А в бинтах все березы, в крови все рябины...
Голос первой любви, как ты смог уцелеть?
На тесовой калитке — снежок тополиный,
Холодок первых губ, как ожог, не стереть.
А года пролетели. Их, как горы, не сдвинуть...
Голос первой любви, как ты смог уцелеть?
Тема этого предельно откровенного, удивительно лаконичного и вместе с тем емкого стихотворения будет развита в поэме «Одна любовь».
«Голос первой любви» наше поколение пронесло через всю войну. В большинстве своем, когда мы вернулись домой, он оказался действительно «поздним, напрасным». И не только потому, что как признается лирический герой поэмы Орлова, нас «в любви не стерегли удачи». Большего внимания заслуживает другое признание:
Четыре года, вечности четыре —
Огня, брони, снегов, госпиталей —
В исхлестанном свинцом и кровью мире
Меня в любви не сделали взрослей.
Очень характерное для Орлова понимание любви. Она — вневозрастная, всегда как вода из ручья, независимо от того, для чего берется вода — утолить ли жажду или для того, чтобы выстирать в ней кровавые бинты.
Прочитаем поэму. Увидим, как накатилась на паренька любовь к девушке «с монгольскими, косым разрезом, стрелами-глазами». Конечно же, эта одноклассница казалась лучшей на свете. К ней стремился, мечтой о встрече с ней жил герой поэмы. Имя ее санитары слышали вместе с первыми словами полубреда на окровавленных носилках, когда вчерашнего школьника несли с поля боя. А ее жизнь сложилась по-своему, и, когда молодые люди встретились, наконец, после войны, уже давно была сыграна ее свадьба, «весело ли, грустно — все равно».
Что могла дать теперь запоздалая встреча? Не поступки, а нравственный аспект интересует Орлова. Герой его поэмы отнюдь не ангел. Он говорил о себе сдержанно, с чувством достоинства, не пытаясь нисколько показать себя в розовом свете. Война научила его прямоте, которая не может не обернуться правотой. Он верит в то, что «лишь „здравствуй" есть и нет „прощай" у счастья». Он и теперь мог бы, по-видимому, быть вознагражденным за верность. Но это значило впопыхах урвать ломоть от чужого каравая. Сделать так ему не позволяет совесть, я бы добавил еще — мужская честь.
Так в поэме возникает важная и, по существу, главная моральная проблема. Орлов решает ее с таких позиций, с которыми мы чрезвычайно редко встречались в нашей поэзии.
Герой поэмы говорит о себе:
Бывало, я довольствовался малым:
Теплом махорки, пайкою ржаной,
И счастлив был, а тут мне горько стало
За нас обоих в тишине ночной.
В стихотворении «Голос первой любви» ответственно за несостоявшуюся любовь было время. Конечно, он и она — дети своего времени. Но жизнь поставила их в такую ситуацию, когда качнуть чашу весов в ту или другую сторону зависело не от них. Нравственная чистота героя поэмы, его философия оказывают решающее влияние на то, что он выбрал. Создавая этот образ, Орлов шел от Пушкина и Лермонтова, но не воспользовался предложенными ими решениями («Дай вам бог любимой быть другим» или «Пускай она поплачет, ей ничего не значит»). Герой поэмы находит третье решение:
Пусть счастье наше личное война
Легко разбила, как стекло, на части,
Но есть любовь — сильней войны она.
И кто сказал, что нет любви без счастья?
Во имя того, что сохранила память, — светлого и чистого — герой поэмы не захотел «малого», раз невозможно все. Он уходит от любимой.
Нравственная чистоплотность восторжествовала.
Кто-то из первых рецензентов поэмы был неудовлетворен решением Орлова. Но поэт не мог покривить душой: ведь слово «Любовь» он всегда старался писать с большой буквы.
Было лишь, пожалуй, одно исключение. Еще на фронте, под Дусьевом, Орлов отдал дань плохой моде. Он написал стихотворение под Киплинга — о солдатской любви.
Прошло много лет. Как-то, перебирая свой архив, я наткнулся на это стихотворение и показал его автору.
— Спасибо. А я про него забыл.
Орлов готовил новую книгу стихов. Оно в ней не появилось.
Через несколько лет я снова прочел по памяти это стихотворение, снова получил благодарность, и снова Орлов отложил его.
Такая забывчивость отнюдь не случайна. Он не хотел печатать стихи, написанные в минуту, когда не мог быть достаточно объективным, когда случайные мысли были занесены на бумагу.
Когда вышла в свет книга «Дорогие спутники мои», Орлов вдруг сказал, что ему понравилось, как я написал о стихах К. Симонова «Жди меня» и «Открытое письмо». В книге утверждалось, что при всей остроте и злободневности темы «Открытого письма» это стихотворение никак не может встать в один ряд с «Жди меня». «Жди меня» пронизано светлой верой в благородство женщины, которая всегда была присуща русской литературе. В «Открытом письме» речь идет о женщине, поправшей свою преданность и чистоту. Примерно о том же написал Орлов:
О чем нам сердце толковать велит?
О юности короткой, о любимой,
Которая давно с другими спит,
Забыв твое, как миллионы, имя?
Он не мог напечатать такие стихи. Орлов не часто обращался к жанру поэмы. Мы можем вспомнить «Светлану», наброски к поэмам о Циолковском и Дионисии, первую пробу пера в этом жанре — поэму о земляке-танкисте Малоземове, которая увидела свет уже после смерти автора. Поэму мы знали давно, не раз предлагали напечатать ее в газете «На страже Родины». Но уж очень строг был к себе поэт. К. «Дионисию» он возвращался часто, публиковал в разных изданиях отрывки. А вот поэма «Одна любовь», долго вынашиваемая, вдруг «пошла» с какого-то момента быстро. Была найдена, как мне кажется, собственная философская интерпретация вечной темы.
Таков был творческий метод Орлова: он писал тогда, когда уже не писать не мог, когда знал, что не повторит чужое. И смотрел на мир иначе, чем многие из нас. Не о нем ли это так мудро заметила Ксения Некрасова: «Есть третий глаз — всевидящее око — им скульптор награжден, художник и поэт: он ловит то, что прячется за свет и в тайниках живет, не названное словом»?
Кто был изобретатель колеса?
Голое назидательство противопоказано поэзии, как и многословие. Читатель редко довольствуется прописной истиной, даже четко сформулированным ответом на вопрос. Он сам вместе с автором хочет идти по тропинке знаний, участвовать в поисках правильных выводов. Поэзия позволяет читателю стать мудрее, чувствовать глубже. Конечно, стихотворение — не роман. Но, в конечном счете, и поэт, и романист добиваются одной цели.
Говоря об этом, я вспоминаю, прежде всего, широко известное, надежно прописанное во всех альманахах стихотворение. «Кто же первый сказал мне на свете о ней?..» В нем лирика и публицистика живут не как сестры, а как сиамские близнецы.
Мало кто знает, что это стихотворение было написано по заказу газеты. Орлов принес его, когда на полосе зияло белое пятно, оставленное для него. Мы прочли:
Кто же первый сказал мне на свете о ней?
Я никак не припомню сейчас.
Может, первый назвал ее имя ручей,
Прозвенел по весне и погас.
Мог сказать бы отец, но я рос без отца.
В школе мать говорила, обучая детей.
Я не слушал, я ждал лишь уроков конца —
Дома не с кем меня оставлять было ей.
А вокруг только небо, леса и поля,
Пела птица-синица, гуляли дожди,
Колокольчик катился, дышала земля,
И звенел ручеек у нее на груди.
Может, птица-синица, береза в лесах,
Колокольчик с дороги, калитка в саду,
В небе радуга, дождь, заплутавший в овсах,
Пароход, прицепивший на мачту звезду,
Рассказали, как это бывает, о ней,
Но тогда я, пожалуй, был робок и мал
И не знал языка ни синиц, ни дождей...
Я не помню, кто мне о России сказал.
Даже сегодня, более четверти века спустя, стыдно признаться, как жестоко мы прорабатывали автора за это превосходное стихотворение. Не за содержание. Мы не могли не увидеть, что перед нами — редкостная удача. Но в полосе было оставлено ровно вдвое больше места, чем могло занять это стихотворение.
— Допиши!
Орлов отказывался, сопротивлялся. Но мы были непреклонны.
В результате у стихотворения появился довесок. Он, если мне не изменяет память, был напечатан лишь дважды: в газете и книжке стихов «Память сердца», которая вышла в Воениздате.
Между тем, этим стихотворением было положено начало очень важному направлению в лирике Орлова — философским стихам-раздумьям о смысле жизни, происхождении событий и явлений. Они появлялись вразброс, но сегодня мы вправе соединить их вместе, чтобы увидеть воочию, как верил в своего читателя Орлов, с какой настойчивостью вел его за собой к истине. Следует заметить, что пытливость была одной из черт его характера. Кто-то пошутил, что Орлов хочет знать все и еще чуточку больше. У него были свои объяснения разных явлений в природе и обществе. Они часто не совпадали с научными. Стремление Орлова докопаться до одному ему ведомого дна нередко вызывало и у нас, его товарищей, улыбку, не говоря уже об ученых, но идея придумать свой вариант ответа никогда не оставляла его. Малое вырастало в его глазах в большое, требующее ответа, осмысления.
— Кто был изобретатель колеса? — однажды спросил Орлов.
Мы пожали плечами. Наше равнодушие послужило раздражителем. Как обычно в таких случаях, Орлов набросился на справочники, энциклопедии. Он не нашел в них ответа. Правда, и своей версии на этот раз он не придумал. Но прошло время, и он прочел нам стихотворение, в котором утверждал, что люди могли многое увидеть в природе, чтобы по готовым моделям усовершенствовать орудия производства, вещи, необходимые для жизни. С колесом — иная история. Между тем поэт убежден:
А был изобретатель колеса.
Оно в природе не существовало,
Пока на белый свет не родился
Великий гений, неизвестный малый.
Точно так же Орлов вопрошал: «А кто такой Бартоломей Диас?» Он не давал точного ответа, но для него важна была сама постановка вопроса. Пытливость, жажда открытий двигали им, и тематические рамки его книг раздвигались до границ Вселенной.
На все четыре стороны
Открыты мне пути,
А я хочу нетореный
И пятый путь найти, —
писал он еще в 1945 году.
Эта пытливость в конце концов не могла не стать заразительной. И когда Орлов читал стихотворение «Куда уходят годы?», читателям не удавалось сохранить спокойствие. Из искры разгоралось пламя. Может быть, не всегда мы находили исчерпывающие ответы. Но стихи будоражили воображение, учили мыслить, взглянуть на факты и явления с неожиданной стороны. В этом — сила философской лирики Орлова.
Она свидетельствует о мятежной натуре поэта, о его беспокойстве за все происходящее в мире, и читатель охотно откликался на его приглашение к путешествию в незнаемое.
Следует отметить, что во всех своих поисках Орлов был гуманистом, истинным человеколюбцем и гражданином. Гражданственность была не чертой, а сутью его поэзии, но не той, которую легко исчерпать злободневными лозунгами, а глубинной, определявшей не только политическую физиономию поэта, но и традиционную для русской литературы ответственность писателя перед читателем. В ту пору многим поэтам все в жизни казалось ясным. Они искренне стремились к этой ясности и внушали ее другим. Орлов счастливо избежал облегченного подхода к решению проблем. Он писал: «Хожу в раздумьях, как в одеждах, мне трудно в них, без них нельзя». В другом стихотворении — «Земляк», посвященном С. Викулову, он опять говорит о невозможности бездумного житья, без того, чтобы не тревожиться
Тем настоящим, главным, истинным:
И как живешь, и как дела,—
С чем исповедуются искренне,
Ни боли не тая, ни зла.
Над чем задумываясь, пробуют
Себя, других и жизнь понять
По счету по большому, строгому,
Где не на кого зря пенять.
А надо встретиться с причинами
Того, что плохо, что не так...
Орлов не мог и не хотел удовлетворяться близлежащими односложными ответами. Человек был ему интересен не тем, что изрекал кем-то изготовленные формулы, а пока самостоятельно мыслил.
В этой связи расскажу, как мы встречали наших товарищей-поэтов из ГДР. Орлову хотелось подробно узнать о том, как становится на ноги молодое немецкое государство, избравшее социалистический путь развития, как складываются отношения между разделенными на два государства семьями, как принимают новую жизнь вчерашние солдаты и офицеры гитлеровской армии, в том числе те, кто оказались слепым оружием в руках нацистов. Короче говоря, вопросов было много, и продиктованы они были отнюдь не простым любопытством. А разговора не получилось. То ли нам попался плохой переводчик, то ли наши гости не хотели распространяться, отвечали хотя и многословно, но вся велеречивость в конце концов исчерпывалась одним словом «гут». И Орлов сразу потух и даже не стал скрывать, что с нетерпением ждет окончания застолья.
А вот личность Фиделя Кастро его занимала. Ему хотелось понять закономерность прихода в революцию этого человека, для которого мир был устроен неплохо, а он выбрал все-таки борьбу. Известие о гибели Че Гевары он воспринял как личное горе, написал об этом стихи и все силился понять психологию и логику поступков отважного революционера.
Орлов любил беседовать с такими, как сам, правдоискателями, особенно с Ярославом Смеляковым, который, как известно, был далеко не разговорчивым. Но и молчание его часто оказывалось выразительным. Однажды мы втроем — Орлов, Смеляков и я — исходили вдоль и поперек Тригорское, и Сергею удалось «разговорить» Ярослава Васильевича. Впрочем, это очень мало было похоже на беседу: Орлов, как молодой петух, наскакивал, задирая бороду, на Смелякова, а тот лениво, будто сытый кот, все отмахивался и вдруг взорвался: чего, мол, бередишь душу, я не царь и не бог. Но оба поэта были обеспокоены тем, достаточно ли глубоко поэзия отражает напряженную духовную жизнь нашего времени.
«Поэтов бессонница мучит в квартирах»,— заметил Орлов в стихотворении, которое увидело свет лишь после его смерти. Увы, таких стихотворений оказалось не мало — не только в «зрелые» годы, но и написанных в самом начале пути. Едва вернувшись из госпиталей, выпустив первую книгу стихов, он написал стихотворение, которое знали лишь близкие, но уже в нем пульсировала мысль, всю жизнь не дававшая покоя поэту: «Без следа исчезну, только где-то на земле дождинка упадет...»
Что тогда стихи мне, что поэты,
Что телячий оптимизм юнцов.
Падают закаты и рассветы,
Умирают все в конце концов.
Только остается супесчаник,
Память, словно эхо мертвеца,
И глухие зори мирозданья
Без начала вовсе и конца.
Вернувшись с войны, Орлов, может быть, и согласился бы «исчезнуть без следа», подобно теплой летней дождинке. Но в зрелые годы счел бы это дезертирством. Без желания осмысливать происходящее, без споров и столкновения мнений Орлов не мыслил своей жизни. В дни, когда напряжение ослабевало, он чувствовал себя не в своей тарелке: «Я словно опустевшая квартира, откуда за полночь ушли друзья».
Ему непременно нужно было знать, как умирал последний мамонт — рыжий, огромный, в шерсти, бывший когда-то венцом творения, а потом в «некоем столетии» пришедший на край земли, чтобы там найти могилу. «Каково же одному, последнему было жить?» В стихах о мамонте не нужно искать какого-то особого подтекста. Поэт сказал то, что хотел. Но и то, что сказано, заражает читателя, убеждает не довольствоваться готовеньким, а стремиться жить осмысленно. Только при этом условии можно стать настоящим творцом. «Век, я хочу с тобою спорить о смысле злобы и добра», — искренне восклицает поэт. Пусть положительная программа его порой намечается только беглым пунктиром. Но в стихах дан бой пресыщенному самодовольству, лжи, тому, что еще в зародыше он увидел в Китае, когда ездил туда в качестве гостя. Орлов одним из первых подал в нашей литературе сигнал о новой беде, нависшей над миром и связанной с перерождением руководителей КПК.
Не случайно одновременно со стихотворениями о Китае было написано и такое:
Христос распят, но жив Иуда,
И всходят над землей кресты.
На свете будет жить Иуда,
Покуда будут жить христы.
И молоток стучит со злостью,
Ища Христа среди людей:
Ведь надо же в кого-то гвозди
Вбивать, когда полно гвоздей.
Вот что беспокоило Орлова. Он звал нас к единению для противоборства злу. Он писал:
О, беспокойство вечное умов!
Закваска века. Молодость Вселенной.
Оно срывает крыши у домов
И разрушает каменные стены.
Никто его не может предсказать
Или загнать в бутылку, словно джинна.
Вот начал мальчуган соображать,
Мыслишки бродят в голове невинной,
Расчеты на тетрадочном листке
И формулы — и представленье света.
Все, оказалось, было на песке
И рухнуло — и нет авторитетов,
Как будто бы в кино или раю.
Держи карман, как говорится, шире,
Я сам не верю в сказочку свою,
Но все ж броженье происходит в мире.
И на дрожжах его восходит день.
Идет умов гигантская работа,
Великое сражение идей.
Мир озаряют светом капли пота.
В этом стихотворении — сконцентрированное выражение философских раздумий поэта.
Сегодня поэта нет с нами, а вопросы остаются. Ища ответы на них, мы снова и снова обращаемся к Орлову, ибо нередко в самой постановке вопросов можно увидеть, как фосфоресцирует стрелка, указывающая направление поисков.
ГЛАВА V
На бессрочной
Авторы некоторых статей и очерков об Орлове, напечатанных после безвременной кончины поэта, изображают его этаким миротворцем, человеком, не способным, дескать, и мухи убить.
Чаще всего это делается из лучших намерений. Орлов действительно был человеком редкой благожелательности, помнил добро и сам любил делать добро. Но это не мешало ему до конца дней своих оставаться принципиальным, действовать по убеждению, не искать компромиссов там, где требовалось быть непреклонным.
Да, у Орлова было много друзей. Их заботы становились его заботами, и поэтому мы видели его в постоянных хлопотах: одному он помогал достать путевку в Дом творчества стихи другого «проталкивал» в журнал, с третьим запросто шел пообедать, чтобы поговорить по душам.
Но христосиком он не был!
Христосики вызывали у него жалость. Им он не хотел помогать. Случалось, что еще в бытность свою заведующим отделом поэзии журнала «Нева», его стараниями превращенным в лучший отдел журнала, он печатал слабые стихи, особенно старых поэтов. Он терпеливо выслушивал нашу критику, не спорил.
— Да, эти две странички нам славы не принесут, — говорил он. — Но не графоманам они отданы, а людям, которым в свое время внимали фронты. Их устами говорит сама история.
А к стихам молодых поэтов, уверовавших в магию слова, в то, что «новый порядок их может быть иногда важнее прямого значения слова», он относился как опытный мастер, зная наперед, что ни откровенное бахвальство, ни тщательно продуманная реклама не в состоянии принести успеха, если дело идет в обход законам поэзии. Он умел и любил работать с молодыми, помогал им утвердиться, когда чувствовал, что приобретает еще одного единомышленника. Так было с молодой поэтессой, которая по окончании ЛГУ, уехала на Дальний Восток и с оказией переслала стихи в «Неву». Орлов увидел в ее неприглаженных, несовершенных стихах зерно таланта. Не все члены редколлегии журнала были согласны с ним. Но Орлов сумел настоять на своем. Так появились в «Неве» стихи Риммы Казаковой. Случалось, что Орлов и ошибался. Он поддержал другого молодого автора, писавшего о блокаде Ленинграда. Стихи были слабые, но Орлову казалось, что автор сможет набрать силу. Не произошло этого, но Орлов не бросил начинающего, снова и снова протягивал ему братскую руку помощи. Увы, чудес в природе не бывает.
Но в обоих случаях Орлов был честен. Столь же определенно, однозначно было его отношение к разного рода новациям, творимым любителями легкого успеха. Особенно он не терпел «изотопы» в поэтической лирике, в публицистике. В одном стихотворении он признавался:
Успех дешевый я отверг давно,
Смешны мне резвых мальчиков забавы
И с ними беспокойство заодно
Тупых, самодовольных, величавых.
Он не разбивал свои строчки лесенкой, но был последователем Маяковского без широковещательных заявлений.
Остановлюсь на двух стихотворениях. Они написаны почти одно за другим и в двухтомнике стоят рядом, словно солдаты в строю.
Первое называется «На даче». По форме — это самый обычный фельетон. Встретились два фронтовых друга. И после обычных «сколько лет, сколько зим!» «лакированный зверь на резиновых лапах» доставил их с Арбата на дачу. Хозяин похвалился гаражом, пристройками, крытыми цинком, ближайшими планами, а там приспела пора и обедать. Вот «холодильник, как айсберг домашний», пробился к столу, «тяжелыми яствами полон»... Но все это великолепие не радовало гостя. С каждой минутой пребывания на даче поэт все больше забывал о былой фронтовой дружбе.
Я не бил в этом доме посуду,
Не бил,
Я не хлопал дверьми в этом доме,
Не хлопал.
Сам хозяин
Калиткой за мной отрубил
То, о чем мы когда-то
Мечтали в окопе.
Так встретились не просто два бывших солдата. Столкнулись полярные взгляды на мир, на то, как следует понимать счастье. Произошла сшибка двух философий, двух мировоззрений. Нет, поэт не против дач и, разумеется, не против того, чтобы жизнь наша становилась все лучше. Он против мещанства. А оно одолело бывшего фронтовика. Оно изменило психологию, и бывший товарищ оказался как бы по ту сторону переднего края. «Счастье мне представлялось совсем не таким, окруженным высоким тесовым забором». И как вновь легко задышалось, когда мир скопидомства остался позади!
...За воротами
Стайка грудастых девчат
В полинялых юбчонках
Трамбовками била щебенку,
Чад курился,
И рыжих, как пламя, телят
Вез куда-то шофер
На колхозной трехтонке.
День был днем, миром — мир
И простором — простор,
Он шумел,
Не привыкший сдаваться на милость,
Тыщей рек, лесом трав
Вызывая на спор...
Неделимое солнце
По небу катилось.
Так решил поэт спор с бывшим однополчанином, пригвоздив его к страшному кресту мещанства.
О столкновении непримиримых идеологий идет речь и в другом стихотворении — «Встреча в Париже». На этот раз с откровенным, немаскирующимся врагом. Если в стихотворении «На даче» существовало прошлое, объединявшее некогда двух, во «Встрече в Париже» поэт имел дело с противником иного рода. Это был недобитый власовец. Маскировки ради, встретив на пляс Пигаль советских туристов, он пытался погоревать по поводу того, что в России «зашла поэзия в тупик», а он-де сам только «за Есенина, за Блока, за их божественный язык!..»
В прищуре лютом мертвых глаз случайного собеседника Орлов увидел знакомое: вот так из вражеского окопа следили за ним фашисты. Бессмысленно было вступать с ним в спор.
Слова выплевывая люто,
Спешил он, словно встрече рад,
И я услышал в ту минуту,
Как бьет немецкий автомат.
И сам поэт снова почувствовал себя солдатом, обязанным вести смертный бой. Стихотворение заканчивается строчками, которые дают исчерпывающее представление о том, что порох в пороховнице не отсырел.
И я стихи с моим заданьем
В бой вывожу — не на парад,
И нету сосуществованья
На фронте, там, где я солдат.
Идет поэзии пехота,
В пыли и глине горяча.
Но если хвалит враг кого-то,
Я не спешу рубить сплеча
И утверждать, что это плохо.
Я помню, выверяя шаг,
Как за Есенина, за Блока
В Париже мой хватался враг!..
У Орлова немало отличных публицистических стихотворений. Я выбрал только два. Дело, естественно, не в количестве, а в позиции. Мы часто называем поэтов фронтового поколения солдатами, памятуя об их военном прошлом. На самом же деле они — солдаты по призванию, они добровольно и сознательно выбрали свое место в строю, в передней шеренге этого строя, которая первой принимает на себя вражеский удар. Поэт — знаменосец идеи. У него — две руки, а знамя одно.
— Этого не понимают некоторые из молодых,— сокрушенно сказал мне как-то Орлов и как забавный анекдот рассказал о довольно известном поэте, который взахлеб от восторга рассказывал ему, как его угощали в одном из иностранных посольств, а на другой день поэт, выступая по телевизору, вовсю громил язву империализма.
— Но бывает же необходимо большевику съездить к лордам! — попробовал я урезонить Орлова, вспомнив строчку из стихотворения К. Симонова.
— Необходимость я принимаю. Пресмыкательства — нет.
Идейная убежденность определяла чистоту его нравственных устоев, определенность жизненной позиции, не оставляющей никаких надежд на возможность компромиссов.
В одном из стихотворений, написанных незадолго до смерти, Орлов снова возвращается к этой мысли:
Враг не может предать, как друг.
Видно, в гору пошла дорога,
Коль сужается дружбы круг,
А врагов остается много.
На вершинах я не бывал,
Мне они и сейчас не снятся,
Но встает впереди перевал,
Значит, надо и мне подниматься...
В службе воинов есть понятие готовности номер один. Готовность номер один была естественным состоянием жизни Сергея Орлова.
Верность
Ольга Берггольц говорила, что у каждого писателя должна быть Главная книга. Она призвана с наибольшей полнотой воплотить правду нашего общего бытия, прошедшую через сердце писателя. В Главной книге писатель должен достичь той вершины духа и мастерства, когда работает с полной самоотдачей и внутренней свободой, веря в своего читателя, в то, что он, читатель, поймет автора как надо.
Такой книгой, окидывая взором собственное творчество, Берггольц назвала «Дневные звезды».
Орлов тоже всю жизнь, по существу, писал одну книгу — о верности. В разные моменты она по-разному отражала его внутреннее состояние, понимание мира. Эта книга имела начало, но конца у нее не было и не могло быть. Недаром в наши дни, когда давно уже перестало биться сердце поэта, к нам все приходят и приходят его стихи. Одни — расшифрованные Виолеттой Степановной в черновиках, другие — нами самими, когда мы перечитываем его книги.
Кто-то из критиков, давая высокую оценку книге Сергея Орлова «Верность», изданной «Современником» в 1973 году, назвал ее лучшей в творчестве поэта, что, мол, на ее страницах наиболее полно отражен жизненный подвиг его, сплелись в один поток темы, которыми он жил. Этим критик объяснял присуждение автору Государственной премии РСФСР имени М. Горького в 1974 году.
Возможно, тут есть доля правды. Но только доля. Правда не делится на части. Ей не нужен самый опытный ювелир, который искусно оправил бы ее или огранил.
Орлов был столь самобытным и целостным поэтом, что безнадежное занятие — определять, что удалось ему лучше, что хуже. Иные недостатки его стихов — суть продолжение их достоинств. Речь уже шла о неточностях в стихотворении «Его зарыли в шар земной...» Поэт явно пренебрег грамматикой в стихотворении, написанном в Пекине, когда «два китайские солдата провожали нас впотьмах». Можно привести и другие примеры. Но попробуй выправить эти строчки, и увидишь, как орловская речь сразу утратит что-то очень характерное. Как тут не вспомнить беседу М. Горького с молодыми ударниками, вошедшими в литературу. Разбирая особенности письма Достоевского, Алексей Максимович отметит, что у автора «Братьев Карамазовых» «люди великолепно говорят, но сам Достоевский иногда пишет так: «Вошли две дамы, обе девицы».
Я хочу быть правильно понят: каждое слово в стихотворении дорого и должно быть поставлено на своем одном-единственном месте, и грамматика — не классная дама в поэзии, а сотоварищ. Но и у Маяковского, и у Есенина, даже у Пушкина мы найдем строки, где слова стоят не так, как им следовало по формальным правилам грамматики, но именно эта — случайная или преднамеренная — неправильность оказалась тем штрихом, который окончательно сделал стихотворение произведением искусства.
Книга «Верность» на первый взгляд возвращает нас к временам Великой Отечественной войны. Но это далеко не воспоминания. В стихах бьется пульс нашей сегодняшней жизни, когда прожитое осмыслено во имя будущего.
Великая Отечественная война для всех нас была не просто войной, вовлекшей в свою орбиту миллионы людей. Она столкнула не на жизнь, а на смерть две непримиримые идеологии. Она — величайшая историческая веха в жизни каждого советского человека, освободителя и борца за мир. На памяти сотен поколений подобных войн не было. Поэтому так естественно обращение Орлова, когда он ищет, с чем сравнить Великую Отечественную войну, к битве, запечатленной в «Слове о полку Игореве».
Да, Великая Отечественная была войной страшной, жестокой. Она унесла двадцать миллионов жизней советских людей. Каждому из нас принесла горе, но каждый, обращаясь к памяти своей, снова и снова переживает мгновения величайшего взлета. Недаром Орлов скажет о том времени:
Опять придвинулись
И не дают вздохнуть
Года, которые мне были, как награда.
Немалую смелость нужно было иметь, чтобы выразить свою мысль именно так — остро и прямо. Конечно, не прав будет читатель, если поймет Орлова, что, мол, война была ему наградой. Тут речь о другом, о том, что война позволила ему наиболее полно испытать чувства сына Отечества. Ведь примерно то же сказал один из героев-панфиловцев: «Велика Россия, а отступать некуда: позади Москва».
Зарницы великой войны и великого братства блещут на страницах книги. По ним поэт сверяет всю свою жизнь.
По годам я давно уж маршал,
А судьбой навсегда солдат.
Об этом маршале Орлов думал часто. Он писал о будущем празднике, на котором к построенным для парада войскам выедет маршал, не видевший этой войны, но не растерявший ничего из того, что было оставлено ему в наследство.
Есть еще одна важная особенность книги «Верность», которую мы обошли вниманием, когда рецензировали ее.
Как поэт-философ, Орлов лучше других знал, что время, миновавшее с Великой Отечественной войны, наполнило слово «солдат», впрочем, как и слово «война», новым содержанием. Еще недавно казавшийся стальной громадой танк «KB» в сравнении с ядерной ракетой ныне оказался не чем иным, как букашкой перед железобетонным укрытием. Новая война унесет не просто новые миллионы жизней. Она может обернуться катаклизмом для мироздания.
Вот почему забота о тех, кто сохраняет верность нашему знамени, кто сегодня принимает присягу, перерастает проблему обычного воспитания достойного пополнения. Сегодняшний солдат в понимании Орлова — человек, который держит на своих плечах землю. В этом смысле все мы — на бессрочной, все солдаты. Сам Орлов нес эту службу не только с полным напряжением сил, но и с полным пониманием личной ответственности. Человек государственного ума, он хотел, чтобы мы не только черпали силу в России, но и множили ее — каждый по способностям. Он был прирожденным сеятелем, верящим в то, что добросовестным трудом будет вознаграждена Россия. Да, бывают неурожайные годы, но труд и надежда:— как огонь и железо при выплавке стали. «Ты с землей, и она с тобой»— так лаконично выразил Орлов эту нашу взаимосвязь и взаимную ответственность за Вселенную.
В одном из стихотворений, напечатанных уже после смерти поэта, мы прочли будто исповедь:
Я требую не многого,
Не многого хочу —
Планету за порогом,
Всю в солнце, как бахчу.
Когда-то Кант заметил, что две вещи наполняют душу самым сильным удивлением — звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Не знаю, читал ли Орлов Канта, а если читал, то — это уже вне всякого сомнения — его вряд ли можно было бы причислить к последователям идеалистической философии. Но, тем не менее, звездное небо и высокие нравственные устои всегда были ориентирами для Орлова. Нравственные устои определялись материалистическими убеждениями. Все, что дала ему семья, школа, война, дружба с товарищами, активная общественная деятельность, поддерживало его высокую боевую подготовку как солдата, укрепляло в нем веру в светлые идеалы народа. Пеленг, взятый в юности, в окопе, всегда звучал в его душе.
Еще в давних стихах, написанных совместно с М. Дудиным для газеты, было сказано:
Строку из Гимна: «Это есть...»
Споют на съезде: «Это был последний».
Эти строчки потом несколько раз перефразировались; зазвучали точнее:
И вместо слов: «Мы новый мир построим»,
В нем зазвучит: «Построен новый мир».
Это не игра в слова, не желание сыграть на важных политических лозунгах. Если существует предел истины, суть верования человека во что-то великое и раз навсегда данное, то «Интернационал» был для Орлова самой прекрасной правдой. Об этом идет речь в заключительном разделе книги «Высокий день». Он, как композитор, снова и снова возвращается к главной теме:
Я думаю о времени грядущем.
Оно придет не с высоты небес.
Оно придет как наших дней наследье
Строку из гимна, ту, что «Это есть...»
Споют однажды: «Это был последний».
Вот так складывал свою Главную книгу Сергей Орлов. В ней прошлое, настоящее и будущее как единый поток полнокровной реки. О прошлом и будущем мы говорили. А настоящее — это родное Белозерье. В нем сказочное чудо творит не богатырь, а простой «мужик, сам черт ему не брат, у ног его улегся в травы ветер».
До тех пор пока человек дорожит родной землей, он остается Гражданином и Патриотом в самом высоком значении этих слов.
Прекрасен «Монолог воина с поля Куликова», венчающий книгу:
Как мы ляжем костьми на поле, —
Так Россия с нас и начнется
И вовек не кончится боле.
Любопытно проследить, как росло самосознание поэта. В давно написанном стихотворении «Невская Дубровка» рассказано о том, как друг Орлова Борис Пидемский, воевавший на Невском «пятачке», вновь оказался на той земле, где был сам ранен, где погибли его товарищи. А водитель машины — молодой солдат крутил настройку радиоприемника, оглашая все вокруг джазовой музыкой. Для него Невский «пятачок» был таким же далеким понятием, как и Куликовская битва.
Когда-то она, Куликовская битва, была давней и для Орлова. Но с годами мудрость научила его бережливости. Он сам стал и хотел, чтобы все читатели были верными наследниками высоких дел нашего народа. Именно в этом — главная идея «Верности». Впрочем, не только ее. Каждую книгу Орлова можно назвать этим емким словом.
Гимн поколению
Сколько было их, этих разговоров-диспутов в насквозь прокуренных комнатушках, на набережных Невы, улицах городов и городков, в которых мы оказывались чаще всего по командировкам редакций газет или путевкам бюро пропаганды Союза писателей!
Посторонним могло показаться, что молодые литераторы — заядлые спорщики, может быть, даже непримиримые противники. А они были из одного окопа и при всем горячем темпераменте, запальчивости и ригористичности, при полнейшем неумении придать своим словам округлость думали об одном: о своем месте в строю. Именно в строю, ибо жизнь всегда воспринималась как строй, еще вчера понимавшийся в буквальном смысле слова, а не как метафора.
Он мог бы оказаться более монолитным, во всяком случае, многочисленным, если бы не война. Не вернулись самые храбрые, не написавшие лучших своих стихов. Эти пробелы ощущались остро, ибо ко всему можно притерпеться на войне, только не к смерти друзей. После войны потери воспринимались острее: как запоздалые письма из вчерашней жизни приходили к нам строчки стихов тех, из рук которых карандаш выпал навсегда. Круг фронтового братства стал уже. Но как прекрасно звучат в нем все голоса! Даже сегодня, когда уже прошла целая жизнь, повторяешь стихи поэтов, не вернувшихся с войны, и озноб пробегает по телу. Снова и снова горе подступает к горлу. Снова и снова не перестаешь удивляться тому, как эти юноши в первых же строчках осознали себя солдатами и гражданами, как они сумели слить воедино декларацию правды народа с собственной жизнью, слить так, что вся их поэзия, равно как и поэзия всех однополчан, была сперва народным дыханием, совестью народной, а потом уже литературой.
Вспомним Николая Майорова, уходившего на войну с ясным сознанием, что книги о делах его сверстников люди прочтут, «как миф».
И, как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потом вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «человек».
Георгий Суворов вряд ли успел прочесть стихи Майорова, но жил на войне той же убежденностью: «Свой добрый век мы прожили, как люди и для людей».
Стихи Михаила Кульчицкого как бы развивают эту тему:
И каждый взрыв или пожар
В любом твоем дому
Я ощущаю, как удар
По сердцу моему.
И Павла Когана тоже:
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
А время-то было огневое, жестокое, словам не верящее. Оно ежедневно, ежесекундно требовало действий. Родина посылала своих поэтов в атаки и разведки. Она склонялась в скорбном молчании над могилами павших и вдохновляла живых. «Родина! — Ты — мое мужество, жизнь и судьба неизменная»,— скажет Василий Кулемин. Об этом же вспомнит Григорий Поженян:
А почестей мы не просили,
Не ждали наград за дела.
Нам общая слава России
Солдатской наградой была.
Федор Сухов расскажет о главной движущей силе, которая руководила всеми нашими помыслами:
И как бы там смерть ни косила,
И чтоб ни грозила вдали,
Земная партийная сила
Меня поднимала с земли.
Цитаты, цитаты, цитаты...
Много их или мало? Кто это может сказать? Да и цитаты ли они в общепринятом смысле этого слова? Не строчки ли биографий? Поколение выполнило свой долг до конца и с честью. Победа над фашизмом красноречивее всех слов свидетельствовала об этом.
Так откуда же споры между нами? Скорее всего, от отсутствия ясного представления, что нам, пришедшим с войны, следует делать сегодня и завтра. В одном сходились все, и это с предельной четкостью выразил Семен Гудзенко: «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем». Война будет догонять вчерашних фронтовиков. Догонит она и Сергея Орлова. Но прежде он успеет сказать о своем поколении то, что не мог не сказать. И не только в стихах. На наших глазах Орлов вырос в боевого, темпераментного публициста. Он успел написать немало статей о жизни и литературе, которые как бы продолжают его поэзию. Больше того, они углубляют наше представление о личности Орлова. Он вместе с М. Дудиным, М. Максимовым, А. Межировым, С. Гудзенко и другими, оглядываясь на прожитое, с присущей ему скромностью утверждал:
А мы прошли по этой жизни просто,
В подкованных пудовых сапогах.
Махоркой и соленым потом воздух,
Где мы прошли, на все века пропах.
«Поколение» — одно из любимейших слов Орлова. В его устах оно звучит, как «семья», «единомышленники». Он любил говорить о товарищах, а из всех местоимений охотнее всего пользовался словом «мы». Но за всеми он умел видеть каждого. Таково было свойство зрения Орлова. Такова была в нем сила братства.
Говоря о своих товарищах, Орлов неизменно подчеркивал, что это «очень разные поэты, не похожие друг на друга почерком, темпераментом и степенью дарования, но есть общее, что объединяет их. Творческая причастность к судьбе народа в его самые трудные дни и годы, безраздельная слитность с ним, выраженная в слове. Самой высокой и точной мерой продолжают они измерять свою ответственность и ныне — мерой, принятой за эталон в то грозное и беспощадное время».
Последнее очень важно не только для понимания литературного процесса, но и для суда памяти — высшего суда, которым судил Орлов, прежде всего, себя, а потом и всех однополчан. Он возвращался в войну, чтобы проверить себя, послевоенного, выверить точность оценок. Война была не только воспоминанием. Она, как судьба, была с ним и продолжала диктовать свои правила поведения, свои критерии.
Немногословный, не спешащий высказаться, Орлов все послевоенные годы был хранителем огня: столь был похож на самого верного человека, которому племя доверяло в доисторическое время беречь костер.
Во множестве статей он подчеркивал, что поэты фронтового поколения не смогли бы взлететь так высоко, не будь перед ними примера старших собратьев, если бы не учились они у В. Маяковского и А. Блока, Н. Тихонова и Н. Ушакова, В. Луговского и Я. Смелякова.
«Луконин, Гудзенко, Недогонов, Дудин, Наровчатов, Друнина, Межиров и их товарищи, — писал он, — принесли в литературу новые слова с той же человеческой необходимостью и обновляющей силой, которая обдает нас, когда мы читаем стихи зачинателей советской поэзии революции и гражданской войны».
Это утверждение Орлов переносит и на собратьев-прозаиков. Их роднит не только общность солдатских биографий, но и единство цели. Только специфика прозы сказалась на том, что Бондарев, Быков, Астафьев, Гранин, Бакланов «вышли к широкому читателю с повестями и романами о войне» позже, чем это сделали поэты. «Поэзия, как жанр более оперативный, эмоциональный, сделала это еще в окопах и землянках, на марше или сразу же после войны...»
И в этом нет никакого противоречия, отмечает Орлов. Для него важнее не то, кто сказал первым, а то, что каждый внес в общую копилку. Локоть товарища-прозаика Орлов всегда чувствовал рядом. И в этом одна из особенностей Орлова — литературного критика. Ему была чужда кастовость, равно как и стремление амнистировать товарища за слабые строчки, неверное поведение, измену нашим общим идеалам.
Орлов рассказал мне о факте, который наблюдал из своего танка, подбитого на нейтральной полосе. Санитары убирали после боя трупы. В черепе одного оказались две пули — одна вошла в затылок, другая в лоб.
— Так обе стороны наградили перебежчика.
Орлов не распространялся. Но тогда он уже был убежден, что перебежчики бывают разные: и те, кто прямо переходят линию фронта, и те, кто делают это в душе.
Он физически не терпел измены тем идеалам, за которые сражался на войне. И столь же откровенно радовался боевитости своих друзей, их умению и в мирные дни вести бой с нашими противниками, бесстрашно и убежденно. Каждой победе товарищей он радовался, как своей собственной: поколение побеждает — значит, слава России растет.
Что ж, выходит, что поколением
Называют нас не зазря.
Поколенье не год рождения,
Поколенье — год Октября.
Он гордился, что труд его сливается с трудом сверстников, всего народа. Эта сопричастность общему делу была для него дороже всего в любом деле, выпадавшем на его долю, — был ли он депутатом Ленинградского городского Совета народных депутатов, консультантом Союза писателей, работником ли редакции журнала «Нева», секретарем правления Союза писателей РСФСР, членом ли Комитета по Ленинским и Государственным премиям. Орлов обладал завидным умением не только оценить факт, но и охватить взглядом сумму фактов, чтобы понять их диалектическую связь, образовавшую уже явление.
Еще только возвратившись с войны, он написал стихотворение, которое так и осталось в черновике:
Читай дорогу, словно повесть
Об этом крае, что иным
В траве, в густых лесах по пояс
Покажется пустым, глухим.
Конечно, эти стихи про родную Вологодчину. Но приглашение поэта распространяется шире — на всю жизнь. Наделенный редкостной интуицией, он все-таки делал вывод только после тщательного анализа. Иногда выдавал его, отлив в строгую форму стихотворения, иногда заставляя нас думать вместе с ним:
Появились на дорогах вепри,
Грозы шли и падали трескуче.
Дули ветры. Задували ветры,
И сшибались, словно кони, тучи.
Лето было полное знамений,
Но никто не замечал их просто,
И никто не думал, что за тени
Поднимались от земли под звезды.
Просто в суете и суматохе,
Вовсе оторвавшись от природы,
Все валили чохом на эпоху,
Думали — и тут она подводит...
Умение в хаосе мироздания почувствовать себя не пылинкой безвольной, а клеткой, наделенной жаждой познания, пришло к Орлову еще на войне, воспитавшей в нем обостренное чувство ответственности за все происходящее и сущее. Он понимал: его поколению, так много сделавшему для Отечества, не все дано понять и открыть. Но разве это может лишить нас оптимизма? Ведь сам факт, что мы не уподобляемся страусу, прячущему голову под крыло, что мы сознаем — «идет борьба со мглою света», наполняет нас оптимизмом, которым и могут обладать не свидетели, а соучастники.
И мы, как искры, в этом грозном,
Ревущем пламени летим
К потомкам, к будущему, к звездам
И наш полет необратим.
Звездные трассы
Если бы я не был первослушателем многих стихотворений, если бы уже после смерти Орлова своими глазами не увидел блокноты, записные книжки, просто клочки бумаги, на которых торопливой рукой занесены эти, ныне широко известные, строчки, а просто услышал бы рассказ на тему «Орлов и космос», я, наверное, не поверил бы, отмахнулся: «Выдумки!»
Орлов — не побоюсь употребить это чужое его натуре слово — грезил космосом. Жажду проникнуть в тайны мироздания он пронес через всю жизнь. Его настойчивости и пытливости могли бы позавидовать ученые. Он ученым не был. Но видимо, в тот погожий летний денек, когда он, босоногий мальчишка, неожиданно увидел, что звонница и купола Успенской церкви в родной Мегре стремительно рвутся в безбрежную голубизну неба, душу его опалила то ли догадка, то ли желание соединить в воображении дело рук человеческих со Вселенной. Он был нацелен на звезды. Зеленые и голубые, красные и совсем белые, они казались ему живыми, что-то сигналившими ему. Что — он понять не мог.
Со дна солдатского окопа звездное небо показалось Орлову вдруг особенно близким. Поразительно, что эта мысль окрепла в нем именно на войне, на нашем Волховском фронте, который многие месяцы топтался на месте, не в силах прогрызть фашистскую оборону, чтобы соединиться с героическим Ленинградом. Ведь в ту пору никто из нас не мог сказать, что будет с нами через день или даже через час. А Сергей Орлов думал о завоевании космоса, о том, что в мире «безначальном, бесконечном» «мы, пассажиры на земле», и Млечный Путь казался ему «лентой дыма», оставленной в небе звездолетом вот так же, как на земле висят сизые клочья газойля от танкового мотора. Подумать только: уже в сорок третьем году он был убежден, что наши ракетопланы опустятся «на только что открытую звезду».
Потом, после войны, Орлов познакомится с книгами Циолковского, набросится на научно-фантастическую литературу, начнет терпеливо вчитываться в научные статьи, от одного названия которых иные из нас бежали как черт от ладана. Все это будет потом. Но — странное дело! — чем глубже он изучал то, что находил о космосе, тем дальше отдалялся от научных гипотез и аксиом, тем больше крепла в нем догадка, рожденная еще в Мегре, когда он впервые увидел, как в безбрежном океане неба плывут маковки церкви Успенья.
Под целым рядом «космических» стихотворений стоят даты: 1945 и 1946. Тогда представления многих из нас о Вселенной не выходили за рамки школьных учебников, а убеждения основывались на научно-фантастических романах. Орлов — мечтатель, романтик, поэт — смотрел на проблему освоения космоса глазами убежденного реалиста.
Еще не родились на свет многие наши сегодняшние герои космоса, а Орлов убежденно рассказывал нам, как будет организован космический полет. Он мечтал даже написать об этом пьесу и уговаривал нас с Дудиным стать его соавторами. Это было в начале пятидесятых. Помню, мы часами слушали Орлова. Его рассуждения завораживали. В то время я почти каждый вечер проводил у Орловых и поддался ему. Пьесу решили писать в соавторстве. Поэтому долго обговаривали детали. Решено было, что каждый в отдельности должен написать отдельные, совместно обсужденные «куски», а потом уже сводить их воедино. Мне выпало писать первую картину. Кстати сказать, ее Орлов отчетливо представлял себе. Мне, собственно, оставалось только все записать на бумагу.
Пьеса должна была начинаться с того, что Поэт, написавший шуточные стихи о том, что требуются добровольцы для первого полета в космос, под утро, когда осторожный редактор все-таки снял стихотворение с полосы, возвращается домой. У сквера перед домом стоит щит, на котором ежедневно вывешивается свежий номер газеты. Поэт почти споткнулся о ведерце с клеем. Девушка-расклейщица на минутку куда-то отлучилась, и Поэт из озорства вытащил из кармана полосу, на которой стояло его стихотворение, наклеил ее на щит. Так началась в жакте кампания по записи добровольцев на Марс. С действующими лицами нашей пьесы должно было произойти множество забавных и грустных историй. Они много и горячо говорили о космосе, и лишь один — молодой паренек не принимал в них участия. Чем он занимался, никто не знал, даже мать и любимая девушка. Но именно за ним приехала машина, когда все было готово к полету.
Когда первая картина была написана, несколько раз прочитана вслух нами, потом — нашим друзьям, мы решили показать рукопись народному артисту СССР Л. С. Вивьену — главному режиссеру Ленинградского академического театра драмы имени Пушкина — и нашему доброму другу, тоже народному артисту, Ю. В. Толубееву. Профессиональные артисты тепло отнеслись к нашему замыслу, вернее, замыслу Орлова. Увы, мы удовлетворились первыми похвалами. Кажется, потом Сергей выполнил свой «урок» — написал еще одну картину пьесы, что-то мы накропали вместе, но дальше дело у нас не пошло.
А между тем интерес Орлова к космической теме не пропал, а все больше разгорался. Он продолжал писать стихи. Иные из них печатал, другие откладывал в стол.
Как-то он прочитал мне стихотворение «Свет звезд идет к Земле годами».
— Почему ты его не печатаешь? — спросил я.
— Перегружено публицистикой.
Как всегда, Орлов был предельно строг к себе. Наверное, он судил себя строже, чем все мы, его друзья, взятые вместе. Но мне нравилось это, чуть озорное и чуть наивное, стихотворение о том, как «У звезды Полярной где-то семнадцатый бушует год». Орлов верил в то, что
В созвездье Лиры пыль клубится,
Горят костры, блестят штыки,
Буденновские колесницы
Багровый ветер рвут в куски...
………………………………
Метет метелица стальная,
И гнется Млечный Путь под ней,
Клинками сабель озаряя
Папахи, бурки и коней.
………………………………..
А от Земли в лавине света,
К мирам в космической дали
Уже несут, звеня, ракеты
Звезду Кремлевскую Земли.
И все-таки мне удалось уговорить Орлова напечатать это стихотворение. Он вставил его в тоненькую книжицу «Память сердца», вышедшую в 1960 году в Воениздате.
Когда появились первые советские искусственные спутники Земли, Орлов чувствовал себя на седьмом небе. Он был переполнен стихами. Многие из них, впрочем, он не только не печатал, но даже стеснялся показывать нам. А среди них было немало хороших. Это были стихи, славящие нашу Родину, первой проторившей пути в космические дали.
Вечно поклоняться не устану
Родине, несущей миру свет.
Ведь и там, в межзвездных океанах,
Люди, утвердив союз планет,
Не забудут, что в начале эры,
Эры звезд, в далеком далеке,
Говорили, в мир и счастье веря,
На великом русском языке.
Вот и тогда, когда он, Дудин и я поехали к десантникам и побывали на прыжках, Орлов снова вернулся к догадке, озарившей его в Мегре. Только раньше он думал о том, что к нам на землю прилетали инопланетяне и как память о себе оставили повсюду похожие на ракеты храмы. Теперь он был уверен, что звездные трассы проложат люди. Наблюдая учебные будни десантников, он вдруг записал на папиросном коробке:
Там, в небе, самолетов след,
Как резкий свет кинжальных лезвий,
Дымок дешевых сигарет
И запах ваксы меж созвездий.
Мы с Дудиным, кажется, стали вышучивать строчку про «запах ваксы меж созвездий», но потом поняли, как важна для Орлова именно эта примета, свидетельствующая о том, что небо все чаще становится для землян домом.
Когда по радио было передано сообщение о полете Юрия Гагарина, Орлов прибежал ко мне. Информация ТАСС и портрет первопроходца космоса были уже заверстаны в газетную полосу, но по телевизору предупредили, что следует ждать новых известий. И действительно все мы вскоре увидели Гагарина, его улыбку, услышали его голос. В тот день Орлов написал два стихотворения. Одно было опубликовано в газете «Вечерний Ленинград», второе почему-то он положил в ящик письменного стола. Но радость его, гордость Гагариным была беспредельной.
— Ты видел фильм «Воспоминание о будущем?» — спросил он меня однажды.
— Нет.
— Пойдем.
И мы пошли в маленький кинотеатрик на Невском. Администратор уже хорошо знал Орлова, и нам удалось миновать длинную очередь.
Спору нет, фильм был любопытным. Но восторгов Орлова и особенно его убеждения в том, что домыслы авторов картины зиждутся на строгой научной основе, я не разделял. Орлов тогда обиделся на меня. Прошло время.
Я рассказал как-то об этом эпизоде Николаю Семеновичу Тихонову. Тот посмеялся над нами.
В один из своих приездов в Москву я, как обычно, позвонил Николаю Семеновичу.
— Разыщите Орлова и вечерком — ко мне, — сказал, как распорядился, Тихонов. И вот мы у Николая Семеновича, в Переделкине.
Тихонов любил «угощать» своих друзей интересными людьми. На этот раз нас ждала встреча с доцентом МГУ Людмилой Васильевной Шапошниковой, только что возвратившейся из Индии. Шапошникова прошла маршрутом Рериха, известного русского художника, отправившегося в свое время в Индию, чтобы отыскать следы инопланетных пришельцев на Землю, написала любопытную книгу «Австралоиды живут в Индии». Это был отчет о научной командировке, увлекательный, как роман. Орлов получил долгожданного собеседника.
Я слышал странные слова, названия, термины. Они ничего не значили для меня. А Орлов чувствовал себя как рыба в воде. Оказывается, он был подготовлен не просто для поддержания беседы, но и к спору. И Шапошникова говорила с ним, что называется, на равных. С географом дискутировал не просто поэт, но и философ.
Я не боюсь употребить это слово для характеристики Орлова. С годами он все шире охватывал взглядом явления и факты, глобальные проблемы.
Иные из них распаляли его воображение. Другие печалили. Эти переживания, естественно, находили отражение в стихах. Одно из них я прочел уже после смерти автора. Оно обожгло и горем и неожиданной мыслью:
Хвала невзлетевшим ракетам!
Я их не хулю, а хвалю.
Успех их, как небо, неведом,
Но я их за то и люблю...
………………………………..
Без них бы иных не бывало,
И линии верной вовек
Нам не начертало лекало,
И к звездам не взмыл человек.
Все правильно, правильно это,
Но я их люблю не за то.
Хвала невзлетевшим ракетам —
О них не узнает никто.
Это стихотворение возвращало нас к «Колесу», к другим стихам Орлова, которые убеждали, что автор их — мыслитель, желающий проникнуть в то неведомое, что для многих из нас попросту не существовало. Орлов же верил в науку, а еще больше в поэзию. Поэзия всегда была в его представлении первооткрывательницей.
«Поэзия, как и наука, — говорил он,— средство познания мира и служит человечеству... Для того чтобы преодолеть расстояние между планетами и познать другие миры, человечество начало строить космические корабли, а для того чтобы преодолеть расстояние между душами и познать их, существует такая ракетная система, как поэзия».
Он никогда не сомневался в этом высоком предназначении поэзии и служил ей всем своим существом, каждой порой тела, каждой строкой.
Стихи из ящика письменного стола
В Байкал, как известно, впадает более трехсот рек и речек. Вытекает только одна.
Стихотворение, о котором пойдет речь, вобрав в себя пережитое на войне и в госпиталях одним Орловым, дало жизнь доброй сотне стихов. Не эпигонских. Они звучат гимном поколению. Но камертон, как мне кажется, держал Орлов.
Вот эти двенадцать строк. Они были написаны еще в 1945-м. С той поры многие из нас знают их наизусть. Опубликовано же стихотворение только в посмертном сборнике «Костры» (1978).
Мы ушли на заре, словно тени косые.
Под землей наши руки с корнями сплелись,
И не слышим мы: дождь ли идет по России,
Или дымом сугробы в полях завились.
Тишина, о которой мы столько мечтали,
Черным камнем легла на разбитую грудь.