Применительно к Батюшкову
"последние годы" - это половина жизни.
Батюшков родился 17 мая 1787 года, а
умер 7 июля 1855 года. Жития его было 68 лет. В 1821 году
его настигла неизлечимая психическая болезнь, и
эта дата разделила жизнь поэта на два почти
равные отрезка: 34 года до заболевания и 34 года
после него...
Вести речь о том, что было
"после", - дело тяжелое и неблагодарное.
Могут упрекнуть в бестактности. Могут рассудить,
что об этом незачем подробно рассказывать. Могут
обидеться за Батюшкова...
Может быть, лучше умолчать,
ограничившись кратким упоминанием? Тем более,
что это избавляет от тяжелой необходимости
пересматривать документы психической болезни и
всех страшных ее деталей...
"Не дай мне бог сойти с ума",
- писал Пушкин в 1830 году под впечатлением
тяжелого посещения больного Батюшкова. В 1843 году
Белинский заметил о нем: "Превосходный талант
этот был задушен временем. При этом не должно
забывать, что Батюшков слишком рано умер для
литературы и поэзии". А Батюшков был жив и жил в
Вологде...
Еще при его жизни вокруг его
болезни и вокруг ее "умолчания" появился рой
сплетен и пересудов, и сплетни эти (поскольку
официально о болезни поэта предпочитали
умалчивать) распространялись, обрастали
"деталями" и, наконец, дожили до нашего
времени. Про сумасшедшего Батюшкова
рассказывают, что, по слухам, он... Спрашиваешь,
откуда эти "слухи"? Кто-то, где-то, что-то
похожее то ли слышал от кого-то, то ли читал
где-то...
"Слухам" можно
противопоставить лишь известные документы,
письма, воспоминания современников - то, что
достоверно... И движимый чувством любви к
Батюшкову и уважения к его памяти, начинаешь
перелистывать грустные страницы...
19 ноября 1818 года, во втором часу,
перед обедом из Петербурга в Царское Село
выехала большая компания известных нам людей.
Катерина Федоровна Муравьева и сын ее Никита
Муравьев, декабрист. Его двоюродный брат Михаил
Лунин, тоже декабрист, и сестра его Екатерина
Уварова. Много литераторов: Гнедич, Жуковский,
Александр Тургенев, Александр Пушкин. Инженер
Павел Львович Шиллинг, создатель телеграфа. И -
Батюшков.
В Царском Селе их ожидал ужин с
шампанским. Как писал А. И. Тургенев, они
"горевали, пили, смеялись, спорили, горячились,
готовы были плакать и опять пили..." [1] [Из
письма А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 20
ноября 1818 г. - В кн.: Остафьевский архив князей
Вяземских. Переписка кн. П. А. Вяземского с А. И.
Тургеневым. СПб., 1899, т. I, с. 150.] Пушкин сочинил
какой-то экспромт, который, к сожалению, не дошел
до нас. Они провожали Батюшкова.
В девять часов вечера Батюшков
выехал из Царского Села в Италию, где его ждала
служба при Неаполитанской миссии, которой он так
долго добивался.
Через год после этих памятных
проводов у надворного советника и знаменитого
поэта Батюшкова стали появляться первые
признаки душевного расстройства.
Трудно сейчас точно сказать, что
послужило поводом для этого: то ли трудная жизнь
в Неаполе и непрестанные столкновения с властным
графом Г. О. Штакельбергом, главой неаполитанской
миссии, который официально заявил секретарю
посольства Батюшкову, что он "не имеет права
рассуждать"; то ли беспокоившие его болезни, с
новой силой к нему привязавшиеся и сделавшие его
раздражительным и грустным, ибо даже
"блаженный климат" Неаполя не спасал от
вечных недугов... Однако уже в 1820 году ипохондрия
Батюшкова усилилась, а с января он почти
прекратил переписку с родными и друзьями. Родные
жалуются, что "от Константина Николаевича
давно не получали известия" [1] [Из письма П. Л. и
С. А. Батюшковых к П. А. Шипилову, 30 августа 1820.- ИР Л
И, ф. 19, ед. хр. 64.], а друзья объясняют, что "он,
говорят, скучает и глупою работою замучен..." [2]
[Из письма П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу, конец
августа 1820. - Остафьевский архив.., т. 2, с. 53.].
В декабре 1820 года, устав от
неприятностей со Штакельбергом, Батюшков
запросился в Рим, где посланником был добрейший
старик А. Я. Италинский. Ита-линский принял
Батюшкова ласково, но и в Риме ему почти не стало
легче. Стихов он уже не пишет, о чем заметил еще 1
августа 1819 года в письме к Жуковскому ("Посреди
сих чудес, удивись перемене, которая во мне
сделалась: я вовсе не могу писать стихов").
Более того, он почти перестает интересоваться
литературой... Правда, в июле или в августе 1820 года
Батюшков, как сообщает П. В. Анненков, прочитав
стихотворение Пушкина "Юрьеву" ("Любимец
ветреных Ла-ис..."), скомкав листок бумаги,
воскликнул: "О, как стал писать этот злодей!"
В сентябре 1820 года А. И. Тургенев через некоего
Поггенноля (которого "нагрузил письмами и
посылками для Батюшкова") отправил ему новинки
русской литературы, в том числе только что
вышедшую поэму Пушкина "Руслан и Людмила"...
Но и на это - ответа не было.
Друзья узнают о поэте лишь по
слухам. В январе 1821 года в Варшаву, где служил
тогда Вяземский, вернулось из Италии семейство
Четверинских - а "Батюшков все хворал и... ни
строки, ни слова не прислал мне через них..." [3]
[Остафьевский архив..., т. 2, с. 144-145.]
Весной 1821 года Батюшков
запросился в отставку. Италийский написал
официальное прошение министру иностранных дел К.
В. Нессельроде, в котором просил для Батюшкова
"неограниченного отпуска, чтобы он смог
позаботиться о своем здоровье". "Этот
чиновник, - пишет Италийский, - достоин
рекомендации, благодаря усердию, которое он
проявлял в течение двух лет службы в Неаполе,
несмотря на физические страдания (следствие
тяжелых ранений)... а также благодаря его
прекрасному поэтическому таланту, который
делает его украшением своей родины" [4]
[Оригинал по-французски. Напечатано в кн: Майков
Л. Батюшков, его жизнь и сочинения. СПб., 1896, с. 245.] 26
апреля Александр I в Лейбахе подписал рескрипт об
увеличении жалованья Батюшкова до 1500 рублей в
год и о предоставлении ему "бессрочного
отпуска" для лечения на водах.
В мае 1821 года Батюшков покинул
Италию и отправился лечиться на места былых
сражений - на курорты Германии, на минеральные
воды Теплица. Недалеко от Теплица он получил свое
"несчастное ранение" в 1807 году, там в 1813 году
был убит его друг И. А. Пе-тин. Как рассказывает Д.
Н. Блудов, лечился Батюшков ожесточенно, принимая
по две ванны семьдесят дней подряд (другие
больные опасались "удара" после первой же
ванны) - как будто возврат здоровья сулил
обновить его существование.
Батюшков упрям. Батюшков
борется. Батюшков вновь берется за стихи. В июне
1821 года он пересмотрел свои "Опыты в стихах"
и начал подготовку нового издания: вычеркнул 10
стихотворений, а на чистых листах книги вписал 6
"Подражаний древним". Это - последний
батюшковский цикл стихов, маленькие
афористические зарисовки...
Когда в страдании девица
отойдет
И труп синеющий остынет, -
Напрасно на него любовь и амвру
льет,
И облаком цветов окинет.
Бледна, как лилия в лазури
васильков,
Как восковое изваянье;
Нет радости в цветах для вянущих
перстов,
И суетно благоуханье.
Но тут крупные неприятности
пришли с литературной стороны. На страницах
журнала "Сын Отечества" появилось
стихотворение молодого поэта П. А. Плетнева
"Б.....ов из Рима". Оно
появилось без подписи и было принято многими (в
том числе и Карамзиным) за произведение
Батюшкова. В элегии от имени Батюшкова делались
признания, что он скучает за границей, забыл
забавы прежних лет и влачит дни без славы.
Батюшков воспринял "пасквиль" как
оскорбление своей чести, как "голос",
который предрекал конец развитию его таланта...
"Гг. издателям "Сына
Отечества" и других русских журналов
Чужие край. Августа 3-го н. с. 1821 г.
Прошу вас покорнейше известить
ваших читателей, что я не принимал, не принимаю и
не буду принимать ни малейшего участия в издании
журнала "Сын Отечества"... Дабы впредь
избежать и тени подозрения, объявляю, что я, в
бытность мою в чужих краях, ничего не писал и
ничего не буду печатать с моим именем. Оставляю
поле словесности не без признательности к тем
соотечественникам, кои, единственно в надежде
лучшего, удостоили ободрить мои слабые
начинания. Обещаю даже не читать критики на мою
книгу: она мне бесполезна, ибо я совершенно и,
вероятно, навсегда покинул перо автора.
Константин Батюшков".
А. С. Пушкин - брату Льву, 4
сентября 1822. Из Кишинева в Петербург: "Батюшков
прав, что сердится на Плетнева; на его месте я бы с
ума сошел со злости - "Б. из Рима" не имеет
человеческого смысла... Вообще мнение мое, что
Плетневу приличнее проза, нежели стихи, - он не
имеет никакого чувства, никакой живости - слог
его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т. е.
Плетневу, а не его слогу) и уверь его, что он наш
Гете".
После этого случая Батюшков не
пишет даже писем, и лишь в короткой записке
Италинскому сообщает о своем отъезде из Теплица:
"Теперь нахожусь в Дрездене, чтобы переждать
дождливую погоду и потом уже отправиться во
Францию..."
Друзья и родные не знают, где он.
30 сентября Н. М. Карамзин пишет Вяземскому: "Наш
поэт Батюшков ссорится и с потомством, и с
современниками, не хочет ничего писать, ни
служить, ни быть в отставке, ни путешествовать, ни
возвращаться в Россию, то есть он в ипохондрии, по
рассказам Блудова. Жалко и больно..." [1] [Старина
и новизна, 1897, кн. 1, с. 118.] В начале октября о том же
пишет А. И. Тургенев: "Батюшков очень хандрит,
всех разлюбил и, по словам Блуд<ова>, он близок
к худшему роду меланхолии" [2] [Остафьевский
архив..., т. 2, с. 216.].
Наконец, 4 ноября 1821 года к
Батюшкову в местечко Плаун под Дрезденом заехал
путешествовавший по Европе Жуковский и записал в
дорожном своем дневнике: "С Батюшковым в
Плауне. Хочу заниматься. Раздрание писанного.
Надобно, чтобы что-нибудь со мною случилось. Тасс;
Брут; Вечный Жид; описание Неаполя". Эти
отрывочные записи повествуют о том, что Батюшков
раскрыл перед своим другом мрачное состояние
души и намерение оставить литературу. Последние
слова - перечень последних произведений
Батюшкова, уничтоженных им в порыве отчаяния...
Тогда же Батюшков вписал в альбом Жуковского
нечто вроде послания - или прощания:
Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит!
Нет смерти сердцу, нет ее!
Доколь оно для блага дышит!..
А чем исполнено твое,
И сам Плетаев не опишет.
А. И. Тургенев - П. А. Вяземскому, 7
февраля 1822. Из Петербурга в Варшаву: "...Вчера
Жуковский возвратился, видел Батюшкова в
Дрездене, слышал прекрасные стихи, которые он все
истребил".
Батюшков уже "переступил
грань". Началась тяжелейшая болезнь, которая
медленно, но неуклонно забирала его в свои лапы.
Современники объясняли болезнь
Батюшкова по-разному: то будто бы тем, что
Батюшков знал о существовании декабристских
обществ и, будучи монархистом, испугался их
распространения [1] [Дмитриев М. А. Мелочи из
запаса моей памяти, изд. 2-е. М., 1869, с. 197; Греч Н. И.
Записки о моей жизни. М.-Л., 1930, с. 406.]; то
представляли его несчастное положение
следствием какой-то трагической, поздней любви
(эта версия отразилась позже в переписке Пушкина
[2] [См. свидетельство доктора Ланга, лечившего
поэта в Симферополе: Русский архив, 1899, кн. II, с.
574-575. См. также: Письма Пушкина к Е, М. Хитрово. Л.,
1927, с. 183.]).
Но тут вряд ли стоит придумывать
какие-то "внешние" причины. Доктор Антон
Дитрих (о котором речь впереди) объяснил
наклонность поэта к психическому заболеванию
генетически. По ряду свидетельств, ею страдал
дядя поэта, Илья Андреевич Батюшков. Мать поэта в
1791 году, после рождения младшей дочери, сошла с
ума и в 1795 году умерла. Такая же участь, вероятно,
постигла старшую сестру поэта Анну (умершую
после краткой болезни в 1808 году). В 1829 году
тяжелейшая душевная болезнь поразила и сестру
Александру Николаевну (умерла в 1833 году и
похоронена в селе Никольском Ярославской
губернии). В 1870 году эта же болезнь поразила и
внучатого племянника Батюшкова П. Г. Гревенца,
который в припадке сумасшествия застрелился... [1]
[См. свидетельство П. А. Ефремова: Русская старина,
1883, т XXXIX, N 9, с. 548.]
Тяжелую наследственность
Батюшков начал осознавать давно. Вот характерное
замечание его в письме к Жуковскому 1816 года: "С
рождения я имел на душе черное пятно, которое
росло с летами и чуть было не зачернило всю душу.
Бог и рассудок спасли. Надолго ли - не знаю..."
Признание удивительное: в нем выявляется вся
незаурядная натура поэта, с юности
противопоставлявшего наследственной химере
свою исключительную волю.
Тот же А. Дитрих пишет, что
болезнь отчасти объяснялась и душевным складом
поэта, в котором "воображение брало
решительный перевес над рассудком". И далее:
"Страстность натуры Батюшкова была хорошим
материалом для развития в нем психической
болезни, а случайности жизни, отчасти в самом
деле бедственные, а порой представлявшиеся ему
таковыми, содействовали развитию недуга" [2]
[Оригинал по-немецки. Записка А. Дитриха о
душевной болезни Батюшкова опубликована в кн.
Майков Л. Батюшков, его жизнь и сочинения, с. 263-287.
Там же собран ряд документов последнего периода
жизни поэта, ссылки на которые специально не
оговариваются.].
Как бы то ни было, к 1821 году
болезнь началась: она еще не приняла резких форм,
но сказывалась постоянным стремлением уйти от
людей, раздражительностью, ипохондрией, а иногда
- бурными, ничем не объяснимыми порывами... Но
Батюшков еще борется.
"Повеление" Александра I от
8 мая 1824 года, сохранившееся в Отделе рукописей
Государственной публичной библиотеки в
Ленинграде, состоит из четырех пунктов:
"1. Объявить (Батюшкову. - В. К.),
что прежде изъявления согласия на пострижение
государю угодно, чтоб он ехал лечиться в Дерпт, а
может быть, и далее.
2. Выдать В. А. Жуковскому
пожалованные 500 (червонцев.- В. К.) на путевые
издержки Батюшкова.
3. Назначить для сопровождения
курьера, который возвратится из Дерпта, если
Батюшков там останется, или проводит его до
Зонненштейна в противном случае.
4. Выдать паспорт для Батюшкова,
сестры его и курьера" [1] [ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед. хр. 6.].
Предшествовали этому
"повелению" события не очень веселые.
14 марта 1822 года, после
дрезденской зимы, Батюшков неожиданно приехал в
Петербург, где поселился в Демутовом трактире,
почти никого не посещая и не принимая к себе.
Через месяц он обратился к графу К. В. Нессельроде
с просьбой разрешить ему поездку "на Кавказ и в
Тавриду", ибо "состояние мое требует снова
принятия теплых ваз и морских ванн" (оригинал
по-французски).
Отзывы из писем и воспоминаний
друзей этого периода отражают смутную, но все
нарастающую тревогу за Батюшкова.
Н. М. Карамзин, - П. А. Вяземскому,
20 марта 1822. Из Петербурга в Москву: "Батюшков
возвратился меланхоликом, ипохондриком, мрачным
и холодным: остановился у Демута, сидит в своей
комнате и не расположен часто видеться с нами;
однако ж провел у нас вечер кое-как..."
А. И. Тургенев - П. А. Вяземскому, 21
марта 1822. Из Петербурга в Москву: "Батюшков все
еще хандрит, живет у Демута и не переезжает к
Мурав<ьевым>. Мы недавно были у него, много
страшнее, но иногда говорит, хоть отрывисто, но
умно..." [2] [ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 2889, л. 282а.]
А. Е. Измайлов - И. И. Дмитриеву, 6
апреля 1822. Из Петербурга в Москву: "Он, как
говорят, почти помешался и даже не узнает коротко
знакомых. Это следствие полученных им по
последнему месту неприятностей от начальства.
Его упрекали тем, что он писал стихи и потому
считали неспособным к дипломатической
службе..."
Батюшков, пишет Карамзин,
"заперся от дружбы; сердце его глухо для ее
голоса". Батюшков вновь куда-то уезжает...
В. А. Жуковский - П. А. Вяземскому,
первая половина мая 1822. Из Петербурга в Москву:
"...Батюшков едет на Кавказ! возможно, поедет он
через Москву: может быть, зайдет и к тебе, но ты не
очень этому верь! он может еще и не заглянуть к
тебе. Стереги его. Я у него бываю: но он ко мне ни
ногой. Иногда по-старому обходимся друзьями,
иногда дик и холоден..." [1] [ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед.
хр. 1909, лл. 16 об.- 17.]
Н. И. Гнедич - П. А. Вяземскому, 17
мая 1822. Из Петербурга в Москву: "Здесь мелькнул
Батюшков, или, лучше сказать, видение из берегов
Леты, существо, впрочем, покрытое плотию
цветущею, как и прежде, но забывшее все прежнее до
самой дружбы. Он уехал - "рукой махнул и
скрылся!" Уехал в Крым, на Кавказ и еще
куда-нибудь - искать здоровье, которое у чудака
совершенно здоровое. - Как не повторить за ним:
"Сердце наше кладезь мрачный!" [2] [Там же, ед.
хр. 5082, л. 99.]
В августе 1822 года Батюшков (так и
не заехав к Вяземскому) прибыл в Симферополь к
тамошнему знаменитому психиатру доктору
Мюльгаузену: прибыл сам, без чьего-либо
понуждения. Батюшков лечится. Батюшков
исступленно борется против мрака, окутывающего
его...
А. С. Пушкин - родным, 21 июля 1822. Из
Кишинева в Петербург: "Мне писали, что Батюшков
помешался: быть нельзя; уничтожь это вранье".
Д. В. Давыдов - П. А. Вяземскому,
конец октября 1822. Из Петербурга в Москву:
"Забыл сказать тебе, что из Крыма получено
известие, что Батюшков совершенно рехнулся..."
[3] [Старина и новизна, 1917, кн. XXII, с. 31.]
К осени 1822 года болезнь
Батюшкова приняла совершенно определенный
характер сумасшествия на почве мании
преследования. До друзей, наконец, дошли страшные
вести, не оставлявшие уже никаких сомнений.
26 декабря В. А. Жуковский пишет
Вяземскому: "Теперь о главном: вот выписки из
письма-доклада Мюль-гаузена о Батюшкове: из него
увидишь, в каком он теперь положении. Напиши к
нему немедленно: я уже писал и еще буду писать. Не
надобно, однако, в письме своем говорить, что
знаешь о его болезни; надобно стараться
пробудить в нем старого человека. Отсюда писали к
его зятю Шипилову в Вологду, чтобы он за ним
поехал. Если ему будет нельзя, то собирается
поехать Гнедич. Что если бы ты съезжал - было бы
всего, всего лучше. Если только он не побоится
тебя: воображение его напугано..."
В тот же день Никита Муравьев
пишет П. А. Шипилову о больном Батюшкове: "...его
невозможно оставить на собственный произвол его;
надобно непременно предохранить его от самого
себя и привезти сюда" - Муравьевы ссужают
Шипилова двумя тысячами рублей на эту поездку [1]
[ИРЛИ, ф. 19, ед. хр. 70.]. 4 января с той же просьбой
обращается к Шипилову Вяземский [2] [ЦГАЛИ, ф. 195,
оп. 1, ед. хр. 332.], а через пять дней А. И. Тургенев
замечает: "Сегодня ожидают или самого Шип<илова>,
или ответа его. Если он не поедет, то отправится
Гнедич в коляске Муравьевой и на счет ее, Все
готово" [3] [Остафьевский архив., т. 2, с. 295. 4 ГИБ,
ф. 50, оп. 1, ед. хр. 38.].
Переписка с Шипиловым шла до
конца января, и 14 февраля тот прибыл в
Симферополь - к Батюшкову. От 19 февраля
сохранились два свидетельства о самочувствии
больного. Первое - письмо Шипилова к А. Н.
Батюшковой: "Состояние, в каком увидел я милого
нашего брата, гораздо лучше, нежели можно
вообразить себе в отсутствии. С удовольствием
встретил он меня, с свойственным участием
расспрашивал о всех, не только о родных или
друзьях его, но даже о людях почти совсем
посторонних... К сожалению моему, брат не хочет
слышать об отъезде из Симферополя, и решимость
(довольно тебе известная) столько непоколебима
кажется, что, не знаю, и вызов министра едва ли
заставит переменить ее..." [4] [ГИБ, ф. 50, оп. 1, ед.
хр. 38.]
Д. А. Кавелин в письме к
Жуковскому того же дня объективнее, и факты,
сообщенные им, настораживают: Батюшков "никого
не принимает", и в то же время с Кавелиным был
"ласков", расспрашивал о друзьях, "о
Катерине Федоровне Муравьевой, о Никите
Муравьеве и об Олениных, говорил очень хорошо,
пока не коснулся гонений". С его слов, - он
несколько раз хотел покончить с жизнью, но не
решался. Все говорит о каких-то "гонениях", а
однажды сжег свою библиотеку, оставив только
евангелие..." [1] [ГПБ, ф 50, оп. 1, ед. хр. 54.]
А. С. Пушкин - брату Льву, начало
января 1823. Из Кишинева в Петербург: "Батюшков в
Крыму. Орлов с ним видался часто. Кажется мне, он
из ума шутит".
В марте-апреле состояние
Батюшкова вовсе ухудшается.
Таврический губернатор Н. И.
Перовский - К. В. Нессельроде. 15 марта 1823. Из
Симферополя в Петербург: "Господин граф! Вы,
без сомнения, уже осведомлены о плачевном
состоянии г-на Батюшкова. С августа месяца, как он
прибыл сюда, несмотря на заботы г-на Мюльгаузена,
несмотря на все то, что я смог сделать, его
состояние продолжает ухудшаться... Пятнадцать
дней тому назад он перерезал себе горло бритвой;
рана не была смертельна, ее быстро вылечили, но
стремление его лишить себя жизни бесповоротно...
За ним следят, как только возможно, но все же
опасно держать его в краю, где нет к тому
надлежащих средств и людей, близких ему..."
(оригинал по-французски).
За два дня до этой попытки
самоубийства Шипилов выехал из Симферополя:
"...Брата Константина Николаевича, невзирая на
все мои просьбы, убеждения возвратиться со мною,
должен был я оставить, не исполнив тетушкиного
поручения..."
В марте 1823 года Батюшков
составляет, в виде письма к Н. И. Перовскому, свое
завещание, в котором просит об одном: дать
воспитание своему сводному брату Помпею.
"Обреченный року", он мечтает о смерти,
понимая, что только смерть избавит его от
безумия:
"Прикажите похоронить мое
тело не под горою, но на горе. Заклинаю воинов,
всех христиан и добрых людей не оскорблять моей
могилы.
Желаю, чтобы родственники мои
заплатили служанке, ходившей за мною во время
болезни, три тысячи рублей; коляску отдать в
пользу бедных колонистов, если есть такие;
заплатить за меня по счетам хозяину около трех
тысяч рублей; вещи, после меня оставшиеся, отдать
родственникам, белье и платье сжечь или нищим;
человека Павла, принадлежавшего К. Ф. Муравьевой,
отправить к ней; бывшему моему крепостному
человеку Якову дать в награждение три тысячи
рублей".
П. А. Вяземский - А. И. Тургеневу, 9
апреля 1823. Из Москвы в Петербург: "Мы все
рождены под каким-то бедственным созвездием...
Бедный Батюшков один в Симферополе, в трактире,
заброшенный на съедение мрачным мечтам
расстроенного воображения, есть событие,
достойное русского быта и нашего времени..." [1]
[ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед хр. 2888, л 34.]
Н. И. Перовский - К.. В.
Нессельроде. 19 апреля 1823. Из Симферополя в
Петербург: "Состояние его день ото дня
ухудшается, и я едва ли сохраню его живым. Он
делал несколько попыток самоубийства, которые, к
счастью, предотвращались мерами, принятыми мною.
Он хотел выброситься в окно, пытался убежать,
требовал несколько раз, чтобы я воротил ему шпагу
и бритву... Пока доктор Мюльгаузен не перестает
навещать его, и он всегда настаивает, чтобы ему
предоставили полную свободу и настойчиво хочет
покончить с собой... Я не имею средств ни утешить
его, ни предотвратить неминуемое несчастье"
(оригинал по-французски).
21 апреля 1823 года Батюшков был
насильно отправлен Перовским в Петербург (в
сопровождении доктора Ланга и двух санитаров) - и
6 мая благополучно туда доставлен. Через день А. И.
Тургенев в письме Вяземскому описал состояние
друга: "С Никитой (Муравьевым. - В. К.), также и с
сестрой своей очень хорош и нежнее нежного. В тот
же день был у него Блудов; поутру Карамзин и
Оленин... Со всеми говорит о своей болезни и
показывает рану, еще не совсем зажившую..."
А. И. Тургенев в то время почти
ежедневно писал обстоятельные письма к
Вяземскому - и в них он обязательно касается
здоровья Батюшкова.
18 мая: "Батюшков опять сильно
хандрит. Вчера ввечеру поручил Жуковскому своего
брата и издание своих сочинений. Но после до
первого часа мы у него сидели, и шутки Блудова
оживили его и его остроумие. Он шутил с нами и
насчет литераторов, и сам цитировал стихи..."
22 мая: "Все еще говорит о
смерти, о издании своих сочинений с Жуковским, к
которому показывает более доверенности..."
1 июня: "Батюшков все тот же:
упрямится и не хочет переезжать на дачу. Врет
сильнее прежнего..."
12 июня: "Возненавидел все
семейство Муравьевых: не едет к ним на дачу, а
нанимает свою..."
7 августа: "...Батюшков все
таков же. На ту же дачу приехала какая-то
сумасшедшая дама и с ним познакомилась. Вчера я
говорил с Реманом: нужен лекарь для него особый,
но еще не найден; он обещал приняться лечить
его..."
Бывают и минуты просветления. 14
июля 1823 года Д. Н. Блудов сообщает в письме В. А.
Жуковскому: "Батюшков велел кланяться тебе и
сказал, что он сдержит слово во всей силе слова...
и потом сочинил экспромтом пародию твоих стихов
к нему, прибавив:
Как бешеный, ищу развязки
Своей непостижимой сказки,
Которой имя: свет!" [1] [Русский
архив, 1902, кн. II, с. 344.]
А П. А. Вяземскому при встрече он
сказал: "Что писать мне и что говорить о стихах
моих?.. Я похож на человека, который не дошел до
цели своей, а нес он на голове красивый сосуд,
чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал
и разбился вдребезги. Поди, узнай теперь, что в
нем было!.."
А. И. Тургенев - П. А. Вяземскому, 21
марта 1824. Из Петербурга в Москву: "На сих днях
Батюшков читал новое издание Жуковского
сочинений, и когда он пришел к нему, то он сказал,
что и сам написал стихи. Вот они:
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой
Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной
слез.
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
Записка о нем готова. Мы
надеемся скоро отправить его в Зонненштейн".
Да, друзья хлопочут о
направлении больного поэта в знаменитую
немецкую лечебницу... Из писем Жуковского к
Вяземскому:
- "Вчера я обедал у нашего
Батюшкова... Все, что он говорил со мною, не
показывает сумасшествия, если, конечно, не
коснешься главного: его любви, друзей,
правительства... Всякий раз, когда прихожу к нему,
приношу что-нибудь читать: слушает, делает умные
замечания... Одно из двух: или решиться лечить его
- тогда в Зонненштейн! Здесь и думать нечего! Или
отказаться от лечения, отдать его на руки родичам
и перевезти в деревню - но как же на это
решиться?"
- "...Я писал в Берлин и получил
уже ответ: Зонненштейн принимает и со стороны.
Сестра поедет с ним, и государь, вероятно, даст
все, что нужно для его перевезения туда..." [1]
[ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 1909, лл. 229 об. - 230 об., 232.]
В апреле Батюшков подал
прошение царю, в котором высказал желание
"немедленно удалиться в монастырь на
Белоозеро или в Соловецкий" и постричься в
монахи
В ответ на это прошение и
последовал приведенный выше рескрипт Александра
I.
Волшебный край, то светлый, то
угрюмый!
Живой кипсек всех прелестей
земли!
Но облаком в душе засевшей думы
Развлечь, согнать с души вы не
могли.
Я предан был другому
впечатленью, -
Любезный образ в душу налетал,
Страдальца образ - и печальной
тенью
Он красоту природы омрачал...
(П. А. Вяземский.
"Зонненштейн")
10 мая 1824 года Жуковский вместе с
доктором Бау-манном повез Батюшкова в Дерпт: с
этим городом у поэта были связаны приятные
воспоминания, и он охотно поехал. Однако из
Дерпта, где его хотели устроить в клинику к
известному врачу И. Ф. Эрдману, Батюшков бежал...
"...Он ушел, - сообщает А. И. Тургенев в письме
Вяземскому, - и всю ночь его найти не могли;
наконец, поутру на другой день проезжий сказал
молодому Плещееву, что видел верст за 12 от Дерпта
человека, сидящего на дороге. По описанию, это был
Батюшков; Жуковский с Плещеевым поехали и нашли
его спящего. Едва уговорили возвратиться с ними в
Дерпт".
Поэтому 17 мая, не задерживаясь
долее, Жуковский довез Батюшкова до Полангена, а
там, в сопровождении доктора Бауманна, больной
доехал до Зонненштейна, курортного местечка
неподалеку от Дрездена, на величавом берегу
Эльбы. Вслед за ним сразу же приехали туда сестра
Батюшкова Александра и Елена Григорьевна
Пушкина.
Посланник в Дрездене В. В.
Ханыков - К. В. Нессельроде, 26 июня 1824. Из Дрездена
в Петербург: "...Я сразу узнал, что он только что
приехал в Дрезден вместе с доктором Бауманном,
которого сопровождал де Дорпа, и что он в
состоянии сумасшествия и постоянного
раздражения. Уже в день приезда у него были
сильные припадки, он пытался, несмотря на
присмотр, убежать. Тем не менее, он был доставлен
в Зонненштейн и отдан доктору Пинитцу... В мой
приезд я нашел здесь мадемуазель Батюшкову,
которая собирается устроиться в Пирне, чтоб
иметь возможность посвятить себя заботам о
несчастном брате..." (оригинал по-французски).
В Зонненштейне, в частной
больнице доктора Пиница, Батюшков лечился четыре
года. Там он находится почти в полном
одиночестве, лишь изредка его посещают друзья.
Н. И. Тургенев (август 1824):
"Войдя в ворота, первый, попавшийся мне
навстречу, был Батюшков: лицо мрачное; он шел по
другой стороне и меня не узнал. Лекарь после
сказал мне, что я хорошо сделал, и не свел меня с
ним. Он говорит, что теперь ему немного лучше.
Прежде он воображал, что он в тюрьме, но Ханыков
написал ему, что он в Maison de sante, и он стал
спокойнее" [1] [Остафьевский архив..., т. 3, с. 70-71.].
А. И. Тургенев (6 августа 1825):
"Осмотрев все заведение и полюбовавшись
окрестностями, кои издали прелестны, мы пошли в
квартиру док<тора> вне больницы, в которой
содержит он 4 пансионеров и где живет и Ал. Ник.
Бат<юшкова>. Она вся задрожала, когда нас
увидела, едва в силах была говорить и успокоилась
не скоро. Первое слово ее было о брате... Она
видела только один раз брата, провела с ним целый
день, но он сердился на нее, полагая, что она
причиною его заточения" [2] [Тургенев А. И.
Хроника русского. Дневники (1825- 1826 гг.) М.-Л., 1964, с.
288-289.].
Постоянно возле больного (хотя
редко встречаются с ним) его сестра и Е. Г.
Пушкина. 23 марта 1825 года последняя радостно
сообщает Жуковскому, что "наш несчастный друг
подчиняется, наконец, последовательному
лечению", что "он согласился принять
врача", что "сны его также стали
спокойнее". "Надеемся, что продолжение
лечения возвратит нам драгоценное здоровье
этого дорогого больного" (оригинал
по-французски).
В августе 1826 года проездом в
Зонненштейне был Жуковский и говорил с А. Н.
Батюшковой о здоровье Константина. По инерции
еще идут обнадеживающие известия: Батюшкову
лучше, доктор Пинитц надеется "на время и
доверенность своего больного" [1] [Из письма А.
Н. Батюшковой к В. А. Жуковскому от 4 марта 1827 г. -
ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед. хр. 49.]...
Здесь он страдал, томился здесь
когда-то,
Жуковского и мой душевный брат,
Он, песнями и скорбью наш
Торквато,
Он, заживо познавший свой
закат...
(П. А.
Вяземский. "Зонненштейн")
К. Н. Батюшков - В. А. Жуковскому, 28
марта 1826, в Дрездене: "Выбитый по щекам,
замученный и проклятый вместе с Мартином Лютером
на машине Зонненштей-на безумным Нессельродом,
имею одно утешение в боге и дружбе таких людей,
как ты, Жуковский. Надеюсь, что Нессельрод будет
наказан, как убийца. Я ему никогда не прощу, ни я,
ни бог правосудный, ни люди добрые и честные.
Утешь своим посещением: ожидаю тебя с
нетерпением на сей каторге, где погибает
ежедневно Батюшков".
Д. В. Дашков - П. А. Вяземскому, 18
июля 1827. Из Петербурга в Москву: "Горестна
участь всех друзей наших. Карамзины осиротели.
Болезнь Батюшкова объявлена неизлечимой..." [2]
[ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 1820, л. 24 об.]
Он в мире внутреннем ночных
видений Жил взаперти, как узник средь тюрьмы, И
был он мертв для внешних впечатлений, И божий мир
ему был царством тьмы.
(П. А. Вяземский.
"Зонненштейн")
Впрочем, о "царстве тьмы",
кажется, несколько преувеличено. Батюшков, как
истинный художник, впав в безумие, все-таки живет
в сфере особых художественных интересов,
связанных еще с одним его талантом...
Русские писатели первой
половины XIX века отличались разносторонней
талантливостью. Очень характерно, что многие из
них проявили себя и как художники, рисовальщики.
До нас дошло много зарисовок, офортов, гравюр В. А.
Жуковского. Рисунки пером А. С. Пушкина поражают
гениальной точностью линий. Общеизвестен
художнический талант М. Ю. Лермонтова.
Великолепные рисунки остались от Е. А.
Боратынского, Д. В Веневитинова, А. А. Дельвига...
Батюшков тоже был наделен
самобытным художническим даром. В 1828 году, в
Зонненштейне, в один из редких моментов
просветления, он с горечью признался сестре
Александре (это признание зафиксировано в
дневнике А. Дитриха): "Да, я обладал талантом к
сочинительству и мог бы быть также и живописцем,
и скульптором; бывало, занимался целымя днями: то
читал, то писал, то ездил верхом, - теперь же все
пошло прахом..." [1] [Дневник А. Дитриха (на
немецком языке) см/ ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед хр. 41-42.]
"Талант к сочинительству"
Батюшкова воплотился в замечательные образцы
стихов и прозы. О таланте художника и скульптора
мы можем судить лишь по нескольким десяткам
сохранившихся рисунков и акварелей. Этих
рисунков было куда больше, но они, как и многие
литературные произведения Батюшкова, частью
были уничтожены самим поэтом, частью затерялись
в потоке непамятного времени...
Батюшков не был "чистым"
любителем "художества", как, например,
Пушкин. В его рукописях не встретишь "ни
женских ножек, ни голов". Он не творил тут же, на
полях черновых рукописей. Он с детства привык
относиться к живописи очень уважительно. Еще
12-летним мальчиком, воспитанником пансиона О. П.
Жакино в Петербурге, он пишет отцу: "При сем я
вам посылаю рисунок моей работы, да надеюсь к
вашему приезду другой большой кончить, кой я
теперь начал". А через год, в письме отцу от 11
ноября 1801 года, опять упоминание о живописи:
"Рисую я большую картину карандашом, Диану и
Эндимиона... но еще и половины не кончил, потому
что сия работа ужасно медленна; начатую же
картину без Вас кончил, и пришлю с Васильем".
Этих детских картин и рисунков,
вероятно, не сохранилось...
В 1807 году, живя в Петербурге,
Батюшков сблизился с семьей А. Н. Оленина,
покровителя искусств. Его салон охотно посещали
и писатели, и художники. Среди последних - О.
Кипренский, Ф. Толстой, Н. Уткин, А. Есаков. В
салоне господствовало преклонение перед
классическими образцами античности,
пропагандировался новый для искусства стиль
"ампир". Когда в 1817 году Батюшков услышал о
назначении Оленина президентом Академии
Художеств, он поспешил поздравить его в шутливых
стихах: "Наконец у нас президент...
Который без педантства,
Без пузы барской и без чванства,
Забот неся житейский груз
И должностей разнообразных
бремя,
Еще находит время
В снегах отечества лелеять
знобких муз,
Лишь для добра живет и дышит,
И к сим прибавьте чудесам,
Как Менгс - рисует сам,
Как Винкельман красноречивый -
пишет"...
Выражением вкусов кружка
Оленина явилась и классическая статья Батюшкова
"Прогулка в Академию Художеств" (1814), которая
стала первым опытом историко-культурного очерка
в русской литературе. В этой статье через
развитие архитектуры, изобразительных искусств,
художественной жизни он сумел показать русскую
культуру вообще, ее прошлое, настоящее,
перспективы ее будущего. В 1933 году искусствовед
А. М. Эфрос так оценил "Прогулку в Академию
Художеств": "Батюшков был Колумбом русской
художественной критики... Живость воображения,
тонкость вкуса, свободная манера письма и
уверенность критического суждения кажутся нам
пленительными даже спустя столетие" [1] [Эфрос
А. Рисунки поэта. Л., 1933, с 92-95.]. Огромное влияние
оказала эта статья на формирование
художественных вкусов молодого Пушкина...
Эти же мотивы отразились и в
рисунках поэта. Большинство из них создавалось в
минуты творческих раздумий, пауз,
неудовлетворенности написанным. Это - рисунки
"для себя". Отражая неожиданные ассоциации,
отвлечения, обнажая самый ход размышлений, они
помогают проникнуть в ту мысль, образ, чувство
поэта, которые не выразились в словах. Здесь и
автопортреты, и портреты друзей, карикатуры,
профили, пейзажные наброски, иллюстрации к
стихотворениям, своим и чужим, затейливые
росчерки и виньеты.
Интересны автопортреты
Батюшкова. Несмотря на беглость и эскизность
письма, они очень живы и выразительны. Вот
молодой Батюшков такой, каким он видит себя в 1807
году, отправляясь в действующую армию
("Вообрази меня едущего на Рыжаке по чистым
полям, и я счастливее всех королей, ибо дорогою
читаю Тасса..."). А через месяц-другой
автопортрет: Батюшков на костылях, и свой портрет
посылает "вместо имени" Гнедичу
("Признаюсь, что на костылях я крайне
забавен..."). Вот автопортрет в зеркале, с
которого на нас смотрит трогательное,
доверчивое, почти детское лицо: он обладает той
обаятельностью, которой в действительности
обладал Батюшков, - не случайно именно с него В. В.
Матэ сделал известную гравюру.
А вот набросок автопортрета 1823
года: поэт уже на грани безумия. Здесь уже ни
наивности, ни вдохновения: похудевшее, усталое
лицо, мешки под глазами, скорбно сжатые губы. И
надпись возле портрета, цитата из стихотворения
"Привидение": "Посмотрите: в двадцать лет
Бледность щеки покрывает... Константин
Николаевич Батюшков. Приятный стихотворец и
добрый человек". Ниже рукою А. С. Пушкина
(сохранившего этот портрет) дописано: "Им самим
рисованный"...
До нас дошли две иллюстрации
Батюшкова к собственным стихам. Одна из них
относится к 1809 году: она изображает Амура,
поймавшего бабочку, а под ней - стихотворение
"Пафоса бог, Эрот прекрасный..." Этот рисунок
хранится в Государственной публичной
библиотеке, а в Пушкинском Доме - другой,
изображающий фигуру молодой женщины перед
стволом дерева, увитым диким виноградом (а рядом -
автограф стихотворения "Явор к прохожему").
Характерные портреты
Батюшкова-художника хранятся в Публичной
библиотеке: профиль мужчины в военном мундире
(предположительно это друг Батюшкова И. А. Петин);
профиль поэта в условном наряде
(предположительно Байрон); монах в рясе; женское
личико под вуалью и в шляпке; еще женское лицо, но
уже с гладко прибранными волосами - вероятно,
крестьянка...
В составе письма П. А. Вяземского
к А. И. Тургеневу сохранилась озорная карикатура
Батюшкова на Вяземского. Буквально несколько
штрихов - и перед нами веселый, полнеющий человек
в круглых очках, кудрявый и добродушный. За
очками не видно глаз, что и подчеркивает надпись
под портретом: "Без образа лицо..."
В последние годы жизни больной
Батюшков очень активно занимается живописью и
скульптурой. А в Зонненштейне они становятся его
единственным утешением. В дневнике А. Дитриха то
и дело находим характерные пометы: "На
рисование приналег с таким усердием, что еле
отвечает на предлагаемые доктором вопросы. Во
многих оконченных рисунках блещет талант"...
Или: "Содержание большей
части картин относится к обстоятельствам
заточения Тассо, изображает самого поэта,
которого Батюшков любил больше всех писателей,
отчасти, может быть, потому, что судьба их схожа
.."
Или: "...Снова занят своими
восковыми фигурами; требовал мел для исправления
нарисованной на стене головы Христа, уголь добыл
себе сам..."
Дитрих в дневнике указывает на
необычайное разнообразие художественных
интересов больного Батюшкова: то он лепит
восковые фигуры брата и сестер, отца, Жуковского,
Александра I, великого князя Константина
Павловича, то рисует цветы с натуры или какие-то
"нездешние" пейзажи.
В 1828 году Жуковский в письме А. И.
Тургеневу замечал: "Батюшков беспрестанно
занят рисованием. Жихарев прислал мне один
рисунок его. Видно, что он над ним трудился, и
прилежно" [1] [Русский архив, 1895, с. 247.].
Через тридцать последних лет
жизни Батюшкова сквозной нитью проходит один
пейзаж, одна тема. Н. В. Берг, посетивший Батюшкова
в Вологде в 1847 году и оставивший интересный
портрет больного поэта, так описывает этот,
наиболее частый рисунок Батюшкова последних лет:
"На картинках его всегда одно и то же
изображение: белая лошадь пьет воду; с одной
стороны деревья, раскрашенные разными красками -
желтой, зеленой и красной, - ...с другой стороны
замок, вдали море с кораблями, темное небо и
бледная луна".
Этих рисунков сохранилось
много, и все они почти одинаковы, хотя одни
написаны в 30-е годы, другие - в 50-е...
О самом докторе Антоне Дитрихе
мы знаем мало. Знаем, что он ухаживал за больным
Батюшковым с 21 февраля 1828 года до середины 1830
года. Он доставил его из Зонненштейна в Россию и
жил при нем в Москве, пока была хоть какая-то
надежда на излечение. И все это время он с
завидной немецкой аккуратностью и
педантичностью вел ежедневный "дневник
болезни" выдающегося русского поэта.
Доктор Дитрих был не чужд
литературе и даже переводил на немецкий язык
стихотворения Жуковского, Вяземского и самого
Батюшкова (он перевел послание "Мои Пенаты").
Всей душой он хотел вернуть поэта жизни и
творчеству. Поэтому сухие, протокольные строки
его дневника интересны не только для
специалистов-психиатров. Они раскрывают упорную
борьбу врача, влюбленного в стихи своего
пациента, и мучительные переживания человека,
борющегося с нарастающим безумием и не
отступающего перед его бездной.
Батюшкова Дитрих называет
просто "он", "больной"...
"Дневник болезни надворного
советника и кавалера русского императорского
двора г. Константина Николаевича Батюшкова"
дошел до нас в копии (на немецком языке,
переведенной в середине XIX века - ОР ГПБ, ф. 50, оп. 1,
ед. хр. 41, перевод - ед. хр. 42). Он ни разу, по
понятным причинам, полностью не публиковался. Мы
также не приводим его полностью, выбирая лишь
самые характерные небольшие отрывки...
4 марта /21 февраля по старому
стилю/ 1828 года Дитрих занес в дневник первую
запись: "У больного насморк и кашель; состояние
духа покойное. С доктором Пинитцем он обошелся
дружески... На Жуковского он очень сердит..."
22 февраля /5 марта: "...Он
показывал восковой слепок с портрета брата, хотя
и не особенно сделанный, но, по его словам, очень
схожий с оригиналом. Жалуется на ослабление
памяти... Не приходя в возбуждение, он несколько
раз повторял: "Я еще не совсем дурак!"
27 февраля /10 марта: "На слова
его можно положиться - он всегда держит их. Ночные
похождения окончились".
14/26 марта: "Жаловался на боль в
ноге, что, вероятно, связано с развивающимися
припадками ломоты, от которых умерли его отец,
дед и прадед... Сегодня утром послал своей сестре
через доктора Пинитца восковой портрет отца,
сделанный небрежно, но очень похожий..."
4/16 апреля: "Больной отлично
сознает, насколько пострадал его рассудок. О
родных говорил много и очень тепло, не вспомнил
только Муравьевых, сосланных в Сибирь, им
руководило, вероятно, сострадание к сестре..."
5/17 апреля: "Как сообщил
служитель, больной сегодня очень грустен и
постоянно призывает к себе смерть... Все
сегодняшнее утро он провел в своей комнате, пряча
заплаканное лицо в подушки..."
24 апреля /6 мая: "...Больной
сдержан в обращении и вполне разумен, так как
отстранился от своих обыденных ложных идей. В нем
снова проснулось желание деятельности; мы
застали его рисующим, и он сейчас же заказал
бумагу и карандаши для рисования своего
автопортрета..."
26 мая /7 июня: "Он просил
служителя сходить к барону Ф. Хану (служившему
прежде при русском посольстве в Неаполе) и,
считая его живущим над собою в верхнем этаже,
умолял его из человеческого сострадания не
мучить его больше".
После того как консилиум
немецких психиатров признал болезнь Батюшкова
неизлечимой, было решено увезти его в Россию.
Доктор Дитрих взялся сопровождать и лечить
поэта.
20 июня из Пирны выехали в Москву
А. Н. Батюшкова и Е. Г. Пушкина, а 4 июля Батюшков,
сопровождаемый Дитрихом, бароном А. М.
Барклаем-де-Толли (сыном героя Отечественной
войны, вызвавшимся помочь старому знакомому),
слугой Яковом Маевским и санитаром Шмидтом,
покинул Зонненштейн. Дитрих замечает в дневнике:
"Известие, что дорожный экипаж у ворот, он
принял с жаром со словами: "Отчего так поздно? Я
здесь уже четыре года!.."
Путешествие было долгим: Теплиц,
Билин, Шлан, Прага, Галиция, Броды...
"Разнообразие прелестных долин, холмов, чистое
темно-голубое небо производили на больного
сильное впечатление, возбуждая в нем поэтическое
настроение, которое сильно удивляло меня. Солнце
и луну он боготворил, молитва его, обращенная к
светилам, была трогательна и кротка при виде луны
и всегда неумеренно восторженна при восходе
солнца".
Днем 17 июля 1828 года
путешественники пересекли русскую границу.
"Когда мы ступили на русскую землю, он, увидя
солдата, попросил у него кусок черного хлеба,
говоря, что у русского солдата он всегда
имеется..."
До Москвы ехали чуть ли не 20
суток: больной пришел в сильное возбуждение,
сопровождавшееся иногда приступами буйства...
Наконец, 4 августа прибыли в Москву, а на другой
день поселили Батюшкова в небольшом домике в
Тишине переулке, в Грузинах, который был
специально нанят для поэта Е. Ф. Муравьевой.
Болезнь уже не поддавалась лечению, и все усилия
были направлены лишь на облегчение участи и
состояния Батюшкова и на успокоение бурных
проявлений душевного недуга.
А. Н. Батюшкова - В. А. Жуковскому,
18 августа 1828. Из Москвы в Петербург: "Мое
свидание с Катериной Федоровной и заботы к
приготовлению жилища нашему Страдальцу причиною
моей медленности вас известить о моем приезде в
Москву... Мой бедный Залог приехал 4 чис<ла>
сего месяца; не имею горестного утешения его
видеть, но нахожу способ получать каждый час о
нем известье и невидимкою устраиваю его
хозяйство... С помощью бога надеюсь иметь
возможность отлучиться на короткое время отсюда,
желаю обнять сестер, слишком семь лет с ними в
разлуке..." [1] [ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед. хр. 49.]
Это - предпоследнее дошедшее до
нас письмо А. Н. Батюшковой. Через полгода ее
настигла та же "родовая" душевная болезнь,
что и ее брата...
Впрочем, обратимся к дневнику
Дитриха.
12/24 августа: "Несмотря на
страстное желание уйти из нового места, он
никогда не выходит из ворот, хотя те не
закрываются, он жаждет тишины, и самый ничтожный
шум возбуждает его..."
18/30 сентября: "Не позволял
топить у него печку; его не послушали, и он открыл
окно, уверяя все время, что в печке притаились
Штакельберг, Нессельроде и многие другие, кои
начнут мучить его..."
11/23 ноября: "То скучал, то
насмехался, вообще же был тих".
18/30 января 1829: "Вечером пришли
князь Вяземский и Верстовский [1] [Александр
Николаевич Верстовский (1799-1862)-русский
композитор и театральный деятель.]; последний
играл на фортепиано в моей комнате; дверь была
открыта, и больной мог отлично слышать игру... Он,
лежа на диване, лепил из воска и не казался
раздраженным, потому опыт и не был прекращен [2] [П.
А. Вяземский неоднократно предпринимал попытки
вылечить Батюшкова музыкой и пением. Он посещал
больного, хотя тот и не хотел узнавать его
("...он никакого Вяземского не знает, потому что
он сто лет уже умер" - Остафьевский архив..., т. 3,
с. 178).]".
19/31 января: "Утром рассказывал
всякий вздор, с негодованием отнесся к вчерашней
музыке..."
15/27 февраля: "Утром умолял
Шульца принести ему кинжал, чтобы умертвить себя,
ибо жизнь ему надоела; ему чудились Вяземский,
Жуковский, Александр Павлович и другие, которые
записывали все, что он говорил, и немедленно
отсылали куда-то записанное..."
В дневниках Дитриха часто
повторяется, что Батюшков главными виновниками
своей трагедии считал графа Штакельберга,
канцлера Нессельроде и императора Александра
Павловича. Последний особенно часто являлся
больному в образе душителя с веревкой...
28 августа /9 сентября 1829:
"Сегодня он вылепил из воска рог изобилия,
обвитый змеей, голова которой выдается назад. Он
приделал к нему ушко и повесил к окну, положив в
него два живых цветка..."
19/31 декабря: "Последние
полтора месяца... большею частию был спокоен, в
целые дни проговорит не больше нескольких слов,
постоянно гуляет по двору и саду..."
В феврале 1830 года Батюшкову
стало совсем плохо, и Дитрих записал в дневнике:
"Вероятно, он скоро покончит с этим миром".
Больного посетил знаменитый московский доктор М.
А. Маркус и согласился с этим предположением. С
конца февраля до конца марта Батюшков почти
ничего не ел, ослаб, его чаще стали мучить
припадки.
Из дневника историка М. П.
Погодина, 14 марта 1830: "Батюшков очень дурен.
Неужели он умрет?.. В роковые дни idus Martii к нему с
Дитрихом. Чрез окно. Лежит почти неподвижный.
Дикие взгляды. Взмахнет иногда рукою, мнет воск. И
так лежит он два месяца. Боже мой! Где ум и
чувство? Одно тело чуть живое. Страшно!" [1]
[Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. III,
СПб., 1890, с. 36.]
А. С. Пушкин - П. А. Вяземскому.
Вторая половина марта 1830. Из Москвы в Петербург:
"Наше житье-бытье сносно. Дядя жив, Дмитриев
очень мил. Зубков член клуба. Ушаков крив...
Батюшков умирает".
Из дневника Дитриха, 20 марта /1
апреля 1830: "Сегодня он также не проглотил ни
крошки. Не захотел чая, вместо него потребовал
свежей воды. Слабость его, само собой разумеется,
все более увеличивается. Около 6 часов вечера
пришли навестить его старушка Муравьева с
княгиней Вяземской... Прошло с полчаса, как вдруг
Шмидт громко позвал меня, сообщив, что больной
умирает. Я с Маркусом поспешили в его комнату;
судороги сводили ему ноги, голова лежала глубже
обыкновенного, руки были раскинуты, он стонал от
боли, причем, страшно вращал вышедшими из орбит
глазами, которые, остановившись на мне, с ужасным
выражением преследовали меня... Лицо его бледное,
осунувшееся, безжизненное, было лицом мертвеца; в
глазах отражался его помутившийся дух... Судороги
скоро прекратились и уже не возвращались более.
Он отказался от чая, два раза предложенного, и
погасил свечу".
Через два дня в доме умирающего
Батюшкова была отслужена всенощная, на которой
присутствовал А. С. Пушкин.
22 марта /3 апреля: "Вечером
была отслужена всенощная. Певчие пели
посредственно, но издали пение трогало больного.
Двери были раскрыты, и звуки доносились до него;
он лежал неподвижно на диване с сомкнутыми
глазами и даже не шевельнулся, когда на стол к
нему поставили свечу. Поэт Александр Пушкин,
бывший во время службы вместе с Муравьевой и
княгиней Вяземской, подошел к столу, у которого
лежал больной, и, отстранив свечу, с оживлением
начал говорить больному, который не шевельнулся
и не промолвил ни слова, даже не обратил внимания
на лиц, стоявших у него в прихожей. Вероятно, ему
слышалось пение архангелов. Когда к нему послали
сиделку с чаем, с единственной целью посмотреть,
как он с ней обойдется, он ответил: "Вы мне
решительно не даете покоя!" Всю ночь он
простонал".
Стихотворение Пушкина "Не дай
мне бог сойти с ума" написано, как
свидетельствуют современники, под влиянием этой,
последней встречи с Батюшковым.
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку, как зверка,
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров -
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.
В. А. Жуковский-Д. П. Северину. 13
апреля 1830. Из Петербурга в Лондон: "...О
Батюшкове, который теперь в Москве, куда уже два
года как перевезен из Зонненштейна, - весьма
худые вести: он почти при конце жизни, и надобно
желать, чтобы эта жизнь кончилась, чтобы эта
высокая душа вырвалась из тех цепей, которые так
страшно обременяли ее; надежды излечения для
него нет никакой..." [1] [Русская старина, 1896, N 7, с.
84.]
Впрочем, и в страшной болезни
своей Батюшков остался поэтом. Вот запись из
дневника Дитриха (1/13 августа 1828): "Он
решительно не мог переваривать вопроса о
времени. "Что такое часы? - обыкновенно
спрашивал он и при этом прибавлял: - Вечность!"
...И Батюшкова мне противна
спесь:
"Который час?" - его
спросили здесь,
А он ответил любопытным:
"вечность".
(О.
Мандельштам)
Может быть, подспудное сознание
этой "вечности" помогло Батюшкову выжить в
1830 году. К середине апреля кризис миновал:
больной начал есть, начал даже вставать. "Голос
стал крепче, взгляд веселее и живее", -
записывает Дитрих. Тем не менее он постоянно
повторяет: "Хочу смерти и покоя!" К маю
Батюшков совершенно выздоровел, окреп, пополнел,
"хотя в психическом отношении ни на йоту не
улучшился". Дитрих пришел к выводу, что его
пребывание у больного Батюшкова бесполезно, и
решил возвратиться на родину. Последняя запись в
дневнике Дитриха датирована 18/30 мая 1830 года:
"Сегодня больному исполнилось 43 года".
Кто из вологжан не знает этой
надписи на большом двухэтажном доме, который
стоит на перекрестке улиц Батюшкова (бывшая
Малая Благовещенская) и проспекта Победы (бывшая
Гостинодворская)? На полукруглом углу -
мемориальная плита: "В этом доме жил и
скончался 7 июля 1855 года Константин Николаевич
Батюшков".
Дом этот, построенный в начале XIX
века, принадлежал протоиерею Васильевскому; с 1840
года в нем размещалась Вологодская контора
уделов; с 1858 года - Мариинская женская гимназия.
Сейчас там располагается педагогическое
училище, в помещении которого был, наконец, 27 мая
1983 года открыт небольшой литературный музей.
Батюшков жил здесь с 1833 по 1855
годы - последние 22 года жизни. Сведений об этом,
последнем периоде сохранилось немного: это две
заметки его внучатого племянника П. Г. Гревенца [1]
[Гревенц П. Г. Константин Николаевич Батюшков в 1853
году. - Русская старина, 1883, т. XXXIX, N 9, с. 545-552; он же:
Несколько заметок о К. Н. Батюшкове. -
"Вологодские губернские ведомости", 1855,
часть неофициальная, N 42, 43.], ряд попутных
замечаний в дневниках и путевых заметках
современников [2] [Никитенко А. В. Дневник, т. 1. М.,
1955, с. 157-158; Погодин М. П. Из дорожного дневника. -
Москвитянин, 1842, кн. VIII, с. 281-282; Шевырев С. П.
Поездка в Кирилло-Бело-зерский монастырь в 1847
году, ч. 1. М., 1850, с. 111-115.] да появившиеся после
смерти поэта несколько статей-некрологов в
местной и центральной печати [3] ["Вологодские
губернские ведомости", 1855, часть
неофициальная, N 29, 33; Кончина К. Н. Батюшкова (из
письма к С. П Ш ) - Москвитянин, 1855, т. VIII, с. 247-249;
Бунаков Н. Батюшков в Вологде (заметки его
биографии). - Русский вестник, 1874, т. VIII, с. 503-518.].
Эти статьи и заметки отрывочны и
несколько одно-сторонни. В них, например, есть
некоторое пристрастие, выразившееся в
характеристике опекуна Батюшкова Григория
Абрамовича Гревенца. Племянник поэта (сын его
старшей сестры Анны и петербургского чиновника
А. И. Гревенца) предстает в заметках его сына и
знакомых в качестве некоего благородного
бессребреника, который, увидев в 1833 году
критическое положение больного Батюшкова,
"приехал в Москву и... взял на себя успокоить
страдальца-дядю". Как показывают деловые
документы, хранящиеся в Пушкинском Доме, дело
обстояло не совсем так.
Это две объемистые единицы
хранения под скучными названиями: "Бумаги по
опеке над имуществом К. Н. Батюшкова" (фонд 19,
ед. хр. 56) и "Бумаги по имениям К. Н. Батюшкова в
Вологодской губернии и дворянская опека" (фонд
19, ед. хр. 57). Мы не имеем возможности привести их
целиком и даже в больших отрывках: первая единица
хранения включает в себя 43 документа на 202 листах,
вторая - 282 документа на 1296 листах. Поэтому
ограничимся самым кратким обзором их содержания.
Имение Батюшкова поступило в
ведение Вологодской дворянской опеки 18 августа
1825 года, после высочайшего указа. Опекуном был
назначен уже знакомый нам И. А. Шипилов, зять
поэта и надворный советник, директор училищ
Вологодской губернии. Шипилов взялся за дело с
охотой и уже к началу сентября представил в опеку
опись имения "надворного советника
Батюшкова" [1] [Согласно этой описи Батюшкову
принадлежало сельцо Межки Вологодского уезда с
прилегающими деревнями (Авдотьино, Ми-халка и
Чернухина) и сельцо Воздвиженское Вологодского
уезда Угольской волости (с деревнями Павликово,
Строкино, Глуповское, Михайловская, Рыково,
Ракач, Соболево, Гороховская, Макарьино, Ковшово,
Васильевская, Низки и Рылово). В них числилось 325
душ мужского пола и 308 душ женского пола.]. В
течение первых четырех лет Шипилов исправно
представлял отчеты по опеке, а с 1829 года, будучи
переведен по службе в Петербург, отчетные дела
запустил, чем вызвал явное недовольство.
Вместе с тем Шипилов сумел
решить сложнейший финансовый вопрос и сделал то,
чего никак не мог сделать сам Батюшков: он
наконец-то расплатился с его долгами. Забота же о
самом поэте на нем не лежала: в это время Батюшков
жил в Зонненштейне и в Москве.
После отъезда из Вологды
Шипилов забросил опекунские дела. В ревизских
отчетах за 1829-1832 гг. указывается о
"нерадении" опекуна в собирании податей, а
главное - о непредставлении отчетности. Шипи-лов
даже прибегает к уловкам. Так, 3 мая 1830 года из
Петербургской управы благочиния поступило в
Вологду сообщение о смерти Шипилова, и более года
потребовалось на то, чтобы узнать, что опекун жив
и здравствует. А его отчет за 1831-1832 годы
ограничился коротенькою запиской, что "в оное
время ни прихода, ни расхода не имелось..."
Наконец, 11 января 1833 года
Шипилов подал просьбу освободить его "от
занимаемой им должности опекуна". Новый опекун
был найден буквально тотчас же. Им стал "родной
г. Батюшкову племянник, флота лейтенант Григорий
Гревенц", назначенный указом Вологодского
губернского правления от 18 января 1833 г., то есть
через неделю после просьбы Шипилова. Такая
быстрота заставляет подозревать Г. А. Гревенца в
некоей "корысти". После 1833 года он заводит
бесчисленные "тяжебные дела" против
Шипилова, составляющие по объему более половины
всех деловых документов. То он обвиняет Шипилова
в присвоении "пенсиона" Батюшкова "по 2000
рублей каждогодно" (выясняется, что до 1833 года
Батюшков получал не "пенсион", а
"жалованье" по министерству иностранных
дел, где числился на службе; 9 декабря 1833 года
Николай I уволил Батюшкова со службы и
распорядился назначить "пенсион",
составляющий "сумму, равную окладу
жалованья"; эти две тысячи рублей тотчас же
перешли в ведение Гревенца). Потом новый опекун
подал на Шипилова в суд, будто тот незаконно
присвоил какие-то 2938 руб. 90 коп. (от этого
обвинения Шипилов также благополучно
"оправдался")...
До 1833 года Г. А. Гревенц,
лейтенант флота в отставке, не жил в Вологде. Он
не имел ни выгодного места, ни большого
состояния. Поэтому опека над душевнобольным
дядей, известным поэтом и достаточно
обеспеченным человеком, могла принести ему
несомненные выгоды. Кроме имения и пенсии
(составлявших около 9 тыс. рублей ежегодно),
появились и собственно "поэтические"
источники доходов. В том же 1833 году книгоиздатель
А. Ф. Смирдин обратился к родственникам поэта с
просьбой о разрешении издать сочинения
Батюшкова. Гревенц заключил с ним контракт на 8
тыс. рублей. Да и служба в провинции могла
продвигаться успешнее, чем в Петербурге.
Поэтому Гревенц решил переехать
в Вологду вместе с Батюшковым. Для этой цели у
протоиерея Васильевского был нанят дом (за 400
рублей в год) и в начале 1833 года были произведены
необходимые приготовления: куплена мебель и
обстановка, наняты слуги. В марте Гревенц вместе
с Батюшковым переехал в Вологду.
Надежды опекуна на Вологду
вполне оправдались. Молодой и энергичный
"лейтенант флота" сумел быстро наладить
необходимые связи и поступить в службу. В 1838 году
Гревенц уже "титулярный советник", в 1842-м -
"коллежский асессор", в 1843-м - "надворный
советник", в 1845-м "коллежский советник", в
1849-м - "статский советник". С 1840 года в здании,
которое было нанято для Батюшкова, размещается
Вологодская контора уделов, и около того же
времени Гревенц становится председателем этой
конторы. Иными словами, опекун, находясь
"возле" Батюшкова, устраивает и свою судьбу.
В отличие от Шипилова, Гревенц
был весьма аккуратен в своих отчетах: он
скрупулезно, учитывая каждую "четверть
копейки", записывает и приход, и расход. Вместе
с тем "расходы" Батюшкова явно завышены.
Гревенц явно не ограничивается получением
опекунских 5% доходов: он часто нарочито завышает
"расходы" больного дяди, чтобы покрыть свои,
действительные расходы. Так, если верить отчетам
Гревенца, для Батюшкова куплено в 1837 году 3 халата
(на сумму 219 руб.); в 1838 году еще 4 халата (225 руб.); в
1839 году, после замечания ревизии "покупка
халатов" прекращается, зато куплено "платья
разного" на сумму 2518 руб. На помаду, духи,
курительные порошки Батюшков якобы израсходовал
в 1837 году 82 рубля, а в 1838 году - 153 руб. 50 коп. и т.д.
На "стол" Батюшкова и прислуги расходуется
ежемесячно в среднем 500 руб., а после замечания
ревизии (эти замечания отчеркнуты красным
карандашом в тех же отчетах) - сумма уменьшается
вдвое. Наконец, особенно популярным в отчетах
Гревенца оказалось "лучшее виноградное вино
из Петербурга", которое больной Батюшков якобы
потреблял в гигантских количествах (на 700-800
рублей ежегодно). В 40-е годы, когда материальное
положение опекуна укрепилось, "расходы"
Батюшкова уменьшаются в несколько раз...
Однако некоторые сведения,
содержащиеся в отчетах, предельно интересны. Так,
мы узнаем, что Батюшков жил в своей комнате не
один, а с неким "компаньоном" -
штаб-ротмистром Львовым (ему Гревенц платил от 200
до 700 рублей в год). Этот Львов был, вероятно,
давний знакомый поэта, по каким-то причинам
приехавший вместе с ним, - личность его, к
сожалению, нам установить не удалось.
Годовые отчеты Гревенца
указывают и на то, что в душевном состоянии поэта
к началу 40-х годов начала обнаруживаться
перемена к лучшему. Если в 30-е годы "годовому
доктору Энгельмейеру" выплачивалась сумма 300 и
более рублей, то в 1840 году - 141 руб. 42 1/4 коп., в 1845
году- 85 руб. 71 3/4 коп., а в последующие годы доктор в
годовых отчетах вообще не появляется.
Ежедневные занятия Батюшкова
также находят место в этих отчетах. 1837 г.; "Для
занятия г. Батюшкова цветной и золотой бумаги,
карандашей и разных бардеров - 22 руб. 50 коп." 1836
г., июнь: "В наем два раза ямщицких лошадей для
проезда г. Батюшкова в деревню - 14 руб." Деревня,
где проводил лето Батюшков, была невдалеке от
Вологды, но сколько можно судить по расходам
"на приготовление усадьбы Ханто-ново" в 1844
году, Батюшкова вывозили и в его "пенаты".
Показательны и записи 1850 г.:
"На театр - 9 руб.", "На театр - 4 руб.". Они
вместе с появлением "почтовых расходов" и
расходов "на газеты" свидетельствуют о
действительном улучшении душевного состояния
поэта в последние годы перед смертью.
Воспоминания современников (как
опубликованные, так и оставшиеся в рукописях),
если их представить в совокупности, подтверждают
этот вывод. Они дают картину яркую и
выразительную.
А. С. Власов. Подробные сведения
о последних днях Константина Николаевича
Батюшкова: "В Москве Батюшкова держали в
совершенном удалении от людей, в одиночестве;
здесь же он жил в семействе. В первые годы его
здесь пребывания душевная болезнь его
обнаруживалась сильными припадками бешенства, и
его должно было удерживать, чтобы он не нанес
вреда себе или другим; но впоследствии
постоянная заботливость, с которою
предупреждали и исполняли все его желания,
деликатное с ним обращение (что он в особенности
любил) имели благодетельное влияние на его
нервную систему: припадки стали делаться с ним
реже, и он сделался спокойнее. Эта перемена в его
моральном состоянии воспоследовала около 1840
года" [1] [Неопубликованные воспоминания
вологодского чиновника А. Власова, написанные по
поручению П. А. Вяземского, здесь и далее
цитируются по автографу: ЦГАЛИ, ф. 63, оп. 1, ед. хр. 17.
Воспоминания написаны в 1855 году, сразу же после
смерти поэта.].
П. Г. Гревенц: "По приезде его в
1833 году Константин Николаевич был почти
неукротим и сильно страдал нервным
раздражением... Душевное его расстройство было
так велико, что он боялся зеркал, света свечи, а о
том, чтобы увидеть кого-нибудь, не хотел и думать,
и в эти печальные дни бывали с незабвенным
Константином Николаевичем ужасные пароксизмы:
он рвал на себе платье, не принимал никакой пищи,
и только спасительный сон укрощал его
возмущенный организм. Но лет десять тому назад
начала в нем обнаруживаться значительная
перемена к лучшему: он стал гораздо кротче,
общительнее, начал заниматься чтением, и страсть
его к чтению постоянно усиливалась до самой
кончины".
А. С. Власов: "...Батюшков
проводил жизнь без всякой задуманной цели, ни к
чему не стремился, находясь в тихом
помешательстве, которое началось в нем удалением
от общества и в это время проявлялось в
расположении его к уединению; он весьма редко
выходил из своей комнаты и не любил, чтобы к нему
входили. Впрочем, по большей части он обедал, а
иногда проводил и вечера, со своим племянником,
его женою и детьми, из которых одних любил, а к
другим показывал совершенную ненависть... Если
бывали в доме гости, то он весьма редко являлся в
зале; явившись же в собрание, употреблял всю
энергию своего характера, чтобы сохранить
приличие в обращении, и умел щеголять теми
утонченными и остроумными манерами, которые
составляли принадлежность образованного
общества в конце прошлого столетия. Разговор его
отличался решительными, резкими суждениями и, по
большей части, сарказмом".
До нас дошли некоторые стихи
Батюшкова последнего периода. Как пишет В.
Дементьев, "Батюшков, поэт-подвижник,
поэт-страдалец, в безумии твердил странную
провидческую скороговорку: "И кесарь мой -
святой косарь..." - такой представлялась ему
собственная жизнь". Эта "провидческая
скороговорка" - из стихотворения
"Подражание Горацию" ("Я памятник воздвиг
огромный и чудесный..."), которое
представляется иногда "бессмысленным набором
слов" (Н. В. Фридман) - но что-то есть в этом
"наборе слов"!
Стихотворения, написанные в
годы психической болезни, включают в сборники
Батюшкова (чаще всего в состав примечаний) с
оговорками. Между тем они свидетельствуют о том,
что Батюшков и в "безумные" годы не потерял
своего поэтического дара и поэтического видения
мира, что он, если воспользоваться выражением А.
Власова, "употреблял всю энергию своего
характера", чтоб сохранить хоть часть себя,
прежнего, поэта, восславившего радость бытия. И
сейчас он - в своем "бытии":
Премудро создан я, могу на свет
сослаться;
Могу чихнуть, могу зевнуть;
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться.
14-го мая 1853 года.
Вологда. Вологодская удельная
контора, квартира г. Гревенца.
А. С. Власов: "Константин
Николаевич очень много читал; любимыми его
авторами были Карамзин, Жуковский и Гнедич; о
своих сочинениях сам он нигде не вспоминал, но с
видимым удовольствием слушал, когда их
декламировали. Одно время он очень много
занимался рисованием, к которому имел большую
способность. Содержание его рисунков состояло из
цветов, плодов, птиц, животных, а иногда пейзажи.
Картины его по содержанию и исполнению
представляли что-то странное, даже иногда
ребяческое..."
С. П. Шевырев [1] [Степан Петрович
Шевырев (1806-1864) - профессор Московского
университета, поэт и критик.]. Поездка в
Кирилло-Белозерский монастырь в 1847 году: "Вкус
его к прекрасному сохранился в любви к цветам.
Нередко смотрит он на них и улыбается. Любит
детей, играет с ними, никогда ни в чем не
отказывает ребенку, и дети его любят... Охотно
слушает чтение и стихи. Дома любимое его занятие -
живопись. Он пишет ландшафты. Содержание
ландшафта почти всегда одно и то же. Это элегия
или баллада в красках: конь, привязанный к
колодцу, луна, дерево, более ель, иногда могильный
крест, иногда церковь. Ландшафты писаны очень
грубо и нескладно. Их дарит Батюшков тем, кого
особенно любит, всего более детям".
Интересный портрет Батюшкова
этого периода дает поэт и художник Николай
Васильевич Берг: "Темно-серые глаза его,
быстрые и выразительные, смотрели тихо и кротко.
Густые, черные с проседью брови не опускались и
не сдвигались... Как ни вглядывался я, никакого
следа безумия не находил на его смиренном,
благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту
очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она
не так велика; лоб у него открытый, большой, нос
маленький с горбом, губы тонкие и сухие, - все лицо
худощаво, несколько морщиновато, особенно
замечательно своею необыкновенною подвижностью.
Это совершенная молния: переходы от спокойствия
к беспокойству, от улыбки к суровому выражению
чрезвычайно быстры. И весь вообще он очень жив и
даже вертляв. Все что ни делает, делает скоро.
Ходит также скоро и широкими шагами".
Воспоминания Шевырева и Берга
относятся к 1847 году. Умерли или уехали из России
почти все его литературные друзья: Карамзин и
Гнедич, Жуковский и Пушкин, Дашков и Александр
Тургенев... Ушли из жизни даже такие далекие
"потомки" Батюшкова, как Лермонтов,
Боратынский, Веневитинов. А Батюшков - жив...
Н. В. Берг: "И допив кофей,
встал и начал опять ходить по зале; опять
останавливался у окна и смотрел на улицу; иногда
поднимал плечи вверх, что-то шептал и говорил. Его
неопределенный, странный шепот был несколько
похож на скорую, отрывистую молитву, и, может
быть, он и в самом деле молился, потому что иногда
закидывал назад голову, и, как мне казалось,
смотрел на небо; даже мне однажды послышалось,
что он сказал шепотом: "Господи!.."
В одну из таких минут, когда он
стоял таким образом у окна, мне пришло в голову
срисовать его сзади. Я подумал: это будет
Батюшков, без лица, обращенный к нам спиной..."
А. С. Власов: "Вообще говоря, он
жил теми идеями и понятиями, которые вынес из
сознательных годов своей жизни, и далее их не шел,
ничего не заимствуя из современности, которой
для него как будто не существовало...
Батюшков довольно часто
вспоминал о прежних своих друзьях и знакомых: о
Карамзине говорил всегда с уважением и
почтением, также о князе Вяземском, - с дружеским
расположением о Гнедиче и - с бранью - о
Жуковском... С особенным удовольствием говорил о
семействе Карамзина, в дочь которого Катерину
Николаевну был влюблен, и о доме Алексея
Николаевича Оленина, в котором чуть ли он не был
влюблен в гувернантку..."
Из живых друзей о Батюшкове
вспоминает лишь Вяземский...
П. А. Вяземский - П. А. Шишлову, 17
декабря 1847. Из Петербурга в Вологду:
"Кланяйтесь от меня Вологде... вероятно, уже
никого в ней нет, кроме бедного Батюшкова. Боже
мой, как подумаешь, скольких он пережил и как
многих, может быть, еще и переживет в несчастном
этом положении. И для чего? Никак умом не
разгадаешь этой тайны..." [1] [ИРЛИ, ф. 19, ед. хр. 67.]
П. А. Шипилов - П. А. Вяземскому, 17
июля 1848. Из села Маклакова в Петербург: "Зная,
сколько Вы любили Константина Николаевича, желал
бы сообщить Вашему Сиятельству более
утешительные сведения относительно умственного
его состояния... Он нередко бывает ныне покоен и
молчалив, а едва начнет говорить, то странные
суждения его о людях и предметах тотчас
обнаруживаются. Заметно лишь в нем, что ныне не
только он опрятен, но более щеголеват и бережлив
в одежде; разумеется, что в лице он постарел, но
пользуясь физическим здоровьем, он сохранил
благовидную наружность... При напоминании ему о
его знакомых редко дает удовлетворительный
ответ, он замолчит или начнет превратные совсем о
другом мечтания" [2] [ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед хр. 3055,
лл. 13-14.].
Во время Крымской войны
Батюшков вдруг заинтересовался политикой.
А. С. Власов: "Переворот,
случившийся во Франции в 1848 году, не остановил на
себе его внимания; но с самого начала Восточного
вопроса он с энергией следил в русских и
иностранных газетах за ходом военных действий;
так что в последнее время своей жизни он
исключительно занимался чтением журналов,
сличал статьи одного с статьями другого, делал в
них заметки и всем этим занимался, показывая то
убеждение, что ему свыше вменено в непременную
обязанность разрешить этот трудный вопрос и
произнести решительный приговор".
Я. А. Плетнев - П. А. Вяземскому, 6
января 1855. В Петербурге: "О состоянии здоровья
Батюшкова я нарочно ездил справиться у сестры
его, Юлии Николаевны Зиновьевой. Но она знает об
этом не более меня и вас. Родственник их Гревенц,
который последнее время и ходил за больным,
приезжавши сюда, объявил только, что Батюшков
внезапно пришел в сознание и, услышав об осаде
Севастополя, попросил, чтобы ему собрали поболее
карт этой местности, и с той поры сильно
занимается европейской политикой... Вот что
значит встать из гроба, пролежав в нем 30 лет..."
[1] [Плетнев П. А. Сочинения и переписка, т. 1, СПб.,
1885, с. 419.]
27 июня 1855 года у Батюшкова
внезапно началась тифозная горячка.
А. С. Власов: "Несколько
времени до сразившей его болезни он был очень
спокоен духом, даже весел и чувствовал себя как
нельзя лучше. Но он заболел тифом, продолжавшимся
две недели, от которого, впрочем, стал
оправляться, и наконец, по отзыву пользовавшего
его врача (Ф. Н. Фоброса. - В. К.) был вне всякой
опасности. За три дня до своей смерти он просил
даже племянника своего прочесть все
политические новости. Но вдруг пульс у
Константина Николаевича упал, начались сильные
страдания, которые унялись только за несколько
часов до его смерти; он умер в совершенной памяти
и только в самые последние минуты был в
забытьи".
Протоиерей Дмитриевской церкви
В. А. Писарев - Ф. Н. Фортунатову. 7 октября 1855. Из
Вологды в Петрозаводск: "Что же касается до
последних минут его жизни, которых я был
свидетелем, об этом говорить нечего: я застал его
в предсмертном сне, после которого он уже не
пробуждался. За несколько часов до меня был
приглашен приходский священник с напутственными
дарами; тогда он был в чувстве, но на все
предложения не отвечал ни слова, а только показал
рукою знак отрицательный. Этого священника он не
знал, с незнакомыми же он говорил всегда очень
мало и неохотно..." [1] [ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 5888.
См. также: Сведения о болезни и смерти К. Н.
Батюшкова. ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 5815.]
Батюшков умер 7 июля 1855 года в 5
часов пополудни.
10 июля в Вологде были его
похороны. "Гроб поэта к месту вечного покоя, в
Спасо-Прилуцкий монастырь (в 5 вер<стах> от
города) провожали преосв. Феогност, епископы
Вологодский и Устюженский с знатнейшим
духовенством, г. начальник губернии, наставники
гимназий и семинарий, и все те, кто знал о смерти
поэта и кому дорога память о нем как о знаменитом
писателе и как о согражданине. По окончании
литургии и отпевании тела, совершенных в
монастыре самим преосвященным, магистр
протоиерей Прокошев произнес надгробное
красноречивое слово..." [2] ["Вологодские
губернские ведомости", 1855, N 29 от 16 июля. Автор
некролога - П. Сорокин. ]
18 декабря произошел раздел
имения покойного надворного советника
Батюшкова. Оно было разделено между тремя
наследниками: младшей сестрой Варварой
Николаевной Соколовой ("коллежской
асессоршей") и племянниками Григорием
Гревенцем ("статским советником") и Леонидом
Шипиловым ("гвардии поручиком") [3] [ИРЛИ, ф. 19,
ед. хр. 57, лл. 1293-1293 об.].
А литературного наследия
Батюшкова никто не делил и никто на него не
претендовал. Его стихи, его проза, его творческие
замыслы и его поэтическая личность принадлежали
всем, кому дорога русская культура.