(Письмо редактору "Морнинг кроникл") 
 
   -------------------------------------------------------------------- 
     Перевод М. Лорие.
     Собрание сочинений в 12 томах. Т. 12. Издательство "Художественная
     литература", М., 1980.
     OCR Бычков М.Н.
   --------------------------------------------------------------------
 
     Сэр! В одной из Ваших редакционных статей, в номере  от  четверга  3-го
числа сего месяца, речь идет о пенсиях писателям и о положении литераторов в
нашей стране,  причем  доводы  автора  статьи  подкрепляются  выдержками  из
"Истории Пенденниса", в настоящее время выходящей в  свет.  До  сих  пор  Вы
оказывали моим сочинениям столь благосклонный прием,  что,  если  теперь  Вы
увидели основания неодобрительно отозваться о них или обо мне как их авторе,
я не могу отказать Вам в праве  порицать  меня  и  не  ставлю  под  сомнение
честность и дружелюбие моего критика; и каким бы несправедливым ни показался
мне Ваш приговор, я не собирался возразить против  него  ни  единым  словом,
поскольку касательно предъявленных  мне  обвинений  совесть  моя  совершенно
спокойна.
     Однако  другая   газета,   столь   же   добросовестная   и   почтенная,
воспользовалась случаем поставить  под  сомнение  принципы,  утверждаемые  в
Вашем номере от четверга, и высказывается в пользу пенсий для литераторов не
менее решительно, чем Вы высказались против  таких  пенсий;  и  единственный
пункт, в котором "Экзаминер" и "Кроникл" как будто  сходятся,  к  несчастью,
касается меня, ибо два автора в двух редакционных статьях выставляют меня на
всеобщее  осуждение:  последний  -  за  то  что  я   "поддерживаю   злостное
предубеждение против литераторов", первый  -  за  то,  что  я  "не  гнушаюсь
поощрять" это предубеждение публики и "снисхожу (как это мне свойственно) до
карикатур на своих собратьев по перу, чтобы польстить людям; не причастным к
литературе".
     Обвинения "Экзаминepa" против человека, который, сколько ему  помнится,
никогда не стыдился своей профессии, ни хотя бы одной строчки, написанной им
(разве что она получилась скучной),- эти обвинения, серьезные сами по  себе,
надо надеяться, недоказуемы. Что я "не гнушаюсь поощрять"  какие  бы  то  ни
было предубеждения - это нечто новое в критике моих писаний; а что до  моего
желания "польстить людям,  не  причастным  к  литературе",  изничтожая  моих
литературных собратьев, то такой умысел  свидетельствовал  бы  не  только  о
вопиющей низости, но и о крайнем безрассудстве, на которые я, право  же,  не
способен. Возможно, что порой редактор "Экзаминера", как  и  другие  авторы,
работает в спешке и не задумывается над тем, какие выводы  напрашиваются  из
некоторых его высказываний. Если я не гнушаюсь поощрять чьи-то предубеждения
по личным, корыстным мотивам, значит, я не более и не  менее  как  подлец  и
обманщик; но до опровержения таких выводов из предпосылок "Экзампнера" я  не
унижусь, потому что самые-то предпосылки просто бессмысленны.
     Я отрицаю, что огромное  большинство  моих  соотечественников,  которых
"Экзаминер" называет "людьми, не причастными к литературе", испытывают  хотя
бы малейшее удовольствие от  поругания  и  изничтожения  литераторов.  Зачем
обвинять "людей, не причастных к литературе", в такой неблагодарности?  Если
сочинения какого-нибудь автора служат на радость и на пользу читателю,  этот
последний, конечно же, составит  себе  о  нем  благоприятное  мнение.  Какой
разумный человек,  независимо  от  его  политических  убеждений,  не  окажет
радушный и уважительный прием тому сотруднику "Экзаминера", о  котором  Ваша
газета однажды сказала, что он "заставил всю Англию смеяться и думать"?  Кто
откажет этому блестящему острослову, этому изящному сатирику  в  заслуженном
им почете и восхищении? Разве поэт, историк,  романист,  ученый,  -  словом,
любой человек,  написавший  хорошую  книгу,  -  заслужив  известность  своим
талантом или ученостью, тем самым  лишается  своего  доброго  имени?  Разве,
напротив того, не достаются ему в удел друзья, симпатии,  похвалы,  -  может
быть, деньги? - а все это само по  себе  хорошо  и  приятно,  и  к  тому  же
уделяется ему столь же великодушно, сколь честно  было  им  заработано.  Эта
великодушная  вера  в  писателей,  этот  благожелательный  почет,  с   каким
относится к ним вся  читающая  нация,  каждодневно  проявляются  у  нас  так
явственно, что усумниться в них было бы смешно и - да  будет  мне  позволено
так выразиться - неблагодарно. Почему помещения школ  для  рабочих  в  наших
крупных провинциальных городах бывают переполнены, когда на  их  праздничные
сборища  приглашают  писателей?  Разве  каждый  сколько-нибудь  значительный
писатель не имеет своих друзей  и  своего  кружка,  многих  сотен,  а  то  и
десятков тысяч своих читателей? Разве но  видит  постоянных  и  трогательных
свидетельств их уважения? Разумеется, один писатель, в силу предмета, о коем
он  пишет,  и  меры  своего  таланта,  завоевывает   сердца   и   пробуждает
любознательность гораздо большего числа читателей, нежели другой; но,  право
же, свои читатели есть у каждого. Никто не смотрит на литературную профессию
свысока; никто не собирается охаивать ее; ни один  человек,  избрав  ее,  не
теряет своего положения  в  обществе,  каково  бы  это  положение  ни  было.
Напротив, писательство открывает двери в свет людям, прежде туда не  вхожие,
и благодаря своим талантам они занимают там такое  же  видное  место,  какое
другим достается за другие заслуги. В  наше  время  у  литераторов,  на  мой
взгляд, уже нет оснований роптать на свое положение, и ни в чьей жалости они
не  нуждаются.  Правда,  денежное  вознаграждение,  которое  достается  даже
виднейшим из них, не так велико, как то, что получают люди других  профессий
- епископы или судьи, оперные певицы или актеры; и пока еще их не награждают
звездами и подвязками  и  не  дают  им  звание  пэра  или  пост  губернатора
какого-нибудь острова, чего  удостаиваются  у  нас  военные.  Награды  нашей
профессии вообще не измеряются  деньгами,  -  ведь  один  будет  работать  и
учиться всю жизнь, чтобы создать книгу, которая не окупит и расходов  на  ее
печатание, тогда как другой составит себе капиталец двумя-тремя легковесными
томиками. Но если оставить в стороне деньги, то, на  мой  взгляд,  литератор
занимает в нашем обществе то место, которого он заслуживает, и ценят  ею  не
меньше, чем представителей любой другой профессии.
     Что касается до  Вашего  спора  с  "Экзаминером"  о  том,  пристало  ли
литераторам получать от правительства награды и почести,  то  я,  по  правде
сказать, не вижу, почему бы им, в полном согласии с мнением "Экзаминера", не
принимать с великой радостью все  почести,  должности  и  деньги,  какие  им
только посчастливится получить. Можно быть уверенным, что при том  малом  их
числе, какое всего этого удостоится, государство наше не слишком обеднеет, и
если у правительства в обычае награждать деньгами  или  почетными  титулами,
или всяческими звездами  и  подвязками  людей,  так  или  иначе  послуживших
родине, и если таким людям приятно, чтобы к их имени прибавилось  "Сэр"  или
"Милорд", чтобы на жилеты и сюртуки им нацепляли звезды и ленты,  -  а  это,
безусловно, приятно, и не только им, но также их  женам,  братьям  и  прочим
родственникам, - то почему не предоставить  им  такие  же  возможности,  как
судьям или военным? И если почести и деньги  уместны  для  одной  профессии,
почему они неуместны для другой? Ни  один  представитель  какой-либо  другой
профессии  не  сочтет  для  себя  унизительным  получить   правительственную
награду; и у литератора не больше оснований брезговать пенсиями, орденами  и
титулами, чем у посланника, или у генерала, или  у  судьи.  Все  европейские
государства,  кроме  нашего,  награждают  своих  литераторов;   американское
правительство тоже уделяет им заслуженную долю из  своих  скромных  средств;
почему же американцам можно, а англичанам нельзя? Питт Кроули  огорчен,  что
не получил ордена за свою дипломатическую службу  в  Пумперникеле;  генерала
О'Дауда радует, что он может именоваться сэр Гектор О'Дауд, К. О. Б., а  его
жену - что она стала леди О'Дауд; так неужели же одним только литераторам не
свойственно тщеславие, и должно ли  расценивать  их  мечты  о  почестях  как
великий грех?
     А  теперь  касательно  того,  что  я  будто  бы  поддерживаю   злостное
предубеждение против нашей профессии (а я заявляю, что  не  признаю  себя  в
этом виновным, как, вероятно, не признал бы себя виновным Фильдинг, если  бы
его обвинили в намерении, изобразив пастора Траллибера, выказать  неуважение
к Церкви),  -  то  позвольте  мне  сказать.  что,  прежде,  нежели  выносить
приговор, не мешало бы подождать и выслушать все доводы "за" и "против". Как
знать, что Вам предстоит прочесть в еще  не  опубликованных  главах  романа,
навлекшего Ваше и "Экзаминера" неудовольствие?  А  что,  если  Вы  несколько
поторопились, обвинив меня в предубежденности, а "Экзаминер" - увы! - в том,
что я льщу публике и обманываю ее? Только время  разрешит  этот  вопрос,  за
ответом на который мы отсылаем нелицеприятного читателя к "нашему следующему
выпуску".
     Что я предубежден против шарлатанства и лжи, против тех моих  собратьев
по перу, которые залезают в долги, пьянствуют и распутничают, - это я  готов
признать; как и то, что я не  прочь  посмеяться  над  жуликами,  сочиняющими
"последние новости" о модах и о политических событиях  на  потребу  всеядным
невеждам-провинциалам. Однако я  описываю  эти  слабости  и  разоблачаю  эти
пороки без всякого злого умысла и  не  считаю,  что  поступаю  дурно.  Разве
литераторы в них вовсе не повинны?  Разве  не  пытаются  иные  оправдать  их
мотовство талантливостью  и  более  того  -  самые  их  пороки  приводить  в
доказательство их таланта? Единственная мораль,  которую  я,  как  писатель,
имел в виду, когда создавал эпизоды, вызвавшие Ваше негодование,  состоит  в
том,  что  долг  литератора,  как  и   всякого   другого   человека,   вести
упорядоченную и грозную жизнь, любить жену  и  детей  и  платить  по  счетам
поставщиков. И картины, мною описанные, вовсе не "карикатура, до  которой  я
снизошел", как не подсказаны они и коварным  умыслом  "польстить  людям,  не
причастным к литературе". Если же  это  все-таки  карикатура,  то  лишь  как
следствие  врожденного  порока  зрения,  а  по  желания  искусно  ввести   в
заблуждение публику; но я-то хотел только сказать правду, и  притом  сказать
ее вполне беззлобно. Я сам видел  того  книгопродавца,  у  которого  Блодьер
украл книги; я сам относил в тюрьму деньги (от одного великодушного  собрата
по перу) некоему  человеку,  весьма  похожему  на  Шендона,  и  имел  случай
наблюдать трогательную преданность его жены,  проводившей  с  ним  в  тюрьме
целые  дни.  Почему  же  не  описывать  такие  вещи,  если  они,   как   мне
представляется, свидетельствуют о той диковинной и жестокой борьбе  добра  и
зла, что происходит в наших душах и в окружающем нас мире?  Возможно,  я  не
сумел довести  мою  мысль  до  читателя;  возможно  и  то,  что  критику  из
"Экзаминера" недостало  понятливости.  Он  как  цензор  вправо,  разумеется,
судить обо мне как о  художнике;  но  когда  мистер  "Экзаминер"  говорит  о
джентльмене, что тот "не гнушается поощрять предубеждение публики", при том,
что предубеждения такого не существует, я утверждаю, что обвинение его столь
же несправедливо, сколь и смехотворно, и рад, что оно само себя опровергает.
     И думается мне,  что  нам,  литераторам,  вместо  того  чтобы  обвинять
публику, которая якобы всех нас скопом изничтожает и травит, лучше  было  бы
успокоиться на мысли, что мы - не хуже других;  и  не  затевать  недостойных
перепалок по  вопросу,  который  каждый  разумный  человек  должен  полагать
бесспорным. Если я сижу за Вашим столом, то для меня это  значит,  что  я  -
ровня моему соседу, а он - ровня мне. Если я с  места  с  карьер  возмущенно
обращаюсь к нему со словами: "Сэр, я литератор, но имейте в виду, я не  хуже
вас!" - кто тогда ставит под, сомнение достоинство  литературной  профессии:
мой сосед, которому  хочется  одного  -  без  помехи  поесть  супу,  или  же
литератор, который сам лезет  в  драку?  И  я  убежден,  что  автор-сатирик,
изобразивший одного писателя расточителем, а  другого  захребетником,  может
быть, не только не повинен в желании охаять свою  профессию,  но,  напротив,
печется о ее достоинстве и чести. Если среди нас нет мотов и  захребетников,
тогда его сатира несправедлива; если же таковые есть  или  были,  тогда  они
заслуживают осмеяния, как и представители  других  профессий.  Я  что-то  не
слышал, чтобы вся корпорация юристов сочла себя оскорбленной,  когда  "Панч"
высказался по поводу нашумевшего  дела  о  неплатежеспособности  Дампа;  или
чтобы фигура  Стиггинса  в  "Пиквике"  была  воспринята  как  пощечина  всем
диссентерам; или чтобы все адвокаты нашей  империи  вознегодовали,  прочитав
известную историю юридической конторы "Каверз,  Обманг  и  Цап".  Почему  же
именно о нас нужно молчать - потому ли, что мы безупречны, или  потому,  что
страшимся  насмешек?  И  если  каждое  действующее  лицо  в  повести  должно
представлять собою не отдельного человека, а целую общественную группу, если
для   соблюдения   равновесия   между   пороком   и   добродетелью   каждому
отрицательному герою непременно должен быть противопоставлен  положительный,
- тогда, мне кажется, роман просто не может более существовать, до  того  он
станет глупым и  ненатуральным:  и  как  авторы,  так  и  читатели  подобных
сочинении очень быстро переведутся,
     Остаюсь, сэр, Ваш покорный слуга
                                                             У. М. Теккерей.
Реформ-клуб, янв. 8-го.





                    О собственном достоинстве литературы 
                        (The Dignity of Literature) 
 
     Статья была напечатана в журнале "Морнинг кроникл" 12 января 1850 года.
На русский язык не переводилась.
 
     ...он "заставил всю Англию смеяться и думать"? - Речь  идет  об  Олбени
Фонбланке (1793-1872), талантливом журналисте радикального толка, который  в
1830-1847 гг. был издателем "Экзаминера".
 
     Питт Кроули, генерал О'Дауд - персонажи "Ярмарки тщеславия"; К. О. Б. -
кавалер ордена Бани.
 
     Пастор Граллибер - персонаж романа Фильдинга  "Джозеф  Эндрюс"  (1742),
недалекий и грубоватый сельский священник.
 
     Блодьер, Шендон - персонажи  "Пенденниса",  литераторы,  пробавляющиеся
критикой и журналистикой.
 
     Диссентеры   -   члены   протестантских   сект,    не    исповедовавшие
государственной англиканской религии.
 
     ...прочитав... историю юридической конторы "Каверз, Обманг  и  Цап".  -
Она была рассказана в романе популярного  одно  время  английского  писателя
Сэмюела Уоррена "Десять тысяч в год" (1839); в основе сюжета были  махинации
юристов, составляющих фальшивые бумаги,  в  результате  чего  герой  вначале
достигает богатства, а затем, после разоблачения, попадает в тюрьму и сходит
с ума.