А.П.ЧЕХОВ
ДАМА С СОБАЧКОЙ
                                    1                  
     Говорили, что на набережной появилось новое  лицо:
дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ял-
те уже две недели и привыкший тут,  тоже стал интересо-
ваться новыми лицами.  Сидя в павильоне у Верне, он ви-
дел,  как по набережной прошла молодая дама, невысокого
роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц.    
     И потом он встречал ее в городском саду и на скве-
ре, по нескольку раз в день. Она гуляла одна, все в том
же берете,  с белым шпицем;  никто не знал,  кто она, и
называли ее просто так: дама с собачкой.               
     "Если она здесь без мужа и без знакомых",  - сооб-
ражал  Гуров,  -  то  было бы не лишнее познакомиться с
ней".                                                  
     Ему не было еще сорока,  но у него была  уже  дочь
двенадцати лет и два сына гимназиста.  Его женили рано,
когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена
казалась  в  полтора раза старше его.  Это была женщина
высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и,
как она сама себя называла, мыслящая. Она много читала,
не писала в письмах "ъ",  называла мужа не Дмитрием,  а
Димитрием, а он втайне считал ее недалекой, узкой, неи-
зящной,  боялся ее и не любил бывать дома.  Изменять ей
он начал уже давно,  изменял часто и, вероятно, поэтому
о женщинах отзывался почти всегда дурно,  и когда в его
присутствии говорили о них, то он называл их так:      
     - Низшая раса!                                    
     Ему казалось,  что  он  достаточно  научен горьким
опытом,  чтобы называть их как угодно,  но все  же  без
"низшей  расы" он не мог бы прожить и двух дней.  В об-
ществе мужчин ему было скучно,  не по себе,  с ними  он
был  неразговорчив,  холоден,  но когда находился среди
женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем гово-
рить  с ними и как держать себя;  и даже молчать с ними
ему было легко.  В его наружности, в характере, во всей
его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что
располагало к нему женщин,  манило их; он знал об этом,
и самого его тоже какая-то сила влекла к ним.          
     Опыт многократный, в самом деле горький опыт, нау-
чил его давно,  что всякое сближение,  которое  вначале
так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и
легким приключением,  у порядочных  людей,  особенно  у
москвичей,  тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно
вырастает в целую задачу,  сложную чрезвычайно, и поло-
жение в конце концов становится тягостным.  Но при вся-
кой новой встрече  с  интересною  женщиной,  этот  опыт
как-то ускользал из памяти,  и хотелось жить, и все ка-
залось так просто и забавно.                           
     И вот однажды, под вечер, он обедал в саду, а дама
в  берете  подходила  не  спеша,  чтобы занять соседний
стол.  Ее выражение, походка, платье, прическа говорили
ему, что она из порядочного общества, замужем, в Ялте в
первый раз и одна, что ей скучно здесь... В рассказах о
нечистоте местных нравов много неправды, он презирал их
и знал,  что такие рассказы  в  большинстве  сочиняются
людьми,  которые сами бы охотно грешили,  если б умели;
но когда дама села за соседний стол в трех шагах от не-
го,  ему  вспомнились эти рассказы о легких победах,  о
поездках в горы,  и соблазнительная мысль о скорой, ми-
молетной связи,  о романе с неизвестною женщиной, кото-
рой не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела им.   
     Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот подо-
шел,  погрозил ему пальцем.  Шпиц заворчал. Гуров опять
погрозил.                                              
     Дама взглянула на него и тотчас же опустила глаза.
     - Он не кусается, - сказала она и покраснела.     
     - Можно дать ему кость? - и когда она утвердитель-
но кивнула головой,  он спросил приветливо:  - Вы давно
изволили приехать в Ялту?                              
     - Дней пять.                                      
     - А я уже дотягиваю здесь вторую неделю.          
     Помолчали немного.                                
     - Время идет быстро,  а между тем здесь такая ску-
ка! - сказала она, не глядя на него.                   
     - Это  только принято говорить,  что здесь скучно.
Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре -
и  ему  не скучно,  а приедет сюда:  "Ах,  скучно!  ах,
пыль!" Подумаешь, что он из Гренады приехал.           
     Она засмеялась.  Потом оба продолжали есть  молча,
как незнакомые;  но после обеда пошли рядом - и начался
шутливый,  легкий разговор людей свободных,  довольных,
которым все равно,  куда бы ни идти, о чем ни говорить.
Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море;
вода была сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и
по ней от луны шла золотая полоса.  Говорили о том, как
душно после жаркого дня.  Гуров рассказал, что он моск-
вич,  по образованию филолог,  но служит в банке; гото-
вился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в
Москве два дома... А от нее он узнал, что она выросла в
Петербурге,  но вышла замуж в С., где живет уже два го-
да,  что пробудет она в Ялте еще с месяц и за ней, быть
может, приедет ее муж, которому тоже хочется отдохнуть.
Она никак не могла объяснить,  где служит ее муж,  -  в
губернском правлении или в губернской земской управе, и
это ей самой было смешно. И узнал еще Гуров, что ее зо-
вут Анной Сергеевной.                                  
     Потом у себя в номере он думал о ней,  о том,  что
завтра она,  наверное,  встретится с  ним.  Так  должно
быть. Ложась спать, он вспомнил, что она еще так недав-
но была институткой,  училась все равно как теперь  его
дочь, вспомнил, сколько еще несмелости, угловатости бы-
ло в ее смехе, в разговоре с незнакомым, - должно быть,
это первый раз в жизни она была одна, в такой обстанов-
ке,  когда за ней ходят и на нее смотрят,  и говорят  с
ней только с одною тайною целью, о которой она не может
не догадываться.  Вспомнил он ее  тонкую,  слабую  шею,
красивые серые глаза.                                  
     "Что-то в ней есть жалкое все-таки",  - подумал он
и стал засыпать.                                       
                                    2                  
     Прошла неделя после  знакомства.  Был  праздничный
день.  В комнатах было душно,  а на улицах вихрем носи-
лась пыль,  срывало шляпы.  Весь день хотелось пить,  и
Гуров  часто заходил в павильон и предлагал Анне Серге-
евне то воды с сиропом,  то мороженого. Некуда было де-
ваться.                                                
     Вечером, когда  немного утихло,  они пошли на мол,
чтобы посмотреть,  как придет пароход. На пристани было
много  гуляющих;  собрались встречать кого-то,  держали
букеты.  И тут отчетливо бросались в глаза две  особен-
ности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты
как молодые и было много генералов.                    
     По случаю волнения на море пароход пришел  поздно,
когда уже село солнце,  и,  прежде чем пристать к молу,
долго поворачивался. Анна Сергеевна смотрела в лорнетку
на пароход и на пассажиров,  как бы отыскивая знакомых,
и когда обращалась к Гурову,  то глаза у нее  блестели.
Она много говорила,  и вопросы у нее были отрывисты,  и
она сама тотчас же забывала,  о чем  спрашивала;  потом
потеряла в толпе лорнетку.                             
     Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц,
ветер стих совсем,  а Гуров и  Анна  Сергеевна  стояли,
точно  ожидая,  не  сойдет ли еще кто с парохода.  Анна
Сергеевна уже молчала и нюхала цветы, не глядя на Гуро-
ва.                                                    
     - Погода  к вечеру стала получше,  - сказал он.  -
Куда же мы теперь пойдем?  Не поехать ли  нам  куда-ни-
будь?                                                  
     Она ничего не ответила.                           
     Тогда он пристально посмотрел на нее и вдруг обнял
ее и поцеловал в губы,  и его обдало запахом  и  влагой
цветов,  и тотчас же он пугливо огляделся:  не видел ли
кто?                                                   
     - Пойдемте к вам... - проговорил он тихо.         
     И оба пошли быстро.                               
     У нее в номере было душно,  пахло духами,  которые
она купила в японском магазине.  Гуров, глядя на не те-
перь,  думал:  "Каких только не бывает в жизни встреч!"
От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззабот-
ных,  добродушных женщинах, веселых от любви, благодар-
ных ему за счастье,  хотя бы очень короткое; и о таких,
- как, например, его жена, - которые любили без искрен-
ности,  с излишними разговорами, манерно, с истерией, с
таким выражением,  как будто  то  была  не  любовь,  не
страсть,   а  что-то  более  значительное;  и  о  таких
двух-трех,  очень красивых,  холодных,  у которых вдруг
промелькало  на лице хищное выражение,  упрямое желание
взять,  выхватить у жизни больше, чем она может дать, и
это были не первой молодости,  капризные, не рассуждаю-
щие,  властные, не умные женщины, и когда Гуров охладе-
вал к ним,  то красота их возбуждала в нем ненависть, и
кружева на их белье казались тогда похожими на чешую.  
     Но тут все та же несмелость, угловатость неопытной
молодости,  неловкое чувство; и было впечатление расте-
рянности,  как будто кто вдруг постучал в  дверь.  Анна
Сергеевна,  эта "дама с собачкой", к тому, что произош-
ло,  отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к
своему  падению,  - так казалось,  и это было странно и
некстати.  У нее опустились, завяли черты и по сторонам
лица  печально висели длинные волосы,  она задумалась в
унылой позе, точно грешница на старинной картине.      
     - Нехорошо,  - сказала она. - Вы же первый меня не
уважаете теперь.                                       
     На столе  в  номере был арбуз.  Гуров отрезал себе
ломоть и стал есть не спеша.  Прошло  по  крайней  мере
полчаса в молчании.                                    
     Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чис-
тотой порядочной,  наивной, мало жившей женщины; одино-
кая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но
было видно, что у нее нехорошо на душе.                
     - Отчего бы я мог перестать уважать тебя?  - спро-
сил Гуров. - Ты сама не знаешь, что говоришь.          
     - Пусть бог меня простит! - сказала она, и глаза у
нее наполнились слезами. - Это ужасно.                 
     - Ты точно оправдываешься.                        
     - Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я
себя презираю и об оправдании не думаю. Я не мужа обма-
нула, а самое себя. И не сейчас только, а уже давно об-
манываю. Мой муж, быть может, честный, хороший человек,
но ведь он лакей!  Я не знаю,  что он делает  там,  как
служит, я знаю только, что он лакей. Мне, когда я вышла
за него,  было двадцать лет,  меня томило  любопытство,
мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, - гово-
рила я себе,  - другая жизнь. Хотелось пожить! Пожить и
пожить... Любопытство меня жгло... вы этого не понимае-
те, но, клянусь богом, я уже не могла владеть собой, со
мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я ска-
зала мужу,  что больна,  и поехала сюда...  И здесь все
ходила, как в угаре, как безумная... и вот я стала пош-
лой, дрянной женщиной, которую всякий может презирать. 
     Гурову было уже скучно слушать,  его раздражал на-
ивный тон,  это покаяние,  такое неожиданное и неумест-
ное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы поду-
мать, что она шутит или играет роль.                   
     - Я не понимаю,  - сказал он тихо, - что же ты хо-
чешь?                                                  
     Она спрятала голову у него на груди и прижалась  к
нему.                                                  
     - Верьте,  верьте  мне,  умоляю вас...  - говорила
она. - Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок,
я сама не знаю, что делаю. Простые люди говорят: нечис-
тый попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меня
попутал нечистый.                                      
     - Полно, полно... - бормотал он.                  
     Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза, це-
ловал ее, говорил тихо и ласково, и она понемногу успо-
коилась, и веселость вернулась к ней; стали оба смеять-
ся.                                                    
     Потом, когда они вышли,  на набережной не было  ни
души,  город  со  своими кипарисами имел совсем мертвый
вид,  но море еще шумело и билось о берег;  один баркас
качался на волнах, и на нем сонно мерцал фонарик.      
     Нашли извозчика и поехали в Ореанду.              
     - Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на
доске написано фон Дидериц,  - сказал Гуров. - Твой муж
немец??                                                
     - Нет,  у него,  кажется, дед был немец, но сам он
православный.                                          
     В Ореанде сидели на скамье,  недалеко  от  церкви,
смотрели  вниз на море и молчали.  Ялта была едва видна
сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стоя-
ли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кри-
чали цикады и однообразный,  глухой шум моря,  доносив-
шийся снизу,  говорил о покое, о вечном сне, какой ожи-
дает нас.  Так шумело внизу,  когда еще тут не было  ни
Ялты,  ни  Ореанды,  теперь шумит и будет шуметь так же
равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом посто-
янстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из
нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения,
непрерывного движения жизни на земле,  непрерывного со-
вершенства.  Сидя рядом с молодой женщиной,  которая на
рассвете казалась такой красивой,  успокоенный и очаро-
ванный в виду этой сказочной обстановки  -  моря,  гор,
облаков,  широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущ-
ности,  если вдуматься,  все прекрасно на  этом  свете,
все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда за-
бываем о высших целях бытия,  о своем человеческом дос-
тоинстве.                                              
     Подошел какой-то человек - должно быть,  сторож, -
посмотрел на них и ушел.  И эта подробность  показалась
такой  таинственной  и тоже красивой.  Видно было,  как
пришел пароход из Феодосии,  освещенный утренней зарей,
уже без огней.                                         
     - Роса  на  траве,  - сказала Анна Сергеевна после
молчания.                                              
     - Да. Пора домой.                                 
     Они вернулись в город.                            
     Потом каждый полдень они встречались  на  набереж-
ной,  завтракали вместе,  обедали,  гуляли, восхищались
морем.  Она жаловалась, что дурно спит и что у нее тре-
вожно бьется сердце, задавала все одни и те же вопросы,
волнуемая то ревностью, то страхом, что он недостаточно
ее уважает.  И часто на сквере в саду,  когда вблизи их
никого не было,  он вдруг привлекал ее к себе и целовал
страстно. Совершенная праздность, эти поцелуи среди бе-
лого дня,  с оглядкой и страхом,  как бы кто не увидел,
жара,  запах  моря и постоянное мелькание перед глазами
праздных,  нарядных,  сытых людей точно переродили его:
он  говорил Анне Сергеевне о том,  как она хороша,  как
соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от
нее  ни на шаг,  а она часто задумывалась и все просила
его сознаться,  что он ее не уважает,  нисколько не лю-
бит,  а только видит в ней пошлую женщину. Почти каждый
вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город,  в Оре-
анду или на водопад;  и прогулка удавалась, впечатления
неизменно всякий раз были прекрасны, величавы.         
     Ждали, что приедет муж.  Но пришло от него письмо,
в котором он извещал,  что у него разболелись глаза,  и
умолял жену поскорее вернуться  домой.  Анна  Сергеевна
заторопилась.                                          
     - Это хорошо, что я уезжаю, - говорила она Гурову.
- Это сама судьба.                                     
     Она поехала на лошадях,  и он провожал  ее.  Ехали
целый день.  Когда она садилась в вагон курьерского по-
езда и когда пробил второй звонок, она говорила:       
     - Дайте я погляжу на вас еще...  Погляжу еще  раз.
Вот так.                                               
     Она не плакала,  но была грустна,  точно больна, и
лицо у нее дрожало.                                    
     - Я буду о вас думать...  вспоминать,  -  говорила
она. - Господь с вами, оставайтесь. Не поминайте лихом.
Мы навсегда прощаемся,  это так нужно,  потому  что  не
следовало бы вовсе встречаться. Ну, господь с вами.    
     Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через
минуту уже не было слышно шума,  точно все  сговорилось
нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье,
это безумие.  И,  оставшись один на платформе и глядя в
темную даль, Гуров слушал крик кузнечиков и гудение те-
леграфных проволок с таким чувством,  как будто  только
что  проснулся.  И он думал о том,  что вот в его жизни
было еще одно похождение или приключение,  и  оно  тоже
уже кончилось, и осталось теперь воспоминание... Он был
растроган,  грустен и испытывал легкое раскаяние;  ведь
эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не
увидится,  не была с ним счастлива;  он был приветлив с
ней и сердечен, но все же в обращении с ней, в его тоне
и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое вы-
сокомерие счастливого мужчины,  который к тому же почти
вдвое старше ее. Все время она называла его добрым, не-
обыкновенным,  возвышенным;  очевидно, он казался ей не
тем,  чем был на самом деле,  значит невольно обманывал
ее...                                                  
     Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был прох-
ладный.                                                
     "Пора и мне на север, - думал Гуров, уходя с плат-
формы. - Пора!"                                        
                                    3                  
     Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили печи
и по утрам,  когда дети собирались в  гимназию  и  пили
чай,  было темно,  и няня ненадолго зажигала огонь. Уже
начались морозы.  Когда идет первый снег, в первый день
езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши,
дышится мягко,  славно, и в это время вспоминаются юные
годы.  У старых лип и берез, белых от инея, добродушное
выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и
вблизи них уже не хочется думать о горах и море.       
     Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хороший,
морозный день,  и когда надел шубу и теплые перчатки  и
прошелся  по Петровке и когда в субботу вечером услышал
звон колоколов,  то недавняя поездка и места, в которых
он был, утеряли для него все очарование. Мало-помалу он
окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал
по три газеты в день и говорил,  что не читает московс-
ких газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клу-
бы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что
у него бывают известные адвокаты и артисты и что в Док-
торском  клубе он играет в карты с профессором.  Уже он
мог съесть целую порцию селянки на сковороде...        
     Пройдет какой-нибудь месяц,  и Анна Сергеевна, ка-
залось ему, покроется в памяти туманом и только изредка
будет сниться с трогательной улыбкой,  как снились дру-
гие.  Но прошло больше месяца, наступила глубокая зима,
а в памяти все было ясно,  точно расстался он  с  Анной
Сергеевной только вчера. И воспоминания разгорались все
сильнее.  Доносились ли в вечерней тишине в его кабинет
голоса  детей,  приготовлявших уроки,  слышал ли он ро-
манс,  или орган в ресторане, или завывала в камине ме-
тель, как вдруг воскресало в памяти все: и то, что было
на молу, и раннее утро с туманом на горах, и пароход из
Феодосии, и поцелуи. Он долго ходил по комнате, и вспо-
минал,  и улыбался,  и потом воспоминания переходили  в
мечты,  и  прошедшее в воображении мешалось с тем,  что
будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всю-
ду,  как тень, и следила за ним. Закрывши глаза, он ви-
дел ее,  как живую,  и она казалась  красивее,  моложе,
нежнее,  чем была; и сам он казался себе лучше, чем был
тогда,  в Ялте. Она по вечерам глядела на него из книж-
ного шкафа,  из камина,  из угла, он слышал ее дыхание,
ласковый шорох ее одежды. На улице он провожал взглядом
женщин, искал, нет ли похожей на нее...                
     И уже  томило сильное желание поделиться с кем-ни-
будь своими воспоминаниями.  Но дома нельзя было  гово-
рить о своей любви, а вне дома - не с кем. Не с жильца-
ми же и не в банке.  И о чем говорить?  Разве он  любил
тогда? Разве было что-нибудь красивое, поэтическое, или
поучительное,  или просто интересное в его отношениях к
Анне Сергеевне?  И приходилось говорить неопределенно о
любви,  о женщинах, и никто не догадывался, в чем дело,
и только жена шевелила своими темными бровями и говори-
ла:                                                    
     - Тебе, Димитрий, совсем не идет роль фата.       
     Однажды ночью, выходя из Докторского клуба со сво-
им партнером, чиновником, он не удержался и сказал:    
     - Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной
я познакомился в Ялте!                                 
     Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулся и
окликнул:                                              
     - Дмитрий Дмитрич!                                
     - Что?                                            
     - А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!   
     Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмути-
ли Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Ка-
кие дикие нравы,  какие лица!  Что за бестолковые ночи,
какие неинтересные,  незаметные дни!  Неистовая игра  в
карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об
одном. Ненужные дела и разговоры все об одном охватыва-
ют на свою долю лучшую часть времени,  лучшие силы, и в
конце концов остается какая-то куцая,  бескрылая жизнь,
какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в
сумасшедшем доме или в арестантских ротах!             
     Гуров не спал всю ночь и возмущался,  и затем весь
день  провел  с  головной болью.  И в следующие ночи он
спал дурно,  все сидел в постели и думал или  ходил  из
угла в угол. Дети ему надоели, банк надоел, не хотелось
никуда идти, ни о чем говорить.                        
     В декабре на праздниках он  собрался  в  дорогу  и
сказал жене, что уезжает в Петербург хлопотать за одно-
го молодого человека - и уехал в С.  Зачем? Он и сам не
знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Анной Сергеевной
и поговорить, устроить свидание, если можно.           
     Приехал он в С.  утром и занял в гостинице  лучший
номер,  где  весь пол был обтянут серым солдатским сук-
ном,  и была на столе чернильница,  серая от  пыли,  со
всадником  на  лошади,  у которого была поднята рука со
шляпой,  а голова отбита. Швейцар дал ему нужные сведе-
ния:  фон  Дидериц  живет  на Старо-Гончарной улице,  в
собственном доме,  - это недалеко от  гостиницы,  живет
хорошо,  богато,  имеет своих лошадей,  его все знают в
городе. Швейцар выговаривал так: Дрыдыриц.             
     Гуров не спеша пошел на  Старо-Гончарную,  отыскал
дом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный,
с гвоздями.                                            
     "От такого забора убежишь",  - думал Гуров, погля-
дывая то на окна, то на забор.                         
     Он соображал:  сегодня  день  неприсутственный,  и
муж,  вероятно, дома. Да и все равно, было бы бестактно
войти в дом и смутить. Если же послать записку, то она,
пожалуй,  попадет в руки мужу, и тогда все можно испор-
тить.  Лучше всего положиться на случай. И он все ходил
по улице и около забора и поджидал этого случая. Он ви-
дел,  как в ворота вошел нищий и на него напали собаки,
потом,  час спустя, слышал игру на рояле, и звуки доно-
сились слабые, неясные. Должно быть, Анна Сергеевна иг-
рала.  Парадная дверь вдруг отворилась и из  нее  вышла
какая-то старушка,  а за нею бежал знакомый шпиц. Гуров
хотел позвать собаку,  но у него вдруг забилось сердце,
и он от волнения не мог вспомнить, как зовут шпица.    
     Он ходил,  и  все  больше и больше ненавидел серый
забор,  и уже думал с раздражением,  что Анна Сергеевна
забыла о нем и,  быть может, уже развлекается с другим,
и это так естественно в положении молодой женщины,  ко-
торая  вынуждена с утра до вечера видеть этот проклятый
забор.  Он вернулся к себе в номер и долго сидел на ди-
ване,  не зная,  что делать,  потом обедал, потом долго
спал.                                                  
     "Как все это глупо и беспокойно, - думал он, прос-
нувшись и глядя на темные окна:  был уже вечер. - Вот и
выспался зачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?" 
     Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно
больничным, одеялом, и дразнил себя с досадой:         
     "Вот тебе и дама с собачкой...  Вот тебе и приклю-
чение... Вот и сиди тут".                              
     Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша
с очень крупными буквами:  шла в первый раз "Гейша". Он
вспомнил об этом и поехал в театр.                     
     "Очень возможно,  что она бывает на первых  предс-
тавлениях", - думал он.                                
     Театр был полон. И тут, как вообще во всех губерн-
ских театрах,  был туман повыше люстры, шумно беспокои-
лась галерка; в первом ряду перед началом представления
стояли местные франты, заложив руки назад; и тут, в гу-
бернаторской ложе,  на первом месте сидела губернаторс-
кая дочь в боа,  а сам губернатор скромно  прятался  за
портьерой,  и видны были только его руки; качался зана-
вес, оркестр долго настраивался. Все время, пока публи-
ка входила и занимала места, Гуров жадно искал глазами.
     Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду, и
когда Гуров взглянул на нее,  то сердце у него сжалось,
и он понял ясно,  что для него теперь на всем свете нет
ближе,  дороже и важнее человека;  она,  затерявшаяся в
провинциальной толпе,  эта маленькая женщина,  ничем не
замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполня-
ла  теперь  всю  его жизнь,  была его горем,  радостью,
единственным счастьем, какого он теперь желал для себя;
и  под  звуки  плохого оркестра,  дрянных обывательских
скрипок,  он думал о том,  как она хороша. Думал и меч-
тал.                                                   
     Вместе с  Анной Сергеевной вошел и сел рядом моло-
дой человек с небольшими бакенами, очень высокий, суту-
лый;  он при каждом шаге покачивал головой и, казалось,
постоянно кланялся. Вероятно, это был муж, которого она
тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лаке-
ем.  И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в
небольшой лысине было что-то лакейски-скромное, улыбал-
ся он сладко,  и в петлице у него блестел какой-то уче-
ный значок, точно лакейский номер.                     
     В первом антракте муж ушел курить,  она осталась в
кресле. Гуров, сидевший тоже в партере, подошел к ней и
сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:            
     - Здравствуйте.                                   
     Она взглянула на него и побледнела,  потом еще раз
взглянула с ужасом,  не веря глазам,  и крепко сжала  в
руках вместе веер и лорнетку,  очевидно борясь с собой,
чтобы не упасть в обморок.  Оба молчали. Она сидела, он
стоял, испуганный ее смущением, не решаясь сесть рядом.
Запели настраиваемые  скрипки  и  флейта,  стало  вдруг
страшно,  казалось, что из всех лож смотрят. Но вот она
встала и быстро пошла к выходу;  он - за ней, и оба шли
бестолково,  по коридорам, по лестницам, то поднимаясь,
то спускаясь,  и мелькали у них перед глазами  какие-то
люди  в судейских,  учительских и удельных мундирах,  и
все со значками;  мелькали дамы,  шубы на вешалках, дул
сквозной ветер, обдавая запахом табачных окурков. И Гу-
ров, у которого сильно билось сердце, думал: "О, госпо-
ди! И к чему эти люди, этот оркестр..."                
     И в эту минуту он вдруг вспомнил:  как тогда вече-
ром на станции,  проводив Анну Сергеевну, говорил себе,
что все кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как
еще далеко было до конца!  На узкой,  мрачной лестнице,
где было написано "ход в амфитеатр", она остановилась. 
     - Как вы меня испугали!  - сказала она, тяжело ды-
ша, все еще бледная, ошеломленная. - О, как вы меня ис-
пугали! Я едва жива. Зачем вы приехали? Зачем?         
     - Но  поймите,  Анна,  поймите...  - проговорил он
вполголоса, торопясь. - Умоляю вас, поймите...         
     Она глядела на него со страхом,  с мольбой,  с лю-
бовью,  глядела пристально,  чтобы покрепче задержать в
памяти его черты.                                      
     - Я так страдаю!  - продолжала она, не слушая его.
-  Я  все  время думала только о вас,  я жила мыслями о
вас.  И мне хотелось забыть, забыть, но зачем, зачем вы
приехали?                                              
     Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смот-
рели вниз,  но Гурову было все равно, он привлек к себе
Анну Сергеевну и стал целовать ее лицо, щеки, руки.    
     - Что вы делаете, что вы делаете! - говорила она в
ужасе,  отстраняя его от себя.  - Мы с вами  обезумели.
Уезжайте  сегодня же,  уезжайте сейчас...  Заклинаю вас
всем святым, умоляю... Сюда идут!                      
     По лестнице снизу вверх кто-то шел.               
     - Вы должны уехать...  - продолжала Анна Сергеевна
шепотом.  - Слышите,  Дмитрий Дмитрич. Я приеду к вам в
Москву. Я никогда не была счастлива, я теперь несчастна
и никогда,  никогда не буду счастлива, никогда! Не зас-
тавляйте же меня страдать еще больше! Клянусь, я приеду
в Москву.  А теперь расстанемся! Мой милый, добрый, до-
рогой мой, расстанемся!                                
     Она пожала ему  руку  и  стала  быстро  спускаться
вниз, все оглядываясь на него, и по глазам ее было вид-
но,  что она в самом деле не  была  счастлива...  Гуров
постоял немного,  прислушался, потом, когда все утихло,
отыскал свою вешалку и ушел из театра.                 
                                    4                  
     И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в  Москву.
Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу,
что едет  посоветоваться  с  профессором  насчет  своей
женской  болезни,  - и муж верил и не верил.  Приехав в
Москву,  она останавливалась в  "Славянском  базаре"  и
тотчас  же  посылала к Гурову человека в красной шапке.
Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом.   
     Однажды он шел к ней таким образом в  зимнее  утро
(посыльный был у него накануне вечером и не застал).  С
ним шла его дочь, которую хотелось ему проводить в гим-
назию, это было по дороге. Валил крупный мокрый снег.  
     - Теперь  на три градуса теплее,  а между тем идет
снег, - говорил Гуров дочери. - Но ведь это тепло толь-
ко  на поверхности земли,  в верхних же слоях атмосферы
совсем другая температура.                             
     - Папа, а почему зимой не бывает грома?           
     Он объяснил и это.  Он говорил и думал о том,  что
вот он идет на свидание,  и ни одна живая душа не знает
об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У него бы-
ли две жизни:  одна явная,  которую видели и знали все,
кому это нужно было, полная условной правды и условного
обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и дру-
зей,  и другая -  протекавшая  тайно.  И  по  какому-то
странному стечению обстоятельств,  быть может случайно-
му,  все, что было для него важно, интересно, необходи-
мо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что сос-
тавляло зерно его жизни,  происходило тайно от  других,
все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он
прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служ-
ба в банке,  споры в клубе, его "низшая раса", хождение
с женой на юбилеи,  - все это было явно.  И по себе  он
судил  о  других,  не верил тому,  что видел,  и всегда
предполагал, что у каждого человека под покровом тайны,
как  под покровом ночи,  проходит его настоящая,  самая
интересная жизнь.  Каждое личное существование держится
на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный че-
ловек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная
тайна.                                                 
     Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в "Сла-
вянский базар".  Он снял шубу внизу,  поднялся наверх и
тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна, одетая в его лю-
бимое серое платье,  утомленная  дорогой  и  ожиданием,
поджидала  его  со вчерашнего вечера;  она была бледна,
глядела на него и не улыбалась,  и едва он  вошел,  как
она уже припала к его груди. Точно они не виделись года
два, поцелуй их был долгий, длительный.                
     - Ну, как живешь там? - спросил он. - Что нового? 
     - Погоди, сейчас скажу... Не могу.                
     Она не могла говорить,  так как плакала.  Отверну-
лась от него и прижала платок к глазам.                
     "Ну, пуская поплачет,  а я пока посижу", - подумал
он и сел в кресло.                                     
     Потом он позвонил и  сказал,  чтобы  ему  принесли
чаю;  и потом, когда пил чай, она все стояла, отвернув-
шись к окну...  Она плакала от волнения,  от  скорбного
сознания,  что их жизнь так печально сложилась; они ви-
дятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Раз-
ве жизнь их не разбита?                                
     - Ну, перестань! - сказал он.                     
     Для него было очевидно, что эта их любовь кончится
еще не скоро, неизвестно когда. Анна Сергеевна привязы-
валась к нему все сильнее,  обожала его,  и было бы не-
мыслимо сказать ей,  что все это должно же  иметь  ког-
да-нибудь конец; да она бы и не поверила этому.        
     Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы прилас-
кать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале.   
     Голова его уже начинала седеть.  И ему  показалось
странным,  что  он так постарел за последние годы,  так
подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы
и вздрагивали.  Он почувствовал сострадание к этой жиз-
ни,  еще такой теплой и  красивой,  но,  вероятно,  уже
близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его
жизнь. За что она его любит так? Он всегда казался жен-
щинам не тем,  кем был, и любили в нем не его самого, а
человека,  которого создавало их воображение и которого
они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали
свою ошибку,  то все-таки любили.  И ни одна из них  не
была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходил-
ся,  расставался,  но ни разу не любил;  было вес,  что
угодно, но только не любовь.                           
     И только теперь,  когда у него голова стала седой,
он полюбил как следует,  по-настоящему - первый  раз  в
жизни.                                                 
     Анна Сергеевна  и он любили друг друга,  как очень
близкие,  родные люди,  как  муж  и  жена,  как  нежные
друзья;  им казалось,  что сама судьба предназначила их
друг для друга,  и было непонятно, для чего он женат, а
она замужем; и точно это были две перелетные птицы, са-
мец и самка, которых поймали и заставили жить в отдель-
ных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились
в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали,
что эта их любовь изменила их обоих.                   
     Прежде в грустные минуты он успокаивал себя всяки-
ми рассуждениями,  какие только приходили ему в голову,
теперь  же  ему  было не до рассуждений,  он чувствовал
глубокое сострадание,  хотелось  быть  искренним,  неж-
ным...                                                 
     - Перестань, моя хорошая, - говорил он, - поплака-
ла - и будет... Теперь давай поговорим, что-нибудь при-
думаем.                                                
     Потом они долго советовались,  говорили о том, как
избавить себя от необходимости  прятаться,  обманывать,
жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освобо-
диться от этих невыносимых пут?                        
     - Как? Как? - спрашивал он, хватая себя за голову.
- Как?                                                 
     И казалось, что еще немного - и решение будет най-
дено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим
было  ясно,  что до конца еще далеко-далеко и что самое
сложное и трудное только еще начинается.               

К титульной странице