XLVII
Прошло много времени, прошло сорок лет. Был 1853 год.
Русский отряд направлялся в третий со времени Петра Великого,
решительный поход в Среднюю Азию. Во главе отряда шел военный
генерал-губернатор Оренбургского края, шестидесятилетний, еще
бодрый на вид, но уже с слабым здоровьем, страдавший одышкой,
генерал-адъютант, вскоре затем граф, Василий Алексеевич
Перовский. В его отряде находился молоденький, белокурый и еще
безусый офицер в адъютантской форме, как говорили, крестник
генерал-губернатора. Последний, доверяя ему часть своей
переписки, оказывал ему особое расположение. Это был внук Ксении,
Павел Николаевич Тропинин. Недавно из кадетского корпуса, он был
тайно влюблен где-то в Москве и, состоя при начальнике отряда, с
нетерпением ждал конца экспедиции, чтобы ехать и жениться на
любимой девушке. Среди невзгод и тяжестей походов командир
отряда, покончив с текущими приемами и распоряжениями, любил
беседовать с юношей-крестником о судьбах дикой пустыни, по
которой они в это время шли и в глубине которой, сто двадцать
пять лет назад, разбитым и покоренным хивинским ханом был так
предательски перерезан весь русский отряд князя
Бековича-Черкасского. Под войлочной кибиткой, у спасительного
самовара, старым командиром отряда нередко делались поминки о
более близкой поре - великой эпопее двенадцатого года, когда
рассказчику пришлось вынести тяжелый плен. В седоусом, суровом, а
иногда даже деспотически-желчном генерал-адъютанте, всегда
сосредоточенном, сдержанном и большею частью молчаливом, в эти
мгновения пробуждался образ всеми забытого, некогда молодого,
говорливого и юношески-откровенного Базиля Перовского. Оставшийся
по смерть холостым, он любил вспоминать немногих уцелевших своих
солуживцев и приятелей двенадцатого года и диктовал крестнику
задушевные письма к ним в Россию.
- Неисчерпаемая, великая эпопея, - говорил, вспоминая двенадцатый
год, Перовский, - станет на много лет и на много рассказов. И как
подумаешь, голубчик Павлик, все это некогда было и жило: весь
этот мир двигался, радовался, любил, наслаждался, пел, танцевал и
плакал. Все эти незнакомые новому времени, но когда-то близкие
нам весельчаки и печальники, счастливые и несчастные, имели свое
утро, свой полдень и вечер. Теперь они, в большинстве, поглощены
смертью... И нам, старым караульщикам, отрадно заглянуть в эту
ночь и помянуть добрым словом почивших под ее завесой... Дорогие,
далекие покойники.
Но не всех былых приятелей одинаково поминал в душе Перовскпй.
Никому незримая и неведомая, глубокая сердечная рана жгла его и
сушила вечною, несмолкаемою болью. Эту рану и эти страдания знали
только немногие, ближайшие его друзья, в том числе старый его
сослуживец, "певец в стане русских воинов" - Жуковский. Последний
посвятил когда-то Василию Алексеевичу Перовскому трогательное
послание:
Я вижу - молодость твоя
В прекрасном цвете умирает,
И страсть, убийца бытия,
Тебя безмолвно убивает...
Я часто на лице твоем
Ловлю души твоей движенья;
Болезнь любви - без утоленья
- Изображается па нем.
Перовский часто вспоминал ту, которую он полюбил в лучшие
жизненные годы и которая, из-за любви к нему, погибла. Укоры
совести он нередко срывал на крутом, а подчас и жестоком
исполнении долга; был беспощаден к измене и расстреливал
предателей так же спокойно, как когда-то его самого хотел
расстрелять Даву. Двадцать восьмого июля 1853 года после
неимоверных усилий была взята штурмом кокандская крепость
Акмечеть, названная впоследствии фортом "Перовский". Путь в
Туркестан, Хиву, Бухару и позже к Мерву был проложен. Однажды
вечером Павел Тропинин, в кибитке главнокомандующего, перед этою
крепостью, сказал своему крестному, что в минувшую зиму, едучи на
курьерских, по его вызову, оренбургскою степью, он едва не замерз
и спасся от смерти только благодаря сибирскому оленьему тулупу и
русским валенкам.
- Валенкам? - спросил Перовский. - Дело знакомое... И меня в
двенадцатом году также спасли валенки... И представь мою радость
- товарищ по плену, великодушно ссудивший меня этою обувью, жив и
здравствует доныне.
- Кто же это? - спросил Павлик.
- Бывший крепостной одной графини. Он тогда ранее меня бежал из
плена и прямо на Волгу, в плавни; назвался другим именем, остался
там и торгует рыбой в Самаре.
- В Самаре? Вот бы повидать, как поеду назад.
- Что же, отыщи его. Имя ему Семен Никодимыч. Год назад он узнал
о моем назначении в Оренбург и являлся с предложением подряда.
Седая бородища - по пояс; женат, имеет внуков, стал раскольником,
начетчик и усердный богомолец; но подчас тот же, каким я его
знал, живой, подвижной Сенька Кудиныч и даже не забыл одной своей
песни про сову, которою потешал измученных французами пленных. Он
тогда был сосватан и, с горя, смело-отчаянно бежал к невесте.
- Сосватан? - спросил, залившись румянцем и меняясь в лице,
Павлик. - Да, а что? разве?..
Павлик собрался с духом. Заикаясь, он объявил графу, что и он
жених, и просил у него благословения и отпуска. Перовский
откинулся на спинку складного стула, на котором сидел, и долго,
ласково смотрел на юношу.
- Что же, Павлуша, с богом! - проговорил он. - Хотя я остался всю
жизнь холостым - понимаю тебя... с богом! завтра же можешь ехать,
А благословение я тебе дам особое!
Он обнял крестника.
- Ты не помнишь, разумеется, своей бабки, Ксении Валерьяновны? - сказал он.
- Она умерла, когда мой отец еще не был женат, - ответил Павлуша.
- Была еще у тебя прабабка, княгиня Шелешпанская; все боялась
грозы, а умерла мирно, незаметно уснув в кресле, за пасьянсом, в
своей деревне, когда наши входили в Париж.
- О ней что-то рассказывали.
- Ну да... а слышал ты, что у нее была еще другая, незамужняя
внучка... красавица Аврора? Знаешь ли, твой отец был похож на
нее, и ты ее слегка напоминаешь.
- Что-то, помнится, говорили и о ней, - ответил Павлуша, - кажется, она была в партизанах... и чем-то отличилась...
"Кажется! - подумал со вздохом Перовский. - Вот они, наши
предания и наша история..."
- Иди же, голубчик, с богом! - произнес он. - Готовься, уедешь, а
я кое-что тебе поищу...
Отпустив крестника, Перовский наглухо запахнул полы своей
кибитки, зажег свечу, достал из чемодана небольшую, окованную
серебром походную шкатулку, раскрыл ее и задумался. В отдельном,
потайном ящичке шкатулки, между особенно дорогими для него
вещами, было несколько засохших цветков сирени, пожелтевших
писем, в бумажке - прядь черных женских волос, образок в серебре
и оброненный на последнем свидании платок Авроры. Перовскому как
живая вспомнилась Аврора, Москва, дом и сад у Патриарших прудов и
последняя встреча с невестой. Он долго сидел над раскрытою
шкатулкой, роняя на эти цветы, волосы и письма горячие и
искренние слезы. "Владычица моя, владычица!" - шептал он,
покрывая поцелуями бренные остатки дорогой старины. Взяв образок,
он запер шкатулку и, оправясь, вышел из кибитки. Павлик, дремля
на циновке, полулежал у входа.
- Ты еще здесь? - сказал, увидя его, Перовский, - Пойдем,
прогуляемся.
Они миновали охранный пикет и мимо лагеря, вдоль серых, глиняных
стен только что разгромленной крепости, направились по плоскому
берегу Сырдарьи. Душный, знойный вечер тяжело висел над пустынною
равниной. В сумерках кое-где желтели наметы бродячего песку.
Вокруг зеленоватых, отражавших звезды, горько-соленых луж, как
воспаленные глазные веки, краснели болотные лишаи, тощий камыш и
полынь. Высоко в воздухе что-то шуршало и двигалось. То, шелестя
сухими крыльями, неслись на жалкие остатки трав и камышей
бесчисленные, прожорливые полчища саранчи. Перовскому
припомнилось нашествие Наполеона.
- Вот тебе мое благословение, - сказал он, надевая на шею
крестника образок покрова божьей матери, - я этому образу усердно
когда-то молился в походе... молись и ты.
Перовский и Павел Тропинин прошли еще несколько шагов. Целый мир
мучительных и сладких воспоминаний наполнял мысли Василия
Алексеевича.
- Ты счастлив, ты спешишь к невесте, - сказал Перовский, снова
остановись и слушая над головою пролет шуршавших крыльями
воздушных армий, - я мне, по поводу твоего счастья, припомнилось
одно сердечное горе; некоторых из прикосновенных к нему лиц давно
уже нет на свете, но мне эта история особенно памятна и близка...
И Перовский, бродя по песку, не называя имен, рассказал крестнику
повесть любви своей и Авроры.
1885