], а с другой, переосмысливать и даже пересмеивать те ее образы, которые имели условно-литературный характер (весь этот процесс, конечно, происходил у Пушкина бессознательно, но был в высшей степени закономерным и демонстрировал смену стилей в русской поэзии). Как мы видели, Пушкин шел по второму пути, когда давал портрет Ольга по элегии Батюшкова "Мой гений", но сейчас же указывал на его тривиальность. Точно так же батюшковские элегические мотивы, связанные с Ленским, часто теряют в "Онегине" свою условность. Описание могилы погибшего поэта, довольно абстрактное в "Последней весне" Батюшкова, оживляется в "Онегине" реалистическим образом молодой горожанки, которая на прогулке верхом смотрит на эту могилу, "ремянный повод натянув, и флер от шляпы отвернув". Приведем еще один пример реалистического переосмысления батюшковских образов в "Онегине", на этот раз давно указанный, но по-разному освещаемый исследователями. Характеризуя Зарецкого, бывшего в молодости "буяном" и картежником и ставшего в конце концов "мирным" помещиком, Пушкин припоминает мотив эпикурейской поэзии Батюшкова:
     
      ...Зарецкий мой,
      Под сень черемух и акаций
      От бурь укрывшись наконец,
      Живет, как истинный мудрец,
      Капусту садит, как Гораций,
      Разводит уток и гусей
      И учит азбуке детей.
     
      В этом месте романа ясно звучат отголоски стихотворения Батюшкова "Беседка муз", которое очень любил Пушкин (под этим стихотворением, завершающим собой поэтическую часть "Опытов", он написал "Прелесть!" [140] [XII, 284.]). Батюшков говорил о поэте, который нашел счастье в скромном "шалаше":
     
      Пускай и в сединах, но с бодрою душой,
      Беспечен, как дитя всегда беспечных граций,
      Он некогда придет вздохнуть в сени густой
      Своих черемух и акаций [141] [Курсив мои.- Н. Ф.].
     
      Вряд ли прав В. Л. Комарович, который считает, что в таком использовании образов Батюшкова сказывается несколько ироническое отношение Пушкина к его поэзии, и даже на этом основании утверждает, что положительная оценка Пушкиным "Беседки муз" на полях "Опытов" была сделана задолго до возникновения шестой главы "Онегина" [142] [В. Комарович. Пометки Пушкина в "Опытах" Батюшкова, стр. 893.]. Гораздо ближе к истине Л. Н. Майков, находящий, что Пушкин просто хотел "усилить комические черты" в характеристике Зарецкого [143] [Л. Майков. Пушкин, стр. 308.]. Вся соль использования батюшковских образов здесь заключалась в комическом несоответствии между ультрапрозаической личностью Зарецкого и достаточно возвышенным строем эпикурейской лирики Батюшкова. "Под сенью черемух и акаций" живет заурядный помещик, не имеющий абсолютно никаких поэтических черт. В то же время, применяя образы "Беседки муз" для обрисовки сельского быта, реалист Пушкин по сути дела нащупал и раскрыл бытовую канву эпикурейской лирики Батюшкова, уходившей своими корнями в частную жизнь поместного дворянства. Если Зарецкий "капусту садит, как Гораций", то Батюшков писал о себе другу: "Жить дома и садить капусту я умею, но у меня нет ни дома, ни капусты" [144] [Батюшков - Гнедичу, май 1817 г. (III, 438). В этом письме Батюшков говорит о своем пребывании "у сестер в гостях", а вовсе не о том, что у него действительно нет дома. В другом письме к тому же адресату он заявляет: "Стану поливать левкои и садить капусту..." (там же, 424).]. Дом в деревне у Батюшкова все-таки был, и он подолгу жил там, создавая прекрасные образцы эпикурейской лирики. Но большие интеллектуальные интересы всегда спасали Батюшкова от погружения в обывательский мир провинциальных помещиков.
      Хорошо знавший Батюшкова Пушкин, конечно, не хотел даже в отдаленном плане иронически отождествлять его с Зарецким.
      Итак, общий характер использования батюшковских мотивов "последекабрьским" Пушкиным определялся все большим тематическим расширением и психологическим углублением его реализма. При этом Пушкин, перерабатывая и переосмысляя батюшковские мотивы, в том числе и романтические, часто делал их средством реалистической характеристики героев своих произведений.
      Мы видели, что Пушкин использовал художественный опыт Батюшкова более широко, последовательно и органично, чем предполагалось до сих пор. Такой вывод имеет существенное историко-литературное значение. Он еще раз показывает, что, будучи гениальным новатором, Пушкин в то же время опирался на глубоко национальные корни - на передовую русскую литературу конца XVIII - начала XIX в., выработавшую замечательные эстетические ценности. На всем протяжении творческого пути Пушкина Батюшков оставался для него классиком русской поэзии, источником яркого художественного материала. В лицейскую пору воздействие Батюшкова на Пушкина было наиболее сильным и принципиальным. Но и в дальнейшем Пушкин продолжал живо интересоваться батюшковскими мыслями, темами и художественными приемами, а вовсе не "выхватывал" из поэзии своего предшественника случайные штрихи, как находили некоторые дореволюционные исследователи. Совершая стремительный путь от эпикурейской поэзии к вольнолюбивому романтизму и далее к реализму, Пушкин органично включал переработанные им батюшковские мотивы, образы, приемы и выражения в разные стилевые системы своего творчества. Воздействие Батюшкова на Пушкина было в целом весьма плодотворным: оно укрепляло очень ценные идейно-художественные тенденции Пушкина (патриотизм, жизнерадостность, любовь к конкретности, стремление выразить внутренний мир человека, тяготение к гармонии эстетических форм и т. д.), хотя в лицейскую пору Пушкину приходилось преодолевать узость интимно-психологической лирики Батюшкова. И, конечно, во всех областях Пушкин сделал гигантский шаг вперед по сравнению с Батюшковым и потому, что он был гением, и потому, что сумел стать несравненным "поэтом действительности", с удивительной полнотой и свежестью изобразившим русскую жизнь, и дал глубочайшее решение социально-исторических и психологических проблем огромной важности, чего еще нет у Батюшкова.
     
      5
     
      Влияние Батюшкова отразилось не только в творчестве Пушкина. Его лирика в различные эпохи оказывала серьезное идейно-художественное воздействие на многих других значительных русских поэтов [145] [На эту тему автором этих строк написана большая работа. Здесь даны только общие ее итоги.].
      Батюшков почти не повлиял на Гнедича. Единственное исключение представляет послание Гнедича "К Батюшкову", где, как указал Д. Д. Благой, сказывается влияние первой редакции батюшковской "Мечты" [146] [Б., 493.]. Зато очень яркое влияние Батюшкова закономерно ощущается в творчестве поэтов-карамзинистов и арзамасцев - В. Л. Пушкина (см. послание последнего "К Д. В. Дашкову", 1814, где явно отражены мысли и образы "Моих пенатов") и Дениса Давыдова (см. его стихотворения с любовно-эпикурейской тематикой: послания "К Е. Ф. С-ну...", 1813; "К моей пустыне", 1814, и "Другу-повесе", 1815). Здесь опять-таки наиболее интересный материал дали Денису Давыдову "Мои пенаты", причем он ввел в эти послания чисто Давыдовские, очень конкретные детали (образ пробки, которая летит "до потолка стрелою", друзей - "отличных сорванцов" и др.). И ранняя поэзия Вяземского подверглась очень сильному влиянию лирики Батюшкова; более того, она развивалась под ее знаком. Однако Вяземский усвоил преимущественно эпикурейские темы и настроения, а не фразеологию Батюшкова, которая и не могла органически войти в его несколько "головатый" рационалистический стиль (см. его стихотворение "Молодой Эпикур", 1810). Впрочем, иногда Вяземский в известной мере усваивает и художественную манеру Батюшкова (см. ответ Вяземского на адресованные ему и Жуковскому "Мои пенаты" - его послание "К Батюшкову", 1815, и его послание "К друзьям", относящееся к тому же году).
      Никогда не отмечалось влияние Батюшкова на Жуковского. А между тем оно имело место. В послании Жуковского "К Батюшкову", 1812, которое тоже сделалось ответом на "Мои пенаты" и было написано ставшим классическим после появления этого послания трехстопным ямбом, порой возникал столь характерный для Батюшкова образ поэта, окруженного "мечтами" и живущего в мире "крылатой фантазии". Иногда как бы на время превращаясь в поэта-эпикурейца, Жуковский вспоминает о том, как он с друзьями "из полной чаши радость пили" (ср. у Батюшкова в "Веселом часе": "Полной чашей радость пить"). У Жуковского повторяются и другие образы и выражения Батюшкова: "смиренный уголок" (этот образ есть в "Моих пенатах"), "вот кубок" [147] ["К Воейкову" ("Добро пожаловать, певец..."), 1814.] (эти слова взяты буквально из тех же "Моих пенатов"). Можно установить и влияние на Жуковского "Видения на берегах Леты". В другом послании, "К Воейкову", также относящемся к 1814 г. ("О Воейков! Видно нам..."), Жуковский развивает основной мотив батюшковского "Видения" - мотив строгого и нелицеприятного суда над русскими поэтами (у Жуковского, как и у Батюшкова, действует Аполлон; он судит поэтов "по стихам, а не по томам").
      Еще неожиданней выглядит тот факт, что очень сильное влияние Батюшкова обнаруживается у такого гражданского поэта-декабриста, как Рылеев. Это объяснялось тем, что предромантическая поэзия Батюшкова содержала в себе вольнолюбивые моменты, в частности отказ от официальной казенной морали. Для Рылеева Батюшков - "резвун, мечтатель легкокрылый" [148] ["Пустыня" (1821). ]. Но вполне удовлетворить Рылеева "мирная" батюшковская любовно-эпикурейская тематика, конечно, не могла, и в пору полного расцвета своей политической деятельности он демонстративно отказывается от нее, заявляя: "Любовь никак нейдет на ум: //Увы, моя отчизна страждет" [149] ["Ты посетить, мой друг, желала..." (1824).].
      В раннем творчестве Рылеева отражается прежде всего батюшковская традиция дружеского послания, написанного трехстопным ямбом. См. послания Рылеева "К С.", "К Логинову" и особенно "Друзьям", где даны образы и фразеология "Веселого часа" и "Моих пенатов" Батюшкова. Увлекает раннего Рылеева "Видение на берегах Леты". Его стихотворение "Путешествие на Парнас", имеющее подзаголовок "Подражание Крылову", в действительности представляет собой явное подражание батюш-ковскому "Видению".
      Среди произведений раннего Рылеева есть много "неопознанных" подражаний Батюшкову. Так, в качестве вероятного источника рылеевского стихотворения "Тоска" В. И. Маслов указал стихотворение Милонова "Весна Ти-булла", напечатанное в "С.-Петербургском вестнике" [150] [В. И. Маслов. Литературная деятельность Рылеева. Киев, 1912, стр. 122-123.]. Это предположение привел без комментариев А. Г. Цейтлин, редактировавший полное собрание сочинений Рылеева [151] [К. Ф. Рылеев. Полное собр. соч. М.- Л., 1934, стр. 719.]. Но, вглядываясь в рылеевское стихотворение, мы обнаруживаем, что на самом деле это подражание батюшковскому переводу из Мильвуа - "Последняя весна". Притом это подражание именно Батюшкову, потому что у него, в отличие от Мильвуа, описана весна, а не осень, как у французского поэта в его элегии "La chute des feuilles" ("Листопад"). И у зрелого Рылеева (начиная с 1820 г.) отражений поэзии Батюшкова очень много. В 1820 г. Рылеев сочиняет два послания "К Делии", которые навеяны творчеством Батюшкова. Первое из них заканчивается - на что еще не указано в научной литературе - картиной встречи возлюбленного, первоначально нарисованной в батюшковской "Элегии из Тибулла", где тоже фигурирует Делия. Что же касается второго послания, имеющего подзаголовок "Подражание Тибуллу" (Тибулловой элегии, III), то А. Г. Цейтлин давно уже установил, что "на перевод Рылеева сильно повлиял перевод аналогичной элегии Батюшковым" [152] [Там же, стр. 538.].
      В духе батюшковского цикла "Из греческой антологии" написано рылеевское стихотворение "Заблуждение" (1821). В стихотворениях Рылеева, относящихся к тому же году, "Послание к Н. И. Гнедичу" и "Надгробная надпись" развиты соответственно мотивы стихотворений Батюшкова "Умирающий Тасс" [153] [В "Послании к Н. И. Гнедичу" Рылеев называет гонителей "несчастных певцов" "убийцами дарованья" (выражение из "Умирающего Тасса" Батюшкова).] и "Беседка муз". Но вершиной батюшковского влияния на Рылеева следует считать рылеевское дружеское послание "Пустыня" (1821), написанное трехстопным ямбом и близко напоминающее "Мои пенаты" Батюшкова. Здесь Рылеев, подобно Батюшкову, рисует поэта, оставившего "шумный свет" и живущего в сельском уединении. Отдельные мотивы и картины "Пустыни" прямо взяты из "Моих пенатов". Однако Рылеев как гражданский поэт вводит в свое послание мотивы резкого обличения социальных верхов, с нескрываемым равнодушием относящихся к "маленьким людям". А в 1822 г. Рылеев сочиняет стихотворение "Нечаянное счастье (Подражание древним)". Это тоже подражание Батюшкову, правда "не опознанное" исследователями (стихотворениям Батюшкова "Мои пенаты", "Элегия из Тибулла", "Послание к Тургеневу", "Вакханка", "Из греческой антологии") [154] [См. также стихотворения Рылеева "Воспоминания", "Счастливая перемена" и "Надгробная надпись", где отражается влияние Батюшкова.].
      И в 1823-1825 гг., работая над поэмой "Войнаровский" - одним из замечательных произведений русской гражданской литературы,- Рылеев в известной мере использовал батюшковские образы и приемы (во вступлении к поэме [155] [Некоторые поэтические конструкции и ритмы этого вступления напоминают батюшковское посвящение к "Опытам".], в любовных воспоминаниях героя). Войнаровский вспоминает, как он со своей подругой узнал "цену счастья" "на мирном ложе сладострастья". Это, конечно, тот самый образ, который Батюшков повторял много раз (например, в "Моих пенатах" поэт засыпает со своей возлюбленной "на ложе сладострастья"). Но, конечно, все эти батюшковские образы включены Рылеевым в совершенно новую художественную систему гражданской поэмы.
      По-видимому, влияние Батюшкова на Рылеева было более интенсивным, чем думали раньше. Но еще удивительнее художественное воздействие Батюшкова на такого мужественного и даже сурового поэта-декабриста, как Владимир Раевский. В своей ранней поэзии (этот цикл лирики Раевского, как указал исследователь творчества поэта В. Г. Базанов, "более или менее связан с пребыванием Раевского в армии и ограничен 1817 годом" [156] [В. Раевский. Стихотворения. Л., 1952, стр. 252]) Раевский в стихотворении "К лире" в чисто батюшковских тонах и с помощью батюшковских образов дал характеристику своей поэтической тематики любовно-эпикурейского порядка. И действительно, ранняя поэзия Раевского в значительной мере развивалась под знаком Батюшкова (см. стихотворения: "Мое прости друзьям...", написанное трехстопным ямбом "Моих пенатов", "К моим пенатам" [157] [На то, что это стихотворение написано "под несомненным влиянием Батюшкова", указал В. Г. Базанов (См. В. Раевский. Стихотворения, стр. 255)], "Как можно свободу на цепи менять...", "Ропот" [158] [Здесь, напр., выражение "Геба юная" взято из батюшковского стихотворения "Воспоминание".], "Нет, нет не изменю свободною душою", "К ней же"). Это опять-таки показывает, что в эпикурейской лирике Батюшкова было заключено достаточно определенное отрицание взглядов, господствовавших в общественных верхах самодержавно-крепостнического государства.
      И в стихотворениях зрелого Раевского 1819-1820 гг. (в это время поэт уже был членом Союза благоденствия) есть отражения лирики Батюшкова (см. стихотворения Раевского "Путь ко счастию", и "К моей спящей", где даны образы батюшковского стихотворения "Воспоминание"). Но вот Раевский становится узником Тирасполь-ской крепости. Теперь воспоминания о беспечных радостях, воспетых Батюшковым, вызывают в нем тоску по родине и воле, а столь характерное для Батюшкова обращение к пенатам приобретает в его поэзии остро трагическое звучание (см. стихотворение Раевского "Песнь невольника". "Простите навсегда!" - обращается здесь поэт к "добрым пенатам"). Вместе с тем Раевский именно в крепости не только отказывается от любовной тематики, типичной для Батюшкова, но и советует оставить ее крупным русским поэтам, которые, по его мнению, должны целиком отдать себя делу освобождения родины (см. известное послание Раевского "К друзьям в Кишинев", написанное в крепости в 1822 г.).
      История отношения Раевского к батюшковской традиции будет неполной, если не упомянуть еще один, крайне любопытный штрих. В 1829 г. Раевский в Сибири влюбился в олонецкую крестьянку Е. М. Середину, на которой он вскоре женился, и посвятил ей стихотворение "Она одна казалась мне мила...". В некоторых местах этого стихотворения исстрадавшийся ссыльный поэт прямо по Батюшкову рисует свои радостные любовные переживания. Вот строки этого стихотворения, повествующие о том, что в возлюбленной для поэта все "дышало красотою":
     
      Ее рука в руке моей.
      И первый поцелуй дрожащими устами
      И нежное "люблю" вполголоса с слезами...
     
      Ср. "Мщение" Батюшкова:
     
      И в первый раз "люблю", краснеяся, сказала...
      .....................................
      Твоя рука в моей то млела, то пылала,
      И первый поцелуй с душою душу слил.
     
      Это и целый ряд других отражений поэзии Батюшкова в лирике Раевского не были указаны. Между тем они позволяют сделать вывод, что Батюшков сильнее, чем думали, повлиял не только на Рылеева, но и на Раевского [159] [В лирике декабристов Бестужева-Марлинского и Александра Одоевского не заметно влияния Батюшкова. Почти нет его и в декабристской поэзии Кюхельбекера. Лишь первая строфа послания Кюхельбекера "К брату" (1819) представляет собой определенное подражание первой строфе "Последней весны" Батюшкова.].
      Из поэтов так называемой пушкинской плеяды очень большое влияние Батюшкова испытывал Баратынский. Дважды Баратынский говорил в стихах о красоте и долговечности лирики "нежного" Батюшкова, который, очевидно, был одним из его любимых поэтов (см. стихотворения Баратынского "Богдановичу", 1824, и "Чтоб очаровывать сердца...", 1826). Баратынскому был близок батюшковский идеал мирной уединенной жизни, позволяющей сохранить душевную независимость. "Спокойным домоседом", буквально используя выражение Батюшкова [160] [См. стихотворение Батюшкова "Странствователь и домосед".], называет себя Баратынский в стихотворении "Я возвращуся к вам, поля моих отцов..." (1821). Но самое интенсивное влияние на Баратынского оказывает любовно-эпикурейская лирика Батюшкова. Баратынский, подобно Батюшкову, рисует забавы "беспечных друзей", особенно часто используя стихотворение Батюшкова "Веселый час" (см. стихотворения Баратынского "К-ву", 1820, и "Вчера ненастливая ночь...", где даны образы золотых чаш и "светлого вина"). В духе "Моих пенатов" Баратынский рисует смерть поэта-эпикурейца в стихотворении "Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой..."
      В любовной лирике Баратынского много отражений поэзии Батюшкова. Уже самый список женских имен в стихах Баратынского о любви - батюшковский: Лила (или Лилета), Лиза, Делия, Хлоя. В том же стихотворении "Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой..." Баратынский развивает заключенное в "Моих пенатах" Батюшкова описание красавицы Лжлы, покоящейся на ложе сна и одетой "дымчатым покровом". Езть в поэзии Баратынского и элементы любовной фразеологии Батюшкова (ср. выражения Баратынского "знамена ветреной Кипр иды" [161] ["Пора покинуть, милый друг..." ] и Батюшкова "Под знаменем Любви" [162] ["Послание графу Виельгорскому".]).
      Но, конечно, для уныло-элегической и в значительной мере пессимистической поэзии Баратынского был более всего характерен отказ от эпикурейства, как от сладкого обмана, за которым скрывается суровая нагота жизни. В этом своем отречении от "земных" радостей Баратынский ближе всего к Батюшкову 1815 г., разочаровавшемуся в эпикурейской философии. Более того, Баратынский отказывается от эпикурейства, вводя в свою лирику поэтические формулы из произведений Батюшкова этого периода. В стихотворении "Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой..." Баратынский восклицает: "И где же брега Невы? где чаш веселый стук?" Ср. строки стихотворения Батюшкова "К другу": "Но где минутный шум веселья и пиров? // В вине потопленные чаши?" [163] [Вообще целый ряд образов Баратынского, воплощающих уныло-пессимистический взгляд на жизнь, опирается на образы Батюшкова. Напр., слова Баратынского в стихотворении "Последняя смерть" (1827) "Ходила смерть по суше, по водам" - это отражение строчки батюшковской "Элегии из Тибулла": "Повсюду рыщет смерть, на суше, на водах".]. На Баратынского также оказала воздействие военная лирика Батюшкова. В стихотворениях "Итак, мой милый, не шутя..." (1819) и "К Лутковскому" (1823) Баратынский прямо воспроизводит идеи, формы и даже отдельные батальные описания послания Батюшкова "К Никите". Использует Баратынский и пейзажи Батюшкова из очерка "Отрывок из писем русского офицера о Финляндии" (см. стихотворение Баратынского "Финляндия"), а также его "Видение на берегах Леты" (см. стихотворения Баратынского "Богдановичу" и "Элизейские поля"). Другие поэты пушкинской плеяды испытали менее сильное влияние Батюшкова, чем Баратынский. Все же достаточно яркое влияние Батюшкова можно увидеть в жизнелюбивой поэзии Языкова. И Языкова затронуло влияние "Моих пенатов". В послании "К брату" (1822), написанном трехстопным ямбом, Языков, подобно Батюшкову, прославляет "сень уединенья" и осуждает "гордых богачей". Ту же линию усвоения батюшковских идей и образов продолжает написанное также трехстопным ямбом языковское послание "Мое уединение" (1823). Оно уже прямо построено по плану "Моих пенатов". Есть здесь и прямые словесные совпадения с Батюшковым. Если Батюшков говорит о Карамзине: "Фантазии небесной // Давно любимый сын", то Языков пишет о Жуковском: "И ты, любимый сын // Фантазии чудесной". Но все же ранняя лирика Языкова и более вольнолюбива и более энергична, чем поэзия Батюшкова; в последней мы, конечно, не найдем образов "вольности и хмеля" [164] ["А. Н. Вульфу". ] и "лихих пиров" [165] ["К Вульфу, Тютчеву и Шепелю".], которые столь типичны для вакхической и вместе с тем подчас несколько грубоватой лирики Языкова.
      Меньше отражений поэзии Батюшкова в раннем творчестве Дельвига. Однако и Дельвиг, подобно Батюшкову, прославляет поэта, который "с легкостью живет" и "блажен своей судьбою" [166] ["Бедный Дельвиг".], и товарищей своих "беспечных лет" [167] ["Моя хижина".]. Имя Лилеты, воспетой в "Моих пенатах",- любимое имя Дельвига [168] ["К Лилете".]. В стихотворении "Элизиум поэтов" (1814-1819) Дельвиг повторяет батюшковский образ "Видения на берегах Леты" - образ поэтов прошлого, судящих в Элизии современных "певцов". Имя Дельвига далеко не случайно числилось в списке лиц, подписавшихся на "Опыты" Батюшкова [169] [Этот список дан в конце второй части "Опытов".]. Однако в лирике Дельвига влияние Пушкина значительно преобладает над влиянием Батюшкова; кроме того, эта лирика имеет гораздо более ярко выраженный античный колорит; вспомним хотя бы дельвжговский гекзаметр, стилизующий темы и образы поэта под античность, вспомним также, что гекзаметра Батюшков никогда и нигде не применял [170] [В поэзии Веневитинова нет образов Батюшкова, за исключением послания "К друзьям на новый год" (1823). У Полежаева очень редко, но все же слышатся отзвуки поэзии Батюшкова (в XXI строфе второй главы поэмы "Сашка", 1825, в стихотворениях "Любовь", 1825-1826, и в произведении "Последний день Помпеи", 1836-1837). Мелкие поэты пушкинской поры также усваивали традицию Батюшкова (см. стихотворения Нечаева "Послание к князю N. N." ("Вестник Европы", 1816, N 12, стр 261-264), некоего Г. "N. N." (там же, 1817, N 20, стр. 244-245), Раича "Эроты" ("Мнемозина", 1824. стр. 52) В 1835 г. выходит книга М. Л. Деларю "Опыты в стихах", название которых было явно подсказано заглавием книги Батюшкова. Интересно, что традиция Батюшкова становится у мелких поэтов пушкинской поры не только предметом подражания но и объектом пародирования. В книге   "Мнимая поэзия", вышедшей под редакцией Ю. Н. Тынянова (М. - Л., 1931), приводится несколько литературных пародий без указания, против кого они направлены. А между тем это пародии на стиль и идеи Батюшкова (см. "Элегию" с подписью Аркадьин - это явная пародия на "Тибуллову элегию III" и "Элегию из Тибулла" Батюшкова - и стихотворение "Союз поэтов", пародирующее "Веселый час", "Мои пенаты", и "Мечту" Батюшкова).].
      Влияние Батюшкова ясно чувствуется у Лермонтова, но лишь в раннем творчестве. Слишком мало похожими были эпикурейская и элегическая лирика Батюшкова и волевая, бунтарская поэзия Лермонтова. В X главке поэмы Лермонтова "Черкесы" (1828) чувствуются отголоски "Перехода через Рейн" Батюшкова, а в начале неоконченной поэмы "Два брата" (1829) отражается женский портрет из элегии Батюшкова "Мой гений". Особенно привлекала Лермонтова батюшковская "Беседка муз"; см. стихотворения Лермонтова "Цевница" (1828) и "Пир" (1829). Повлияли на Лермонтова и "трехстопни-ки" "Моих пенатов" (см. сочиненное им в 1829 г. стихотворение "Веселый час"; это заглавие, конечно, было отголоском такого же названия стихотворения Батюшкова). Здесь обстановка, окружающая заключенного в темницу, очень напоминает бытовой антураж хижины небогатого поэта в "Моих пенатах". Но крайне характерно, что Лермонтов использует образы эпикурейской поэзии Батюшкова для разработки чисто трагического сюжета.
      Однако в творчестве зрелого Лермонтова, как было сказано, трудно найти следы влияния Батюшкова [171] [У эпигона Лермонтова (да и не только Лермонтова!) Подолинского, опубликовавшего так называемое "Изречение Мельхиседека" Батюшкова (см. выше), есть стихотворение, в котором под несомненным влиянием Батюшкова Торквато Тассо изображен как бездомный странник ("Странники").]. Не слишком много следов этого влияния и в творчестве Тютчева, очень далекого от поэзии Батюшкова по своей общей философской направленности и по своему стилю. В раннем творчестве Тютчева есть, однако, определенные отголоски батюшковских эпикурейских стихотворений (см. тютчевский перевод "Послания Горация к Меценату...", 1818 (?). Возможно, что у зрелого Тютчева образ "унылый, тусклый огнь желанья" ("Люблю глаза твои, мой друг...", 1831 -1836) возник под влиянием образа Батюшкова из "Умирающего Тасса". "Унылый огнь в очах его горел". Возможно также, что в замечательном стихотворении "Как над горячею золой...", написанном в начале 30-х годов, Тютчев развил образ яркой, "пламенной" эмоциональной вспышки перед "погасанием", который дан в XII стихотворении батюшковского цикла "Из греческой антологии". На самые "достоверные" отражения поэзии Батюшкова в лирике Тютчева указал Д. Д. Благой. В стихотворении Тютчева "Итальянская вилла" (1837) отражаются образы батюшковского послания "К Дашкову" [172] [См. Б., 467.]. А в стихотворении "Еще томлюсь тоской желаний..." (1848) Тютчев прямо повторяет фразеологию элегии Батюшкова "Мой гений" [173] [Там же.].
      Сильным влиянием Батюшкова отмечены антологические стихотворения Щербины, Фета и Аполлона Майкова, созданные в 40-50-е годы [174] [Этих поэтов в свое время сблизил с Батюшковым И. Н. Розанов (см. его книгу "Русская лирика". М., 1914, стр. 253). В лирике же Полонского, где редко встречаются антолюические стихотворения, влияние Батюшкова отсутствует.]. Все эти поэты как бы унаследовали пластичность и гармонию образов лирики Батюшкова. Но, разумеется, степень влияния Батюшкова на метод "лепки" и звуковой характеристики образов у этих поэтов не может быть вполне точно определена хотя бы потому, что на всех перечисленных поэтов воздействовала антологическая лирика Пушкина. Несомненно, идут от Батюшкова отдельные образы в стихотворениях Щербины "Тень", "Таврида", "Волосы Береники", "Статуе Елены" и в стихотворении Фета "Вакханка" (1840), которое очень напоминает стихотворение Батюшкова с тем же заглавием.
      Но самое сильное влияние в среде поэтов этого круга Батюшков оказал, конечно, на Аполлона Майкова - брата Л. Н. Майкова. А. Н. Майков признавался в том, что Батюшков сыграл значительнейшую роль в формировании его таланта. В письме от 12 апреля 1887 г. к П. Н. Батюшкову, издавшему сочинения своего брата, Майков говорил: "Сочинения Константина Николаевича Батюшкова для меня особенно дороги: я помню, что в юношестве моем, когда я начал писать стихи, его произведения, а именно "Умирающий Тасс", "На развалинах замка в Швеции", "Я берег покидал туманный Альбиона", "Есть наслаждение...", которые я все знаю наизусть от начала до конца, и потом "Антология греческая", имели главное и решающее влияние на образование моего слуха и стиха. Пушкинское влияние уже легло на эту почву" [175] ["Русская старина", 1887, ноябрь, стр. 561. Стихи Батюшкова настолько слились в художественном сознании Майкова со стихами Пушкина, что он напечатал первые две строки из батюшковской элегии "Мой гений" в качестве эпиграфа из Пушкина (Б., 456).].
      Хотя несколько холодное антологическое творчество Майкова лишено батюшковского яркого эмоционального колорита, именно он наиболее органично усвоил батюшковский принцип сочетания пластичности образов с гармоничной полнозвучностью стиха. В очень музыкальной лирике Майкова находим такие построенные по батюш-ковскому принципу образы, как "шептанье тростников" [176] ["Октава". ], "студеная влага" [177] ["Пустыннику".], "певучая осока" [178] ["Я знаю отчего у этих берегов..."]. И, конечно, в лирике Майкова гораздо больше, чем в поэзии Фета и Щербины, конкретных отражений поэзии Батюшкова. В стихотворении Майкова "Раздумье" (1841) отражается "Воспоминание" Батюшкова. В стихотворении "Гезиод" (1839) - батюшковская "Элегия из Тибулла". Больше всего отражений образов Батюшкова в поэзии Майкова связано с античными сюжетами. В стихотворении Майкова "Эхо и молчание" (1840) зарисовка двух уснувших нимф, несомненно, подсказана батюшковской "Вакханкой". Отметим более мелкие детали. К Майкову переходят такие поэтические образы, как "янтарный мед" [179] [Майков "Раздумье"; Батюшков "Странствователь и домосед".], "чайки-галъционы" [180] [Майков "Я в гроте ждал тебя "; Батюшков "Тень друга", "Последняя весна".], кров "в тени акаций" [181] [Майков "Сон"; Батюшков "Тибуллова элегия III" и "Беседка муз".] и другие выражения Батюшкова.
      Анализ художественного воздействия творчества Батюшкова на русскую поэзию XIX в. позволяет констатировать, что наибольшее влияние, естественно, оказывали такие центральные и "программные" произведения Батюшкова, как "Мои пенаты", "Беседка муз", "Веселый час", "Вакханка", "Тень друга", "Мой гений", "Из греческой антологии", "Элегии из Тибулла" и, наконец, "Видение на берегах Леты", причем это влияние (да и влияние других произведений Батюшкова!) в очень многих случаях оставалось не установленным или не отмеченным исследователями. Следует также сказать, что если карамзинисты и поэты пушкинской плеяды часто усваивали самый дух и основные идеи, а также наиболее характерные образы и ритмы любовно-эпикурейской поэзии Батюшкова (здесь на первое место должно быть поставлено влияние трехстопных "Моих пенатов", где Батюшкову удалось достичь предельного соответствия формы и содержания) , то в дальнейшем, когда кончилась пушкинская эпоха, русские поэты XIX в. перенесли свое внимание с мыслей, эмоций и ритмов поэзии Батюшкова, которые уже были им в значительной степени чуждыми, на метод строения его образов, на достигнутое им замечательно гармоничное сочетание пластичности с обдуманной звукописью и в то же время повторяли, развивали и переосмысляли отдельные "разрозненные" мотивы его стихотворений, преимущественно связанные с античностью. И на всех этих глубоко различных этапах развития нашей литературы XIX в. Батюшков выступал в качестве учителя русских поэтов, как правило, вносившего в их творчество струю сверкающей жизнерадостности и высокой художественности.
      Что же касается русской поэзии самого конца XIX - начала XX в., то в ней отголоски поэзии Батюшкова звучат довольно эпизодично. В стихотворении "Импровизации" Брюсов использует образы стихотворения Батюшкова "Беседка муз", а в "Отрывке из поэмы" - образы батюшковского послания "К Тассу". Во второй, очень сильном стихотворении из цикла "Плащ" (1918) Марина Цветаева, рисуя морское путешествие Байрона из Англии в Грецию, использует образы элегии Батюшкова "Тень друга". К этому стихотворению примыкает по времени сонет Л. П. Гроссмана "Батюшков" (1919), построенный на резком контрасте между эпикурейской поэзией Батюшкова и его трагической судьбой (в сонете использованы образы батюшковского стихотворения "Вакханка"). Очень близким было поэтическое творчество Батюшкова Осипу Мандельштаму ("Батюшков нежный со мною живет".- не случайно писал Мандельштам [182] ["Батюшков".]). Он посвящает личности и поэзии Батюшкова два стихотворения: "Нет не луна, а светлый циферблат..." (1912) [183] [Это стихотворение основано на эпизоде из жизни душевнобольного Батюшкова, когда он спрашивал: "который час" и сам себе отвечал, "вечность" (см. 1, 342, и Б., 618).] и "Батюшков" ("Словно гуляка с волшебною тростью..."), 1932. В стихотворении Мандельштама "Я изучил науку расставанья..." отражается батюшковская "Элегия из Тибулла", а в стихотворении "Мороженно! Солнце. Воздушный бисквит..." - батюшковская "Беседка муз". "Тавриду" Мандельштам вслед за Батюшковым сравнивает с древней Элладой [184] [Ср. стихотворения "Золотистого меда струя из бутылки текла..." Мандельштама и "Тавриду" Батюшкова. В "Разюворе о Данте" Мандельштама (М., 1967) есть тонкие мысли о поэзии Батюшкова Так, в первоначальной редакции этого "разговора", завершенного в 1933 г, сказано. "Батюшков - записная книжка нерожденною Пушкина..." (стр. 75).]. Ю. Н. Тынянов сблизил лирику Мандельштама с лирикой Батюшкова по линии "скупости" и в то же время весомости поэтического слова [185] [Ю. Тынянов. Архаисты и новаторы Л., 1929, стр. 569.]. Действительно, в лирике Мандельштама есть художественные черты, перекликающиеся с лирикой Батюшкова и в значительной мере навеянные ею: стремление соединить пластичность образов с музыкально-певучей мелодикой стиха, прием постепенного, плавного окончания поэтического произведения, обилие мифологических образов и античных сюжетов и уподоблений. Но в целом лирика Мандельштама, разумеется, отличается от жизнелюбивой лирики Батюшкова своим часто сумеречным, а иногда и тревожным колоритом.
     
      6
     
      В советскую эпоху сочинения Батюшкова становятся неотъемлемой частью основного культурного фонда нестареющего наследия русской классической литературы и неоднократно переиздаются (за этот период появляется 8 изданий сочинении Батюшкова). В литературно-речевом обиходе советской эпохи исключительно часто фигурирует выражение Батюшкова "память сердца" из элегии "Мой гений". Так множество авторов называют свои книги, очерки, статьи и мемуары; в 1962 г. в издательстве "Искусство" выходят озаглавленные так воспоминания Н. А. Розенель-Луначарской с эпиграфом из Батюшкова.
      Естественно, что внимание читателей, писателей и критиков в советскую эпоху особенно привлекает гражданско-патриотический пафос военной поэзии Батюшкова. В годы Великой Отечественной войны эта поэзия активно помогает советскому народу в его героической борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и используется как средство патриотической агитации. В 1943 г., в разгар событий Великой Отечественной войны, появляется книга С. Н. Дурылина "Русские писатели в Отечественной войне 1812 г.", где видное место занимает рассказ о военной лирике Батюшкова и о мужестве, проявленном им в пору борьбы русского народа с наполеоновскими интервентами. Но ярче всего в годы Великой Отечественной войны сказал о гражданско-патриотическом пафосе военной поэзии Батюшкова крупнейший советский писатель А. А. Фадеев. В статье "Отечественная война и советская литература", напечатанной также в 1943 г., Фадеев, говоря о том, что "самое великое счастье, какое выпало на долю советского писателя" в годы войны, это "до конца разделить с народом его лишения и победы, его труды, походы, битвы, воспитывать в нем чувства патриотизма", далее цитировал те строки из послания "К Дашкову", где Батюшков отказывался от своей мирной любовно-эпикурейской тематики во имя гражданско-патриотического долга и решительно отвергал советы друга, рекомендовавшего ему в грозные дни войны и московского пожара "сзывать пастушек в хоровод". Об этих строках Фадеев писал: "Так в 1813 году отвечал "беспечным", а на деле глубоко равнодушным к судьбам своей родины "любимцам чистых Муз и Харит" прекрасный русский поэт-патриот Батюшков" [186] [А. Фадеев За тридцать лет. М., 1957, стр. 257-258. Батюшковское послание "К Дашкову" назвал в числе своих любимых произведении русской гражданской поэзии Павел Антокольский (см. его статью "Шесть простых истин" - "Литературная газета", 19 февраля 1969 г.)].
      Позднее литературная общественность, пресса и радио отмечают 100-летие со дня смерти поэта (1955) и 175-летие со дня его рождения (1962). В посвященных Батюшкову научных статьях и художественных произведениях, которые появились в связи с этими юбилейными датами, опять-таки акцентировался глубокий патриотизм поэта. Не случайно вологодский писатель Александр Романов в напечатанном в 1962 г. в газете "Литература и жизнь" стихотворении "Константин Батюшков в Париже" [187] ["Литература и жизнь" 17 октября 1962 г. В этом стихотворении творчески использовано письмо Батюшкова к Гнедичу, посланное из окрестностей Парижа 27 марта 1814 г. (см. III, 252 и др.)] изобразил поэта как офицера русской армии, полного патриотического воодушевления:
     
      И в том строю, причастный к славе,
      Перехватив ремнями стан,
      Летел в седле веселый, бравый
      Российской службы капитан
      ....................................
      Он понимал, что здесь впервые
      За много лет трудов и битв
      Теперь на мир глядит Россия
      И на Россию мир глядит.
     
      Однако очень заметного прямого влияния лирика Батюшкова на советскую поэзию не оказала и не могла оказать. Прошло слишком много времени, и между Батюшковым и советской поэзией, представляющей собой совершенно новый - овеянный идеями революции - художественный этап в развитии искусства стихотворного слова, уже стояли Пушкин и другие крупные русские поэты-классики, после появления произведений которых творчество Батюшкова уже несколько отступило в тень (это не исключало того, что Батюшков косвенно повлиял на советскую поэзию, хотя бы через Пушкина, творчество которого он в значительной мере "оплодотворил"). Все же надо отметить, что любимым поэтом Иосифа Уткина, наряду с Лермонтовым и Маяковским, был и Батюшков [188] [Е. Долматовский. Как подобает молодым. - "Новый мир", 1947, N 5, стр. 169]. Еще более показательно, что заглавием книги замечательного советского поэта Н. С. Тихонова "Тень друга", написанной в 1935-1936 гг., становится название известной элегии Батюшкова. Открывающему эту книгу стихотворению, которое также озаглавлено "Тень друга" [189] [См. об этом стихотворении в статье Л. А. Озерова "К. Н. Батюшков" (К. Н. Батюшков. Сочинения. М., 1955, стр. 29).], предпослан эпиграф из упомянутой элегии Батюшкова: "Я берег покидал туманный Альбиона". В стихотворении Тихонова, как и в элегии Батюшкова, нарисовано морское путешествие поэта, притом в нем есть идущие от нее художественные детали. Здесь, например, говорится о чайках:
     
      О, птицы полуночные,
      Вас кличем просто чайками,
      Вас кличем гальционами,
      Летящими бесстрашно.
     
      Это, разумеется, развитие и конкретизация строки элегии Батюшкова - "За кораблем вилася гальциона". Но Тихонов, как поэт революции, переосмысляет образ друга, намеченный в элегии Батюшкова. Друг поэта в стихотворении Тихонова - это герой-революционер, простой человек, борющийся в разных западных странах за свободу и счастье человечества:
     
      Но в тенях ночи Запада
      Тень друга я угадывал -
      Быть может, он в Валенсии,
      В Париже или в Праге он.
      Кузнец ли он, рыбак ли он,
      На баррикадах Вены ли
      Он ранен...
     
      Таким образом, лучшие стихи Батюшкова выдержали проверку временем. Как и все подлинно высокие произведения искусства, они вырвались за рамки своей эпохи и прошли через "завистливую даль" веков. И сейчас они продолжают жить полной жизнью и доставлять читателям большое эстетическое наслаждение. И сейчас они могут служить прекрасной школой художественного мастерства для каждого поэта. Как знак величайшего уважения к Батюшкову на его могилу в Вологде в октябре 1970 г. был возложен венок с надписью "От писателей России" [190] [См. об этом в номерах "Известий" и "Литературной газеты" от 21 октября 1970 г.].
      .............................................
      Прогрессивный, новаторский характер поэзии Батюшкова и ее историко-литературная роль в значительной мере недооценивались. Поэзия Батюшкова, несмотря на всю противоречивость пути писателя, была тесно связана с передовой общественной мыслью и, несмотря на известную скованность и ограниченность старыми формами, устремлена вперед - в художественные дали романтизма. Именно потому, что Батюшков был прежде всего новатором, он сделался любимым и главным учителем юного Пушкина Что же касается его общего влияния на Пушкина и русскую поэзию, оно являлось гораздо более сильным и плодотворным, чем предполагалось до сих пор. А весь анализ, проведенный в этой работе, показывает, что Батюшков - талантливейший русский поэт с необычайно трагической судьбой - больше, значительнее, разностороннее и интереснее, чем нам казалось.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад