Итак, в 1960-е гг. специфические интересы крестьянства находили свое отражение в требованиях и деятельности отдельных групп региональной номенклатуры. Это был своеобразный компенсаторный механизм, позволявший власти хотя бы частично учитывать реалии социально-экономической жизни во внутренней политике. При этом дальнейшая история советского крестьянства была предопределена результатами внутриноменклатурной борьбы, завершившейся победой сторонников Л. И. Брежнева.
1 Здесь и далее данные приводятся по источникам: ГОПАПО (Государственный общественно-политический архив Пермской области). Ф. 105, оп. 28, д. 78, л. 300-302; д. 92, л. 162-165,178; д. 93, л. 200; д. 98, п. 144; оп. 283, д. 8, л. 92; д. 17, л. 6, 7; ф. 7202, оп. 1 д. 1, л. 10, 11; ф. 7215, оп. 1, д. 64, л. 58-64, 73-74; д. 134, л. 1.
А. А. Борисов
Специфика формирования социальных
сетей мигрантами г. Перми *
*Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда в рамках проекта «Этнокультурная адаптация иммигрантов в Пермской области».
В предлагаемой работе рассматриваются специфика и принципы формирования социальных сетей экономическими мигрантами с Кавказа и Средней Азии, торгующими на рынках г. Перми. /Зля того чтобы лучше понять жизненные стратегии и механизмы интеграции мигрантов, исследованию подвергались люди, проживающие в Перми не более трех лет. Учитывая особенности объекта, в качестве наиболее адекватного метода исследования было использовано включенное наблюдение. Исследователи наблюдали и, насколько возможно, участвовали в различных сферах каждодневной жизни мигрантов (работа на рынке, организация обыденной жизни, взаимоотношения с представителями государства и т. д.), а также старались получить интерпретацию происходящего со стороны его участников.
Этническая экономика. Подобный ракурс исследования требует анализа понятия «этническая экономика». Этническая экономика - концептуально разработанная проблема в социологической дискуссии на Западе. Существуют несколько классификаций теоретических подходов к анализу этого феномена, варианты самых распространенных можно найти в работах Лайта и Уолдингера. Сегодня практически все концепции этнической экономики исходят, главным образом, из того, что мигранты, которые в принимающей стране становятся меньшинством, попадают в особую ситуацию. Они одновременно оказываются в «ущемленном» положении меньшинства и в то же время имеют в своем распоряжении дополнительные ресурсы, которые принято называть «этническими». Согласно Лайту, этническими являются ресурсы, которые основаны на идентификации человека с определенным этническим сообществом 1. Использование «этнических» ресурсов позволяет мигрантам не только найти жилье, каким-то образом обустроиться на новом месте, но также определяет их экономические стратегии. Этот феномен принято называть «этнической экономикой»: «Экономика является этнической, если в ней участвуют представители одной этнической группы (co-ethnics)»2. Предполагается, что, будучи этническим меньшинством, люди имеют возможность объединяться на основе обшей (разделенной) этничности и организовать совместный бизнес, что они больше доверяют друг другу.
В настоящей работе предлагается так называемое «понимающее» определение «этнической экономики». В данном контексте она представляет собой экономику, в которую вовлечены индивиды, субъективно ориентирующиеся в своем экономическом поведении на собственную субъективно понимаемую этничность и этничность тех, с кем они взаимодействуют. На основании подобного подхода можно поставить под сомнение тезис о существовании «этнической экономики» в среде исследованных мигрантов. Исследование показало, что ориентация на этничность носит ситуативный характер и не является определяющей в выборе жизненных (в том числе трудовых) стратегий. В реальной жизни, в реальном бизнесе помогают и доверяют друг другу не «co-ethnics», а мигранты, часто принадлежащие к различным этническим группам, помогают друг другу «друзья», «коллеги», «соседи» и т. п. Это означает, что разделенная этничность, «объективно» присутствующая с точки зрения стороннего наблюдателя, в действительности не является характеристикой, на которую мигранты субъективно ориентируются в своих экономических действиях.
Социальные сети экономических мигрантов. Мигранты испытывают значительный дефицит капиталов, в том числе капитала социальных сетей. Под социальными сетями обычно понимают «стабильные модели непосредственного взаимодействия между людьми»3. В ситуации социального вакуума мигранты начинают активно выстраивать социальные сети, наращивая, таким образом, социальный капитал. Новые социальные связи позволяют мигрантам обустраиваться: находить жилье, работу, устраивать детей в школы, пользоваться услугами медицинских институтов и т. п. В экономической жизни они открывают доступ к финансам, рабочим местам и, что особенно важно, к информации. По мнению большинства западных исследователей миграции, неформальные отношения на базе социальных сетей, во-первых, являются одним из важнейших факторов, определяющих образ жизни мигрантских сообществ, во-вторых, составляют основное преимущество мигрантов перед местным большинством в сфере экономики4.
На организацию социальных сетей пермских экономических мигрантов влияют пять основных факторов: легкость (простота, беспроблемность); рациональность (выгода); доверие; давление извне (вытеснение); пространство. Эти факторы были выделены при анализе социальных действий и взаимодействий мигрантов. Принципом их выделения была формулировка «взаимодействуют с тем, с кем...» (легко, выгодно, кому доверяешь, с кем пересекаешься в пространстве и т. д.). Выделенные факторы структурируют деятельность мигрантов, ложатся в основу формирования и использования ими социальных сетей. Рассмотрим их более подробно.
Легкость/сложность. Мигранты взаимодействуют с теми, с кем проще, чьи действия и поведение понятны и предсказуемы. Здесь основное значение имеет язык: плохое знание мигрантами русского языка препятствует взаимодействию мигрантов с местным населением. Азербайджанец будет сотрудничать и/или общаться с другим азербайджанцем не на том основании, что они оба азербайджанцы, но потому, что им легко понимать друг друга, в том числе потому, что они говорят на одном языке. Вместе с тем, если возникает необходимость (как правило, экономического характера), мигранты, говорящие на разных языках, вступают во взаимодействие. В ходе проведения исследования можно было наблюдать, как азербайджанцы и таджики, таджики и молдаване работали вместе как напарники. Они общались между собой на русском языке, потому что русский является для них единственным общим языком, позволяющим осуществлять коммуникацию. Таким образом, хотя язык является одной из важнейших составляющих понятия «этническая группа», не следует преувеличивать значение его этнической компоненты. Язык выступает не столько в качестве маркера социальных (этнических) границ, сколько в качестве инструмента коммуникации, необходимого для взаимодействия.
«Легкость» взаимодействия также может рассматриваться с точки зрения предсказуемости поведения. При внимательном наблюдении выясняется, что гораздо большую роль, нежели воображаемая принадлежность к той или иной культуре, играет образование человека, «стаж» мигранта, городская или сельская социализация и др. Образованному азербайджанцу - профессору, знатоку и преподавателю азербайджанской культуры, много лет живущему в Перми, значительно проще найти «общий язык» с другим пермским профессором, нежели с недавним мигрантом из азербайджанского села. Фактически такое положение вещей превращается в жесткую границу между сообществом недавних экономических мигрантов, самозанятых на пермских рынках, и этаблированными интегрированными «азербайджанцами» - интеллектуалами. Таким образом, и в случае с культурными паттернами поведения не следует преувеличивать роль этничности. Хотя культура, наряду с языком, несомненно, считается одним из основных составляющих феномена «этнической группы», мы видим, что совершенно иное, отнюдь не «этническое» измерение культурных паттернов поведения оказывается значимым для мигрантов.
Рациональность (выгода). Этот критерий часто оказывается решающим при выборе партнеров, поставщиков, наемных рабочих. Например, на работу возьмут не «co-ethnics», а дешевую рабочую силу, товар купят у того, кто продает дешевле, а продадут тому, кто купит дороже, и т. д. Цель экономических мигрантов - максимально быстрое обогащение, относительная стабильность дохода. Поэтому именно экономическая деятельность, принципы экономической рациональности становятся основой формирующихся здесь социальных сетей.
С другой стороны, в ходе исследования можно было наблюдать примеры сотрудничества мигрантов и местных предпринимателей. Наш опыт наблюдений показывает, что это не сотрудничество представителей одной этнической группы с представителями другой этнической группы, это взаимовыгодное сотрудничество профессионалов. Этичность как таковая не играет при этом решающей роли. Примером такого сотрудничества, построенного исключительно на экономических принципах взаимовыгодности, являются отношения, связанные с продажей товара мелкооптовыми продавцами - жителями Пермской области розничным продавцам - азербайджанцам. Эта ситуация может быть представлена как взаимодействие - русских и азербайджанцев, мигрантов и местных, мелкооптовых и розничных продавцов.
Доверие/контроль. Исследователи социальных сетей придают особенно большое значение доверию, называя его «валютой», поскольку «доверие порождает взаимодействие». Однако, согласно наблюдениям, границы доверия зачастую совпадают с границами контроля: доверяют тем, кого можно проконтролировать. Мигранты предпочитают давать деньги в долг тем, кто «достижим», например работает на том же рынке. Этничность здесь не важна: таджик может одалживать деньги азербайджанцу, азербайджанец или молдаванка - таджику и т. д. Важно, чтобы на должника в случае нарушения обязательств можно было оказать давление.
Другой пример сочетания доверия/контроля возможно наблюдать в механизмах передачи мигрантами заработанных денег семьям на родину. Переправка денег осуществляется, в силу многих причин, не официальным способом почтовых или банковских переводов, а через социальные сети. Для передачи денег используются оказии с теми знакомыми, которые едут домой; предпочтение отдается тому, кто достижим, кого можно проконтролировать, что означает возможность применения санкций в отношении нарушителя договоренности.
Физическое пространство. Мигранты взаимодействуют с теми, с кем пересекаются и/или соседствуют в пространстве: с соседями по рынку, с хозяевами квартиры, с обслуживающим персоналом рынка, с теми, кто приходит на рынок. Совместное пространство, в котором сосуществуют различные группы мигрантов и представителей местного населения, представляет собой определенную рамку, в которой разворачивается межличностное взаимодействие. Исследуемые мигранты неоднократно находили поставщиков, покупателей и напарников не по принципу «среди своих соотечественников», но среди людей, с которыми пересекались в пространстве. Разумеется, не имеет смысла отрывать физическое пространство от пространства социального: физическое пространство есть метафора пространства социального, оно объективирует социальные различия5. В случае с экономическими мигрантами профессионально-экономическое измерение социального пространства не уступает этническому измерению, а иногда оказывается более значимым.
Давление извне. Давление извне формирует определенные рамки, в которых вынуждены жить мигранты. Для более полного анализа организации жизни мигрантов-«кавказцев» к измерению социального и физического пространств следует присовокупить измерение правового пространства. Предвзятое отношение к мигрантам, особенно из «южных» регионов, а также бесполезность и сложность бюрократических процедур по легализации мигрантами своего статуса ведут к тому, что подавляющая их часть группируется в нелегальном правовом пространстве. Дискриминация при приеме на работу (в сочетании с ограниченностью социального и финансового капитала) заставляет их группироваться в определенных сферах самозанятости, таких как мелкая торговля. Занятость в определенной сфере бизнеса ведет к физической концентрации в пределах городских рынков и вокруг них. Давление извне тесно связано с процессом, который может быть назван «навязыванием этничности». Разумеется, нельзя говорить об отсутствии у мигрантов поведения, так или иначе определяемого их этнической принадлежностью. Однако, согласно наблюдениям, случаи акцентуации этничности, как правило, инициированы извне. Например, ксенофобия со стороны местного населения определяет «чужих» в терминах этничности, выстраивает жесткую внешнюю границу. Таким образом, все мигранты из Азербайджана, Таджикистана и других республик Кавказского и Закавказского регионов воспринимаются местным населением как «азербайджанцы» или «кавказцы».
Нетрудно заметить, что «этничность» не попала в список факторов, ключевых для организации социальных сетей мигрантов. Конечно же, элемент этничности не может совершенно не приниматься во внимание. Однако для исследованных мигрантов этничность не является достаточным ориентиром в их экономическом поведении. Это становится очевидным, если отвлечься от априори принятого в научном сообществе убеждения о существовании «этнических экономик» и важности этничности для стратегий мигрантов и обратиться, в первую очередь, к анализу реальной деятельности мигрантов. Социальные сети мигрантов с Кавказа и Средней Азии в г. Перми, в частности те, что носят экономический характер, организованы не по критерию этничности, то есть они не созданы сознательно социальными агентами, субъективно ориентирующимися в своих действиях на этническую принадлежность тех, с кем они взаимодействуют; гораздо большее значение в этих отношениях (по сравнению с этнической идентичностью) имеет позиция экономического мигранта, которая и вынуждает мигрантов строить свои социальные сети, ориентируясь на легкость и удобство, выгодность, доверие и другие принципы.
1 Light I. Ethnicity and Business Enterprise // Making it in America. -London-Toronto, 1986. P. 21.
2 Light I., Karageorgis S. The Ethnic Economy // The handbook of Economic Sociology. - Princeton, 1994. P. 649.
3 Рона-ТасА. Устойчивость социальных сетей в посткоммунистической трансформации Восточной Европы // Неформальная экономика: Россия и мир. - М., 1999. С. 396.
4 WaldingerR. Immigrant enterprise. A critique and reformulation // Theory and Society. 1986. № 15.
5 Бурдье П. Физическое и социальное пространства: проникновение и присвоение // Бурдье П. Социология политики. - М., 1993. С. 36-37.
Ю. А. Катаева
Становление кустарного
предпринимательства русского крестьянства
в конце XIX - начале XX в.
(по материалам Пермской губернии)
В период конца XIX - начала XX в. в России происходила трансформация социально-экономических систем в рыночно-капиталистическом направлении. При изучении этого процесса, особенно на ранней стадии модернизации экономики, представляется важным учитывать сложную структуру предпринимательства, участие в нем различных социальных, национальных, религиозных групп.
Важное место в этой структуре занимает малое предпринимательство. С точки зрения экономической теории, под малым предпринимательством - в противовес крупному - понимают обычно такую форму предпринимательства, которая отличается соединением в одном лице собственника и управляющего. Малый предприниматель, как правило, не только вкладывает собственные средства, контролирует их использование, но и лично осуществляет руководство всеми основными процессами - маркетингом, привлечением средств и инвестированием, осуществлением сделок и взаиморасчетов, наймом и увольнением работников1.
Кустари - это отдельная категория крестьянства, одним из направлений их хозяйственной деятельности является мелкое промышленное производство товаров на рынок. По сути дела, кустарное заведение представляло собой не оформленное юридически предприятие, владельцем которого был мелкий предприниматель.
Широкое развитие кустарных промыслов в Пермской губернии началось во второй половине XIX в. Распространению кустарного производства в среде уральского крестьянства способствовали социально-экономические особенности региона. А именно, близость заводского производства. В связи с кризисом уральской промышленности, мастеровые закрывшихся заводов наделялись землей и приобретали статус крестьянства. Большинство из них предпочли заниматься кустарными промыслами. На 1 января 1895 г. число семей, задействованных в кустарном производстве во всех уездах Пермской губернии, составляло 12 475; лиц обоего пола, входящих в состав этих семейств, - 66 286; процентное соотношение кустарного населения к общему - 2,27. Размер годового производства кустарной промышленности в Пермской губернии в 1894-1895 гг. в сумме превышал 5 млн рублей, что составляло 1/6 часть производства фабричной и заводской промышленности края2.
В начале XX в. в Пермской губернии насчитывалось более 30 видов кустарных промыслов: производство сельскохозяйственных машин и орудий; бондарный, бурачный промыслы и плетение из прутьев; веревочно-канатный; маслобойный; ткацкий, кружевной, вязание рыболовных сетей; мебельно-столярный; слесарно-кузнечный; кузнечно-клепальный; медноиздельный; гончарный; гранильный, камнерезный, камнетесный; кожевенный, чеботарный, шорный, скорняжный и др. В связи с промышленным развитием России в целом, особо актуальным стал вопрос о конкуренции кустарных товаров с фабричными. В конце XIX - начале XX в. имелись два важнейших условия для существования и дальнейшего развития кустарного производства.
Первое - это повышение качества кустарных изделий, которое часто было чрезвычайно низким. Кустари не гнушались и продажей бракованных изделий. Многие изделия, требовавшие определенной художественной обработки, изящества в исполнении, производились грубо и примитивно. Земство в решении данной проблемы пошло путем расширения сети ремесленных школ, учебно-показательных мастерских, организации обучающих выставок, учреждения должности кустарных техников, художников и ужесточения предъявляемых требований при приемке кустарных изделий для сбыта.
Наиболее успешным примером такой деятельности земства служит Юговской завод, который являлся центром мебельного промысла в Пермском уезде. Мебельно-столярный промысел в Юговском заводе претерпел значительную эволюцию на качественном уровне. Начинался этот промысел с ремесленного производства дешевой мебели по заказу служащих завода. В 1880-х гг. юговские кустари сбывали свои изделия на рынках Перми и Кунгура, а также, хотя и в меньшей степени, работали по заказам жителей Перми и заводов. Развитие промысла осуществлялось благодаря планомерной деятельности Пермского уездного земства, которое ввело должность постоянного кустарного техника, предоставило кустарям образцы так называемой «стильной» мебели и строго относилось к качеству мебели, принимаемой им на свой склад. Таким образом земство способствовало формированию для кустарей довольно широкого рынка сбыта. В 1881 г. в Юговском заводе насчитывалось 98 кустарей, а в 1912-м - 484 (при неполных данных). Мебельно-столярный промысел к 1912 г. поглотил собою значительную часть населения Юговского завода (10% всех хозяйств)3.
Эта деятельность принесла определенные плоды. Проводимые научно-промышленные выставки показали возросший качественный уровень изделий. Получаемые заказы от интендантского ведомства, значительно возросший сбыт изделий пермских кустарей в Сибирь и на Нижегородской ярмарке -все это также свидетельствует об изменениях в производственной культуре кустарей.
Вторым необходимым условием дальнейшего развития кустарного производства в Пермской губернии служило сохранение уровня стоимости товаров или даже ее понижение. Это было возможно за счет исключения из цепочки «кустарь -скупщик - потребитель» скупщика, который во многом определял стоимость товара, так как он не только назначал цену, но и продавал сырье кустарю по завышенным иенам. Одновременно скупщик являлся и кредитором, совмещал в себе целый ряд функций, которые на определенном этапе стали уже тормозить развитие кустарного производства и сокращали получение прибыли в среде кустарей до минимума. Но в этой цепочке на месте скупщика должен был появиться кто-то другой. В условиях российского рынка конца ХГХ - начала XX в. отдельный кустарь не мог свободно выходить на рынок, требовался посредник. И таким посредником на отдельных территориях стало земство.
Пермское земство открыло кустарные склады, наиболее успешным в своей работе стал склад Пермского уездного земства. Учрежденный в 1888 г., склад принимал изделия на комиссию с выдачей 50% стоимости последних, взимая за возмещение расходов по складу 5% комиссионных, а также брал на себя посредническую роль при заказах и в других случаях. К 1894 г. склад получил на реализацию кустарных изделий на сумму 26 046 руб., причем продано из них было на сумму до 20 608 руб. Только 5%-ный сбор дал земству прибыли 1078 руб. за 1893 г.4 Губернским земством был открыт Кустарно-промышленный банк, что увеличило возможности для кредитования кустарей, хотя, конечно, не решило всей проблемы. Земство осуществляло и посредническую деятельность в предоставлении кустарям доступного сырья, например леса.
После 1906 г. разворачивается активная деятельность земства по созданию кустарных артелей. Правда, артели кустарей очень слабо охватывали непосредственный производственный процесс; большинство из них кооперировались только для приобретения и хранения сырья, использования ссуд, сбыта произведенных товаров, совместного использования какого-либо оборудования и т. п. Лишь немногие кооперировали средства производства и труд членов артели; при этом, чем больше артель охватывала производство, тем больше она приближалась к обычному капиталистическому предприятию. В 90-х гг. XIX - начале XX в. кустарные артели получили наибольшее развитие в Пермской губернии. Из 582 артелей, существовавших здесь к началу первой революции, 454, или 78%, были ссудными объединениями, то есть создавались исключительно для получения ссуд из банка под круговую поруку, 71 артель объединяла сырьевые операции и только 57 артелей, или около 10% от общего количества, были производительными, из них 10 артелей носили чисто предпринимательский характер5.
В рассматриваемый период можно говорить о процессе становления определенной предпринимательской культуры, которая включала в себя схемы и технологические взаимодействия кустарей и отдельных структур. В этот период происходило изменение ценностных ориентиров кустарей в сторону более характерных именно для рыночной системы. Чертами предпринимательской культуры могут быть обозначены: выполнение партнерских взаимных деловых обязательств, определенные модели взаимоотношения с властными структурами, верность обязательствам, уважение к потребителю, склонность к новаторству и т. д. Причем формирование новых ценностей проходило под воздействием внешних факторов: деятельности земства и правительства (посредством государственных заказов). Заметим, однако, что, несмотря на экономические факторы воздействия и деятельность земства, а иногда и благодаря им, в среде кустарей формировались и такие черты, как стремление к иждивенчеству, попытки и желание получения беспроцентной и даже безвозвратной ссуды, встречались факты подлога, обмана в процессе сбыта, кредитования и т. д.
Таким образом, в целом можно говорить о формировании основ для дальнейшего складывания традиций предпринимательства кустарей, и этот процесс был прерван революционными событиями 1917 г.
1 Малое предпринимательство в России: прошлое, настоящее и будущее. - М., 2003. С. 9.
2 Очерк состояния кустарной промышленности в Пермской губернии. - Пермь, 1896. С. 18.
3 Краснопёрое Е. И. Кустарная промышленность Пермской губернии на Сибирско-Уральской научно-промышленной выставке в г. Екатеринбурге в 1887 году. Вып. 2. - Пермь, 1889.
4 25-летие Пермского уездного земства (10 мая 1870 г. - 10 мая 1895 г.) / Сост. В. И. Маношов. - Пермь, 1895. С. 98.
5 Фаин Л. ?. Отечественная кооперация: исторический опыт. -Иваново, 1994. С. 18-19.
Н. И. Морозов
«Крестьянская волна» в коммунистическом
движении молодежи в СССР
и ее последствия для ВЛКСМ:
к вопросу о постановке проблемы
в эмигрантской литературе
Проблемы окончательно умершего еще в прошлом тысячелетии коммунистического союза молодежи, как казалось еще совсем недавно, вдруг снова стали весьма актуальными: попытки создания нынешней российской властью аналогичной молодежной структуры оказываются на редкость безуспешными. Причин тому много, и одна из них - явное несоответствие интересов широких слоев молодежи и политических запросов государства. Такая же ситуация была характерна и для России 1910-1920-х гг., и исследователи по-разному рассматривали ее. Вне зависимости от собственных политических ориентиров все сходились во мнении, что крестьянская молодежь оказывала безусловно негативное воздействие на коммунистическую молодежную организацию из-за принципиального несоответствия интересов, но вот каков был механизм воздействия на ВЛКСМ - в этом вопросе начинались различия.
Советские авторы трактовали проблему в духе классического марксизма, хотя и весьма упрощенно. «Мелкобуржуазное влияние на комсомол» и в период действия «новой экономической политики», и до нее ими признавалось, но данное обстоятельство рассматривалось как совершенно неизбежное в УСЛОВИЯХ существовавшей социально-классовой структуры российского общества. Как безусловно мелкобуржуазные влияния рассматривались случаи хулиганства, антисемитизма, проституции, алкоголизма и прочих крайне негативных в морально-этическом плане социальных явлений, однако факт мелкобуржуазного перерождения самого комсомола отрицался как невозможный в принципе. Подчеркнем: под «мелко-буржуазным влиянием» в комсомоле историки в Советской России вполне отчетливо усматривали социально-классовую подоплеку, не утруждая себя анализом общекультурного и социально-психологического уровня комсомольцев в целом и деревенских - в частности.
Эмигрантские авторы подходили к проблеме иначе. Безусловно, оценки ситуации в российской молодежной среде зависели от меры их собственных притязаний на определение путей развития послеоктябрьской России, а также от степени уверенности в их осуществимости. Если анархистские, религиозно-монархические и отчасти эсеровские авторы * были едины в своих опасениях по поводу возможного перевоспитания комсомолом крестьянской молодежи, полагая, что дело возвращения ее «на путь истинный» (т. е. к прежнему уровню неорганизованного движения молодежи - «посиделок», «вечерок» и даже культурно-просветительных кружков. — Н. М.) будет весьма сложным, хотя и не абсолютно безнадежным, то меньшевистские авторы напрочь отрицали саму возможность идейно-политической переориентации юношества села в коммунистическом направлении.
Такой взгляд социал-демократов непосредственно вытекал из признания ими объективно-реакционной роли в социалистическом преобразовании России крестьянства как класса феодального общества. Э. Милич, Л. Агренев, С. Моисеев распространили и конкретизировали этот подход применительно к крестьянской молодежи нашей страны. В статье «Распад» Милича отмечалось, что там, где комсомол «не преуспел» «в деле насаждения своего идеологического диктата», крестьянское юношество объединяется не вокруг создаваемых им (комсомолом) кружков, а вокруг «культурно-просветительных обществ традиционного типа»2. Тем самым автор стремился доказать, что любая, даже самая малая «прививка» коммунис-ти4еской идеологии совершенно отторгается молодежью российской деревни и совершенно не касался причин, по которым комсомол действительно зачастую при всем своем желании «не преуспевал» и по объективным причинам не мог преуспеть «в деле насаждения». За Милича это сделали комсомольские авторы. Я. Мушкерт, Л. Смолин, 3. Сталин и ряд других исследователей 3, проанализировав количественные показатели численности РКСМ, не просто приходили к выводу о совершенно неблагоприятном для комсомола соотношении сил в деревне, а показывали более чем десятикратное численное преобладание молодежных культурно-просветительных обществ над сельскими организациями РКСМ. Именно в этом усматривался корень проблемы. Причина подобной ситуации виделась в одном: изначально несопоставимых и неравных условиях комсомола деревни и местных «культпросветов» как с точки зрения кадров руководителей, так и наличия материальных и финансовых ресурсов. В некоторых из этих работ упоминались и другие факторы: косность крестьянства, запрещавшего своим детям вступать в комсомол, административные увлечения сельских активистов союза, вызывавшие естественный и закономерный протест юношества, клерикальные влияния и др. Таким образом, для Милича, да и для иных эмигрантских авторов, с чисто научной точки зрения, гораздо больший интерес представляло рассмотрение несколько иного вопроса: почему, несмотря на все препятствия, определенная часть крестьянской молодежи все же группируется вокруг деревенского комсомола и создаваемых этим союзом культурно-просветительных кружков, хотя «враждебность крестьянства социализму» отвергала такую возможность в принципе.
Меньшевистские авторы усматривали еще один аспект данной проблемы. Они полагали, что не только социально-классовые изменения напрямую влияли на деструктивные процессы в РКСМ. С «устранением», в социал-демократической интерпретации, комсомола из сферы решения социально-политических вопросов наиболее негативно на ход дел в союзе стали влиять факторы культурно-психологического плана. Л. Агренев, С. Моисеев и другие публицисты, приходя к выводу об одинаково неблагоприятном воздействии на РКСМ городской мещанско-мелкобуржуазной молодежи, отмечали в то же время, что она, резко понижая уровень политической активности комсомола, оказывала на союз все же менее неблагоприятное воздействие, нежели сельская молодежь, которая более интенсивно атрофировала все его функции не столько в силу своей многочисленности, сколько из-за своей вопиющей общекультурной отсталости 4. Резко расширив спектр некоммунистических организаций крестьянской молодежи (от альтернативных комсомолу «ячеек № 2» до «союзов дисциплинированной молодежи»), Агренев попытался продемонстрировать безнадежность усилий РКСМ в деревне, но анализа причин складывавшейся ситуации он не давал. Моисеев вообще вел речь об «антикомсомольских устремлениях крестьянской молодежи», ссылаясь на точку зрения своих коллег на крестьянское юношество как на «враждебную комсомолу силу». Сама «враждебность» выводилась им из одного только факта социально-классовой принадлежности, а не из конкретного анализа отношения крестьянства к внутренней политике Советской власти. Подобные заключения во многом являлись результатом теоретизирования, а не конкретного исторического анализа, и меньшевистские авторы были вынуждены постоянно корректировать свои взгляды, чтобы их теоретические построения соответствовали действительности. Если Милич в 1923 г. заявлял о стремлении вообще всей крестьянской молодежи покинуть комсомол с началом новой экономической политики, то авторы более поздних публикаций на эту тему отмечали, что процесс выхода молодежи деревни из комсомола уравновешивается встречным потоком. При этом велась речь уже только о «тенденции к самоопределению» в рамках союза, причем конкретные причины, ее вызывавшие, снова не отмечались. Такая постановка вопроса - о «тенденции к самоопределению» в рамках союза, вне его, там и здесь - позволяла в разное время различным образом интерпретировать ситуацию, учитывая меняющуюся историческую обстановку.
Моисеев в ряде своих статей в конце 1920-х гг. писал уже не о выходе крестьянского юношества из комсомола, а о «рас-тушей, как снежный ком» крестьянской составляющей комсомола. Здесь вполне очевидно, что, даже не найдя подтверждения ранее высказанным идеям и положениям, их авторы стремились видоизменить их таким образом, чтобы прежний тезис, хотя и в ином «облачении», все же продолжал звучать. Отрицая саму возможность придания коммунистической ориентации крестьянской молодежи, меньшевистские публицисты писали о выходе ее из РКСМ; когда же этот процесс завершится на определенном уровне и пошел в противоположном направлении, социал-демократические авторы стали отмечать «разложение комсомола» изнутри. Характерно, однако, что никто из исследователей не отметил синхронности и взаимообусловленности этих процессов при одновременном «повороте» комсомола к интересам и запросам молодых крестьян.
Но вот самому этому повороту меньшевистские публицисты уделяли значительное внимание. Руководство комсомола, как представлялось Агреневу и Моисееву, было вынуждено принимать в союз крестьянскую молодежь, «насквозь пропитанную собственническими инстинктами», лишь с единственной целью - дабы нейтрализовать ее растушую социальную активность, более не укладывавшуюся в рамки всевозможных «посиделок». Этого требовал, по мнению авторов, все тот же «социальный заказ», форма которого лишь несколько видоизменилась в 1920-х гг., не претерпев никаких изменений по сути. Таким путем в очередной раз обосновывалась роль комсомола как «узурпатора» молодежного движения, но такого узурпатора, который сам более всего страдает от взятых на себя помимо своей воли обязанностей. Специфичность положения в союзе представлялась этим авторам следующим образом. Актив комсомола качеством своего состава и уровнем своей идейной зрелости не мог «перекрыть» значимость крестьянской составляющей, ее роль и влияние в ВЛКСМ. В итоге, отсюда стали «слышаться голоса» о равенстве прав и даже о придании ей приоритетной роли. Все эти «симптомы» являлись следствием процесса «переваривания» комсомола крестьянством, а поскольку оно (переваривание) осуществлялось даже не середняцкой молодежью, а той ее частью, которая «идет в фарватере имущественных элементов деревни», то и реакция на подобное положение со стороны ВКП(б) была крайне жесткой. У комсомола «отобрали» немногочисленные политические функции.
Из подробной, выстроенной цепочки умозаключений, базировавшихся на привлечении статистических данных, Моисеев делал вывод о фактической ликвидации в СССР к началу 1930-х гг. коммунистического молодежного движения: «На излете нэпа комсомол ...полностью подчинился государственному аппарату и стал отделом этого аппарата по использованию молодежи в целях реализации хозяйственно-политических заданий»5. Получалось, следовательно, что с конца 1920-х гг. комсомол даже формально не являлся молодежной общественно-политической организацией, а выполнял лишь сугубо компенсационно-хозяйственные функции. Логически отсюда вытекал довольно простой вывод - основную роль в демонтаже комсомола как коммунистической организации молодежи сыграло крестьянство!
Подведем итог. Социально-классовые и психовозрастные особенности крестьянской молодежи при ее многочисленности и преобладании в молодом поколении страны вели к адаптации комсомола к ее интересам и потребностям. Резкая смена политики обеспечивала «импульсный» характер такого воздействия. Менялись лишь формы и методы - в условиях «военного коммунизма» они одни, в условиях нэпа - другие. Результат оставался неизменным: комсомол превращался в союз крестьянской молодежи с легким социал-революционным политическим «окрасом». Если учесть, что степень «крестьянизации» российского городского населения и сегодня достаточно высока, то становится очевидной и перспектива посткоммунистического союза молодежи в России вне зависимости от придуманного для него наименования - «Идущие вместе», «Молодые демократы России» и т. п.
1. См.: Гонения на анархизм в Советской России. - Берлин, 1922; Каширский Я. Русское трудовое христианское движение. -Женева, 1934; Н. О русской церкви // Путь (Париж). 1926. № 12; Иванович С. Десять лет коммунистической монополии. - Париж, 1928; К. Деревня Ярославской губернии // Социалистический вестник. 1925. № 2; и др.
2 Милич Э. Распад (О комсомоле) // Социалистический вестник. 1923. № 4.
3 Мушкерт Я. Комсомол и молодежь национальных меньшинств. -М., 1926; Смолин/1. Комсомол на фронте безбожия; Сталин 3. Комсомольская деревня на Украине; Сутулов П. Комсомол в борьбе с религией. - М., 1929; Туткин Н. Крестьянская девушка и комсомол. -М.-Л., 1927; и др.
4. См.: Агренев /I. Комсомол // Социалистический вестник. 1929; Моисеев С. К юбилею комсомола. Там же; Он же. О чем говорят Ирпенские аресты // Там же; и др.
5 Моисеев С. Возрождение военного коммунизма и КСМ // Социалистический вестник. 1927. № 4. С. 16.
В. П. Мохов
Сельская номенклатура КПСС
и сельские жители 1970-1980-х гг.:
симбиоз или конфликт?
О роли номенклатуры в жизни советского общества уже появилось немало серьезных работ (М. Вселенский, В. Пашин и Ю. Свириденко и др.), тем не менее многие аспекты деятельности номенклатуры до настоящего времени не изучены. Пожалуй, один из самых сложных для оценки сюжетов - соотношение номенклатуры и населения, их взаимоотношения. Представления о вечном конфликте между номенклатурой и массами, о номенклатуре как «эксплуататорском» классе советского общества представляются излишне политизированными, упрошенными.
Особого изучения требует социальная роль номенклатуры на селе. Казалось бы, именно село понесло максимальные потери от деятельности номенклатуры в 1930-е гг. в связи с проведением курса на форсированную индустриализацию страны, и именно на селе должен был быть более сильным раскол между властью, олицетворяемой сельской номенклатурой, и сельскими жителями. Однако ход постсоветского развития показывает, что российское село последних 15 лет медленнее всего отходит от практики советской жизни, в нем сильнее всего развиты традиции социальных отношений, порожденных советской эпохой и номенклатурой.
Анализ данного феномена можно было бы начать с констатации известного факта: номенклатура - это массовый слой. Однако добавим существенную деталь, которая принципиально меняет логику последующих размышлений: номенклатура включала в свой состав не только руководителей, не всех руководителей, не только коммунистов. Это массовый слой, отражающий в своей деятельности ряд существенных особенностей тех социальных групп, которыми он руководит. Сама номенклатура формировалась из той социальной базы, которая имелась в наличии, причем каждое ее поколение имело историческую специфику, отражающую общий уровень образования в стране, особенности социального происхождения, основные потоки миграций трудовых ресурсов и др.
Для сельской номенклатуры, впрочем, было характерно несколько специфических черт. Во-первых, сильные кадровые и социальные интервенции города в сельскую номенклатуру. Эти интервенции происходили в форме присылки на село партийных и хозяйственных руководителей для «укрепления руководства», что влияло на социальный облик сельской номенклатуры, значительно меняя ее состав. Такой социальный контроль города над селом практиковался в первые 40-45 лет существования Советской власти, наиболее сильными социальные интервенции были при Ленине и Сталине, но и Хрущев продолжал посылать горожан (специалистов, передовиков производства, руководителей, коммунистов и комсомольцев и др.) для подъема сельского хозяйства и оказания помощи селу в кадровом отношении. Правда, в этот период такая практика уже начинала изживать себя, поскольку столкнулась с серьезным сопротивлением самой номенклатуры, в первую очередь городской, а также с самим курсом на либерализацию политического режима. Второй специфической чертой сельской номенклатуры можно считать сокращение социальной дистанции между номенклатурой и населением. Так, в Пермской области в 1970-1980-е гг. в сельской местности каждый из 8 коммунистов был членом номенклатуры райкома, в городах - один из 16, в областном центре - один из 25. Средний удельный вес номенклатуры возрастает от областного центра к селу: чем меньше доля городского населения, тем выше плотность номенклатуры. Третьей специфической чертой сельской номенклатуры можно назвать тенденцию сращивания номенклатуры с «образованным классом» села. В некоторых сельских районах треть и более специалистов с высшим образованием входили в состав номенклатуры местного партийного комитета. В среднем плотность номенклатурных работников среди специалистов с высшим образованием на селе была в 7 раз выше, чем в областном центре. Четвертая специфическая черта сельской номенклатуры заключалась в создании более тесного и сплоченного, чем в городе, номенклатурного сообщества, в котором тесно переплетались внутриноменклатурные связи. В 1970-1980-е гг. городские кадровые интервенции ослабли, они существовали, как правило, в форме трехлетней отработки молодых специалистов после окончания высших учебных заведений или возвращения на село выпускников вузов - выходцев из села. На селе оставались, в основном, люди, знающие специфику села или нашедшие свое место в системе власти на селе.
Существовала принципиальная несхожесть ситуаций в крупном промышленном центре и сельских районах с точки зрения комплектования и развития номенклатуры. Городская среда создавала условия для альтернативности и многовариантности должностного роста специалистов и руководителей. В городе толковый специалист мог достигнуть высоких (хотя и не первых в соответствующей иерархии) постов, не вступая в прямую зависимость от непосредственных кадровых решений соответствующих партийных комитетов. Для сельских районов такая ситуация была скорее исключением. На селе любое существенное должностное продвижение, а тем более властное, могло происходить только в рамках номенклатурной стратегии, что означало занятие предноменклатурных или номенклатурных должностей. Поэтому лидеры номенклатуры на селе обладали исключительным по силе властным капиталом и мощными социальными связями, за рамками которых практически не оставалось свободного социального пространства.
Кроме того, нужно учитывать и общеноменклатурные тенденции развития: если в первой половине XX в. советская номенклатура носила в основном партийно-государственный характер, включая преимущественно руководителей партийных и государственных структур, то во второй половине XX в. (после смерти Сталина) она стала носить партийно-хозяйственный характер, включая преимущественно руководителей партийных структур и так называемых «хозяйственников». На практике это означало особую роль председателей колхозов и директоров совхозов, а также руководителей государственно-хозяйственных структур.
К числу общеноменклатурные тенденций развития можно отнести и то, что практически все члены сельских номенклатур в той или иной форме проходили «городскую школу» (обучение в городских вузах, работа на городских предприятиях, проживание в городе и др.) и «коммунистическую школу» (политическая социализация в комсомоле, КПСС, на руководящих должностях в общественных организациях, тиражировавших основные положения политической стратегии КПСС). Поэтому они в различной степени разделяли индустриальную политику КПСС и государства, были ее проводниками.
Взаимоотношения между сельской номенклатурой и массами за годы Советской власти претерпели существенные изменения. Если в период 1930-х гг. это был крупный социальный конфликт, преодолеть который удалось лишь за счет раскола села и установления прямой диктатуры города, то в 1960-1980-е гг. ситуация меняется. Разрыв между сельской номенклатурой и жителями села уменьшается. Это объясняется тремя обстоятельствами.
Во-первых, сложились специфические формы экономических отношений (административно-бюрократический рынок), которые создавали нишу (и экономическую, и социальную) для выживания сельчан за счет стихийного перераспределения государственной и колхозной собственности, а также благодаря политике государственного патернализма. В рамках этих отношений формируется крайне противоречивая ситуация: с одной стороны, для значительной части жителей села было характерно социальное иждивенчество, выражавшееся в росте ожиданий социальных благ от государства; с другой стороны, колхозы и совхозы продолжали, хотя и в менее выраженной форме, играть роль экономического насоса, благодаря которому ресурсы перетекали из села в город, из сельского хозяйства в индустриальный сектор экономики.
Во-вторых, на селе сложилась специфическая форма социальных отношений, в рамках которых население видело в номенклатуре канал социальной мобильности. Сколько-нибудь серьезное улучшение социального положения жителей села могло быть достигнуто за счет их включения во властные отношения (политико-властные, властно-хозяйственные), что без участия номенклатуры было невозможно. Главным конфликтом на селе стал конфликт по поводу перераспределения государственных ресурсов между различными группами сельского населения, а если говорить точнее - между различными группами номенклатуры.
В-третьих, в 1960-1980-е гг. изменился облик сельской номенклатуры, которая стала представлять продукт целенаправленной селекции, с одной стороны, отражая представления КПСС о характере деятельности и социального состава властной группы на селе, с другой стороны, вбирая все наиболее активные элементы села в номенклатуру.
Поэтому между сельской номенклатурой и населением сложились специфические отношения, которые можно было бы назвать симбиозом, основанным на принципе взаимодополнительности. Номенклатура на селе имела в качестве своей социальной базы и социального ресурса определенные группы сельского населения; население в лице определенных групп номенклатуры имело «своих» представителей перед властью. Данный симбиоз действовал до тех пор, пока обе стороны выполняли негласный социальный контракт: сельская номенклатура обеспечивала минимум государственных ресурсов; население поддерживало номенклатуру, пока она выполняла свои социальные обязательства. Эти взаимоотношения на определенном историческом этапе устраивали сельское население, поскольку в 1970-1980-е гг. произошло повышение уровня его жизни, но в конце концов привели к крайне негативным социальным последствиям: власть в лице номенклатуры «перекачала» ресурсы, в том числе и кадровые, из «ела в город, обескровила село, лишила его внутренних стимулов к развитию.
Л. А. Иванова
1937 год в деревне
(по материалам Прикамья)
Изучение конкретной истории репрессивной политики Советской власти началось сравнительно недавно. Нельзя сказать, что на сегодняшний день мы имеем достаточно полную картину самого концентрированного ее этапа - «Большого террора» 1937-1938 гг. В сложившемся представлении он воспринимается как явление, имевшее место в крупных промышленных центрах, столицах. Вместе с тем, в 1937 г., несмотря на ускоренную индустриализацию страны, ее население оставалось преимущественно крестьянским. В силу этого ограничивать социальное пространство, на котором развертывались репрессии, - значит сужать их масштабы и социальный смысл, а тем самым их общий замысел и последствия.
Проблема мотивации «Большого террора» сложна, она не может иметь однозначного решения. На этот счет в литературе высказано множество версий - от сталинской паранойи до общих суждений о неизбежности террора как одной из основ тоталитарной системы. Вместе с тем, на наш взгляд, нельзя не учитывать конкретной социально-экономической и политической ситуации, сложившейся в стране в преддверии массового террора в 1936-м - начале 1937 г. Изучение региональных материалов позволяет выявить некоторые существенные обстоятельства, ранее не учитываемые при обсуждении причин репрессий, в частности, их распространения на деревню.
Деревня в это время находилась в тяжелейшем состоянии вследствие колоссального недорода 1936 г. По стране в целом валовой сбор зерна упал с 74,3 млн т в 1935 г. до 61,1 млн т в 1936 г., а размер госпоставок зерна остался почти прежним. Как всегда, бедствие поразило в большей степени зерновые районы, но и в потребляющей зоне положение было на грани трагического, что и подтверждает ситуация в Прикамье1. Сложилось критическое положение со снабжением населения продовольствием, как сельского, так и городского. Так, в докладной записке руководства Коми-Пермяцкого округа в Совнарком РСФСР от 11 июня 1937 г. сообщалось, что в округе из 505 колхозов только в 41 произведено распределение зерна на трудодни за 1936 г., «чрезвычайно тяжелое положение с продовольствием» сложилось еще с января 1937 г. В Кудымкаре, в леспромхозах очереди за хлебом стояли ночами, было введено нормированное снабжение, но и оно не обеспечивалось. На почве недоедания в округе возросли смертность, детская безнадзорность, преступность. Окружное руководство просило правительство снизить размер поставок колхозной продукции, дать продовольственную ссуду. Подобное положение наблюдалось и в других районах.
Красноречиво письмо молодого колхозника Якушева из с. Бондюг Чердынского района, написанное Сталину 17 ноября 1936 г. Автор сообщает о низком урожае, при этом «весь хлеб сдают, потому что большое обложение на сдачу хлеба», на один трудодень не приходится и по 1 кг зерна. «Колхозники живут и питаются очень плохо... ходят оборванные, в лаптях, не имеют переменного белья». Особенно безрадостно описание жизни сельской молодежи: «Культуры нет никакой в колхозах, кроме школы, которую бросают не оканчивая. С 10-12 лет идут на работу в колхоз, потому что нечем питаться... Нет обуви, одежды, вообще нет средств для учебы... Колхозники ругают Советскую власть, а также и Вас...» Как видно, автор письма обрисовал общую ситуацию в колхозной деревне, обостренную неурожаем 1936 г. В конце письма он наивно просит вождя срочно исправить данное положение.
Приведенные зарисовки реального положения народа резко диссонировали с торжествами по поводу принятия новой Конституции СССР. Люди видели несоответствие тезисов Конституции реальной действительности. Вместо помощи они получали фальшивые лозунги и новые обязательства перед властью. Это породило недовольство, ставшее выливаться в социальный протест. Органы НКВД фиксировали нарастание критики и прямой брани в адрес власти. Имели место высказывания такого рода: «Вот вам и новая Конституция, а хлеба нет. Коммунисты хотят накормить народ бумагой...»; «Конституция - это пыль, пушенная коммунистами народу. Лучше бы они озаботились о колхозниках, умирающих с голоду, а то последний хлеб отбирают...» Информаторы отмечали, что подобные реплики высказывали люди разных социальных слоев - колхозники и единоличники, рабочие и служащие, даже «красные партизаны» и члены ВКП(б). Еще одно обстоятельство сильно встревожило власти - активизация деятельности духовенства и надежды верующих на возвращение им церквей в связи с положением Конституции о свободе вероисповедания. В ряде мест церковные активисты начали собирать деньги на восстановление церквей, составлялись соответствующие заявления властям. Верующих же, по данным переписи 1937 г., оставалось более половины населения страны. В связи с новым избирательным законом возникли надежды на свободные выборы, на возможность выдвижения кандидатов в депутаты Советов снизу, действительно «от народа». Что власть сильно этого опасалась, свидетельствует выступление Сталина на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г., в котором он высказался о предстоящей борьбе на выборах за овладение Советами с еще не искорененными антисоветскими силами.
Необходимо было пресечь эти тенденции, найти виновных в сложившемся кризисном экономическом положении. Таковыми и стали «враги народа», диверсанты и шпионы, наводнившие все уровни советской системы. Исходным моментом для начала массовых репрессий стал, как известно, февральско - мартовский Пленум ЦК ВКП(б) 1937 г. Положение в деревне там специально не рассматривалось, однако тезис о том, что враги есть повсюду, имел всеобщее значение и дал толчок к поиску врагов и в сельском хозяйстве. Свердловский обком партии уже во время работы Пленума получил разнос за допущение очередей за хлебом в городах (в том числе и в Перми) в период политической кампании по принятию Конституции. Второй грозный окрик последовал 11 мая 1937 г. -телеграмма ЦК за подписями Сталина и Молотова о катастрофическом отставании Урала в весеннем севе (на 5 мая было засеяно только 10% площадей). В документах обком порицался за плохое руководство хозяйством, вменялось выявить «вредительскую работу целой шайки троцкистов». А 3 августа 1937 г. ЦК республиканских компартий, крайкомы и обкомы ВКП(б) получили шифрованную телеграмму за подписью Сталина, в которой указывалось, что «в краях, областях и республиках вскрыта вредительская работа врагов народа в области сельского хозяйства, направленная на подрыв хозяйства колхозов и на провоцирование колхозников на недовольство против Советской власти...» Предписывалось организовать «по районам 2-3 открытых показательных процесса над врагами народа - вредителями сельского хозяйства, пробравшимися в районные партийные, советские и земельные органы (работники МТС и райЗО, райисполкомов, секретари РК и т. п.), широко осветив ход судебных процессов в местной печати»2.
Таким образом, из ЦК партии и лично от Сталина были получены исчерпывающе точные, адресные указания о том, кого следует репрессировать за неблагополучие в сельском хозяйстве. Еще ранее, 2 июля 1937 г., Политбюро приняло решение «Об антисоветских элементах», под которыми подразумевались разные «бывшие», в том числе бывшие кулаки. На основании этого решения последовал приказ НКВД «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» (так называемая «кулацкая операция»), в ходе которой применялись новые жестокие кары к уже репрессированным - расстрел (1-я категория) или заключение в ИТЛ на 8-10 лет (2-я категория).
Репрессивные акции в прикамской деревне нами уже освещались в ряде публикаций, новые материалы помещены в сборнике документов «Политические репрессии в Прикамье. 1918-1980-е гг.» (2004), поэтому ограничимся их дифференциацией по социальным и этническим категориям, а также по политическим «окраскам», как значилось в документах НКВД. Упомянутая уже «кулацкая операция» была наиболее организованной, имеющей характер армейского действия, с определением точных сроков (с 5 августа до декабря 1937 г.) и контрольных цифр по обеим категориям репрессируемых: для Свердловской области - 4 тыс. человек на расстрел и 6 тыс. -в лагеря. Пока трудно назвать количество репрессированных по этой акции в Прикамье, однако сведения по Коми-Пермяцкому округу показывают, что плановые задания выполнялись и перевыполнялись. Окружной отдел НКВД получил разнарядку на 700-800 человек для расстрела и 1500 человек - в лагеря. «Эта цифра была выполнена в десятки дней», после чего получены новые планы.
«Кулацкая операция» проводилась параллельно с репрессированием «контрреволюционных национальных контингентов», которое шло по всей стране, в городах и сельской местности. В Прикамье эти акции часто совпадали с репрессированием бывших кулаков, поскольку среди высланных на Урал было много поляков, прибалтов, белорусов, украинцев и др. Так, Коми округ получил разнарядку на «изъятие» 400 поляков «и других иностранцев». Выполняя план, отдел НКВД организовал несколько дел «польских шпионов». В Гаинском районе была «вскрыта и ликвидирована» польская «контрреволюционная шпионско-террористическая и диверсионно-повстанческая организация» в составе 24 человек, из поляков в пос. Чуртан. Все были расстреляны. Показателен пример с эстонкой П. Ливалехт, высланной в 1932 г. в пос. Вижаиха (Чердынский, а позднее - Красновишерский район). Не владевшая русским языком, неграмотная, она якобы дала показания о переписке с иностранным государством и содержании конспиративной квартиры для ведения шпионской и диверсионной работы. Ливалехт была заключена в лагерь, где и умерла.
Для репрессирования служителей православной церкви и верующих, а также представителей иных конфессий у власти, как уже было показано, имелись особо веские основания. Необходимо было лишить народ еще оставшихся духовных пастырей и пресечь надежды на духовную свободу. Акции против «церковников» были как индивидуальные, так и групповые, в том числе районного масштаба. Так, в Березовском районе была «вскрыта» антисоветская организация из 26 человек, в их числе 4 священника и один дьякон, остальные - активисты церковной общины и верующие. Они обвинялись в систематической антисоветской агитации с целью свержения Советской власти, в причастности к «общеуральской фашистско-повстанческой организации церковников». Аналогичные организации были «выявлены» в Еловском, Верещагинском, Пермском и других районах. Их связи выводились на Свердловского митрополита Михаила Трубина, обвиненного в качестве лидера контрреволюционных церковников на Урале. В районах с татаро-башкирским населением изобретались религиозные объединения, якобы руководимые Всеуральской контрреволюционной организацией мусульман. Примером может быть «Бардымское дело», по которому были обвинены 28 человек, в их числе муллы и их сыновья, башкирские учителя - наиболее образованные люди на селе. 26 человек были расстреляны, двое попали в лагеря. Репрессирование служителей религиозных культов и верующих было повсеместным, в масштабах страны оно вылилось в третью, завершающую волну раз-Фома духовенства и церкви.
Особое место среди репрессивных акций 1937-1938 гг. в деревне занимают дела районных контрреволюционных повстанческих организаций, наименее изученные на сегодняшний день. По замыслу НКВД, центром повстанческих организаций становился Уральский областной штаб в Свердловске во главе с секретарями обкома И. Д. Кабаковым и К. Ф. Пшеницыным; штаб руководил 6 окружными организациями, в том числе Пермской и Коми-Пермяцкой. Пермский повстанческий округ во главе с секретарями Пермского горкома ВКП(б) Дьячковым и Голышевым и председателем горисполкома Старковым делился на 22 районные организации, Коми-Пермяцкий - на 6. Соответствующее количество районных организаций необходимо было «выявить и ликвидировать», что и исполнялось с энтузиазмом и изобретательностью. Так, в штаб Пермской районной организации были включены, помимо указанных лиц, комдив Полянский (для придания организации военизированного характера), управляющий Камским речным пароходством Кандалиниев (видимо, для обеспечения связи по водным путям). По сельсоветам Пермского района размещались повстанческие «взводы» во главе с председателями сельсоветов, колхозов, директорами МТС; участниками «взводов» становились учителя, комсомольцы, сельские специалисты, рядовые колхозники и др. По делу Пермской районной организации были обвинены и отправлены в БАМлаг 42 человека. Руководители были расстреляны. Коми-Пермяцкой повстанческой организации был придан, с учетом национальной специфики округа, буржуазно-националистический характер, выраженный якобы в стремлении к национальной обособленности и в тяготении к родственной этнически Финляндии, вплоть до вхождения в ее состав. Идеологом такой «окраски» организации был назван видный деятель коми культуры Ф. Г. Тараканов. Руководителями штаба в Кудымкаре оказались секретари окружкома партии А. И. Благонравов, И. С. Голик, прокурор А. Ф. Юркин, оперативное руководство представлял Я. А. Кривощеков, председатель окружной организации Осоавиахима. Районные организации были названы «ротами», на местах также действовали «взводы» -в колхозах, леспромхозах, спецпоселках и др. За слабую раскрутку дела к членам штаба вскоре были причислены и руководители окротдела НКВД И. И. Другов и В. Т. Воронов. Помимо данного дела, окружное руководство было обвинено еще отдельно в организации вредительства в сельском хозяйстве.
Подобные «шпионско-диверсионные», «к.-р. повстанческие», «фашистско-террористические», а также анархистские, эсеровские, правотроцкистские и прочие организации (на изобретение «окрасок» органы НКВД не скупились) во второй половине 1937 г. - начале 1938 г. «обнаруживались» во многих районах - Большесосновском, Березниковском, Березовском, Верещагинском, Еловском, Кунгурском, Оханском, Суксунском, Чердынском и др. Все они вписывались в весьма сложную и изощренную конструкцию контрреволюционной периферии, имеющей региональный (г. Свердловск) и союзные центры, представленные на известных московских процессах 1936-1938 гг. Конструкция была виртуальной, однако стала способом проведения широкомасштабных репрессивных акций, охвативших множество людей, размешенных «органами» на всех этажах «пирамиды власти» и в ее основании - среди «рядовых» граждан, в том числе и сельских жителей.
Последствия массовых репрессий многоплановы, и об этом немало написано. На основе данного исследования особенно явственно предстают следующие. Помимо многочисленных человеческих жертв (подсчитать которые весьма затруднительно из-за закрытости источников и распыленности данных по районам), обнаружилось почти полное (на 90%) оголение управленческих аппаратов районного уровня и нижестоящих. По всей Свердловской области в 1937 г. было снято 47,7% председателей колхозов, от 40 до 50% заведующих фермами и бригадиров. При образовании Пермской области осенью 1938 г. оргкомитетом были отмечены значительная неукомплектованность управленческих структур кадрами и острый недостаток специалистов сельского хозяйства. Чистка колхозов от антисоветских элементов привела к сокращению численности трудоспособных колхозников. По данным 26 районов Прикамья, с конца 1936 г. и до середины 1938 г. из колхозов были исключены 1732 семьи; с учетом самовольно вышедших (бежали «на производство») около 4 тыс. семей это составило немалый ущерб. Повсеместность данного явления вынудила руководство страны принять в апреле 1938 г. Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О запрещении исключения колхозников из колхозов».
Экономическим последствием массовых репрессий в деревне стало ухудшение состояния сельскохозяйственного производства. В Прикамье в 1938 г. сельхозработы проводились «совершенно неудовлетворительно», урожайность зерновых составила в среднем 7 ц/га, план хлебозаготовок в конце года был выполнен лишь на 50%, продолжалось сокращение поголовья скота. В 1939 г. острый кризис снабжения охватил всю страну.
Трудно измерить моральные издержки и психологические последствия массовых репрессий. Страх, подавленность, осторожность в действиях стали препятствием инициативе, творческому поиску, общественной и производственной активности. Пример тому - затухание не успевшего разгореться с помощью власти стахановского движения. Перестали фиксироваться критика власти и даже робкие проявления протеста. На организованных властью митингах люди с энтузиазмом клеймили врагов народа и заявляли о преданности и любви вождю. Крестьянство в очередной раз было поставлено на колени, была остановлена временная либерализация аграрной политики, допущенная после кризиса и голода 1932-1933 гг. Были задавлены надежды на свободы, обещанные сталинской Конституцией.
Изучение репрессивных акций периода «Большого террора» в деревне дает основание для ряда выводов о его сущности в целом. Репрессии не только не обошли село - в процессе их осуществления выявились общие черты, характерные для ситуации 1937-1938 гг. по всей стране. Во-первых, на деревню распространяется тезис о «специализированное» репрессивных акций - их дифференциации по социальным и этническим категориям репрессируемых, а также по политическим «окраскам». Во-вторых, репрессии на селе имели централизованный характер - их координация осуществлялась на самом верху пирамиды власти, в том числе лично Сталиным (по его же повелению они были свернуты осенью 1938 г.). В-третьих, значительная часть репрессивных акций на селе также имела театрализованный характер - дела проходили по типизированным сценариям, в которых участвовали и «режиссеры» (следователи), и «актеры» (обвиняемые и свидетели, вынужденные играть уготованные им роли). Вместе с тем, по конфигурации замысла и способу осуществления ряд акций имел военизированный характер (дела повстанческих организаций). Сельское население, таким образом, испытало те же проявления государственного террора, что и городское.
Однако репрессии в деревне имели и особое значение, и особые последствия. Сельское население, в том числе руководители районного и ниже уровней, как и «простые» люди (рядовые колхозники, единоличники, спецпереселенцы и пр.), составили самый нижний этаж общественной пирамиды и представляли собой, таким образом, наиболее развернутое социальное пространство, в котором осуществлялась репрессивная политика. Ее целью и результатом стало, в конечном итоге, обезглавливание крестьянства - из деревни были удалены социальные и духовные лидеры (учителя, священнослужители, специалисты, успешные хозяева-кулаки), а также опытные руководители, в первую очередь те, кто пытался (или мог) рационально руководить селом, защищать крестьянство. Следует отметить и особую жестокость карательных мер в отношении «бывших кулаков», а также обвиненных по делам повстанческих организаций. Все это придало репрессиям 1937-1938 гг. всеохватный характер, что и составило сущность «Большого террора».
1. Здесь и далее данные (кроме специально оговоренных) приводятся по источникам: ГОПАПО. Ф. 105, оп. 4, д. 92, л. 36, 50-52; оп. 5, д. 196, л. 1-25, 35, 51; ф. 200, оп. 1, д. 842, л. 14, 95; д. 843, л. 75-77; д. 917, л. 19, 20; ф. 641/1, оп. 1, д. 7, л. 263-265; д. 12768, л. 232-236; д. 13391, л. 39, 98; д. 13706, л. 24, 25; д. 16925, л. 448; ф. 643/1, оп. 1, д. 28325, л. 6-8; ф. 849, оп. 1, д. 547, л. 82.
2 ГУЛАГ. 1918-1960: Документы. - М., 2000. С. 96-104.-
К. А. Пунина
Социально-экономическое развитие села
как объект законотворческого процесса
Экономика Пермской области носит весьма диверсифицированный характер. После того как на протяжении всего советского периода Прикамье было оплотом отечественного военно-промышленного комплекса, за последнее десятилетие экономика области подверглась структурной перестройке: на первый план вышли нефтяные, калийные, химические, торговые компании, предприятия по производству товаров массового спроса и различные региональные монополии - в большинстве своем экспортного направления. ВВП сельского хозяйства в валовом региональном продукте занимает незначительную роль и составляет 5-6%. Соответственно, агропромышленный комплекс не является ключевым промышленным звеном, которое дает основные доходы в бюджет области.
В административно-территориальном делении области до начавшейся реформы местного самоуправления насчитывалось 44 сельские администрации. Доля сельского населения в Прикамье составляет около 25%. При этом законы, принимаемые Законодательным Собранием Пермской области для развития сельского хозяйства и агропромышленного комплекса, не превышают 1,5% от общего числа.
В третьем созыве в Законодательном Собрании вопросами агропромышленного комплекса занимается постоянно действующая депутатская комиссия по правовому регулированию отношений в сфере АПК. В ее состав входят 11 депутатов, преимущественно от сельских территорий. Комиссия проводит свои заседания не реже одного раза в месяц, на которых, как правило, присутствуют заместитель губернатора области, председатель Департамента АПК и продовольствия области, а также представители предприятий АПК и органов местного самоуправления.
Первым решением, принятым областным парламентом в данной сфере, стала концепция афарной политики Пермской области (декабрь 1994 г.), главными целями которой являлись: обеспечение условий для эффективного ведения хозяйства сельскохозяйственными товаропроизводителями, пищевой, перерабатывающей промышленностью и производственной инфраструктурой АПК всех форм собственности; повышение уровня жизни жителей сельской местности; рациональное использование природных и других ресурсов производства собственниками земли и органами местного самоуправления. Одной из программных задач агарной политики области являлось насыщение рынка продовольствием и сельскохозяйственным сырьем. Для реализации концепции предполагался целый ряд мер: формирование продовольственного рынка области; государственная поддержка сельскохозяйственных товаропроизводителей; социальная политика на селе, в том числе и подготовка кадров.