А.П.ЧЕХОВ
СУПРУГА
- Я просил вас не убирать у меня на столе, - гово-
рил Николай Евграфыч. - После ваших уборок никогда ни-
чего не найдешь. Где телеграмма? Куда вы ее бросили?
Извольте искать. Она из Казани, помечена вчерашним чис-
лом.
Горничная, бледная, очень тонкая, с равнодушным
лицом, нашла в корзине под столом несколько телеграмм и
молча подала их доктору, но все это были городские те-
леграммы, от пациентов. Потом искали в гостиной и в
комнате Ольги Дмитриевны.
Был уже первый час ночи. Николай Евграфыч знал,
что жена вернется домой не скоро, по крайней мере часов
в пять. Он не верил ей и, когда она долго не возвраща-
лась, не спал, томился и в то же время презирал и жену,
и ее постель, и зеркало, и ее бонбоньерки, и эти ланды-
ши и гиацинты, которые кто-то каждый день присылал ей и
которые распространяли по всему дому приторный запах
цветочной лавки. В такие ночи он становился мелочен,
капризен, придирчив, и теперь ему казалось, что ему
очень нужна телеграмма, полученная вчера от брата, хотя
эта телеграмма не содержала в себе ничего, кроме позд-
равления с праздником.
В комнате у жены на столе, под коробкой с почтовой
бумагой, он нашел какую-то телеграмму и взглянул на нее
мельком. Она была адресована на имя тещи, для передачи
Ольге Дмитриевне, из Монте-Карло, подпись: Michel... Из
текста доктор не понял ни одного слова, так как это был
какой-то иностранный, по-видимому, английский язык.
- Кто этот Мишель? Почему из Монте-Карло? Почему
на имя тещи??
За время семилетней супружеской жизни он привык
подозревать, угадывать, разбираться в уликах, и ему не
раз приходило в голову, что благодаря этой домашней
практике из него мог бы выйти теперь отличный сыщик.
Придя в кабинет и начавши соображать, он тотчас же
вспомнил, как года полтора назад он был с женой в Пе-
тербурге и и завтракал у Кюба с одним своим школьным
товарищем, инженером путей сообщения, и как этот инже-
нер представил ему и его жене молодого человека лет
двадцати двух - двадцати трех, которого звали Михаилом
Иванычем; фамилия была короткая, немножко странная:
Рис. Спустя два месяца доктор видел в альбоме жены фо-
тографию этого молодого человека с надписью по-фран-
цузски: "На память о настоящем и в надежде на будущее";
потом он раза два встречал его самого у своей тещи... И
как раз это было то время, когда жена стала часто отлу-
чаться и возвращалась домой в четыре и пять часов утра
и все просила у него заграничного паспорта, а он отка-
зывал ей, и у них в доме по целым дням происходила та-
кая война, что от прислуги было совестно.
Полгода назад товарищи-врачи решили, что у него
начинается чахотка, и посоветовали ему бросить все и
уехать в Крым. Узнавши об этом, Ольга Дмитриевна сделал
вид, что это ее очень испугало; она стала ласкаться к
мужу и все уверяла, что в Крыму холодно и скучно, а
лучше бы в Ниццу, и что она поедет вместе и будет там
ухаживать за ним, беречь его, покоить...
И теперь он понимал, почему жене так хочется имен-
но в Ниццу: ее Michel живет в Монте-Карло.
Он взял английско-русский словарь и, переводя сло-
ва и угадывая их значение, мало-помалу составил такую
фразу: "Пью здоровье моей дорогой возлюбленной, тысячу
раз целую маленькую ножку. Нетерпеливо жду приезда". Он
представил себе, какую бы смешную, жалкую роль он иг-
рал, если бы согласился поехать с женой в Ниццу, едва
не заплакал от чувства обиды и в сильном волнении стал
ходить по всем комнатам. В нем возмутилась его гор-
дость, его плебейская брезгливость. Сжимая кулаки и
морщась от отвращения, он спрашивал себя, как это он,
сын деревенского попа, бурсак по воспитанию, прямой,
грубый человек, по профессии хирург - как это он мог
отдаться в рабство, так позорно подчинить себя этому
слабому, ничтожному, продажному, низкому созданию?
- Маленькая ножка! - бормотал он, комкая телеграм-
му. - Маленькая ножка!
От того времени, когда он влюбился и сделал пред-
ложение и потом жил семь лет, осталось воспоминание
только о длинных душистых волосах, массе мягких кружев
и о маленькой ножке, в самом деле очень маленькой и
красивой; и теперь еще, казалось, от прежних объятий
сохранилось на руках и лице ощущение шелка и кружев - и
больше ничего. Ничего больше, если не считать истерик,
визга, попреков, угроз и лжи наглой, изменнической
лжи... Он помнил, как у отца в деревне, бывало, со дво-
ра в дом нечаянно влетала птица и начинала неистово
биться о стекла и опрокидывать вещи, так и эта женщина,
из совершенно чуждой ему среды, влетела в его жизнь и
произвела в ней настоящий разгром. Лучшие годы жизни
протекли, как в аду, надежды на счастье разбиты и осме-
яны, здоровья нет, в комнатах его пошлая кокоточная
обстановка, а из десяти тысяч, которые он зарабатывает
ежегодно, он никак не соберется послать своей мате-
ри-попадье хотя бы десять рублей и уже должен по вексе-
лям тысяч пятнадцать. Казалось, если бы в его квартире
жила шайка разбойников, то и тогда бы жизнь его не была
так безнадежно, непоправимо разрушена, как при этой
женщине.
Он стал кашлять и задыхаться. Надо было бы лечь в
постель и согреться, но он не мог, а все ходил по ком-
натам или садился за стол, и нервно водил карандашом по
бумаге, и писал машинально:
"Проба пера... Маленькая ножка..."
К пяти часам он ослабел и уже обвинял во всем од-
ного себя, ему казалось теперь, что если бы Ольга Дмит-
риевна вышла за другого, который мог бы иметь на нее
доброе влияние, то - кто знает? - в конце концов, быть
может, она стала бы доброй, честной женщиной; он же
плохой психолог и не знает женской души, к тому же не-
интересен, груб...
"Мне уже осталось немного жить, - думал он, - я
труп и не должен мешать живым. Теперь, в сущности, было
бы странно и глупо отстаивать какие-то свои права. Я
объяснюсь с ней; пуст она уходит к любимому человеку...
Дам ей развод, приму вину на себя..."
Ольга Дмитриевна приехала наконец и, как была, в
белой ротонде, шапке и в калошах, вошла в кабинет и
упала в кресло.
- Противный, толстый мальчишка, - сказала она, тя-
жело дыша, и всхлипнула. - Это даже нечестно, это гад-
ко. - Она топнула ногой.
- Я не могу, не могу, не могу!
- Что такое? - спросил Николай Евграфыч, подходя к
ней.
- Меня провожал сейчас студент Азарбеков и потерял
мою сумку, а в сумке пятнадцать рублей. Я у мамы взяла.
Она плакала самым серьезным образом, как девочка,
и не только платок, но даже перчатки у нее были мокры
от слез.
- Что ж делать! - вздохнул доктор. - Потерял, так
и потерял, ну и бог с ним. Успокойся, мне нужно погово-
рить с тобой.
- Я не миллионерша, чтобы так манкировать деньга-
ми. Он говорит, что отдаст, но я не верю, он бедный...
Муж просил ее успокоиться и выслушать его, а она
говорила все о студенте и о своих потерянных пятнадцати
рублях.
- Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только за-
молчи пожалуйста! - сказал он с раздражением.
- Мне надо переодеться! - заплакала она. - Не могу
же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно!
Он снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил
запах белого вина, того самого, которым она любила за-
пивать устриц (несмотря на свою воздушность, она очень
много ела и много пила). Она пошла к себе и немного по-
годя вернулась переодетая, напудренная, с заплаканными
глазами, села и вся ушла в свой легкий с кружевами ка-
пот, и в массе розовых волн муж различал только ее рас-
пущенные волосы и маленькую ножку в туфле.
- Ты о чем хочешь говорить? - спросила она, пока-
чиваясь в кресле.
- Я нечаянно увидел вот это... - сказал доктор и
подал ей телеграмму.
Она прочла и пожала плечами.
- Что ж? - сказала она, раскачиваясь сильнее. -
Это обыкновенное поздравление с Новым годом и больше
ничего. Тут нет секретов.
- Ты рассчитываешь на то, что я не знаю английско-
го языка. Да, я не знаю, но у меня есть словарь. Это
телеграмма от Риса, он пьет здоровье своей возлюбленной
и тысячу раз целует тебя. Но оставим, оставим это... -
продолжал доктор торопливо. - Я вовсе не хочу упрекать
тебя или делать сцену. Довольно уже было и сцен и поп-
реков, пора кончить... Вот что я тебе хочу сказать: ты
свободна и можешь жить, как хочешь.
Помолчали. Она стала тихо плакать.
- Я освобождаю тебя от необходимости притворяться
и лгать, - продолжал Николай Евграфыч. - Если любишь
этого молодого человека, то люби; если хочешь ехать к
нему за границу, поезжай. Ты молода, здорова, а я уже
калека, жить мне осталось недолго. Одним словом... ты
меня понимаешь.
Он был взволнован и не мог продолжать. Ольга Дмит-
риевна, плача и голосом, каким говорят, когда жалеют
себя, созналась, что она любит Риса и ездила с ним ка-
таться за город, бывала у него в номере, и в самом деле
ей очень хочется теперь поехать за границу.
- Видишь, я ничего не скрываю, - сказала она со
вздохом. - Вся душа моя нараспашку. И я опять умоляю
тебя, будь великодушен, дай мне паспорт!
- Повторяю: ты свободна.
Она пересела на другое место, поближе к нему, что-
бы взглянуть на выражение его лица. Она не верила ему и
хотела теперь понять его тайные мысли. Она никогда ни-
кому не верила, и как бы благородны ни были намерения,
она всегда подозревала в них мелкие или низменные по-
буждения и эгоистические цели. И когда она пытливо зас-
матривала ему в лицо, ему показалось, что у нее в гла-
зах, как у кошки, блеснул зеленый огонек.
- Когда же я получу паспорт? - спросила она тихо.
Ему вдруг захотелось сказать "никогда", но он
сдержал себя и сказал:
- Когда хочешь.
- Я поеду только на месяц.
- Ты поедешь к Рису навсегда. Я дам тебе развод,
приму вину на себя, и Рису можно будет жениться на те-
бе.
- Но я вовсе не хочу развода! - живо сказала Ольга
Дмитриевна, делая удивленное лицо. - Я не прошу у тебя
развода! Дай мне паспорт, вот и все.
- Но почему же ты не хочешь развода? - спросил он,
начиная раздражаться. - Ты странная женщина. Какая ты
странная! Если ты серьезно увлеклась и он тоже любит
тебя, то в вашем положении вы оба ничего не придумаете
лучше брака. И неужели ты еще станешь выбирать между
браком и адюльтером?
- Я понимаю вас, - сказала она, отходя от него, и
лицо ее приняло злое, мстительное выражение. - Я отлич-
но понимаю вас. Я надоела вам, и вы просто хотите изба-
виться от меня, навязать этот развод. Благодарю вас, я
не такая дура, как вы думаете. Развода я не приму и от
вас не уйду, не уйду, не уйду! Во-первых, я не желаю
терять общественного положения, - продолжала она быст-
ро, как бы боясь, что ей помешают говорить, - во-вто-
рых, мне уже двадцать семь лет, а Рису двадцать три;
через год я ему надоем, и он меня бросит. И в-третьих,
если хотите знать, я не ручаюсь, что это мое увлечение
может продолжаться долго... Вот вам! Не уйду я от вас.
- Так я тебя выгоню из дому! - крикнул Николай
Евграфыч и затопал ногами. - Выгоню вон, низкая, гнус-
ная женщина!
- Увидим-с! - сказала она и вышла.
Уже давно рассвело во дворе, а доктор все сидел у
стола, водил карандашом по бумаге и писал машинально:
"Милостивый государь... Маленькая ножка..."
Или же он ходил и останавливался в гостиной перед
фотографией, снятой семь лет тому назад, вскоре после
свадьбы, и долго смотрел на нее. Это была семейная
группа: тесть, теща, его жена Ольга Дмитриевна, когда
ей было двадцать лет, и он сам в качестве молодого,
счастливого мужа. Тесть, бритый, пухлый, водяночный
тайный советник, хитрый и жадный до денег, теща - пол-
ная дама с мелкими и хищными чертами, как у хорька, бе-
зумно любящая свою дочь и во всем помогающая ей; если
бы дочь душила человека, то мать не сказала бы ей ни
слова и только заслонила бы ее своим подолом. У Ольги
Дмитриевны тоже мелкие и хищные черты лица, но более
выразительные и смелые, чем у матери; это уже не хорек,
а зверь покрупнее! А сам Николай Евграфыч глядит на
этой фотографии таким простаком, добрым малым, челове-
ком-рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась
по его лицу, и он наивно верит, что эта компания хищни-
ков, в которую случайно втолкнула его судьба, даст ему
и поэзию, и счастье, и все то, о чем он мечтал, когда
еще студентом пел песню: "Не любить - погубить значит
жизнь молодую..."
И опять с недоумением спрашивал себя, как это он,
сын деревенского попа, по воспитанию - бурсак, простой,
грубый и прямой человек, мог так беспомощно отдаться в
руки этого ничтожного, лживого, пошлого, мелкого, по
натуре совершенно чуждого ему существа.
Когда в одиннадцать часов он надевал сюртук, чтобы
ехать в больницу, в кабинет вошла горничная.
- Что вам? - спросил он.
- Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что
вы давеча обещали.