А.П.ЧЕХОВ
СВИРЕЛЬ
Разморенный духотою еловой чащи, весь в паутине и
в хвойных иглах, пробирался с ружьем к опушке приказчик
из Дементьева хутора, Мелитон Шишкин. Его Дамка - по-
месь дворняги с сеттером - необыкновенно худая и бере-
менная, поджимая под себя мокрый хвост, плелась за хо-
зяином и всячески старалась не наколоть себе носа. Утро
было нехорошее, пасмурное. С деревьев, окутанных легким
туманом, и с папоротника сыпались крупные брызги, лес-
ная сырость издавала острый запах гнили.
Впереди, где кончалась чаща, стояли березы, а
сквозь их стволы и ветви видна была туманная даль.
Кто-то за березами играл на самоделковой, пастушеской
свирели. Игрок брал не более пяти-шести нот, лениво тя-
нул их, не стараясь связать их в мотив, но тем не менее
в его писке слышалось что-то суровое и чрезвычайно
тоскливое.
Когда чаща поредела и елки уже мешались с молодой
березой, Мелитон увидел стадо. Спутанные лошади, коровы
и овцы бродили между кустов и, потрескивая сучьями, об-
нюхивали лесную траву. На опушке, прислонившись к мок-
рой березке, стоял старик пастух, тощий, в рваной сер-
мяге и без шапки. Он глядел в землю, о чем-то думал и
играл на свирели, по-видимому, машинально.
- Здравствуй, дед! Бог помощь! - приветствовал его
Мелитон тонким, сиплым голоском, который совсем не шел
к его громадному росту и большому, мясистому лицу. - А
ловко ты на дудочке дудишь! Чье стадо пасешь?
- Артамоновское, - нехотя ответил пастух и сунул
свирель за пазуху.
- Стало быть, и лес артамоновский? - спросил Мели-
тон, оглядываясь. - И впрямь артамоновский, скажи на
милость... Совсем было заблудился. Всю харю себе в че-
пыге исцарапал.
Он сел на мокрую землю и стал лепить из газетной
бумаги папиросу.
Подобно жиденькому голоску, все у этого человека
было мелко и не соответствовало его росту, ширине и мя-
систому лицу: и улыбка, и глазки, и пуговки, и карту-
зик, едва державшийся на жирной стриженой голове. Когда
он говорил и улыбался, то в его бритом, пухлом лице и
во всей фигуре чувствовалось что-то бабье, робкое и
смиренное.
- Ну, погода, не дай бог! - сказал он и покрутил
головой. - Люди еще овса не убрали, а дождик словно на-
нялся, бог с ним.
Пастух поглядел на небо, откуда моросил дождь, на
лес, на мокрую одежду приказчика, подумал и ничего не
сказал.
- Все лето такое было... - вздохнул Мелитон. - И
мужикам плохо, и господам никакого удовольствия.
Пастух еще раз поглядел на небо, подумал и сказал
с расстановкой, точно разжевывая каждое слово:
- Все к одному клонится... Добра не жди.
- Как у вас тут? - спросил Мелитон, закуривая. -
Не видал в Артамоновской сечи тетеревиных выводков?
Пастух ответил не сразу. Он опять поглядел на небо
и в стороны, подумал, поморгал глазами... По-видимому,
своим словам придавал он не малое значение и, чтобы
усугубить им цену, старался произносить их врастяжку, с
некоторою торжественностью. Выражение лица его было
старчески острое, степенное и, оттого, что нос перехва-
чен поперек седлообразной выемкой и ноздри глядели
кверху, казалось хитрым и насмешливым.
- Нет, кажись, не видал, - ответил он. - Наш охот-
ник, Еремка, сказывал, будто на Ильин день согнал около
Пустошья один выводок, да, должно, брешет. Мало птицы.
- Да, брат, мало... Везде мало! Охота, ежели здра-
вомысленно рассудить, ничтожная и нестоящая. Дичи сов-
сем нет, а которая есть, так об ту сейчас нечего и рук
марать - не выросла еще! Такая еще мелочь, что глядеть
совестно.
Мелитон усмехнулся и махнул рукой.
- Такое делается на этом свете, что просто смех,
да и только! Птица нынче стала несообразная, поздно на
яйца садится, и есть такие, которые еще на Петров день
с яиц не вставали. Ей-богу!
- Все к одному клонится, - сказал пастух, поднимая
вверх лицо. - Летошний год мало дичи было, в этом году
еще меньше, а лет через пять, почитай, ее вовсе не бу-
дет. Я так примечаю, что скоро не то что дичи, а ника-
кой птицы не останется.
- Да, - согласился Мелитон, подумав. - Это верно.
Пастух горько усмехнулся и покачал головой.
- Удивление! - сказал он. - И куда оно все дева-
лось? Лет двадцать назад, помню, тут и гуси были, и жу-
равли, и утки, и тетерева - туча тучей! Бывало, съедут-
ся господа на охоту, так только и слышишь: пу-пу-пу!
пу-пу-пу! Дупелям, бекасам да кроншпилям переводу не
было, а мелкие чирята да кулики все равно, как скворцы
или, скажем, воробцы - видимо-невидимо! И куда оно все
девалось! Даже злой птицы не видать. Пошли прахом и ор-
лы, и соколы, и филины... Меньше стало и всякого
зверья. Нынче, брат, волк и лисица в диковинку, а не то
что медведь или норка. А ведь прежде даже лоси были!
Лет сорок я примечаю из года в год божьи дела и так по-
нимаю, что все к одному клонится.
- К чему?
- К худу, паря. Надо думать, к гибели... Пришла
пора божьему миру погибать.
Старик надел картуз и стал глядеть на небо.
- Жалко! - вздохнул он после некоторого молчания.
- И, боже, как жалко! Оно, конечно, божья воля, не нами
мир сотворен, а все-таки, братушка, жалко. Ежели одно
дерево высохнет или, скажем, одна корова падет, и то
жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть, коли
весь мир идет прахом? Сколько добра, господи Иисусе! И
солнце, и небо, и леса, и реки, и твари - все ведь это
сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено. Вся-
кое до дела доведено и свое место знает. И всему этому
пропадать надо!
На лице пастуха вспыхнула грустная улыбка, и веки
его заморгали.
- Ты говоришь - миру погибель... - сказал Мелитон,
думая. - Может, и скоро конец света, а только нельзя по
птице судя. Это навряд, чтобы птица могла обозначать.
- Не одни птицы, - сказал пастух. - И звери тоже,
и скотина, и пчелы, и рыба... Мне не веришь, спроси
стариков; каждый тебе скажет, что рыба теперь совсем не
та, что была. И в морях, и в озерах, и в реках рыбы из
года в год все меньше и меньше. В нашей Песчанке, пом-
ню, щука в аршин ловилась, и налимы водились; и язь, и
лещ, и у каждой рыбины видимость была, а нынче ежели и
поймал щуренка или окунька в четверть, то благодари бо-
га. Даже ерша настоящего нет. С каждым годом все хуже и
хуже, а погоди немного, так и совсем рыбы не будет. А
взять таперя реки... Реки-то небось сохнут!
- Это верно, что сохнут.
- То-то вот и есть. С каждым годом все мельче и
мельче, и уж, братушка, нет тех омутов, что были. Эво-
на, видишь кусты? - спросил старик, указывая в сторону.
- За ними старое русло, заводиной называется: при отце
моем там Песчанка текла, а таперя погляди, куда ее не-
чистые занесли! Меняет русло и, гляди, доменяется до
той поры, покеда совсем высохнет. За Кургасовым болота
и пруда были, а нынче где они? А куда ручьи девались? У
нас вот в этом самом лесу ручей тек, и такой ручей, что
мужики в нем верши ставили и щук ловили, дикая утка
около него зимовала, а нынче в нем и в половодье не бы-
вает путевой воды. Да, брат, куда ни взглянь, везде ху-
до. Везде!
Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил
глаза в одну точку. Ему хотело вспомнить хоть одно мес-
то в природе, которого еще не коснулась всеохватывающая
гибель. По туману и косым дождевым полосам, как по ма-
товым стеклам, заскользили светлые пятна, но тотчас же
угасли - это восходившее солнце старалось пробиться
сквозь облака и взглянуть на землю.
- Да и леса тоже... - пробормотал Мелитон.
- И леса тоже... - повторил пастух. - И рубят их,
и горят они, и сохнут, а новое не растет. Что и вырас-
тет, то сейчас его рубят; сегодня взошло, а завтра,
гляди, и срубили люди - так без конца-краю, покеда ни-
чего не останется. Я, добрый человек, с самой воли хожу
с обчественным стадом, до воли тоже был у господ в пас-
тухах, пас на этом самом месте и, покеда живу, не помню
того летнего дня, чтобы меня тут не было. И все время я
божьи дела примечаю. Пригляделся я, брат, за свой век и
так теперь понимаю, что всякая растения на убыль пошла.
Рожь ли взять, овощ ли, цветик ли какой, все к одному
клонится.
- Зато народ лучше стал, - заметил приказчик.
- Чем это лучше?
- Умней. - Умней-то умней, это верно, паря, да что
с того толку? На кой прах людям ум перед погибелью-то?
Пропадать и без всякого ума можно. К чему охотнику ум,
коли дичи нет? Я так рассуждаю, что бог человеку ум
дал, а силу взял. Слаб народ стал, до чрезвычайности
слаб. К примеру меня взять... Грош мне цена, во всей
деревне я самый последний мужик, а все-таки, паря, сила
есть. Ты вот гляди, мне седьмой десяток, а я день-день-
ской пасу, да еще ночное стерегу за двугривенный и
спать не сплю, и не зябну; сын мой умней меня, а пос-
тавь его заместо меня, так он завтра же прибавки запро-
сит или лечиться пойдет. Так-тось. Я, акроме хлебушка,
ничего не потребляю, потому хлеб наш насущный даждь нам
днесь, и отец мой, акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а
нынешнему мужику и чаю давай, и водки, и булки, и чтобы
спать ему от зари до зари, и лечиться, и всякое баловс-
тво. А почему? Слаб стал, силы в нем нет вытерпеть. Он
и рад бы не спать, да глаза липнут - ничего не подела-
ешь.
- Это верно, - согласился Мелитон. - Настоящий
нынче мужик.
- Нечего греха таить, плошаем из года в год. Ежели
теперича в рассуждении господ, то те пуще мужика ослаб-
ли. Нынешний барин все превзошел, такое знает, чего бы
и знать не надо, а что толку? Поглядеть на него, так
жалость берет... Худенький, мозглявенький, словно вен-
герец какой или француз, ни важности в нем, ни вида -
одно только звание, что барин. Нет у него, сердешного,
ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо. Али
оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх
пузом и книжку читает, али промеж мужиков топчется и
разные слова говорит, а которое голодное, то в писаря
нанимается. Так и живет пустяком, и нет того в уме,
чтобы себя к настоящему делу приспособить. Прежние баре
наполовину генералы были, а нынешние - сплошной мезд-
рюшка!
- Обедняли сильно, - сказал Мелитон.
- Потому и обедняли, что бог силу отнял. Супротив
бога-то не пойдешь.
Мелитон опять уставился в одну точку. Подумав нем-
ного, он вздохнул, как вздыхают степенные, рассудитель-
ные люди, покачал головой и сказал:
- А все отчего? Грешим много, бога забыли... и та-
кое, значит, время подошло, чтобы всему конец. И то
сказать, не век же миру вековать - пора и честь знать.
Пастух вздохнул и, как бы желая прекратить непри-
ятный разговор, отошел от березы и стал считать глазами
коров.
- Ге-ге-гей! - крикнул он. - Ге-ге-гей! А чтоб
вас, нет на вас переводу! Занесла в чепыгу нечистая си-
ла! Тю-лю-лю!
Он сделал сердитое лицо и пошел к кустам собирать
стадо. Мелитон поднялся и тихо побрел по опушке. Он
глядел себе под ноги и думал; ему все еще хотелось
вспомнить хоть что-нибудь, чего еще не коснулась бы
смерть. По косым дождевым полосам опять поползли свет-
лые пятна; они прыгнули на верхушки леса и угасли в
мокрой листве. Дамка нашла под кустом ежа и, желая об-
ратить на него внимание хозяина, подняла воющий лай.
- Было у вас затмение аль нет? - крикнул из-за
кустов пастух.
- Было! - ответил Мелитон.
- Так. Везде народ жалуется, что было. Значит,
братушка, и в небе непорядок-то! Недаром оно...
Ге-ге-гей! гей!
Согнав стадо на опушку, пастух прислонился к бере-
зе, поглядел на небо, не спеша вытащил из-за пазухи
свирель и заиграл. По-прежнему играл он машинально и
брал не больше пяти-шести нот; как будто свирель попала
ему в руки только первый раз, звуки вылетали из нее не-
решительно, в беспорядке, не сливаясь в мотив, но Мели-
тону, думавшему о погибели мира, слышалось в игре
что-то очень тоскливое и противное, чего бы он охотно
не слушал. Самые высокие пискливые ноты, которые дрожа-
ли и обрывались, казалось, неутешно плакали, точно сви-
рель была больна и испугана, а самые нижние ноты поче-
му-то напоминали туман, унылые деревья, серое небо. Та-
кая музыка казалась к лицу и погоде, и старику, и его
речам.
Мелитону захотелось жаловаться. Он подошел к ста-
рику и, глядя на его грустное, насмешливое лицо и на
свирель, забормотал:
- И жить хуже стало, дед. Совсем невмоготу жить.
Неурожаи, бедность... падежи то и дело, болезни... Одо-
лела нужда.
Пухлое лицо приказчика побагровело и приняло тос-
кующее, бабье выражение. Он пошевелил пальцами, как бы
ища слов, чтобы передать свое неопределенное чувство, и
продолжал:
- Восемь человек детей, жена... и мать еще живая,
а жалованья всего-навсего десять рублей в месяц на сво-
их харчах. От бедности жена осатанела... сам я запоем.
Человек я рассудительный, степенный, образование имею.
Мне бы дома сидеть, в спокойствии, а я целый день, как
собака, с ружьем, потому нет никакой моей возможности:
опротивел дом!
Чувствуя, что язык бормочет вовсе не то, что хоте-
лось бы высказать, приказчик махнул рукой и сказал с
горечью:
- Коли погибать миру, так уж скорей бы! Нечего ка-
нитель и людей попусту мучить...
Старик отнял от губ свирель и, прищурив один глаз,
поглядел в ее малое отверстие. Лицо его было грустное
и, как слезами, покрыто крупными брызгами. Он улыбнулся
и сказал:
- Жалко, братушка! И, боже, как жалко! Земля, лес,
небо... тварь всякая - все ведь это сотворено, приспо-
соблено, во всем умственность есть. Пропадает все ни за
грош. А пуще всего людей жалко.
В лесу, приближаясь к опушке, зашумел крупный
дождь. Мелитон поглядел в сторону шума, застегнулся на
все пуговицы и сказал:
- Пойду на деревню. Прощай, дед. Тебя как звать?
- Лука Бедный.
- Ну, прощай, Лука! Спасибо на добром слове. Дам-
ка, иси!
Простившись с пастухом, Мелитон поплелся по опуш-
ке, а потом вниз по лугу, который постепенно переходил
в болото. Под ногами всхлипывала вода, и ржавая осока,
все еще зеленая и сочная, склонялась к земле, как бы
боясь, что ее затопчут ногами. За болотом на берегу
Песчанки, о которой говорил дед, стояли ивы, а за ивами
в тумане синела господская рига. Чувствовалась близость
того несчастного, ничем не предотвратимого времени,
когда поля становятся темны, земля грязна и холодна,
когда плакучая ива кажется еще печальнее и по стволу ее
ползут слезы, и лишь одни журавли уходят от общей беды,
да и те, точно боясь оскорбить унылую природу выражени-
ем своего счастья, оглашают поднебесье грустной, тоск-
ливой песней.
Мелитон плелся к реке и слушал, как позади него
мало-помалу замирали звуки свирели. Ему все еще хоте-
лось жаловаться. Печально поглядывал он по сторонам, и
ему становилось невыносимо жаль и небо, и землю, и
солнце, и лес, и свою Дамку, а когда самая высокая нот-
ка свирели пронеслось протяжно в воздухе и задрожала,
как голос плачущего человека, ему стало чрезвычайно
горько и обидно на непорядок, который замечался в при-
роде.
Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель
смолкла.