И, придавая голосу томность, она прочла:
      - "Не согласитесь ли Вы уделить мне полчаса..." Подумать только! О, как мужчины глупы!
      - Судя по письму, у него уйма денег, - заметила практичная Лола Осборн.
      - Они все этим хвастают! - возразила Керри.
      - Почему бы тебе не принять его? - продолжила Лола. - Отчего ж не послушать, что он хочет сказать.
      - Не желаю я таких встреч! - рассердилась Керри. - Очень мне он нужен! Я прекрасно знаю, что он хочет сказать.
      Лола уставилась на нее широко раскрытыми глазами, в которых плясали веселые огоньки.
      - Что же он, укусит тебя? - воскликнула она. - Ты бы только позабавилась!
      Но Керри покачала головой.
      - И странная же ты, право! - заметил маленький голубоглазый воин рампы.
      Фортуна начала осыпать Керри своими дарами. Несмотря на то, что повышенного жалованья она еще не получала, весь мир, казалось, рад был открыть ей неограниченный кредит. Не имея наличных денег, она наслаждалась роскошью, доступной только богатым. Эти великолепные комнаты в "Веллингтоне" - они достались ей чудом! Двери элегантных апартаментов, которые занимали супруги Вэнс в отеле "Челси", всегда были для нее открыты. Мужчины посылали ей цветы и любовные письма, предлагали руку и сердце. И, однако, ее по-прежнему обуревали мечты. Она нетерпеливо дожидалась первой получки. Сто пятьдесят долларов! Сто пятьдесят долларов! Эта сумма казалась ей волшебным ключом, открывающим все двери сразу. Она заранее рисовала себе все, что купит на эти деньги. Ее воображение разыгралось беспредельно. Ей мерещились такие радости, каких никогда не было на земле. И наконец настал долгожданный день. Сто пятьдесят долларов были выплачены ей тремя ассигнациями по двадцати, шестью по десяти и шестью по пяти долларов. В общей сложности это составило довольно внушительную пачку, которую кассир передал ей с улыбкой.
      - Прошу вас, мисс Маденда, - сказал он. - Сто пятьдесят долларов.
      - Благодарю вас, - ответила Керри.
      Следом за нею к кассиру подошла одна из незначительных актрис, и Керри услышала, как он совсем другим тоном, почти резко спросил:
      - Сколько получаете?
      Совсем еще недавно она сама стояла вот так в очереди за своим скромным жалованьем. Керри мысленно перенеслась к тем нескольким неделям, когда получала на сапожной фабрике четыре с половиной доллара, и мастер раздавал конверты с видом принца, оказывающего благодеяние жалким просителям. Керри знала, что и сейчас там, в Чикаго, в том же фабричном зале, сидят длинными рядами бедно одетые девушки и стучат на машинах, с нетерпением дожидаясь полуденного перерыва, чтобы наскоро проглотить свой скудный завтрак. В субботу они получат свою мизерную заработную плату, которая достается им в тысячу раз труднее, чем Керри ее сто пятьдесят долларов. О, теперь все давалось ей легко, и мир казался светлым и безмятежным! Охваченная радостным трепетом, она почувствовала, что необходимо вернуться в отель пешком и подумать на свободе, что теперь делать.
      Деньги быстро обнаруживают свое бессилие, как только желания человека касаются области чувств. Едва Керри свыклась со своими деньгами, она убедилась, что, в сущности, не может придумать применения для них. Сами по себе, как осязаемая и видимая вещь, которую можно ощупывать и рассматривать, они забавляли ее несколько дней, но это скоро прошло. Отель почти ничего не стоил ей, туалетов у нее было достаточно, а между тем через несколько дней ей снова предстояло получить сто пятьдесят долларов.
      Однажды к ней явился театральный критик и попросил интервью. Это был автор тех легковесных фельетонов, которые сверкают хлесткими определениями, обнаруживают остроумие журналиста и глупость знаменитостей, а, в общем, служат для забавы публики. Керри понравилась критику. Он громогласно заявил об этом, добавив, однако, что мисс Маденда, конечно, хороша, мила и весела, но ей просто повезло. Это больно задело Керри. Газета "Гералд", устраивая спектакль в пользу своего фонда для даровой раздачи льда неимущим семьям, удостоила ее приглашения выступить бесплатно в числе разных знаменитостей. А когда к ней явился один юный драматург с пьесой, которая, по его мнению, подошла бы для нее, она, увы, не в состоянии была составить собственного мнения о предлагаемой вещи. И это тоже причиняло ей боль. Потом ей пришлось положить свои деньги для сохранности в банк, и наконец она внезапно поняла, что дверь, за которой таится полное человеческое счастье, так для нее и не открылась.
      Постепенно она начала думать, что в ее неудовлетворенности виновато летнее время. В городе не происходило ничего интересного. Все спектакли были вроде того, в котором выступала она. Богачи Пятой авеню уехали, и их особняки были заколочены. Опустела и Медисон-авеню. По Бродвею слонялись актеры в поисках ангажемента на следующий сезон. В городе все затихло, вечера же у Керри были заняты работой. Все это рождало ощущение однообразия и скуки.
      - Не понимаю, - сказала она однажды Лоле, когда они сидели у окна и смотрели вниз на Бродвей, - я чувствую себя такой одинокой. А ты, Лола?
      - Нет, - ответила Лола. - Во всяком случае, редко. Ты нигде не бываешь - вот в этом-то и беда!
      - А куда же я могу пойти? - возразила Керри.
      - О, мало ли куда! - воскликнула Лола, которая тотчас же мысленно представила себе множество развлечений в обществе веселых молодых людей. - Ты ни с кем не хочешь встречаться.
      - Я не хочу встречаться с людьми, которые пишут мне эти дурацкие письма, - ответила Керри. - Я знаю, что они собой представляют.
      - Не пойму я тебя, Керри! - сказала Лола, думая об успехе, выпавшем на долю подруги. - Ты не должна была бы скучать. Тысячи людей пожертвовали бы годами жизни, чтобы только быть на твоем месте.
      Керри долго молчала, глядя на проходившую мимо толпу.
      - Право, не знаю, - пробормотала она.
      Керри начала уставать от праздности.
     
     
      45. ГРИМАСЫ НИЩЕТЫ
     
      Герствуд угрюмо сидел в дешевенькой гостинице, куда он перебрался с семьюдесятью долларами (все, что он выручил от продажи мебели), и, читая газеты, смотрел, как проходят жаркое лето и прохладная осень. Однако он далеко не равнодушно относился к тому, что деньги его тают. Платя в гостинице полдоллара в день, он наконец встревожился и переехал в еще более дешевое место, где с него брали за ночлег лишь тридцать пять центов. Теперь его денег могло хватить на более продолжительный срок. Об успехах Керри он часто читал в газетах. Ее портрет раза два появился в газете "Уорлд", а из старого номера "Гералда", случайно найденного в гостинице, он узнал о том, что мисс Керри Маденда в числе других знаменитостей сцены принимала участие в одном благотворительном спектакле. Все это вызывало у него смятенные чувства. С каждой газетной заметкой Керри, казалось, отходила от него все дальше и дальше в мир, рисовавшийся Герствуду все более великолепным и недоступным. Он видел на афишах изображение Керри, такой скромной и нежной в костюме квакерши, и не раз останавливался и мрачно всматривался в ее красивое лицо. Одежда Герствуда совсем обветшала, и весь его облик представлял разительный контраст с той Керри, какой, по его представлениям, она должна была быть теперь.
      Пока Керри работала в "Казино", Герствуд, как ни странно, сам того не замечая, находил в этом утешение - он не ощущал полного одиночества, хотя ему никогда и в голову не приходило искать встречи с нею. Прошел месяц-другой, а Керри все выступала в том же театре, - Герствуд привык к этому и думал, что так будет продолжаться всегда. Но в сентябре труппа отправилась в турне, и Герствуд не заметил этого. Когда у него осталось всего двадцать долларов, он переселился в ночлежный дом на Бауэри, где за пятнадцать центов постояльцам предоставлялась большая общая комната со столами, скамьями и стульями. Здесь Герствуд сидел часами и, закрыв глаза, грезил о былом. Постепенно это вошло у него в привычку. Вначале это не было похоже на забытье, он только прислушивался к отзвукам дней, проведенных в Чикаго, и чем безрадостнее становилась действительность, тем ярче и рельефнее выступало перед ним прошлое.
      И Герствуд не сознавал, до какой степени укоренилась в нем привычка грезить наяву, пока он однажды не заговорил вслух, обращаясь к одному из своих бывших приятелей. Ему представилось, что он стоит в роскошном баре "Фицджеральд и Мой" у дверей своего элегантного маленького кабинета и беседует с мистером Моррисоном о ценах на земельные участки в южной части Чикаго, в которые его собеседник собирался вложить большие деньги.
      "Что вы скажете, если я вам предложу войти со мной в компанию?" - раздался у него в ушах голос Моррисона.
      И Герствуд вслух произнес:
      - Нет, не могу. У меня все деньги вложены в дело.
      Движение губ заставило его очнуться. Неужели он сам с собой разговаривал? Он имел случай убедиться, что это так, когда в другой раз услышал произнесенные им самим слова.
      - Почему же ты не прыгаешь, дурень? - проговорил он. - Прыгай!
      Это был забавный анекдот, который он часто рассказывал в компании актеров. Когда Герствуд очнулся от звука собственного голоса, он все еще улыбался. Какой-то старикашка рядом с ним беспокойно заерзал и укоризненно покосился на него. Герствуд мгновенно перестал смеяться, и ему стало стыдно. Чувствуя себя неловко, он поднялся со стула и вышел на улицу.
      Просматривая театральные рекламы в одной из вечерних газет, Герствуд вдруг заметил, что в "Казино" идет уже другая пьеса. Он замер. Керри уехала! Он вспомнил, что лишь накануне видел афишу с ее изображением. Значит, это была старая афиша, которую еще не успели заклеить новыми! Как ни странно, но это открытие потрясло его. Он вынужден был признаться себе, что его жизнь как-то зависит от пребывания Керри в Нью-Йорке. И вот теперь ее нет! Как же это ускользнуло от него? Бог знает, когда она теперь вернется! Гонимый страхом, Герствуд вышел в грязный темноватый коридор, где его никто не видел, и пересчитал свои деньги. Оставалось всего десять долларов.
      Он недоумевал, чем же, собственно, пробавляются все другие обитатели ночлежки. Судя по всему, они ничего не делают. Возможно, что они просят милостыню: да, несомненно, это так и есть. Много серебряных монеток подал Герствуд таким за свою жизнь! Он видел, как люди просят на улицах. Что ж, может быть, и ему удастся сколько-нибудь собрать таким путем? Однако эта мысль ужаснула его.
      Он оставался в ночлежке, пока дело не дошло до последних пятидесяти центов. Рассчитывая каждый цент и урезывая себе в пище, Герствуд сильно отощал, и здоровье его пошатнулось.
      Прежняя полнота исчезла, и старый костюм висел на нем мешком.
      "Надо что-то предпринять!" - решил он и отправился бродить по городу. Так прошел еще день, и у него осталось лишь двадцать центов, - этого ему не могло хватить даже на завтрак. Призвав на помощь все свое мужество, он направился к отелю "Бродвей-Сентрал". Но, не доходя нескольких домов до отеля, Герствуд в нерешительности остановился.
      У подъезда, глядя на улицу, стоял величественный швейцар, Герствуд решил обратиться к нему и, быстро подойдя, остановился перед ним, прежде чем тот успел отвернуться.
      - Мой друг, - начал он, и в его голосе даже теперь прозвучала та снисходительность, с какою он привык обращаться к швейцарам, - не найдется ли в отеле какой-нибудь работы для меня?
      Швейцар невозмутимо глядел на него, не мешая ему говорить.
      - Я сейчас без работы и без денег, и мне во что бы то ни стало нужно найти какое-нибудь занятие. Я не стану рассказывать вам, кем я был когда-то. Но я был бы вам крайне обязан, если бы вы указали мне, как получить здесь работу. Хотя бы на несколько дней.
      Швейцар все так же молча смотрел на него, стараясь придать своему лицу выражение полного безразличия. Но, видя, что Герствуд собирается продолжать, он сказал:
      - Я ничего не могу. Справьтесь в конторе.
      Как ни странно, услышав этот ответ, Герствуд потерял надежду.
      - Простите, я думал, что вы знаете, - сказал он.
      Но швейцар только сердито покачал головой.
      Он направился в контору отеля, где случайно оказался один из управляющих. Герствуд посмотрел ему прямо в глаза.
      - Не могли бы вы дать мне работу, хотя бы на несколько дней? Я в таком положении, что мне надо немедленно за что-то браться.
      Холеный джентльмен посмотрел на него так, точно хотел сказать: "Да, судя по вашей внешности, вам можно поверить!"
      - Я пришел сюда потому, - нервно говорил Герствуд, - что в свое время сам управлял большим делом. Меня постигла неудача. Впрочем, я не хочу говорить об этом. Я прошу дать мне какую-нибудь работу, хотя бы на одну неделю.
      Управляющий заметил лихорадочный блеск в его глазах.
      - Каким делом вы управляли? - спросил он.
      - Баром Фицджеральда и Моя в Чикаго, - ответил Герствуд. - Я прослужил там пятнадцать лет.
      - Вот как? - удивился управляющий. - Как же случилось, что вы ушли оттуда? - Слишком уж противоречила рассказу Герствуда его внешность.
      - По собственной глупости, - ответил он. - Но об этом не стоит теперь говорить. Если бы вы пожелали, вы могли бы проверить мои слова. Но сейчас я остался без гроша и, поверьте мне, сегодня еще ничего не ел.
      Управляющий отелем почувствовал некоторый интерес к этому человеку. Он не знал, куда бы мог его пристроить, но в то же время голос Герствуда звучал так искренне, что невольно рождалось желание помочь ему.
      - Позовите Олсена, - распорядился управляющий.
      Клерк позвонил и отправил мальчика за заведующим младшим персоналом.
      Тот не замедлил явиться.
      - Олсен, - обратился к нему управляющий отелем, - не нашлось бы там на кухне какой-нибудь работы для этого человека? Мне хотелось бы помочь ему.
      - Право, не знаю, сэр, - ответил Олсен. - У нас весь штат заполнен. Но, если вам угодно, я постараюсь что-нибудь найти.
      - Хорошо, Олсен. Отведите его на кухню и скажите, чтобы Уилсон прежде всего накормил его.
      - Слушаю, сэр! - сказал Олсен.
      Герствуд последовал за ним. Как только они вышли из конторы, манеры Олсена сразу изменились.
      - Черт его знает, что мы с ним будем делать! - проворчал он.
      Герствуд ничего не сказал. К таким мелким служащим он продолжал относиться с полным пренебрежением.
      - Дайте этому человеку поесть, - сказал Олсен повару, когда они очутились на кухне.
      Повар оглядел Герствуда с головы до ног и, очевидно, прочел в его глазах что-то, говорившее о лучших временах.
      - Присядьте вот сюда, - вежливо предложил он.
      Так Герствуд обосновался в отеле "Бродвей-Сентрал". Впрочем, не надолго. Ни по своему физическому, ни по своему душевному состоянию он не подходил для черной работы. Герствуд должен был помогать истопнику. Кроме того, он делал все, что приходилось: колол дрова, перетаскивал тяжести. Швейцары и повара, истопники и клерки - все были начальством для него.
      К тому же его внешность не слишком располагала к себе. Он был молчалив и угрюм, и ему подсовывали самую неприятную работу.
      С упрямством и равнодушием отчаяния Герствуд, однако, все сносил. Он спал на чердаке отеля, ел, что ему давали, и старался сберечь те несколько долларов, которые он получал в конце каждой недели. Но состояние его здоровья было таково, что его сил не могло хватить надолго.
      Однажды в феврале его послали с каким-то поручением в контору крупной угольной компании. Улицы были покрыты густым слоем талого снега. Герствуд промочил ноги и вернулся, чувствуя усталость и недомогание во всем теле. На следующий день он был в крайне угнетенном состоянии и старался по возможности не двигаться, что, естественно, вызывало раздражение у тех, кто любит, чтобы другие были расторопны.
      После обеда потребовалось перетащить несколько ящиков, чтобы освободить место для новых припасов. Герствуду попался огромный ящик, который он никак не мог сдвинуть с места.
      - Ну что там еще? - крикнул швейцар. - Не можете справиться, что ли?
      Герствуд напрягал все силы, но в конце концов вынужден был бросить свои старания.
      - Нет, не могу, - слабо выговорил он.
      Швейцар пристально посмотрел на него и вдруг заметил, что Герствуд смертельно бледен.
      - Да не больны ли вы? - спросил он.
      - Кажется, болен, - ответил Герствуд.
      - Тогда вы лучше присядьте.
      Герствуд присел, но вскоре ему стало еще хуже. Он с трудом дотащился до своей койки на чердаке и пролежал там весь остаток дня.
      - Этот Уилер болен, - доложил один из официантов дежурному ночному клерку.
      - А что с ним такое?
      - Право, не знаю. У него сильный жар, - добавил он.
      Состоявший при отеле врач осмотрел Герствуда и сразу заявил:
      - Скорее отправьте его в больницу. У него воспаление легких.
      Через три недели опасность миновала, но только к началу мая силы Герствуда восстановились настолько, что его можно было выпустить. Тогда его выписали из больницы.
      Когда он снова вышел на весеннее солнышко, вид у него был самый жалкий. Куда делись былая бодрость и живость бывшего управляющего баром! От прежней его представительности не осталось и следа - бледное, исхудалое лицо, синевато-белые руки, опущенные плечи.
      Ему дали на дорогу мелочи, посоветовали обратиться в благотворительные учреждения.
      Он возвратился в ночлежку на Бауэри, ломая голову над вопросом, как жить дальше. До нищенства оставался один шаг.
      "А что же делать? - думал он про себя. - Не умирать же мне с голоду!"
      С первой просьбой о милостыне он обратился к хорошо одетому джентльмену, который только что вышел из парка Стивесант и не спеша направился по солнечной Второй авеню. Герствуд, сделав над собой огромное усилие, подошел к нему.
      - Не можете ли вы дать мне десять центов? - прямо приступил он к делу. - Я в таком положении, что вынужден просить.
      Прохожий, почти не глядя на Герствуда, запустил руку в жилетный карман и достал монету.
      - Получите! - сказал он.
      - Очень вам благодарен, - пробормотал Герствуд, но прохожий больше не обращал на него внимания.
      Довольный своей удачей, но испытывая в то же время жгучий стыд, Герствуд решил продолжать, поставив себе целью собрать еще двадцать пять центов. Этого ему было бы вполне достаточно.
      Он брел по солнечной стороне, присматриваясь к пешеходам, но прошло немало времени, прежде чем он опять встретил человека, лицо которого внушило ему должную храбрость. Однако прохожий ответил отказом.
      Это так потрясло Герствуда, что он целый час не решался снова попытать счастья. В третий раз ему повезло больше: он получил пять центов. И лишь после долгих усилий ему удалось собрать еще двадцать.
      На следующий день он принялся за то же занятие. Порою Герствуду везло, и ему кое-что подавали, но чаще он наталкивался на грубый отказ. В конце концов ему пришло в голову, что необходимо изучать физиономии прохожих, тогда можно по выражению лица определить тех, кто будет пощедрее.
      Конечно, останавливать людей на улице было не особенно приятно, тем более, что на глазах Герствуда одного нищего арестовали. Теперь его мучил страх, как бы и его не постигла та же участь. Но он продолжал бродить, смутно надеясь на что-то.
      Он испытал удовольствие, когда однажды утром снова увидел афишу, возвещавшую возвращение труппы, игравшей раньше в "Казино", и спектакль "при участии мисс Керри Маденда". Герствуд часто думал о ней в последнее время. Каким она пользуется успехом! Сколько у нее, должно быть, денег! Однако только сейчас, после на редкость неудачного дня, он решился попросить у нее помощи.
      Он по-настоящему изголодался и лишь потому, наконец, сказал себе: "Пойду попрошу у нее. Она не откажет мне в нескольких долларах!"
      Он отправился к театру "Казино" и несколько раз прошел мимо него взад и вперед, соображая, где может быть вход для актеров. Потом опустился на скамью в парке Брайант, на расстоянии квартала от театра, и стал ждать.
      "Не может быть, чтобы она отказала мне в небольшой помощи!" - не переставал он твердить себе.
      Начиная с половины седьмого Герствуд как тень маячил около входа в "Казино", стараясь слиться с толпой спешащих пешеходов и вместе с тем боясь упустить Керри. Он немного нервничал, ибо настал решительный час, но слабость и голод приглушали его нравственные муки.
      Наконец он увидел, что артисты постепенно начинают съезжаться, и его нервное напряжение возросло до крайности. Вдруг ему показалось, что приехала Керри. Герствуд бросился вперед, но убедился, что ошибся.
      "Ну, теперь уже недолго ждать", - подумал он.
      Герствуд со страхом ожидал встречи с Керри и в то же время боялся, как бы она не вошла в театр с какого-нибудь другого входа, - его желудок не переставал напоминать о себе тупой болью.
      Один за другим проходили перед ним сотни пешеходов, почти все хорошо одетые, почти все равнодушные. Мимо проезжали экипажи, в которых сидели дамы со своими спутниками. Приближался час вечерних увеселений.
      Вдруг к театру подкатил экипаж, и не успел Герствуд что-либо предпринять, как кучер соскочил с козел и распахнул дверцу. Две дамы выпорхнули оттуда и тотчас же скрылись в здании театра. Герствуду показалось, что он видел Керри, но все произошло так неожиданно и красивое видение исчезло так быстро, что он не был вполне уверен.
      Он подождал еще некоторое время, но так как ко входу для артистов больше никто не подъезжал, да и публика, видимо, вся уже собралась, он понял, что то была Керри и больше ждать уже нет смысла.
      "Боже, - пробормотал он, поспешно сворачивая с улицы, кишевшей более счастливыми людьми. - Ведь должен же я раздобыть чего-нибудь поесть!"
      В тот час, когда Бродвей имеет особенно заманчивый вид, необычная фигура каждый вечер неизменно появлялась на перекрестке Двадцать шестой улицы и Бродвея, где проходит также и Пятая авеню. В это время публика обычно начинает стекаться в театры и на каждом шагу яркими огнями загораются электрические рекламы и афиши. Кэбы и кареты, сверкая желтыми глазами фонарей, катятся мимо. Парами и группами люди вливаются в густую толпу, которая движется сплошным потоком среди смеха и шуток. По Пятой авеню медленно шагают хорошо одетые джентльмены - какой-нибудь щеголь во фраке, под руку со своей дамой, клубмены, переходящие из одного клуба в другой. На противоположной стороне улицы - манящие огни ярко освещенных шикарных отелей; их кафе и бильярдные набиты довольными, нарядными, падкими до развлечений посетителями. Кругом ключом бьет ночная жизнь большого города, ищущего веселья на тысячу ладов.
      Странный человек, о котором идет речь, - военный в отставке, который немало пострадал от недостатков современного социального строя, стал религиозен и поставил себе задачей помогать другим страждущим. Эта помощь выражалась в весьма оригинальной форме: он считал своим долгом дать ночлег каждому бездомному, который обращался к нему, хотя его личных средств едва хватало на самое скромное существование.
      Вот он занял место на углу, среди жизнерадостной толпы, высокий и худой, в плаще с капюшоном, в широкополой шляпе, и стал дожидаться своих будущих подопечных, которые уже знали о его деятельности. Некоторое время он стоял один, равнодушно взирая на ежеминутно меняющуюся вокруг картину. Полисмен, проходя мимо, поздоровался с ним, величая его "капитаном". Мальчишка, часто видевший этого человека на одном и том же месте, остановился поглазеть на него. Большинство прохожих не находили в нем ничего странного, кроме костюма, и принимали его за приезжего, который слоняется без дела, насвистывая удовольствия ради.
      Прошло полчаса, и отовсюду начали появляться какие-то таинственные фигуры. Там и сям в движущейся толпе можно было заметить бредущих без цели людей, которые с интересом проталкивались поближе. Какой-то оборванец перешел через улицу и как бы невзначай покосился на человека в плаще. Другой прошел по Пятой авеню до угла Двадцать шестой улицы, огляделся и опять заковылял прочь. Два или три явных обитателя Бауэри показались на Пятой авеню со стороны Медисон-сквер, не отваживаясь идти дальше. А военный в плаще с капюшоном все шагал, насвистывая, взад и вперед и точно ничего не замечал.
      Часам к девяти шум вечернего города начал стихать. Отели уже не искрились весельем. Да и воздух стал холоднее. Со всех сторон начали сползаться странные тени. Они прислушивались и приглядывались, видимо, не решаясь переступить черту некоего воображаемого круга. Было их около десятка. Но вот, вероятно, острее ощутив холод, кто-то выступил вперед. Вынырнув из сумрака Двадцать шестой улицы, он пересек Бродвей и, то и дело останавливаясь, обходным путем приблизился к человеку в плаще. В его движениях было что-то не то стыдливое, не то боязливое. Он до последнего мгновения делал вид, что у него и в мыслях нет останавливаться. И вдруг, подойдя к отставному военному, человек замер на месте.
      Капитан взглядом дал понять, что видит его, - в этом и заключалось все его приветствие. Новоприбывший слегка кивнул и пробормотал что-то, походившее на просьбу. Капитан просто указал ему на край тротуара.
      - Становись сюда, - сказал он.
      Теперь чары были разрушены. Не успел капитан возобновить свою короткую безмолвную прогулку, как другие фигуры, шаркая по мостовой ногами, вышли вперед. Они и вовсе не приветствовали своего предводителя, а прямо присоединились к первому пришельцу, сопя, спотыкаясь и переминаясь с ноги на ногу.
      - Холодно, черт возьми!
      - Хорошо, что хоть зима кончилась.
      Пестрая компания выросла до десяти человек. Некоторые уже знали друг друга и вступили в беседу. Другие держались в стороне, не желая смешиваться с остальными и все же боясь, как бы их не обошли. Эти были угрюмы, замкнуты и стояли, ни на кого не глядя.
      Начались было громкие разговоры, но капитан решил, что людей собралось уже достаточно, и, подойдя поближе, спросил:
      - Всем нужен ночлег, а?
      В ответ шарканье усилилось и послышалось утвердительное бормотание.
      - Ну, ладно, выстраивайтесь как следует! Посмотрим, что удастся сделать. У меня самого нет ни цента.
      Бездомные выстроились неровной, ломаной линией. Теперь при желании можно было хорошенько разглядеть каждого в отдельности. У одного, например, была деревянная нога. Поля шляп у всех обвисли. Брюки были рваные, в заплатах, пиджаки изношенные и выцветшие. При ярком свете витрин у одних лица казались высохшими и мертвенно-бледными, у других на скулах багровели зловещие пятна. У большинства была дряблая кожа, под глазами висели мешки.
      Несколько пешеходов, привлеченные этим зрелищем, остановились, за ними подошли другие, и вскоре собралась целая толпа любопытных. Кто-то из бездомных заговорил.
      - Тихо! - скомандовал капитан, водворяя молчание.
      Потом он обратился к толпе зрителей:
      - Видите ли, джентльмены, у этих людей нет ночлега. Вы понимаете, что спать им где-то нужно, не могут же они лежать на улице! Мне нужно двенадцать центов, чтобы оплатить ночлег одного из них. Кто даст мне двенадцать центов?
      Молчание.
      - Ну что ж, ребята, придется подождать, пока кто-нибудь не поможет нам! Двенадцать центов не такие уж большие деньги, чтобы не нашлось охотника дать нам эту сумму.
      - Вот вам пятнадцать! - произнес какой-то молодой человек, глядя на отставного военного утомленными глазами. - Это все, что я могу дать.
      - Очень хорошо! Выходите из шеренги, - распорядился капитан.
      Взяв за плечо первого в ряду бездомных, он отвел его в сторонку и поставил отдельно. Затем вернулся на свое прежнее место и начал снова:
      - У меня осталось три цента, джентльмены! Этих людей нужно устроить на ночлег. Тут их, - он принялся считать, - один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать человек, джентльмены! Девять центов обеспечат ночлег следующему. Еще девять центов, и у бездомного будет теплая постель. Я сам пойду с ними и позабочусь о том, чтобы все было как следует. Кто даст мне еще девять центов?
      Кто-то из "зрителей", на этот раз человек средних лет, подал ему пять центов.
      - У меня есть восемь центов, - продолжал капитан. - Еще четыре цента, и у следующего в очереди будет ночлег. Джентльмены, что-то у нас вяло подвигается сегодня! У каждого из вас, наверное, есть постель, а как же быть с этими людьми?
      - Держите! - произнес кто-то из стоявших ближе к отставному военному и протянул ему монету.
      - Ну вот, теперь у меня есть на ночлег еще для двоих, да еще четыре цента лишних. Кто добавит восемь центов?
      - Я добавлю! - послышался чей-то голос.
      Проходя в этот вечер по Шестой авеню, Герствуд случайно свернул на Двадцать шестую улицу. Он был очень голоден, и ему казалось порою, что он свалится от истощения. Моральное его состояние тоже было ужасно. Как ему теперь добраться до Керри? Раньше одиннадцати спектакль не кончится. И если Керри приехала в экипаже, очевидно, она так же и уедет. Придется остановить ее на улице, в самой неприятной обстановке. Хуже всего, что он был обессилен голодом; а ему предстояло ждать еще целые сутки, так как у него не хватило бы духу снова попытать счастья в этот же день. У него не было пищи и не было ночлега.
      Выйдя на Бродвей, он увидел капитана и собравшуюся вокруг него толпу бездомных, но, подумав сперва, что это какой-нибудь уличный проповедник или шарлатан, продающий патентованные снадобья, хотел было пройти мимо. Однако, пересекая улицу по направлению к парку на Медисон-сквер, он обратил внимание на отделившуюся от остальной толпы вереницу тех, кому уже был обеспечен ночлег. При ярком свете электрического фонаря Герствуд узнал "своих" людей, которых он встречал на улице и в ночлежках, людей, катившихся, как и он, по наклонной плоскости. Это зрелище заинтересовало его. Что бы такое могло это значить?
      Герствуд подошел ближе.
      Капитан снова и снова повторял свою просьбу. И Герствуд, к великому своему изумлению и облегчению, услыхал:
      - Этим людям надо же где-то ночевать!..
      Впереди тянулась шеренга несчастливцев, для которых еще нужно было выпросить постель. Заметив, что вынырнувший откуда-то бродяга занял место в конце очереди, Герствуд решил последовать его примеру. Что спорить с судьбой? Он был слишком утомлен. Здесь представлялся легкий выход из затруднения. Завтра, может быть, он найдет что-нибудь получше.
      Неподвижное состояние утомляет. Герствуд скоро измучился еще больше. Ему казалось, что он вот-вот упадет, и он устало переминался с ноги на ногу. Но, наконец, пришла его очередь. Кто-то уплатил за ночлег его соседа, и тот присоединился к группе счастливчиков.
      Теперь Герствуд стоял первым, и капитан уже просил для него.
      - Двенадцать центов, джентльмены! Двенадцать центов дадут возможность этому человеку провести ночь в постели. Будь у него куда пойти, он не стоял бы здесь на холоде.
      Герствуд почувствовал, что к горлу его подкатил комок. Голод и слабость лишили его мужества.
      - Получите, - сказал какой-то неизвестный и протянул капитану монету.
      Тот ласково положил руку на плечо бывшему управляющему баром и сказал:
      - Теперь перейдите вот туда!
      Герствуд вздохнул с облегчением. Очевидно, мир не так уж плох, если в нем встречаются добрые люди! Остальные оборванцы были, по-видимому, такого же мнения.
      - Этот капитан славный малый, правда? - сказал стоявший впереди Герствуда низенький согбенный горем человек. Судя по его лицу, судьба избрала его мишенью своих наиболее злобных шуток.
      - Да, - безразличным тоном согласился Герствуд.
      - Ух! - вздохнул один из бездомных, выступая из ряда и оглядывая оставшихся. - Немало еще там, однако!
      - Да, - подтвердил другой. - Сегодня тут, пожалуй, набралось свыше сотни наших.
      - Смотрите-ка вон на того, в кэбе! - воскликнул третий.
      У тротуара остановился кэб, и сидевший в нем джентльмен во фраке протянул капитану ассигнацию.
      Тот поблагодарил его и снова подошел к линии бездомных, вытягивавших шеи вслед отъезжавшему кэбу. Толпа любопытных благоговейно застыла, провожая глазами джентльмена с бриллиантовой булавкой на груди.
      - Это даст ночлег еще девяти, - сказал капитан, отсчитывая несколько бездомных. - Ну-ка, отойдите туда! Итак, осталось всего семеро. Джентльмены, мне нужно двенадцать центов!
      Деньги поступали медленно. Толпа начала редеть - капитана теперь окружала лишь небольшая горсточка зевак. Пятая авеню опустела - на ней показывались только случайные экипажи или пешеходы. На Бродвее тоже становилось все меньше народу. Лишь изредка кто-нибудь, заметив маленькую группу, приостанавливался, подавал капитану монету и продолжал путь.
      Однако капитан по-прежнему был тверд и неутомим. Он продолжал говорить медленно, скупо, но с той же уверенностью в успехе, словно о неудаче не могло быть и речи.
      - Торопитесь, джентльмены! Я не могу оставаться здесь всю ночь! Эти люди устали и озябли. Дайте мне еще четыре цента!
      Через некоторое время он совсем замолчал. Ему подавали деньги, и он с каждыми двенадцатью центами отделял одного человека, переводя его в другую очередь. Потом он опять принимался шагать взад и вперед, глядя себе под ноги.
      Публика из театров разъехалась, электрические рекламы погасли. Часы пробили одиннадцать. Прошло еще полчаса, и осталось лишь двое бездомных.
      - Поторопитесь, джентльмены! - воскликнул капитан, обращаясь к нескольким любопытным. - Восемнадцать центов обеспечат ночлег и этим двум. Восемнадцать центов! Шесть у меня есть. Дайте мне кто-нибудь восемнадцать центов! Помните, что мне самому предстоит еще идти пешком в Бруклин. А я должен сперва проводить этих людей и устроить их на ночлег. Восемнадцать центов!
      Никто не отзывался.
      Капитан несколько минут ходил взад и вперед, опустив глаза и лишь время от времени повторяя:
      - Джентльмены, восемнадцать центов!
      Казалось, эта ничтожная сумма может на долгое время оттянуть желанный конец. Герствуд едва стоял, ощущая такую слабость во всем теле, что с трудом сдерживал стон, готовый вырваться из груди.
      Но вот наконец на Пятой авеню показалась дама в капоре и шуршащих юбках, возвращавшаяся из театра в сопровождении мужчины. Герствуд уныло смотрел на нее, дама напомнила ему о Керри и о ее новой жизни, и о тех временах, когда он точно так же провожал жену из театра или ресторана.
      Тем временем дама оглянулась и, заметив собравшихся бедняков, послала к ним своего спутника.
      Тот вынул из кармана деньги, элегантный и учтивый подошел к капитану.
      - Возьмите, пожалуйста! - сказал он.
      - Благодарю вас, - ответил капитан и, повернувшись к своей армии, сказал: - Теперь у нас останется кое-что и на завтра!
      С этими словами он поставил в ряд последних бездомных и направился к голове колонны, на ходу пересчитывая людей.
      - Сто тридцать семь человек! - объявил он. - Ну, ребята, стройтесь! Выправьте ряд вот здесь! Теперь уже недолго. Потерпите!
      Он встал во главе отряда и скомандовал:
      - Вперед, марш!
      Герствуд двинулся вместе со всеми. Извилистой линией направились они по Пятой авеню, пересекли Медисон-сквер, свернули на Двадцать третью улицу, потом пустились дальше по Третьей авеню. Запоздалые пешеходы останавливались и провожали взглядом эту странную процессию. Полисмены на углах равнодушно глядели на них и кивали вожаку, которого они уже видели не раз.
      Отряд дошел до Восьмой улицы, где находился ночлежный дом, по-видимому, запертый на ночь. Однако там их ждали.
      Бездомные остались на темной улице, а капитан вошел внутрь для переговоров. Вскоре двери открылись, и всем было предложено входить не толкаясь. Кто-то пошел вперед и стал показывать свободные комнаты во избежание задержки. С трудом взбираясь по скрипучей лестнице, Герствуд обернулся и увидел капитана. Тот все стоял и смотрел, пока не вошел последний бездомный. Лишь тогда он плотнее завернулся в плащ и скрылся во мраке.
      - Долго я этого не выдержу, - вслух произнес Герствуд, усаживаясь на койку в маленькой темной каморке и морщась от тупой боли в ногах. - Я должен что-нибудь поесть, не то я умру с голоду.
     
     
      46. ВЗБАЛАМУЧЕННЫЕ ВОДЫ
     
      Однажды вечером, вскоре по возвращении в Нью-Йорк, когда Керри кончала переодеваться после спектакля, она вдруг услышала какой-то шум за дверью. Затем раздался знакомый голос:
      - Ничего, ничего, не беспокойтесь! Мне нужно только повидать мисс Маденда.
      - Вам придется послать ей вашу карточку.
      - О, полно! Вот возьмите!
      Полдоллара перешли из рук в руки, и кто-то постучал в дверь.
      Керри подошла и отворила.
      - Ну и ну! - воскликнул Друэ. - Вот это так! Как же ты поживаешь, Керри? Я сразу узнал тебя, как только увидел на сцене.
      Керри невольно попятилась, ожидая, что сейчас последует весьма неприятный разговор.
      - Неужели ты не хочешь поздороваться? Ну и прелесть же ты! Давай же поздороваемся!
      Керри протянула Друэ руку и наградила его улыбкой - хотя бы за его бесконечное добродушие. Друэ стал несколько солиднее, но в общем изменился очень мало. Такой же элегантный костюм, та же коренастая фигура, то же розовое лицо.
      - Этот субъект у дверей не хотел впускать меня, пришлось его "подмазать". Я сразу догадался, что это ты. Какой великолепный спектакль! И как ты здорово справляешься с ролью! Впрочем, я знал, что это так будет! Я случайно проходил сегодня мимо вашего театра и решил зайти. Правда, я видел твое имя в программе, но не мог вспомнить, где я слышал его, пока не увидел тебя на сцене. И тогда меня вдруг осенило. Черт возьми! У меня даже сердце заколотилось, когда я сообразил, что это и есть то имя, под которым ты выступала там, в Чикаго. Ведь верно?
      - Да, - улыбаясь, подтвердила Керри, ошеломленная развязностью гостя.
      - Я сразу узнал тебя, - повторил Друэ. - Ну, рассказывай! Как тебе жилось это время?
      - Очень хорошо, - ответила Керри.
      Она еще не могла прийти в себя от этой внезапной атаки.
      - Ну, а ты как? - спросила она.
      - Я? Прекрасно! Я теперь постоянно живу в Нью-Йорке.
      - Ах, вот как? - промолвила Керри.
      - Да, вот уже полгода, как я здесь. Я заведую отделением нашей фирмы.
      - Чудесно!
      - Но скажи, пожалуйста, когда же ты поступила на сцену? - полюбопытствовал Друэ.
      - Вот уже скоро три года.
      - Неужели? А я впервые слышу об этом. Впрочем, я знал, что рано или поздно это случится. Помнишь, я говорил, что ты отлично играешь?
      Керри улыбнулась.
      - Да, помню, - согласилась она.
      - Как ты, однако, похорошела! - продолжал Друэ. - Мне никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так изменился к лучшему. Ты как будто выше стала!
      - Неужели? Что ж, возможно, что я немного выросла, - согласилась Керри.
      Друэ посмотрел на ее платье, потом на волосы, на которых кокетливо сидела изящная шляпа, затем заглянул ей прямо в глаза, хотя Керри всячески избегала встречаться с ним взглядом. Было очевидно, что он надеется возобновить былую дружбу немедленно и на старых началах.
      - Ну, - начал Друэ, видя, что Керри берется за сумочку и собирается уйти. - Я хочу, чтобы ты сегодня поужинала со мной, хорошо? Меня тут ждет один приятель, и мы пойдем втроем.
      - Нет, я не могу, - ответила Керри. - Во всяком случае, не сегодня. У меня завтра рано утром репетиция.
      - О, к черту репетицию! Пойдем поужинаем! Я постараюсь отделаться от приятеля, и мы с тобой поговорим по душам.
      - Нет, нет, я не могу! - стояла на своем Керри. - Ты меня и не проси, я никогда не ужинаю так поздно.
      - В таком случае мы просто побеседуем, - не сдавался, однако, Друэ.
      - Только не сегодня, - повторила Керри и покачала головой. - Мы побеседуем в другой раз.
      Она заметила, что по лицу его скользнула тень. Друэ начал понимать, что обстоятельства изменились. Тогда Керри подумала, что человек, который когда-то любил ее, заслуживает, пожалуй, лучшего обращения.
      - Приходи завтра ко мне в отель, - сказала она, стараясь смягчить свой отказ. - Ты пообедаешь у меня.
      Друэ просиял.
      - Хорошо, - сказал он. - Где же ты теперь живешь?
      - В отеле "Уолдорф", - ответила Керри, называя недавно построенный фешенебельный отель.
      - В какое время?
      - Ну, скажем, в три.
      На следующий день Друэ явился, но Керри без малейшей радости дожидалась его прихода. Однако, видя его таким же сияющим и благодушным, как всегда, она отрешилась от своих опасений за исход этого обеда. Друэ по-прежнему много болтал.
      - Шикарно они здесь все устроили, а? - заметил он.
      - Да, неплохо, - ответила Керри.
      Наивный эгоист, он сразу же пустился в подробное описание своей служебной карьеры.
      - Я в скором времени открою собственное дело, - заявил Друэ. - Я могу получить кредит на двести тысяч долларов.
      Керри слушала его, стараясь быть по возможности любезной и внимательной.
      - Скажи, - спросил вдруг Друэ, - а куда же девался Герствуд?
      Керри слегка покраснела.
      - Думаю, он где-нибудь здесь, в Нью-Йорке, - ответила она. - Впрочем, я его давно не видела.
      Друэ некоторое время сидел задумавшись и не произнося ни слова. Он не знал, играет ли бывший управляющей баром какую-нибудь роль в жизни Керри сейчас. Ее слова успокоили его. По-видимому, Керри, как и следовало, по его мнению, отделалась от Герствуда.
      - Да, - заметил он наконец, - такой поступок нельзя назвать иначе, как непоправимой ошибкой.
      - Какой поступок? - спросила Керри, не догадываясь, что последует за этим.
      - О, ты прекрасно знаешь! - ответил Друэ и сделал рукою жест, точно отстраняя всякие сомнения на этот счет.
      - Нет, я ничего не знаю, - настаивала Керри. - Объясни, пожалуйста, что ты хочешь сказать?
      - Да та история в Чикаго... Ну, помнишь, когда он уехал оттуда? - добавил Друэ.
      - Я, право, не знаю, о чем ты говоришь, - недоумевала Керри.
      Неужели этот человек мог так грубо намекать на ее бегство с Герствудом?
      - Вот как?.. - недоверчиво протянул Друэ. - Разве ты не знаешь, что он прихватил с собой десять тысяч долларов, когда удирал из Чикаго?
      - Что?! - воскликнула Керри. - Ты хочешь сказать, что он украл десять тысяч долларов?
      Теперь Друэ, в свою очередь, был озадачен.
      - Так ты этого не знала?
      - Разумеется, нет! - ответила Керри. - Я и понятия не имела об этом.
      - Гм, забавно! - произнес Друэ. - Но так оно и было, можешь не сомневаться. Все газеты писали об этом.
      - Сколько, ты говоришь, он взял? - спросила Керри.
      - Десять тысяч долларов. Впрочем, я слыхал, что большую часть денег он потом отослал назад.
      Керри рассеянным взглядом смотрела на роскошный ковер. Все эти годы после ее вынужденного бегства из Чикаго предстали перед ней в новом свете. Ей вспомнились сотни мелочей, подтверждавших эту историю. Она невольно подумала, что Герствуд взял деньги только ради нее. Вместо ненависти рождалась мягкая жалость. Бедняга! Какой, должно быть, ужас все время жить под гнетом совершенного проступка.
      А Друэ, разгоряченный вкусным обедом и вином, придя в прекраснейшее настроение, воображал, что снова начинает завоевывать расположение Керри. Правда, она теперь высоко взлетела, но все-таки ему казалось, что он сумеет войти в ее жизнь. "Ах, какая женщина! - размышлял он. - Как она хороша, как элегантна! И знаменита!" Теперь, в блеске сценической славы, на фоне роскошной обстановки отеля, Керри ему казалась еще более желанной, чем когда-либо.
      - Помнишь, Керри, как ты волновалась, когда выступала в любительском спектакле? - напомнил он ей.
      Керри улыбнулась.
      - Ты так играла в тот вечер - никого лучше тебя я на сцене не видел, - сентиментально вздохнул Друэ и слегка наклонился к ней. - Я думал тогда, что мы с тобой великолепно уживемся.
      - Напрасно ты это говоришь, - довольно холодно заметила Керри.
      - Неужели ты не позволишь мне сказать тебе?..
      - Нет, - оборвала его Керри и встала. - К тому же мне пора собираться в театр. Придется мне покинуть тебя. Пойдем.
      - О, еще минутку! - просил Друэ.
      - Нет, я не могу, Чарли! - мягко ответила Керри.
      Друэ очень неохотно встал из-за стола и проводил ее к лифту. На прощание он спросил:
      - Когда я снова увижу тебя?
      - О, как-нибудь увидимся! - равнодушно отозвалась Керри. - Я пробуду здесь все лето. До свиданья!
      Лифтер уже открыл дверцу.
      - До свиданья! - откликнулся Друэ, провожая ее глазами, пока она, шурша платьем, входила в кабинку.
      Он печально спустился в вестибюль: недоступность Керри разожгла его прежнюю страсть. Вся веселая роскошь отеля как будто говорила только о ней, Друэ считал, что она слишком сухо обошлась с ним.
      А голова Керри была занята совсем иными мыслями.
      В тот вечер она и прошла мимо поджидавшего ее возле "Казино" Герствуда, не заметив его.
      На следующий вечер, подходя к театру, она столкнулась с ним лицом к лицу. Он ждал ее, еще более обессилевший, но исполненный решимости повидаться с нею, хотя бы для этого пришлось послать ей записку. И опять она не узнала Герствуда в этой жалкой, оборванной фигуре. Она даже испугалась, увидев возле себя какого-то изголодавшегося нищего.
      - Керри, - полушепотом произнес Герствуд, - я хотел бы сказать тебе несколько слов...
      Керри быстро обернулась и тотчас узнала его.
      И если в душе ее еще теплилось какое-то чувство к нему, то сейчас при виде этого человека оно мгновенно погасло. Но она вспомнила, что говорил ей Друэ об украденных Герствудом деньгах.
      - Боже! Это ты, Джордж! - воскликнула она. - Что с тобой?
      - Я был болен, - ответил он, - и только что вышел из больницы. Ради бога, дай мне немного денег!
      - Ну, конечно, - ответила Керри, и губы ее задрожали. Она с трудом сдерживала волнение. - Но что с тобой такое? - снова спросила она.
      Керри открыла сумочку и достала оттуда все содержимое: одну бумажку в пять и две по два доллара.
      - Я уже говорил тебе, что был болен, - сварливо повторил Герствуд, почти возмущаясь ее откровенной жалостью. Оказалось, что ему трудно принимать помощь из этих рук.
      - Возьми - вот все, что у меня при себе, - сказала Керри.
      - Ладно, - тихо отозвался Герствуд. - Я тебе верну когда-нибудь.
      Керри стояла перед ним, а вокруг прохожие оборачивались и глядели на нее. И она и Герствуд, оба чувствовали, что привлекают к себе взоры любопытных.
      - Все-таки почему ты мне не скажешь, что с тобой? - снова спросила она, не зная, что делать. - Где ты живешь?
      - У меня есть комната в ночлежном доме, - ответил он. - Нет смысла рассказывать тебе об этом. Все в порядке.
      Казалось, ее ласковые расспросы только озлобляли его. Он не мог простить Керри, что судьба настолько милостивее обошлась с ней.
      - Иди в театр, - сказал он. - Я тебе очень благодарен, но больше я никогда не буду беспокоить тебя.
      Керри хотела было что-то сказать, но Герствуд повернулся и устало поплелся дальше.
      Это видение угнетало ее в продолжение многих дней, пока воспоминание о нем постепенно не стерлось.
      Друэ явился снова, но Керри даже не приняла его. Его ухаживания казались ей совсем неуместными.
      - Меня нет дома, - сказала она доложившему о нем коридорному.
      Через некоторое время театр должен был отправиться на гастроли в. Лондон. Второй летний сезон в Нью-Йорке не обещал больших барышей.
      - Не хотите ли сделать попытку покорить Лондон? - спросил ее однажды директор.
      - Может случиться как раз обратное! - ответила Керри.
      - Мы поедем в июне, - сказал директор.
      Среди спешных приготовлений к отъезду Керри забыла о Герствуде. И он и Друэ, оба остались в Нью-Йорке и лишь случайно узнали об ее отъезде. Друэ как-то снова зашел к ней и, услышав, что она уехала, издал возглас разочарования. Он долго стоял в вестибюле, нервно покусывая кончики усов, и наконец пришел к естественному выводу: былого не вернуть.
      "Не стоит она того, чтобы из-за нее огорчаться", - решил он, но в глубине души чувствовал иное.
      Герствуд кое-как изворачивался все долгое лето и осень. Однажды он получил место швейцара в каком-то дансинге и прослужил там целый месяц. Потом снова начал нищенствовать, часто голодая и ночуя в парке на скамье. Несколько раз под давлением крайней нужды он обращался в благотворительные учреждения и получал там некоторую помощь. Зимою Керри вернулась в Нью-Йорк и выступала в новой пьесе, но Герствуд об этом не знал. Он несколько недель бродил по городу, прося милостыню, между тем как над его головой электрические афиши возвещали о возвращении Керри Маденда. Друэ знал, что Керри вернулась, но больше не тревожил ее.
      В это время в Нью-Йорк вернулся Эмс. Он добился некоторого успеха у себя на Западе и теперь намеревался открыть лабораторию в Нью-Йорке. С Керри он, конечно, встретился у миссис Вэнс, но в этой встрече не было особой теплоты. Эмс думал, что Керри все еще связана брачными узами с Герствудом, и только потом уже услышал об их разрыве. Не зная подробностей, он делал вид, что ни о чем не догадывается.
      Вместе с миссис Вэнс он посмотрел новую оперетту, в которой выступала Керри, и после спектакля сказал:
      - Напрасно она играет комедии. Мне кажется, она способна на большее.
      Как-то раз он снова случайно встретился с Керри у миссис Вэнс, и у них завязалась дружеская беседа.
      Керри, к своему удивлению, уже не ощущала в себе прежнего горячего интереса к этому человеку. Несомненно, причина была в том, что когда-то он олицетворял для нее все, к чему она стремилась, но чего не имела, но она этого не сознавала. Успех внушил ей уверенность, что теперь она живет такой жизнью, которая заслуживает одобрения мистера Эмса. Но ее маленькая, раздутая газетами слава ничего не стоила в его глазах. Он считал, что она могла добиться гораздо большего.
      - В конце концов вы так и не пошли в драму? - спросил Эмс, вспомнив, что Керри интересовалась когда-то именно этим видом сценического искусства.
      - Нет, - ответила Керри. - Пока еще нет, - добавила она, подчеркивая свои слова.
      Эмс посмотрел на нее так, что Керри без слов угадала его неодобрение, что побудило ее сказать:
      - Но я еще не оставила этой мысли.
      - Надеюсь, - сказал он. - Есть натуры, созданные для драмы, и вы принадлежите к их числу.
      Керри была изумлена тем, что он сумел так глубоко заглянуть ей в душу. Неужели он так хорошо понимает ее?
      - Почему вы так думаете? - спросила она.
      - Потому, что в вашем характере много задушевности, - ответил Эмс.
      Керри улыбнулась и чуть-чуть покраснела.
      Этот человек был так простодушно откровенен с нею, и ей снова захотелось его дружбы. Перед ней забрезжили прежние идеалы.
      - Право, не знаю, - задумчиво произнесла она, чрезвычайно польщенная его словами.
      - Я видел вас на сцене, - заметил Эмс. - Вы играете очень хорошо.
      - Я рада, что вам понравилось.
      - Очень хорошо, - повторил Эмс. - Для оперетты, конечно, - добавил он.
      Больше они на эту тему не говорили, так как их беседа была кем-то прервана. Но вскоре они встретились снова. Эмс сидел после обеда в углу комнаты, уставясь в пол, когда Керри вошла с какой-то другой гостьей. Годы напряженного труда наложили на его лицо печать усталости. Керри и сама не знала, что так нравилось ей в этом лице.
      - Почему вы уединились? - спросила она.
      - Слушаю музыку.
      - Я вас на минутку покину, - сказала спутница Керри, не видевшая в молодом изобретателе ничего интересного.
      Эмс посмотрел на стоявшую перед ним Керри.
      - Правда, красивая мелодия? - спросил он, внимательно прислушиваясь.
      - Да, очень, - ответила Керри, почувствовав теперь особую прелесть исполняемой вещи.
      - Присядьте, - предложил Эмс и придвинул ей соседнее кресло.
      Они безмолвно слушали некоторое время, охваченные одинаковым чувством. Музыка, как и в былые дни, сильно действовала на Керри.
      - Не знаю, чем это объяснить, - сказала Керри, пытаясь дать выход какому-то неизъяснимому томлению, сжимавшему ей грудь, - но под влиянием музыки у меня всегда возникает такое ощущение, точно мне хотелось бы... точно я...
      - Да, я вас понимаю, - прервал ее Эмс, и вдруг подумал о своеобразии этой натуры, способной так открыто выражать свои чувства.
      - Но грустить не надо, - добавил он.
      Помолчав, он заговорил как будто о другом, но его слова удивительно совпадали с их общим настроением.
      - В мире много такого, чего нам хотелось бы достичь. Но нельзя стремиться ко всему сразу. И что толку ломать руки из-за каждого несбывшегося желания!
      Музыка прекратилась, и мистер Эмс встал, словно для того, чтобы собраться с мыслями.
      - Почему вы не перейдете в хороший драматический театр? - спросил он.
      Эмс пристально смотрел на Керри, внимательно изучая ее лицо. Печаль в ее больших выразительных глазах и горькая складка в уголках рта свидетельствовали о необычайном драматическом таланте, что-то в ней говорило Эмсу, что он дает ей правильный совет.
      - Возможно, я так и поступлю, - ответила Керри.
      - Ваше место там! - уверял Эмс.
      - Вы думаете?
      - Да, я уверен. Вряд ли вы это осознаете, но в вашем лице, особенно в глазах и в линии рта есть нечто такое, что наводит меня на подобные мысли.
      Керри трепетала от волнения: никогда еще о ней не говорили так серьезно. На миг ее покинуло чувство тоски и одиночества. В словах этого человека была не только похвала, но критика его была благожелательной и свидетельствовала об удивительной проницательности.
      - Да, - задумчиво продолжал Эмс, - именно в ваших глазах и в линии рта. Я помню, что, увидев вас впервые, я сразу обратил на это внимание. Мне показалось, что вы вот-вот расплачетесь.
      - Как странно! - воскликнула Керри, чувствуя, как ее согревает радость. Ее сердце так жаждало моральной поддержки, именно такой.
      - А потом я понял, что это ваше естественное выражение, и сегодня я снова присмотрелся к вашему лицу. В глазах у вас часто мелькает какая-то тень, она еще больше подчеркивает характер вашего лица. Очевидно, это нечто таится в самой глубине ваших глаз.
      Керри взволнованно смотрела ему в лицо.
      - Но вы, возможно, и не отдаете себе отчета в этом, - добавил Эмс.
      Керри отвела глаза в сторону. Ей было лестно, что этот человек так говорит о ней, и хотелось быть достойной тех необыкновенных качеств, которые находил в ее чертах Эмс. Его слова открывали двери новым стремлениям.
      Керри много думала об этом до их следующей встречи, которая произошла лишь спустя несколько недель.
      И опять их беседа показала ей, как далека ее жизнь от тех мечтаний, которые владели ею перед спектаклем в Чикаго да и после долго не оставляли ее. Как случилось, что она утратила их?
      - Я знаю, почему вы должны иметь успех, если получите драматическую роль, - сказал Эмс. - Я наблюдал за вами и...
      - И...? - спросила Керри.
      - Видите ли, - начал он так, будто был рад, что разгадал, наконец, трудную загадку, - весь секрет в изумительной выразительности вашего лица. Примерно то же впечатление производит на нас трогательная песня или взволновавшая нас картина. Подобные вещи трогают душу, ибо удивительно точно отражают самые тонкие человеческие чувства.
      Керри смотрела на него, широко раскрыв глаза и не совсем понимая смысл его слов.
      - Люди стараются как-то выразить себя, - продолжал Эмс. - Но большинство из них не способны рассказать о своих переживаниях. Они надеются на других, на тех, у кого есть талант. Один выражает переживания этого большинства в музыке, другой - в стихах, третий - в драме. А некоторых природа наделяет таким выразительным лицом, что оно способно передать все многообразие человеческих переживаний. Вот так случилось и с вами.
      Эмс смотрел на Керри, стараясь взглядом передать свою мысль, и Керри поняла его. Или, по крайней мере, поняла, что природа одарила ее лицом, которое может выражать человеческую тоску и душевные порывы. Она приняла это очень близко к сердцу.
      - Но талант ваш налагает на вас трудные обязательства, - продолжал Эмс. - Вы получили подарок от судьбы. Здесь нет вашей, заслуги: я хочу сказать, что вы могли бы и не обладать этим даром. Вы ничем не заплатили за него. Но раз уж вы им обладаете, то должны как-то использовать его.
      - Как? - спросила Керри.
      - Я уже сказал вам, идите в драму. В вашем характере много тепла, у вас богатый, мелодичный голос. Создайте из этого что-нибудь ценное для других. Только тогда вы не растратите своих способностей.
      Последнего Керри не поняла, но ей было ясно, что ее успех в оперетте малого стоит.
      - Я вас не совсем понимаю, - сказала она.
      - Я хочу сказать вот что. Особенность вашей натуры отражена в ваших глазах, в линии рта, и, конечно, в особом складе вашей души. Но все это вы можете потерять, если отвернетесь от себя самой и будете жить лишь ради удовлетворения своих желаний. Глаза потускнеют, линия рта изменится, вы лишитесь сценического дарования. Вам, может быть, не верится, но это так. Природа уж позаботится об этом!
      Стремясь убедить Керри в правильности приводимых им доводов, Эмс вкладывал всю душу в свои слова, и речь его временами возвышалась до пафоса. Что-то в Керри вызывало в нем симпатию. Ему хотелось расшевелить ее.
      - Я знаю, что вы правы, - рассеянно сказала Керри, чувствуя себя немного виноватой.
      - На вашем месте я переменил бы жанр, - продолжал Эмс.
      Его слова были подобны камню, упавшему в тихую воду.
      Керри, покачиваясь в качалке, размышляла над ними несколько дней.
      - Едва ли я долго пробуду в оперетте, - как-то сказала она Лоле.
      - Почему? - удивилась та.
      - Я думаю, что могла бы добиться успеха и в серьезной драме.
      - Что это пришло тебе в голову?
      - Не знаю, - ответила Керри. - Я уже давно подумываю об этом.
      Однако она ничего не предпринимала и только по-прежнему продолжала грустить. Долгий путь прошла Керри, пока достигла лучшей - как могло казаться - жизни, и ее окружил комфорт. Но она томилась от бездеятельности и тоски.
     
     
      47. ПУТЬ ПОБЕЖДЕННЫХ. ЭОЛОВА АРФА
     
      В городе в то время существовало множество благотворительных учреждений, занимавшихся примерно тем, что и капитан, и Герствуду приходилось пользоваться их жалкой помощью. На дверях миссии Сестер милосердия - в кирпичном жилом доме на Пятнадцатой улице - висел простой деревянный ящик пожертвований. Надпись на этом ящике гласила, что всякий, кто обратится в миссию с просьбой о помощи, может получить в полдень бесплатный обед. Это в высшей степени скромное объявление на самом деле означало широкую благотворительную деятельность. В Нью-Йорке такое количество миссий и прочих благотворительных обществ, что люди, живущие в довольстве, обычно проходят мимо подобных объявлений, не замечая их. Стоя в утренние часы на углу Шестой авеню и Пятнадцатой улицы и не зная о деятельности миссии, можно было не обратить внимания на то, как от густой толпы, снующей на этом оживленном перекрестке, каждые несколько секунд отделяется какой-нибудь потрепанный всеми ветрами, тяжело волочащий ноги представитель человеческой породы, с испитым лицом и в ветхой одежде. Чем холоднее день, тем раньше можно наблюдать эту картину. Ввиду недостатка места в миссии накормить одновременно можно было лишь двадцать пять или тридцать человек, остальные же вытягивались в длинный ряд снаружи и входили по очереди. Это зрелище, повторявшееся изо дня в день и из года в год, стало для жителей Нью-Йорка настолько привычным, что не возбуждало ни малейшего интереса. Бедняки ждали терпеливо даже в самую холодную погоду, - ждали несколько часов, чтобы их впустили. Здесь не задавали никаких вопросов и не оказывали никаких услуг. Пришедшие ели и уходили. Многие из них появлялись здесь каждый день в течение всей зимы.
      В дверях стояла рослая матрона, следившая за очередью и отсчитывавшая тех, кого можно было пропустить. Люди продвигались вперед в строгом порядке. Никто не торопился и не суетился. Это было похоже на шествие немых. Людей, ожидающих обеда, можно было застать здесь в самую лютую стужу. Под порывами ледяного ветра горемыки хлопали в ладоши и приплясывали, их лица имели такой вид, точно их жестоко пощипал мороз. Присмотревшись к этим людям при ярком свете дня, можно было заметить, до чего они все похожи друг на друга. Они принадлежали к тем бездомным, которые коротают дни на садовых скамейках, а летом и ночуют там же. Они бывали в ночлежках на Бауэри и бродили по тем неказистым улицам восточной части города, где лохмотья и изможденное лицо никого не удивляют. Скверная еда, не вовремя и с жадностью поглощаемая, разрыхлила их кости и мышцы. Все они были бледны, дряблы, с ввалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, впалой грудью и болезненно-красными губами. Их волосы были взъерошены, уши побелели, стоптанные башмаки потрескались. Это были люди, беспомощно плывшие по течению, и каждая людская волна выбрасывала все новых, подобно тому, как буря выбрасывает на берег мелкие щепки.
      Уже почти четверть века в другой части города пекарь Флейшман давал булку каждому, кто приходил за ней в полночь к задней двери его магазина на углу Бродвея и Десятой улицы. Каждую ночь в течение двадцати лет человек около трехсот выстраивались в очередь: в определенный час дверь открывалась, голодные, проходя мимо, брали из огромной корзины булку и скрывались во мраке ночи. Состав и число этих людей почти не менялись. Лица многих из них уже запомнились тем, кто из года в год наблюдал за этой процессией. Тут было двое таких, которые за пятнадцать лет не пропустили ни одной ночи, и около сорока более или менее постоянных посетителей. Во время кризиса и необычайных трудностей в очереди редко собиралось более трехсот человек. Во время процветания, когда о безработных почти и не слыхали, у булочной выстраивалось такое же количество народу. Зимою и летом, в бурю и в хорошую погоду приблизительно те же триста человек назначали друг другу печальные свидания у хлебной корзины Флейшмана.

К титульной странице
Вперед
Назад