А.П.ЧЕХОВ
О ЛЮБВИ

     На другой  день  к завтраку подавали очень вкусные
пирожки,  раков и бараньи котлеты; и пока ели, приходил
наверх  повар  Никанор  справиться,  что гости желают к
обеду. Это был человек среднего роста, с пухлым лицом и
маленькими глазами,  бритый, и казалось, что усы у него
были не бриты, а выщипаны.                             
     Алехин рассказал,  что красивая Пелагея была влюб-
лена  в этого повара.  Так как он был пьяница и буйного
нрава,  то она не хотела за него замуж,  но соглашалась
жить так.  Он же был очень набожен, и религиозные убеж-
дения не позволяли ему жить так; он требовал, чтобы она
шла за него, и иначе не хотел, и бранил ее, когда бывал
пьян,  и даже бил.  Когда он бывал пьян,  она пряталась
наверху и рыдала,  и тогда Алехин и прислуга не уходили
из дому, чтобы защитить ее в случае надобности.        
     Стали говорить о любви.                           
     - Как зарождается любовь, - сказал Алехин, - поче-
му Пелагея не полюбила кого-нибудь другого,  более под-
ходящего к ней по ее душевным и  внешним  качествам,  а
полюбила именно Никанора,  этого мурло, - тут у нас все
зовут его мурлом,  - поскольку в  любви  важны  вопросы
личного  счастья  -  все это неизвестно и обо всем этом
можно трактовать как угодно.  До сих пор о  любви  была
сказана только одна неоспоримая правда,  а именно,  что
"тайна сия велика есть", все же остальное, что писали и
говорили о любви,  было не решением, а только постанов-
кой вопросов,  которые так и оставались неразрешенными.
То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного
случая,  уже не годится для десяти других, и самое луч-
шее,  по-моему, - это объяснять каждый случай в отдель-
ности,  не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора,
индивидуализировать каждый отдельный случай.           
     - Совершенно верно, - согласился Буркин.          
     - Мы,  русские порядочные люди, питаем пристрастие
к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно
любовь поэтизируют,  украшают ее розами,  соловьями, мы
же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопро-
сами,  и  притом выбираем из них самые неинтересные.  В
Москве,  когда я еще был студентом, у меня была подруга
жизни,  милая дама,  которая всякий раз, когда я держал
ее в объятиях, думала о том, сколько я буду выдавать ей
в месяц и почем теперь говядина за фунт. Так и мы, ког-
да любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно
это или не честно,  умно или глупо,  к чему поведет эта
любовь и так далее.  Хорошо это или нет,  я не знаю, но
что  это мешает,  не удовлетворяет,  раздражает - это я
знаю.                                                  
     Было похоже, что он хочет что-то рассказать. У лю-
дей,  живущих одиноко, всегда бывает на душе что-нибудь
такое, что они охотно бы рассказали. В городе холостяки
нарочно ходят в баню и в рестораны,  чтобы только пого-
ворить,  и иногда рассказывают банщикам или  официантам
очень интересные истории,  в деревне же обыкновенно они
изливают душу перед своими гостями.  Теперь в окна было
видно  серое небо и деревья,  мокрые от дождя,  в такую
погоду некуда было деваться и ничего больше не  остава-
лось, как только рассказывать и слушать.               
     - Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже дав-
но, - начал Алехин, - с тех пор, как кончил в универси-
тете.  По воспитанию я белоручка, по наклонностям - ка-
бинетный человек,  но на имении,  когда я приехал сюда,
был  большой долг,  а так как отец мой задолжал отчасти
потому,  что много тратил на мое образование,  то я ре-
шил, что не уеду отсюда и буду работать, пока не уплачу
этого долга.  Я решил так и начал тут работать, призна-
юсь,  не без некоторого отвращения.  Здешняя земля дает
немного,  и, чтобы сельское хозяйство было не в убыток,
нужно пользоваться трудом крепостных или наемных батра-
ков,  что почти одно и то же, или же вести свое хозяйс-
тво на крестьянский лад,  то есть работать в поле само-
му,  со своей семьей.  Середины тут нет.  Но я тогда не
вдавался в такие тонкости. Я не оставлял в покое ни од-
ного клочка земли,  я сгонял всех мужиков и баб из  со-
седних деревень,  работа у меня тут кипела неистовая; я
сам тоже пахал,  сеял, косил и при этом скучал и брезг-
ливо морщился,  как деревенская кошка, которая с голоду
ест на огороде огурцы; тело мое болело, и я спал на хо-
ду.  В первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь
я могу легко помирить со своими культурными привычками;
для этого стоит только,  думал я, держаться в жизни из-
вестного внешнего прядка.  Я поселился тут  наверху,  в
парадных  комнатах,  и завел так,  что после завтрака и
обеда мне подавали кофе с ликерами,  и, ложась спать, я
читал  на  ночь "Вестник Европы".  Но как-то пришел наш
батюшка,  отец Иван, и в один присест выпил все мои ли-
керы; и "Вестник Европы" пошел тоже к поповнам, так как
летом, особенно во время покоса, я не успевал добраться
до своей постели и засыпал в сарае, в санях или где-ни-
будь в лесной сторожке,  - какое уж тут чтение?  Я  ма-
ло-помалу перебрался вниз,  стал обедать в людской кух-
не, и из прежней роскоши у меня осталась только вся эта
прислуга, которая еще служила моему отцу и которую уво-
лить мне было бы больно.                               
     В первые же годы меня здесь выбрали в почетные ми-
ровые  судьи.  Кое-когда приходилось наезжать в город и
принимать участие в заседаниях съезда и окружного суда,
и это меня развлекало.  Когда поживешь здесь безвыездно
месяца два-три, особенно зимой, то в конце концов начи-
наешь  тосковать  по черном сюртуке.  А в окружном суде
были и сюртуки,  и мундиры,  и фраки, все юристы, люди,
получившие  общее  образование;  было с кем поговорить.
После спанья в санях,  после  людской  кухни  сидеть  в
кресле,  в чистом белье,  в легких ботинках, с цепью на
груди - это такая роскошь!                             
     В городе меня принимали радушно,  я охотно  знако-
мился. И из всех знакомств самым основательным и, прав-
ду сказать,  самым приятным для меня было знакомство  с
Лугановичем, товарищем председателя окружного суда. Его
вы знаете оба: милейшая личность. Это было как раз пос-
ле знаменитого дела поджигателей;  разбирательство про-
должалось два дня,  мы были утомлены. Луганович посмот-
рел на меня и сказал:                                  
     - Знаете что? Пойдемте ко мне обедать..           
     Это было  неожиданно,  так как с Лугановичем я был
знаком мало,  только официально,  и ни разу у  него  не
был. Я только на минуту зашел к себе в номер, чтобы пе-
реодеться, и отправился на обед. И тут мне представился
случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугано-
вича.  Тогда она была еще очень молода, не старше двад-
цати двух лет,  и за полгода до того у нее родился пер-
вый ребенок.  Дело прошлое,  и теперь бы я  затруднился
определить,  что, собственно, в ней было такого необык-
новенного,  что мне так понравилось в ней,  тогда же за
обедом для меня все было неотразимо ясно;  я видел жен-
щину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обая-
тельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и
сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знако-
мое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я ви-
дел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на
комоде у моей матери.                                  
     В деле поджигателей обвинили четырех евреев, приз-
нали шайку и,  по-моему, совсем неосновательно. За обе-
дом я очень волновался, мне было тяжело, и уж не помню,
что я говорил,  только Анна Алексеевна  все  покачивала
головой и говорила мужу:                               
     - Дмитрий, как же это так?                        
     Луганович -  это добряк,  один из тех простодушных
людей,  которые крепко держатся мнения, что раз человек
попал под суд,  то,  значит, он виноват, и что выражать
сомнение в правильности приговора можно не иначе, как в
законном порядке, на бумаге, но никак не за обедом и не
в частном разговоре.                                   
     - Мы с вами не поджигали,  - говорил он мягко, - и
вот нас же не судят, не сажают в тюрьму.               
     И оба,  муж и жена, старались, чтобы я побольше ел
и пил; по некоторым мелочам, по тому, например, как оба
они  вместе  варили кофе,  и по тому,  как они понимали
друг друга с полуслов,  я мог заключить,  что живут они
мирно,  благополучно и что они рады гостю.  После обеда
играли на рояле в четыре руки,  потом стало темно,  и я
уехал к себе.  Это было в начале весны.  Затем все лето
провел я Софьине безвыездно,  и было мне  некогда  даже
подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой
женщине оставалось во мне все дни; я не думал о ней, но
точно легкая тень ее лежала на моей душе.              
     Позднею осенью  в городе был спектакль с благотво-
рительной целью.  Вхожу я в губернаторскую  ложу  (меня
пригласили туда в антракте),  смотрю - рядом с губерна-
торшей Анна Алексеевна,  и опять то же самое  неотрази-
мое,  бьющее впечатление красоты и милых ласковых глаз,
и опять то же чувство близости.                        
     Мы сидели рядом, потом ходили в фойе.             
     - Вы похудели, - сказала она. - Вы были больны?   
     - Да. У меня простужено плечо, и в дожливую погоду
я дурно сплю.                                          
     - У вас вялый вид.  Тогда, весной, когда вы прихо-
дили обедать, вы были моложе, бодрее. Вы тогда были во-
одушевлены  и много говорили,  были очень интересны,  и
признаюсь,  я даже увлеклась вами  немножко.  Почему-то
часто в течение лета вы приходили мне на память,  и се-
годня,  когда я собиралась в театр, мне показалось, что
я вас увижу.                                           
     И она засмеялась.                                 
     - Но сегодня у вас вялый вид,  - повторила она.  -
Это вас старит.                                        
     На другой день я завтракал  у  Лугановичей;  после
завтрака они поехали к себе на дачу, чтобы распорядить-
ся там насчет зимы,  и я с ними.  С ними же вернулся  в
город и в полночь пил у них чай в тихой,  семейной обс-
тановке,  когда горел камин, и молодая мать все уходила
взглянуть,  спит ли ее девочка.  И после этого в каждый
свой приезд я непременно бывал у  Лугановичей.  Ко  мне
привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я без доклада,
как свой человек.                                      
     - Кто там?  - слышался из дальних комнат протяжный
голос, который казался мне таким прекрасным.           
     - Это Павел Константиныч, - отвечала горничная или
няня.                                                  
     Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченным  ли-
цом и всякий раз спрашивала:                           
     - Почему вас так долго не было?  Случилось что-ни-
будь?                                                  
     Ее взгляд,  изящная, благородная рука, которую она
подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги
всякий раз производили на меня все  то  же  впечатление
чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного.
Мы беседовали подолгу и подолгу молчали, думая каждый о
своем,  или же она играла мне на рояле.  Если же никого
не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал с ня-
ней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на турец-
ком диване и читал  газету,  а  когда  Анна  Алексеевна
возвращалась,  то я встречал ее в передней, брал от нее
все ее покупки,  и почему-то всякий раз эти  покупки  я
нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
     Есть пословица:  не было у бабы хлопот, так купила
порося.  Не было у Лугановичей хлопот,  так подружились
они со мной. Если я долго не приезжал в город, то, зна-
чит,  я был болен или что-нибудь случалось со  мной,  и
они оба сильно беспокоились.  Они беспокоились,  что я,
образованный человек,  знающий языки, вместо того чтобы
заниматься  наукой или литературным трудом,  живу в де-
ревне,  верчусь как белка в колесе,  много работаю,  но
всегда без гроша.  Им казалось, что я страдаю, и если я
говорю,  смеюсь,  ем,  то только для того, чтобы скрыть
свои страдания, и даже в веселые минуты, когда мне было
хорошо,  я чувствовал на себе их пытливые взгляды.  Они
были особенно трогательны,  когда мне в самом деле при-
ходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кре-
дитор  или не хватало денег для срочного платежа;  оба,
муж и жена,  шептались у окна, потом он подходил ко мне
и с серьезным лицом говорил:                           
     - Если вы, Павел Константинович, в настоящее время
нуждаетесь в деньгах,  то я и жена просим вас не  стес-
няться и взять у нас.                                  
     И уши  краснели  у него от волнения.  А случалось,
что,  точно так же, пошептавшись у окна, он подходил ко
мне, с красными ушами, и говорил:                      
     - Я  и  жена убедительно просим вас принять от нас
вот этот подарок.                                      
     И подавал запонки, портсигар или лампу; и я за это
присылал  им  из  деревни  битую птицу,  масло и цветы.
Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. В пер-
вое время я часто брал взаймы и был не особенно разбор-
чив, брал, где только возможно, но никакие силы не зас-
тавили бы меня взять у Лугановичей.  Да что говорить об
этом!                                                  
     Я был несчастлив.  И дома,  и в поле,  и в сарае я
думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой,
умной женщины, которая выходит за неинтересного челове-
ка,  почти  за  старика  (мужу было больше сорока лет),
имеет от него детей, - понять тайну этого неинтересного
человека, добряка, простака, который рассуждает с таким
скучным здравомыслием,  на балах и вечеринках  держится
около солидных людей,  вялый, ненужный, с покорным, бе-
зучастным выражением, точно его привели сюда продавать,
который  верит,  однако,  в свое право быть счастливым,
иметь от нее детей; и я все старался понять, почему она
встретилась именно ему,  а не мне, и для чего это нужно
было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошиб-
ка.                                                    
     А приезжая в город,  я всякий раз по ее глазам ви-
дел,  что она ждала меня;  и она сама признавалась мне,
что  еще  с утра у нее было какое-то особенное чувство,
она угадывала,  что я приеду. Мы подолгу говорили, мол-
чали,  но мы не признавались друг другу в нашей любви и
скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло
бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глу-
боко,  но я рассуждал,  я спрашивал себя,  к чему может
повести наша любовь,  если у нас не хватит сил бороться
с нею:  мне казалось невероятным,  что эта  моя  тихая,
грустная  любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение
жизни ее мужа,  детей,  всего этого дома,  где меня так
любили и где мне так верили.  Честно ли это?  Она пошла
бы за мной,  но куда?  Куда бы я мог увести ее?  Другое
дело,  если бы у меня была красивая,  интересная жизнь,
если б я,  например, боролся за освобождение родины или
был знаменитым ученым,  артистом, художником, а то ведь
из одной обычной,  будничной обстановки пришлось бы ув-
лечь  ее  в другую такую же или еще более будничную.  И
как бы долго продолжалось наше счастье?  Что было бы  с
ней в случае моей болезни, смерти, или, просто, если бы
мы разлюбили друг друга?                               
     И она,  по-видимому,  рассуждала подобным же обра-
зом.  Она думала о муже, о детях, о своей матери, кото-
рая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась свое-
му чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а
в ее положении то и другое было бы одинаково страшно  и
неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее
любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяже-
лой,  полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже
недостаточно молода для меня,  недостаточно трудолюбива
и энергична,  чтобы начать новую жизнь, и она часто го-
ворила с мужем о том,  что мне нужно жениться на умной,
достойной  девушке,  которая  была бы хорошей хозяйкой,
помощницей, - и тотчас же добавляла, что во всем городе
едва ли найдется такая девушка.                        
     Между тем  годы  шли.  У  Анны Алексеевны было уже
двое детей.  Когда я приходил к  Лугановичам,  прислуга
улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Па-
вел Константиныч,  и вешались мне на шею;  все  радова-
лись.  Не понимали, что делалось в моей душе, и думали,
что я тоже радуюсь.  Все видели во мне благородное  су-
щество.  И взрослые и дети чувствовали,  что по комнате
ходит благородное существо,  и это вносило в их отноше-
ния ко мне какую-то особую прелесть,  точно в моем при-
сутствии и их жизнь была чище  и  красивее.  Я  и  Анна
Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы
сидели в креслах рядом,  плечи наши касались,  я  молча
брал  из  ее рук бинокль и в это время чувствовал,  что
она близка мне,  что она моя,  что нам нельзя друг  без
друга,  но, по какому-то странному недоразумению, выйдя
из театра,  мы всякий раз прощались и расходились,  как
чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из
всего, что говорили, не было ни одного слова правды.   
     В последние годы Анна Алексеевна стала  чаще  уез-
жать то к матери,  то к сестре; у нее уже бывало дурное
настроение, являлось сознание неудовлетворенной, испор-
ченной жизни,  когда не хотелось видеть ни мужа, ни де-
тей. Она уже лечилась от расстройства нервов.          
     Мы молчали,  и все молчали,  а при посторонних она
испытывала какое-то странное раздражение против меня; о
чем бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если
я  спорил,  то  она принимала сторону моего противника.
Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:     
     - Поздравляю вас.                                 
     Если, идя с ней в театр,  я забывал взять бинокль,
то потом она говорила:                                 
     - Я так и знала, что вы забудете.                 
     К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает
ничего,  что не кончалось бы рано или поздно. Наступило
время разлуки, так как Лугановича назначили председате-
лем в одной из западных губерний.  Нужно было продавать
мебель,  лошадей,  дачу.  Когда  ездили на дачу и потом
возвращались и  оглядывались,  чтобы  в  последний  раз
взглянуть на сад, на зеленую крышу, то было всем груст-
но,  и я понимал,  что пришла пора прощаться не с одной
только дачей.  Было решено, что в конце августа мы про-
водим Анну Алексеевну в Крым, куда посылали ее доктора,
а немного погодя уедет Луганович с детьми в свою запад-
ную губернию.                                          
     Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда
она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звон-
ка оставалось одно мгновение,  я вбежал к ней  в  купе,
чтобы  положить  на полку одну из ее корзинок,  которую
она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут,
в купе, взгляды наши встретились, душевные силы остави-
ли нас обоих,  я обнял ее,  она прижалась лицом к  моей
груди,  и слезы потекли из глаз;  целуя ее лицо, плечи,
руки, мокрые от слез, - о, как мы были с ней несчастны!
-  я  признался  ей в своей любви,  и со жгучей болью в
сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было
все то,  что нам мешало любить.  Я понял, что когда лю-
бишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исхо-
дить от высшего, от более важного, чем счастье или нес-
частье,  грех или добродетель в их ходячем смысле,  или
не нужно рассуждать вовсе.                             
     Я поцеловал  в  последний  раз,  пожал руку,  и мы
расстались - навсегда.  Поезд уже шел. Я сел в соседнем
купе, - оно было пусто, - и до первой станции сидел тут
и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком...       
     Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выгляну-
ло солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда
был прекрасный вид на сад и на плес,  который теперь на
солнце блестел,  как зеркало.  Они любовались и в то же
время жалели, что этот человек с добрыми, умными глаза-
ми,  который  рассказывал им с таким чистосердечием,  в
самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как
белка  в  колесе,  а не занимался наукой или чем-нибудь
другим,  что делало бы его жизнь более приятной;  и они
думали о том,  какое, должно быть, скорбное лицо было у
молодой дамы,  когда он прощался с ней в купе и целовал
ей лицо и плечи.  Оба они встречали ее в городе, а Бур-
кин был даже знаком с ней и находил ее красивой.       

К титульной странице