Oт автора
Писать о повседневной жизни Древней Руси – дело заведомо безнадежное. Это почти то же самое, что писать о повседневной жизни марсиан в эпоху строительства каналов.
Причина проста. Мало того, что Древняя Русь давно мертва. Она и при жизни была неразговорчива. Отчасти это объяснялось постоянной занятостью, отчасти – свойством характера. Но ее биографу от этого не легче. Перефразируя тургеневское «Вот ты тут и живи!», так и тянет вздохнуть: «Вот ты тут и пиши!»
Впрочем, в любом деле полезно изучить опыт предшественников. Иначе говоря, важна традиция. Есть она и в нашем начинании.
С одной стороны, есть множество историко-этнографических штудий о том, что ели и пили, как одевались и обувались, как обрабатывали землю и складывали печи в старой России. Однако все они основаны главным образом на материалах XVIII–XIX веков. Переносить их выводы на Древнюю Русь вообще, а тем более на какое-то ее столетие в частности – дело более чем сомнительное. Есть, конечно, и находки археологов, и беглые упоминания письменных источников. Но все это не складывается в целостную и живую картину. Да и написано об этом так много, что становится как-то неловко.
С другой стороны, существует единственная и неповторимая книга Б. А. Романова – «Люди и нравы Древней Руси: историко-бытовые очерки XI–XIII вв.». Она была написана в конце 1930-х годов, когда ее автор, петербургский историк, архивист и музеевед, вышел на свободу после нескольких лет заключения. Разумеется, он был участником «контрреволюционного заговора», затем искупил свою вину на строительстве Беломорско-Балтийского канала и теперь жил в уездном захолустье без всяких надежд и почти без средств к существованию. И каждая новая волна арестов могла унести его туда, откуда он только что выбрался...
Жизнь бросила ему вызов. Его ответом стала книга.
«Люди и нравы... Историко-бытовые очерки...». Название звучит вполне смиренно и благонадежно. Но это не очередная история про скалки и прялки, про замечательную «народную культуру». За этим названием чуткому уху слышатся тяжкие вздохи императорского Рима. О времена! О нравы! О tempora! О mores!
Романов обладал талантом историка: способностью за мертвыми текстами видеть, как он выражался, «узоры жизни». Более того, он был тонким дегустатором человеческих слов и поступков. И все же Древняя Русь была для него не целью, а средством. Средством собрать и привести в порядок собственные мысли о стране и народе. Средством горько усмехнуться, посмотрев на жизнь и на себя в ней со стороны. Средством дать понять современникам, что он о них думает.
Поначалу он, кажется, и вправду пытался воссоздать повседневную жизнь домонгольской Руси, не выходя из круга канонических источников и традиционных методов работы с ними. Однако вскоре историк понял, что это невозможно. Такое «историческое полотно» состояло бы из сплошных дыр... Потом, когда книга уже была написана, он вспомнил этот момент отчаяния и так рассказал о нем во вступительной статье: «Перед лицом этих трудностей мне оставалось либо, отказавшись от их преодоления, отказаться и от попытки решения поставленной задачи, либо поискать такой комбинации приемов исследования и построения, которая никогда еще мной не применялась, а приспособлена была специально к решению поставленной задачи. В плане профессионально-историческом (и даже в плане техники нашего исторического ремесла) мной руководило «чувство нового»...» (227, 17) [В скобках указаны номера по списку литературы, находящемуся в конце данной книги, и номер страницы].
Это «чувство нового» было, по существу, открытием истории как непрерывного потока времени. Понятно, что в теории никто с этим не спорил. Но ощутить себя плывущим в этом потоке и внятно рассказать об этом ощущении – такого в России еще не делал никто.
Своим alter ego Романов избрал загадочного Даниила Заточника. Автор (или главный герой) горестных размышлений о превратностях человеческой судьбы, Даниил жил в конце XII – начале XIII столетия. За какую-то провинность он был сослан князем далеко на север, на Лаче-озеро, то есть примерно в те места, где «отбывал срок» и сам Романов. Даниил был умен, образован, честолюбив... Беда свалилась на него как снег на голову. В ссылке он многое понял и стал философом. И если бы Романов и его герой однажды встретились, они, вероятно, быстро поняли бы друг друга.
Эта беседа, которую вели, присев на обочине времени, два усталых, умудренных жизнью человека, породила одну из самых ярких и оригинальных исторических книг своего времени...
Таков был единственный удачный опыт «нетрадиционного» изображения повседневной жизни Древней Руси.
Но вернемся к нашей книге. Разумеется, мы не станем подражать Романову, равно как и сознательно избегать его путей. Мы отдаем должное его успеху, купленному столь высокой ценой, и отправляемся искать собственные ключи к тем же старым замкам.
Для начала мы должны сделать читателю банальное, но оттого не менее необходимое предупреждение. Нечто вроде обязательного «Пристегните ремни!». В нашем случае его можно сформулировать так: «Не ждите от яблони апельсинов!»
О повседневной жизни в эпоху Ивана III известно очень мало. Да и что такое, собственно говоря, эта «повседневная жизнь»?
Из собственного опыта каждый знает две простые истины. Первая из них состоит в том, что повседневная жизнь включает в себя и большое, и малое. В суете будней причудливо сплетается личное и общественное, государственное и общечеловеческое, сиюминутное и вечное. Вторая истина – в личностном многообразии понятия «повседневная жизнь». Будничные заботы нищего отличаются от забот торговца или воина, аристократа или правителя.
В итоге картина повседневной жизни народа может быть только своего рода мозаикой, где общие очертания складываются из множества разноцветных кубиков смальты. Кроме того, эта мозаика должна быть выложена на вполне определенной Хронологической плоскости.
Итак, мы ставим перед собой задачу создания исторической мозаики? Едва ли. Сказать по правде, мы слишком устали от бесконечных задач. Лучше будем совершать неспешные прогулки. И рассуждать o том, что попадется нам на глаза.
Однако любая прогулка должна иметь если не цель, то хотя бы направление. За этим дело не станет В древности кочевники степей называли Полярную звезду «небесным колом». Они полагали, что вся вселенная ходит, как привязанная лошадь, вокруг этого кола. И с этой догадкой мир становился для них более ясным и упорядоченным. Мудрость древних проверена веками. И потому мы решили установить во времени свой «небесный кол». Пусть им будет 1492 год...
Главное событие 1492 года, вокруг которого вращается наша книга, не принадлежит к реестрам военной, политической, социальной или еще какой-либо истории. Оно вообще не принадлежит ни к каким реестрам, так как подводит черту под всеми реестрами сразу.
Впрочем, для того чтобы подвести черту, оно должно было сначала произойти. Но в том-то и дело, что оно, это событие, не произошло. Ведь речь идет не о чем ином, как о светопреставлении. Конец света ожидался в 1492 году от Рождества Христова, когда, в соответствии с древнерусским календарем, истекала седьмая тысяча лет от Сотворения мира. На этот срок начала Страшного суда указывали многие древние пророчества.
Последние времена... Конец времен... Конец света... Сюда, как в черную дыру, сольется время. А потом наступит «безвременье», понять которое еще сложнее, чем понять время.
И все же: почему мы предлагаем читателю отправиться именно в «последний год»?
Наверное, потому, что это тот редкий момент, когда каждый мог увидеть пропасть у себя под ногами. Увидеть... и как ни в чем не бывало пойти дальше по самому краю.
Кажется, Иоанн Златоуст с возмущением говорил, что даже когда на одном конце деревни уже начнется Страшный суд, на другом все еще будут петь и плясать. Великий святитель был прав в своем гневе. Люди больше думают о грехах, чем о покаянии. Их дорожным посохом всегда было легкомыслие.
Однако у этой «медали» есть и оборотная сторона. Легкомыслие – как способность забывать о прошлом и не думать о будущем – сберегает душевные силы, необходимые для борьбы с суровым настоящим.
Войны, пожары, стихийные бедствия, голод, нищета, болезни, произвол власть имущих – все это превращало жизнь русского человека в настоящий ад. Жизнь была выносима только в том случае, если о ней не задумываться.
Искусство жить на краю пропасти, способность знать – и вместе с тем не знать, – вот драгоценные уроки «последнего года».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОСЛЕДНИЙ ГОД
Глава I
День гнева
Аще бы возможно было
тогда умрети, весь мир от
страха онаго умер бы.
Нил Сорский
Окружающий средневекового человека мир был полон намеков и предостережений, с помощью которых небесные силы давали людям свои указания. Однако понять эти намеки было не легко. Тут требовались особого рода прозорливость и глубокомыслие.
Мир видимый, осязаемый, и мир невидимый, мистический, существовали одновременно и параллельно. Четкой, непреодолимой границы между ними не существовало. Ангелы и демоны были почти так же реальны, как деревья или домашние животные. Однако по законам мироустройства высшие силы никогда не показывались людям в своем натуральном виде. Они принимали образ огненного столпа, неведомого старца или «светлого мужа». Иногда они вообще были невидимы, а их присутствие проявлялось через их деяния.
В этом параллельном мире действовали свои затоны и имелась своя иерархия. Ангелы делились на семь чинов. Злые силы были представлены самыми разными существами – от мелкого беса, которого преподобный Авраамий Ростовский поймал в кувшине, прикрыв его сверху крестом, до гигантского апокалипсического зверя, от тяжкой поступи которого задрожит земля. Это чудовище явится перед концом света и будет сеять вокруг ужас и погибель...
Поступь зверя
Грубым холстом, на котором русский человек вышивал узоры своей жизни, был страх. Беспомощность как перед силами природы, так и перед произволом власть имущих заставляла его находиться в постоянном напряжении, в ожидании всевозможных несчастий. И чем больше человек ощущал себя личностью, тем острее он чувствовал свое унизительное бессилие.
Растворяясь в пространстве общины – сельской, городской или иной, человек обретал в ее могуществе и коллективном бессмертии некоторое успокоение. Хорошим лекарством от страха был ритуал: завораживающее, мерное повторение одних и тех же слов и движений. И все же лучшим средством была, конечно, тупость. Забравшись в эту раковину, человек и сам не замечал, как медленно доползал до конца травинки.
Но даже самые безответные люди-улитки не могли уйти от суровой необходимости принятия решений, а стало быть, и личной ответственности за них перед Богом.
Вечные законы жизни заставляли человека на каждом шагу нарушать христианские заповеди. А между тем не за горами было время как личного (посмертного), так и всеобщего (на Страшном суде) ответа перед Богом за свои грехи.
Приближение конца света и Страшного суда не вызывало сомнения. Размышления о конце света (в науке их принято называть эсхатологией) красной нитью проходили через всю средневековую философию. В принципе, это могло случиться в любой день и час. «О дне же том, или часе, никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец» (Марк. 13, 32).
Неопределенность в столь важном вопросе успокаивала невежд. Однако она сильно тревожила посвященных. Вчитываясь в туманные пророчества Ветхого и Нового Заветов, в толкования Отцов церкви и древних мудрецов, они построили некую сакральную хронологию всемирной истории. Она связывала прошлое с настоящим и будущим. С ее помощью движение человека во времени становилось более осмысленным и определенным.
Согласно этой своеобразной хронологии общая протяженность истории человечества – от Сотворения мира и до его конца – составляет семь тысяч лет. Каждая тысяча лет соответствует одному из семи дней творения, о которых повествует Книга Бытия.
Внутри этого временного пространства различаются четыре периода или, иначе говоря, «четыре царства» – Вавилонское, Персидское, Македонское и Римское. Из них каждое последующее побеждает предыдущее и поднимается на его развалинах.
(Пророк Даниил в вещем сне видел каждое из этих «царств» в образе диковинного зверя. «Первый – как лев, но у него крылья орлиные... И вот еще зверь, второй, похожий на медведя, стоял с одной стороны, и три клыка во рту у него, между зубами его... Затем видел я, вот еще зверь, как барс; на спине у него четыре птичьих крыла, и четыре головы были у зверя сего... И вот зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прежних зверей, и десять рогов было у него. Я смотрел на эти рога, и вот, вышел между ними еще небольшой рог, и три из прежних рогов с корнем исторгнуты были перед ним, и вот, в этом роге были глаза, как глаза человеческие, и уста, говорящие высокомерно» (Даниил, 7, 4–8).
Изображение этих четырех фантастических животных, вписанное в круг, можно часто увидеть в древнерусских храмах. Оно составляет один из элементов огромной композиции «Страшный суд», занимающей всю западную стену храма.)
Во времена Римского царства явился мессия – Иисус Христос, «Которого царство – царство вечное, и все властители будут служить и повиноваться Ему» (Даниил, 7, 27).
Однако от распространения христианства и до завершающего историю «царства вечного», которое наступит после Страшного суда, человечеству предстоит пройти немало испытаний.
Сатана, скованный ангелом небесным, будет заключен в бездне, «доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время» (Откр. 20, 3). Отсутствие Сатаны не означает всеобщего благоденствия. Напротив, бедствия следуют одно за другим.
О том, что будет в эту последнюю тысячу лет, рассказывают различные произведения, в том числе широко распространенное в Византии и Древней Руси «Откровение Мефодия Патарского». Историки до сих пор не имеют точных данных об авторе и времени создания этого впечатляющего эсхатологического трактата. Однако ясно, что он возник не позднее VII века нашей эры.
Желая наказать людей за грехи, Господь пошлет на них диких и свирепых сынов пустыни – «измаильтян». (Это книжное имя варваров-кочевников имело библейское происхождение. Оно произошло оттого, что их общим предком считался Измаил, сын ветхозаветного праотца Авраама и его наложницы по имени Агарь.) Христианам суждено тяжко пострадать под игом измаильтян. Наконец, возгордившиеся своей победой варвары начнут говорить: «Погибоша христиане от руку нашею». Этой безрассудной похвальбой они навлекут на себя гнев Божий. Возмездие не заставит себя ждать.
«Тогда вьстанеть на не царь Елиньск рекше Грьчьскыи...» Силой, данной ему от Бога, этот Царь последних времен покорит измаильтян и отдаст их в рабство тем народам, которые они прежде угнетали. «И будеть на землии тихость велика яка же несть была ни будеть, яко последная есть година. И на конць века и будеть веселие на земли и жити начнуть человеци миром и начнуть гради творити...» (13, 97).
Эта небывалая, последняя «тишина», добытая Царем последних времен, продлится до нового нашествия диких народов. На сей раз это будут кровожадные народы Гог и Магог, заключенные некогда Александром Македонским в северных горах. Вдохновителем их похода выступит сам Сатана, отбывший свое тысячелетнее заключение и выпущенный на волю «на малое время».
Не желая окончательной гибели христиан, Всевышний пошлет против Гога и Магога предводителя небесного воинства Архистратига Михаила, который и уничтожит этих дикарей.
Завершением всего периода Римского царства, включая и его последнюю, христианскую часть, станет появление «сына погибели» (то есть исчадия ада) – Антихриста. Иногда книжники, не мудрствуя лукаво, отождествляли Антихриста с самим дьяволом. Однако, по точному смыслу пророчеств, он был скорее «сыном дьявола».
|На приближение Антихриста указывают грозные знамения и стихийные бедствия. Он родится в Святой земле и будет царствовать в Иерусалиме. Он способен являть себя в различных образах и воплощаться в правителей – злодеев и еретиков. Однако самый внушительный образ Антихриста – в виде чудовищного зверя представлен в Откровении Иоанна || Богослова.
«И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва; и дал ему дракон (Сатана. – Н. Б.) силу свою и престол свой великую власть. И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца» (Откр. 13, 1–5).
Зверь-Антихрист пойдет по земле. Он будет творить великие знамения и совершать чудеса. Он прикажет всякому, кто не желает погибнуть, иметь на правой руке или на лбу особое начертание – «или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13, 17–18).
Царство Антихриста – это своего рода «ночь», которая должна предшествовать светоносному «восьмому дню» Царства Божия на земле (93, 19).
Получив власть в Римском царстве, Антихрист посеет между людьми ненависть и кровопролитие, грехи и пороки. Ему поклонятся и назовут его Христом – новым мессией – вновь собравшиеся в Иерусалиме иудеи. Это и переполнит чашу терпения Всевышнего. Вострубят ангельские трубы, и произойдет второе пришествие Христа – Страшный суд. А вслед за ним на землю сойдет «небесный Иерусалим» и наступит вечное царство Иисуса Христа. Антихрист будет сброшен «во тьму кромешную», а поклонившиеся ему люди отправятся в ад.
Поединок
Эти представления о драме «последних времен» были распространены как в Западной, так и в Восточной Европе. Однако они не носили характера незыблемых догм и допускали весьма широкие интерпретации. К официальным и полуофициальным толкованиям Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсиса), главной священной книги о Страшном суде, примешивались и чисто апокрифические сюжеты. Средневековые писатели и проповедники часто меняли местами или налагали одна на другую подробности общей картины.
Ключевым оставался, конечно, вопрос о времени светопреставления. Все пророчества указывали на то, что ему будут предшествовать грозные стихийные бедствия. Отсюда – неотступный интерес средневековых книжников (в том числе и русских летописцев) ко всевозможным природным аномалиям.
Другим признаком приближения конца света служила повышенная активность темных сил, проявлявшаяся в небывалых преступлениях людей, душами которых овладевал дьявол.
О появлении Антихриста, а значит, и о скором конце света свидетельствовало оживление мессианских настроений среди иудеев (154, 12). Ведь, согласно толкованиям, именно Антихрист и есть тот мессия, для поклонения которому иудеи вновь соберутся в Иерусалим (9, 110).
Наконец, существовал и еще один способ определения точной даты Страшного суда: календарные расчеты, основанные на хронологических намеках, содержащихся в Библии.
Каждая страна и каждая эпоха давали свое толкование общего сценария, выдвигая на передний план то одно, то другое действующее лицо. В Западной Европе уже в раннем Средневековье сложилось твердое убеждение в том, что против Антихриста «восстанет другой персонаж, Царь последних времен, который попытается объединить род человеческий, чтобы повести его к спасению» (173, 177).
Идея драматического противостояния Антихриста и Царя последних времен расцвела в Западной Европе после того, как ее воплотил на своей сцене популярный в народе религиозный театр. Одновременно она стала своего рода духовным оружием и широко использовалась в религиозно-политических войнах. Могущественные правители, достигавшие успехов в деле объединения своих народов, изображались их придворными книжниками в ореоле Царя последних времен. Не оставалось вакантным и место Антихриста. Его, естественно, оставляли для своих противников. Такая персонификация облегчалась тем, что в Священном Писании Антихрист представлен не: только в образе апокалипсического зверя, но ив виде человека, посланного дьяволом (2 Фес. 2, 9).
Проповедуя ученикам о времени Страшного суда, апостол Павел замечает: «Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Фес. 2, 3–4).
«Сын погибели» (Антихрист) уже в мире, говорит далее апостол. Но его торжество (совращение людей на путь греха и неверия) «не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь» (2 Фес. 2, 7). Этот загадочный «Удерживающий теперь» (в древнерусском тексте – «держай ныне») и есть Царь последних времен.
Русский Апокалипсис
Особенности географического положения и исторического опыта Руси, своеобразие национальной психологии наложили свой отпечаток и на представления о признаках скорого конца света, о противоборстве Царя последних времен с Антихристом (173, 177).
Однако всякая история имеет предысторию. А потому начнем издалека...
О свирепых и диких народах пустыни, пришедших истреблять христиан в «последние времена», на Руси знали не понаслышке. Словно сойдя со страниц древних книг, эти народы один за другим ломились в золотые ворота Киева. Еще Нестор-летописец в «Повести временных лет» представлял печенегов, торков и половцев как тех самых «измаильтян», о которых пророчествовал Мефодий Патарский (37, 224). В таежных дебрях Северного Урала и нижней Оби жили странные лесные народы, в которых Нестор опознал дикие племена, изгнанные далеко на север Александром Македонским. Согласно пророчеству Мефодия Патарского, эти племена также в урочное время должны выйти из своих «гор полуночных» и напасть на христиан (37, 225).
Нашествие монголов русские книжники однозначно восприняли как исполнение все тех же древних пророчеств о нашествии измаильтян перед концом света.
«По грехом нашим, – говорит летописец, – приидоша языци незнаеми, безбожнии моявитяне, их же никто же добре не весть ясно, кто суть и отколе изыдоша, и что язык их, и которого племени суть, и что вера их. И зовут я татари, а инии глаголють таурмени, а друзии печенези. Инии же глаголють, яко сии суть, о них же Мефодий, епископ Паторомский, све-дительствует, яко сии суть вышли из пустыня Ефровскиа, сущи межи въстока и севера. Тако бо глаголеть Мефодий: «Яко в скончание времени явитися им, их же загна тамо Гедеон, и изшедше оттуду, попленят всю землю от востока до Ефранта, и от Тигра до Понетскаго моря, кроме Ефиопиа» (43, 335–336).
Тема «последних времен» и связанного с ними нашествия свирепого неведомого народа звучит и в проповедях современника Александра Невского владимирского епископа Серапиона. «Слышасте, братье, самого Господа, глаголяща в Евангелии: «И в последняя лета будет знаменья в солнци, и в луне, И в звездах, и труси по местом, и глади». Тогда реченное Господом нашим ныня збысться – при нас, при последних людех» (29, 440).
Серапион не затрагивает темы Антихриста и Противостоящего ему светлого героя – Царя последних времен. Это и понятно. Для русских людей того времени единственным и бесспорным кандидатом на роль земного воплощения не только Антихриста, но и самого дьявола, исконного врага христиан, был ордынский хан. Однако Русская церковь во главе с митрополитом и епископами вынуждена была возносить молитвы о здравии и благополучии «вольного царя». Уже по одному этому такое сравнение было невозможным. Столь же неуместной была бы в устах Серапиона и речь о Царе последних времен, главной заслугой которого, согласно Мефодию Патарскому, будет победа над «измаильтянами» и установление мира и порядка в стране.
Толчком, побуждавшим людей к напряженным размышлениям о конце света, могло быть либо какое-то чрезвычайное событие, либо какая-то особая, «круглая» дата. Оба эти обстоятельства встретились во второй четверти XIV века. И вновь, как и при нашествии татар, мистика обернулась реальностью, а реальность – мистикой. Однако теперь эти превращения несли с собой уже не смерть и ужас, а жизнь и надежду...
Кремлевский венец
Московский князь Иван Калита был одним из самых благочестивых и мистически настроенных правителей русского Средневековья. Причиной тому – не только склад его характера и особенности жизненного пути, но также общая эсхатологическая окраска того времени.
В первой трети XIV века Византия проходила грозные мистические рубежи – тысячелетие христианства как государственной религии (325 год) и тысячелетие существования Нового Рима – Константинополя (330 год). И ту и другую дату многие толковали как возможный рубеж «конца света». В некоторых пророчествах именно тысяча лет «христианского царства» называлась сроком, после которого наступит конец света.
Тревожное ожидание царило в Западной Европе около 1000 года от Рождества Христова. Степень напряженности тогдашних эсхатологических ожиданий по-разному оценивается историками. Однако сам факт их существования не подлежит сомнению (171, 6)).
Известно, что Иван Калита был близок с двумя предстоятелями Русской православной церкви – суровым аскетом митрополитом Петром (1308–1326) и его преемником, ученым греком митрополитом Феогностом (1328-1353) (88, 221). Последний в разговорах со своими друзьями в Константинополе искренне восхищался благочестием князя Ивана (246, 278). И Петр, и Феогност подолгу жили в Москве и, конечно, просвещали московского князя относительно признаков скорого Страшного суда.
10 мая 1330 года, накануне памятной даты, тысячелетия Константинополя (по преданию, основанного императором Константином Великим и патриархом Митрофаном 11 мая 330 года), Иван Калита заложил в московском Кремле каменный собор Спасского монастыря (62, 500). Это строительство было частью своего рода «строительной программы» Ивана Калиты, в результате которой Кремлевский холм увенчался четырьмя белокаменными храмами (97, 58).
Конца света в 1330 году не произошло. Однако сбивчивость и противоречивость хронологических счетов позволяли перенести его дату на ближайшee будущее, Разговоры о скором конце света, о Царе последних времен не затихали среди московских книжников до самой середины XIV столетия, иные полагали, что этим мистическим титулом следует увенчать Ивана Калиту. Именно так и поступил неизвестный автор приписки к Сийскому Евангелию 1340 года.
Знамения
Для придворных книжников Дмитрия Донского и Василия I главной задачей было прославление успехов Москвы, изображение ее правителей как «царей», «самодержцев», ведущих священную войну с дьяволом в обличье ордынского хана. Эсхатологическая тема наиболее отчетливо звучит в сочинениях, воздававшихся под надзором выходцев из Византии митрополитов Киприана и Фотия. В них можно найти и предупреждения о происках Антихриста, появление которого связывали с близким концом света (93, 19). Однако осторожные византийцы избегали прямо называть кого-либо из тогдашних русских деятелей по именам. Да и масштаб фигур, выступавших на тогдашней политической сцене, был слишком мелким как для роли Антихриста, так и для роли Царя последних времен.
Не вдаваясь в подробности эсхатологической доктрины, русские книжники конца XIV – первой половины XV века все же постоянно помнили о том, что им выпало жить в «последние времена». Эти настроения находили отклик и в народной среде. И каждое новое бедствие или потрясение, коими столь богата была эпоха, вызывали всплеск религиозной экзальтации. В ту пору «эсхатология не имела формы какого-то абстрактного ожидания. Она властно вторгалась в повседневную жизнь, тревожа сознание постоянной возможностью осуществления» (206, 35).
Эта «постоянная возможность осуществления» относилась не только к грозной мистике Страшного суда, но и к тем бедствиям, знамениям и небывалым преступлениям, которые считались знамениями «последних времен». Вот как размышлял об этом новгородский летописец, отметивший появление в марте 1402 года на ночном небе грозной кометы. (Для удобства чтения мы разбиваем летописный текст на отдельные предложения.)
«Се же является грех ради наших: прообразует и претит и велит нам покаятися от грех наших.
Убо, смею рещи, сбывается слово евангельское, яко же сам Спас в Евангелии рече: в последняа дни будут знамениа велика на небеси, в солнце и в луне и в звездах.
Услышати же имать слух рати и нестроение и слышание брани.
Въстанеть бо язык на язык, и страна на страну, и царство на царство.
И будуть гладове, и мятежи, и пагубы, и трусы велицеи по местам, и страхованиа в мори – все же начало болезнем.
Предасть же брат брата на смерть, и отец чадо.
И востануть чада на родителя своя и убьють я.
И друг друга предасть и возненавидите и прельстить.
И за умножение безакониа исякнеть любы многых.
Будеть бо тогда печаль велика и скорбь человеком, и туга языком, и гнев на людех, и страх повсюду.
Да иже то в Евангелии прежде Спас наш глаголаше, то и ныне в последняа времена все сбывается.
А реченаа знамениа на небеси, в солнци и в луне и во звездах являющися.
А еже рече: въстанеть язык на язык и царство на царство, се бо въсташа языци воеватися, ратующеся: ово татарове, ово же туркове, инде же фрязове, а инде ляхове, а онамо немци, а овамо глаголемая литва.
Что ли поминаю татаров и турков и прочая языки неверныя и некрещеныа?
Но мы сами, рекомыи крестиани, правовернии суще и православнии, створяем промежу собою рати и брани и кровипролития...» (38, 392...).
Однако в этой стройной картине исполнения пророчеств о Страшном суде оставалось своего рода «белое пятно». Не было никакой ясности относительно истории с Антихристом, его временным торжеством и конечным падением.
Прямо заговорили о наступлении Антихриста уже в начале XV века. Это объяснялось неумолимым приближением роковой календарной даты – семи тысяч лет от Сотворения мира.
Грозным знамением стало падение столицы христианского «царства» – Константинополя. В древних пророчествах оно толковалось как явный знак скорого «конца света», перед которым явится Антихрист (9, 105). Отдаленная угроза становилась все более реальной и устрашающей.
Неизвестный русский автор «Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году» подробно рассказывает о том, как султан Мухаммед II вошел в храм Святой Софии. В эту минуту, замечает он, сбылось древнее предсказание: «И вложит руце своя в святаа жрьтвеннаа и святая потребит, и дасть сыновом погибели» (31, 262). Источник этого пророчества – рассказ апостола Павла о будущем появлении и торжестве Антихриста перед Страшным судом (2 Фес. 2, 3). Далее автор говорит и об исполнении пророчеств Мефодия Патарского о гибели «града Божьегo» (Константинополя) перед концом света (31, 264).
Одна из примет близкого светопреставления – «и предаст брат брата на смерть». О ней говорил в одном из своих учительных посланий митрополит Фотий: «Яко ни едино преподобно в мире бысть, и несть еже веры яти другу, ниже надеятися брату» (93, 20). Книжники той эпохи часто вспоминали слова Кирилла Иерусалимского: «Ненависть братня уже дает место Антихристу. Прежде бо уготовает диавол расколы людьскыя, да удобь прият будет грядый» (93, 20).
Тот, кто видел и ждал
Среди тех, кто с особым вниманием следил за приметами «последних времен», был и один московский летописец времен Ивана III. Труд его частично сохранился в составе Львовской и Софийской II летописей. Полагают, что он охватывает период с 1446 по 1486 год (157, 357). К сожалению, первоначальный текст сильно сокращен и перекроен позднейшими компиляторами. Однако и в таком виде его своеобразие настолько явно, что позволяет исследователям сделать набросок портрета сочинителя.
«Направленность содержания (причем в сообщениях по разным темам) выдает в его авторе иерея, жителя Москвы, более точно – московского Кремля. Некоторые специфические детали позволяют обоснованно видеть в нем священника кремлевского Успенского собора. Его позиция характеризуется определенной независимостью по отношению и к светским, и к церковным властям, он широко образован, выделяется большой любознательностью ко всякого рода умениям и знаниям, ему присущ жгучий интерес к расширяющейся на глазах российских людей последней трети XV в. картине мира» (157, 357).
Понятно, что человек такого склада не мог остаться равнодушным к вопросу о приближающемся конце света. Можно полагать, что в своей летописи (которую исследователи условно называют Успенским летописцем) он много размышлял об этом как в абстрактно-богословском, так и в чисто практическом плане.
Создатель Успенского летописца смотрел на происходившие события сквозь призму грозных пророчеств, которые он находил в рукописях.
В рукописной Псалтири первой четверти XV века из Ярославского музея-заповедника содержится роспись точных дат переходящих церковных праздников на несколько десятилетий вперед – так называемая пасхалия (261, 554). Под 6953 (1445) годом ее неизвестный составитель записал: «В том лете, братье, будет царство Антихристово и будет в роженье его трус (землетрясение. – Н. Б.) таков, яков же не бывал николи же преже того времени оканного и лютаго и страшнаго, и будет плач велик тогда всей земли вселеньскои. В тыи день зрите круг солнцю и луне: начнуть быти знаменья в них и гибости звезд на небеси, и плач на земли. Увы, увы, горе, горе будет нам грешным тогда, беда велика в ты дни и лета, сия зри и смотри, Бога ради, добре внимай» (78, 377).
Этот призыв внимательно всматриваться в ход событий и доискиваться их тайного смысла, следить за «кругом солнцу и луне», похоже, был услышан создателем Успенского летописца. В летописях, отразивших этот труд, под 6953 (1445) годом находим подробный рассказ о двух громадных несчастьях для Москвы: пленении татарами великого князя Василия II в «суздальском бою» и страшном пожаре, испепелившем московский Кремль. Сбывались пророчества из пасхалии. Когда в Москве узнали о разгроме войска и пленении князя Василия, «бысть плач велик и рыдание много, не токмо великим княгиням, но и всему хрестьянству» (46, 258).
Вскоре сбылось и второе предсказание Ярославской пасхалии. 1 октября 1446 года москвичи стали свидетелями небывалого стихийного бедствия – землетрясения. Летописец подробно рассказывает об этом событии. «Бысть знамение в граде Москве в час 6 нощи: бысть тишина вельми велия, многим человеком спящим, а иным никако же сна приемшим, потрясеся место и град Москва на мног час, и храми поколебашеся; сему суть многи свидетели» (46, 259). Упомянутая летописцем «тишина вельми велия» не столько реалистическая подробность (ибо что, кроме тишины, могло быть в городе глубокой ночью?), сколько аллюзия на «великую тишину» в «Откровении Мефодия Патарского».
Итак, пророчества исполнились, а значит, и Антихрист появился на свет. На вопрос о том, в каком возрасте Антихрист воцарится и начнет править людьми, разные тексты пророчеств отвечали по-разному.
Вероятно, наш летописец, наблюдавший «знамения времен», был автором и еще одной соответствующей записи (точнее – ряда записей) под 6956 (1448) годом. «Toe же весны бысть Благовещение по Велице дни во вторник; того ради написахом, понеже не часто бывает. Того же лета бысть мор на кони и на всяку животину и на люди. Того же лета преставися князь Василей Юрьевич слепой и положен бысть в церкви Архангела Михаила на площади» (46, 261).
Редкое и уже по одному этому грозное календарное сближение сакральных событий казалось еще страшнее в тревожной атмосфере «последних времен». Оно как бы предвещало «мор на кони и на люди». Зловещий подтекст имеет и рядовое на первый взгляд известие о кончине князя Василия Юрьевича. Сын Юрия Звенигородского, Василий был взят в плен в сражении с московскими войсками в 1436 году, а затем по приказу великого князя Василия II ослеплен и брошен в темницу. Называя прозвище старшего Юрьевича – «слепой», летописец вскользь приоткрывает завесу над кровавой драмой московского княжеского дома. Свирепая расправа Василия II с двоюродным братом десять лет спустя отлилась ему собственной трагедией. Захваченный в плен младшим братом «слепого», князем Дмитрием Шемякой, Василий был подвергнут той же казни.
«Предаст же брат брата на смерть... И друг друга предаст и возненавидит и прельстит...» Такими видел «последние времена» новгородский летописец начала XV столетия. Такими же узнавал их и его московский собрат, трудившийся более чем полвека спустя...
Стремление угадать тайный смысл событий через «круг солнцу и луне», через сближение сакральных дат заметно и в рассказе о событиях 1451 года. «Был Юрьев день (23 апреля. – Н. Б.) в Великий пяток» (46, 262). А через два месяца на Москву внезапно нагрянули полчища татар. Великий князь Василий бежал, оставив столицу на произвол судьбы. И только вмешательство небесных сил спасло город от страшного погрома.
Под тем же годом, что и падение Константинополя (1453), в Львовской и Софийской летописях содержится рассказ о кончине в Новгороде князя Дмитрия Шемяки. Тексты обеих летописей существенно различаются в подробностях, но совпадают в моральной оценке события. Кажется, это две редакции одного и того же рассказа. Исключительная осведомленность рассказчика сочетается с уверенностью в глубоком мистическом значении случившегося.
Суть дела состояла в следующем. Исполняя приказ московского великого князя Василия Темного, его порученцы подкупили людей из свиты мятежного удельного князя Дмитрия Шемяки, и те отравили своего господина. Московский князь, по существу, убил собственного двоюродного брата руками наемных убийц. Повторилось преступление Святополка Окаянного, таким же способом расправившегося со своими братьями Борисом и Глебом. Совершилось именно то, о чем предупреждал Кирилл Иерусалимский: «Ненависть братня уже дает место Антихристу...»
Не случайно в самом начале рассказа об убийстве Шемяки летописец замечает, что Василий Темный узнал эту новость «на вечерни у великомученик Бориса и Глеба на Москве на рве» (39, 180). Эта совершенно излишняя на первый взгляд подробность – намек на глубинную суть события.
Сообщая о том, что боярин Шемяки Иван Котов предал своего господина и взял на себя подготовку убийства, летописец с некоторым сознательным искажением приводит слова царя Давида из Псалтири: «...якоже глаголеть Давид: яды хлеб мой възвеличи на мя лесть» (46, 262). В древнерусском тексте Псалтири это место читается так: «Ибо человек мира моего,, на него же уповах, ядый хлебы моя, возвеличи на мя запинание» (Пс. 40, 10). «Лесть» – это обман, коварство, тогда как «запинание» – всего лишь пинок, удар ногой.
Сразу вслед за рассказом об убийстве удельного князя следует сообщение о взятии турками Царьграда. Эти столь разные по значению новости летописец неожиданно сближает по их тайному, провиденциальному смыслу. Василий Темный погубил брата «лестью», то есть изменой одного из его приближенных. Но и султан Мехмед взял Царьград «прелестию» (46, 262). Наместник византийского императора, прельстившись обещанием султана взять в жены его дочь и сделать его вторым человеком в государстве, предал своего государя и указал туркам слабое место в городских укреплениях.
Судьба изменника оказалась плачевной. Захватив город, султан приказал заживо сварить его в котле, заметив, что если он предал своего прежнего господина, то наверняка предаст и нынешнего. В этой связи у читателя летописи естественно возникал вопрос и о судьбе русского предателя - боярина Котова. В сохранившемся варианте Успенского летописца об этом умалчивается. Однако в первоначальном тексте этот сюжет, несомненно, присутствовал. Об этом свидетельствует пропущенное позднейшими редакторами краткое замечание о том, что подьячий Василий Беда, принесший в Москву весть об убийстве Шемяки, тотчас получил от великого князя награду - «и бысть оттоле дьяк» (39, 180). При таком отношении к происшедшему, скорее всего, получили обещанные награды и непосредственные исполнители убийства – слуги, предавшие своего князя и господина. Сравнение напрашивалось само собой.
Исчадие ада, басурманский султан казнил предателей, а соблюдавший обряды христианского благочестия московский князь награждал и возвышал их...
В 1459 году в церковном календаре наблюдалось редкое явление: Пасха совпала с праздником Благовещения. Последний раз такое случилось в 1380 году, отмеченном памятью Куликовской битвы. До исполнения седьмой тысячи лет в 1492 году подобного соединения больше не приходилось.
На это многозначительное совпадение обратил внимание еще составитель пасхалии в знаменитом «Сборнике преподобного Кирилла Белозерского». На фоне тревожных ожидании близкого светопреставления оно показалось ему знаменательным. И он выразил свои размышления в следующих словах: «В лето 6967: круг солнцу 23 и луне 13, индикт 7, фе-мелио 26. Зде страх, зде скръбь, зде беда велика. В распятии Христове сии круг бысть. И се лето на конци явися, в неже чаем въсемирное Твое пришествие. О Владыко, умножишуся безаконие на земли, пощади нас, о Владыко, исполнь небо и земля славы Твоея, пощади нас. Блюдете убо известно и разумне, о братие, кто хошеть быти в тое время, бегаа бежи невеж и неверна. Быша и при нас Измаилы» (78, 203).
Эта молитва-предостережение широко разошлась по многим тогдашним рукописным пасхалиям. Оттуда и позаимствовал ее создатель Успенского летописца. Под 6967 (1459) годом он отмечает: «Того же лета бысть Благовещение на Пасху. Писано в пасхалии: Братиа, зде страх, зде беда велика, зде скорбь немала!» Далее приведен весь текст рассуждения в пасхалии. Однако итог этого зловещего года летописцу уже известен: «И того же лета не бысть ничто же» (46, 264).
Несостоятельность пророчества он считает нужным оправдать традиционным суждением: «Господь бо не хощеть смерти грешником, но ожидая покаяния. Рече Господь: не весте дни и часа, в ньже Сын человеческий приидеть». Иначе говоря, по великой милости Божией людям вновь дана некоторая отсрочка, чтобы они успели покаяться и в урочный час предстать перед престолом грозного Судьи в более пристойном виде.
Среди пространных рассказов о войнах с татарами, о наступлении великого князя Ивана III на Новгород, о строительстве Успенского собора в московском Кремле и прочих событиях тех лет постоянно всплывает тема приближающегося светопреставления, на фоне которого все земное становится жалким и бессмысленным. Из-под привычного покрова повседневности вдруг поднимаются рога апокалипсического зверя.
Под 6984 (1476) годом летописец сообщает о страшном знамении. «Toe же весны, в четверток великий (в четверг Страстной недели, 11 апреля. – Н. Б.) бысть знамение на небеси на востоце, в 2 час дни, две дуги, рога на запад, и по конец тех дуг от севера дуга рогама на полдень, а с полуденныя страны дуга рогама на север» (46, 319).
(После несостоявшегося светопреставления в 7000 (1492) году официальные московские публицисты во главе с Иосифом Волоцким поспешили перенести время Страшного суда на отдаленное и хронологически неопределенное будущее (93, 28). На первый план выходит прославление Москвы как нового христианского царства, «нового Константинополя» и «Третьего Рима». Следуя такому подходу, составители летописных сводов, по-видимому, опускали утратившие актуальность эсхатологические рассуждения Успенского летописца. Их интересовал лишь его богатый и красочный фактический материал. Они не обратили внимания на то, что и сам подбор этого материала в значительной мере подчинен идее поиска примет «последних времен».)
Золотой круг
По мере приближения 1492 года тревога нарастала. Многие пророчества утверждали, что Антихрист явится и воцарится за три с половиной года до конца света. Записи в пасхалиях звучат все более и более грозно. Под 6997 годом (сентябрь 1489 – август 1490) в одной из них сказано:
« «В том же лете придет царство змиево сатанино Антихристово, уже остануться едины ти годы до пришествия Господня и людем буде нужда велика. Источници воднии иссохнут вси и начнут плаката ангели и небеса и солнце и луна и земля, яко в златькованную трубу. Источници и моря въспла-чються, видящи люди мутимы от сатаны Антихриста. Господь же заключи небеса и не призрит на люди своя. Увы, увы, горе, горе, люто ти будет, оканныи грешный человечьскыи род. О братье, не имите веры, в то лето Петр епископ будет» (78, 374).
(«Петр епископ» – это, по-видимому, «Петр Гугнивый». Согласно византийским полемическим сочинениям против латинян, этот мифический персонаж был когда-то римским папой. Он впал в ересь, предался всевозможным порокам и положил начало расколу между восточной и западной христианскими церквями.)
Согласно пророчествам, Господь пошлет на землю для обличения Антихриста Илью, Еноха и Иоанна Богослова (9, 111). В одной старинной пасхалии под 6997 (1489/90) годом содержится еще одно предсказание на ту же тему:
«По сем встанет Антикрист и царствовати имать в Иерусалиме полчетверта лета, начен от индикта, в се лето и явится Илиа и Енох, и стояти имут пред Антикристом три лета, обличая его» (78, 374).
Дальнейшее существование мира не предвиделось. Все русские пасхалии той эпохи не заходили далее 7000 года...
Исследователи спорят о том, являются ли помещенные в пасхалиях под разными годами записи о появлении Антихриста и скором Страшном суде творчеством русских книжников, или же они восходят к византийским и южнославянским оригиналам. Но вот что примечательно. Под 7000 годом в русских пасхалиях никаких пространных рассуждений о конце света нет. Лишь в одной из них содержится краткое замечание: «По сем что сие будет, токмо Бог един весть...» (228, 234). Похоже, что книжники с каким-то особым трепетом относились к этой дате и не позволяли себе всуе рассуждать о ней.
При таких перспективах повседневная жизнь с ее тревогами и заботами, желаниями и замыслами, казалось, должна была потерять всякий смысл и замереть. Однако этого не произошло. По крайней мере, московское боярское правительство и сам государь продолжали действовать, решать назревшие военно-политические и дипломатические задачи.
В этой связи напрашивается вопрос: как воспринимали приближение рокового рубежа правящие верхи русского общества? Источники содержат очень мало сведений об этом. Однако некоторые контуры все же угадываются.
По своему отношению к «проблеме 7000 года» русские люди той эпохи разделялись на «пессимистов» и «оптимистов».
Первые ждали Страшного суда в ближайшее время и во всем видели его знамения. К их числу относилась, к примеру, мать Ивана III княгиня Мария Ярославна. 1 сентября 1477 года она послала в Кирилло-Белозерский монастырь огромный денежный вклад – 495 рублей. По условиям вклада монахи должны были непрестанно молить Бога за род московских князей в течение 15 лет, то есть до 1 сентября 1492 года. В этот день, который по тогдашнему счету лет означал начало нового 7001 года, княгиня ожидала конца света (79, 72). Соответственно, никакие молитвы никаких монахов уже не принимались в «небесной канцелярии».
Вторые, не отрицая Страшного суда как такового, отодвигали его в далекое будущее или в туманное «когда Богу будет угодно». Они считали бессмысленным и даже кощунственным говорить на эту тему, выходящую за пределы человеческого разумения. К ним относились, например, новгородский архиепископ Геннадий и ростовский архиепископ Вассиан. Последний в своем знаменитом Послании на Угру, обращенном к великому князю Ивану III (1480 год), практически не касается темы конца света. Его пафос – героический оптимизм. Бог простил Русь, и она, стряхнув оковы «вавилонского плена», поднимается к славе и величию.
Понятно, что в этом контексте Вассиану совсем «не ко двору» была мысль о «сыроядцах» как людях «последних времен». Он всего лишь дважды использует это выражение в своем Послании и то, по-видимому, под влиянием Летописной повести о Куликовской битве.
Взоры столичной знати, как всегда, были обращены на государя. Его поступки и высказывания задавали тон настроениям всего московского двора.
Поведение Ивана Ш в этой двусмысленной ситуации определялось, с одной стороны, его положением, а с другой – особенностями традиционных представлений о Страшном суде. В литературных памятниках той эпохи повторяется предостережение Иисуса, обращенное к человеку: «В чем тя застану, в том и сужу» (33, 50). Это парафраза известного тезиса апостола Павла: «День Господень так придет, как тать ночью» (1 Фес. 5, 2). Она говорила о внезапности и неотвратимости Страшного суда. Но вместе с тем она указывала и на то, что честное исполнение своих обычных обязанностей перед Богом и людьми – лучшее средство заслужить милость Господа на Страшном суде.
Как «великий Русских стран христианский царь» Иван обязан был до последнего дня существования мира исполнять свой долг. Суть этого долга – ответственность правителя за порученных ему Богом людей. Именно так за десять лет перед тем наставлял Ивана его духовный отец ростовский архиепископ Вассиан: «Ты же, убо, государю, духовный сыну, не яко наимник, но яко истинный пастырь, подщися избавити врученное тебе от Бога словесное ти стадо духовных овець от грядушаго волка» (31, 524).
Но если в 1480 году «грядущим» на Русь «волком» был хан Ахмат, то теперь «словесному стаду» угрожало исчадие ада – Антихрист. И если бы владыка Вассиан был жив, он, вероятно, написал бы своему духовному сыну еще одно послание с призывом мужественно стоять против нового врага.
Пламенный проповедник давно уже спал вечный сном в своей каменной гробнице под сводами ростовского собора. Но его духовный сын делал то, что и должен был делать. Он правил так, словно и не замечал, что грозный ангел уже при дверях. В обстановке всеобщей тревоги он видел свою задачу в том, чтобы не допустить паники, отчаяния, малодушия. Его подданные должны были заниматься своим привычным делом. И если Господь и вправду решит свести счеты с людьми, то он найдет их всех, включая и самого государя, на предустановленных им местах, при исполнении своего долга.
Верил ли сам Иван III в близкое светопреставление? Любой однозначный ответ на этот вопрос будет сомнительным. Однако очевидно, что его личное переживание рокового момента во многом определялось двумя факторами: воспитанием и окружением.
Особенности религиозного мировоззрения потомков Ивана Калиты лишь недавно привлекли внимание исследователей (97, 162; 79, 102). Ревностное благочестие и строгая приверженность ритуалу парадоксальным образом сочетались у московских князей с весьма вольным обращением не только с неугодными им иерархами, но и со многими предписанными церковью нормами.
Причиной этой весьма странной на первый взгляд традиции мы назвали бы прочно укоренившееся в правящей семье убеждение в особой провиденциальной миссии Москвы. Этот город призван был стать новым Константинополем и новым Иерусалимом. Вокруг него собирался «новый Израиль» – русский народ (31, 534). Соответственно и вожди «нового Израиля» находились в особых, доверительных отношениях с Богом. Над их головами по временам загорался сияющий золотой круг...
Замкнутые в золотом круге своей богоизбранности, московские государи порой теряли чувство реальности и вправду начинали ощущать себя «земным Богом». Неуравновешенный и впечатлительный Иван IV так увлекся этим головокружительным ощущением, что решил даже, не дожидаясь светопреставления, устроить для подданных свой собственный «Страшный суд» (282, 404).
Воспитанный на этих представлениях, Иван III верил в особую провиденциальную роль Москвы. В начале 90-х годов митрополит Зосима уже говорил ему о Москве как о «новом граде Константина» (10, 124). На этой ниве Иван и работал, не покладая рук. Все это казалось ему более важным, чем туманные пророчества о Страшном суде.
Царь-Антихрист
В то время как Иван III примеривал на себя византийскую корону, в покоренных им землях местные патриоты-книжники готовили ему совсем другие украшения. Там гуляла молва о том, что торжествующее Московское царство и есть предсказанное пророками царство Антихриста. Образ Москвы толковали там по-своему: как новую столицу греха и беззакония (235, 254).
При таком воззрении становилось очевидным, что великий князь Иван Васильевич – тот самый человековидный «змей», сын Сатаны, о котором так ярко говорил в своем «Слове... на пришествие Антихристово» древний подвижник Ефрем Сирин:
«...Прийдет же всескверный, как тать, в таком образе, чтобы прельстить всех, прийдет смиренный, кроткий, ненавистник, как скажет о себе, неправды, отвращающийся идолов, предпочитающий благочестие, добрый, нищелюбивый, в высокой степени благообразный, постоянный, ко всем ласковый; уважающий особенно народ иудейский, потому что иудеи будут ожидать его пришествия» (72, 255).
Конец этого рассуждения заставляет вспомнить отмеченную многими историками «беспрецедентную открытость Ивана III к общению с иудеями» (79, ЮЗ). Для тех, кто склонен был видеть в нем «змея», многозначительным фактом было и небывалое распространение при его молчаливом попустительстве ереси «жидовствующих».
Все это антимосковское творчество впоследствии было изъято из летописей и рукописных сборников» Однако его следы все же уцелели среди осколков провинциального летописания. Примером может служить история освоения Иваном Ярославского княжества, в наиболее полном виде сохранившаяся в Ермолинской летописи (47, 157).
Другое свидетельство отношения к Москве как к царству Антихриста относится к началу XVI века и содержится в рассказе Псковской 3-й летописи. Тема рассказа – приезд во Псков великого князя Василия III в январе 1510 года. Результатом этого визита стала окончательная ликвидация псковской боярской республики. Она сопровождалась произволом и расправами. Из города были выселены в Москву триста семей, а на их место помещены москвичи.
Описание этих небывалых бедствий летописец сопровождает следующим комментарием:
«А все то за наше съгрешение так Бог велел быти. Зане же написано Пакалиспеи (в Апокалипсисе. – Н. Б.) глава 54: пять бо царей минуло, а шестыи есть, но не у бе пришел; шестое бо царство именует в Руси Скивскаго острова; си бо именует шестыи, а седьмы по том еще, а осмыи Антихрист. Се бо Христос въ святом Еуангелии глагола: да не будет бежество (бегство. – Н. Б.) ваше зиме ни в суботу; се убо приде на ны зима. Сему убо царству рашширятися и злодейству умножатися. Ох, увы, да нас Иисус Христос Бог наш избавит от всего зла и вечнаго мучениа и сподобит нас вечных благ, молитвами святыа Богородица и всех святых, аминь» (64, 225–226).
Первая часть этого рассуждения представляет собой сбивчивый пересказ текста Апокалипсиса о звере с семью головами и десятью рогами – Антихристе. «Семь голов суть... семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, не долго ему быть. И зверь, который был и которого нет, есть восьмой, и из числа семи, и пойдет в погибель» (Откр. 17, 9–11).
Вторая часть навеяна Евангелием от Матфея. Иисус Христос, предсказывая будущее опустошение Иерусалима (по другим толкованиям – конец света и Страшный суд), говорит ученикам: «Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу, ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет» (Матф. 24, 20–21). Псковский летописец вспоминает эти слова Спасителя еще и потому, что трагедия Пскова также произошла зимой.
Итак, для псковского патриота Московское царство – одна из голов апокалипсического зверя, Антихриста. Великий князь Василий Иванович – новый император Веспасиан, разрушитель Иерусалима. Летописец «если не отождествляет, то определенно сближает Москву с царством Антихриста» (93, 28).
Вероятно, подобные настроения, порожденные экспансией Москвы и взращенные ожиданием «царства Антихриста» перед концом света, были распространены и в других русских землях.
Теория относительности
Одним из проявлений тревожного ожидания близящегося конца света стало падение «деловой активности» населения. Судя по сохранившимся актам, в 7000 году было заключено гораздо меньше всякого рода сделок, чем в предшествующие и последующие годы. Однако при дворе Ивана III, по-видимому, считалось дурным тоном говорить о близком Страшном суде.
Скептическое отношение тогдашней просвещенной аристократии к ожиданию скорого конца света хорошо передает послание Дмитрия Траханиота новгородскому архиепископу Геннадию Гонзову. Оно написано в период между 1 сентября 1488 года и 22 марта 1489 года (204, 61). Автор послания прибыл в Москву из Рима в свите Софьи Палеолог в 1472 году и вскоре стал боярином, главой двора великой княгини. Новгородский владыка познакомился с Дмитрием Траханиотом еще в бытность свою архимандритом кремлевского Чудова монастыря и проникся уважением к его широким познаниям. Смущенный толками о Страшном суде, Геннадий обратился к ученому греку за разъяснениями по этому вопросу.
Ответ Траханиота отмечен привычной уклончивостью старого дипломата. Однако позиция все же достаточно ясна. Он замечает, что ни сам Спаситель, ни пророки, ни святые не говорили о конце света по истечении седьмой тысячи лет от Сотворения мира. Все это – не более чем людские домыслы. Абсолютная истина заключена лишь в словах Иисуса Христа: «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один» (Матф. 24, 36). Все остальные мнения относительны.
Эсхатология всегда была любимой погремушкой толпы. Савонарола завоевал Флоренцию своими проповедями на тему Апокалипсиса (106, 73). Бедные и несчастные охотнее верят в близкий конец света, чем богатые и счастливые. Для них земная жизнь - небольшая потеря, а Страшный суд – последний шанс на справедливость. Богатым же грешникам есть что терять и есть отчего бояться последнего суда. Кроме того, знать всегда имеет более широкий взгляд на мир, чем выросшая в невежестве беднота.
Оглядываясь на государя и прислушиваясь к здравому смыслу, московская знать не хотела верить в скорый Страшный суд. Грозным пророчествам лесных отшельников она предпочитала своего рода «теорию относительности», согласно которой все точные вычисления на сей счет – не более чем «помышления».
Новгородский ответ
Основным рассадником эсхатологических настроений был в ту пору Великий Новгород. По существу, Страшный суд там уже начался. Но на престоле грозного судьи вместо Спасителя воссел московский государь Иван Васильевич.
Потрясенное стремительными и для многих трагическими переменами новгородское общество стало плодородной почвой для всякого рода радикальных идей. Широко распространившаяся здесь «ересь жидовствующих» во многом питалась страхом перед близким светопреставлением и стремлением хоть как-то продлить срок своего пребывания на грешной земле. На этом моменте стоит остановиться подробнее.
В Новгороде было широко распространено мнение о том, что у разных народов конец света и Страшный суд будут происходить в разное время, в соответствии с тем, когда по их календарю истекает седьмая тысяча лет. Архиепископ Геннадий, конечно, не случайно спрашивал Дмитрия Траханиота об этом. Показательно и то, что ученый грек значительное место в своем ответе уделил опровержению данного тезиса (204, 68). За всем этим угадывается насущная потребность момента.
Согласно иудейскому летосчислению, до истечения седьмой тысячи лет от Сотворения мира оставалось еще около трехсот лет (93, 23). Таким образом, переход в иудаизм давал надежду избежать надвигающегося Страшного суда. Наивная логика простолюдинов вполне допускала такое умозаключение. И не здесь ли корни того неожиданного всплеска «антихристианства» в Новгороде, который наблюдается в последней четверти XV века? Если да, то становится ясным и необъяснимое на первый взгляд преобладание православных священников среди лидеров еретиков, и стремление еретиков максимально наглядно и грубо отречься от христианства путем глумления над его главными символами – крестом и иконами.
Массовое отречение от христианства происходило на фоне оживления религиозного энтузиазма еврейских общин на Руси. Вопрос о том, состоится ли второе пришествие Иисуса Христа в 7000 году, интересовал не только христиан, но и иудеев. И если для первых отрицательный ответ означал главным образом разочарование и сомнения в устоях веры, то для иудеев, напротив, служил подтверждением их правоты. Некоторые исследователи полагают, что новгородские еретики-«жидовствующие», скрывавшиеся под личиной православных клириков, сознательно нагнетали эсхатологические ожидания своих прихожан, чтобы те со временем испытали более сильное разочарование в христианском Боге (93, 23).
В этой обстановке присланный из Москвы в конце 1484 года архиепископ Геннадий чувствовал себя на новгородской кафедре как на вулкане. Его предшественник, простоватый троицкий монах Сергий, не выдержав такой жизни, менее чем через год сошел с ума и был отправлен обратно на Маковец.
Строгий ревнитель церковного благочиния, Геннадии поначалу жаловался на еретиков митрополиту Геронтию. Однако тот только что пережил тяжелый конфликт с великим князем, в результате которого едва не лишился кафедры. Зная о том, что еретики имеют влиятельных покровителей при дворе и пользуются поддержкой самого Ивана III, митрополит не стал возбуждать этого вопроса на высшем уровне.
После кончины Геронтия в мае 1489 года кафедру в начале сентября 1490 года занял архимандрит Симонова монастыря Зосима. Надеясь на поддержку нового главы церкви, Геннадий толпами высылал еретиков на расправу в Москву. Именно так поступали московские светские власти с опальными новгородцами. Сосланные в Москву, они никогда уже не возвращались на берега Волхова. Их уделом становились плаха, темница или ссылка в какой-нибудь дальний городок Московского княжества.
И каково же было удивление и возмущение Геннадия, когда новгородских еретиков, отлученных от церкви на Поместном соборе в октябре 1490 года, вернули из Москвы обратно в Новгород. Великий князь не стал подвергать их публичной казни и не выдал собору близких ко двору еретиков из окружения своей невестки Елены Волошанки. Тяжелейшее религиозное преступление осталось фактически безнаказанным. И это в то время, когда любого новгородца, чем-то не угодившего московскому наместнику, ожидала быстрая и жестокая расправа.
Милостивое отношение Ивана III к еретикам определялось взаимодействием целого ряда соображений и настроений. Очевидно, преобладающим был все же прагматизм. Расчетливый политик, он видел в еретиках прежде всего беспокойный, разъединяющий элемент новгородского общества. Они нужны были ему и в Новгороде, и в Москве как постоянный предлог для «чистки» в рядах мирян и духовенства. И если раньше поводом служили подлинные или мнимые беззакония местных бояр, то теперь, когда бояр уже почти не осталось, могли пригодиться и еретики-«жидовствующие».
Глава II
Жернова правды
Ты, господине, свою правду
сказываешь, а они свою...
Кирилл Белозерский
В тихом южном дворике Соловецкого монастыря уже почти вросли в землю огромные круглые камни с дыркой посредине. Это старые мельничные жернова. На них дивятся туристы. Их исподтишка пинают ногами мальчишки. Вокруг них щиплют траву бродящие по монастырю козы.
Жернова спят. Они заслужили покой. Много лет они вращались вокруг своей оси, размалывая в муку миллиарды ржаных и пшеничных зерен.
За такое время даже эти серые камни успели кое-что понять. «Все перемелется, мука будет», – гласит пословица. Насчет муки – вопрос особый. Но то, что все перемелется, жернова знают точно.
У истории свои жернова. Они растирают в муку, – а может быть, лишь в пыль и мертвый прах, – все попавшее под их шершавые бока.
Зерно, упавшее в землю, хоть и умрет, но принесет плод. Но что принесет зерно, раздавленное жерновами истории? Возможно, что по высшей, последней калькуляции и оно не пропадает даром. Но горе тем, кто однажды попал между этими тяжелыми жерновами...
У каждой человеческой общности (народа, государства, сословия, общины, ремесленного цеха) – своя правда. Есть она и у каждого человека. Правда эта проста, как мельничный жернов. Она состоит в том, что каждый отстаивает свое место под солнцем, стремится расширить и благоустроить его.