А.П.ЧЕХОВ
СТРАХ
Дмитрий Петрович Силин кончил курс в университете
и служил в Петербурге, но в тридцать лет бросил службу
и занялся сельским хозяйством. Хозяйство шло у него не-
дурно, но все-таки мне казалось, что он не на своем
месте и что хорошо бы он сделал, если бы опять уехал в
Петербург. Когда он, загорелый, серый от пыли, замучен-
ный работой, встречал меня около ворот или у подъезда и
потом за ужином боролся с дремотой и жена уводила его
спать, как ребенка, или когда он, осилив дремоту, начи-
нал своим мягким, душевным, точно умоляющим голосом из-
лагать свои хорошие мысли, то я видел в нем не хозяина
и не агронома, а только замученного человека, и мне яс-
но было, что никакого хозяйства ему не нужно, а нужно,
чтоб день прошел - и слава богу.
Я любил бывать у него и, случалось, гостил в его
усадьбе дня по два, по три. Я любил и его дом, и парк,
и большой фруктовый сад, и речку, и его философию, нем-
ножко вялую и витиеватую, но ясную. Должно быть, я лю-
бил и его самого, хотя не могу сказать этого наверное,
так как до сих пор еще не могу разобраться в своих тог-
дашних чувствах. Это был умный, добрый, нескучный и
искренний человек, но помню очень хорошо, что когда он
поверял мне свои сокровенные тайны и называл наши отно-
шения дружбою, то это неприятно волновало меня, и я
чувствовал неловкость. В его дружбе ко мне было что-то
неудобное, тягостное, и я охотно предпочел бы ей обык-
новенные приятельские отношения.
Дело в том, что мне чрезвычайно нравилась его же-
на, Мария Сергеевна. Я влюблен в нее не был, но мне
нравились ее лицо, глаза, голос, походка, я скучал по
ней, когда долго не видал ее, и мое воображение в то
время никого не рисовало так охотно, как эту молодую,
красивую и изящную женщину. Относительно ее я не имел
никаких определенных намерений и ни о чем не мечтал, но
почему-то всякий раз, когда мы оставались вдвоем, я
вспоминал, что ее муж считал меня своим другом, и мне
становилось неловко. Когда она играла на рояле мои лю-
бимые пьесы или рассказывала мне что-нибудь интересное,
я с удовольствием слушал, и в то же время почему-то в
мою голову лезли мысли о том, что она любит своего му-
жа, что он мой друг и что она сама считает меня его
другом, настроение мое портилось, и я становился вял,
неловок и скучен. Она замечала эту перемену и обыкно-
венно говорила:
- Вам скучно без вашего друга. Надо послать за ним
в поле.
И когда приходил Дмитрий Петрович, она говорила:
- Ну, вот теперь пришел ваш друг. Радуйтесь.
Так продолжалось года полтора.
Как-то раз в одно из июльских воскресений я и
Дмитрий Петрович от нечего делать поехали в большое се-
ло Клушино, чтобы купить там к ужину закусок. Пока мы
ходили по лавкам, зашло солнце и наступил вечер, тот
вечер, которого я, вероятно, не забуду никогда в жизни.
Купивши сыру, похожего на мыло, и окаменелой колбасы,
от которой пахло дегтем, мы отправились в трактир спро-
сить, нет ли пива. Наш кучер уехал в кузницу подковать
лошадей, и мы сказали ему, что будем ждать его около
церкви. Мы ходили, говорили, смеялись над своими покуп-
ками, а за нами молча и с таинственным видом, точно сы-
щик, следовал человек, имевший у нас в уезде довольно
странное прозвище: Сорок Мучеников. Этот Сорок Мучени-
ков был не кто иной, как Гаврила Северов, или попросту
Гаврюшка, служивший у меня недолго лакеем и уволенный
мною за пьянство. Он служил и у Дмитрия Петровича и им
тоже был уволен все за тот же грех. Это был лютый пь-
яница, да и вообще вся его судьба была пьяною и такою
же беспутною, как он сам. Отец у него был священник; а
мать дворянка, значит, по рождению принадлежал он к
сословию привилегированному, но как я ни всматривался в
его испуганное, почтительное, всегда потное лицо, в его
рыжую, уже седеющую бороду, в жалкенький рваный пиджак
и красную рубаху навыпуск, я никак не мог найти даже
следа того, что у нас в общежитии зовется привилегиями.
Он называл себя образованным и рассказывал, что учился
в духовном училище, где курса не кончил, так как его
уволили за курение табаку, затем пел в архиерейском хо-
ре и года два жил в монастыре, откуда его тоже уволили,
но уже не за курение, а за "слабость". Он исходил пеш-
ком две губернии, подавал зачем-то прошения в консисто-
рии и в разные присутственные места, четыре раза был
под судом. Наконец, застрявши у нас в уезде, он служил
в лакеях, лесниках, псарях, церковных сторожах, женился
на гулящей вдове-кухарке и окончательно погряз в хо-
луйскую жизнь и так сжился с ее грязью и дрязгами, что
уже сам говорил о своем привилегированном происхождении
с некоторым недоверием, как о каком-то мифе. В описыва-
емое время он шатался без места, выдавая себя за коно-
вала и охотника, а жена его припадала где-то без вести.
Из трактира мы пошли к церкви и сели на паперти в
ожидании кучера. Сорок Мучеников стал поодаль и поднес
руку ко рту, чтобы почтительно кашлянуть в нее, когда
понадобится. Было уже темно; сильно пахло вечерней сы-
ростью, и собиралась восходить луна. На чистом, звезд-
ном небе было только два облака и как раз над нами: од-
но большое, другое поменьше; они одинокие, точно мать с
дитятею, бежали друг за дружкой в ту сторону, где дого-
рала вечерняя заря.
- Славный сегодня день, - сказал Дмитрий Петро-
вич..
- До чрезвычайности... - согласился Сорок Мучени-
ков и почтительно кашлянул в руку. - Как это вы, Дмит-
рий Петрович, изволили надумать сюда приехать? - спро-
сил он вкрадчивым голосом, видимо желая завязать разго-
вор.
Дмитрий Петрович ничего не ответил. Сорок Мучени-
ков глубоко вздохнул и проговорил тихо, не глядя на
нас:
- Страдаю единственно через причину, за которую
должен дать ответ всемогущему богу. Оно, конечно, чело-
век я потерянный и неспособный, но верьте совести: без
куска хлеба и хуже собаки... Простите, Дмитрий Петро-
вич!
Силин не слушал и, подперев голову кулаками, о
чем-то думал. Церковь стояла на краю улицы, на высоком
берегу, и нам сквозь решетку ограды были видны река,
заливные луга по ту сторону и яркий, багровый огонь от
костра, около которого двигались черные люди и лошади.
А дальше за костром еще огоньки: это деревушка... Там
пели песню.
На реке и кое-где на лугу поднимался туман. Высо-
кие узкие клочья тумана, густые и белые, как молоко,
бродили над рекой, заслоняя отражения звезд и цепляясь
за ивы. Они каждую минуту меняли свой вид, и казалось,
что одни обнимались, другие кланялись, третьи поднимали
к небу свои руки с широкими поповскими рукавами, как
будто молились... Вероятно, они навели Дмитрия Петрови-
ча на мысль о привидениях и покойниках, потому что он
обернулся ко мне лицом и спросил, грустно улыбаясь:
- Скажите мне, дорогой мой, почему это, когда мы
хотим рассказать что-нибудь страшное, таинственное и
фантастическое, то черпаем материал не из жизни, в неп-
ременно из мира привидений и загробных теней?
- Страшно то, что непонятно.
- А разве жизнь вам понятна? Скажите: разве жизнь
вы понимаете больше, чем загробный мир?
Дмитрий Петрович подсел ко мне совсем близко, так
что я чувствовал на своей щеке его дыхание. В вечерних
сумерках его бледное худощавое лицо казалось еще блед-
нее, а темная борода - чернее сажи. Глаза у него были
грустные, искренние и немножко испуганные, как будто он
собирался рассказать мне что-нибудь страшное. Он смот-
рел мне в глаза и продолжал своим, по обыкновению умо-
ляющим голосом:
- Наша жизнь и загробный мир одинаково непонятны и
страшны. Кто боится привидений, тот должен бояться и
меня, и этих огней, и неба, так как все это, если вду-
маться хорошенько, непостижимо и фантастично не менее,
чем выходцы с того света. Принц Гамлет не убивал себя
потому, что боялся тех видений, которые, быть может,
посетили бы его смертный сон; этот его знаменитый моно-
лог мне нравится, но откровенно говоря, он никогда не
трогал меня за душу. Признаюсь вам как другу, я иногда
в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час, моя
фантазия изобретала тысячи самых мрачных видений, и мне
удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до
кошмара, и это, уверяю вас, мне не казалось страшнее
действительности. Что и говорить, страшны видения, но
страшна и жизнь. Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни.
Не знаю, быть может, я больной, свихнувшийся человек.
Нормальному, здоровому человеку кажется, что он понима-
ет все, что видит и слышит, а я вот утерял это "кажет-
ся" и изо дня в день отравляю себя страхом. Есть бо-
лезнь - боязнь пространства, так вот и я болен боязнью
жизни. Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку,
которая родилась только вчера и ничего не понимает, то
мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и
в ней я вижу самого себя.
- Что же, собственно, вам страшно? - спросил я.
- Мне все страшно. Я человек от природы неглубокий
и мало интересуюсь такими вопросами, как загробный мир,
судьбы человечества, и вообще редко уношусь в высь под-
небесную. Мне страшна главным образом обыденщина, от
которой никто из нас не может спрятаться. Я неспособен
различать, что в моих поступках правда и что ложь, и
они тревожат меня; я сознаю, что условия жизни и воспи-
тание заключали меня в тесный круг лжи, что вся моя
жизнь есть не что иное, как ежедневная забота о том,
чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и
мне страшно от мысли, что я до самой смерти не выберусь
из этой лжи. Сегодня я делаю что-нибудь, а завтра уж не
понимаю, зачем я это сделал. Поступил я в Петербурге на
службу и испугался, приехал сюда, чтобы заняться сель-
ским хозяйством, и тоже испугался... Я вижу, что мы ма-
ло знаем и поэтому каждый день ошибаемся, бываем несп-
раведливы, клевещем, заедаем чужой век, расходуем все
свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам
жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для
чего и кому все это нужно. Я, голубчик, не понимаю лю-
дей и боюсь их. Мне страшно смотреть на мужиков, я не
знаю, для каких таких высших целей они страдают и для
чего они живут. Если жизнь есть наслаждение, то они
лишние, ненужные люди; если же цель и смысл жизни - в
нужде и непроходимом, безнадежном невежестве, то мне
непонятно, кому и для чего нужна эта инквизиция. Никого
и ничего я не понимаю. Извольте-ка вы понять вот этого
субъекта! - сказал Дмитрий Петрович, указывая на Сорок
Мучеников. - Вдумайтесь!
Заметив, что оба мы посмотрели на него, Сорок Му-
чеников почтительно кашлянул в кулак и сказал:
- У хороших господ я завсегда был верной слугой,
но главная причина - спиртные напитки. Ежели бы мне те-
перь, уважили, несчастному человеку, и дали место, то я
бы образ поцеловал. Слово мое твердо!
Церковный сторож прошел мимо, с недоумением пос-
мотрел на нас и стал дергать за веревку. Колокол мед-
ленно и протяжно, резко нарушая тишину вечера, пробил
десять.
- Однако уже десять часов! - сказал Дмитрий Петро-
вич. - Пора бы уж нам ехать. Да, голубчик мой, - вздох-
нул он, - если бы вы знали, как я боюсь своих обыден-
ных, житейских мыслей, в которых, кажется, не должно
быть ничего страшного. Чтоб не думать, я развлекаю себя
работой и стараюсь утомиться, чтоб крепко спать ночью.
Дети, жена - у других это обыкновенно, но у меня как
это тяжело, голубчик!
Он помял руками лицо, крякнул и засмеялся.
- Если б я мог рассказать вам, какого я дурака ра-
зыграл в жизни! - сказал он. - Мне все говорят: у вас
милая жена, прелестные дети и сами вы прекрасный семь-
янин. Думают, что я очень счастлив, и завидуют мне. Ну,
коли на то пошло, то скажу вам по секрету: моя счастли-
вая семейная жизнь - одно только печальное недоразуме-
ние и я боюсь ее.
Его бледное лицо стало некрасивым от напряженной
улыбки. Он обнял меня за талию и продолжал вполголоса:
- Вы мой искренний друг, я вам верю и глубоко ува-
жаю вас. Дружбу посылает нам небо для того, чтобы мы
могли высказываться и спасаться от тайн, которые угне-
тают нас. Позвольте же мне воспользоваться вашим дру-
жеским расположением ко мне и высказать вам всю правду.
Моя семейная жизнь, которая кажется вам такою восхити-
тельной, - мое главное несчастье и мой главный страх. Я
женился странно и глупо. Надо вам сказать, что до
свадьбы я любил Машу безумно и ухаживал за нею два го-
да. Я делал ей предложение пять раз, и она отказывала
мне, потому что была ко мне совершенно равнодушна. В
шестой раз, когда я, угоревши от любви, ползал перед
ней на коленях и просил руки, как милостыни, она согла-
силась... Так она сказала мне: "Я вас не люблю, но буду
вам верна..." Такое условие я принял с восторгом. Я
тогда понимал, что это значит, но теперь, клянусь бо-
гом, не понимаю. "Я вас не люблю, но буду вам верна", -
что это значит? Это туман, потемки... Я люблю ее теперь
так же сильно, как в первый день свадьбы, а она, мне
кажется, по-прежнему равнодушна и, должно быть, бывает
рада, когда я уезжаю из дому. Я не знаю наверное, любит
она меня или нет, не знаю, не знаю, но ведь мы живем
под одной крышей, говорим друг другу "ты", спим вместе,
имеем детей, собственность у нас общая... Что же это
значит? К чему это? И понимаете ли вы что-нибудь, го-
лубчик? Жестокая пытка! Оттого, что в наших отношениях
я ничего не понимаю, я ненавижу то ее, то себя, то обо-
их вместе, все у меня в голове перепуталось, я мучаю
себя и тупею, а, как назло, она с каждым днем все хоро-
шеет, она становится удивительной... По-моему, волосы у
нее замечательные, а улыбается она, как ни одна женщи-
на. Я люблю и знаю, что люблю безнадежно. Безнадежная
любовь к женщине, от которой имеешь уже двух детей!
Разве это понятно и не страшно? Разве это не страшнее
привидений?
Он находился в таком настроении, что говорил бы
еще очень долго, но, к счастью, послышался голос куче-
ра. Пришли наши лошади. Мы сели в коляску, и Сорок Му-
чеников, сняв шапку, подсадил нас обоих и с таким выра-
жением, как будто давно уже ждал случая, чтобы прикос-
нуться к нашим драгоценным телам.
- Дмитрий Петрович, позвольте к вам прийти, - про-
говорил он, сильно моргая глазами и склонив голову на-
бок. - Явите божескую милость! Пропадаю с голоду!
- Ну, ладно, - сказал Силин. - Приходи, поживешь
три дня, а там увидим.
- Слушаю-с! - обрадовался Сорок Мучеников. - Я се-
годня же приду-с.
До дому было шесть верст. Дмитрий Петрович, до-
вольный тем, что наконец высказался перед другом, всю
дорогу держал меня за талию и уж не с горечью и не с
испугом, а весело говорил мне, что если бы у него в
семье было благополучно, то он вернулся бы в Петербург
и занялся там наукой. То веяние, говорил он, которое
погнало в деревню столько даровитых молодых людей, было
печальное веяние. Ржи и пшеницы у нас в России много,
но совсем нет культурных людей. Надо, чтобы даровитая,
здоровая молодежь занималась науками, искусствами и по-
литикой; поступать иначе - значит быть нерасчетливым.
Он философствовал с удовольствием и выражал сожаление,
что завтра рано утром расстанется со мной, так как ему
нужно ехать на лесные торги.
А мне было неловко и грустно, и казалось мне, что
я обманываю человека. И в то же время мне было приятно.
Я смотрел на громадную багровую луну, которая восходи-
ла, и воображал себе высокую стройную блондинку, блед-
нолицую, всегда нарядную, пахнущую какими-то особенными
духами, похожими на мускус, и мне почему-то весело было
думать, что она не любит своего мужа.
Приехав домой, мы сели ужинать. Мария Сергеевна,
смеясь, угощала нас нашими покупками, а я находил, что
у нее в самом деле замечательные волосы и что улыбается
она, как ни одна женщина. Я следил за ней, и мне хоте-
лось, в каждом ее движении и взгляде видеть то, что она
не любит своего мужа, и мне казалось, что я это вижу.
Дмитрий Петрович скоро стал бороться с дремотой.
После ужина он посидел с нами минут десять и сказал:
- Как вам угодно, господа, а мне завтра нужно
вставать в три часа. Позвольте оставить вас.
Он нежно поцеловал жену, крепко, с благодарностью
пожал мне руку и взял с меня слово, что я непременно
приеду на будущей неделе. Чтобы завтра не проспать, он
пошел ночевать во флигель.
Мария Сергеевна ложилась спать поздно, по-петер-
бургски, и теперь почему-то я был рад этому.
- Итак? - начал я, когда мы остались одни. - Итак,
вы будете добры, сыграете что-нибудь.
Мне не хотелось музыки, но я не знал, как начать
разговор. Она села за рояль и сыграла, не помню что. Я
сидел возле, смотрел на ее белые пухлые руки и старался
прочесть что-нибудь на ее холодном, равнодушном лице.
Но вот она чему-то улыбнулась и поглядела на меня.
- Вам скучно без вашего друга, - сказала она.
Я засмеялся.
- Для дружбы достаточно было бы ездить сюда раз в
месяц, а я бываю тут чаще, чем каждую неделю.
Сказавши это, я встал и в волнении прошелся из уг-
ла в угол. Она тоже встала и отошла к камину.
- Вы что хотите этим сказать? - спросила она, под-
нимая на меня свои большие ясные глаза.
Я ничего не ответил.
- Вы сказали неправду, - продолжала она, подумав.
- Вы бываете здесь только ради Дмитрия Петровича. Что
ж, я очень рада. В наш век редко кому приходится видеть
такую дружбу.
"Эге!" - подумал я и, не зная, что сказать, спро-
сил:
- Хотите пройтись по саду?
- Нет.
Я вышел на террасу. По голове у меня бегали мураш-
ки, и мне было холодно от волнения. Я уже был уверен,
то разговор наш будет самый ничтожный и что ничего осо-
бенного мы не сумеем сказать друг другу, но что непре-
менно в эту ночь должно случиться то, о чем я не смел
даже мечтать. Непременно в эту ночь или никогда.
- Какая хорошая погода! - сказал я громко.
- Для меня это решительно все равно, - послышался
ответ.
Я вошел в гостиную. Мария Сергеевна по-прежнему
стояла около камина, заложив назад руки, о чем-то ду-
мая, и смотрела в сторону.
- Почему же это для вас решительно все равно? -
спросил я.
- Потому что мне скучно. Вам бывает скучно только
без вашего друга, а мне всегда скучно. Впрочем... это
для вас не интересно.
Я сел за рояль и взял несколько аккордов, выжидая,
что она скажет.
- Вы, пожалуйста, не церемоньтесь, - сказала она,
сердито глядя на меня и точно собираясь заплакать с до-
сады. - Если вам хочется спать, то уходите. Не думайте,
что если вы друг Дмитрия Петровича, то уж обязаны ску-
чать с его женой. Я не хочу жертвы. Пожалуйста, уходи-
те.
Я не ушел, конечно. Она вышла на террасу, а я ос-
тался в гостиной и минут пять перелистывал ноты. Потом
и я вышел. Мы стояли рядом в тени от занавесок, а под
ними были ступени, залитые лунным светом. Через цветоч-
ные клумбы и по желтому песку аллей тянулись черные те-
ни деревьев.
- Мне тоже нужно уезжать завтра, - сказал я.
- Конечно, если мужа нет дома, то вам нельзя оста-
ваться здесь, - проговорила она насмешливо. - Вообра-
жаю, как бы вы были несчастны, если бы влюбились в ме-
ня! Вот погодите, я когда-нибудь возьму и брошусь вам
на шею... Посмотрю, с каким ужасом вы побежите от меня.
Это интересно.
Ее слова и бледное лицо были сердиты, но ее глаза
были полны самой нежной, страстной любви. Я уже смотрел
на это прекрасное создание как на свою собственность, и
тут впервые я заметил, что у нее золотистые брови, чуд-
ные брови, каких я раньше никогда не видел. Мысль, что
я сейчас могу привлечь ее к себе, ласкать, касаться ее
замечательных волос, представилась мне вдруг такою чу-
довищною, что я засмеялся и закрыл глаза.
- Однако уже пора... Спокойной ночи, - проговорила
она.
- Я не хочу спокойной ночи... - сказал я, смеясь и
идя за ней в гостиную. - Я прокляну эту ночь, если она
будет спокойной.
Пожимая ей руку и провожая ее до двери, я видел по
ее лицу, что она понимает меня и рада, что я тоже пони-
маю ее.
Я пошел к себе в комнату. На столе у меня около
книг лежала фуражка Дмитрия Петровича, и это напомнило
мне о его дружбе. Я взял трость и вышел в сад. Тут уж
подымался туман, и около деревьев и кустов, обнимая их,
бродили те самые высокие и узкие привидения, которых я
видел давеча на реке. Как жаль, что я не мог с ними го-
ворить!
В необыкновенно прозрачном воздухе отчетливо выде-
лялись каждый листок, каждая росинка - все это улыба-
лось мне в тишине, спросонок, и, проходя мимо зеленых
скамей, я вспоминал слова из какой-то шекспировской пь-
есы: как сладко спит сияние луны здесь на скамье!
В саду была горка. Я взошел на нее и сел. Меня то-
мило очаровательное чувство. Я знал наверное, что сей-
час буду обнимать, прижиматься к ее роскошному телу,
целовать золотые брови, и мне хотелось не верить этому,
дразнить себя, и было жаль, что она меня так мало мучи-
ла и так скоро сдалась.
Но вот неожиданно послышались тяжелые шаги. На ал-
лее показался мужчина среднего роста, и я тотчас же уз-
нал в нем Сорок Мучеников. Он сел на скамью и глубоко
вздохнул, потом три раза перекрестился и лег. Через ми-
нуту он встал и лег на другой бок. Комары и ночная сы-
рость мешали ему уснуть.
- Ну, жизнь! - проговорил он. - Несчастная, горь-
кая жизнь!
Глядя на его тощее согнутое тело и слушая тяжелые
вздохи, я вспомнил еще про одну несчастную, горькую
жизнь, которая сегодня исповедалась мне, и мне стало
жутко и страшно своего блаженного состояния. Я спустил-
ся с горки и пошел к дому.
"Жизнь, по его мнению, страшна, - думал я, - так
не церемонься же с нею, ломай ее и, пока она тебя не
задавила, бери все, что можно урвать от нее".
На террасе стояла Мария Сергеевна. Я молча обнял
ее и стал жадно целовать ее брови, виски, шею...
В моей комнате она говорила мне, что она любит ме-
ня уже давно, больше года. Она клялась мне в любви,
плакала, просила, чтобы я увез ее к себе. Я то и дело
подводил ее к окну, чтобы посмотреть на ее лицо при
лунном свете, и она казалась мне прекрасным сном, и я
торопился крепко обнять ее, чтобы поверить в действи-
тельность. Давно уж я не переживал таких восторгов...
Но все-таки далеко, где-то в глубине души, я чувствовал
какую-то неловкость, и мне было не по себе. В ее любви
ко мне было что-то неудобное и тягостное, как в дружбе
Дмитрия Петровича. Это была большая, серьезная любовь
со слезами и клятвами, а я хотел, чтобы не было ничего
серьезного - ни слез, ни клятв, ни разговоров о буду-
щем. Пусть бы эта лунная ночь промелькнула в нашей жиз-
ни светлым метеором - и баста.
Ровно в три часа она вышла от меня, и когда я,
стоя в дверях, смотрел ей вслед, в конце коридора вдруг
показался Дмитрий Петрович. Встретясь с ним, она
вздрогнула и дала ему дорогу, и во всей ее фигуре было
написано отвращение. Он как-то странно улыбнулся, каш-
лянул и вошел ко мне в комнату.
- Тут я забыл вчера свою фуражку... - сказал он,
не глядя на меня.
Он нашел и обеими руками надел на голову фуражку,
потом посмотрел на мое смущенное лицо, на мои туфли и
проговорил не своим, а каким-то странным, сиплым голо-
сом:
- Мне, вероятно, на роду написано ничего не пони-
мать. Если вы понимаете что-нибудь, то... поздравляю
вас. У меня темно в глазах.
И он вышел, покашливая. Потом я видел в окно, как
он сам около конюшни запрягал лошадей. Руки у него дро-
жали, он торопился и оглядывался на дом; вероятно, ему
было страшно. Затем он сел в тарантас и со странным вы-
ражением, точно боясь погони, ударил по лошадям.
Немного погодя уехал и я сам. Уже всходило солнце,
и вчерашний туман робко жался к кустам и пригоркам. На
козлах сидел Сорок Мучеников, уже успевший где-то вы-
пить, и молол пьяный вздор.
- Я человек вольный! - кричал он на лошадей. - Эй
вы, малиновые! Я потомственный почетный гражданин, еже-
ли желаете знать!
Страх Дмитрия Петровича, который не выходил у меня
из головы, сообщился и мне. Я думал о том, что случи-
лось, и ничего не понимал. Я смотрел на грачей, и мне
было странно и страшно, что они летают.
- Зачем я это сделал? - спрашивал я себя в недоу-
мении и с отчаянием. - Почему это вышло именно так, а
не иначе? Кому и для чего это нужно было, чтоб она лю-
била меня серьезно и чтоб он явился в комнату за фураж-
кой? При чем тут фуражка?
В тот же день я уехал в Петербург, и с Дмитрием
Петровичем и его женой уж больше ни разу не виделся.
Говорят, что они продолжают жить вместе.