В первые годы нашего столетия в Вологде, которая издавна была традиционным местом политической ссылки, сложилось некое подобие литературного кружка или общества ссыльных. В него вошли радикально настроенные по отношению к режиму люди, в будущем крупные фигуры в русской литературе и в истории русского освободительного движения. Назовем имена: Н. А. Бердяев, Б. В. Савинков, П. Е. Щеголев, И. П. Каляев. Лидером этого "неформального объединения" и признанным литературным авторитетом стал Алексей Михайлович Ремизов. В Вологде в те же годы находились и другие ссыльные, занимавшиеся литературным творчеством, например, А. А. Богданов-Малиновский и А. В. Луначарский, но их деятельность с кружком Ремизова тесных связей не имела.
В дальнейшем речь пойдет, как это и обозначено в заглавии, о литературной жизни вологодской политической ссылки в аспекте литературного быта, литературных разговоров, споров, предпочтений, оценок, литературных игр и фантазий.
Основными источниками для данной работы послужили мемуарные книги Ремизова: "Подстриженными глазами", "Иверень", "Петербургский буерак", "Учитель музыки", как находящиеся в архивах, так и изданные за границей. И тематически, и стилистически к ним примыкают книги биографов писателя - Н. В. Кодрянской и Н. В. Резниковой, написанные "со слов" или "по письмам" Алексея Михайловича [1]. Мемуары, а тем более мемуары писательские, являются не очень надежным источником. Многим авторам вообще было свойственно строить свою жизнь по законам искусства (или на основании тех душевных импульсов, которые за таковые законы принимались). Писатель сам создает тот свой образ, который он хочет оставить в умах и сердцах своих сегодняшних и завтрашних читателей. Мемуары Ремизова в этом смысле, если и являются исключением, то в обратную сторону - другими словами, коэффициент субъективности здесь даже выше, чем средний по генерации (мемуары Набокова, Бунина, Ходасевича и др.).
Из сказанного вовсе не следует, что нужно с ходу отвергать хотя бы самые неправдоподобные страницы ремизовских воспоминаний. Так может быть совершена ошибка иного рода. Приведем один пример, который, кроме методологического значения, имеет и информационный смысл - он покажет, какие события в жизни Ремизова предшествовали его появлению в Вологде.
Студент Ремизов "случайно" оказывается на студенческой демонстрации в Петербурге 18 мая 1896 г. "Случайный арест". Жандармы "случайно" принимают его за активиста-организатора. Немногие арестованные вместе с ним студенты принимают его за провокатора. После непродолжительного тюремного заключения следует ссылка в Пензу на 2 года под гласный надзор полиции. В мемуарах (книга "Иверень", глава "Кочевник") Ремизов подробно пишет о своей революционной деятельности в Пензе. Это странное повествование: присутствуют все атрибуты революционной романтики - слежки и погони, явочные конспиративные квартиры и чемоданы с двойным дном и даже "пугачевская" клетка, специальная камера, выстроенная, по преданию, персонально для Емельяна Пугачева, в которую в конце концов попадает наш революционер. Вся эта беллетристика написана довольно бегло, но с чуть заметной интонацией возможного подвоха. Проницательные исследователи (особенно соотечественники, которых "на мякине не проведешь"), естественно, не верят, т. е. легко попадаются на приманку нарочитости. Но вот в Пензе появляется краевед В. Ф. Морозов (уже в наши дни), изучает местные архивы и на этом материале пишет серию очерков о пензенском революционном движении. Ремизов у него - одна из ключевых фигур[2]. Факты и события в ремизовском изложении подтверждаются архивными материалами. Из контекста очерков Морозова совершенно очевидно, что автор не осведомлен о дальнейшей судьбе своего героя (крупный русский "писатель-декадент" и к тому же эмигрант). А может быть, просто делает вид, что "не осведомлен" - ведь очерки издавались в годы "застоя". Вывод один - все факты из мемуарной прозы Ремизова должны проходить проверку по другим источникам. В дальнейшем мы будем, по возможности, пользоваться только проверенными фактами, но из экономии места детали этих проверок будут опущены.
Итак, после провала в Пензе новый суд и новая ссылка - Усть-Сысольск. Через год ему удалось, мотивируя болезнью глаз, перебраться в Вологду.
Именно в Вологде Ремизов сложился как своеобразный писатель. Здесь он создал свой главный роман "Пруд" [3], "вологодская тема" присутствует во многих произведениях Ремизова, от изданной на многих языках "вологодской повести" "Часы" до еще не изданной в России книги "Иверень". В Вологде в те годы благодаря ссыльным был довольно высокий интеллектуальный уровень. Ремизов даже сравнивает его с уровнем столицы Древней Греции - "Северными Афинами" называет он Вологду в своих мемуарах. В главе, которая так и называется "Северные Афины" (из книги "Иверень"), Ремизов пишет: "Все книги, выходившие в России, в первую голову посылались в Вологду, и не в книжный магазин Тарутина, а к тому же Щеголеву. И было известно все, что творится на белом свете: из Арзамаса писал Горький, из Полтавы - Короленко, из Петербурга - Д. В. Философов, он высылал "Мир искусства", А. А. Шахматов, П. Б. Струве, Д. Е. Жуковский и из Москвы - В. Я. Брюсов, Ю. К. Балтрушайтис и Леонид Андреев. Между Парижем, Цюрихом, Женевой и Вологдой был подлинно "прямой провод" [4]. Можно добавить, что ссыльные, бывало, использовали и каналы доставки нелегальной литературы - им скорее хотелось получить новинки С. Пшибышевского или французских символистов. Использовались и родственные связи: в Вологде жила Ольга Смидович, сестра Вересаева, Савинков был женат на дочери Глеба Успенского, а Луначарский - на сестре Богданова.
Ремизовское определение "Северные Афины" имеет и еще одну мотивацию. Из книги "Иверень" мы узнаем, что кружок культивировал различные стилизованные формы литературного быта. Хорошо знакомые вологжанам Веденеевские бани превращались в античные термы, а парильщики, обернутые простынями наподобие тог, вели жаркие литературно-философские дебаты. А после бань - ритуальное шествие на берег реки Вологды и торжественное омовение. Впрочем, в холодную погоду купались лишь самые закаленные - историк Павел Щеголев и философ Николай Бердяев.
Говоря об интеллектуальных играх, нельзя обойти молчанием и главную игру А. Ремизова - Обезвелволпал. В орбиту этой игры были вовлечены в разное время десятки, если не сотни, деятелей русской и зарубежной культуры. Назовем лишь некоторых: Горький, Цветаева, Ахматова, Блок, Гумилев, Бунин, Зайцев, Шмелев, Шестов, Бердяев, Святополк-Мирский, Струве. И хотя сохранились и опубликованы основные документы этого общества [5], а также множество персональных грамот, смысл этой игры полностью не прояснен. Можно, пожалуй, согласиться с одной американской исследовательницей, которая писала, что после смерти Ремизова историкам литературы уже не разобраться до конца с Обезьяньей Палатой. Но некоторая надежда остается. В этом смысле "вологодский период" особенно важен, но вместе с тем и наиболее затемнен. Обратимся к генезису этого явления. Сначала в Пензе Ремизовым было организовано общество "Ад". В сущности, это была романтическая пародия на реально существовавшее одноименное общество, организованное в 60-е годы революционным народником Д. А. Юрасовым и известное по делу Страндена. В Вологде "Ад" преобразовался в ассоциацию, название которой скрыто в аббревиатуре С.С.А. и расшифровке пока не поддается. В настоящее время этой таинственной ассоциации можно инкриминировать лишь одну форму деятельности - выдачу "подорожий". Вот как об этом у Ремизова: "У меня всегда были царские замашки. (...) В Вологде я писал подорожие. Всякий отбывший срок ссылки в канун отъезда устраивал прощальный вечер, я заготовлял это.., по-старому сказать, подорожие, т. е. напутствие, некролог, а П. Е. Щеголев, большой искусник "выразительного чтения", читает полным голосом, отчетливо выговаривая все буквы по-писанному. Некрологи я писал на листе в виде свитка с закорючками и завитушками. Прощальные вечера устраивались обычно у В. А. Жданова. За годы мало что сохранилось, "покойники" теряли "некрологи", как "кавалеры обезьяньего знака" теряют свои обезьяньи грамоты..." [6].
(Сейчас такой юмор, несколько мрачноватый, кажется не очень уместным, но в стилистике взаимоотношений той группы он был нормален).
Мы уже говорили о высоком интеллектуальном уровне этого общества. Но, в сущности, в большинстве своем они были недоучившимися студентами, которые в период учебы (предреволюционная ситуация!) были заражены, по выражению Набокова, "крайними формами гражданственности" и вышвырнуты из университетов без всякой надежды продолжить официальное образование. Неудовлетворенная жажда знаний не давала жить спокойно. А. Луначарский неоднократно говорил, что для него и для других русских революционеров вологодская ссылка стала "школой коллективного самообразования". Обыденными явлениями вологодской действительности были литературные вечера, лекции, чтения рефератов, организуемые ссыльными. Незабываемое впечатление оставляли публичные философские диспуты, на которых встречались такие блестящие полемисты, как Луначарский и Бердяев.
Но поскольку в интересующем нас кружке литературные интересы преобладали над прочими, то и литературная учеба стояла на первом месте. Отчасти она происходила заочно. Молодые вологодские литераторы стремились установить внешние литературные связи. Из Вологды шли многочисленные письма к знаменитым писателям и, как мы уже упоминали, они не оставались без ответа.
Ремизов, как наиболее опытный литератор, ставший еще до приезда в Вологду автором десятка рассказов, правда, нигде не опубликованных, руководил литературной учебой в стационаре. Первые литературные опыты Савинкова-Ропшина и Каляева несут на себе яркий отпечаток ремизовского стиля. Творческая жизнь, царившая в кружке, порою втягивала в свою орбиту самых неожиданных людей. В эти годы в Вологде жил сын крупного датского предпринимателя Oгe Маделунг. Фирма Маделунгов осуществляла экспорт вологодского масла в Европу, и молодой человек был послан сюда для прохождения коммерческой практики. Он быстро сблизился со ссыльными, заразился их литературными увлечениями и тоже захотел стать русским писателем. Новичка совершенно не смущало слабое знание русского языка. Маделунг написал фантастический рассказ "Сансара", который после стилистической правки Ремизова, был отправлен в Москву к В. Я. Брюсову и вскоре появился в самом передовом из русских литературных журналов, в "Весах" [7].
Жизнь, до предела, до экзальтации насыщенная литературой, производила на других людей порою странное впечатление. Осенью 1902 года ссыльный Ремизов был командирован своими товарищами по неволе в Москву для установления непосредственных связей с московскими литературными кругами, прежде всего с Л. Андреевым и В. Брюсовым. (В те либеральные времена подобное было возможно). В. Я. Брюсов записал в дневнике: "Пришлось познакомиться мне с целым рядом новых и молодых. Еще какой-то из Вологды Ремизов. Они сидят там, в Вологде, выписывают Верхарна, читают, судят. Этот Ремизов немного растерянный маньяк (если не сыщик)" [8]. Позже Валерий Яковлевич стыдился этой чрезмерной подозрительности и, публикуя после революции свои дневники, слова "если не сыщик" вычеркнул. В дневнике Брюсова содержится и другая любопытная оценочная запись, связанная с этой встречей: "...Виделся с Ремизовым, моим поклонником из Вологды. Пришел к "нам" из крайнего красного лагеря. Говорил интересное о Бердяеве, Булгакове и др. своего, Вологодского кружка".
В газете "Красный Север" от 25.12.1988 года было опубликовано неизвестное письмо Брюсова к Каляеву от 17.08.1903 года. Откликаясь на присланные стихи, Брюсов вместе с тем упрекает вологжан: "Жаль только, что Вы пренебрегли северными темами и сюжетами. Как у вас в Вологде? Немало писем получаю из города, в который Вас сослали, но местного колорита литераторам явно недостает!" Надо признать, что упрек этот справедлив лишь отчасти. Кружок действительно часто замыкался в себе, связь с местными интеллектуалами носила эпизодический характер. Способствовала этому и установка на формы западного литературного модернизма. Достаточно сказать, что своеобразным гимном вологодской группы, как это видно по многим источникам, было стихотворение в прозе польского модерниста С. Пшибышевского "Тоска" в совместном переводе Ремизова и Каляева. Такая литература не всем была понятна.
Но все же в основном Брюсов не прав. У наших авторов были вещи с "местным колоритом", но они не попадали к Брюсову в то время. И дело здесь в нем самом. У Валерия Яковлевича была устойчивая репутация урбаниста, декадента европейской выучки, и вологжане точно знали, что нужно посылать метру. "Вологодская тема" звучит, например, в новеллах Ремизова, написанных в те годы, - "Белая башня", "В плену", "В сырых туманах". Чуть позже эта тема станет основной в повести "Часы". В этой повести легко узнается и вологодская топография, и другие вологодские реалии, хотя Вологда и не названа своим именем. Главным символом повести, вокруг которого закручивается сюжет, являются часы на колокольне Софийского собора. В зарубежных изданиях "Часы" имеют подзаголовок - "Вологодская повесть". Со временем тот самый "вологодский колорит", которого ждал Брюсов, появился и у других авторов. Тот же Маделунг, после того как рухнула его утопическая мечта "стать русским писателем" и он был возвращен под родительский кров в Датское королевство, коммерцией заняться так и не смог и стал именно писателем, правда, не русским, но датским. На родном языке он написал большой роман о вологодской жизни. Связей с русской словесностью Маделунг не порвал. Пробовал переводить Ремизова - получалось не очень удачно. Зато другого своего вологодского знакомца - Бориса Викторовича Савинкова-Ропшина - переводил с блеском. Это и понятно. Стилистически Савинков-Ропшин очень близок к усредненному европейскому стандарту. Ремизов же во многих своих вещах практически непереводим.
Павел Елисеевич Щеголев, в будущем известный советский историк и пушкинист, автор знаменитой монографии "Дуэль и смерть Пушкина", в условиях вологодской ссылки продолжал свои исторические изыскания. Есть сведения, что в Вологде он работал над биографией Гоголя. Читая воспоминания и письма участников тех событий, нельзя не удивляться простоте и даже наивности, с которой решались иные житейские вопросы. Известно, что главное для работы историка - доступ к архивам. Ссыльный революционер Щеголев, естественно, не мог регулярно и подолгу работать в столичных хранилищах. Но проблемы не было. Ремизов вспоминает, что его товарищу постоянно присылали из Петербурга или Москвы тюки и ящики с архивными материалами. Таким образом, в Вологде побывала, например, переписка Гоголя. С этим, конечно, связано и вологодское прозвище Щеголева - Архивный Фонд. Велика его роль в историческом и историко-литературном образовании товарищей. Фантазер, выдумщик, обладатель редкого по силе и красоте голоса, хороший спортсмен, Щеголев был организатором и главным участником всех театрализованных начинаний кружка. Друзья позднее часто вспоминали, как виртуозно исполнял Щеголев их собственные, еще далеко не совершенные произведения перед вологодской публикой. В 1931 году в некрологе (к несчастью, уже настоящем) П. Е. Щеголеву Ремизов напишет: "Умер один из замечательных русских людей - Павел Елисеевич Щеголев: ума неизмеримого и богатырского телосложения, ходящий по бескрайнему книжному морю русской летописи, "яко по суху"..." [9] .
Не менее колоритными фигурами вологодской ссылки были И. П. Каляев [10] и Б. В. Савинков. Но это были и наиболее политизированные личности, члены Боевой организации эсеров, организаторы и участники будущих террористических актов. Специфическая идеология русского террора, опиравшаяся как на религиозные догматы, так и на литературные традиции, представляется нам особой темой, выходящей за рамки данной работы.
И в конце хотелось бы затронуть еще одну тему - о влиянии фольклорной стихии, тогда еще очень мощной на Вологодской земле, на интересующих нас писателей. В этом плане можно говорить лишь о Ремизове. Савинков, Щеголев, Луначарский и другие писатели прошли мимо этого пласта культуры. Не будем повторять банальные истины о благотворном влиянии фольклора на творчество Ремизова. Приведем лишь один пример, из которого станет ясно, что именно в сближении с фольклором Ремизов видел будущее русской литературы. Вскоре после освобождения из вологодской ссылки (в 1903 году) Алексей Михайлович становится известным писателем, живет в Петербурге. Время после первой революции обычно характеризуется у нас очень хлестким определением - "годы реакции". Однако в культурном плане это было время не только расцвета модернизма, но и время настойчивых поисков новых перспектив и форм культурного развития. И как следствие этого именно в эти годы широкое распространение получили всевозможные футурологические прогнозы и предсказания. Это было время анкет и опросников.
И вот журналисты предложили писателю элементарный вопрос: "Куда мы идем?", т. е. попросили обрисовать "настоящее и будущее русской литературы" и вообще России. Ответ прозвучал очень по-ремизовски, в стиле импровизаций на сказочную тему: "Не умею я рассуждать. И все рассуждения дедушки Карамзина не направили меня, и статьи из газет не помогают, разве что Балда Балдович,- да где его нынче отыщешь Балду-то Балдовича, когда все всерьез? А потому на вопрос о России, - какая она такая Россия, чем живет и куда путь держит? - по-людски не берусь ответить. Могу только такую завитушку из жизни представить в роде притчи.
Случилось однажды, как идти Коту Котофею освобождать свою Беленькую Зайку из лап Лихи Одноглазого, занесла Котофея ветром нелегкая в один из старых северных русских городов, где все уже по-русскому: и речь русская старого уклада, и собор златоверхий белокаменный, и тротуары деревянные, и, хотя ты тресни, толку нигде никакого не добиться. Котофей не растерялся, - с Синдбадом когда-то моря переплывал и не такое видел. Надо было Коту комнату себе нанять, вот он пошел по городу. Смотрит, домишко стоит плохонький, трухлявый, - всякую минуту пожар произойти может, - а в окне билетик приклеен: сдается комната. Котофею на руку, постучал. Вышла женщина с виду так себе: и молодое в лице что-то, и старческое, - морщины старушечьи перетягивают жгутиком еще не квелую кожу, а глаза не то от роду такие запалые, не то от слез.
- У вас, - спрашивает Котофей, - сдается комната?
- Да я уж и не знаю, - отвечает женщина.
- У кого же мне тут справиться?
- Я уж и не знаю, - мнется женщина.
- Хозяйка-то дома?
- Да мы сами хозяйка.
- Так чего же вы?
- Да мы дикие.
Долго уговаривался Кот с хозяйкой, и всякий раз, как дело доходило до какого-нибудь окончательного решения, повторялось одно и то же: "Да мы дикие". В конце концов занял Котофей комнату. Ребятишек полно, в школу бегали, а придут домой и все бывало твердят ерунду какую-то: "Зубы, десна крепче три и снаружи и внутри", и еще что-то о мыле, которого отродясь не видали, - драные такие ребятишки, вихрастые, сопатые.
Теснота, грязь, клопы, тараканы, - не то, чтобы гнезда, а так сплошь рассадник ихний.
"И как эти люди живут еще и душа в них держится?" - раздумывал про себя Кот, почесываясь.
Хозяина в доме не оказалось: хозяин пропал. И сколько Котофей ни расспрашивал хозяйку, ответ один был:
- Хозяин пропал.
- Да куда? Где?
- Пропал.
Рассчитывал Кот одну ночь прожить, - уж как-нибудь протараканить время, да пришлось зазимовать.
Выпадали белые снеги глубокие, завалило снегом окно, свету не видать - темь. Тяжкие морозы трещат за окном. Ни развеять, ни размести глубокие сугробы.
Вот засветит Котофей свою лампочку, присядет к столу, сети плетет, - Кот зимой все сети плел, - примется песни курлыкать, покурлычет и перестанет.
- Марья Тихоновна, вы бы сказку сказали, - посмотрит Котофей из-под очков на хозяйку глазом, а хозяйка как вошла в комнату, как стала у теплой печки, так и стоит молчком: некому раздать тоску, - ей тоже не весело.
Кот и раз позовет, и в другой позовет. Только в третий раз сказка начинается, и уже такие сказки, - не переслушаешь.
Клоп тебя кусает, блоха точет, шебуршат по стене тараканы, - ничего ты не чувствуешь, ничего ты не слышишь: летишь на ковре-самолете под самым облаком за живой и мертвой водой.
Это ли ветер с моря-океана поднялся, ударил, подхватил, понес голос далеко по всей Руси; это ли в большой пасхальный ударили колокол и звон, перекатываясь, разбежался по всей Руси? Тоска приотхлынула, воспламенилось сердце, - прошел звон в сырую землю. Она, земля, - твоя мать вещая голубица. А там стелятся зеленые ветви, на ветвях - мак-цветы. На белом коне через леса по полям едет Григорий Светло-Храбрый. Вот тебе живая вода и мертвая, и уж не Марья Тихоновна - Василиса Премудрая стала, царевна, - глядит на Кота.
Так ночь пройдет. Мало ночи.
Так за зиму Котофей ни одной сети не сплел, все за сказками перепутал и узлов насадил, где не надо. Охотник был до сказок Кот.
А пришла весна, встретил Котофей с хозяйкой Пасху, разговелся, и понесло Кота в другие страны, не арабские, не турецкие, а совсем в другие - заморские. И я там был, мед, пиво пил, по усам текло, а в рот не попало" [11].
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Кодрянская Н. Алексей Ремизов. Париж, 1959. Кодрянская Н. Ремизов в своих письмах. Париж, 1977. Резникова Н. Огненная память. Воспоминания о Алексее Ремизове. Беркли, 1980.
2 Морозов В. Ф. На рассвете. Исторический очерк об образовании и деятельности первых социал-демократических кружков в Пензе в 1894-1897 гг. Пенза, 1963. С. 29-37.
3 История создания и издания книг А. М. Ремизова была для писателя одной из постоянных тем биографической прозы. История "Пруда" наиболее подробно изложена им в статье "О разных книгах". ("Воля России. Журнал политики и культуры". № VIII-IX. Прага, 1926. С. 230-231).
4 Ремизов А. Иверень. Загогулины моей памяти // ЦГАЛИ. Ф. 420. Oп. 5. Ед. хр. 17. Л. 101.
5 Наиболее глубокое, на наш взгляд, понимание сущности жизненного мифотворчества Ремизова содержится в книге русского философа И. А. Ильина. "Обезьяний миф", по Ильину, есть сразу и литературное создание, и попытка эстетически канонизировать свой новый творческий акт, и сатира на нигилизм и большевизм вообще, и игра взрослых людей в воображаемое и нисколько не осуществляющееся обновление мира в сторону "природы", "естественности" и "свободы". (Ильин И. А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин - Ремизов - Шмелев. Мюнхен, 1959. С. 103).
6 Ремизов А. Иверень... Л. 100а.
7 В 1976 г. в Копенгагене вышла книга "Письма А. М. Ремизова и В. Я. Брюсова к О. Маделунгу". В переписке писателей (письма Маделунга даны в примечаниях) содержится много интересных фактов литературной жизни Вологды в начале XX века.
8 Валерий Брюсов. Дневники. 1891-1910. М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1927. С. 122. Слова в скобках восстановлены по рукописи; В. Я. Брюсов. Записная книжка "Моя жизнь". Кн. 14. С. 22. // ГБЛ СССР им. Ленина, РО. Ф. 386. К. 1. Ед. хр. 16.
9 Цитируется по кн.: Ремизов А. М. Огонь вещей. М.: Советская Россия, 1989. С. 478.
10 И. П. Каляев в то время отбывал ссылку в Ярославле, работал корректором в типографии, но часто приезжал в Вологду.
11 Куда мы идем? Настоящее и будущее русской интеллигенции, литературы, театра и искусств. Сборник статей и ответов. М.: Заря, 1910. С. 109-111.