"Путешествие в замок Сирей"
     
      Наряду с военными очерками Батюшков после 1812 г. создал несколько произведений, которые лучше всего назвать очерками историко-культурными. В них поставлены проблемы культурного развития России и Западной Европы и нарисованы выдающиеся исторические лица. Эти очерки свидетельствовали о расширении круга интересов Батюшкова, старавшегося выйти за рамки интимно-психологической тематики. Историко-культурные очерки Батюшкова совершенно опровергают мнение Н. А. Полевого, находившего, что в прозе Батюшкову не доставало "идей" [1] [Н. Полевой. Очерки русской литературы, ч. I. СПб., 1839, стр. 119 ("Баллады и повести В. А. Жуковского").]. Более того, в русской литературе первой четверти XIX в. мало произведений, в такой мере насыщенных серьезным историко-культурным содержанием.
      Первым по времени историко-культурным очерком Батюшкова было "Путешествие в замок Сирей", имеющее форму письма из Франции к Д. В. Дашкову (в оглавлении "Опытов" оно называлось "Письмо из замка Сирея"). Очерк был окончательно обработан Батюшковым в 1815 г. [2] [См. письмо Батюшкова к Жуковскому от середины декабря 1815 г. (III, 359).] Однако под текстом очерка Батюшков поставил 26 февраля 1814 г. - дату своего реального путешествия в замок Сирей, совершенного во время похода по Лотарингии, после вступления русской армии в пределы Франции, "Я был в Сире, в замке славной маркизы дю Шатле...- сообщал Батюшков Гнедичу.- В зале, где мы обедали, висели знамена наших гренадер, и мы по-русски приветствовали тени сирейской нимфы и ее любовника, то есть, большим стаканом вина" [3] [Батюшков - Гнедичу, 27 марта 1814 г. (III, 250).]. Интересно, что, помимо "Путешествия в замок Сирей", Батюшков хотел написать или, может быть, даже написал специальную статью о маркизе дю Шатле [4] [Батюшков - Гнедичу, начало сентября 1816 г. (III, 395).]. Но в конце концов он отказался от включения ее в прозаический том "Опытов", очевидно, опасаясь, что она явится перепевом "Путешествия". "О маркизе дю Шатле не будет, да и что в ней? - писал он Гнедичу.- Про одни дрожди не говорят трожди" [5] [Батюшков - Гнедичу, 25 сентября 1816 г. (III, 399).], - и повторял в другом письме к нему: "Для Путешествия в Сирей не будет нужна статья о Шатле. Право, довольно" [6] [Батюшков - Гнедичу 28-29 октября 1816 г. (III, 407).].
      Белинский отнес "Путешествие" к числу лучших прозаических статей Батюшкова [7] ["Сочинения Александра Пушкина" (VII, 253).]. Нельзя не согласиться с этим мнением. Батюшковский очерк содержит исключительно богатый историко-культурный материал. Мы находим в очерке очень любопытные исторические сведения о заграничном походе русской армии, например, узнаем, как Наполеон пытался внушить крестьянам, что перешедшие границу Франции русские войска находятся у него в плену, что он с помощью военной хитрости нарочно завел их сюда, "чтобы истребить до последнего человека" и "не хочет трактовать о мире с пленными", и как крестьяне закидали префекта, приехавшего к ним с этим объявлением, камнями и грязью. Весь очерк Батюшкова проникнут горячим патриотизмом: в нем ярко подчеркнут героизм русской армии, сумевшей разгромить огромные силы Наполеона. "С некоторою гордостию, простительною воинам, - рассказывает Батюшков, - в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды певца "Фелицы" и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча русского".
      Посещая Сирей, Батюшков был не одинок в своем стремлении познакомиться с вольтеровскими местами. Еще в 1789 г. Ферней посетил Карамзин, описавший эту поездку в "Письмах русского путешественника", в 1808 г. Н. И. Тургенев был в Потсдамском дворце в комнате Вольтера, а в 1811 г. также посетил Ферней (из вольтеровских мест он увез реликвии: песок из песочницы Вольтера и кусочек от занавеса) [8] [См. "Дневники и письма Н. И. Тургенева", т. I. СПб., 1911, стр. 164 (запись от 8 (20) августа 1808 г.); т. II. СПб., 1913, стр. 98-99 (запись oт 11 октября 1811 г.).]. Гораздо позднее, в 1859 г., в Фернее побывал Вяземский, посвятивший вольтеровским местам прозаический очерк и стихотворение [9] [Полное собрание сочинений П. А. Вяземского, т. VII. СПб., 1882, стр. 52-61.]. И, конечно, все эти русские путешественники, так близко стоявшие к Батюшкову, по-разному относились к деятельности Вольтера, по-разному оценивали его роль в истории мировой культуры. В этом разрезе особенный интерес приобретает вопрос о том, как нарисовал Вольтера Батюшков в своем "Путешествии".
      Когда Батюшков совершал свело поездку в Сирей и в особенности когда он писал и обрабатывал свой очерк, в его сознании ясно наметился душевный кризис, связанный с разочарованием в прежних идеалах, во многом определявшихся просветительской философией. Этот кризис был вызван прежде всего трагическими событиями наполеоновского нашествия па Россию и мрачными ужасами войны. "Ужасные поступки вандалов, иди французов, в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством" [10] [III, 209.], - писал Батюшков Гнедичу еще в октябре 1812 г. В этот период Батюшков ошибочно видит в Наполеоне наследника якобинских традиций французской буржуазной революции, называет его "всадником Робеспиером" [11] [Батюшков - Гнедичу, 27 марта 1814 г. (III, 250).] и связывает его тиранию с просветительской философией XVIII в. Следы этого кризиса в "Путешествии" весьма ощутимы. Батюшков обвиняет революционеров в бесплодных "разрушительных" тенденциях, в "разграблении" замков и в доказательство приводит свой разговор с явно роялистски настроенным крестьянином, жалующимся на то, что в "тяжелые времена" революции ее участники "разорили храмы божий". Влияние душевного кризиса сказывается здесь и в пессимистической философской концовке очерка. Вспомнив о том, что Вольтер и его современники "все исчезли в лица земного с своими страстями, с предрассудками, с надеждами и с печалями, неразлучными спутниками бедного человечества", Батюшков делает следующий вывод: "К чему столько шуму, столько беспокойства? К чему эта жажда славы и почестей - спрашиваю себя, и страшусь найти ответ в собственном моем сердце". Этот вывод перекликается с мрачными итогами, подведенными Батюшковым в других его произведениях 1815 г. - в элегиях и философских статьях, запечатлевших самый мучительный момент душевного кризиса поэта (см. хотя бы строчку из батюшковской элегии "К другу": "Так все здесь суетно в обители сует!") [12] [Помимо элегии "К другу", душевный кризис поэта отразили также элегия "Надежда" и статьи "Нечто о морали, основание!" на философии и религии" и "О лучших свойствах сердца". В этих статьях, где развивались религиозные идеи, Батюшков делал шаг назад в художественном отношении, снова обращаясь к ритмической прозе и искусственно повышая речевой строй, чтобы привести его в соответствие с "серьезностью" предмета.].
      И во взглядах Батюшкова на деятельность Вольтера, высказанных в "Путешествии", чувствуется "кризисность" сознания поэта и даже прямое влияние реакционных идей консервативного дворянства. С юности Батюшков испытывал острый интерес к личности и произведениям Вольтера, который он унаследовал от М. Н. Муравьева (последний называл Вольтера "собранием всех дарований" [13] ["Опыты истории (XVIII век)". Сочинения М. II. Муравьева, т. I, стр. 358.]). Еще в возрасте 14 лет Батюшков просил отца прислать ему в числе других книг вольтеровского "Кандида" [14] [Батюшков - отцу, 11 ноября 1801 г. (III, 3).]. Попав в круг поэтов "Вольного общества любителей словесности, наук и художеств", изучавших произведения французских просветителей, Батюшков начинает очень высоко ставить антиклерикальную сторону деятельности Вольтера. В написанном в это время (в 1804-1805 гг.) батюшковском послании "К Филисе" идет речь о том, как в "тихой хижине" поэта "Вольтер лежит па библии". Позднее, в 1810 г., Батюшков сочиняет эпиграмму "На перевод Генриады, или Превращение Вольтера", где осмеивает ненависть к Вольтеру со стороны реакционных кругов, которые с радостью предали бы его "страшным мукам", и переводит с французского переложения Вольтера, помещенного в его знаменитом "Философском словаре", антирелигиозную греческую эпиграмму ("Из антологии"). "Довоенный" Батюшков с удовлетворением констатировал "славу безбожника Вольтера" [15] [Батюшков - Гнедичу, 6 мая 1811 г. (III, 123).] и возмущался его противниками. Он писал о своей ненависти к Жоффруа [16] [Батюшков - Гнедичу, 27 ноября 1811 г. (III, 163).] и к Жанлис, нападавшим на просветительскую философию. В неопубликованной записной книжке он замечал: "Мадам Жанлис мерзавка, такая подлая, что ее ненавижу... Можно ли этой бабе поносить Вольтера и критиковать его как мальчишку!" [17] ["Разные замечания". (Рукописный отдел ИРЛИ, ф. 19, ед. хр. 1, л. 25).]. В послевоенное время отношение Батюшкова к Вольтеру меняется. Если друг Батюшкова И. М. Муравьев-Апостол утверждал, что именно французская просветительская философия якобы подготовила захватническую политику Наполеона, и "опаснейший из софистов" Вольтер "направлял все силы необыкновенного ума своего на то, чтобы осыпать цветами чашу с ядом" [18] [Письма из Москвы в Нижний Новгород, VI ("Сын отечества", 1813, ч. 10, N 48, стр. 101-103).], то сходное мнение о Вольтере есть и в батюшковском очерке. Батюшков говорит о "бессмертных стихах" Вольтера, "для которых единственно простит его памяти справедливо раздраженное потомство". Но самое замечательное в "Путешествии" заключается в том, что Батюшков все же продолжает восторженно отзываться о Вольтере, и это показывает, что душевный кризис не означал исчезновения всех прогрессивных идей из его творчества. Ведь надо учитывать, что в послевоенное время реакционеры, по свидетельству Н. И. Тургенева, открыто называли Вольтера и Руссо "мошенниками" (этих людей Н. И. Тургенев зло и верно окрестил "хамами" [19] ["Дневники и письма Н. И. Тургенева", т. III. Пг., 1921, стр. 51 (запись от 3 сентября 1817 г.).]) и старались стереть самую память об этих мыслителях. Отражение таких ультраконсервативных настроений мы находим у знаменитого графомана, ставшего любимой мишенью Батюшкова-сатирика в среде шишковистов, графа Д. И. Хвостова в стихотворении "На вторичное вступление Союзных армий в Париж" (это стихотворение появилось в печати в том же 1815 г., когда Батюшков закончил свое "Путешествие"). Проклиная Наполеона, Хвостов вместе с тем обличал просветителей XVIII в. и настаивал на том, что их имена достойны забвения:
     
      Пускай проклятие вселенной
      Гремит над вашею могилой.
      Полынь над нею да растет [20] ["Сын отечества", 1815, N 35, стр. 91-92.].
     
      Когда читаешь эти строки, вспоминается запись в дневнике Н. И. Тургенева, посетившего в 1811 г. Ферней. В комнате Вольтера он видел эстамп осмеивавший посмертных врагов великого философа. По этому поводу Н. И. Тургенев писал: "Гений невежества, вырвавшийся из своего берлога или пещеры, воспрещает воздать... достойное праху Вольтера: богатая мысль!!" [21] ["Дневники и письма Н. И. Тургенева", т. II. СПб., 1913, стр. 99 (запись от 11 октября 1811 г.).]. Прекрасной иллюстрацией такого "невежества" могли бы послужить стихи Хвостова.
      Между тем, несмотря на то, что теперь просветительская философия кажется Батюшкову разрушительной, он с величайшим уважением относится к памяти Вольтера. Он едет в Сирей для того, чтобы "поклониться теням Вольтера и его приятельницы", и рассказывает, что в замке его охватили "сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны". Батюшков гордится тем, что библиотека Вольтера находится в России и что русские, которых наполеоновская пресса называла "варварами", пощадили Сирей и бережно отнеслись к вольтеровским местам. Самая же оценка Вольтера, данная в "Путешествии", показывает, что душевный кризис не заставил Батюшкова совсем отвернуться от наследия просветителей XVIII в., что оно в значительной мере сохранило для него свое обаяние. Устами г. Р-н, жителя Сирея, Батюшков называет Вольтера "славнейшим мужем своего века", "который все знал, все сказал", "чудесным" и "единственным", "Протеем ума человеческого". Восхищение Батюшкова по-прежнему вызывает ум Вольтера, "гибкий, обширный, блестящий, способный на все".
      Замечательно и то, что Батюшков по-прежнему порицает врагов Вольтера - Жоффруа и Жанлис. Очень сочувственно рисуя маркизу дю Шатле, Батюшков утверждает, что она "вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви Сен-Ламбера, и дружбы Вольтера, и славы века своего". В то же время Батюшков относится к Вольтеру без всякого слепого поклонения: ему не нравится характер Вольтера, часто переходившего от раздражительности к лести "сильным мира сего". Вольтер, по мнению Батюшкова, имел "характер вовсе несообразный... с умом его" (впоследствии эта тема была широко развернута в статье Пушкина о Вольтере [22] [См. XII, 80 и 81.]).
      "Путешествие" настолько отличалось по своему тону от яростных нападок реакционной прессы на Вольтера, что, быть может, не случайно Батюшков "передал" почти все похвалы Вольтеру одному из героев очерка - "жителю Сирея" г. Р-н; возможно, Батюшков опасался цензурных неприятностей, которые могли бы возникнуть, если бы он так говорил о Вольтере преимущественно от своего лица.
      "Путешествие в замок Сирей" стоит очень далеко от традиций карамзинской "стихотворной прозы". Описания имеют здесь подчеркнуто бытовой характер. В своих пейзажах Батюшков за редкими исключениями не сбивается на условные карамзинские тона. Он рисует "холмы, одетые виноградником и плодоносными деревьями", лежащие на дороге в Сирей, или "высокие сосны и древние кедры", осеняющие балкон Сирейского замка "густыми, наклоненными ветвями", и т. п. (может быть, единственным отголоском сентиментальной пейзажной манеры в очерке является стремление автора подчеркнуть "приятность" видов, открывающихся перед путешественником: в очерке говорится о "приятных сельских домиках" и "приятном виде отдаленных гор"). В конце очерка Батюшков демонстрирует искусство реалистически изображать изменения, происходящие в мире природы, и связывать их с эволюцией психологического состояния автора. "Проснувшись довольно поздно, - пишет Батюшков, - подхожу к окну и с горестью смотрю на окрестность, покрытую снегом. Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое сжалось. Все, что было приятно моим взорам накануне, и луга, и рощи, и речка близь текущая по долине между веселых холмов, украшенных садами, виноградником и сельскими хижинами, все нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и обезображенных снегом и грязью". В этом описании, особенно в последней его части, Батюшков уже отнюдь не стремится к созданию "приятных" и вообще "эстетичных" картин природы: с необычайной трезвостью, с помощью вполне реалистических деталей он рисует мрачный пейзаж внезапно нагрянувшей зимы.
      Бытовыми являются в очерке многие другие черты. В "Путешествии" подробно описано внутреннее убранство замка Сирей: "клавесин, маленький орган и два комода" в комнате Вольтера, "два дубовые корня", пылающие в камине, и т. п.
      Тяготение Батюшкова-прозаика к реалистическому изображению жизни обнаруживается и при анализе жанра его произведения, представляющего собой не только путешествие, имеющее целью описать впечатления автора от поездки в вольтеровские места, но и военный очерк, в центре которого стоит образ русского офицера. Замечательно, что Батюшков, как бы определяя цели такого очерка, начисто отвергает романтическую традицию Жуковского. В концовке, отделенной от основного текста заголовком "На другой день", он описывает свой отъезд из замка Сирей, припоминая известную балладу Жуковского, производившую очень сильное впечатление на современников, - "Людмилу": "На дворе ожидал меня казак с верховою лошадью. Поздно мы пустились в путь! - сказал он, как мертвец в балладе. "Что нужды? - отвечал я, - дорога известна". Притом же...
     
      Вот и месяц величавой
      Встал над тихою дубравой".
     
      Вспомнить балладу Жуковского около древнего замка было вполне естественным. Когда Н. И. Тургенев в 1814 г вернулся из путешествия по Рейну, он записал у себя в дневнике: "Какую пищу воображение поэта, Жуковского, могло бы найти в прекраснейших долинах, иногда разделяющих сии горы, или на развалинах замков, украшающих вершины их! Живо представился бы ему отличительный характер средних веков..." [23] [Дневники и письма Н. И. Тургенева", т. II. СПб., 1913, стр. 270 (запись от 1 сентября 1814 г.).]. Но в том-то и дело, что у Батюшкова цитата из романтической баллады Жуковского стала лишь материалом для творческого отталкивания. В дальнейшем Батюшков вполне реалистично рисует бивуак австрийских солдат, которые "оборачивали вертел с большею частью барана" или "толпились вокруг маркитанта, разливающего им вино и водку", и вспоминает при этом известную картину А. О. Орловского "Бивуак казаков", обладающую большой живостью. А затем он прямо выступает против средневековых романтических вымыслов, противопоставляя им "трезвую" действительность. Это место очерка Батюшкова настолько показательно в историко-литературном плане, что следует привести его полностью: "Поднялась страшная буря: конь мой от страху останавливался, ибо вдали раздавался вой волков, на который собаки в ближних селениях отвечали протяжным лаем... Вот, скажете вы, - прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя, как странника, угостит в зале трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную томную Агнесу, которая, потупя глаза, покраснеет, как роза, а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных!.. и проч. и проч. и проч. Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле. Сказан поход; вдали слышны выстрелы. Простите!".
      В этой интереснейшей концовке реалистическая "истина" решительно и демонстративно торжествует над романтической фантазией. При этом Батюшков, по собственным словам, желает говорить "просто" и придает последним строчкам очерка максимальную сжатость, соответствующую психологии военного человека, не находящего времени для длинных разговоров ("Сказан поход; вдали слышны выстрелы. Простите!"). Как указал Л. Н. Майков, концовка очерка осмеивала легитимистские исторические романы, пользовавшиеся широкой популярностью в период реставрации (романы г-жи Коттен и др.) [24] [См. II, 407.]. Однако, по нашему мнению, она имела и более широкое значение, снижая средневековые образы романтической литературы, в частности образы Жуковского, цитата из баллады которого была введена в финал очерка. Ведь эти образы обладали большой живучестью; их влиянию поддавались даже люди, весьма далекие от консервативных идеологических позиций Жуковского. Так, тот же Н. И. Тургенев, вспоминавший на Рейне произведения Жуковского, приехав в один из французских замков, предался как раз тем романтическим фантазиям, которые были решительно отвергнуты в очерке Батюшкова. "Я люблю замки.., - писал Н. И. Тургенев в дневнике. - Мне отвели большую комнату. Легши в постель, многие мысли романтические и, т[ак] ск[азать], chevaleresques, даже донкишотские представлялись моему воображению. Я думал о приятных обществах в замках. Простота сельская и частое уединение делает сии общества интереснее. А интриги - они вдвое интереснее в замках. Тихая погода, лунная ночь, сад, водопад, - все это придает любви и наслаждению новые прелести" [25] ["Дневники и письма Н. И. Тургенева", т. II. СПб., 1913, стр. 247 (запись от 8/20 марта 1814 г.).]. Эта запись, сделанная Н. И. Тургеневым в том же году, когда Батюшков посетил замок Сирей, показывает, насколько смелым и актуальным был удар по средневековому романтизму в батюшковском очерке.
      Итак, в художественном плане "Путешествие в замок Сирей" органически примыкало к военным очеркам Батюшкова, созданным в 1815 г., и воплощало активное стремление писателя к жизненной правде и его отказ от романтических вымыслов.
     
     


К титульной странице
Вперед
Назад