Миф носит  императивный,  побудительный  характер:
отталкиваясь от конкретного понятия,  возникая в совер-
шенно определенных обстоятельствах (урок латыни,  Фран-
цузская империя в опасности),  он обращается непосредс-
твенно ко мне, стремится добраться до меня, я испытываю
на себе силу его интенции,  он навязывает мне свою  аг-
рессивную  двусмысленность.  Например,  путешествуя  по
Стране басков в Испании [6],  я, конечно, могу заметить
архитектурное  единство  зданий,  наличие общего стиля,
что заставляет меня признать существование особого типа
баскского  дома как определенного этнического продукта.
Тем не менее я не могу сказать.  что этот единый  стиль
как-то затрагивает меня, или так сказать, пытается зах-
ватить меня;  я прекрасно осознаю,  что он  существовал
здесь до меня и без меня, это сложный продукт, обуслов-
ленный длительным историческим развитием: он не обраща-
ется непосредственно ко мне, не побуждает дать ему наз-
вание,  если только я не собираюсь представить его  как
один из типов сельского жилища в ряду других. Но если я
совершаю прогулку в предместьях Парижа и замечаю в кон-
це  какойнибудь  улицы  Гамбетта  или улицы Жана-Жореса
симпатичный беленький домик,  крытый красной черепицей,
с  деревянными конструкциями,  окрашенными в коричневый
цвет,  с асимметричной крышей и фахверковым фасадом, то
начинает  казаться,  что мне лично приказывают называть
это строение баскским домом,  более того, усматривать в
нем сущность "баскскости". В этом случае концепт "баск-
скость" предстает передо мной как нечто совершенно  це-
ленаправленное:  он  преследует  меня,  чтобы заставить
распознать совокупность мотивирующих его интенций, кон-
цепт  выступает  передо мной в качестве признака некоей
индивидуальной истории,  как доверительное сообщение  и
как  приглашение к соучастию;  это настоящий призыв,  с
которым обращаются ко мне владельцы дома.  И чтобы этот
призыв  казался более повелительным,  они пошли на все-
возможные ограничения, все, что было оправданно в баск-
ском  доме  с хозяйственной точки зрения:  крытая рига,
наружная лестница,  голубятня и т.д., все это было отб-
рошено и остался лишь краткий,  однозначный сигнал. Об-
ращение к конкретной личности здесь настолько очевидно,
что кажется, будто этот дом только что выстроили именно
ДЛЯ МЕНЯ,  он возникает передо мной словно по  волшебс-
тву,  и  нельзя  обнаружить никаких следов тех событий,
которые привели к его возникновению.                   
                                                       
     Такое слово-призыв  есть  в  то же время застывшее
слово;  как только оно достигает меня, оно прерывается,
обращается  само на себя и ДОСТИГАЕТ статуса всеобщнос-
ти, оно застывает, становится чистым и безобидным. Нап-
равленность концепта вдруг оттесняется буквальным смыс-
лом.  Происходит нечто вроде ЗАДЕРЖАНИЯ в физическом  и
одновременно  в юридическом смысле этого термина:  кон-
цепт "французская империя" низводит африканского солда-
та,  отдающего честь, до инструментальной роли простого
означающего.  Африканский солдат обращается ко  мне  от
имени  французской  империи,  но в то же время его при-
ветствие застывает,  твердеет,  превращается во вневре-
менную мотивировку,  которая должна ОБОСНОВАТЬ факт су-
ществования Французской империи.  На поверхности  мифи-
ческого высказывания не происходит более никаких движе-
ний, используемое значение прячется за фактом, придавая
ему вид официального уведомления,  однако при этом факт
парализует интенцию, обездвиживает ее; чтобы сделать ее
безобидной,  он ее замораживает. Ведь миф есть ПОХИЩЕН-
НОЕ И ВОЗВРАЩЕННОЕ  слово.  Только  возвращаемое  слово
оказывается не тем,  которое было похищено, при возвра-
щении его не помещают точно на прежнее место.  Эта мел-
кая кража,  момент надувательства и составляют за стыв-
шую сторону мифического слова.                         
                                                       
     Остается рассмотреть  последний  элемент значения:
его мотивированность.  Известно, что языковой знак про-
изволен;  ничто не заставляет акустический образ ДЕРЕВО
соотноситься "естественным образом" с концептом  "дере-
во",  в этом случае знак не мотивирован.  Однако произ-
вольность имеет свои пределы,  которые зависят от ассо-
циативных связей слова;  в языке часть знака может соз-
даваться по аналогии с другими знаками (например, гово-
рят не amable,  а aimable 'любезный' по аналогии с aime
'любит').  Значение же мифа никогда не является  совер-
шенно произвольным,  оно всегда частично мотивировано и
в какой-то своей части неизбежно строится по  аналогии.
Чтобы  пример  на правило латинской грамматики пришел в
соприкосновение с фактом  именования  животного  львом,
необходима аналогия:  согласование предикатива с подле-
жащим.  Чтобы концепт "французская империя" мог исполь-
зовать в своих целях образ африканского солдата,  необ-
ходимо наличие идентичности между  его  приветствием  и
приветствием французского солдата. Мотивированность яв-
ляется не обходимым условием двойственности мифа; в ми-
фе  обыгрывается  аналогия между смыслом и формой,  нет
мифа без мотивированной формы [7].  Чтобы уяснить  себе
всю силу мотивированности мифа,  достаточно немного по-
размыслить над следующим предельным случаем. Представь-
те,  что передо мной имеется некая совокупность предме-
тов,  настолько разнородных, что я не могу обнаружить в
ней никакого СМЫСЛА; кажется, что при отсутствии формы,
наделенной заранее смыслом, невозможно обнаружить ника-
ких  отношений аналогии и что возникновение мифа в этом
случае невозможно.  Однако форма позволяет все-таки ВЫ-
ЧИТАТЬ здесь сам беспорядок;  она может наделить значе-
нием сам абсурд,  сделать из него миф.  Это происходит,
например,  когда сюрреалистические произведения мифоло-
гизируются с позиций здравого смысла;  даже  отсутствие
мотивированности  не  препятствует  возникновению мифа,
ибо само это отсутствие может быть достаточно  объекти-
вировано,  чтобы его можно было расшифровать, так что в
конце  концов  отсутствие  мотивированности  становится
вторичной  мотивированностью,  и миф может быть воссоз-
дан.                                                   
                                                       
     Мотивированность неизбежна,  хотя и носит фрагмен-
тарный характер.  Прежде всего она не может  быть  "ес-
тественной",  ведь форма черпает свои аналогии из исто-
рии.  Но аналогия между смыслом и концептом всегда лишь
частичная,  форма отбрасывает множество аналогий и сох-
раняет только некоторые из них,  в баскском доме сохра-
няются наклон крыши,  выступы балок, но исчезают наруж-
ная лестница,  крытая рига,  налет старины и т.д. Можно
утверждать даже большее: ЦЕЛОСТНЫЙ образ исключает воз-
никновение мифа или по крайней мере вынуждает мифологи-
зировать только саму его целостность; подобное происхо-
дит в плохой живописи, построенной целиком на мифе "за-
полненности"  и  "законченности" (этот миф противополо-
жен, но симметричен мифу абсурда: во втором случае фор-
ма  мифологизирует "отсутствие",  в первом - чрезмерную
полноту).  Но в общем случае миф  предпочитает  пользо-
ваться бедными,  неполными образами, когда смысл оказы-
вается уже довольно тощим,  готовым для  наделения  его
значением: карикатуры, стилизации, символы и т.п. Нако-
нец,  необходимо отметить, что всякая мотивация выбира-
ется из ряда других возможных.  Так, концепт "французс-
кая империя" можно передать с помощью  многих  означаю-
щих,  а не только через образ африканского солдата, от-
дающего честь.  Например,  французский генерал  вручает
награду сенегальцу, потерявшему в боях руку, сестра ми-
лосердия протягивает целебный настой лежащему в постели
раненому арабу; белый учитель проводит урок с прилежны-
ми негритятами:  каждый день пресса демонстрирует  нам,
что запас означающих для создания мифов неисчерпаем.   
                                                       
     Между прочим,  следующее сравнение позволит хорошо
представить себе сущность мифа: произвольность значения
мифа не большая и не меньшая, чем произвольность идеог-
раммы.  Миф есть идеографическая система в чистом виде,
в ней формы еще мотивированы тем концептом, которое они
репрезентируют,  однако  они далеко не исчерпывают всех
возможностей репрезентации.  И подобно тому, как идеог-
рамма  в  процессе своего развития отошла от концепта и
стала ассоциироваться со звуком,  становясь  все  более
немотивированной,  так и старение мифа можно определить
по произвольности его значения,  когда,  например, весь
Мольер оказывается представленным воротничком медика.  
                                                       
ЧТЕНИЕ И РАСШИФРОВКА МИФА                         
      Каким образом воспринимается миф? Здесь надо сно-
ва обратиться к двойственности его означающего, которое
одновременно является и смыслом и формой. В зависимости
от того,  сосредотачивается ли наше внимание на  смысле
или форме или на том и другом сразу, мы будем иметь три
различных типа прочтения мифа [8].                     
                                                       
     1. Если мы сосредоточимся на полом означающем,  то
концепт однозначным образом заполнит форму мифа. В этом
случае  мы получим простую систему,  в которой значение
вновь станет буквальным:  африканский солдат,  отдающий
честь, является ПРИМЕРОМ французской империи, ее СИМВО-
ЛОМ.  Этот тип восприятия характерен для создателей ми-
фов,  например,  для редактора журна ла,  который берет
какой-нибудь концепт и подыскивает ему форму [9].      
                                                       
     2. Если  воспринимать  означающее мифа как уже за-
полненное содержанием и четко различать в нем  смысл  и
форму, а следовательно, учитывать деформирующее влияние
формы на смысл, то значение окажется разрушенным, и миф
будет восприниматься как обман: африканский солдат, от-
дающий честь,  превращается в АЛИБИ для концепта "фран-
цузская  империя".  Этот  тип восприятия характерен для
мифолога; расшифровывая миф, он выявляет происходящую в
нем деформацию смысла.                                 
                                                       
     3. Наконец,  если воспринимать означающее мифа как
неразрывное единство смысла и формы, то значение стано-
вится для нас двойственным, в этом случае мы испытываем
воздействие  механики мифа,  его собственной динамики и
становимся его читателями:  образ африканского  солдата
уже не является ни примером, ни символом, еще менее его
можно рассматривать как али би;  он является непосредс-
твенной РЕПРЕЗЕНТАЦИЕЙ французской империи.            
                                                       
     Два первых типа восприятия статичны и  аналитичны;
они  разрушают миф,  выставляя напоказ его интенцию или
разоблачая ее, первый подход циничен, второй служит це-
лям демистификации. Третий тип восприятия динамичен, он
представляет собой потребление мифа  в  соответствии  с
теми целями, ради которых он был создан; читатель пере-
живает миф как историю одновременно правдивую  и  ирре-
альную.                                                
                                                       
     Если мы хотим ввести мифическое построение в рамки
общей  истории,  объяснить,  каким образом оно отвечает
интересам того или иного общества,  словом,  перейти от
семиологии к идеологии, тогда, очевидно, необходимо об-
ратиться к третьему типу восприятия;  основную  функцию
мифов можно выявить, обращаясь именно к их потребителю.
Как он потребляет миф СЕГОДНЯ? Если он воспринимает его
с наивной непосредственностью,  какой толк от этого ми-
фа?  Если же он прочитывает миф  аналитически,  подобно
мифологу,  то  какая  польза от алиби,  содержащегося в
нем? Если потребитель мифа не может разглядеть к образе
африканского  солдата  концепт  "французская  империя",
значит наделение образа этим значением оказалось беспо-
лезным,  если  же  он  непосредственно усматривает этот
концепт, то миф оказывается всего лишь открытым полити-
ческим заявлением. Одним словом, интенция мифа оказыва-
ется или слишком затемненной, чтобы оказать эффективное
воздействие,  или слишком явной, чтобы ей поверили. Где
же двойственность значения в том и другом случае?      
                                                       
     Однако это  мнимая  альтернатива.  Миф  ничего  не
скрывает и ничего не афиширует,  он только деформирует,
миф  не есть ни ложь,  ни искреннее признание,  он есть
искажение.  Сталкиваясь с альтернативой,  о  которой  я
только что говорил, миф находит третий выход. Поскольку
первые два типа восприятия угрожают мифу полным  разру-
шением, то он вынужден идти на какой-то компромисс, миф
и является примером такого компромисса; ставя перед со-
бой  цель  "протащить" интенциональный концепт,  миф не
может положиться на язык, поскольку тот либо предатель-
ским  образом  уничтожает  концепт,  когда пытается его
скрыть,  либо срывает с концепта маску, когда его назы-
вает. Создание ВТОРИЧНОЙ семиологической системы позво-
ляет мифу избежать этой дилеммы, оказавшись перед необ-
ходимостью  сорвать покров с концепта или ликвидировать
его, миф вместо этого НАТУРАЛИЗУЕТ его.                
                                                       
     Теперь мы  добрались  до самой сути мифа,  которая
заключается в том, что он превращает историю в природу.
Становится понятным,  почему в ГЛАЗАХ ПОТРЕБИТЕЛЯ МИФОВ
интенция,  навязывание концепта могут  быть  совершенно
явными  и  в  то  же время не казаться своеко рыстными.
Причина, которая побуждает порождать мифическое сообще-
ние, полностью эксплицитна, но она тотчас застывает как
нечто "естественное"  и  воспринимается  тогда  не  как
внутреннее побуждение, а как объективное основание. Ес-
ли я прочитываю образ африканского  солдата,  отдающего
честь,  как простой символ французской империи, мне не-
обходимо отвлечься от самой реальности образа, ибо, бу-
дучи  низведен до роли простого орудия,  он оказывается
дискредитированным в моих глазах. Напротив, если я рас-
шифровываю  приветствие  африканского солдата как алиби
колониализма. я тем более разрушаю миф, так как мне со-
вершенно  ясна  его  побудительная причина.  Однако для
потребителя мифа результат будет совершенно  иным:  все
происходит так,  словно образ ЕСТЕСТВЕННЫМ ПУТЕМ проду-
цирует концепт,  словно означающее ЯВЛЯЕТСЯ  ОСНОВАНИЕМ
означаемого;  миф  возникает в тот самый момент,  когда
Французская империя начинает восприниматься как естест-
венное явление,  миф представляет собой такое слово,  в
оправдание которого приведены СЛИШКОМ СИЛЬНЫЕ ДОВОДЫ.  
                                                       
     Вот еще один пример, который позволяет ясно предс-
тавить себе,  как потребителю мифа удается рационализи-
ровать означаемое мифа с помощью означающего.  Июль,  я
читаю "Франс-Суар" и мне бросается  в  глаза  набранный
жирным шрифтом заголовок:                              
                                                       
                PRIX: PREMIER FLECHISSEMENT            
              LEGUMES: LA BAISSE EST AMORCEE           
                                                       
              ПОНИЖЕНИЕ ЦЕН: ПЕРВЫЕ ПРИЗНАКИ           
                ОВОЩИ: НАМЕТИЛОСЬ ПОНИЖЕНИЕ            
                                                       
      Быстро набросаем  семиологическую  схему.  Пример
пред  ставляет  собой  речевое высказывание,  первичная
система является чисто языковой.  Означающее  вторичной
системы состоит из определенного числа лексических еди-
ниц (слова:  premier 'первое', amorcee 'наметилось', la
-  определенный  артикль  при  слове la baisse 'пониже-
ние'), или типографских приемов: крупные буквы заголов-
ка,  под  которым  читателю обычно сообщаются важнейшие
новости.  Означаемое, или концепт, придется назвать не-
избежным,  хотя и варварским неологизмом - ПРАВИТЕЛЬСТ-
ВЕННОСТЬ,  ибо Правительство представляется  в  большой
прессе как Квинтэссенция эффективности.  Отсюда со всей
ясностью вытекает значение мифа: цены на фрукты и овощи
понижаются,  ПОТОМУ  ЧТО так постановило правительство.
Но в данном, в общем-то нетипичном, случае сама газета,
чтобы  обезопасить  себя или сохранить приличия,  двумя
строками ниже разрушила миф, который только что породи-
ла;  она добавляет (правда, более мелким шрифтом): "По-
нижению цен  способствует  сезонное  насыщение  рынка".
Этот пример поучителен в двух отношениях. Во-первых, он
с полной очевидностью показывает,  что миф  основан  на
внушении,  он  должен  производить непосредственный эф-
фект,  неважно, что потом миф будет разрушен, ибо пред-
полагается, что его воздействие окажется сильнее рацио-
нальных объяснений, которые могут опровергнуть его поз-
же.  Это означает, что прочтение мифа совершается мгно-
венно.  Вот я ненароком заглядываю в газету  "Франс-Су-
ар",  которую  читает  мой сосед,  при этом я улавливаю
один только СМЫСЛ,  но с его помощью я ВЫЧИТЫВАЮ истин-
ное значение: я обнаруживаю наличие действий правитель-
ства в понижении цен на фрукты и овощи.  И этого доста-
точно. Более внимательное чтение мифа никоим образом не
увеличит и не ослабит силу его воздействия,  миф нельзя
ни усовершенствовать,  ни оспорить;  ни время,  ни наши
знания не способны что-либо прибавить или убавить.  На-
турализация  концепта,  которую  я только что определил
как основную функцию мифа, в данном примере представле-
на в образцовом виде.  В первичной системе (сугубо язы-
ковой) причинность имеет в буквальном смысле слова  ес-
тественный характер, цены на овощи и фрукты падают, по-
тому что наступил сезон.  Во вторичной системе (мифоло-
гической)  причинность искусственна,  фальшива,  но ка-
ким-то образом ей удает ся проскользнуть в торговые ря-
ды  Природы.  В результате миф воспринимается как некое
безобидное сообщение и  не  потому,  что  его  интенции
скрыты  (в  таком случае они утратили бы свою эффектив-
ность), а потому, что они натурализованы.              
                                                       
     Потреблять миф  как  безобидное сообщение читателю
помогает тот факт, что он воспринимает его не как семи-
ологическую, а как индуктивную систему; там, где имеет-
ся всего лишь отношение эквивалентности, он усматривает
нечто   вроде  каузальности:  означающее  и  означаемое
представляются ему связанными естественным образом. Это
смешение  можно  описать иначе:  всякая семиологическая
система есть система значимостей,  но потребитель  мифа
принимает значение за систему фактов: миф воспринимает-
ся как система фактов,  будучи на самом деле семиологи-
ческой системой.                                       
                                                       
МИФ КАК ПОХИЩЕННЫЙ ЯЗЫК                            
     В чем суть мифа? В том, что он преобразует смысл в
форму, иными словами, похищает язык. Образ африканского
солдата,  белокоричневый баскский домик, сезонное пони-
жение цен на фрукты и овощи похищаются мифом не для то-
го,  чтобы использовать их в качестве примеров или сим-
волов,  а для того,  чтобы с их помощью  натурализовать
Французскую  империю,  пристрастие  ко всему баскскому,
Правительство.  Всякий ли первичный язык неизбежно ста-
новится добычей мифа?  Неужели нет такого смысла, кото-
рый смог бы избежать агрессии со стороны формы? В дейс-
твительности все, что угодно, может подвергнуться мифо-
логизации, вторичная мифологическая система может стро-
иться на основе какого угодно смысла и даже, как мы уже
убедились, на основе отсутствия всякого смысла. Но раз-
ные языки по-разному сопротивляются этому. Обычный язык
оказывает слабое сопротивление и похищается мифом  чаще
всего. В нем самом уже содержатся некоторые предпосылки
для мифологизации,  зачатки знакового механизма,  пред-
назначенного для манифестации интенций говорящего.  Это
то,  что можно было бы назвать ЭКСПРЕССИВНОСТЬЮ  языка;
так, повелительное или сослагательное наклонение предс-
тавляют собой форму особого означаемого,  отличающегося
от  смысла;  означаемым  здесь является мое желание или
просьба. По этой причине некоторые лингвисты определяют
индикатив как нулевое состояние, или нулевую степень по
отношению к повелительному или сослагательному наклоне-
нию. Однако в полностью сформировавшемся мифе смысл ни-
когда не находится в нулевой степени,  и именно поэтому
концепт  имеет  возможность деформировать его,  то есть
натурализовать.  Следует еще раз напомнить о  том,  что
отсутствие  смысла  никоим  образом не есть его нулевая
степень,  поэтому миф вполне может воспользоваться  от-
сутствием смысла и придать ему значение абсурда, сюрре-
алистичности и т.д. И только действительно нулевая сте-
пень могла бы оказать настоящее сопротивление мифу.    
                                                       
     Обычный язык легко может стать добычей мифа  и  по
другой  причине.  Дело в том,  что языковой смысл редко
бывает с самого начала полным,  не поддающимся деформа-
ции. Это объясняется абстрактностью языкового концепта;
так,  концепт ДЕРЕВО довольно расплывчат, он может вхо-
дить во множество различных контекстов.  Разумеется,  в
языке есть целый набор средств конкретизации (ЭТО дере-
во, дерево, КОТОРОЕ и т.д.). Но тем не менее вокруг ко-
нечного смысла всегда остается некий ореол других  вир-
туальных смыслов,  смысл почти всегда ПОДДАЕТСЯ ТОЙ ИЛИ
ИНОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ.  Можно сказать, что язык предлагает
мифу  ажурный смысл.  Миф способен легко в него проник-
нуть и разрастись  там,  происходит  присвоение  смысла
посредством колонизации. (Например, мы читаем: LA bais-
se est amorcee 'понижение цен уже наметилось'. Но о ка-
ком понижении идет речь? О сезонном или санкционирован-
ном правительством? Значение мифа паразитирует на нали-
чии артикля,  пусть даже определенного, перед существи-
тельным.)                                              
                                                       
     Если смысл  оказывается  слишком  плотным и миф не
может в него проникнуть,  тогда он обходит его с тыла и
присваивает целиком.  Такое может случиться с математи-
ческим языком.  Сам по себе этот язык не поддается  де-
формации,  потому что он принял все возможные меры пре-
досторожности против какой-либо ИНТЕРПРЕТАЦИИ,  и ника-
кое  паразитарное значение не способно в него внедрить-
ся.  Именно поэтому миф присваивает его целиком, он мо-
жет взять какуюнибудь математическую формулу (E=mc^2) и
превратить ее неизменный смысл в чистое означающее кон-
цепта  математичности.  В  этом случае миф похищает то,
что оказывает ему сопротивление и  стремится  сохранить
свою чистоту. Он способен добраться до всего, извратить
все, даже само стремление избежать мифологизации. Таким
образом,  получается,  что  чем  большее  сопротивление
язык-объект оказывает в начале,  тем  более  податливым
оказывается он в конце. Кто сопротивляется всеми средс-
твами,  тот и уступает полностью:  с одной стороны Эйн-
штейн,  с другой - "Пари-Матч". Этот конфликт можно пе-
редать с помощью временного образа: математический язык
есть язык застывший в своей ЗАВЕРШЕННОСТИ, и это совер-
шенство достигнуто ценой его добровольной  смерти;  миф
же - это язык, не желающий умирать; из смыслов, которы-
ми он питается, он извлекает ложное деградированное бы-
тие,  он искусственно отсрочивает смерть смыслов и рас-
полагается в них со всеми удобствами,  превращая  их  в
говорящие трупы.                                       
                                                       
     Можно привести еще один пример языка,  который изо
всех сил сопротивляется мифологизации:  это поэтический
язык.  Современная поэзия [10] представляет собой  РЕГ-
РЕССИВНУЮ СЕМИОЛОГИЧЕСКУЮ систему. Если миф стремится к
созданию ультра-значений, к расширению первичной систе-
мы, то поэзия, наоборот, пытается отыскать инфра-значе-
ния в досемиологическом состоянии языка,  то  есть  она
стремится трансформировать знак обратно в смысл.  В ко-
нечном счете,  идеал поэзии - докопаться не  до  смысла
слов,  а до смысла самих вещей [11].  Вот почему поэзия
нарушает спокойствие языка,  то есть делает концепт как
можно более абстрактным,  а знак как можно более произ-
вольным и ослабляет до пределов возможного связь  озна-
чающего  с означаемым.  "Зыбкая" структура концепта ис-
пользуется в максимальной степени;  в противоположность
прозе  поэтический знак пытается выявить весь потенциал
означаемого в надежде добраться наконец  до  того,  что
можно назвать трансцендентальным свойством вещи, ее ес-
тественным (а не человеческим) смыслом. Отсюда эссенци-
алистские  амбиции поэзии,  ее убежденность в том,  что
только она может уловить смысл ВЕЩИ САМОЙ ПО СЕБЕ, при-
чем именно в той мере,  в какой она, поэзия, претендует
на то,  чтобы быть антиязыком.  В общем можно  сказать,
что  из всех пользующихся языком поэты менее всего фор-
малисты, ибо только они полагают, что смысл слов - все-
го лишь форма, которая ни в коей мере не может удовлет-
ворить их как реалистов, занимающихся самими вещами. По
этой причине современная поэзия всегда выступает в роли
убийцы языка,  представляет собой некий  пространствен-
ный, конкретно-чувственный аналог молчания. Поэзия про-
тивоположна мифу;  миф - это  семиологическая  система,
претендующая  на то,  чтобы превратиться в систему фак-
тов,  поэзия - это семиологическая система, стремящаяся
редуцироваться до системы сущностей.                   
                                                       
     Однако и в данном случае, как и в случае с матема-
тическим  языком,  сила  сопротивления поэзии делает ее
идеальной добычей для мифа, видимый беспорядок знаков -
поэтический лик ее сущности - присваивается им и транс-
формируется в пустое  означающее,  предназначенное  для
ОЗНАЧИВАНИЯ  концепта  "поэзия".  Этим объясняется НЕП-
РЕДСКАЗУЕМЫЙ характер современной поэзии: отчаянно соп-
ротивляясь мифу,  она все же сдается ему,  связанная по
рукам и ногам. Напротив, ПРАВИЛЬНОСТЬ классической поэ-
зии была результатом сознательной мифологизации,  и яв-
ная произвольность мифа в данном случае  представлялась
как своего рода совершенство,  поскольку равновесие се-
миологической системы зависит от произвольности ее зна-
ков.                                                   
                                                       
     Впрочем, добровольное подчинение  мифу  определяет
всю  нашу  традиционную  Литературу.  Согласно принятым
нормам эта Литература является типичной  мифологической
системой: в ней есть смысл - смысл дискурса, есть озна-
чающее - сам этот дискурс, но уже как форма или письмо,
есть означаемое - концепт "литература" и есть, наконец,
значение - литературный дискурс. Я затронул эту пробле-
му  в работе "Нулевая степень письма",  которая в целом
представляет собой исследование по мифологии языка  ли-
тературы. В ней я определил письмо как означающее лите-
ратурного мифа,  то есть  как  форму,  уже  наполненную
смыслом,  которую концепт "Литера тура" наделяет вдоба-
вок новым значением [12].  Я высказал мысль,, что исто-
рия, постоянно меняющая сознание писателя, привела при-
мерно в середине прошлого столетия к моральному кризису
языка литературы,  обнаружилось, что письмо выступает в
роли означающего,  а Литература - в роли значения.  От-
вергнув ложную естественность традиционного языка лите-
ратуры,  писатели стали проявлять тяготение  к  некоему
антиприрод-  ному языку.  Ниспровержение письма явилось
тем радикальным актом, с помощью которого ряд писателей
попытался отринуть литературу как мифологическую систе-
му. Каждый из таких бунтов был убийствен для Литературы
как  значения,  каждый  требовал сведения литературного
дискурса к обычной семиологической системе,  а в случае
с поэзией - даже к досемиологической системе.  Это была
задача огромного масштаба,  которая требовала радикаль-
ных  средств;  известно,  что кое-кто зашел так далеко,
что  потребовал  просто-напросто  уничтожить   дискурс,
превратить его в молчание, реальное или транспонирован-
ное,  которое  представлялось  единственно  действенным
оружием против главного преимущества мифа:  его способ-
ности постоянно возрождаться.                          
                                                       
     Чрезвычайно трудно  одолеть миф изнутри,  ибо само
стремление к избавлению от него немедленно становится в
свою  очередь его жертвой;  в конечном счете миф всегда
означает не что иное,  как сопротивление,  которое  ему
оказывается.  По  правде говоря,  лучшим оружием против
мифа,  возможно,  является мифологизация его  са  мого,
создание ИСКУССТВЕННОГО МИФА,  и этот вторичный миф бу-
дет представлять собой самую настоящую мифологию.  Если
миф похищает язык, почему бы не похитить миф? Для этого
достаточно сделать его отправной точкой третьей  семио-
логической  системы,  превратить  его значение в первый
элемент вторичного мифа.  Литература дает нам несколько
замечательных примеров таких искусственных мифов. Я ос-
тановлюсь здесь на романе Флобера "Бувар и Пекюше". Его
можно  назвать  .экспериментальным мифом,  мифом второй
степени. Бувар и его друг Пекюше воплощают определенный
тип  буржуа  (который,  впрочем,  находится в состоянии
конфликта с другими слоями буржуазии).  Их дискурс  УЖЕ
представляет собой мифическое слово; оно, конечно, име-
ет свой собственный смысл,  но этот смысл есть  не  что
иное,  как полая форма для означаемого-концепта, в дан-
ном, случае - своего рода технологической ненасытности.
Соединение  смысла  с  концептом образует значение этой
первой мифологической системы,  риторику Бувара и Пекю-
ше.  Тут-то  и  вмешивается Флобер (такое расчленение я
делаю лишь в целях анализа):  на первую  мифологическую
систему, являющуюся второй семиологической системой, он
накладывает третью семиологическую цепь,  первым звеном
которой выступает значение, то есть результирующий эле-
мент первого мифа.  Риторика Бувара и Пекюше становится
формой  новой  системы;  концепт в этой системе создает
сам Флобер на основе своего отношения к мифу, порожден-
ному Буваром и Пекюше;  в этот концепт входит их неуто-
ленная жажда деятельности,  и лихорадочные  метания  от
единого занятия к другому, короче, то, что я решился бы
назвать (хотя и вижу, как грозовые тучи сгущаются у ме-
ня  над годовой) бувар-ипекюшейщиной.  Что касается ре-
зультирующего значения, то для нас это и есть сам роман
"Бувар и Пекюше".  Сила второго мифа заключается в том,
что он преподносит  первый  как  наивность,  являющуюся
объектом созерцания. Флобер предпринял настоящую архео-
логическую реставрацию мифического слова,  и его  можно
назвать Виолле-ле-Дюком буржуазной идеологии определен-
ного типа.  Однако,  будучи не столь наивным, как Виол-
ле-де-Люк, Флобер прибег при воссоздании мифа к некото-
рой дополнительной орна ментации,  которая служит целям
его демистификации. Эта орнаментация (являющаяся формой
второго мифа) характеризуется сослагательностью;  между
воссозданием речи Бувара и Пекюше в сослагательном нак-
лонении и тщетностью их усилий имеется  семиологическая
эквивалентность [13].                                  
                                                       
     Заслуга Флобера (и всех  создателей  искусственных
мифов,  замечательные  образцы  которых  можно  найти в
творчестве Сартра) заключается в том, что он дал сугубо
семиологическое решение проблемы реализма в литературе.
Конечно,  заслуга Флобера - не полная,  потому что  его
идеология,  согласно которой буржуа есть всего лишь эс-
тетический урод, совершенно нереалистична. Однако он по
крайней мере избежал главного греха в литературе - сме-
шения реальности идеологической и реальности семиологи-
ческой. Как идеология реализм в литературе никоим обра-
зом не зависит от особенностей языка,  на котором гово-
рит писатель. Язык есть форма, он не может быть реалис-
тическим или ирреалистическим. Он может быть только ми-
фическим либо немифическим или же,  как в романе "Бувар
и Пекюше", антимифическим. Однако, к сожалению, реализм
и миф не испытывают друг к другу никакой антипатии. Из-
вестно,  до какой степени мифологична наша так называе-
мая "реалистическая" литература (включая аляповатые ми-
фы о реализме) и как часто наша "нереалистическая"  ли-
тература имеет по крайней мере то достоинство,  что она
минимально мифологична. Очевидно, разумнее всего подхо-
дить  к  реализму  того или иного писателя как к сугубо
идеологической проблеме.  Конечно,  неверно было бы ут-
верждать, что форма не несет никакой ответственности по
отношению к реальности. Но степень этой ответственности
можно  определить только в терминах семиологии.  Та или
иная форма может быть судима (коль скоро  дело  доходит
до суда) только в качестве значения, а не средства реп-
резентации.  Язык писателя должен  не  РЕПРЕЗЕНТИРОВАТЬ
реальность,  а  лишь означивать ее.  Это обстоятельство
должно было бы заставить литературных критиков  исполь-
зовать два совершенно различных метода: реализм писате-
ля надо рассматривать либо как идеологическую  субстан-
цию  (такова,  например,  марксистская тематика в твор-
честве Брехта),  либо  как  семиологическую  значимость
(реквизит,  актеры, музыка, цвет в драматургии Брехта).
Идеалом было бы,  очевидно,  сочетание этих двух  типов
критики;  однако  постоянной ошибкой является их смеше-
ние,  хотя у идеологии свои методы,  а у  семиологии  -
свои.                                                  
БУРЖУАЗИЯ КАК АНОНИМНОЕ ОБЩЕСТВО                  
     Миф связан с историей двояким образом:  через свою
лишь относительно мотивированную форму и через концепт,
который историчен по самой своей природе.  Диахроничес-
кое изучение мифов может быть ретроспективным  (в  этом
случае  мы создаем историческую мифологию) или же можно
проследить развитие старых мифов до их теперешнего сос-
тояния  (тогда  это  будет проспективная мифология).  В
данном очерке я ограничиваюсь синхронным описанием сов-
ременных мифов и делаю это по объективной причине: наше
общество является привилегированной областью  существо-
вания мифических значений.  Теперь объясним, почему это
так.                                                   
                                                       
     Несмотря на всякие случайные обстоятельства, комп-
ромиссы,  уступки и политические авантюры,  несмотря на
всевозможные  изменения технического,  экономического и
даже социального порядка, имевшие место в истории Фран-
ции,  наше общество попрежнему является буржуазным. Мне
известно,  что начиная с 1789 г.  во Франции  к  власти
последовательно приходили различные слои буржуазии, од-
нако глубинные основы  общества  остаются  неизменными,
сохраняется  определенный  тип отношений собственности,
общественного строя,  идеологии. Однако при обозначении
этого  строя происходит любопытное явление:  когда речь
идет об экономике,  буржуазия ИМЕНУЕТСЯ КАК ТАКОВАЯ без
особого  труда:  в  этом  случае капитализм не скрывает
своей сущности [14],  когда же речь заходит о политике,
существование буржуазии признается уже с трудом; так, в
Палате депутатов нет "буржуазной" партии. В сфере идео-
логии  буржуазия  исчезает вовсе,  она вычеркивает свое
имя при переходе от реальности к ее  репрезентации,  от
экономического человека к человеку размышляющему.  Бур-
жуазия довольствуется миром вещей,  но не  хочет  иметь
дело с миром ценностей,  ее статус подвергается подлин-
ной операции ВЫЧЕРКИВАНИЯ ИМЕНИ;  буржуазию можно опре-
делить поэтому как ОБЩЕСТВЕННЫЙ КЛАСС, КОТОРЫЙ НЕ ЖЕЛА-
ЕТ БЫТЬ НАЗВАННЫМ.  Такие слова,  как "буржуа", "мелкий
буржуа",  "капитализм" [15], "пролетариат" [16], посто-
янно страдают кровотечением,  смысл постепенно вытекает
из  них,  так  что  эти  названия становятся совершенно
бессмысленными.                                        
                                                       
     Явление вычеркивания имени очень важно, оно заслу-
живает более подробного  рассмотрения.  В  политическом
аспекте  вытекание  смысла из слова "буржуа" происходит
через идею НАЦИИ.  В свое время это была  прогрессивная
идея,  она помогла обществу избавиться от аристократии;
современная же буржуазия растворяет себя в нации и  при
этом  считает  себя вправе исключить из нее тех ее чле-
нов,  которых она объявляет  чужеродными  (Коммунисты).
Этот  целенаправленный  синкретизм  позволяет буржуазии
заручиться поддержкой большого числа временных  союзни-
ков,  всех промежуточных и,  следовательно, "бесформен-
ных" социальных слоев.  Несмотря на то, что слово НАЦИЯ
давно  уже  в  ходу,  оно  не смогло деполитизироваться
окончательно;  его политический субстрат  лежит  совсем
близко к поверхности и при определенных обстоятельствах
проявляется совершенно .неожиданно:  в Палате депутатов
представлены лишь "национальные" партии, и номинативный
синкретизм  афиширует  здесь  именно  то,  что  пытался
скрыть:  несо ответствие наименования сущности.  Мы ви-
дим,  таким образом, что политический словарь буржуазии
постулирует существование универсальных сущностей,  для
буржуазии политика  уже  есть  репрезентация,  фрагмент
идеологии.                                             
                                                       
     В политическом отношении буржуазия,  независимо от
притязаний ее словаря на универсальность,  в конце кон-
цов наталкивается на сопротивление,  ядром которого, по
определению,  является революционная партия. Но у такой
партии в запасе может  быть  лишь  политический  багаж,
ведь  в  буржуазном обществе нет ни особой пролетарской
культуры, ни пролетарской морали, ни искусства, в идео-
логической  сфере  все те,  кто не принадлежит к классу
буржуазии, вынуждены БРАТЬ ВЗАЙМЫ у нее. Поэтому буржу-
азная идеология способна подчинить себе все,  не опаса-
ясь потерять собственное имя,  если она и потеряет его,
то никто не станет возвращать его ей,  без всякого соп-
ротивления она может подменять театр,  искусство, чело-
века-буржуа  их вневременными аналогами.  Одним словом,
коль скоро постулируется единая и неизменная человечес-
кая природа, это дает буржуазии возможность беспрепятс-
твенно избавиться от своего  имени,  происходит  полное
отречение от имени "буржуазия".                        
                                                       
     Разумеется, против буржуазной идеологии  время  от
времени  вспыхивают бунты.  Их обычно называют авангар-
дом. Однако такие бунты ограничены в социальном отноше-
нии и легко подавляются. Вопервых, потому что сопротив-
ление исходит от небольшой части той же  буржуазии,  от
миноритарной группы художников и интеллектуалов,  у них
нет иной публики,  кроме той же буржуазии,  которой они
бросают  вызов  и  в  деньгах которой нуждаются,  чтобы
иметь возможность выразить себя.  Во-вторых,  в  основе
этих бунтов лежит четкое разграничение буржуазной этики
и буржуазной политики, авангард бросает вызов буржуазии
только в области искусства и морали;  как в лучшие вре-
мена романтизма, он опол чается на лавочников, филисте-
ров, но о политических выступлениях не может быть и ре-
чи [17]. Авангард испытывает отвращение к языку буржуа-
зии,  но не к ее статусу.  Нельзя сказать, что он прямо
одобряет этот статус, скорее он заключает его в скобки:
какова бы ни была сила вызова, бросаемого авангардом, в
конце концов предмет его забот - затерянный,  а не  от-
чужденный  человек,  а затерянный человек - это все тот
же Вечный Человек [18].                                
                                                       
     Анонимность буржуазии еще более усугубляется, ког-
да мы переходим от собственно буржуазной культуры к  ее
производным,  вульгаризированным формам, используемым в
своего рода публичной философии, которая питает обыден-
ную мораль,  церемониалы,  светские ритуалы, одним сло-
вом,  неписаные нормы общежития в буржуазном  обществе.
Невозможно свести господствующую культуру к ее творчес-
кому ядру, существует буржуазная культура, которая зак-
лючается в чистом потребительстве. Вся Франция погруже-
на в эту анонимную идеологию, наша пресса, кино, театр,
бульварная  литература,  наши церемониалы,  Правосудие,
дипломатия, светские разговоры, погода, уголовные дела,
рассматриваемые в суде,  волнующие переспективы женить-
бы, кухня, о которой мы мечтаем, одежда, которую мы но-
сим,  все  в нашей обыденной жизни связано с тем предс-
тавлением об отношениях между человеком и миром,  кото-
рое  буржуазия  ВЫРАБАТЫВАЕТ  ДЛЯ  СЕБЯ И ДЛЯ НАС.  Эти
"норма лизованные" формы мало привлекают внимание в си-
лу  своей  распространенности,  которая затушевывает их
происхождение; они занимают некое промежуточное положе-
ние, не будучи ни явно политическими, ни явно идеологи-
ческими, эти формы мирно уживаются с деятельностью пар-
тийных  активистов  и  дискуссиями  интеллектуалов,  не
представляя почти никакого интереса ни для  первых,  ни
для вторых, они вливаются в ту необозримую совокупность
недифференцированных,  незначащих фактов, которую можно
назвать одним словом: природа. Однако именно буржуазная
этика пронизывает все французское обществом  буржуазные
нормы, применяемые а национальном масштабе, воспринима-
ются как само собой разумеющиеся  законы  естественного
порядка;  чем шире распространяет буржуазия свои репре-
зентации,  тем более они натурализуются. Факт существо-
вания   буржуазии  поглощается  неким  аморфным  миром,
единственным обитателем которого является Вечный  Чело-
век - ни пролетарий, ни буржуа.                        

К титульной странице
Вперед
Назад