Называли это Утопией, греческим словом, что значило
"нету такого места".
Кеведо
Нету двух одинаковых гор, но равнина повсюду одна
и та же. Я шел по степной дороге. И вопрошал себя без
особого интереса -- в Оклахоме ли я, в Техасе или в том
месте, что литераторы называют пампой. Ни справа, ни
слева не видел огня. Как бывало и раньше, нашептывал
строки Эмилио Орибе:
Среди панических равнин безбрежных Неподалеку от Брази-
лии, -- звучавшие все громче, все четче.
Дорога едва различалась. Стал накрапывать дождь.
Метрах в двухстах или трехстах я внезапно увидел свет и
окно. Дом был низок, прямоуголен и скрыт за деревьями.
Дверь отворил человек столь высокий, что я почти испу-
гался. Одет он был во все темное. Я подумал, что здесь
ожидают кого-то. Дверь была отперта.
Мы вошли в длинную комнату с деревянными стенами.
Лампа, бросавшая желтоватые отблески, свешивалась с по-
толка. Стол меня несколько удивил. На нем стояли водя-
ные часы, которые я видел впервые, если не говорить о
старинных гравюрах. Человек указал мне на стул.
Я обращался к нему на всяческих языках, но он ни-
чего не понял. Когда же пришла его очередь, он загово-
рил полатыни. Я напряг память, чтобы оживить школьные
знания, и приготовился к разговору.
-- По одежде твоей я вижу, -- сказал он мне, --
что пришел ты из другого века. Разноязычие вызвано раз-
ноплеменностью, а также войнами. Но мир возвратился к
латыни. Кое-кто еще опасается, что она снова испортится
и вернется к французскому, лемозину* или папьямиенто**,
но эта беда не скоро нагрянет. Впрочем, ни то, что бы-
ло, ни то, что грядет, меня не волнует.1
-- Я промолчал, он добавил: -- Если тебе не про-
тивно смотреть, как другой ест, не разделишь ли со мной
трапезу?
Я понял, что он заметил мою растерянность, и отве-
тил согласием.
Мы пересекли коридор с боковыми дверями и вошли в
meank|xs~ кухню, где все было сделано из металла.
Вернулись с ужином на подносе: вареной кукуруза в ча-
шах, кисть винограда, незнакомые фрукты, по вкусу на-
помнившие мне инжир, и огромный кувшин с водой. Хлеб,
кажется, отсутствовал. Черты лица моего хозяина были
острыми, выражение глаз непередаваемо странным. Я не
забуду этот суровый и бледный лик, который больше ни-
когда не увижу. При разговоре человек не жестикулиро-
вал.
Меня связывала этика латыни, но все же я решился
спросить:
-- Тебя не удивило мое внезапное появление?
-- Нет, -- отвечал он. -- Такие визиты бывают из
века в век. Они не длятся долго: завтра -- самое позд-
нее -- ты будешь дома.
Его уверенный голос меня успокоил. Я счел нужным
представиться:
-- Эдуардо Асеведо. Родился в 1897-м, в городе Бу-
эносАйресе. Мне исполнилось семьдесят лет. Преподаю
английскую и американскую литературу, пишу фантастичес-
кие рассказы.
-- Помню, я прочитал не без интереса два фантасти-
ческих сочинения, -- ответил он. -- Путешествия капита-
на Лемюэля Гулливера, которые многие считают достовер-
ными, и "Summa Teologica". Но не будем говорить о фак-
тах. Факты уже никого не трогают. Это просто отправные
точки для вымысла и рассуждений. В школах нас учат во
всем сомневаться и уметь забывать.
Прежде всего забывать личное, или частное, Мы су-
ществуем во времени, которое истекает, но стараемся
жить sub урегйе aeternitatis*. От прошлого нам остаются
одиночные имена, но они исчезают из нашей речи. Мы об-
ходим ненужные уточнения. Нет ни хронологии, ни исто-
рии. Нет и статистики. Ты сказал, что зовут тебя Эудо-
ро. Я не смогу сказать тебе свое имя, ибо меня называют
"некто".
-- А как имя отца твоего? --
-- У него не было имени. --
На стене я заметил полку. Открыл наугад одну кни-
гу. Буквы были четкими, незнакомыми, написанными от ру-
ки. Их угловатые формы напомнили мне руническое письмо,
которое, однако, использовалось только для культовых
надписей, Я подумал, что люди грядущего были не только
более высокими, но и более умелыми. Невольно взглянул
на длинные тонкие пальцы мужчины.
И услышал:
-- Сейчас ты увидишь то, чего никогда не видел.
Он бережно подал мне экземпляр "Утопии" Мора, из-
данный в Базеле в 1518 году, успевший лишиться многих
страниц и гравюр.
Я не без самодовольства заметил:
-- Это -- печатное издание. У меня дома их более
двух тысяч хотя не столь древних и ценных. -- И вслух
прочитал название.
Тот рассмеялся.
-- Никто не может прочесть две тысячи книг. За че-
тыре столетия, которые я прожил, мне не удалось одолеть
и полдюжины. Кроме того, не так важно читать, как вновь
перечитывать. Печатание, ныне давно упраздненное, было
одним из страшнейших зол человечества, ибо позволяло до
безумия множить никому не нужные тексты.
-- В моем любопытном прошлом, -- откликнулся я, --
господствовал дикий предрассудок: считалось позором не
знать о всех тех событиях, что каждый день происходили,
с утра и до вечера. Планета была заполнена призрачными
сообществами, такими, как Канада, Бразилия, Швейцарское
Конго и Общий рынок. Почти никто не знал предысторию
этих платонических образований, но зато был прекрасно,
в мельчайших подробностях осведомлен о последнем конг-
рессе учителей, о причинах разрыва дипломатических от-
ношений и о президентских посланиях, составленных сек-
ретарями секретарей с той мудрой расплывчатостью форму-
лировок, что была присуща этому жанру. Все читалось,
чтобы кануть в забвение, ибо через час-другой старое
заслоняли новые трюизмы. Из всех занятий политика была,
несомненно, самой видной публичной деятельностью. Пос-
лов и министров возили, словно калек, в длинных ревущих
автомобилях, окруженных мотоциклистами и церберами и
подстерегаемых алчущими фотографами. Словно им отрезали
ноги, обычно говаривала моя мать. Изображения и печат-
ное слово были более реальны, чем вещи. Только опубли-
кованное почиталось истинным. Esse est percipi (быть --
значит быть отображенным) -- таковы были принципы,
средства и цели нашей своеобразной концепции жизни. В
моем прошлом люди были наивны, они верили, что товар
замечателен, если так утверждает и о том все время
твердит его изготовитель. Надо сказать, что часто слу-
чались и кражи, хотя все знали, что обладание деньгами
не приносит ни высшего счастья, ни глубокого успокое-
ние.
-- Деньги? -- повторил он. -- Теперь уже нет стра-
дающих от такой бедности, которая была бы невыносимой,
или от такого богатства, которое было бы самой раздра-
жающей формой пошлости. Каждый служит.
-- Как раввин, -- сказал я.
Он, казалось, не понял и продолжал:
-- Уже нет городов. Судя по развалинам Баии Блан-
ки, которые я из любопытства исследовал, потеряно нем-
ного. Поскольку нет собственности, нет и наследования.
Когда человек -- к ста годам -- формируется, он готов
вытерпеть и себя и свое одиночество, ибо тогда уже вы-
растит единственного сына.
-- Единственного? -- переспросил я.
-- Да. Одного-единственного. Не следует множить
род человеческий. Кое-кто думает, что человек есть бо-
жественное орудие познания вселенной, но никто с уве-
ренностью не может сказать, существует ли само божест-
во. Я полагаю, что сейчас обсуждаются выгоды и потери,
которые может принести частичное или общее и одновре-
менное самоубийство людей всей земли. Однако вернемся к
теме.
Я кивнул.
-- По достижении ста лет индивидуум может презреть
и любовь и дружбу. Отныне ему не грозят болезни и страх
перед смертью. Он занимается одним из искусств, филосо-
фией, математикой или играет в шахматы сам с собою. Ес-
ли захочет -- убьет себя. Человек -- хозяин собственной
жизни и собственной смерти.
-- Это -- цитата? -- спросил я его.
-- Разумеется. Кроме цитат, нам уже ничего не ос-
талось. Наш язык -- система цитат.
-- А что скажешь о великом событии моей эпохи --
полетах в пространстве? -- сказал я.
-- Уже много столетий, как мы отказались от подоб-
ного рода перемещений, которые, безусловно, были прек-
расны. Но нам никогда не избавиться от понятий "здесь"
и "сейчас".
И с улыбкой он добавил:
-- Кроме того, любое путешествие -- это перемеще-
ние в пространстве. С планеты ли на планету или в со-
седний поселок. Когда вы вошли в этот дом, вы завершили
одно из пространственных путешествий.
-- Конечно, -- ответил я. -- Много у нас говори-
лось также и о химических продуктах и вымирающих живот-
ных.
Однако мужчина повернулся ко мне спиной и смотрел
сквозь стекло. Снаружи белела равнина под молчаливым
снегом и под луной.
Я отважился на вопрос:
-- А есть у вас музеи, библиотеки?
-- Нет. Мы хотим забыть прошлое, пригодное разве
что для сочинения элегий. У нас не памятных дат, сто-
летних юбилеев и изображений умерших. Каждый должен по
своему усмотрению развивать те науки и искусства, в ко-
торых испытывает потребность.
-- Значит, каждый сам для себя Бернард Шоу, сам
для себя Иисус Христос, сам для себя Архимед?
Он молча выразил согласие, я продолжал расспросы:
-- А что произошло с правительствами?
-- По традиции, они постепенно выходили из упот-
ребления. Ими назначались выборы, объявлялись войны,
собирались налоги, конфисковалось имущество, предприни-
мались аресты и вводилась цензура, и никто на земле их
не чтил. Пресса перестала публиковать их декларации и
изображения. Политикам пришлось подыскивать себе дос-
тойные занятия: одни стали хорошими комиками, другие --
хорошими знахарями. В действительности все было, конеч-
но, намного сложнее, чем в этом моем рассказе.
Он продолжал другим тоном:
-- Я соорудил свой дом, такой же, как все осталь-
ные. Сделал мебель и всю эту утварь. Вспахал поле, ко-
торое новые люди, лиц которых не вижу, вспашут лучше
меня. Могу показать тебе кое-какие вещи.
Я последовал за ним в соседнюю комнату. Он зажег
лампу, также свисавшую с потолка. В углу я увидел арфу
с немногими струнами. На стенах заметил квадратные и
прямоугольные холсты, где преобладала желтая цветовая
гамма.
-- Это мои произведения, -- объявил он.
Я осмотрел холсты и задержался у самого маленько-
го, который изображал или напоминал заход солнца и зак-
лючал в себе какую-то бесконечность.
-- Если нравится, можешь взять его в память о бу-
дущем друге, -- сказал он своим ровным голосом.
Я поблагодарил, но мое любопытство привлекли дру-
гие холсты. Я не сказал бы, что они были белые, но ка-
зались белесыми.
-- Они написаны красками, которые твои древние
глаза не могут увидеть.
Руки мягко тронули струны арфы, а я едва различал
отдельные звуки.
И тогда-то раздался стук в дверь.
Одна высокая женщина и трое или четверо мужчин
вошли в дом. Можно было подумать, что все они родствен-
ники или что всех их сделало схожими время. Мой хозяин
обратился сначала к женщине:
-- Я знал, что сегодня ночью ты тоже придешь.
Нильса случается видеть?
-- По вечерам, иногда. Он все еще весь поглощен
художеством.
-- Будем надеяться, что сын успеет больше, чем его
отец.
Рукописи, картины, мебель, посуду -- мы все захва-
тили из этого дома.
Женщина трудилась вместе с мужчинами. Я стыдился
своего слабосилия, почти не позволявшего мне им помо-
гать. Никто не прикрыл дверь, и мы вышли, нагруженные
скарбом. Я заметил, что крыша была двускатной.
После четверти часа ходьбы свернули налево. Непо-
далеку я различил что-то вроде башни, увенчанной купо-
лом.
-- Крематорий, -- отозвался кто-то. -- Внутри на-
ходится камера смерти. Говорят, ее изобрел один "фи-
лантроп" по имени, кажется, Адольф Гитлер.
Страж, чей рост меня уже не удивлял, открыл перед
нами решетку. Мой хозяин шепнул несколько слов. Перед
тем как войти внутрь, он попрощался, махнув рукой.
-- Опять пойдет снег, -- промолвила женщина.
В моем кабинете на улице Мехико я храню холст, ко-
торый кто-то напишет ... через тысячи лет ... материа-
лами, ныне разбросанными по планете.
_______________________________
* Язык жителей старинной французской провинции Ли-
мож.
** Наречие жителей острова Кюрасао (Малые Антиль-
ские острова).
* словно мы вечны (лат.). Last-modified: Sat,
21-Jun-97 16:40:52 GMT