----------------------------------------------------------------------------
Перевод Р. Бобровой
Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
литература", 1975, т. 2
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Сочинение Чарльза Диккенса
Пройдясь вчера по улицам Лондона - а день вчера выдался на редкость
ясный и звонкий, - нельзя было не заметить, какое веселое оживление царит в
городе, как радостно улыбаются порозовевшие от мороза лица в мглистом
солнечном свете, как сияют мордочки школьников, приехавших домой на
каникулы, и не отметить многих иных приятных рождественских признаков.
Мясные лавки ласкают взор изобилием: гуси и индейки поразительной тучности,
грандиозные, прямо-таки бутафорские куски говяжьих туш развешаны в этих
гостеприимных заведениях под целыми кустами омелы; глядя на них, невольно
задаешь себе вопрос, почему и птица и мясо на Рождество бывают жирнее, чем в
любое другое время года? Магазин Фортнума и Мэсона на Пикадилли всегда
поразительно живописен, всегда полон самых соблазнительных лакомств со всех
концов света. Вчера же это был просто сказочный дворец, царство шоколадных
конфет, марципанов и леденцов. Очень, очень многие мальчики и девочки завтра
утром будут больны, если сегодня будет съедена хотя бы половина всех
сластей, проданных вчера.
Сегодня, в разгар праздничного веселья, не хочется думать о том, что
оно неминуемо кончится и жизнь снова войдет в строгие берега повседневности:
конфеты будут съедены, гуси съежатся до обычных размеров, огромные филе
обратятся в обычного размера отбивные, заботы и счета за квартиру затуманят
лица отцов, а розовые мордашки школьников, наслаждающихся каникулярной
свободой, станут все чаще заволакиваться дымкой задумчивости по мере
приближения рокового дня, когда они должны будут вернуться в стены Березовой
Академии, где досточтимый мистер Роззги и его соратники ожидают своих
"молодых друзей".
Но не только мясники и кондитеры лезут вон из кожи, чтобы порадовать
публику по случаю праздника; театры дружно ставят рождественские пантомимы,
витрины книжных магазинов сверкают золотом красочных детских книжек; а более
утонченные гурманы предпочитают даже шоколадному раю Фортнума и Мэсона столы
книгопродавца мистера Никиссона на Риджент-стрит, пестрящие сотнями
великолепно переплетенных и великолепно иллюстрированных новых
рождественских книг; Питер Парли и Феликс Саммерли, Поэмы и картинки, Клуб
гравюры, Розовый персидский сад, баронесса Калабрелла - чего только здесь
нет, рождественское угощение на любой вкус.
Но вот уже три года, как монополия в этой области принадлежит мистеру
Диккенсу. Он признан главным рождественским литературным церемониймейстером.
Он глубже всех проник в истинный дух этого праздника, исполненного
доброжелательности и веселья, а также светлой грусти. "Сверчок за очагом"
вышел меньше недели тому назад, и уже разошелся в тысячах экземпляров. Его
обсуждают повсюду. Что за чудный парень Пирибингл! Что за находка мисс
Слоубой (она не уступает даже самой Маркизе). Какая прелесть Крошка! И так
далее. Во вторник автор этих строк увидел в Сити мальчишку-разносчика из
книжного магазина, сумка которого была полна "Сверчков" и который стоял как
вкопанный подле здания Королевской биржи и читал одного из них прямо на
улице. В тот же день за обедом обнаружилось, что все сидящие за столом уже
прочли "Сверчка"; все только о нем и толковали, и даже сам священник,
произнесший застольную молитву, признался, что все утро лил над ним слезы.
Он не мог сказать - почему, не мог указать на какое-нибудь особенно
трогательное место, но вся книга в целом заставила его расчувствоваться.
Нет смысла пересказывать содержание книги, которую все уже прочитали, и
автор этих строк, очарованный ею не менее других, должен теперь задать себе
вопрос: каковы литературные достоинства этой повести, которая так растрогала
и его и прочих читателей? По нашему мнению, это очень хорошая рождественская
книга, ярче обычного освещенная праздничными фонариками и набитая конфетами,
шоколадками и леденцами, подобно вышеупомянутому дворцу на Пикадилли.
На наш взгляд, диалог и персонажи "Сверчка за очагом" так же далеки от
жизни, как беседа Титира и Мели-бея далека от подлинной речи двух крестьян,
переговаривающихся через ограду, или как пасторальные петиметры Флориана в
красных туфельках и париках далеки от французских крестьян в деревянных сабо
и с вилами в руках, или как Пьеро и Карлотта, очаровательно улыбающиеся нам
со сцены и выделывающие поразительные пируэты посреди венков из ситцевых роз
и душистых картонных букетов, далеки от настоящей нимфы, прямиком
пожаловавшей с горы Иды, и молодого полубога, только что сошедшего с Олимпа.
Вся эта история искусственна, как искусственно само имя героя - Пирибингл.
Оно сродни вышеупомянутым ситцевым розам, которые гораздо краснее и крупнее
живых. "Сверчок за очагом" производит впечатление красивого театрального
представления. И, как таковое, он вас очаровывает своим изяществом,
красочностью и выдумкой, смешит вас своим броским гротеском, но при всем том
вы отчетливо видите, что Карлотта вовсе не богиня (хотя и божественно
танцует) и что на щеках у нее румяна, а не настоящий румянец.
Видимо, автор поставил себе задачу удивлять и смешить своего читателя,
не давать ему ни минуты передышки, ошеломлять его неожиданными оборотами,
непривычными образами, ослепительными красками, искусным переплетением
чувствительности и экстравагантности. "Смехотворство" начинается с первого
же предложения:
"Начал чайник! И не говорите мне о том, что сказала миссис Пирибингл.
Мне лучше знать. Пусть миссис Пирибингл твердит хоть до скончания века, что
она не может сказать, кто начал первый, а я скажу, что - чайник. Мне ли не
знать? Начал чайник на целых пять минут - по маленьким голландским часам с
глянцевитым циферблатом, что стояли в углу, - на целых пять минут раньше,
чем застрекотал сверчок.
Да, да, часы уже кончили бить, и маленький косец с косой в руках,
судорожно дергающийся вправо и влево на их верхушке перед мавританским
дворцом, успел скосить добрый акр воображаемой травы, прежде чем сверчок
начал вторить чайнику!
Я вовсе не упрям. Это всем известно. И не будь я убежден в своей
правоте, я ни в коем случае не стал бы спорить с миссис Пирибингл. Ни за что
не стал бы. Но надо знать, как было дело. А дело было так: чайник начал не
меньше чем за пять минут до того, как сверчок подал признаки жизни. И,
пожалуйста, не спорьте, а то я скажу - за десять!
Позвольте, я объясню, как все произошло. Это давно бы надо сделать, с
первых же слов, - во ведь когда о чем-то рассказываешь, полагается начинать
с самого начала; а как начать с начала, не начав с чайника?
Дело, видите ли, в том, что чайник и сверчок вздумали устроить своего
рода соревнование - посостязаться в искусстве пения. И вот что их к этому
побудило, и как все произошло.
Под вечер - а вечер был ненастный - миссис Пирибингл вышла из дому и,
стуча по мокрым камням деревянными сандалиями, оставлявшими по всему двору
бесчисленные следы, похожие на неясные чертежи первой теоремы Эвклида,
направилась к кадке и налила из нее воды в чайник. Затем она вернулась в
дом, уже без деревянных сандалий (при этом она намного уменьшилась в росте,
потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл маленькая), и поставила
чайник на огонь. Тут она потеряла душевное равновесие или, может быть,
только засунула его куда-то на минутку, потому что вода была ужас какая
холодная и находилась в том скользком, слизистом, слякотном состоянии, когда
она как будто приобретает способность просачиваться решительно всюду, и даже
за металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит, вода замочила
ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала ей икры. А если мы гордимся, и не
без оснований, нашими ножками и любим, чтобы чулочки у нас всегда были
чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам очень трудно.
А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал себя повесить на
верхнюю перекладину; он и слышать не хотел о том, чтобы послушно усесться на
груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и заливал очаг, ну
прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь. В
довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис Пирибингл, скачала
перевернулась, а потом с удивительным упорством, достойным лучшего
применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно чайника. Даже корпус
корабля "Ройал Джордж" и тот сопротивлялся не так отчаянно, когда его тащили
из воды, как упиралась крышка этого чайника, когда миссис Пирибингл
вытаскивала ее наверх.
А чайник по-прежнему злился и упрямился; он вызывающе подбоченился
ручкой и с дерзкой насмешкой задрал носик на миссис Пирибингл, как бы
говоря: "А я не закиплю! Ни за что не закиплю!"
Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула золу
со своих пухленьких ручек, похлопав их одной о другую" и, рассмеявшись,
уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и опадало,
вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке голландских часов,
что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да и
все вокруг недвижно, кроме пламени.
Тем не менее косец двигался, - его сводило судорогой дважды в секунду,
точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его стало
прямо-таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы, ведущей
во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при каждом "ку-ку!",
словно слышал некий загробный голос или словно что-то острое кололо ему
икры".
На что это больше похоже - на реальную жизнь или на блестящий
балет-пантомиму? Вся бутафория на маленькой сцене вдруг оживает и начинает
выкидывать разные чудачества - как это произойдет завтра вечером в
пантомиме. Чайник упрям до" смешного: он "клюет носом, как пьяный", "сердито
плюется", "кобенится", "подбоченивается ручкой", "с дерзкой насмешкой
задирает носик" и т. п. Его крышка проявляет "удивительное упорство",
маленький косец "судорожно дергается". Вся сцена - сплошная карикатура.
Автор не позволяет себе ни капли серьезности. Избыток шуток, видимо,
рассчитан на праздничное настроение. В более спокойное время, когда утихает
праздничная суматоха, такой вдумчивый, тонкий и проницательный художник
повседневной жизни как мистер Диккенс не позволяет себе употреблять столь
кричащие краски.
Но, допустим, мы настроились на этот тон. Поверили, что книга - всего
лишь рождественская шалость и что автор просто решил поразвлечься вместе с
полумиллионом доверяющих и сочувствующих ему читателей (надо признать, что
ни один писатель не имел над нами такой власти - власти доброты и
дружелюбия) - и читатель, несколько ошарашенный шумной веселостью "Песенки
первой", уже спокойно воспринимает "Песенку вторую" и с готовностью
участвует в общем ликовании в "Песенке третьей". Очаровательно
неправдоподобный сюжет, построенный на ревности Пирибингла к "загорелому
моряку", который возвращается из "золотой Америки" и при помощи раскладного
стула и седого парика изображает из себя старца; Калеб Пламмер, бедный
мастер-игрушечник, всю свою жизнь посвятивший благонамеренному обману и
умудрившийся внушить своей слепой дочери, что они самые счастливые и
благополучные люди на земле; ее влюбленность в злобного и отвратительного
Грубба и Теклтона - все эти невероятности, против которых во всякое другое
время, кроме Рождества, восстал бы наш здравый смысл, сейчас становятся
совершенно естественными, а нагромождение нелепостей - милым и почти
возможным. Разве мы не сочувствовали горестям принцесс в сказках матушки
Банч, разве мы не допускали - на какое-то время - реальность карликов и
великанов, поющих деревьев и говорящих животных? Если подойти к "Сверчку" с
такой рождественской точки зрения, то и сам сверчок, и Крошка, и чайник, и
Грубб и Теклтон обретают ту же полуфантастическую реальность, и зачарованный
ими читатель плачет или смеется, в зависимости от своего настроения.
Проникнитесь этим духом, и тогда Крошке, жене возчика, можно говорить языком
Клариссы; Пирибинглю отличаться тонкостью и чувствительностью лорда Орвиля;
слепой девушке можно чахнуть, безмолвно обожая Грубба и Теклтона; косцу на
часах корчиться в судорогах, и "верному сверчку за очагом и преданным
домашним феям" можно уговаривать и утешать возчика. Как праздничное
представление, которое вы смотрите, сидя у себя дома в кресле - вашей
собственной ложе у камина, - повесть великолепна, неподражаема и
необыкновенно искусно сделана. Она открывается комической пантомимой, но
драматизм действия неуклонно нарастает. Сельские декорации пленяют своим
изяществом. Для каждого прелестного невероятного действующего лица
заготовлен эффектный выход и собственный танец. Музыка - веселая или
грустная - всегда полна свежести и очарования. Спектакль завершается
грандиозной массовой сценой, в которой под гром оркестра и сияние голубых и
розовых фонариков что есть мочи отплясывают все до единого действующие лица.
И если мы все же предпочитаем написанные в спокойной манере картины реальной
жизни, то это лишь потому, что нас к этому приучил сам же мистер Диккенс,
вкупе с другими великими английскими юмористами. И мы невольно вздыхаем* по
былой простоте замечательного художника.
Однако и в этой повести встречается немало блестящих образцов этой
великолепной простоты, ярких реалистических штрихов, в которых мистер
Диккенс не знает равных. Некоторые изображенные им персонажи совершенно
неповторимы. Взять хотя бы миссис Филдинг и мисс Слоубой, - однажды с ними
познакомившись, читатель уже никогда их не забудет, и воспоминание о них
всегда будет вызывать на его лице улыбку.
"...Она была такая тощая и прямая, эта молодая девица, что платье
висело на ее плечах, как на вешалке, и постоянно грозило с них соскользнуть.
Костюм ее был замечателен тем, что из-под него неизменно торчало некое
фланелевое одеяние странного покроя, а в прореху на спино виднелся корсет
или какая-то шнуровка тускло-зеленого цвета. Мисс Слоубой вечно ходила с
разинутым ртом, восхищаясь всем на свете, и, кроме того, была постоянно
поглощена восторженным созерцанием совершенств своей хозяйки и ее малыша,
так что если она и ошибалась порой в своих суждениях, то эти промахи делали
честь в равной мере и сердцу ее и голове; и хотя это не приносило пользы
головке ребенка, которая то и дело стукалась о двери, комоды, лестничные
перила, столбики кроватей и прочие чуждые ей предметы, все же промахи Тилли
Слоубой были только закономерным последствием ее непрестанного изумления при
мысли о том, что с нею так хорошо обращаются и что она живет в таком уютном
доме. Надо сказать, что о мамаше и папаше Слоубой не имелось никаких
сведений, я Тилли воспитывалась на средства общественной благотворительности
как подкидыш, а это слово сильно отличается от слова "любимчик" и по своим
звукам и по значению".
Можно ли представить себе что-нибудь более трогательное и смехотворное,
чем действия мисс Слоубой в конце повести, когда все приходят в ликование:
она "плакала в три ручья от радости и, желая включить своего юного питомца в
общий обмен поздравлениями, подавала малыша всем по очереди, точно он был
круговой чашей".
Не менее блестяще выполнен портрет тещи моряка:
"Затем отправили целую экспедицию с заданием разыскать миссис Филдинг,
принести слезное покаяние этой благородной даме и привести ее, если нужно,
силой, заставив развеселиться и простить всех. И когда экспедиция обнаружила
ее местопребывание, старушка ни о чем не захотела слышать, но произнесла
(бесчисленное множество раз): "И я дожила до такого дня! - а затем от нее
нельзя было ничего добиться, кроме слов: - Теперь несите меня в могилу", -
что звучало довольно нелепо, так как старушка еще не умерла, да и не
собиралась умирать. Немного погодя она погрузилась в состояние зловещего
спокойствия и заметила, что еще в то время, как произошло роковое стечение
обстоятельств в связи с торговлей индиго, она предвидела для себя в будущем
всякого рода оскорбления и поношения, и теперь очень рада, что оказалась
права, и просит всех не беспокоиться (ибо кто она такая? О господи! Никто!),
но забыть о ней начисто и жить по-своему, без нее. От саркастической горечи
она перешла к гневу и высказала следующее замечательное изречение: "Червяк -
и тот не стерпит, коль на него наступишь". А после этого предалась кротким
сожалениям и заявила, что, если бы ей доверились раньше, она уж сумела бы
что-нибудь придумать! Воспользовавшись этим переломом в ее настроении,
участники экспедиции обняли ее, и вот старушка уже надела перчатки и
направилась к дому Джона Пирибингла с безукоризненно приличным видом и
свертком под мышкой, в котором находился парадный чепец, почти столь же
высокий, как митра, и не менее твердый".
Иллюстратор книги мистер Лич великолепно изобразил тещу с ее чепцом и
мисс Слоубой, а его рисунок на странице 120, которому, может быть, и
недостает тонкости исполнения, необыкновенно трогателен и реалистичен.
Что касается титульного листа и фронтисписа, оформленных мистером
Маклизом, то могу лишь сказать, что английским художникам редко приходилось
создавать что-либо более изящное и оригинальное, а гравюра на фронтисписе
является блестящим образчиком этого вида искусства.
КОММЕНТАРИИ
Сверчок за очагом (Dickens's Cricket on the Hearth). Статья была
помещена в газете "Морнинг кроникл" 24 декабря 1845 г.
Никиссон - редактор "Журнала Фрэзера" после смерти Джеймса Фрэзера в
1841 г. Питер Парли и Феликс Саммерли - самые популярные детские писатели
того времени.
Маркиза - девочка-служанка в романе Диккенса "Лавка древностей".
Титир и Мелибей - персонажи первой эклоги Овидия.
Флориан Жан Пьер (1755-1794) - французский баснописец и автор
сентиментальных пасторалей.
Пьеро и Карлотта - персонажи пасторалей Флориана.
...говорить языком Клариссы. - Кларисса Гарлоу - героиня одноименного
романа Сэмюеля Ричардсона (1689-1761).
Лорд Орвиль - идеальный английский джентльмен - герой романа Ф&нии
Бзртти "Эвелина" (1778).
Червяк и тот не стерпит, коль на него наступишь. - Вошедшая в погворку
фраза лорда Клиффорда из третьей части исторической хроники Шекспира "Генрих
VI", д. II, сц. 2.
Лич Джон (1817-1864) - английский карикатурист и иллюстратор, один из
основных сотрудников журнала "Панч".
Комментарии Я. Рецкера