А.П.ЧЕХОВ
ВОЛОДЯ БОЛЬШОЙ И ВОЛОДЯ МАЛЕНЬКИЙ
- Пустите меня, я хочу сама править! Я сяду рядом
с ямщиком! - говорила громко Софья Львовна. - Ямщик,
погоди, я сяду с тобой на козлы.
Она стояла в санях, а ее муж Владимир Никитыч и
друг детства Владимир Михайлыч держали ее за руки, что-
бы она не упала. Тройка неслась быстро.
- Я говорил, не следовало давать ей коньяку, -
шепнул с досадой Владимир Никитыч своему спутнику. -
Экий ты, право!
Полковник знал по опыту, что у таких женщин, как
его жена Софья Львовна, вслед за бурною, немножко пь-
яною веселостью обыкновенно наступает истерический смех
и потом плач. Он боялся, что теперь, когда они приедут
домой, ему, вместо того чтобы спать, придется возиться
с компрессами и каплями.
- Тпрр! - кричала Софья Львовна. - Я хочу править!
Она была искренно весела и торжествовала. В пос-
ледние два месяца, с самого дня свадьбы, ее томила
мысль, что она вышла за полковника Ягича по расчету и,
как говорится, par depit; сегодня же в загородном рес-
торане она убедилась наконец, что любит его страстно.
Несмотря на свои пятьдесят четыре года, он был так
строен, ловок, гибок, так мило каламбурил и подпевал
цыганкам. Право, теперь старики в тысячу раз интереснее
молодых, и похоже на то, как будто старость и молодость
поменялись своими ролями. Полковник старше ее отца на
два года, но может ли это обстоятельство иметь ка-
кое-нибудь значение, если, говоря по совести, жизненной
силы, бодрости и свежести в нем неизмеримо больше, чем
в ней самой, хотя ей только двадцать три года?
"О, мой милый! - думала она. - Чудный!"
В ресторане она также убедилась, что от прежнего
чувства в ее душе не осталось даже искры. К другу детс-
тва Владимиру Михайлычу, или попросту Володе, которого
она еще вчера любила до сумасбродства, до отчаяния, те-
перь она чувствовала себя совершенно равнодушной. Се-
годня весь вечер он казался ей вялым, сонным, неинте-
ресным, ничтожным, и его хладнокровие, с каким обыкно-
венно уклоняется от платежа по ресторанным счетам, на
этот раз возмутило ее, и она едва удержалась, чтобы не
сказать ему: "Если вы бедный, то сидите дома". Платил
один только полковник.
Оттого, может быть, что в глазах у нее мелькали
деревья, телеграфные столбы и сугробы, самые разнооб-
разные мысли приходили ей в голову. Она думала: по сче-
ту в ресторане уплачено сто двадцать и цыганам - сто, и
завтра она, если захочет, может бросить на ветер хоть
тысячу рублей, а два месяца назад, до свадьбы, у нее не
было и трех рублей собственных, и за каждым пустяком
приходилось обращаться к отцу. Какая перемена в жизни!
Мысли у нее путались, и она вспоминала, как пол-
ковник Ягич, ее теперешний муж, когда ей было лет де-
сять, ухаживал за тетей, и все в доме говорили, что он
погубил ее, и в самом деле тетя часто выходила к обеду
с заплаканными глазами и все куда-то уезжала, и говори-
ли про нее, что она, бедняжка, не находит себе места.
Он был тогда очень красив и имел необычайный успех у
женщин, так что его знал весь город, и рассказывали про
него, будто он каждый день ездил с визитами к своим
поклонницам, как доктор к больным. И теперь, даже нес-
мотря на седину, морщины и очки, иногда его худощавое
лицо, особенно в профиль, кажется прекрасным.
Отец Софьи Львовны был военным доктором и служил
когда-то в одном полку с Ягичем. Отец Володи тоже был
военным доктором и тоже служил когда-то в одном полку с
ее отцом и с Ягичем. Несмотря на любовные приключения,
часто очень сложные и беспокойные, Володя учился прек-
расно; он кончил курс в университете с большим успехом
и теперь избрал своею специальностью иностранную лите-
ратуру и, как говорят, пишет диссертацию. Живет в ка-
зармах, у своего отца, военного доктора, и не имеет
собственных денег, хотя ему уже тридцать лет. В детстве
Софья Львовна и он жили в разных квартирах, но под од-
ною крышей, и он часто приходил к ней играть, и их
вместе учили танцевать и говорить по-французски; но
когда он вырос и сделался стройным, очень красивым юно-
шей, она стала стыдиться его, потом полюбила безумно и
любила до последнего времени, пока не вышла за Ягича.
Он тоже имел необыкновенный успех у женщин, чуть ли не
с четырнадцати лет, и дамы, которые для него изменяли
своим мужьям, оправдывались тем, что Володя маленький.
Про него недавно кто-то рассказывал, будто бы он, когда
был студентом, жил в номерах, поближе к университету, и
всякий раз, бывало, как постучишься к нему, то слыша-
лись за дверью его шаги и затем извинение вполголоса:
"Pardon, je ne suis pas seul". Ягич приходил от него в
восторг и благословлял его на дальнейшее, как Державин
Пушкина, и, по-видимому, любил его. Оба они по целым
часам молча играли на бильярде или в пикет, и если Ягич
ехал куда-нибудь на тройке, то брал с собою и Володю, и
в тайны своей диссертации Володя посвящал только одного
Ягича. В первое время, когда полковник был помоложе,
они часто попадали в положение соперников, но никогда
не ревновали друг к другу. В обществе, где они бывали
вместе, Ягича прозвали Володей большим, а его друга -
Володей маленьким.
В санях, кроме Володи большого, Володи маленького
и Софьи Львовны, находилась еще одна особа - Маргарита
Александровна, или, как ее все звали, Рита, кузина гос-
пожи Ягич, девушка уже за тридцать, очень бледная, с
черными бровями, в pince-nez, курившая папиросы без пе-
редышки, даже на сильном морозе; всегда у нее на груди
и на коленях был пепел. Она говорила в нос, растягивая
каждое слово, была холодна, могла пить ликеры и коньяк
сколько угодно и не пьянела и двусмысленные анекдоты
рассказывала вяло, безвкусно. Дома она от утра до вече-
ра читала толстые журналы, обсыпая их пеплом, или куша-
ла мороженые яблоки.
- Соня, перестань беситься, - сказала она нарас-
пев. - Право, глупо даже.
В виду заставы тройка понеслась тише, замелькали
дома и люди, и Софья Львовна присмирела, прижалась к
мужу и вся отдалась своим мыслям. Володя маленький си-
дел против. Теперь уже к веселым, легким мыслям стали
примешиваться и мрачные. Она думала: этому человеку,
который сидит против, было известно, что она его люби-
ла, и он, конечно, верил разговорам, что она вышла за
полковника par depit. Она еще ни разу не признавалась
ему в любви и не хотела, чтобы он знал, и скрывала свое
чувство, но по лицу его видно было, что он превосходно
понимал ее - и самолюбие ее страдало. Но в ее положении
унизительнее всего было то, что после свадьбы этот Во-
лодя маленький вдруг стал обращать на нее внимание, че-
го раньше никогда не бывало, просиживал с ней по целым
часам молча или болтая о пустяках, и теперь в санях, не
разговаривая с нею, он слегка наступал ей на ногу и по-
жимал руку; очевидно, ему того только и нужно было,
чтобы она вышла замуж; и очевидно было, что он презира-
ет ее и что она возбуждает в нем интерес лишь известно-
го свойства, как дурная и непорядочная женщина. И когда
в ее душе торжество и любовь к мужу мешались с чувством
унижения и оскорбленной гордости, то ею овладевал задор
и хотелось тогда сесть на козлы и кричать, подсвисты-
вать...
Как раз в то самое время, как проезжали мимо женс-
кого монастыря, раздался удар большого тысячепудового
колокола. Рита перекрестилась.
- В этом монастыре наша Оля, - сказала Софья Ль-
вовна и тоже перекрестилась и вздрогнула.
- Зачем она пошла в монастырь? - спросил полков-
ник.
- Par depit, - сердито ответила Рита, очевидно на-
мекая на брак Софьи Львовны с Ягичем. - Теперь в моде
этот par depit. Вызов всему свету. Была хохотушка, от-
чаянная кокетка, любила только балы да кавалеров и
вдруг - на-поди! Удивила!
- Это неправда, - сказал Володя маленький, опуская
воротник шубы и показывая красивое лицо. - Тут не par
depit, а сплошной ужас, если хотите. Ее брата, Дмитрия,
сослали в каторжные работы, и теперь неизвестно, где
он. А мать умерла с горя.
Он опять поднял воротник.
- И хорошо сделал Оля, - добавил он глухо. - Жить
на положении воспитанницы, да еще с таким золотом, как
Софья Львовна, - тоже подумать надо!
Софья Львовна услышала в его голосе презрительный
тон и хотела сказать ему дерзость, но промолчала. Ею
опять овладел тот же задор; она поднялась на ноги и
крикнула плачущим голосом:
- Я хочу к утрене! Ямщик, назад! Я хочу Олю ви-
деть!
Повернули назад. Звон монастырского колокола был
густой, и, как казалось Софье Львовне, что-то в нем на-
поминало об Оле и ее жизни. Зазвонили и в других церк-
вах. Когда ямщик осадил тройку, Софья Львовна выскочила
из саней и одна, без провожатого, быстро пошла к воро-
там.
- Скорей, пожалуйста! - крикнул ей муж. - Уже
поздно!
Она прошла темными воротами, потом по аллее, кото-
рая вела от ворот к главной церкви, и снежок хрустел у
нее под ногами, и звон раздавался уже над самою головой
и, казалось, проникал во все ее существо. Вот церковная
жизнь, три ступеньки вниз, затем притвор с изображения-
ми святых по обе стороны, запахло можжевельником и ла-
даном, опять дверь, и темная фигурка отворяет ее и кла-
няется низко-низко... В церкви служба еще не начина-
лась. Одна монашенка ходила около иконостаса и зажигала
свечи на ставниках, другая зажигала паникадило. Там и
сям, ближе к колоннам и боковым приделам, стояли непод-
вижно черные фигуры. "Значит, как они стоят теперь, так
уж не сойдут до самого утра", - подумала Софья Львовна,
и ей показалось тут темно, холодно, скучно, - скучнее,
чем на кладбище. Она с чувством скуки поглядела на не-
подвижные, застывшие фигуры, и вдруг сердце у нее сжа-
лось. Почему-то в одной из монашенок, небольшого роста,
с худенькими плечами и с черною косынкой на голове она
узнала Олю, хотя Оля, когда уходила в монастырь, была
полная и как будто повыше. Нерешительно, сильно волну-
ясь отчего-то, Софья Львовна подошла к послушнице и че-
рез плечо поглядела ей в лицо и узнала Олю.
- Оля! - сказала она и всплеснула руками, и уж не
могла говорить от волнения. - Оля!
Монашенка тотчас же узнала ее, удивленно подняла
брови, и ее бледное, недавно умытое, чисто лицо и даже,
как показалось, ее белый платочек, который виден был
из-под косынки, просияли от радости.
- Вот господь чудо послал, - сказала она и тоже
всплеснула своими худыми, бледными ручками.
Софья Львовна крепко обняла ее и поцеловала и боя-
лась при этом, чтобы от нее не пахло вином.
- А мы сейчас ехали мимо и вспомнили про тебя, -
говорила она, запыхавшись, как от быстрой ходьбы. - Ка-
кая ты бледная, господи! Я... я очень рада тебя видеть.
Ну, что? Как? Скучаешь?
Софья Львовна оглянулась на других монахинь и про-
должала уже тихим голосом:
- У нас столько перемен... Ты знаешь, я замуж выш-
ла за Ягича, Владимира Никитыча. Ты его помнишь, навер-
ное... Я очень счастлива с ним.
- Ну, слава богу. А папа твой здоров?
- Здоров. Часто про тебя вспоминает. Ты же, Оля,
приходи к нам на праздниках. Слышишь?
- Приду, - сказала Оля и усмехнулась. - Я на вто-
рой день приду.
Софья Львовна, сама не зная отчего, заплакала и
минутку плакала молча, потом вытерла глаза и сказала:
- Рита будет очень жалеть, что тебя не видела. Она
тоже с нами. И Володя тут. Как бы они были рады, если
бы ты повидалась с ними! Пойдем к ним, ведь служба еще
не начиналась.
- Пойдем, - согласилась Оля.
Она перекрестилась три раза и вместе с Софьей Ль-
вовной пошла к выходу.
- Так ты говоришь, Сонечка, счастлива? - спросила
она, когда вышли за ворота.
- Очень.
- Ну, слава богу.
Володя большой и Володя маленький, увидев монашен-
ку, вышли из саней и почтительно поздоровались; оба бы-
ли заметно тронуты, что у нее бледное лицо и черное мо-
нашеское платье, и обоим было приятно, что она вспомни-
ла про них и пришла поздороваться. Чтобы ей не было хо-
лодно, Софья Львовна окутала ее в плед и прикрыла одною
полой своей шубы. Недавние слезы облегчили и прояснили
ей душу, и она была рада, что эта шумная, беспокойная
и, в сущности, нечистая ночь неожиданно кончилась так
чисто и кротко. И чтобы удержать подольше около себя
Олю, она предложила:
- Давайте ее прокатим! Оля, садись, мы немножко.
Мужчины ожидали, что монашенка откажется, - святые
на тройках не ездят, - но, к их удивлению, она согласи-
лась и села в сани. И когда тройка помчалась к заставе,
все молчали и только старались, чтобы ей было удобно и
тепло, и каждый думал о том, какая она была прежде и
какая теперь. Лицо у нее теперь было бесстрастное, мало
выразительное, холодное и бледное, прозрачное, будто в
жилах ее текла вода, а не кровь. А года два-три назад
она была полной, румяной, говорила о женихах, хохотала
от малейшего пустяка...
Около заставы тройка повернула назад; когда она
минут через десять остановилась около монастыря, Оля
вышла из саней. На колокольне уже перезванивали.
- Спаси вас господи, - сказала Оля и низко, по-мо-
нашески поклонилась.
- Так ты же приходи, Оля.
- Приду, приду.
Она быстро пошла и скоро исчезла в темных воротах.
И после этого почему-то, когда тройка поехала дальше,
стало грустно-грустно. Все молчали. Софья Львовна по-
чувствовала во всем теле слабость и пала духом; то, что
она заставила монашенку сесть в сани и прокатиться на
тройке, в нетрезвой компании, казалось ей уже глупым,
бестактным и похожим на кощунство; вместе с хмелем у
нее прошло и желание обманывать себя, и для нее уже яс-
но было, что мужа своего она не любит и любить не мо-
жет, что все вздор и глупость. Она вышла из расчета,
потому что он, по выражению ее институтских подруг, бе-
зумно богат, и потому что ей страшно было оставаться в
старых девах, как Рита, и потому что надоел отец-доктор
и хотелось досадить Володе маленькому. Если бы она мог-
ла предположить, когда выходила, что это так тяжело,
жутко и безобразно, то она ни за какие блага в свете не
согласилась бы венчаться. Но теперь беды не поправишь.
Надо мириться.
Приехали домой. Ложась в теплую мягкую постель и
укрываясь одеялом, Софья Львовна вспомнила темный кори-
дор, запах ладана и фигуры у колонн, и ей было жутко от
мысли, что эти фигуры будут стоять неподвижно все вре-
мя, пока она будет спать. Утреня будет длинная-длинная,
потом часы, потом обедня, молебен...
"Но ведь бог есть, наверное есть, и я непременно
должна умереть, значит, надо рано или поздно подумать о
душе, о вечной жизни, как Оля. Оля теперь спасена, она
решила для себя все вопросы... Но если бога нет? Тогда
пропала ее жизнь. То есть как пропала? Почему пропала?"
А через минуту в голову опять лезет мысль: "Бог
есть, смерть непременно придет, надо о душе подумать.
Если Оля сию минуту увидит свою смерть, то ей не будет
страшно. Она готова. А главное, она уже решила для себя
вопрос жизни. Бог есть... да... Но неужели нет другого
выхода, как только идти в монастырь? Ведь идти в монас-
тырь - значит отречься от жизни, погубить ее..."
Софье Львовне становилось немножко страшно; она
спрятала голову под подушку.
- Не надо об этом думать, - шептала она. - Не на-
до...
Ягич ходил в соседней комнате по ковру, мягко зве-
ня шпорами, и о чем-то думал. Софье Львовне пришла
мысль, что этот человек близок и дорог ей только в од-
ном: его тоже зовут Владимиром. Она села на постель и
позвала нежно:
- Володя!
- Чего тебе? - отозвался муж.
- Ничего.
Она опять легла. Послышался звон, быть может тот
же самый монастырский, припомнились ей опять притвор и
темные фигуры, забродили в голове мысли о боге и неиз-
бежной смерти, и она укрылась с головой, чтобы не слы-
шать звона; она сообразила, что, прежде чем наступят
сырость и смерть, будет еще тянуться длинная-длинная
жизнь, и изо дня в день придется считаться с близостью
нелюбимого человека, который вот пришел уже в спальню и
ложится спать, и придется душить в себе безнадежную лю-
бовь к другому - молодому, обаятельному и, как казалось
ей, необыкновенному. Она взглянула на мужа и хотела по-
желать ему доброй ночи, но вместо этого вдруг заплака-
ла. Ей было досадно на себя.
- Ну, начинается музыка! - проговорил Ягич, делая
ударение на зы.
Она успокоилась, но поздно, только к десятому часу
утра; она перестала плакать и дрожать всем телом, но
зато у ней началась сильная головная боль. Ягич торо-
пился к поздней обедне и в соседней комнате ворчал на
денщика, который помогал ему одеваться. Он вошел в
спальню раз, мягко звеня шпорами, и взял что-то, потом
в другой раз - уже в эполетах и орденах, чуть-чуть пох-
рамывая от ревматизма, и Софье Львовне показалось поче-
му-то, что он ходит и смотрит, как хищник.
Она слышала, как Ягич позвонил у телефона.
- Будьте добры, соедините с Васильевскими казарма-
ми! - сказал он; а через минуту: - Васильевские казар-
мы? Пригласите, пожалуйста, к телефону доктора Салимо-
вича... - И еще через минуту: - С кем говорю? Ты, Воло-
дя? Очень рад. Попроси, милый, отца приехать сейчас к
нам, а то моя супруга сильно расклеилась после вчераш-
него. Нет дома, говоришь? Гм... Благодарю. Прекрасно...
премного обяжешь... Merci.
Ягич в третий раз вошел в спальню, нагнулся к же-
не, перекрестил ее, дал ей поцеловать свою руку (женщи-
ны, которые его любили, целовали ему руку, и он привык
к этому) и сказал, что вернется к обеду. И вышел.
В двенадцатом часу горничная доложила, что пришли
Владимир Михайлыч. Софья Львовна, пошатываясь от уста-
лости и головной боли, быстро надела свой новый удиви-
тельный капот сиреневого цвета, с меховою обшивкой,
наскоро кое-как причесалась; она чувствовала в своей
душе невыразимую нежность и дрожала от радости и стра-
ха, что он может уйти. Ей бы только взглянуть на него.
Володя маленький пришел с визитом, как следует, во
фраке и в белом галстуке. Когда в гостиную вошла Софья
Львовна, он поцеловал у нее руку и искренно пожалел,
что она нездорова. Потом, когда сели, похвалил ее ка-
пот.
- А меня расстроило вчерашнее свидание с Олей, -
сказала она. - Сначала мне было жутко, но теперь я ей
завидую. Она - несокрушимая скала, ее с места не сдви-
нешь; но неужели, Володя, у нее не было другого выхода?
Неужели погребать себя заживо значит решать вопрос жиз-
ни? Ведь это смерть, а не жизнь.
При воспоминании об Оле на лице у Володи маленько-
го показалось умиление.
- Вот вы, Володя, умный человек, - сказала Софья
Львовна, - научите меня, чтобы я поступила точно так
же, как она. Конечно, я неверующая и в монастырь не
пошла бы, но ведь можно сделать что-нибудь равносиль-
ное. Мне нелегко живется, - продолжала она, помолчав
немного. - Научите же... Скажите мне что-нибудь убеди-
тельное. Хоть одно слово скажите.
- Одно слово? Извольте: тарарабумбия.
- Володя, за что вы меня презираете? - спросила
она живо. - Вы говорите со мной каким-то особенным,
простите, фатовским языком, как не говорят с друзьями и
с порядочными женщинами. Вы имеете успех, как ученый,
вы любите науку, но отчего вы никогда не говорите со
мной о науке? Отчего? Я не достойна?
Володя маленький досадливо поморщился и сказал:
- Отчего это вам так вдруг науки захотелось? А мо-
жет, хотите конституции? Или, может, севрюжины с хре-
ном?
- Ну, хорошо, я ничтожная, дрянная, беспринципная,
недалекая женщина... У меня тьма, тьма ошибок, я психо-
патка, испорченная, и меня за это презирать надо. Но
ведь вы, Володя, старше меня на десять лет, а муж стар-
ше меня на тридцать лет. Я росла на ваших глазах, и ес-
ли бы вы захотели, вы могли бы сделать из меня все, что
вам угодно, хоть ангела. Но вы... (голос у нее дрогнул)
поступаете со мной ужасно. Ягич женился на мне, когда
уже постарел, а вы...
- Ну, полно, полно, - сказал Володя, садясь побли-
же и целуя ей обе руки. - Предоставим Шопенгауэрам фи-
лософствовать и доказывать все, что им угодно, а сами
будем целовать эти ручки.
- Вы меня презираете, и если б вы знали, как я
страдаю от этого! - сказала она нерешительно, заранее
зная, что он ей не поверит. - А если б вы знали, как
мне хочется измениться, начать новую жизнь! Я с востор-
гом думаю об этом, - проговорила она и в самом деле
прослезилась от восторга. - Быть хорошим, честным, чис-
тым человеком, не лгать, иметь цель в жизни.
- Ну, ну, ну, пожалуйста, не ломайтесь! Не люблю!
- сказал Володя, и лицо его приняло капризное выраже-
ние. - Ей-богу, точно на сцене. Будем держать себя
по-человечески.
Чтобы он не рассердился и не ушел, она стала оп-
равдываться и в угоду ему насильно улыбнулась, и опять
заговорила об Оле и про то, как ей хочется решить воп-
рос своей жизни, стать человеком.
- Тара... ра... бумбия... - запел он вполголоса. -
Тара... ра... бумбия!
И неожиданно взял ее за талию. А она, сама не
зная, что делает, положила ему на плечи руки и минуту с
восхищением, точно в чаду каком-то, смотрела на его ум-
ное, насмешливое лицо, лоб, глаза, прекрасную бороду...
- Ты сам давно знаешь, я люблю тебя, - созналась
она ему и мучительно покраснела и почувствовала, что у
нее даже губы судорожно покривились от стыда. - Я тебя
люблю. Зачем же ты меня мучаешь?
Она закрыла глаза и крепко поцеловала его в губы,
и долго, пожалуй, с минуту, никак не могла кончить это-
го поцелуя, хотя знала, что это неприлично, что он сам
может осудить ее, может войти прислуга...
- О, как ты меня мучаешь! - повторила она.
Когда через полчаса он, получивший то, что ему
нужно было, сидел в столовой и закусывал, она стояла
перед ним на коленях и с жадностью смотрела ему в лицо,
и он говорил ей, что она похожа на собачку, которая
ждет, чтоб ей бросили кусочек ветчины. Потом он посадил
ее к себе на одно колено и, качая, как ребенка, запел:
- Тара... рабумбия... Тара... рабумбия!
А когда он собрался уходить, она спрашивала его
страстным голосом:
- Когда? Сегодня? Где?
И она протянула к его рту обе руки, как бы желая
схватить ответ даже руками.
- Сегодня едва ли это удобно, - сказал он, поду-
мав. - Вот разве завтра.
И они расстались. Перед обедом Софья Львовна ехала
в монастырь к Оле, но там сказали ей, что Оля где-то на
покойнике читает псалтирь. Из монастыря она поехала к
отцу и тоже не застала дома, потом переменила извозчика
и стала ездить по улицам и переулкам без всякой цели, и
каталась так до вечера. И почему-то при этом вспомни-
лась ей та самая тетя с заплаканными глазами, которая
не находила себе места.
А ночью опять катались на тройках и слушали цыган
в загородном ресторане. И когда опять проезжали мимо
монастыря, Софья Львовна вспоминала про Олю, и ей ста-
новилось жутко от мысли, что для девушек и женщин ее
круга нет другого выхода, как не переставая кататься на
тройках и лгать или же идти в монастырь убивать
плоть... А на другой день было свидание, и опять Софья
Львовна ездила по городу одна на извозчике и вспоминала
про тетю.
Через неделю Володя маленький бросил ее. И после
этого жизнь пошла по-прежнему, такая же неинтересная,
тоскливая и иногда даже мучительная. Полковник и Володя
маленький подолгу играли на бильярде и в пикет, Рита
безвкусно и вяло рассказывала анекдоты, Софья Львовна
все ездила на извозчике и просила мужа, чтобы он пока-
тал ее на тройке.
Заезжая почти каждый день в монастырь, она надое-
дала Оле, жаловалась ей на свои невыносимые страдания,
плакала и при этом чувствовала, что в келью вместе с
нею входило что-то нечистое, жалкое, поношенное, а Оля
машинально, тоном заученного урока говорила ей, что все
это ничего, все пройдет и бог простит.