Святочный рассказ
-- Расскажите, Иван Иваныч, что-нибудь страшное! Иван Иваныч покрутил
ус, кашлянул, причмокнул губами и, придвинувшись к барышням, начал:
-- Рассказ мой начинается, как начинаются вообще все лучшие русские
сказания; был я, признаться, выпивши... Встречал я Новый год у одного своего
старинного приятеля и нализался, как сорок тысяч братьев. В свое оправдание
должен я сказать, что напился я вовсе не с радости. Радоваться такой чепухе,
как Новый год, по моему мнению, нелепо и недостойно человеческого разума.
Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый
год был плох, а новый всегда бывает хуже... По-моему, при встрече Нового
года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство.
Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь,
извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег...
Итак, напился я с горя... Когда я вышел от приятеля, то соборные часы
пробили ровно два. Погода на улице стояла подлейшая... Сам черт не разберет,
была то зима или осень. Темнота кругом такая, что хоть глаза выколи:
глядишь-глядишь и ничего не видишь, словно тебя в жестянку с ваксой
посадили. Порол дождь... Холодный и резкий ветер выводил ужасные нотки; он
выл, плакал, стонал, визжал, точно в оркестре природы дирижировала сама
ведьма. Под ногами жалобно всхлипывала слякоть; фонари глядели тускло, как
заплаканные вдовы... Бедная природа переживала фрид-рих-гераус...* Короче,
была погода, которой Порадовался бы тать и разбойник, но не я, смиренный и
пьяненький обыватель. Меня повергла она в грустное настроение...
"Жизнь -- канитель...-- философствовал я, шлепая по грязи и
пошатываясь.-- Пустое бесцветное прозябание... мираж... Дни идут за днями,
годы за годами, а ты все такая же скотина, как и был... Пройдут еще годы, и
ты останешься все тем же Иваном Ивановичем, выпивающим, закусывающим,
спящим... В конце концов закопают тебя, болвана, в могилу, поедят на твой
счет поминальных блинов и скажут: хороший был человек, но, жалко, подлец,
мало денег оставил!.."
Шел я с Мещанской на Пресню -- дистанция для выпившего почтенная...
Пробираясь по темным и узким переулкам, я не встретил ни одной живой души,
не услышал ни одного живого звука. Боясь набрать в калоши, я сначала шел по
тротуару, потом же, когда, несмотря на предосторожности, мои калоши начали
жалобно всхлипывать, я свернул на дорогу: тут меньше шансов наткнуться на
тумбу или свалиться в канаву...
Мой путь был окутан холодной, непроницаемой тьмой: сначала я встречал
по дороге тускло горящие фонари, потом же, когда я прошел два-три переулка,
исчезло и это удобство. Приходилось пробираться ощупью... Вглядываясь в
потемки и слыша над собой жалобный вой ветра, я торопился... Душу мою
постепенно наполнял неизъяснимый страх... Этот страх обратился в ужас, когда
я стал замечать, что я заблудился, сбился с пути.
-- Извозчик! -- закричал я.
Ответа не последовало... Тогда я порешил идти прямо: куда глаза глядят,
зря, в надежде, что рано или поздно я выйду на большую улицу, где есть
фонари и извозчики. Не оглядываясь, боясь взглянуть в сторону, я побежал...
Навстречу мне дул резкий, холодный
* Тошнотное состояние (нем.).
ветер, в глаза хлестал крупный дождь... То я бежал по тротуарам, то по
дороге... Как уцелел мой лоб после частых прикосновений к тумбам и фонарным
столбам, мне решительно непонятно.
Иван Иваныч выпил рюмку водки, покрутил другой ус и продолжал:
-- Не помню, как долго я бежал... Помню только, что в конце концов я
споткнулся и больно ударился о какой-то странный предмет... Видеть его я не
мог, а осязавши, я получил впечатление чего-то холодного, мокрого, гладко
ошлифованного... Я сел на него, чтобы отдохнуть... Не стану злоупотреблять
вашим терпением, а скажу только, что когда немного спустя я зажег спичку,
чтобы закурить папиросу, я увидел, что я сижу на могильной плите...
Я, не видевший тогда вокруг себя ничего, кроме тьмы, и не слышавший ни
одного человеческого звука, увидев могильную плиту, в ужасе закрыл глаза и
вскочил... Сделав шаг от плиты, я наткнулся на другой предмет... И
представьте мой ужас! Это был деревянный крест...
"Боже мой, я попал на кладбище! -- подумал я, закрывая руками лицо и
опускаясь на плиту.-- Вместо того чтобы идти в Пресню, я побрел в
Ваганьково!"
Не боюсь я ни кладбищ, ни мертвецов... Свободен я от предрассудков и
давно уже отделался от нянюшкиных сказок, но, очутившись среди безмолвных
могил темною ночью, когда стонал ветер и в голове бродили мысли одна мрачнее
другой, я почувствовал, как волосы мои стали дыбом и по спине разлился
внутренний холод...
-- Не может быть! -- утешал я себя.-- Это оптический обман,
галлюцинация... Все это кажется мне оттого, что в моей голове сидят Депре,
Бауэр и Арабажи... Трус!
И в то время, когда я бодрил себя таким образом, я услышал тихие
шаги... Кто-то медленно шел, но... то были не человеческие шаги... для
человека они были слишком тихи и мелки...
"Мертвец",-- подумал я.
Наконец, этот таинственный "кто-то" подошел ко
мне, коснулся моего колена и вздохнул... Засим я услышал вой... Вой был
ужасный, могильный, тянущий за душу... Если вам страшно слушать нянек,
рассказывающих про воющих мертвецов, то каково же слышать самый вой! Я
отупел и окаменел от ужаса... Депре, Бауэр и Арабажи выскочили из головы, и
от пьяного состояния не осталось и следа... Мне казалось, что если я открою
глаза и рискну взглянуть на тьму, то увижу бледножелтое костлявое лицо,
полусгнивший саван...
-- Боже, хоть бы скорее утро,-- молился я... Но, пока наступило утро,
мне пришлось пережить один невыразимый и не поддающийся описанию ужас. Сидя
на плите и слушая вой обитателя могилы, я вдруг услышал новые шаги...
Кто-то, тяжело и мерно ступая, шел прямо на меня... Поровнявшись со мной,
новый выходец из могилы вздохнул, и минуту спустя холодная, костлявая рука
тяжело опустилась на мое плечо... Я потерял сознание.
Иван Иваныч выпил рюмку водки и крякнул.
-- Ну? -- спросили его барышни.
-- Очнулся я в маленькой квадратной комнате... В единственное
решетчатое окошечко слабо пробивался рассвет... "Ну,-- подумал я,-- это
значит, меня мертвецы к себе в склеп затащили..." Но какова была моя
радость, когда я услышал за стеной человеческие голоса:
-- Где ты его взял? -- допрашивал чей-то бас.
-- Около монументной лавки Белобрысова, ваше благородие, -- отвечал
другой бас,-- где памятники и кресты выставлены. Гляжу, а он сидит и
обнимает памятник, а около него чей-то пес воет... Должно, выпивши...
Утром, когда я проснулся, меня выпустили...