А.П.ЧЕХОВ
КРЫЖОВНИК
Еще с раннего утра все небо обложили дождевые ту-
чи; было тихо, не жарко и скучно, как бывает в серые
пасмурные дни, когда над полем давно уже нависли тучи,
ждешь дождя, а его нет. Ветеринарный врач Иван Иваныч и
учитель гимназии Буркин уже утомились идти, и поле
представлялось им бесконечным. Далеко впереди еле были
видны ветряные мельницы села Мироносицкого, справа тя-
нулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов, и оба
они знали, что это берег реки, там луга, зеленые ивы,
усадьбы, и если стать на один из холмов, то оттуда вид-
но такое же громадное поле, телеграф и поезд, который
издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду от-
туда бывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду,
когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван
Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю, и
оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна.
- В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты
Прокофия, - сказал Буркин, - вы собирались рассказать
какую-то историю.
- Да, я хотел тогда рассказать про своего брата.
Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку,
чтобы начать рассказывать, но как раз в это время пошел
дождь. И минут через пять лил уже сильный дождь, облож-
ной, и трудно было предвидеть, когда он кончится. Иван
Иваныч и Буркин остановились в раздумье; собаки, уже
мокрые, стояли, поджав хвосты, и смотрели на них с уми-
лением.
- Нам нужно укрыться куда-нибудь, - сказал Буркин.
- Пойдемте к Алехину. Тут близко.
- Пойдемте.
Они свернули в сторону и шли все по скошенному по-
лю, то прямо, то забирая направо, пока не вышли на до-
рогу. Скоро показались тополи, сад, потом красные крыши
амбаров; заблестела река, и открылся вид на широкий
плес с мельницей и белою купальней. Это было Софьино,
где жил Алехин.
Мельница работала, заглушая шум дождя; плотина
дрожала. Тут около телег стояли мокрые лошади, понурив
головы, и ходили люди, накрывшись мешками. Было сыро,
грязно, неуютно, и вид у плеса был холодный, злой. Иван
иваныч и Буркин испытывали уже чувство мокроты, нечис-
тоты, неудобства во всем теле, ноги отяжелели от грязи,
и когда, пройдя плотину, они поднимались к господским
амбарам, то молчали, точно сердились друг на друга.
В одном из амбаров шумела веялка; дверь была отк-
рыта и из нее валила пыль. На пороге стоял сам Алехин,
мужчина лет сорока, высокий, полный, с длинными волоса-
ми, похожий больше на профессора или художника, чем на
помещика. На нем была белая, давно не мытая рубаха с
веревочным пояском, вместо брюк кальсоны, и на сапогах
тоже налипли грязь и солома. Нос и глаза были черны от
пыли. Он узнал Ивана Иваныча и Буркина и, по-видимому,
очень обрадовался.
- Пожалуйте, господа, в дом, - сказал он, улыба-
ясь. - Я сейчас, сию минуту.
Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в
двух комнатах со сводами и с маленькими окнами, где
когда-то жили приказчики; тут была обстановка простая,
и пахло ржаным хлебом, дешевою водкой и сбруей. Наверху
же, в парадных комнатах, он бывал редко, только когда
приезжали гости. Ивана Иваныча и Буркина встретила в
доме горничная, молодая женщина, такая красивая, что
они оба разом остановились и поглядели друг на друга.
- Вы не можете себе представить, как я рад видеть
вас, господа, - говорил Алехин, входя за ними в перед-
нюю. - Вот не ожидал! Пелагея, - обратился он к горнич-
ной, - дайте гостям переодеться во что-нибудь. Да кста-
ти и я переоденусь. Только надо сначала пойти помыться,
а то я, кажется, с весны не мылся. Не хотите ли, госпо-
да, пойти в купальню, а тут пока приготовят.
Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такая
мягкая, принесла простыни и мыло, и Алехин с гостями
пошел в купальню.
- Да, давно я уже не мылся, - говорил он, раздева-
ясь. - Купальня у меня, как видите, хорошая, отец еще
строил, но мыться как-то все некогда.
Он сел на ступеньке и намылил свои длинные волосы
и шею, и вода около него стала коричневой.
- Да, признаюсь... - проговорил Иван иваныч, зна-
чительно глядя на его голову.
- Давно я уже не мылся... - повторил Алехин кон-
фузливо и еще раз намылился, и вода около него стала
темно-синей, как чернила.
Иван Иваныч вышел наружу, бросился в воду с шумом
и поплыл под дождем, широко взмахивая руками, и от него
шли волны, и на волнах качались белые лилии; он доплыл
до самой середины плеса и нырнул, и через минуту пока-
зался на другом месте и поплыл дальше, и все нырял,
стараясь достать дна. "Ах, боже мой... - повторял он,
наслаждаясь. - Ах, боже мой..." Доплыл до мельницы, о
чем-то поговорил там с мужиками и повернул назад, и на
середине плеса лег, подставляя свое лицо под дождь.
Буркин и Алехин оделись и собрались уходить, а он все
плавал и нырял.
- Ах, боже мой... - говорил он. - Ах, господи по-
милуй.
- Будет вам! - крикнул ему Буркин.
Вернулись в дом. И только когда в большой гостиной
наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в
шелковые халаты и теплые туфли, сидели в креслах, а сам
Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке, ходил по
гостиной, видимо с наслаждением ощущая тепло, чистоту,
сухое платье, легкую обувь, и когда красивая Пелагея,
бесшумно ступая по ковру и мягко улыбаясь, подавала на
подносе чай с вареньем, только тогда Иван Иваныч прис-
тупил к рассказу, и казалось, что его слушали не одни
только Буркин и Алехин, но также старые и молодые дамы
и военные, спокойно и строго глядевшие из золотых рам.
- Нас два брата, - начал он, - я, Иван Иваныч, и
другой - Николай Иваныч, года на два помоложе. Я пошел
по ученой части, стал ветеринаром, а Николай уже с де-
вятнадцати лет сидел в казенной палате. Наш отец Чим-
ша-Гималайский был из кантонистов, но, выслужив офи-
церский чин, оставил нам потомственное дворянство и
именьишко. После его смерти именьишко у нас оттягали за
долги, но, как бы ни было, детство мы провели в деревне
на воле. Мы, все равно как крестьянские дети, дни и но-
чи проводили в поле, в лесу, стерегли лошадей, драли
лыко, ловили рыбу и прочее тому подобное... А вы знае-
те, кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью
перелетных дроздов, как они в ясные, прохладные дни но-
сятся стаями над деревней, тот уже не городской житель,
и его до самой смерти будет потягивать на волю. Мой
брат тосковал в казенной палате. Годы проходили, а он
все сидел на одном месте, писал все те же бумаги и ду-
мал все об одном и том же, как в деревню. И эта тоска у
него мало-помалу вылилась в определенное желание, в
мечту купить себе маленькую усадебку где-нибудь на бе-
регу реки или озера.
Он был добрый, кроткий человек, я любил его, но
этому желанию запереть себя на всю жизнь в собственную
усадьбу я никогда не сочувствовал. Принято говорить,
что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три
аршина нужны трупу, а не человеку. И говорят также те-
перь, что если наша интеллигенция имеет тяготение к
земле и стремится в усадьбы, то это хорошо. Но ведь эти
усадьбы те же три аршина земли. Уходить из города, от
борьбы, от житейского шума, уходить и прятаться у себя
в усадьбе - это не жизнь, это эгоизм, лень, это своего
рода монашество, но монашество без подвига. Человеку
нужно три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар,
вся природа, где на просторе он мог проявить все свойс-
тва и особенности свободного духа.
Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал
о том, как он будет есть свои собственные щи, от кото-
рых идет такой вкусный запах по всему двору, есть на
зеленой травке, спать на солнышке, сидеть по целым ча-
сам за воротами на лавочке и глядеть на поле и лес.
Сельскохозяйственные книжки и всякие эти советы в ка-
лендарях составляли его радость, любимую духовную пищу;
он любил читать и газеты, но читал в них одни только
объявления о том, что продаются столько-то десятин паш-
ни и луга с усадьбой, садом, мельницей, с проточными
прудами. И рисовались у него в голове дорожки в саду,
цветы, фрукты, скворечни, караси в прудах и, знаете,
всякая эта штука. Эти воображаемые картины были различ-
ны, смотря по объявлениям, которые попадались ему, но
почему-то в каждой из них непременно был крыжовник. Ни
одной усадьбы, ни одного поэтического угла он не мог
себе представить без того, чтобы там не было крыжовни-
ка.
- Деревенская жизнь имеет свои удобства, - говорил
он, бывало. - Сидишь на балконе, пьешь чай, а на пруде
твои уточки плавают, пахнет так хорошо, и... и крыжов-
ник растет.
Он чертил план своего имения, и всякий раз у него
на плане выходило одно и то же: а) барский дом, b)
людская, с) огород, d) крыжовник. Жил он скупо: недое-
дал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и
все копил и клал в банк. Страшно жадничал. Мне было
больно глядеть на него, и я кое-что давал ему и посылал
на праздниках, но он и это прятал. Уж коли задался че-
ловек идеей, то ничго не поделаешь.
Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло
ему уже сорок лет, а он все читал объявления в газетах
и копил. Потом, слышу, женился. Все с тою же целью,
чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на
старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, а только
потому, что у нее водились деньжонки. Он и с ней тоже
жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ее положил в
банк на свое имя. Раньше она была за почтмейстером и
привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго му-
жа и хлеба черного не видала вдоволь; стала чахнуть от
такой жизни, да года через три взяла и отдала богу ду-
шу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал,
что он виноват в ее смерти. Деньги, как водка, делают
человека чудаком. У нас в городе умирал купец. Перед
смертью приказал подать себе тарелку меду и съел все
свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы
никому не досталось. Как-то на вокзале я осматривал
гурты, и в это время один барышник попал под локомотив,
и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный покой,
кровь льет - страшное дело, а он все просит, чтобы ногу
его отыскали, и все беспокоится: в сапоге на отрезанной
ноге двадцать рублей, как бы не пропали.
- Это вы уж из другой оперы, - сказал Буркин.
- После смерти жены, - продолжал Иван Иваныч, по-
думав полминуты, - брат мой стал высматривать себе име-
ние. Конечно, хоть пять лет высматривай, но все же в
конце концов ошибешься и купишь совсем не то, о чем
мечтал. Брат Николай через комиссионера, с переводом
долга, купил сто двенадцать десятин с барским домом, с
людской, с парком, но ни фруктового сада, ни крыжовни-
ка, ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цве-
том как кофе, потому что по одну сторону имения кирпич-
ный завод, а по другую - костопальный. Но мой Николай
Иваныч мало печалился; он выписал себе двадцать кустов
крыжовника, посадил и зажил помещиком.
В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду,
думаю, посмотрю, как и что там. В письмах своих брат
называл свое имение так: Чумбароклова пустошь, Гима-
лайское тож. Приехал я в "Гималайское тож" после полуд-
ня. Было жарко. Возле канавы, заборы, изгороди, понаса-
жены рядами елки, - и не знаешь, как проехать во двор,
куда поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу мне ры-
жая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей ла-
ять, да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толс-
тая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин отды-
хает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели,
колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг;
щеки, нос и губы тянутся вперед, - того и гляди, хрюк-
нет в одеяло.
Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной
мысли, что когда-то были молоды, а теперь оба седы, и
умирать пора. Он оделся и повел меня показывать свое
имение.
- Ну, как ты тут поживаешь? - спросил я.
- Да, ничего, слава богу, живу хорошо.
Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а
настоящий помещик, барин. Он уж обжился тут, привык и
вошел во вкус; кушал много, в бане мылся, полнел, уже
судился с обществом и с обоими заводами и очень обижал-
ся, когда мужики не называли его "ваше высокоблагоро-
дие". И о душе своей заботился солидно, по-барски, и
добрые дела творил не просто, а с важностью. А какие
добрые дела? Лечил мужиков от всех болезней содой и
касторкой и в день своих именин служил среди деревни
благодарственный молебен, а потом ставил полведра, ду-
мал, что так нужно. Ах, эти ужасные полведра! Сегодня
толстый помещик тащит мужиков к земскому начальнику за
потраву, а завтра, в торжественный день, ставит им пол-
ведра, а они пьют и кричат "ура", и пьяные кланяются
ему в ноги. Перемена жизни к лучшему, сытость, празд-
ность развивают в русском человеке самомнение, самое
наглое. Николай Иваныч, который когда-то в казенной па-
лате боялся даже для себя лично иметь собственные
взгляды, теперь говорил одни только истины, и таким то-
ном, точно министр: "Образование необходимо, но для на-
рода оно преждевременно", "телесные наказания вообще
вредны, но в некоторых случаях они полезны и незамени-
мы".
- Я знаю народ и умею с ним обращаться, - говорил
он. - Меня народ любит. Стоит мне только пальцем ше-
вельнуть, и для меня народ сделает все, что захочу.
И все это, заметьте, говорилось с умной, доброю
улыбкой. Он раз двадцать повторил: "мы дворяне", "я как
дворянин"; очевидно, уже не помнил, что дед наш был му-
жик, а отец - солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайс-
кий в сущности несообразная, казалась ему теперь звуч-
ной, знатной и очень приятной.
Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам расс-
казать, какая перемена произошла во мне в эти немногие
часы, пока я был в его усадьбе. Вечером, когда мы пили
чай, кухарка подала к столу полную тарелку крыжовнику.
Это был не купленный, а свой собственный крыжовник,
собранный в первый раз с тех пор, как были посажены
кусты. Николай Иваныч засмеялся и минуту глядел на кры-
жовник молча, со слезами, - он не мог говорить от вол-
нения, потом положил в рот одну ягоду, поглядел на меня
с торжеством ребенка, который наконец получил свою лю-
бимую игрушку, и сказал:
- Как вкусно!
И он с жадностью ел и все повторял:
- Ах, как вкусно! Ты попробуй!
Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы
истин нам дороже нас возвышающий обман". Я видел счаст-
ливого человека, заветная мечта которого осуществилась
так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то,
что хотел, который был доволен своей судьбой, самим со-
бой. К моим мыслям о человеческом счастье всегда поче-
му-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при ви-
де счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство,
близкое к отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне
постлали постель в комнате рядом с спальней брата, и
мне было слышно, как он не спал и как вставал и подхо-
дил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я сообра-
жал: как, в сущности, много довольных, счастливых лю-
дей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту
жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и ско-
топодобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота,
вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во
всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятиде-
сяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы
вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые хо-
дят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, кото-
рые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно
тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не
слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жиз-
ни, происходит где-то за кулисами. Все тихо, спокойно,
и протестует одна только немая статистика: столько-то с
ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей
погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, ну-
жен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только
потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без
этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий
гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного,
счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и
постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные,
что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно
покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бед-
ность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как
теперь он не видит и не слышит других. Но человека с
молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейс-
кие заботы волнуют его слегка, как ветер осину, - и все
обстоит благополучно.
- В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был до-
волен и счастлив, - продолжал Иван Иваныч, вставая. - Я
тоже за обедом и на охоте поучал, как жить, как веро-
вать, как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье
свет, что образование необходимо, но для простых людей
пока довольно одной грамоты. Свобода есть благо, гово-
рил я, без нее нельзя, как без воздуха, но надо подож-
дать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя че-
го ждать? - спросил Иван Иваныч, сердито глядя на Бур-
кина. - Во имя чего ждать, я вас спрашиваю? Во имя ка-
ких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякая
идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время.
Но кто это говорит? Где доказательства, что это спра-
ведливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей,
на законность явлений, но есть ли порядок и законность
в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и
жду, когда он зарастет сам или затянет илом, в то время
как, быть может, я мог бы перескочить через него или
построить через него мост? И опять-таки во имя чего
ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нуж-
но и хочется жить!
Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для
меня стало невыносимо бывать в городе. Меня угнетают
тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как
для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как счаст-
ливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. Я
уже стар и не гожусь для борьбы, я неспособен даже не-
навидеть. Я только скорблю душевно, раздражаюсь, доса-
дую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и
я не могу спать... Ах, если б я был молод!
Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в угол и
повторил:
- Если б я был молод!
Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему то
одну руку, то другую.
- Павел Константиныч! - проговорил он умоляющим
голосом. - Не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя!
Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро!
Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть смысл
и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье,
а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!
И все это Иван Иваныч проговорил с жалкой, прося-
щею улыбкой, как будто просил лично для себя.
Потом все трое сидели в креслах, в разных концах
гостиной, и молчали. Рассказ Ивана Иваныча не удовлет-
ворил ни Буркина, ни Алехина. Когда из золотых рам гля-
дели генералы и дамы, которые в сумерках казались живы-
ми, слушать рассказ про беднягу чиновника, который ел
крыжовник, было скучно. Хотелось почему-то говорить и
слушать про изящных людей, про женщин. И то, что они
сидели в гостиной, где все - и люстра в чехле, и крес-
ла, и ковры под ногами - говорило, что здесь когда-то
ходили, сидели, пили чай вот эти самые люди, которые
глядели теперь из рам, и то, что здесь теперь бесшумно
ходила красивая Пелагея, - это было лучше всяких расс-
казов.
Алехину сильно хотелось спать; он встал по хозяйс-
тву рано, в третьем часу утра, и теперь у него слипа-
лись глаза, но он боялся, как бы гости не стали без не-
го рассказывать что-нибудь интересное, и не уходил. Ум-
но ли, справедливо ли было то, что только что говорил
Иван Иваныч, он не вникал; гости говорили не о крупе,
не о сене, не о дегте, а о чем-то, что не имело прямого
отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они
продолжали...
- Однако пора спать, - сказал Буркин, поднимаясь.
- Позвольте пожелать вам спокойной ночи.
Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости оста-
лись наверху. Им обоим отвели на ночь большую комнату,
где стояли две старые деревянные кровати с резными ук-
рашениями и в углу было распятие из слоновой кости; от
их постелей, широких, прохладных, которые постилала
красивая Пелагея, приятно пахло свежим бельем.
Иван иваныч молча разделся и лег.
- Господи, прости нас грешных! - проговорил он и
укрылся с головой.
От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло
табачным перегаром, и Буркин долго не спал и все никак
не мог понять, откуда этот тяжелый запах.
Дождь стучал в окна всю ночь.