А.П.ЧЕХОВ
НАХЛЕБНИКИ
Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидеся-
ти, дряхлый и одинокий, проснулся от холода и старчес-
кой ломоты во всем теле. В комнате было темно, но лам-
падка перед образом уже не горела. Зотов приподнял за-
навеску и поглядел в окно. Облака, облегавшие небо, на-
чинали уже подергиваться белизной, и воздух становился
прозрачным, - стало быть, был пятый час, не больше.
Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода,
встал с постели. По давнишней привычке, он долго стоял
перед образом и молился. Прочел "Отче наш", "Богороди-
цу", "Верую" и помянул длинный ряд имен. Кому принадле-
жат эти имена, он давно уже забыл и поминал только по
привычке. По той же привычке он подмел комнату и сени и
поставил свой толстенький четырехногий самоварчик из
красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не
знал бы, чем наполнить свою старость.
Поставленный самоварчик медленно разгорался и
вдруг неожиданно загудел дрожащим басом.
- Ну, загудел! - проворчал Зотов. - Гуди на свою
голову!
Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь
ему снилась печь, а видеть во сне печь означает печаль.
Сны и приметы составляли единственное, что еще
могло возбуждать его к размышлениям. И на этот раз он с
особенною любовью погрузился в решение вопросов: к чему
гудит самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на пер-
вых же порах оказался в руку: когда Зотов выполоскал
чайник и захотел заварить чай, то у него в коробочке не
нашлось ни одной чаинки.
- Жизнь каторжная! - ворчал он, перекатывая языком
во рту крохи черного хлеба. - Экая доля собачья! Чаю
нету! Добро бы, простой мужик был, а то ведь мещанин,
домовладелец. Срамота!
Ворча и разговаривая с самим собой, Зотов надел
свое похожее на кринолин пальто, сунул ноги в громадные
неуклюжие калоши (сшитые сапожником Прохорычем в 1867
году) и вышел на двор. Воздух был сер, холоден и угрю-
мо-покоен. Большой двор, кудрявый от репейника и усы-
панный желтыми листьями, слегка серебрился осеннею из-
моросью. Ни ветра, ни звуков. Старик сел на ступени
своего покосившегося крылечка, и тотчас же произошло
то, что происходит аккуратно каждое утро: к нему подош-
ла его собака Лыска, большой дворовый пес, белый с чер-
ными пятнами, облезлый, полудохлый, с закрытым правым
глазом. Подходила Лыска робко, трусливо изгибаясь, точ-
но ее лапы касались не земли, а раскаленной плиты, и
все ее дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов
сделал вид, что не обращает на нее внимания; но когда
она, слабо шевеля хвостом и по-прежнему изгибаясь, лиз-
нула ему калошу, то он сердито топнул ногой.
- Пшла, чтоб ты издохла! - крикнул он. - Прокля-
та-я!
Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим
единственным глазом на хозяина.
- Черти! - продолжал Зотов. - Вас еще недоставало,
иродов, на мою голову!
И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой
поросшей крышей; там из двери сарайчика глядела на него
большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная внимани-
ем хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из
сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как
Лыска, такая же робкая и забитая, тонконогая, седая, с
втянутым животом и костистой спиною. Она вышла из сарая
и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась.
- Провала на вас нет... - продолжал Зотов. - Не
сгинули вы еще с глаз моих, фараоны каторжные... Небось
кушать желаете! - усмехнулся он, кривя свое злое лицо
презрительной улыбкой. - Извольте, сию минуту! Для та-
кого стоящего рысака овса самолучшего сколько угодно!
Кушайте! Сию минуту! И великолепную дорогую собаку есть
чем покормить! Ежели такая дорогая собака, как вы, хле-
ба не желаете, то говядинки можно.
Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь все больше и
больше; под конец он, не вынося накипевшей в нем злобы,
вскочил, затопал калошами и забрюзжал на весь двор:
- Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не миллион-
щик какой, чтоб вы меня объедали и опивали! Мне самому
есть нечего, одры поганые, чтоб вас холера забрала! Ни
радости мне от вас, ни корысти, а одно только горе и
разоренье! Почему вы не околеваете? Что вы за такие
персоны, что вас даже и смерть не берет? Живите, черт с
вами, но не желаю вас кормить! Довольно с меня! Не же-
лаю!
Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака
слушали. Понимали ли эти два нахлебника, что их попре-
кают куском хлеба, - не знаю, но животы их еще более
втянулись и фигуры съежились, потускнели и стали заби-
тее... Их смиренный вид еще более раздражил Зотова.
- Вон! - закричал он, охваченный каким-то вдохно-
вением. - Вон из моего дома! Чтоб и глаза мои вас не
видели! Не обязан я у себя на дворе всякую дрянь дер-
жать! Вон!
Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв с
земли палку, стал выгонять со двора своих нахлебников.
Лошадь мотнула головой, задвигала лопатками и захромала
в ворота; собака за ней. Обе вышли на улицу и, пройдя
шагов двадцать, остановились у забора.
- Я вас! - пригрозил им Зотов.
Выгнав нахлебников, он успокоился и начал мести
двор. Изредка он выглядывал на улицу: лошадь и собака
как вкопанные стояли у забора и уныло глядели на воро-
та.
- Поживите-ка без меня! - ворчал старик, чувствуя,
как у него от сердца отлегает злоба. - Пущай-ка кто
другой поглядит теперь за вами! Я и скупой и злой... со
мной скверно жить, так поживите с другим... Да...
Насладившись угнетенным видом нахлебников и досыта
наворчавшись, Зотов вышел за ворота и, придав своему
лицу свирепое выражение, крикнул:
- Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек доро-
ги и мешают публике ходить! Пошли во двор!
Лошадь и собака понурили головы и с видом винова-
тых направились к воротам. Лыска, вероятно, чувствуя,
что она не заслуживает прощения, жалобно завизжала.
- Жить живите, а уж насчет корма - накося, выкуси!
- сказал Зотов, впуская их. - Хоть околевайте.
Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться
солнце; его косые лучи заскользили по осенней измороси.
Послышались голоса и шаги. Зотов поставил на место мет-
лу и пошел со двора к своему куму и соседу Марку Иваны-
чу, торговавшему в бакалейной лавочке. Придя к куму, он
сел на складной стул, степенно вздохнул, погладил боро-
ду и заговорил о погоде. С погоды кумовья перешли на
нового диакона, с диакона на певчих, - и беседа затяну-
лась. Незаметно было за разговором, как шло время, а
когда мальчишка-лавочник притащил большой чайник с ки-
пятком и кумовья принялись пить чай, то время полетело
быстро, как птица. Зотов согрелся, повеселел.
- А у меня к тебе просьба, Марк Иваныч, - начал он
после шестого стакана, стуча пальцами по прилавку. - Уж
ты того... будь милостив, дай и сегодня мне осьмушку
овса.
Из-за большого чайного ящика, за которым сидел
Марк Иваныч, послышался глубокий вздох.
- Дай, сделай милость, - продолжал Зотов. - Чаю,
уж так и быть, не давай нынче, а овса дай... Конфузно
просить, одолел уж я тебя своей бедностью, но... лошадь
голодная.
- Дать-то можно, - вздохнул кум. - Отчего не дать?
Но на кой леший, скажи на милость, ты этих одров дер-
жишь? Добро бы лошадь путевая была, а то - тьфу! гля-
деть совестно... А собака - чистый шкилет! На кой черт
ты их кормишь?
- Куда же мне их девать?
- Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню -
вот и вся музыка. Давно пора им там быть. Настоящее
место.
- Так-то оно так!.. Оно пожалуй...
- Живешь Христа ради, а скотов держишь, - продол-
жал кум. - Мне овса не жалко... Бог с тобою, но уж
больше, брат, того... начетисто каждый день давать.
Конца-края нет твоей бедности! Даешь, даешь и не зна-
ешь, когда всему этому конец придет.
Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу.
- Помирал бы ты, что ли! - сказал он. - Живешь и
сам не знаешь, для чего... Да ей-богу! А то, коли гос-
подь смерти не дает, шел бы ты куда ни на есть в бога-
дельню или староприютный дом.
- Зачем? У меня родня есть... У меня внучка...
И Зотов начал длинно рассказывать о том, что
где-то на хуторе живет внучка Глаша, дочь племянницы
Катерины.
- Она обязана меня кормить! - сказал он. - Ей мой
дом останется, пущай же и кормит! Возьму и пойду к ней.
Это, стало быть, понимаешь, Глаша... Катина дочка, а
Катя, понимаешь, брата моего Пантелея падчерица... по-
нял? Ей дом достанется... Пущая меня кормит!
- А что же? Чем так, Христа ради жить, давно бы
пошел к ней.
- И пойду! Накажи меня бог, пойду. Обязана!
Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов
стоял посреди лавки и говорил с воодушевлением:
- Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду!
- Оно конечно! Чем так шалтай-болтай ходить и с
голоду околевать, давно бы на хутора пошел.
- Сейчас пойду! Приду и скажу: бери себе мой дом,
а меня корми и почитай. Обязана! Коли не желаешь, так
нет тебе ни дома, ни моего благословения! Прощай, Ива-
ныч!
Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой
мыслью, поспешил к себе домой... От водки его развезло,
голова кружилась, но он не лег, а собрал в узел всю
свою одежду, помолился, взял палку и пошел со двора.
Без оглядки, бормоча и стуча о камни палкой, он прошел
всю улицу и очутился в поле. До хутора было верст де-
сять - двенадцать. Он шел по сухой дороге, глядел на
городское стадо, лениво жевавшее желтую траву, и думал
о резком перевороте в своей жизни, который он только
что так решительно совершил. Думал он и о своих нахлеб-
никах. Уходя из дома, он ворот не запер и таким образом
дал им волю идти куда угодно.
Не прошел он по полю и версты, как позади послыша-
лись шаги. Он оглянулся и сердито всплеснул руками: за
ним, понурив головы и поджав хвосты, тихо шли лошадь и
Лыска.
- Пошли назад! - махнул он им.
Те остановились, переглянулись, поглядели на него.
Он пошел дальше, они за ним. Тогда он остановился и
стал размышлять. К полузнакомой внучке Глаше идти с
этими тварями было невозможно, ворочаться назад и запе-
реть их не хотелось, да и нельзя запереть, потому что
ворота никуда не годятся.
"В сарае издохнут, - думал Зотов. - Нешто и впрямь
к Игнату?"
Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлаг-
баума. Зотов, еще не решивший окончательно и не зная,
что делать, направился к ней. У него кружилась голова и
темнело в глазах...
Мало он помнит из того, что произошло во дворе жи-
водера Игната. Ему помнится противный тяжелый запах ко-
жи, вкусный пар от щей, которые хлебал Игнат, когда он
вошел к нему. Точно во сне он видел, как Игнат, заста-
вив его прождать часа два, долго приготовлял что-то,
переодевался, говорил с какой-то бабой о сулеме; пом-
нится, что лошадь была поставлена в станок, после чего
послышались два глухих удара: один по черепу, другой от
падения большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего
друга, с визгом набросилась на Игната, то послышался
еще третий удар, резко оборвавший визг. Далее Зотов
помнит, что он, сдуру и спьяна, увидев два трупа, подо-
шел к станку и подставил свой собственный лоб...
Потом до самого вечера его глаза заволакивало мут-
ной пеленой, и он не мог разглядеть даже своих пальцев.