Начало постоянного пребывания в Московской Руси большого контингента «своих поганых» относится к 1472 году. Под этой датой в летописях содержится целый блок известий, касающихся мирных отношений со степняками.
«Приехал служити к великому князю царевич Муртоза, сын казанскаго царя Мустофы, и дал ему князь великий Новгородок на Оце съ многыми волостьми» (51, 279).
(Здесь упоминается возникшее еще при Василии Темном «Касимовское ханство».)
«Того же лета, июля в 6, прииде из Орды Микифор Басенков с послом царевым Ахмутовым Болшие Орды с Каракоучюком, а с ним множество татар, 600 человек, коих кормили, а гостей с ними с товаром и с конми три тысячи и двесте человек, а коней с ними продажных было болши сорока тысячь» (51, 279).
В 1476 году летописи вновь сообщают о татарских «гостях». «Того же лета, месяца июля 18, прииде к великому князю посол из Болшиа Орды от царя Ахмата, Бочкжа именем, зовя великого князя к царю в Орду; а с ним татаринов 50, а гостей с ним с конми и с товаром всяким полшеста ста (550. – Н.Б.)» (41, 168).
Огромное количество «гостей», прибывших в Москву вместе с послами от хана Большой Орды Ахмата, указывает на оживленность и разнообразие товарообмена. Выносливые и недорогие татарские лошади пользовались на Руси большим спросом. Этот товар имел широкий круг покупателей: от великокняжеских конюшен до крестьянского скотного двора. Под 1508 годом летопись сообщает о приходе в Москву ногайского посла в сопровождении многочисленных торговцев лошадьми (40, 249). Во времена Ивана Грозного из этих ногайских табунов «великий князь получал каждую десятую лошадь в виде таможенной пошлины» (77, 76). Можно думать, что такой порядок существовал гораздо раньше.
Более подробные сведения о торговле Руси со степью относятся преимущественно к XVI столетию. Однако их можно достаточно уверенно проецировать и на более ранние времена. Известно, что правители Золотой Орды заботились о беспрепятственном движении купеческих караванов через свои владения. Поглощенный борьбой с Тимуром хан Тохтамыш (1381–1395) не забывал напомнить литовскому князю Ягайло: «Пусть по-прежнему опять твои купеческие артели разъезжают; это будет лучше для состояния великого народа» (222, 6). В середине XV столетия послы и купцы из Герата благополучно проехали через всю Золотую Орду, затем поднялись по Волге и прибыли в Тверь (175, 36).
В Москве во времена Василия Темного жили татарские купцы, которые были достаточно состоятельны, чтобы одалживать деньги самому великому князю (255, 79). С другой стороны, некоторые из больших московских купцов могли говорить «половецки», то есть по-татарски (158, 445). За учителями не нужно было далеко ходить. В московском Кремле еще во времена Ивана III находился ханский двор, где размещались приезжавшие из Орды послы и купцы. Можно полагать, что и московские князья были более или менее знакомы с татарским языком. Дипломатическая переписка Ивана III с крымским ханом Менгли-Гиреем пестрит тюркизмами (191, 241).
Торговля с Востоком была чрезвычайно полезна для Московского государства. Запад закупал здесь исключительно сырье, а Восток – изделия русского ремесла. Запад выставлял на свои изделия высокие цены, которые делали их недоступными для простонародья. Восток с его дешевым ручным трудом довольствовался более скромными запросами. В итоге «в русском быту XVI века восточные товары имели значительно более широкое распространение, чем товары западного происхождения» (265, 5).
Начнем с экспорта русских товаров на Восток. Иран и Средняя Азия закупали в России большое количество выделанной кожи. Кочевники степей предпочитали изделия из железа, ткани и одежду. Русский лен в XIV–XV веках расходился не только по степям. Его закупали в Сарае купцы из Средней Азии и Индии (172, 103). Реликтом этой некогда оживленной торговли, дожившим до первой половины XIX века, стал «тайный язык» угличских, бежецких и кашинских купцов-холщевников. Он состоял главным образом из татарских слов (156, 403).
Московское правительство внимательно следило за этой торговлей, интересуясь в первую очередь двумя моментами. Во-первых, оно категорически воспрещало русским купцам без особого разрешения продавать кочевникам предметы вооружения (доспехи, оружие, древки для стрел). В список «заповедных» товаров попали даже топоры и ножи. Во-вторых, правительство стремилось наложить руку на крупные доходы от восточного экспорта. С этой целью царь Федор Иванович объявил продажу кожи на Восток монополией казны (265, 66).
На русских рынках Восток, помимо степных лошадей, был представлен прежде всего различными тканями. На их происхождение указывали уже их восточные названия – камка, тафта, атлас, бархат, бязь, миткаль. Другим восточным товаром были краски минерального и растительного происхождения. Одна из них – знаменитый лазурит, сияющий небесной голубизной на одеяниях ангелов рублевской «Троицы». Гордостью восточных купцов были драгоценные камни – древний атрибут верховной власти.
Оседавшие на Руси выходцы из степи принимали крещение и обзаводились семьями. И здесь всплывает деликатный вопрос о значении «горячей степной крови» для улучшения генофонда страны, основное население которой обитало в маленьких, отделенных друг от друга лесами и болотами деревушках...
Таких вопросов можно найти и поставить немало. Не имея возможности подробно рассматривать каждый из них, заметим лишь, что калькуляция «плюсов» и «минусов» в русско-ордынских отношениях отнюдь не сводится к известной фразе одного из героев Чехова: «Кругом одни убытки!» Нет, были и «прибытки». Их тщательный и объективный подсчет – задача для будущих поколений историков.
Ну а теперь опустимся на третий уровень обобщений, где пестрой кучей лежат на прилавке истории предметы, явления и слова. Всех их объединяет только одно: подлинное или мнимое татарское («монгольское») происхождение. Пожалуй, начнем со слов. Ведь «большая часть заимствованных слов заимствована нами вместе с новыми понятиями» (244, 18).
Сундук, тюфяк, башмак...
Вопрос о «татарских» заимствованиях в русском языке чрезвычайно сложен для серьезного исследователя. Все выводы здесь приходится строить на зыбком фундаменте из «возможно» и «вероятно». Вот лишь некоторые из затруднений.
Существуют языки монгольской группы и языки тюркские. На монгольском языке кроме самих монголов говорят, например, буряты. К тюркской группе относится язык половцев. Именно половцы составляли основное население Золотой Орды в XTV-XV веках.
Как известно, половцы не имели собственной письменности. Это крайне затрудняет изучение их истории и языка. Монгольские ханы для своих нужд пользовались сначала уйгурской письменностью. Позднее, с принятием ислама в Золотой Орде, в ханской канцелярии стали писать по-арабски. Знаменитые ханские ярлыки русским митрополитам в оригинале «писались на книжном тюркском языке золотоордынской эпохи уйгурскими или арабскими литерами» (99, 18).
Впрочем, все архивы Золотой Орды погибли еще в Средние века.
Итак, основная масса кочевников-ордынцев говорила по-тюркски, а правящий класс поначалу говорил по-монгольски, но постепенно тоже переходил на тюркский. При этом духовенство молилось и читало Коран по-арабски. Разумеется, происходило быстрое смешение всех этих языков. В тюркскую основу разговорного языка часто вплетались монгольские и арабские нити.
Еще одно препятствие на пути исчисления «татарских» слов в русском языке состоит в том, что тюркские слова входили в язык восточных славян и до Батыева нашествия. Постоянное общение с половцами, торками, черными клобуками и прочими степными народами, несомненно, и в этом отношении не прошло даром. С другой стороны, проникновение восточных слов в русский язык (особенно в язык населения южных областей России) продолжалось и после падения Золотой Орды. Поэтому очень трудно определить хотя бы примерное время проникновения тех или иных тюркизмов в русский язык.
«Исторический очерк распространения у нас тюркизмов может быть сделан в самых общих чертах, – писал известный лингвист А. И. Соболевский. – Мы имеем слишком мало памятников до половины XIII века с живым языком, чтобы могли сколько-нибудь точно определить древние тюркизмы (до нашествия татар). Точно также памятники XIII–XIV вв. не так много дают материала, как было бы желательно. Масса тюркизмов по памятникам появляется впервые в XV–XVI вв., но многие могли существовать у нас много ранее» (244, 60).
Подобно сочинителям житий святых, ученые обычно начинают исследование со смиренных рассуждений о неполноте и относительности своих познаний. Однако выполнив этот ритуал, им не остается ничего другого, как перейти к делу.
«Побежденные, – говорит Соболевский, – должны были угождать своим победителям, должны были посещать их орду. Результатом заискивания перед татарами явилось у нас в языке некоторое количество татарских названий одежд, вооружения, мер, монет (вместе с самими предметами). Значительное количество одежд и их принадлежностей в памятниках XIV–XVII вв. имеет татарские названия» (244, 60).
Далее ученый предлагает перечень этих заимствованных слов. Из мужской одежды: кафтан, ферязь, чекмень, азям, тигиляй, шаровары; из женской: шугай, терлик. Из обуви: башмак, чулок, ичиги. Из принадлежностей одежды: кушак, киса, кисет, калита, зенъ (карман). Из предметов вооружения: сагайдак, колчан, чечак, чекан, бехтерь (латы), юшман, кинжал, мисюрь, кистень, тюфяк (пушка). Из монет и мер: алтын, аршин, батман.
Другой ряд слов появился в результате знакомства русских с бытом татар и степной природой.
«Мы познакомились с новыми породами лошадей: аргамак; стали более точно, чем прежде, определять цвета шерсти: бур, карь, чал, булан, ал, игрен и игрень, мухорт... Далее мы получили слова: тавро, табун, чабан, отара, отава, чапрак, тебеньки, аркан, кибитка, тарантас. Затем мы получили целый ряд тюркских названий животных и растений: барс, кабан, бирюк, корсак... Названия птиц: беркут, балабан, сарыч; рыбы: сазан, балык; насекомых: таракан, саранча; растений: кизил, камыш...»
«При общении с татарами мы позаимствовались и разными кушаньями: калья, лапша; музыкальными инструментами: домра, накра, сурна, барабан, вероятно, балалайка; типами построек и их принадлежностей: очаг, печь, скамья, сарай, амбар, чулан, казна, лачуга, балаган, мизгит (мечеть). Далее тюркизмы – названия хозяйственных принадлежностей: чемодан, сундук, казанок, утюг, кирпич...»
«Наконец, находим еще тюркские названия явлений природы, по преимуществу степных: туман, буран...»
«Кроме тюркских слов мы получили от тюрков целый ряд арабских, персидских и вообще восточных. Это названия предметов восточной торговли, которая особенно усилилась, когда Киев был разрушен, степи заняты татарами и торговля с Грецией почти прекратилась». Сюда относятся главным образом названия тканей – атлас, парча, изарбат, алтабас, камка, тафта, мухояр, объярь, киндяк, зендень, изуфь, кумач, миткаль, бязь, бумазея, дымка, китайка – и принадлежностей ткани: бахрома, тесьма, кайма, мишура, гайтан (шнурок). Здесь и названия кож: сафьян, юфть. Тюркское происхождение имеет слово войлок.
Восточное происхождение имеют многие русские названия камней, металлов и минералов: алмаз, лал, изумруд, бирюза, булат, чугун, сулема, сабур, ямчуга, сургуч, сурьма.
Из пестрого ряда разнообразных слов восточного происхождения отметим общеизвестные: базар, ям (почтовая станция), кабала, барыш, магарыч, харч, богатырь, казак, ярлык.
«При сношениях с татарами русские выучивались говорить по-татарски, и привычка говорить на татарском языке имела следствием употребление татарских слов, без особой надобности, в русской речи. Таковы слова: балбес, башка, гайда, лафа, шарап (с середины XIV в.), бурда, ералаш, дуван, пай, шиш» (244, 71-78).
Причуды русского национального характера иногда проявлялись в языковых кульбитах. Так, например, русских послов, отправлявшихся в Орду, летописцы обычно называют татарским словом «киличеи» (от татарского слова «килиш» – ходить друг к другу); татарских же «киличеев» они почему-то называли по-русски «послами» (191, 253).
Русские взяли у татар не только отдельные слова, но и способ образования новых слов при помощи суффикса «-чи», который обозначал принадлежность к какой-то работе или делу. В русском произношении он зазвучал как «-щик». Так появились уже в документах XIV столетия слова даньщик, побор-щик, тальщик, ямщик, заставщик, бельщик, доводчик, выведщик, рубежчик, кунщик.
Прием этот не только прижился в русском языке, но и получил определенное развитие. «На русской почве татарский суффикс «-чи» подчиняется закономерностям русского языка, грамматикализируясь по типу русских родовых слов. Например «-чи» дало «-чей», «-щик», «-ч» (басмач, силач)» (251, 140).
Голубой нужник
Кибитки и верблюды – это лишь одна, хотя и самая большая «матрешка» Дикого Юга. Внутри нее имеется другая, поменьше. Это юг городской, мусульманский, торговый. И соответственно, не такой уж и «дикий»...
В 40-е годы XIX века чиновник Министерства внутренних дел А. В. Терещенко по заданию своего ведомства (функции которого были значительно шире, чем у его современного аналога) произвел раскопки в местечке Царево городище на Нижней Волге. Там, где Терещенко нашел одни только занесенные песком руины, некогда шумела столица Золотой Орды – город Сарай.
В те времена археология как наука в России еще не существовала. Нанятые чиновником землекопы работали усердно, но бестолково. Почти никакой документации раскопок не велось. Однако они были первыми. И потому им достался богатый урожай.
В своем отчете о работах, опубликованном в Журнале Министерства внутренних дел, Терещенко рисует впечатляющую картину. Городище было буквально нашпиговано древними вещами. Стоило вонзить лопату в землю, как раздавался характерный хруст. Железо упиралось в какой-то твердый предмет...
Перечень находок Терещенко занимает несколько страниц. И чего здесь только нет... Стена, убранная мозаикой, шестиугольные кирпичи пола, медная трубка от фонтана, детские свистки, керамические водопроводные трубы, мраморные тумбы, одиннадцать горнов со слитками железа на одном участке, а поодаль еще восемь горнов со слитками, обмазанные глиной ямы для хранения зерна, комнаты со стенами, а внутри их печи со сводами, склепы с человеческим костями прямо под полом жилой комнаты, резные вещи токарной работы, утварь монетного двора, мастерская сапожника, великолепные изразцы с позолотой и арабскими надписями, обломки стеклянной и фаянсовой посуды, прекрасный беломраморный подсвечник с арабской надписью, камни для растирания красок и сами краски, листки бумаги с вытесненными на них незабудками и золотыми ободками по краям, два деревянных гроба, обитые парчой и окованные металлом, медные и стеклянные наперсные кресты, чернильницы, холст, дверные петли, разнообразные замки, листы меди, зерна кофе, ароматная смола, точильные бруски, грифельные дощечки для письма, медная проволока, стеклянные бокалы, печать с изображением тигра, медное изображение быка, украшения из перламутра с резьбой и надписью и многое другое (254, 355-370).
Терещенко писал в своем отчете, что за несколько лет до него какие-то кладоискатели отрыли на сарайском городище даже золотую корону хана Джанибека (1342–1357), которая потом неведомыми путями уплыла из России и обнаружилась в кабинете восточных древностей в Иене.
Однако самая оригинальная (хотя и не самая драгоценная) находка осталась все же за Терещенко. В одном из древних помещений он откопал стоявший на кирпичном полу каменный постамент. Поверх него лежала каменная плита, облицованная небесно-голубыми изразцами. Посреди плиты зияла большая круглая дыра...
Кафедра археологии
Покорив многие народы, монголы почувствовали необходимость создания административных центров, куда стекалась бы положенная дань, где находилась бы официальная резиденция правителя, где жили бы купцы и ремесленники. Рассказывают, что мудрый советник Чингисхана китаец Елюй Чу Цай говаривал своему господину: «Можно создать империю, сидя на коне. Но управлять ею, сидя на коне, нельзя».
В итоге «кочующее племя варваров» уже в первой половине XIII столетия обзавелось своими собственными городами. Они вырастали быстро и неожиданно, буквально «как мираж в пустыне».
Первая и вторая столицы Золотой Орды – Сарай-Бату и Сарай-Берке – были крупными центрами ремесла и торговли. В первой половине XIV века здесь появились дворцы, мечети и медресе, построенные мастерами из Хорезма.
Множество прекрасных произведений искусства попадало в эти города и как военные трофеи татар, и как подарки от искавших дружбы с ними соседних правителей. По международным торговым путям сюда прибывали товары из Китая и Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и Западной Европы.
Из городов Золотой Орды на Русь везли красивую поливную керамику. Осколки чашек, мисок и кувшинов ордынского происхождения археологи находят даже в гробницах московских князей XIV века (109, 80). В Новгороде почти все такого рода находки связаны с богатыми усадьбами (187, 168). Красивые импортные вещи всегда были дороги и доступны только состоятельным людям.
Заметим, что и сама городская культура Золотой Орды знала хорошие и плохие времена. Так, во второй половине XIII века «хорошие специалисты были большой редкостью» в ее молодых городах (166, 122). В период расцвета политического могущества Золотой Орды (первая половина XTV века) наивысших успехов достигает и ее синкретическая культура. Благодаря тесным религиозным, торговым и политическим связям двух регионов, «могучая культура среднеазиатских городов питала монголо-татарское ремесло» (187, 73).
В области декоративно-прикладного искусства специалисты говорят об использовании русскими мастерами XTV–XV веков не только форм и мотивов восточного декора, но и стилевых принципов (166,155). Все это было связано с «модой» на восточные вещи, возникшей в ту эпоху. В гробнице новгородского архиепископа Василия Калики (умер в 1352 году) найдены остатки шелковой ткани, расшитой восточными узорами (187, 100).
В сокровищнице и гардеробе московских князей (насколько мы знаем то и другое по их духовным грамотам) было немало предметов с монгольскими названиями (85, 5–9). Кое-что вошло и во всеобщее употребление. Стоглавый собор (1551 год) принял особое постановление, запрещавшее носить тюбетейки («тафьи»), «занеже чюже есть православным таковая носити – безбожнаго Махмета предание» (68, 301).
Однако по мере упадка Золотой Орды начинается обратный процесс: воздействия на ее художественное ремесло приемов и традиций русских мастеров. Так, например, русская форма ковша входит в моду в Орде (166, 120).
В военном деле и снаряжении русского воина влияние Орды не подлежит сомнению. В первые сто лет ига русские воины часто вынуждены были воевать вместе с татарами по распоряжению хана. Позднее они повернули оружие против своих недавних «союзников». И в том и в другом случае они внимательно присматривались к татарским приемам ведения боя и к вооружению «поганых». Наконец, оружие было едва ли не самым распространенным подарком в те времена.
И все же прав был известный русский монголист Д. Банзаров, полагавший, что «заимствованное от Востока вооружение не должно было изгонять собою древнего, собственно русского, но служило только к дополнению и усовершенствованию последнего» (87, 164). Степняки почти не имели собственной металлургии. Кузнецы в Орде были редкостью. Привозные железные доспехи и хорошие сабли были достоянием узкого слоя ордынской знати. Русские воины в массе своей были вооружены гораздо лучше татар. Единственное, что им пригодилось из татарского снаряжения – это «тигиляй». Так называли плотно подбитую ватой или пенькой безрукавку с высоким стоячим воротником. Практичность и дешевизна «тигиляя» обеспечила ему широкое распространение среди русских воинов (87, 165). В этой одежде они изображены на рисунке в известном сочинении о России барона Сигизмунда Герберштейна (первая половина XVI века).
Историки отмечают развитие при монголах дальней караванной торговли в Великой степи. Этому способствовало и сокращение транзитной торговли через Ближний Восток после утверждения там турок-сельджуков. «Ханы Золотой Орды с целью увеличения казны за счет сбора пошлин, которые составляли от 3 до 5% стоимости товара, оказывали покровительство транзитной торговле» (274, 69). Для обеспечения безопасности караванов при необходимости привлекались военные силы. Базары Сарая были завалены товарами, привезенными из Италии или из Китая, из Ирана или из Руси (138, 14–17). Однако сами монголы на мировых рынках могли выставить только рабов, скот и продукты животноводства.
Поставив за правило содействовать международной торговле, татарские ханы распространяли его и на русских купцов. Последние беспрепятственно передвигались по всей территории Золотой Орды. В источниках есть сведения о том, что в 1404 году русских купцов видели даже на базарах Самарканда (108, 215). Закупая восточные товары (ткани, пряности, лошадей, краски, сушеные фрукты) для внутренних потребностей страны, русские купцы, насколько известно, не занимались перепродажей их в западные страны (270, 241).
Смуты середины XIV столетия заставили жителей Сарая окружить свой город рвом и валом (263, 68). Однако настал день, когда и эти предосторожности оказались тщетными. В 1395 году знаменитый среднеазиатский завоеватель Тимур захватил Сарай и устроил здесь страшный погром. Эти события подорвали культурный потенциал столицы Золотой Орды. Начинается миграция уцелевших мастеров в другие регионы. Несомненно, какая-то часть их отправилась и на Русь.
Нападение русского войска под началом князя Василия Звенигородского на Сарай осенью 1480 года, по-видимому, поставило точку в культурной истории этого некогда славного города.
Балалайка Рихтера
На саранских базарах наши предки отоваривались не только мануфактурой и пряностями. Из Орды везли и кое-что посущественнее: новые идеи, новые подходы к решению тех или иных проблем. Вот этот невидимый груз усталых верблюдов давно не дает покоя любителям подниматься к истокам.
Первым, кто высказался на эту тему, был малоизвестный историк и публицист пушкинской поры Александр Рихтер (225, 2–32). К «татарскому наследству» он причислял многое.
«"Восточное великолепие" дворцов русских царей...»
Обычай заставлять послов «не иначе говорить речи, как стоя на коленях и повергаться перед троном на землю»; отсюда и знаменитое выражение «бью челом», то есть кланяюсь, стоя на коленях.
«Государи дарили по восточному обыкновению тех, которых хотели почтить, одеждами...»
«По свержении татарского ига, русские цари продолжали жить по-азиатски, редко являлись народу, проводили большую часть жизни во внутренности своих чертогов...»
Русские цари выезжали из дворца верхом, «и по татарскому обычаю шел подле стремян их придворный».
Обычай цариц выезжать верхом за город на прогулку. «Надобно полагать, что русские женщины переняли ездить верхом у татарок».
Татарская одежда и обувь народа: синие и белые армяки, какие и теперь носят монголы, «и белые шапки наподобие колпаков татарских». А также «короткие сафьяновые сапоги, унизанные жемчугом» и маленькая скуфья из золотых и серебряных нитей на голове.
Обычай не снимать шапки в присутствии самого царя.
Затворничество женщин.
Ночные караулы, рогатки на перекрестках, сторожа с медной доской.
Заимствования в военном деле: оружие, «конские уборы и весь воинский снаряд». Деление войск на десятки, сотни и тысячи, которое и до сих пор сохранилось у казаков. Привычка сражаться «не стоя на месте, а на скаку, действуя стрелами и копьями, то нападая, то вдруг отступая».
Мучительные казни: бить кнутом и плетьми, ставить на правеж, сажать на кол, рвать ноздри.
Тарханные (льготные) грамоты «от монголов введены в Россию».
Балалайка и барабан.
Денежная система «деньга» – «полденьги» – «алтын» вместо традиционных звериных «кун» и «мор-док». Монеты Золотой Орды, принятые и на Руси после «безмонетного периода».
Что можно сказать по поводу этих мыслей, которые сам Рихтер скромно называл «поверхностным обозрением»? На данный момент только лишь одно. Каждая из них требует отдельного критического рассмотрения.
При этом не следует забывать, что восприимчивость к чужому опыту, переимчивость – сильная, а не слабая сторона национального характера. И если бы мы уже взяли от соседей все полезное для нас – как далеко ушли бы мы сейчас по дороге истории...
Глава ХIII
Коварный Запад
Сибирь начинается от Вислы.
Маркиз де Кюстин
Иван III первым из московских князей стал вырабатывать европейскую политику. В связи с этим он, быть может, первым из Рюриковичей должен был задуматься над «вечными вопросами»: что есть Запад? что нужно Западу от России? что нужно России от Запада?
Запад для Руси времен Ивана III был многолик. В широком смысле, как «другой мир», он начинался где-то вскоре за Можайском. Вязьма была отбита у литовцев только в 1494 году.
Великое княжество Литовское было близким и понятным. Это был как бы «полу-Запад». Здесь, в Вильно, при дворе великого князя Литовского московские послы обходились без переводчика.
Однако в Польше литовский «полу-Запад» быстро превращался в настоящий, католический, высокомерный и богатый Запад.
За Польшей начинались немецкие земли, номинальным главой которых был император Священной Римской империи германской нации. Это была уже совсем неведомая земля.
Севернее Литвы Запад глядел на Русь сытой и богатой Ливонией. А где-то далеко, за морскими просторами, лежала Швеция – туманная прародина Рюриковичей.
Наконец, у Руси был и свой, доморощенный «Запад» – Великий Новгород. Здесь важно прогуливались заморские купцы, горделиво высились башни и стены Готского и Ганзейского дворов. Здесь царил свойственный Западу дух прагматизма и предприимчивости. Здесь умели говорить на многих языках и читали такие книги, от которых мысль приходила к пагубному круговращению.
Что нужно было Западу от России? Да в сущности – ничего. Никто всерьез не собирался завоевывать ее бесконечные леса и болота. Литва, инстинктивно прихватившая в XIV столетии всю нынешнюю Белоруссию и Северскую Украину с «верховскими княжествами», толком не знала, что ей делать с этим беспокойным имуществом.
Швеция не предъявляла серьезных претензий на русские земли со времен Ореховецкого договора 1323 года.
У всех хватало своих собственных проблем.
Конечно, если бы Русь вдруг оказалась совсем беззащитной, – на ее земли тотчас нагрянули бы какие-нибудь чужеземные «просветители». Однако
Русь даже в самые тяжелые времена умела постоять за себя. И потому ее до времени оставили в покое.
Запад нужен был России гораздо больше, чем Россия – Западу. Скудные материальные ресурсы, косность и невежество, провинциальная узость интересов – вот то наследство, которое Иван III получил от своих предшественников. Все это гирями повисло на ногах молодого Московского государства.
Для выхода из этого тупика необходимо было то, что позднее историки назовут «модернизацией».
Понятно, что соседний «полу-Запад» не хотел укрепления России на путях освоения ею достижений европейской цивилизации. Литва и Ливония не пропускали в Москву не только мастеров, но и любые товары, так или иначе относящиеся к военному делу. Москва со своей стороны весьма недоверчиво относилась ко всему, что приходило из этих традиционно враждебных ей стран. В итоге Иван III искал хороших иностранных специалистов для своей «модернизации» главным образом в немецких землях и в Италии. Так же поступал и сын Ивана Василий III. И только Иван IV, отойдя от заветов отцов, предпочитал дружить с Англией и Данией.
Первое «окно в Европу» прорубил Иван III. Здесь, как и во многом другом, он был прямым предшественником Петра Великого.
Московские летописи конца XV века пестрят сообщениями о событиях, так или иначе связанных с «латинянами». И в этой пестроте отразилась извечная противоречивость отношения русских к Зайаду. Если на монашеский север Русь привыкла смотреть с благоговением, на таежный восток – с любопытством, на степной юг – с некоторым высокомерием и страхом, то на «латинский» запад она смотрела со смешанным чувством презрения и вожделения.
Кнутометрия
За двести пятьдесят лет татарского ига и междоусобных войн страна выпала из общеевропейского культурного процесса. Она безнадежно отстала во многих областях. Городская жизнь и связанные с ней прогрессивные идеи заметны были только в двух-трех важнейших городах. Мерой всех вещей в России был не человек, а кнут. Размахивая огромным кнутом, Иван III погнал ошалевшую от испуга страну вскачь по дороге истории.
Возможности кнута были велики, но не беспредельны. Далекие горизонты открывал лишь союз кнута и циркуля. Иными словами, России необходимы были интеллектуальные (и прежде всего военно-технические) достижения Запада. Московские послы, ездившие в Италию, Германию и Венгрию, имели задание приглашать в Москву разного рода умельцев – инженеров, «рудознатцев», врачей, архитекторов. Иногда им удавалось соблазнить таких выдающихся «мастеров на все руки», как Аристотель Фиораванти.
Талантливые люди эпохи Возрождения были чрезвычайно «легки на подъем». Их манило все новое и неведомое. И все же известный и преуспевающий у себя на родине мастер едва ли поддался бы на уговоры московских зазывал. Однако мир и тогда состоял не из одних счастливчиков. Молодежь или мастера, не сумевшие по разным причинам создать себе имя и состояние, готовы были рискнуть и отправиться на край света, в далекую снежную Россию.
Путешествие из Италии в Россию сопровождалось множеством опасностей. Иногда мастеров задерживали в Крыму, Ливонии или Литве. Иногда они погибали в Москве, прогневав чем-то нашего тирана. Иногда Державный так высоко оценивал их мастерство, что навеки оставлял в своем лесном царстве. И все же высокие ставки оплаты, возможность проявить себя в крупных проектах и просто желание посмотреть неведомый мир оказывались сильнее доводов благоразумия. В итоге в 1492 году в Москве уже работала целая команда иностранцев, главным образом – итальянцев. Их главным делим было возведение и внутреннее благоустройстве новой крепости. Под 6999 годом (1 сентября 1490 – 31 августа 1491) московский летописец сообщает:
«Toe же весны марта заложил Петр Антонии Фрязин две стрелницы (башни. – Н. Б.), едину у Фроловскых ворот, а другую у Никольскых ворот, а Никольскую стрелницу не по старой основе заложиша, да и стену до Неглимны, города прибавиша» (49, 332).
«Того же лета Марко да Петр Антонеи архитектон Фрязове съвръшиша большую полату великого князя на площади» (49, 332).
«Того же лета Петр Антонеи Фрязин съвръшиша стрелницю Фроловъскую» (49, 332).
Работы главного наследника славы Аристотеля Фиораванти, итальянского зодчего Пьетро Антонио Солари радовали глаз своей прочностью и красотой. И в роковом 7000 году (1 сентября 1491 – 31 августа 1492) Иван III решил, наперекор устрашающим пророчествам, начать строительство первого в истории Москвы каменного великокняжеского дворца. Вероятно, главным архитектором был назначен все тот же Солари.
«Toe же весны априля в 5 в четверг вышел князь великы из своего двора из старого в княжо Иванов двор Юрьевича в новой, и с великою княгинею Софьею и з детми и с невесткою с великою княгинею с Оленою и со князем Дмитреем со внуком, а старой свои двор деревянои повеле разобрати того ради, что бы ставити новой двор камен» (49, 333).
Построенный итальянцами каменный дворец Ивана III не сохранился до наших дней. Нет и его подробных описаний. Однако, судя по косвенным данным, это было великолепное сооружение в стиле Ренессанса. Его главный фасад, обращенный к Москве-реке, украшала аркада, служившая опорой для открытой галереи второго этажа. Известно, что в отделке здания были использованы даже каменные скульптуры (20, 79).
«Укрепления этой крепости (московского Кремля. – Н. Б.), главные храмы, так же как дворе государя, выстроены из кирпича на итальянский лад итальянскими мастерами, которых государь за большие деньги вызвал из Италии», – отметил австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, посещавший Москву во времена Василия III (5, 133).
Здания, построенные итальянцами, отличались не свойственным тогдашней русской архитектуре пристрастием к симметрии и геометрической правильности линий. «А все в кружало, да в правило», – удивлялся московский летописец, рассказывая о строительстве Аристотелем Фиораванти нового Успенского собора (46, 302). Это означает, что всё делалось по циркулю и по линейке.
Та же чистота линий отличает Грановитую палату и Архангельский собор московского Кремля. Ею отмечены собор Спасского монастыря в Ярославле (1516 год) и собор Антониева монастыря в Красном Холме (1480-е годы), который, по-видимому, также строили итальянцы.
Итальянцы любили украшать свои постройки изящными арочными галереями в один или два яруса. В Москве эта средиземноморская красота поначалу также имела успех. Тяжелый куб храма словно поднимался и таял в кружеве колонн и арок. Однако вскоре выяснилось, что итальянские галереи зимой заваливает снегом, а большие окна плохо хранят тепло. Тонкий белокаменный декор требовал тщательного ухода и постоянной починки. В итоге пошли по обычному пути «наименьшего усилия». Арки галерей заложили толстыми стенками с узкими окнами, а обветшалый белокаменный наряд заменили неприхотливым кирпичом. В соответствии с местными вкусами купола из стройных полусфер переделали в огромные кособокие «луковицы», а ба-рабары глав, соответственно, надстроили на полтора или два метра.
В этом причудливом виде и поплыли венецианские гондолы по неторопливым российским векам.
Сто лет спустя пленительная итальянская геометрия; как чудное воспоминание, возродилась в творениях «зодчего Бориса Годунова». Имя этого мастера осталось неизвестным. Для царя Бориса им построена Троицкая церковь в Больших Вяземах и церковь Троицы в Хорошеве.
Итальянское «соло» странно и одиноко звучит в соборном хоре русского зодчества той эпохи. Оно столь же фантастично, как и мечта о новом Риме посреди прошитых волчьими стежками бескрайних снежных равнин...
Игры с медведем
Резкое усиления Московской Руси при Иване III привлекло к ней внимание не только ближних, но и дальних западных соседей. В первую очередь их интересовала возможность использовать военный потенциал молодого государства для борьбы с Турцией или Польшей. Первую идею лелеяли итальянцы, которые не сразу поняли, что дружественные отношения с крымским ханом, а стало быть, и с его сюзереном, турецким султаном, являлись краеугольным камнем внешней политики Ивана III. Когда они это поняли – все «антитурецкие проекты» с участием России развеялись как дым.
Иное дело – Польша и прочно связанная с ней Литва. С Великим княжеством Литовским Московская Русь в 1487 году начала энергичную борьбу, которая не прекращалась несколько десятилетий. В этой связи Иван готов был дружить с любым врагом польского короля и одновременно великого князя Литовского Казимира IV.
Помимо крымского хана, молдавского господаря и ливонских рыцарей Иван надеялся втянуть в войну с Польшей императора Священной Римской империи Фридриха III Габсбурга (1440–1493).
Империя представляла собой довольно хрупкое объединение различных германских земель. Границы его изменялись в зависимости от успеха военно-политических и династических предприятий императора. Путь к императорскому трону был долог и тернист. Сначала коллегия из семи выборщиков (крупнейших духовных и светских феодалов империи) избирала короля Германии. На дипломатическом языке той эпохи его называли «королем Римским».
Король становился императором только после одобрения римского папы. Без его благословения коронация была невозможна.
Власть императора была далеко не абсолютной. Правители отдельных областей имели право самостоятельно вершить суд, чеканить монету, разрабатывать богатства недр, брать таможенные пошлины и даже воевать между собой.
Интерес императора Фридриха и его сына Максимилиана (избранного на Франкфуртском сейме в I486 году «римским королем», то есть фактически соправителем и наследником отца) к Московской Руси возник не случайно. Империя переживала трудные времена. Ее восточным владениям угрожали Венгрия и Польша. Естественно, имперская дипломатия начала поиски союзников для совместных действий против польских Ягеллонов. Одним из них и могла стать далекая Московия.
Странствующий рыцарь
В 1486 году в Москву прибыл некто Николай Поппель. Он называл себя «странствующим рыцарем» и любознательным путешественником. Такого рода люди встречались в тогдашней Европе. Однако Москва не верила в странствия из чистой любознательности. Уроженца Силезии Поппеля здесь приняли за польского шпиона. И лишь рекомендательное письмо императора Фридриха, подтверждавшее статус путешественника, спасло его от знакомства с тюремными крысами.
Вернувшись в Германию, Поппель заинтересовал тамошнюю знать рассказами о своеобразных нравах и амбициозных замыслах великого князя Московского. Император решил опять направить его в Москву, но на сей раз уже в качестве своего официального представителя. В итоге Поппель вновь явился в «Белокаменную» в начале 1489 года (271, 96).
Похоже, что многое в характере Поппеля роднило его с бароном Мюнхаузеном. Экстравагантные выходки и рассуждения приносили ему успех при дворах европейских государей. Однако в Москве право на оригинальность признавалось только за юродивыми.
Великий князь долго не желал лично говорить с императорским послом. В конце концов встреча все же состоялась. Поппель предложил выхлопотать для Ивана у императора королевский титул. Затем он передал предложение императора выдать дочь московского великого князя замуж за какого-нибудь немецкого князя из дома Габсбургов.
Оба предложения вызвали возмущение в московских верхах. В вопросе о титуле Поппель, так сказать, «наступил на любимую мозоль» Ивана. «Государь всея Руси» не видел для себя никакой чести в том, чтобы получить от Фридриха королевский титул и тем самым фактически признать его старшинство. В Москве еще помнили те времена, когда за титулом великого князя приходилось ползти на коленях к ханскому шатру, а сан митрополита выпрашивать у константинопольского патриарха. Бальзамом для еще незаживших ран московского самолюбия служили громкие титулы «государя всея Руси» и даже «царя», которые присвоил себе Иван III.
Однако титулы интересовали Ивана не сами по себе, а лишь как символы могущества и независимости Московской Руси. Поэтому на предложение императора он ответил гордым отказом: «Мы Божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога» (25, П).
Столь же скептическое отношение вызвало у Ивана и предложение выдать дочь за немецкого князя. Он отказал Поппелю даже в его просьбе взглянуть на будущую невесту.
Посольство Николая Поппеля в январе 1489 года не принесло явных результатов. Однако оно расшевелило неторопливого «русского медведя». В Москве решили подробнее выяснить намерения и возможности императора Фридриха. С этой целью в марте 1489 года к императорскому двору отправилось московское посольство в составе Юрия Траханиота, Ивана Халепы и Константина Аксентьева. Единственным реальным вопросом, который разрешено было обсуждать московским послам, был вопрос о браке дочери Ивана. Однако Иван III был готов породниться лишь с сыном и наследником императора Фридриха римским королем Максимилианом.
25 июля 1489 года император Фридрих принял московских послов во Франкфурте. Эта было первое в истории, так сказать, «официальное знакомство» Германии с Россией. Во Франкфурте в это время проходил съезд («рейхстаг») немецкой знати. Его участники в полном составе присутствовали на приеме русских послов. С любопытством натуралиста глядели курфюрсты, князья и бюргеры на облаченных в странные, восточного покроя одежды русских бородачей. Во всей церемонии было много фантасмагорического. Главный русский посол, грек по национальности, говорил свою речь по-итальянски. Немецкого языка никто из послов не знал.
Грек говорил о том, что его государь, московский великий князь Иван, желает дружбы с императором и в знак уважения шлет ему дары. Они состояли из трех соболиных шуб и других мехов (86, 234).
Вежливый ответ императора был передан через переводчика, доктора фон Турна, также по-итальянски.
На следующий день состоялись приватные переговоры послов с императором. Их содержание не отразилось в источниках. Известно лишь, что после этих переговоров император не потерял интереса к «дружбе» с Москвой. Вместе с отпущенными домой русскими послами он вместо раздражавшего москвичей своими манерами Николая Поппеля отправил нового дипломата – доктора Георга фон Турна. Формально он именовался послом короля Римского Максимилиана.
Коварство и «любовь»
9 июля 1490 года любившая всяческие процессии Москва глядела на въезд пышного посольства. «Прииде посол из Рима великого князя Юрий Грек Траханиот, да с ним посол прииде от короля Римского Максимьяна Фердирикова сына цесарева, именем Юрьи Делатор о любви и о дружбе и о братстве» (46, 355).
Прибыв в Москву, Георг фон Турн (имя которого русские летописцы в соответствии с итальянским произношением и русским искажением переиначивают в Юрия Делатора) был принят великим князем Иваном 18 июля 1490 года. На этой встрече посол от имени империи предложил Ивану заключить письменный договор о борьбе против общих врагов – польского короля Казимира TV и его сыновей.
Помимо этого, фон Турн предложил Ивану «славы ради» послать в империю русский отряд для участия г в боевых действиях против Франции.
Союз с императором для совместных (или, точнее говоря, одновременных) действий против польского короля и великого князя Литовского Казимира IV в этот момент казался Ивану вполне реальным. Этому союзу благоприятствовала общая ситуация в Центральной Европе. После кончины 6 апреля 1490 года венгерского короля Матвея Корвина претендентами на опустевший престол выступили сразу трое соискателей: сын покойного Януш, король Римский Максимилиан Габсбург и сын польского короля Казимира IV Владислав Ягеллон, занимавший с 1471 года чешский трон. Открывалась перспектива большой войны между Габсбургами и Ягеллонами. В этом случае боевые силы Польши разворачивались на запад, оставляя Литву один на один с московскими воеводами. А между тем Иван L уже три года вел необъявленную войну против Литвы, стремясь отнять у нее верховья Оки, Северскую Украину и смоленские земли. Обещая Максимилиану помощь в войне с Польшей, Иван имел в Г виду не что иное, как продолжение своего натиска на Литву. Однако эти обещания должны были подтолкнуть римского короля к более решительным действиям по отношению к Польше. Словом, как это обычно бывает в дипломатии, каждая сторона искала выгод за счет другой. Проигрывал тот, кто оказывался более доверчивым или менее осведомленным о реальном положении дел.
Уклонившись от обсуждения вопроса о посылке русского «экспедиционного корпуса» для войны с Францией, Иван решил начать с заключения с римским королем письменного договора о дружбе и взаимопомощи против польских Ягеллонов. Проект договора был подготовлен московскими дьяками и вручен имперскому послу. Теперь этот проект должен был утвердить Максимилиан в присутствии московских послов, а затем Иван III в присутствии имперских послов. Ржавая карусель средневековой дипломатии начала свое неторопливое вращение.
Серьезный и представительный фон Турн произвел хорошее впечатление на московский двор. Летописи отмечают, что великий князь «почтил зело» имперского посла (49, 331). На прощание Иван подарил ему золотую цепь с крестом, серебряные шпоры, а также подбитую горностаем и расшитую золотом атласную шубу (86, 236).
Вместе с покидавшим Москву фон Турном Иван отправил в империю свое посольство, которое должно было принять от Максимилиана клятву на верность «докончальной грамоте» или, пользуясь дипломатическим языком той эпохи, «взяти с ним любовь и докончанье» (46, 355). Это второе московское посольство возглавил все тот же Юрий Траханиот. С ним отправились видный московский дьяк Василий Кулешин, участник первого посольства Иван Халепа и подьячий Юшко.
22 марта 1491 года московские послы были приняты римским королем Максимилианом в Нюрнберге. В эти же дни здесь проходил съезд немецкой знати, у которой король просил военной и финансовой помощи для продолжения войны за венгерское наследство. Эта война поначалу шла успешно для Максимилиана; Но затем его главный противник чешский роль Владислав Ягеллон собрался с силами и вытеснил Габсбургов со всей территории Венгрии.
В этих условиях Максимилиан охотно утвердил довольно туманный союзный договор с Иваном III, надеясь, что московит оттянет на себя хотя бы часть сил Ягеллонов.
Исполнив свою миссию, московские послы покинули императорский двор 23 июня 1491 года. В Москву они возвратились всего за день до начала 7000 года – 30 августа 1491 года. «Того же лета, месяца августа в 30, приидоша послы великого князя от короля Максимьяна Римского, Юрьи Грек да Василеи Кулешин», – сообщает летопись (50, 286).
Согласно неписаным законам тогдашней дипломатии поспешность считалась дурным тоном или даже признаком слабости. Имперский посол Георг фон Турн во второй раз приехал в Москву для присутствия на церемонии утверждения Иваном союзного договора почти три месяца спустя – 18 ноября 1491 года (50, 287).
Вскоре в присутствии имперского посла Иван присягнул на верность договору. После этого фон Турн сообщил о том, что его король уже начал войну с Ягеллонами за Венгрию и предложил Ивану обсудить конкретные формы и сроки выступления московских сил против Польши.
Дальнейший ход переговоров приобретает несколько водевильный характер. Московская разведка своевременно доложила Ивану о том, что 7 ноября 1491 года римский король Максимилиан заключил со своим соперником чешским королем Владиславом Ягеллоном Пресбургский мир и уступил ему Венгрию. Таким образом, вопреки своим клятвенным обещаниям, изложенным в договоре с русскими, никаких боевых действий против Ягеллонов Максимилиан в обозримом будущем не предполагал.
Однако почтенный фон Турн не знал (или делал вид, что не знал) о заключении Пресбургского мира, в результате которого его миссия теряла всякий смысл. Щедро расточая комплименты великому князю, он продолжал уговаривать Ивана поскорее начать войну с Казимиром IV, чтобы помочь своему новому другу и брату, римскому королю Максимилиану. Более того. Следуя полученным инструкциям, имперский посол просил Ивана помочь ливонским и тевтонским рыцарям свергнуть власть Польши и перейти под покровительство империи. Рассматривая рыцарей как своих подданных, отнятых у него Казимиром, Максимилиан просил Ивана прекратить с ними всякую вражду и при помощи независимых посредников уладить пограничные споры. Несмотря на некоторый провинциализм своих представлений, московские дипломаты были, конечно, достаточно умными людьми, чтобы из опыта общения с Максимилианом сделать ряд важных выводов.
Первый из них состоял в том, что «любовь» великого князя Ивана с римским королем Максимилианом оказалась столь же мимолетной, как и всякая дипломатическая «любовь». В сухой остаток выпала горькая истина. Запад был не менее коварен, чем Восток. Клятвы и обещания выполняются им лишь постольку, поскольку они отвечают его сиюминутным интересам.
Второй вывод был еще горше первого. Оказалось, что римский король считает своего «любимого брата» великого князя Ивана полным идиотом. Об этом свидетельствовали фантастические планы отправки русского корпуса во Францию или же оказания Иваном помощи тевтонским рыцарям.
Конец любви – всегда печальная картина. Однако в дипломатии не принято проявлять эмоции. К тому же дипломаты лучше других знают, что события никогда не стоят на месте. И завтрашний день часто смеется над сегодняшним. А потому в Москве не только выдержали весь ритуал бессмысленных переговоров с фон Турном, но и отправили вслед за ним свое третье посольство к королю Максимилиану. Главой этого посольства был вновь назначен неутомимый Юрий Траханиот. Вторым послом стал Михаил Кляпик Еропкин.
.(Интересно, что главным лицом этой российско-германской. «челночной, дипломатий» неизменно оставался московский грек Юрий Траханиот. Что заставляло его брать на себя эту хлопотливую миссию? Имел ли он от всего этого какую-нибудь корысть? Иностранцы утверждают, что московские послы не получали от государя средств, необходимых на всякого рода дорожные расходы (5, 72). Зная традиции московских канцелярий, эту молву можно принять за правду. Однако это лишь одна сторона правды. Другая состояла в том, что скупость казны всегда давала официальным лицам моральное право наживаться за счет своей должности. Послы, например, за хорошую мзду брали под свою «крышу» купцов, да и сами зачастую под видом подарков везли в страну назначения товары для продажи.)
Послам поручено было официальным образом спросить у Максимилиана, в каком состоянии находятся его отношения с Ягеллонами и правда ли, что он отступился своей «отчины» Венгрии. Иван просил императора держать его в курсе дел и в случае начала новой войны с Ягеллонами немедленно дать ему об этом знать. Одновременно послы должны были использовать любые источники для получения широкой и достоверной информации о положении дел в Центральной Европе.
Примечательно, что московское посольство, с точки зрения выбора пути, обычно шло по стопам имперского, а имперское – московского. В этом был свой тайный смысл. Следуя на некотором временном отдалении за иностранным послом, можно было узнать много интересного о том, с кем он встречался, что говорил и как себя вел. Важно было и то, куда отправился посол, покинув пределы Руси. Такого рода информация была необходима для правильного понимания истинных намерений дипломатов, а также «морального облика» каждого из них.
15 января 1493 года третье московское посольство прибыло ко двору короля Максимилиана, который находился в это время в Кольберге, близ французской границы. На встрече с московитами король подтвердил, что действительно отказался от борьбы с Ягеллонами за Венгрию. Вместо прежнего бумажного союза против Ягеллонов он предложил Ивану заключить новый союз, на сей раз – для совместной борьбы с Турцией.
Московские послы прекрасно знали, как высоко ценит их государь мирные отношения с крымским ханом и стоявшим за его спиной турецким султаном. Поэтому идея антитурецкой лиги не вызвала у них никакого интереса. Ограничившись просьбой сообщить великому князю 6 намерениях Максимилиана относительно Венгрии и Польши, они отправились в обратный путь...
После возвращения третьего посольства в империю в Москве, наконец, окончательно убедились в том, что никаких интересных перспектив дальнейшая переписка с римским королем не открывает. Максимилиан пришел к аналогичному выводу несколько позже. Весной 1494 года он собирался отправить в Москву еще одно посольство. Однако, судя по молчанию русских источников, эта идея так и не была осуществлена.
Этнограф Снупс
В то время как московские послы собирали сведения о Западе, Запад решил поближе узнать Россию. С этой целью император Максимилиан и его дядя эрцгерцог Сигизмунд Тирольский выдали рекомендательные грамоты некоему Михаилу Снупсу. Это был еще один «любознательный путешественник» наподобие Николая Поппеля. Однако в отличие от Поппеля Снупс не был искателем приключений. Он собирался изучать природу России, жизнь и языки населявших ее народов.
В Россию Снупс ехал обычным путем: из Любека морем до Ревеля, а от Ревеля на Псков. В Любеке в августе 1492 года он столкнулся с третьим русским посольством, направлявшимся к Максимилиану. Снупс представил послам свои рекомендательные письма, которые они внимательно изучили и перевели на русский язык. После этого Юрий Траханирт по своим каналам немедленно дал знать в Москву о миссии «этнографа».
Прибыв в Москву осенью 1492 года, Снупс окунулся в атмосферу паучьего гостеприимства. Обычно Иван III поручал своим придворным устраивать для подозрительных иностранцев долгие хмельные застолья, во время которых те могли выболтать свои истинные цели. При этом любая попытка иностранца вырваться из-под тягостной опеки и самостоятельно познакомиться со страной решительно пресекалась. Снупс просил разрешения съездить на окраину страны и посмотреть народы, живущие по реке Оби. Возможно, его влекли туда и слухи о недавно открытых в тех краях немцами серебряных рудниках (271, 98). В ответ Снупсу было сказано, что места эти находятся слишком далеко и даже московские сборщики дани с трудом попадают туда...
Поняв, что затянувшееся «знакомство с Россией» может плохо кончиться не только для его печени, но и для всего организма, предшественник маркиза де Кюстина в январе 1493 года ни с чем покинул Москву. Тем же путем, через Ливонию, он вернулся в Германию.
Кот и еж
Первое знакомство Германии с Россией в 1486–1493 годах напоминает встречу кота с ежом. Кот никак не мог понять, что за существо скрывается под этими страшными иголками. Еж также был озадачен странным видом кота и на всякий случай стал пыхтеть, раздуваться и сворачиваться в шар. Но в конце концов все обошлось и каждый пошел своей дорогой.
Однако с тех пор немцев не покидало ощущение смутной тревоги, вызванной сознанием того, что там, на востоке, между Польшей и пустынями Татарии «кто-то есть».
Этот «кто-то» – загадочный «Московит». Его нельзя было безоговорочно причислить ни к одному из знакомых Западу видов правителей. Он был не азиатский деспот, но и не европейский просвещенный монарх; не смердящий варвар, но и не благовоспитанный европеец; не идолопоклонник, но и не католик.
Иван пугал Европу громкими титулами, которые он сам себе присваивал. На Западе всерьез воспринимали эти словесные побрякушки и полагали, что они свидетельствуют о намерении «Московита» завоевать весь мир. В действительности же его цели были не вполне ясны даже ему самому...
Сложное чувство, соединявшее в себе любопытство и тревогу, заставляло немецких государей внимательнее присматриваться к России. Примечательно, что император Фридрих, а вслед за ним и король Максимилиан направляли в Москву не просто дипломатов, а умных наблюдателей, своего рода «этнографов». В инструкции одному из своих послов в Россию австрийский эрцгерцог Фердинанд Габсбург требовал «тщательно исследовать как содержание их веры, так и обычаи, дабы мы, осведомленные таким образом со всех возможных сторон, могли бы вникнуть в религию и обряды этого народа, какие он имеет обыкновение соблюдать как в делах церковных, так и в светских» (5, 268).
Цель этой политической этнографии состояла в том, чтобы понять устройство русского общества.
Но русским явно не нравилась роль букашек под увеличительным стеклом. Они ревностно оберегали свою внутреннюю жизнь от чужих глаз. Иван III быстро спровадил из Москвы двух «этнографов» – Николая Поппеля и Михаила Снупса. Насколько известно, ни тот ни другой не оставили письменных воспоминаний о России.
Шуба Герберштейна
Первым, кто сумел войти в доверие к московитам и ближе присмотреться к их образу жизни, был посол императора Максимилиана к великому князю Василию III Сигизмунд Герберштейн. Он дважды (в 1517 и 1526 годах) был в Москве и прожил здесь довольно долго. Умный и хорошо образованный дипломат сумел снискать симпатии московского государя, который на прощанье подарил ему роскошную боярскую шубу. Сохранился забавный старинный рисунок, на котором худощавый и долговязый барон Герберштейн облачен в огромную, как перина, русскую шубу.
Свои впечатления о России Герберштейн изложил в знаменитой книге «Записки о Московии». Это первая и, пожалуй, лучшая книга, написанная иностранцем о допетровской Руси. Она интересна не только своим содержанием, но и тоном повествования. В этом отношении она перекликается с записками о путешествии в Монголию Плано Карпини и Гильома Рубрука.
По существу, это встреча двух ищущих друг друга цивилизаций.
Католическая Европа страждет от разобщенности. Но права сословий и феодальных корпораций свято соблюдаются. Города получают свою долю власти и свободы. Эта сословная свобода ведет к тому, что короли фактически не могут управлять страной. Эгоизм аристократии не знает никаких границ. К тому же в дела королей постоянно вмешивается Рим.
А между тем час окончательного выбора между свободой и независимостью неумолимо приближается. С юго-востока на Европу надвигаются полчища варваров. В 1521 году турки взяли Белград. «Путь в Австрию, Германию, Италию был открыт. До Вены оставалось меньше 150 км, до Венеции – меньше 400» (271, 209).
Сила деспотических государств Востока была очевидна, равно как и слабость противостоявшей им феодальной Европы. Монголы и турки дошли примерно до одних и тех же рубежей в Центральной Европе. Внезапное прекращение нашествия монголов в середине XIII века можно было объяснить скорее чудом, чем превосходством западной цивилизации.
Восток бессознательно искал в Европе того, что ему не хватало: творческую силу свободной личности. Но и Запад, не признаваясь в этом самому себе, искал в Азии свою утрату – тайну могущества государства, основанного на закрепощении личности.
«Император же этих татар имеет изумительную власть над всеми, – с тайным восхищением рассказывает Плано Карпини. – ...Во всем том, что он предписывает во всякое время, во всяком месте, по отношению ли к войне, или к смерти, или к жизни, они повинуются без всякого противоречия» (6, 49).
«Властью, которую он (Василий III. – Н. Б.) имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов мира... Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что если он прикажет кому-нибудь быть при дворе его или идти на войну или править какое-либо посольство, тот вынужден исполнять все это за свой счет» (5, 72). Эти слова Герберштейна исполнены того же смешанного чувства, что и восклицание Плано Карпини.
Власть восточных деспотов (равно как и власть московского государя) основана на страхе перед скорым и жестоким наказанием. Эта истина лежала на поверхности. Большинство европейских наблюдателей на этом и заканчивали свои рассуждения. Но Герберштейн заглянул глубже. Он понял, что страх наказания – это лишь одна из опор деспотического режима. Другая – радостная готовность людей к беспрекословному повиновению.
Как возникает эта готовность? Является ли она следствием деспотического режима или его причиной? Этот вопрос имел для Герберштейна не только «этнографический» интерес. Ведь именно готовность к повиновению верховной власти – это как раз то; чего не хватало Европе для успешной борьбы с внешними врагами и внутренними неурядицами. Секрет повиновения стоил не меньше, чем секрет «философского камня».
Внимательно наблюдая русских, общаясь с ними на их языке, который он не поленился изучить, Герберштейн все время искал ответ на свой вопрос. Он не давал ему покоя. Он ускользал от него, словно песок между пальцами. И даже когда Герберштейн, вернувшись домой, писал и переписывал свои «этнографические» воспоминания, этот вопрос всплывал перед ним как мертвец посреди пруда.
«Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким...» (5, 74).
В России не только простые люди, но даже священники питают абсолютное доверие к государю. «Они считают правильным и непреложным для всех все, во что, как они видят, верит сам государь и что он думает» (5, 105). Они почитают его почти как самого Господа Бога.
Размышляя о происхождении московской тирании, Герберштейн не мог обойти вниманием и самого тирана. Великий князь Василий III, с которым барон встречался лично, не произвел на него сильного впечатления. И хотя Герберштейн старается избегать слишком резких оценок и характеристик, Василий предстает в его изображении как человек хитрый, но при этом довольно посредственный, трусливый и алчный. Не имея собственных побед и достижений, он живет главным образом за счет наследия своего отца. «Он во многом подражал отцу и сохранил в целости то, что тот ему оставил; сверх того, он присоединил к своей державе множество областей не столько войной... сколько хитростью» (5, 68).
Именно Иван III, которого Герберштейн за «величие его деяний» почтительно именует Иваном Великим, был создателем московской державы (5, 66).
Автор записок тщательно собирал сведения о первом московском тиране. Его интересовали не только сами военно-политические успехи Ивана, но и причины этих успехов. Какой силой сумел он из праха всеобщей разобщенности создать могущественное государство? Каким образом он подчинил себе спесивую аристократию? По существу, это был все тот же вопрос о механизмах послушания, о природе московского самодержавия.
Но тайна Ивана Великого осталась сокрытой от постороннего взгляда. Пересказав несколько московских слухов об Иване III (о его грозном взгляде и сильном пьянстве, об интригах его супруги Софьи), Герберштейн вместо ответа на главный вопрос рассказывает своего рода анекдот про молдавского господаря Стефана, дочь которого Елена была женой старшего сына Ивана III Ивана Молодого. «Великий Стефан, знаменитый воевода Молдавии, часто поминал его (Ивана III. – Н. Б.) на пирах, говоря, что тот, сидя дома и предаваясь сну, умножает свою державу, а сам он, ежедневно сражаясь, едва в состоянии защитить свои границы» (5, 68). Этим анекдотом Герберштейн в шутливой форме признает и собственное поражение. Тайна Ивана Великого оказалась столь же сокровенной, как и тайна московской монархии.
Герберштейн открыл Россию для Запада. В своей книге он четко вывел два ключевых тезиса.
Россия сильна.
Россия не похожа на Европу.
Отсюда оставался всего шаг до третьего тезиса.
Россия враждебна Европе.
Герберштейн не стал делать этого третьего шага и призывать к крестовому походу против московитов. Возможно, миролюбие барона отчасти объяснялось «политическим заказом», породившим его книгу. Император Максимилиан хотел оправдаться перед Европой (и в первую очередь перед Польшей) за свои оживленные дипломатические контакты с Московией. Поэтому от Герберштейна ждали сдержанности и объективности.
Но дело было не только в «политическом заказе». Похоже, что Сигизмунд Герберштейн, как всякий истинный наблюдатель, по-своему полюбил тот народ, изучению которого он посвятил столько времени и сил.
Однако многочисленные продолжатели и подражатели Герберштейна не замедлили сделать последний шаг и провозгласить третий тезис.
Россия враждебна Европе.
Это мнение постепенно стало характерной чертой европейского геополитического менталитета.
Его отметил и сделал предметом своего исследования выдающийся русский мыслитель Н. Я. Данилевский.
Русский кошмар
«Взгляните на карту, – говорил мне один иностранец, – разве мы можем не чувствовать, что Россия давит на нас своей массой, как нависшая туча, как какой-то грозный кошмар?»
-«Россия, – не устают кричать на все лады, – колоссальное завоевательное государство, беспрестанно расширяющее свои пределы, и, следовательно, угрожает спокойствию и независимости Европы. Это – одно обвинение. Другое состоит в том, что Россия будто бы представляет собой нечто вроде политического Аримана, какую-то мрачную силу, враждебную прогрессу и свободе» (125, 23).
Далее Данилевский опровергает этот взгляд и обвиняет Запад в двоедушии и предвзятости. Однако в данном случае нам важно лишь констатировать существование мнения, оспоренного Данилевским, не вдаваясь в сам спор.
Итак, Запад всегда опасался России, не понимая, зачем Господь создал это чудище. Но и Россия в свою очередь боялась Запада. Он страшил русских прежде всего своей непонятностью. В его открытости им всегда чудилось некое коварство.
Запад манил Россию соблазном всеобщего благоденствия. И платой за него он ставил самую малость – уподобление. Внутреннее устройство европейских стран, предоставлявшее права и свободы всем, кто достоин их иметь, казалось таким простым и доступным. Однако на деле все это было не более доступно для России, чем сверкающие бриллианты за прозрачной витриной – для уличного бродяги. Стоило только ей отказаться от своей архаической монархии и попытаться пересадить к себе весь «куст» западных общественно-политических институтов – как страна впадала в хаос и начинала разваливаться буквально на глазах.
Побаиваясь России, Запад со времен Герберштейна направлял сюда своих лучших аналитиков. Он внимательно слушал откровенные признания бежавших из России вольнодумцев. Это была умная политика, и со временем она принесла свои плоды. Запад вычислил ахиллесову пяту российской монархии. В ней слишком многое зависело от государя. Он служил своего рода стержнем, на который нанизано было всё и вся. Стоило оказаться на престоле какому-нибудь безумцу или проходимцу – и страну начинало трясти как в лихорадке.