А.П.ЧЕХОВ
СЧАСТЬЕ
У широкой степной дороги, называемой большим шля-
хом, ночевала отара овец. Стерегли ее два пастуха.
Один, старик лет восьмидесяти, беззубый, с дрожащим ли-
цом, лежал на животе у самой дороги, положив локти на
пыльные листья подорожника; другой - молодой парень, с
густыми черными бровями и безусый, одетый в рядно, из
которого шьют дешевые мешки, лежал на спине, положив
руки под голову, и глядел вверх на небо, где над самым
его лицом тянулся Млечный Путь и дремали звезды.
Пастухи были не одни. На сажень от них, в сумраке,
застилавшем дорогу, темнела оседланная лошадь, а возле
нее, опираясь на седло, стоял мужчина в больших сапогах
и короткой чумарке, по всем видимостям господский объ-
ездчик. Судя по его фигуре, прямой и неподвижной, по
манерам, по обращению с пастухами, лошадью, это был че-
ловек серьезный, рассудительный и знающий себе цену;
даже в потемках были заметны в нем следы военной вып-
равки и то величаво-снисходительное выражение, какое
приобретается от частого обращения с господами и управ-
ляющими.
Овцы спали. На сером фоне зари, начинавшей уже
покрывать восточную часть неба, там и сям видны были
силуэты неспавших овец; они стояли и, опустив головы, о
чем-то думали. Их мысли, длительные, тягучие, вызывае-
мые представлениями только о широкой степи и небе, о
днях и ночах, вероятно, поражали и угнетали их самих до
бесчувствия, и они, стоя теперь как вкопанные, не заме-
чали ни присутствия чужого человека, ни беспокойства
собак.
В сонном, застывшем воздухе стоял монотонный шум,
без которого не обходится степная летняя ночь; непре-
рывно трещали кузнечики, пели перепела, да на версту от
отары, в балке, в которой тек ручей и росли вербы, ле-
ниво посвистывали молодые соловьи.
Объездчик остановился, чтобы попросить у пастухов
огня для трубки. Он молча закурил и выкурил всю трубку,
потом, ни слова ни сказав, облокотился о седло и заду-
мался. Молодой пастух не обратил на него никакого вни-
мания; он продолжал лежать и глядеть на небо, старик же
долго оглядывал объездчика и спросил:
- Никак Пантелей из Макаровской экономии?
- Я самый, - ответил объездчик.
- То-то я вижу. Не узнал - богатым быть. Откуда
бог несет?
- Из Ковылевского участка.
- Далече. Под скопчину отдаете участок?
- Разное. И под скопчину, и в аренду, и под бакчи.
Я, собственно, на мельницу ездил.
Большая старая овчарка грязно-белого цвета, лохма-
тая, с клочьями шерсти у глаз и носа, стараясь казаться
равнодушной к присутствию чужих, раза три покойно обош-
ла вокруг лошади и вдруг неожиданно, с злобным, стар-
ческим хрипеньем бросилась сзади на объездчика, осталь-
ные собаки не выдержали и повскакали со своих мест.
- Цыц, проклятая! - крикнул старик, поднимаясь на
локте. - А, чтоб ты лопнула, бесова тварь!
Когда собаки успокоились, старик принял прежнюю
позу и сказал покойным голосом:
- А в Ковылях, на самый вознесенев день, Ефим Жме-
ня помер. Не к ночи будь сказано, грех таких людей сга-
дывать, поганый старик был. Небось слыхал.
- Нет, не слыхал.
- Ефим Жменя, кузнеца Степки дядя. Вся округа его
знает. У, да и проклятый же старик! Я его годов шесть-
десят знаю, с той поры, как царя Александра, что фран-
цуза гнал, из Таганрога на подводах в Москву везли. Мы
вместе ходили покойника царя встречать, а тогда большой
шлях не на Бахмут шел, а с Есауловки на Городище, и
там, где теперь Ковыли, дудачьи гнезды были - что ни
шаг, то гнездо дудачье. Тогда еще я приметил, что Жменя
душу свою сгубил и нечистая сила в нем. Я там замечаю:
ежели который человек мужицкого звания все больше мол-
чит, старушечьими делами занимается да норовит в оди-
ночку жить, то тут хорошего мало, а Ефимка, бывало,
смолоду все молчит и молчит, да на тебя косо глядит,
все он словно дуется и пыжится, как пивень перед кур-
кою. Чтоб он в церковь пошел, или на улицу с ребятами
гулять, или в кабак - не было у него такой моды, а все
больше один сидит или со старухами шепчется. Молодым
был, а уж в пасечники да в бакчевники нанимался. Быва-
ло, придут к нему добрые люди на бакчи, а у него арбузы
и дыни свистят. Раз тоже поймал при людях щуку, а она -
го-го-го-го! захохотала...
- Это бывает, - сказал Пантелей.
Молодой пастух повернулся на бок и пристально,
подняв свои черные брови, поглядел на старика.
- А ты слыхал, как арбузы свистят? - спросил он.
- Слыхать не слыхал, бог миловал, - вздохнул ста-
рик, - а люди сказывали. Мудреного мало... Захочет не-
чистая сила, так и в камне свистеть начнет. Перед волей
у нас три дня и три ночи скеля гудела. Сам слыхал. А
щука хохотала, потому Жменя заместо щуки беса.
Старик что-то вспомнил. Он быстро поднялся на ко-
лени и, пожимаясь, как от холода, нервно засовывая руки
в рукава, залепетал в нос, бабьей скороговоркой:
- Спаси нас, господи, и помилуй! Шел я раз береж-
ком в Новопавловку. Гроза собиралась, и такая была бу-
ря, что сохрани царица небесная, матушка... Поспешаю я
что есть мочи, гляжу, а по дорожке, промеж терновых
кустов - терен тогда в цвету был - белый вол идет. Я и
думаю: чей это вол? Зачем его сюда занесла нелегкая?
Идет он, хвостом машет и му-у-у! Только, это самое,
братцы, догоняю его, подхожу близко, глядь! - а уж это
не вол, а Жменя. Свят, свят, свят! Сотворил я крестное
знамение, а он глядит на меня и бормочет, бельмы выпу-
чивши. Испужался я, страсть! Пошли рядом, боюсь я ему
слово сказать, - гром гремит, молонья небо полосует,
вербы к самой воде гнутся, - вдруг, братцы, накажи меня
бог, чтоб мне без покаяния помереть, бежит поперек до-
рожки заяц... Бежит, остановился и говорит по-чело-
вечьи: "Здорово, мужики!" Пошла, проклятая! - крикнул
старик на лохматого пса, который опять пошел обходом
вокруг лошади. - А, чтоб ты издохла!
- Это бывает, - сказал объездчик, все еще опираясь
на седло и не шевелясь; сказал он это беззвучным, глу-
хим голосом, каким говорят люди, погруженные в думу.
- Это бывает, - повторил он глубокомысленно и
убежденно.
- У, стервячий был старик! - продолжал старик уже
не так горячо. - Лет через пять после воли его миром в
конторе посекли, так он, чтобы, значит, злобу свою до-
казать, взял да и напустил на все Ковыли горловую бо-
лезнь. Повымерло тогда народу без счету, видимо-невиди-
мо, словно в холеру...
- А как он болезнь напустил? - спросил молодой
пастух после некоторого молчания.
- Известно, как. Тут ума большого не надо, была бы
охота. Жменя людей гадючьим жиром морил. А это такое
средство, что не то, что от жиру, даже от духу народ
мрет.
- Это верно, - согласился Пантелей.
- Хотели его тогда ребята убить, да старики не да-
ли. Нельзя его было убивать; он знал место, где клады
есть. А кроме него, ни одна душа не знала. Клады тут
заговоренные, так что найдешь и не увидишь, а он видел.
Бывало, идет бережком или лесом, а под кустами и скеля-
ми огоньки, огоньки, огоньки... Огоньки такие, как буд-
то словно от серы. Я сам видел. Все так ждали, что Жме-
ня людям места укажет или сам выроет, а он - сказано,
сама собака не ест и другим не дает - так и помер: ни
сам не вырыл, ни людям не показал.
Объездчик закурил трубку и на мгновение осветил
свои большие усы и острый, строгого, солидного вида
нос. Мелкие круги света прыгнули от его рук к картузу,
побежали через седло по лошадиной спине и исчезли в
гриве около ушей.
- В этих местах много кладов, - сказал он.
И, медленно затянувшись, он поглядел вокруг себя,
остановил свой взгляд на белеющем востоке и добавил:
- Должны быть клады.
- Что и говорить, - вздохнул старик. - По всему
видать, что есть, только, брат, копать их некому. Никто
настоящих местов не знает, да по нынешнему времю, почи-
тай, все клады заговоренные. Чтоб его найти и увидать,
талисман надо такой иметь, а без талисмана ничего, па-
ря, не поделаешь. У Жмени были талисманы, да нешто у
него, у черта лысого, выпросишь? Он и держал-то их,
чтоб никому не досталось.
Молодой пастух подполз шага на два к старику и,
подперев голову кулаками, устремил на него неподвижный
взгляд. Младенческое выражение страха и любопытства
засветилось в его темных глазах и, как казалось в су-
мерках, растянуло и сплюсщило крупные черты его молодо-
го, грубого лица. Он напряженно слушал.
- И в писаниях писано, что кладов тут много, -
продолжал старик. - Это что и говорить... и говорить
нечего. Одному новопавловскому старику солдату в Ива-
новке ярлык показывали, так в том ярлыке напечатано и
про место, и даже сколько пудов золота, и в какой посу-
де; давно б по этому ярлыку клад достали, да только
клад заговоренный, не подступишься.
- Отчего же, дед, не подступишься? - спросил моло-
дой.
- Должно, причина какая есть, не сказывал солдат.
Заговоренный... Талисман надо.
Старик говорил с увлечением, как будто изливал пе-
ред проезжим свою душу. Он гнусавил от непривычки гово-
рить много и быстро, заикался и, чувствуя такой недос-
таток своей речи, старался скрасить его жестикуляцией
головы, рук и тощих плеч; при каждом движении его хол-
щовая рубаха мялась в складки, ползла к плечам и обна-
жала черную от загара и старости спину. Он обдергивал
ее, а она тотчас же опять лезла. Наконец, старик, точно
выведенный из терпения непослушной рубахой, вскочил и
заговорил с горечью:
- Есть счастье, а что с него толку, если оно в
земле зарыто? Так и пропадает добро задаром, без всякой
пользы, как полова или овечий помет! А ведь счастья
много, так много, парень, что его на всю бы округу хва-
тило, да не видит его ни одна душа! Дождутся люди, что
его паны выроют или казна отберет. Паны уж начали кур-
ганы копать... Почуяли! Берут их завидки на мужицкое
счастье! Казна тоже себе на уме. В законе так писано,
что ежели который мужик найдет клад, то чтоб к началь-
ству его представить. Ну, это погоди - не дождешься!
Есть квас, да не про вас.
Старик презрительно засмеялся и сел на землю. Объ-
ездчик слушал со вниманием и соглашался, но по выраже-
нию его фигуры и по молчанию видно было, что все, что
рассказывал ему старик, было не ново для него, что это
он давно уже передумал и знал гораздо больше того, что
было известно старику.
- На своем веку я, признаться, раз десять искал
счастья, - сказал старик, конфузливо почесываясь. - На
настоящих местах искал, да, знать, попадал все на заго-
воренные клады. И отец мой искал, и брат искал - ни шу-
та не находили, так и умерли без счастья. Брату моему,
Илье, царство ему небесное, один монах открыл, что в
Таганроге, в крепости, в одном месте под тремя камнями
клад есть и что клад этот заговоренный, а в те поры -
было это, помню, в тридцать восьмом году - в Матвеевом
Кургане армяшка жил, талисманы продавал. Купил Илья та-
лисман, взял двух ребят с собой и пошел в Таганрог.
Только, брат, подходит он к месту в крепости, а у само-
го места солдат с ружьем стоит.
В тихом воздухе, рассыпаясь по степи, пронесся
звук. Что-то вдали грозно ахнуло, ударилось о камень и
побежало по степи, издавая: "тах! тах! тах! тах!".
Когда звук замер, старик вопросительно поглядел на
равнодушного, неподвижно стоявшего Пантелея.
- Это в шахтах бадья сорвалась, - сказал молодой,
подумав.
Уже светало. Млечный Путь бледнел и мало-помалу
таял, как снег, теряя свои очертания. Небо становилось
хмурым и мутным, когда не разберешь, чисто оно или пок-
рыто сплошь облаками, и только по ясной, глянцевитой
полосе на востоке и по кое-где уцелевшим звездам пой-
мешь, в чем дело.
Первый утренний ветерок без шороха, осторожно ше-
веля молочаем и бурыми стеблями прошлогоднего бурьяна,
пробежал вдоль дороги.
Объездчик очнулся от мыслей и встряхнул головой.
Обеими руками он потряс седло, потрогал подпругу и, как
бы не решаясь сесть на лошадь, опять остановился в раз-
думье.
- Да, - сказал он, - близок локоть, да не уку-
сишь... Есть счастье, да нет ума искать его.
И он повернулся лицом к пастухам. Строгое лицо его
было грустно и насмешливо, как у разочарованного.
- Да, так и умрешь, не повидавши счастья, какое
оно такое есть... - сказал он расстановкой, поднимая
левую ногу к стремени. - Кто помоложе, может, и дождет-
ся, а нам уж и думать пора бросить.
Поглаживая свои длинные, покрытые росой усы, он
грузно уселся на лошади и с таким видом, как будто за-
был что-то или не досказал, прищурил глаза на даль. В
синеватой дали, где последний видимый холм сливался с
туманом, ничто не шевелилось; сторожевые и могильные
курганы, которые там и сям высились над горизонтом и
безграничною степью, глядели сурово и мертво; в их не-
подвижности и беззвучии чувствовались века и полное
равнодушие к человеку; пройдет еще тысяча лет, умрут
миллиарды людей, а они все еще будут стоять, как стоя-
ли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живы-
ми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и
какую степную тайну прячут под собой.
Проснувшиеся грачи, молча и в одиночку, летали над
землей. Ни в ленивом полете этих долговечных птиц, ни в
утре, которое повторяется аккуратно каждые сутки, ни в
безграничности степи - ни в чем не видно было смысла.
Объездчик усмехнулся и сказал:
- Экая ширь, господи помилуй! Пойди-ка найди
счастье! Тут, - продолжал он, понизив голос и делая ли-
цо серьезным, - тут наверняка зарыты два клада. Господа
про них не знают, а старым мужикам, особливо солдатам,
до точности про них известно. Тут, где-то на этом кряже
(объездчик указал в сторону нагайкой), когда-то во вре-
мя оно разбойники напали на караван с золотом; золото
это везли из Петербурга Петру-императору, который тогда
в Воронеже флот строил. Разбойники побили возчиков, а
золото закапали, да потом и не нашли. Другой же клад
наши донские казаки зарыли. В двенадцатом году они у
француза всякого добра, серебра и золота награбили ви-
димо-невидимо. Когда ворочались к себе домой, то прос-
лышали дорогой, что начальство хочет у них отобрать все
золото и серебро. Чем начальству так зря отдавать доб-
ро, они, молодцы, взяли и зарыли его, чтоб хоть детям
досталось, а где зарыли - неизвестно.
- Я слышал про эти клады, - угрюмо пробормотал
старик.
- Да, - задумался опять Пантелей. - Так...
Наступило молчание. Объездчик задумчиво поглядел
на даль, усмехнулся и тронул повода все с тем же выра-
жением, как будто забыл что-то или не досказал. Лошадь
неохотно пошла шагом. Проехав шагов сто, Пантелей реши-
тельно встряхнул головой, очнулся от мыслей и, стегнув
по лошади, поскакал рысью.
Пастухи остались одни.
- Это Пантелей из Макаровской экономии, - сказал
старик. - Полтораста в год получает, на хозяйских хар-
чах. Образованный человек...
Проснувшиеся овцы - их было около трех тысяч - не-
охотно, от нечего делать принялись за невысокую, напо-
ловину утоптанную траву. Солнце еще не взошло, но уже
были видны все курганы и далекая, похожая на облако Са-
ур-Могила с остроконечной верхушкой. Если взобраться на
эту Могилу, то с нее видна равнина, такая же ровная и
безграничная, как небо, видны барские усадьбы, хутора
немцев и молокан, деревни, а дальнозоркий калмык увидит
даже город и поезда железных дорог. Только отсюда и
видно, что на этом свете, кроме молчаливой степи и ве-
ковых курганов, есть другая жизнь, которой нет дела до
зарытого счастья и овечьих мыслей.
Старик нащупал возле себя свою "герлыгу", длинную
палку с крючком на верхнем конце, и поднялся. Он молчал
и думал. С лица молодого еще не сошло младенческое вы-
ражение страха и любопытства. Он находился под впечат-
лением слышанного и с нетерпением ждал новых рассказов.
- Дед, - спросил он, поднимаясь и беря свою герлы-
гу, - что же твой брат, Илья, с солдатом сделал?
Старик не расслышал вопроса. Он рассеянно поглядел
на молодого и ответил, пошамкав губами.
- А я, Санька, все думаю про тот ярлык, что в Ива-
новке солдату показывали. Я Пантелею не сказал, бог с
ним, я ведь в ярлыке обозначено такое место, что даже
баба найдет. Знаешь, какое место? В Богатой Балочке, в
том, знаешь, месте, где балка, как гусиная лапка, рас-
ходится на три балочки; так в средней.
- Что ж, будешь рыть?
- Попытаю счастья...
- Дед, а что ты станешь делать с кладом, когда
найдешь его?
- Я-то? - усмехнулся старик. - Гм!.. Только бы
найти, а то... показал бы я всем кузькину мать... Гм!..
Знаю, что делать...
И старик не сумел ответить, что он будет делать с
кладом, если найдет его. За всю жизнь этот вопрос
представился ему в это утро, вероятно, впервые, а судя
по выражению лица, легкомысленному и безразличному, не
казался ему важным и достойным размышления. В голове
Саньки копошилось еще одно недоумение: почему клады
ищут только старики и к чему сдалось земное счастье лю-
дям, которые каждый день могут умереть от старости? Но
недоумение это Санька не умел вылить в вопрос, да едва
ли бы старик нашел, что ответить ему.
Окруженное легкою мутью, показалось громадное баг-
ровое солнце. Широкие полосы света, еще холодные, купа-
ясь в росистой траве, потягиваясь и с веселым видом,
как будто стараясь показать, что это не надоело им,
стали ложиться на земле. Серебристая полынь, голубые
цветы свинячей цибульки, желтая сурепа, васильки - все
это радостно запестрело, принимая свет солнца за свою
собственную улыбку.
Старик и Санька разошлись и стали по краям отары.
Оба стояли, как столбы, не шевелясь, глядя в землю и
думая. Первого не отпускали мысли о счастье, второй же
думал о том, что говорилось ночью; интересовало его не
самое счастье, которое было ему не нужно и не понятно,
а фантастичность и сказочность человеческого счастья.
Сотня овец вздрогнула и в каком-то непонятном ужа-
се, как по сигналу, бросилась в сторону от отары. И
Санька, как будто бы мысли овец, длительные и тягучие,
на мгновение сообщились и ему, в таком же непонятном,
животном ужасе бросился в сторону, но тотчас же пришел
в себя и крикнул:
- Тю, скаженные! Перебесились, нет на вас погибе-
ли!
А когда солнце, обещая долгий, непобедимый зной,
стало припекать землю, все живое, что ночью двигалось и
издавало звуки, погрузилось в полусон. Старик и Санька
со своими герлыгами стояли у противоположных краев ота-
ры, стояли не шевелясь, как факиры на молитве, и сосре-
доточенно думали. Они уже не замечали друг друга, и
каждый из них жил своей собственной жизнью. Овцы тоже
думали...