Платон. Феодон
Ф Е Д О Н Эхекрат, Федон [Вступление] Э х е к р а т. Скажи, Федон, ты был подле Сократа в тот день, когда он выпил яд в тюрьме, или только слышал обо всем от кого-нибудь еще? Ф е д о н. Нет, сам, Эхекрат. Э х е к р а т. Что же он говорил перед смертью? И как встретил кончину? Очень бы мне хотелось узнать. Ведь теперь никто из флиунтцев подолгу в Афинах не бы- вает, а из тамошних наших друзей, кто бы ни приезжал за последнее время, ни один ничего достоверного сообщить не может, кроме того только, что Сократ выпил яду и умер. Вот и все их рассказы. Ф е д о н. Так, значит, вы и про суд ничего не зна- ете, как и что там происходило? Э х е к р а т. Нет, об этом-то нам передавали. И мы еще удивлялись, что приговор вынесли давно, а умер он столько времени спустя. Как это получилось, Федон? Ф е д о н. По чистой случайности, Эхекрат. Вышло так, что как раз накануне приговора афиняне украсили венком корму корабля, который они посылают на Делос. Э х е к р а т. А что за корабль? Ф е д о н. По словам афинян, это тот самый корабль, на котором Тесей некогда повез на Крит знаменитые семь пар. Он и им жизнь спас, и сам остался жив. А афиняне, как гласит предание, дали тогда Аполлону обет: если все спасутся, ежегодно отправлять на Делос священное по- сольство. С той поры и поныне они неукоснительно, год за годом, его отправляют. И раз уж снарядили посольство в путь, закон требует, чтобы все время, пока корабль не прибудет на Делос и не возвратится назад, город хранил чистоту и ни один смертный приговор в исполнение не приводился. А плавание иной раз затягивается надолго, если задуют противные ветры. Началом священного посоль- ства считается день, когда жрец Аполлона возложит венок на корму корабля. А это случилось накануне суда - я уже вам сказал. Потому-то и вышло, что Сократ пробыл так долго в тюрьме между приговором и кончиною. Э х е к р а т. Ну, а какова была сама кончина, Фе- дон? Что он говорил? Как держался? Кто был при нем из близких? Или же власти никого не допустили и он умер в одиночестве? Ф е д о н. Да что ты, с ним были друзья, и даже много друзей. Э х е к р а т. Тогда расскажи нам, пожалуйста, обо всем как можно подробнее и обстоятельнее. Если, конеч- но, ты не занят. Ф е д о н. Нет, я совершенно свободен и постараюсь все вам описать. Тем более что для меня нет ничего от- раднее, как вспоминать о Сократе, - самому ли о нем го- ворить, слушать ли чужие рассказы. Э х е к р а т. Но и слушатели твои, Федон, в этом тебе не уступят! Так что уж ты постарайся ничего не упустить, будь как можно точнее! Ф е д о н. Хорошо. Так вот, сидя подле него, я ис- пытывал удивительное чувство. Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал - он казался мне счастливцем, Эхекрат, я видел поступки и слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и благородно он умирал, что у меня даже являлась мысль, будто и в Аид он отходит не без божественного предопре- деления и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной. Вот почему особой жалости я не ощущал - вопреки всем ожиданиям, - но вместе с тем философская беседа (а именно такого свойства шли у нас разговоры) не достави- ла мне привычного удовольствия. Это было какое-то со- вершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение удовольствия и скорби - при мысли, что он вот-вот дол- жен умереть. И все, кто собрался в тюрьме, были почти в таком же расположении духа и то смеялись, то плакали, в особенности один из нас - Аполлодор. Ты, верно, знаешь этого человека и его нрав. Э х е к р а т. Как не знать! Ф е д о н. Он совершенно потерял голову, но и сам я был расстроен, да и все остальные тоже. Э х е к р а т. Кто же там был вместе с тобою, Фе- дон? Ф е д о н. Из тамошних граждан - этот самый Аполло- дор, Критобул с отцом, потом Гермоген, Эпиген, Эсхин, Антисфен. Был и пэаниец Ктесипп, Менексен и еще кое-кто из местных. Платон, по-моему, был нездоров. Э х е к р а т. А из иноземцев кто-нибудь был? Ф е д о н. Да, фиванец Симмий, Кебет, Федонд, а из Мегар - Евклид и Терпсион. Э х е к р а т. А что же Клеомброт и Аристипп? Ф е д о н. Их и не могло быть! Говорят, они были на Эгине в ту пору. Э х е к р а т. И больше никого не было? Ф е д о н. Кажется, больше никого. Э х е к р а т. Так, так, дальше! О чем же, ты гово- ришь, была у вас беседа? Ф е д о н. Постараюсь пересказать тебе все с самого начала. Мы и до того - и я, и остальные - каждый день неп- ременно навещали Сократа, встречаясь ранним утром подле суда, где слушалось его дело: суд стоит неподалеку от тюрьмы. Всякий раз мы коротали время за разговором, ожидая, пока отопрут тюремные двери. Отпирались они не так уж рано, когда же наконец отпирались, мы входили к Сократу и большею частью проводили с ним целый день. В то утро мы собрались раньше обыкновенного: накануне ве- чером, уходя из тюрьмы, мы узнали, что корабль возвра- тился с Делоса. Вот мы и условились сойтись в обычном месте как можно раньше. Приходим мы к тюрьме, появляет- ся привратник, который всегда нам отворял, и велит по- дождать и не входить, пока он сам не позовет. - Одиннадцать, - сказал он, - снимают оковы с Сок- рата и отдают распоряжения насчет казни. Казнить будут сегодня. Спустя немного он появился снова и велел нам войти. Войдя, мы увидели Сократа, которого только что рас- ковали, рядом сидела Ксантиппа - ты ведь ее знаешь - с ребенком на руках. Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по женской привычке, и промолвила так: Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья - с тобою. Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал: - Критон, пусть кто нибудь уведет ее домой. И люди Критона повели ее, а она кричала и била себя в грудь. Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и по- тер ее рукой. Не переставая растирать ногу, он сказал: - Что за странная это вещь, друзья, - то, что люди зовут "приятным"! И как удивительно, на мой взгляд, от- носится оно к тому, что принято считать его противопо- ложностью, - к мучительному! Вместе разом они в челове- ке не уживаются, но, если кто гонится за одним и его настигает, он чуть ли не против воли получает и второе: они словно срослись в одной вершине. Мне кажется, - продолжал он, - что, если бы над этим поразмыслил Эзоп, он сочинил бы басню о том, как бог, желая их примирить, не смог, однако ж, положить конец их вражде и тогда со- единил их головами. Вот почему, как появится одно - следом спешит и другое. Так и со мной: прежде ноге было больно от оков, а теперь - вслед за тем - приятно. Тут Кебет перебил его: - Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо, что ты мне напом- нил! Меня уже несколько человек спрашивали насчет сти- хов, которые ты здесь сочинил, - переложений Эзоповых притч и гимна в честь Аполлона, - и, между прочим, Евен недавно дивился, почему это, попавши сюда, ты вдруг взялся за стихи: ведь раньше ты никогда их не писал. И если тебе не все равно, как я отвечу Евену, когда он в следующий раз об этом спросит - а он непременно спро- сит! - научи, что мне сказать. - Скажи ему правду, Кебет, - промолвил Сократ, - что я не хотел соперничать с ним или с его искусством - это было бы нелегко, я вполне понимаю, - но просто пы- тался, чтобы очиститься, проверить значение некоторых моих сновидений: не этим ли видом искусства они так часто повелевали мне заниматься. Сейчас я тебе о них расскажу. В течение жизни мне много раз являлся один и тот же сон. Правда, видел я не всегда одно и то же, но слова слышал всегда одинаковые: "Сократ, твори и трудись на поприще Муз". В прежнее время я считал это призывом и советом делать то, что я и делал. Как зрители подбадри- вают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает мне продолжать мое дело - творить на поприще Муз, ибо высочайшее из искусств - это философия, а ею-то я и за- нимался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть мо- жет, сновидение приказывало мне заняться обычным ис- кусством, и надо не противиться его голосу, но подчи- ниться: ведь надежнее будет повиноваться сну и не ухо- дить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством. И вот первым делом я сочинил песнь в честь того бога, чей праздник тогда справляли, а почтив бога, я понял, что поэт - если только он хочет быть настоящим поэтом - должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром воображения не владею, вот я и взял то, что было мне всего доступнее, - Эзоповы басни. Я знал их наизусть и первые же какие пришли мне на память, переложил стиха- ми. Так все и объясни Евену, Кебет, а еще скажи ему от меня "прощай" и прибавь, чтобы как можно скорее следо- вал за мною, если он человек здравомыслящий. Я-то види- мо, сегодня отхожу - так велят афиняне. Тут вмешался Симмий: - Да как же убедить в этом Евена, Сократ? Мне много раз приходилось с ним встречаться, и, насколько я знаю этого человека, ни за что он не послушается твоего со- вета по доброй воле. - Почему же? Разве Евен не философ? - По-моему, философ, - отвечал Симмий. - Тогда он согласится со мною - и он, и всякий дру- гой, кто относится к философии так, как она того требу- ет и заслуживает. Правда, руки на себя он, вероятно, не наложит: это считается недозволенным. С этими словами Сократ спустил ноги на пол и так сидел уже до конца беседы. Кебет спросил его: - Как это ты говоришь, Сократ: налагать на себя ру- ки не дозволено, и все-таки философ соглашается отпра- виться следом за умирающим? - Ну и что же, Кебет? Неужели вы - ты и Симмий - не слышали обо всем этом от Филолая? - Нет. По крайней мере, ничего ясного, Сократ. - Правда, я и сам говорю с чужих слов, однако же охотно повторю то, что мне случалось слышать. Да, пожа- луй, оно и всего уместнее для человека, которому . предстоит переселиться в иные края, - размышлять о сво- ем переселении и пересказывать предания о том, что ждет его в конце путешествия. В самом деле, как еще скоро- тать время до заката? - Так почему же все-таки, Сократ, считается, что убить самого себя непозволительно? Сказать по правде, я уже слышал и от Филолая, когда он жил у нас, - я возв- ращаюсь к твоему вопросу, - и от других, что этого де- лать нельзя. Но ничего ясного я никогда ни от кого не слыхал. - Не надо падать духом, - сказал Сократ, - возможно, ты еще услышишь. Но пожалуй, ты будешь изумлен, что среди всего прочего лишь это одно так просто и не тер- пит никаких исключений, как бывает во всех остальных случаях. Бесспорно, есть люди, которым лучше умереть, чем жить, и, размышляя о них - о тех, кому лучше уме- реть, - ты будешь озадачен, почему считается нечести- вым, если такие люди сами окажут себе благодеяние, по- чему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует кто-то другой. Кебет слегка улыбнулся и отвечал: - Зевс свидетель - верно! Эти слова он произнес на своем наречии. - Конечно, это может показаться бессмысленным, - продолжал Сократ, - но, на мой взгляд, свой смысл здесь есть. Сокровенное учение гласит, что мы, люди, находим- ся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать, - величественное, на мой взгляд, учение и очень глубокое. И вот что еще, Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся бо- ги, и потому мы, люди, - часть божественного достояния. Согласен ты с этим или нет? - Согласен, - отвечал Кебет. Но если бы кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не справившись предварительно, угодна ли тебе его смерть, ты бы, верно, разгневался и наказал бы его, будь это в твоей власти? - Непременно! - воскликнул Кебет. - А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь об- разом его к этому не принудит, вроде как, например, се- годня - меня. - Да, это, пожалуй, верно, - сказал Кебет. - Но то, о чем ты сейчас говорил, будто философы с легкостью и с охотою согласились бы умереть, - это как-то странно, Сократ, раз мы только что правильно рассудили, признав, что бог печется о нас и что мы - его достояние. Бесс- мысленно предполагать, чтобы самые разумные из людей не испытывали недовольства, выходя из-под присмотра и пок- ровительства самых лучших покровителей - богов. Едва ли они верят, что, очутившись на свободе, смогут лучше по- заботиться о себе сами. Иное дело - человек безрассуд- ный: тот, пожалуй, решит как раз так, что надо бежать от своего владыки. Ему и в голову не придет, что подле доброго надо оставаться до последней крайности, о побе- ге же и думать нечего. Побег был бы безумием, и, мне кажется, всякий, кто в здравом уме, всегда стремится быть подле того, кто лучше его самого. Но это очевид- нейшим образом противоречит твоим словам, Сократ, пото- му что разумные должны умирать с недовольством, а нера- зумные - с весельем. Сократ выслушал Кебета и, как показалось, обрадо- вался его пытливости. Обведя нас взглядом, он сказал: - Всегда-то Кебет отыщет какие-нибудь возражения и не вдруг соглашается с тем, что ему говорят. А Симмий на это: - Да, Сократ, и мне тоже кажется, что Кебет говорит дело. С какой стати людям поистине мудрым бежать от хо- зяев, которые лучше и выше их самих, и почему при расс- тавании у них должно быть легко на сердце? И мне кажет- ся, Кебет метит прямо в тебя. Ведь ты с такой легкостью принимаешь близкую разлуку и с нами, и с теми, кого сам признаешь добрыми владыками, - с богами. - Верно, - сказал Сократ, - и, по-моему, я вас по- нял: вы предъявляете обвинение, а я должен защищаться, точь-в-точь как в суде. - Совершенно справедливо! - сказал Симмий. - Ну, хорошо, попробую оправдаться перед вами более успешно, чем перед судьями. Да, Симмий и Кебет, если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам, мудрым и добрым, а во-вторых, к умершим, которые лучше живых, тех, что здесь, на Земле, я был бы не прав, спокойно встречая смерть. Знайте и помните, однако же, что я на- деюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу утверждать это со всею решительностью. Но что я предстану пред бо- гами, самыми добрыми из владык, - знайте и помните, это я утверждаю без колебаний, решительнее, чем что бы то ни было в подобном же роде! Так что никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я полон радост- ной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят и старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных. - И что же, Сократ? - спросил Симмий. - Ты намерен унести эти мысли с собою или, может быть, поделишься с нами? Мне, по крайней мере, думается, что и мы вправе получить долю в этом благе. А вдобавок, если ты убедишь нас во всем, о чем станешь говорить, вот тебе и оправ- дательная речь. - Ладно, попытаюсь, - промолвил Сократ. - Но сперва давайте послушаем, что скажет наш Критон: он, по-моему, уже давно хочет что то сказать. - Только одно, Сократ, - отвечал Критон. - Прислуж- ник, который даст тебе яду, уже много раз просил пре- дупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно меньше: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что го- рячит, следует избегать - оно мешает действию яда. Кто этого правила не соблюдает, тому иной раз приходится пить отраву дважды и даже трижды. А Сократ ему: - Да пусть его! Лишь бы только делал свое дело, - пусть даст мне яду два или даже три раза, если понадо- бится. - Я так и знал, - сказал Критон, - да он давно уже мне докучает. - Пусть его, - повторил Сократ. - А вам, мои судьи, я хочу теперь объяснить, почему, на мой взгляд, человек, который действительно посвятил жизнь филосо- фии, перед смертью полон бодрости и надежды обрести за могилой величайшие блага. Как это возможно, Симмий и Кебет, сейчас попытаюсь показать. Те, кто подлинно пре- дан философии, заняты на самом деле только одним - уми- ранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся! Симмий улыбнулся. [Душа и тело с точки зрения познания истины] - Клянусь Зевсом, Сократ, - сказал он - мне не до смеха, но ты меня рассмешил. Я думаю, большинство лю- дей, услыхав тебя, решили бы, что очень метко нападают на философов, да и наши земляки присоединились бы к ним с величайшей охотой: ведь философы, решат они, на самом деле желают умереть, а стало быть, совершенно ясно, что они заслуживают такой участи. - И правильно решат, Симмий, только вот насчет то- го, что им ясно, - это неправильно. Им не понятно и не ясно, в каком смысле желают умереть и заслуживают смер- ти истинные философы и какой именно смерти. Так что бу- дем лучше обращаться друг к другу, а большинство оста- вим в покое. Скажи, как мы рассудим: смерть есть нечто? - Да, конечно, - отвечал Симмий. - Не что иное, как отделение души от тела, верно? А "быть мертвым" - это значит, что тело, отделенное от души, существует само по себе и что душа, отделенная от тела, - тоже сама по себе? Или, быть может, смерть - это что-нибудь иное? - Нет, то самое, - сказал Симмий. - Теперь смотри, друг, готов ли ты разделить мой взгляд. Я думаю, мы сделаем шаг вперед в нашем исследо- вании, если начнем вот с чего. Как, по-твоему, свойс- твенно философу пристрастие к так называемым довольст- виям, например к питью или к еде? - Ни в коем случае, о Сократ, - отвечал Симмий. - А к любовным наслаждениям? - И того меньше! - А к остальным удовольствиям из числа тех, что от- носятся к уходу за телом? Как тебе кажется, много они значат для такого человека? Например, щегольские санда- лии, или плащ, или другие наряды, украшающие тело, - ценит он подобные вещи или не ставит ни во что, разуме- ется, кроме самых необходимых? Как тебе кажется? - Мне кажется, ни во что не ставит. По крайней ме- ре, если он настоящий философ. - Значит, вообще, по-твоему, его заботы обращены не на тело, но почти целиком - насколько возможно отвлечь- ся от собственного тела - на душу? - По-моему, так. - Стало быть, именно в том прежде всего обнаружива- ет себя философ, что освобождает душу от общения с те- лом в несравненно большей мере, чем любой другой из лю- дей? - Да, пожалуй. - И наверное, Симмий, по мнению большинства людей, тому, кто не находит в удовольствиях ничего приятного и не получает своей доли, и жить-то не стоит? Ведь он уже на полдороге к смерти, раз нисколько не думает о телес- ных радостях! - Да, ты совершенно прав. - А теперь взглянем, как приобретается способность мышления. Препятствует ли этому тело или нет, если взять его в соучастники философских разысканий? Я имею в виду вот что. Могут ли люди сколько-нибудь доверять своему слуху и зрению? Ведь даже поэты без конца твер- дят, что мы ничего не слышим и не видим точно. Но если эти два телесных чувства ни точностью, ни ясностью не отличаются, тем менее надежны остальные, ибо все они, по-моему, слабее и ниже этих двух. Или ты иного мнения? - Нет, что ты! - Когда же в таком случае, - продолжал Сократ, - душа приходит в соприкосновение с истиной? Ведь, прини- маясь исследовать что бы то ни было совместно с телом, она - как это ясно - всякий раз обманывается по вине тела. - Ты прав. Так не в размышлении ли - и только в нем одном - раскрывается перед нею что-то от [подлинного] бытия? - Верно. - И лучше всего мыслит она, конечно, когда ее не тревожит ничто из того, о чем мы только что говорили, - ни слух, ни зрение, ни боль, ни удовольствие, когда, распростившись с телом, она останется одна или почти одна и устремится к [подлинному] бытию, прекратив и пресекши, насколько это возможно, общение с телом. - Так оно и есть. - Значит, и тут душа философа решительно презирает тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с со- бою? - Очевидно, так. - Теперь такой вопрос, Симмий. Признаём мы, что су- ществует справедливое само по себе, или не признаем? - Ну разумеется, признаём, клянусь Зевсом. - А прекрасное и доброе? - Как же не признать? - А тебе случалось хоть раз видеть что-нибудь по- добное воочию? - Конечно, нет, - сказал Симмий. - Значит, ты постиг это с помощью какого-то иного телесного чувства? Я говорю сейчас о вещах того же рода - о величине, здоровье, силе и так далее - одним сло- вом, о том, что каждая из этих вещей представляет собою по своей сущности. Так как же, самое истинное в них мы обнаруживаем с помощью тела? Или же, напротив, кто из нас всего тщательнее и настойчивее приучит себя размыш- лять о каждой вещи, которую он исследует, тот всего ближе подойдет к ее истинному познанию? - Именно так. - Но в таком случае самым безукоризненным образом разрешит эту задачу тот, кто подходит к каждой вещи средствами одной лишь мысли (насколько это возможно), не привлекая в ходе размышления ни зрения, ни иного ка- кого чувства и ни единого из них не беря в спутники рассудку, кто пытается уловить любую из сторон бытия самое по себе, во всей ее чистоте, вооруженный лишь мыслью самой по себе, тоже вполне чистой, и отрешившись как можно полнее от собственных глаз, ушей и, вообще говоря, от всего своего тела, ибо оно смущает душу вся- кий раз, как они действуют совместно, и не дает ей об- рести истину и разумение. Разве не такой человек, Сим- мий, больше всех преуспеет в исследовании бытия? - Все, что ты говоришь, Сократ, - отвечал Симмий, - совершенно верно. - Да, - продолжал Сократ, - примерно такое убежде- ние и должно составиться из всего этого у подлинных фи- лософов, и вот что приблизительно могли бы они сказать друг другу: "Словно какая-то тропа приводит нас к мыс- ли, что, пока мы обладаем телом и душа наша неотделима от этого зла, нам не овладеть полностью предметом наших желаний. Предмет же этот, как мы утверждаем, - истина. В самом деле, тело не только доставляет нам тысячи хло- пот - ведь ему необходимо пропитание! - но вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает нам улавли- вать бытие. Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массою всевозможных вздорных призра- ков, что, верьте слову, из-за него нам и в самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было поразмыслить! А кто виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его страсти? Ведь все войны происходят ради стяжания бо- гатств, а стяжать их нас заставляет тело, которому мы по-рабски служим. Вот по всем этим причинам - по вине тела - у нас и нет досуга для философии. Но что всего хуже: если даже мы на какой-то срок освобождаемся от заботы о теле, чтобы обратиться к исс- ледованию и размышлению, тело и тут всюду нас путает, сбивает с толку, приводит в замешательство, в смятение, так что из-за него мы оказываемся не в силах разглядеть истину. И напротив, у нас есть неоспоримые доказатель- ства, что достигнуть чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе как отрешившись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душой. Тогда, конечно, у нас будет то, к чему мы стремимся с пылом влюбленных, а именно разум, но только после смерти, как обнаружива- ет наше рассуждение, при жизни же - никоим образом. Ибо если, не расставшись с телом, невозможно достичь чисто- го знания, то одно из двух: или знание вообще недости- жимо, или же достижимо только после смерти. Ну, конеч- но, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы, по-видимо- му, тогда будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким обра- зом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими такими же, как и мы, [чистыми сущностями] и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено". Вот что, Симмий, мне кажется, непременно должны говорить друг другу все под- линно стремящиеся к знанию и такого должны держаться взгляда. Ты согласен со мною? - Совершенно согласен, Сократ. - Если же это верно, друг, - продолжал Сократ, - можно твердо надеяться, что там, куда я нынче отправля- юсь, именно там, скорее, чем где-нибудь еще, мы в пол- ной мере достигнем цели, ради которой столько трудились всю жизнь, так что назначенное мне путешествие я начи- наю с доброю надеждою, как и всякий другой, кто верит, что очистил свой ум и этим привел его в должную готов- ность. - Да, это так, - сказал Симмий. - А очищение - не в том ли оно состоит (как говори- лось прежде), чтобы как можно тщательнее отрешать душу от тела, приучать ее собираться из всех его частей, сосредоточиваться самой по себе и жить, насколько воз- можно, - и сейчас и в будущем - наедине с собою, осво- бодившись от тела, как от оков? - Совершенно верно, - сказал Симмий. - Но это как раз и называется смертью - освобожде- ние и отделение души от тела? - Да, бесспорно. - Освободить же ее, - утверждаем мы, - постоянно и с величайшею настойчивостью желают лишь истинные фило- софы, в этом как раз и состоят философские занятия - в освобождении и отделении души от тела. Так или не так? - Очевидно, так. - Тогда мне остается повторить уже сказанное внача- ле: человек всю жизнь приучал себя жить так, чтобы быть как можно ближе к смерти, а потом, когда смерть наконец приходит к нему, он негодует. Разве это не смешно? - Конечно, еще бы не смешно. - Да и в самом деле, Симмий, - продолжал Сократ, - истинные философы много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди. Суди сам. Если они непрестанно враждуют со своим телом и хотят обосо- бить от него душу, а когда это происходит, трусят и до- садуют, - ведь это же чистейшая бессмыслица! Как не ис- пытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то, что любил всю жизнь, - любил же ты разумение, - и изба- виться от общества давнего своего врага! Немало людей жаждали сойти в Аид после смерти любимого, супруги или же сына: их вела надежда встретиться там со своими же- ланными и больше с ними не разлучаться. А человек, ко- торый на самом деле любит разумение и проникся уверен- ностью, что нигде не приобщится к нему полностью, кроме как в Аиде, - этот человек будет досадовать, когда нас- тупит смерть, и отойдет, полный печали?! Вот как нам надо рассуждать, друг Симмий, если мы говорим о настоящем философе, ибо он будет совершенно уверен, что нигде в ином месте не приобщится к разуме- нию во всей его чистоте. Но когда так, повторяю, разве это не чистейшая бессмыслица, чтобы такой человек боял- ся смерти? - Да, полная бессмыслица, клянусь Зевсом, - сказал Симмий. - А если ты увидишь человека, которого близкая смерть огорчает, не свидетельствует ли это с достаточной убе- дительностью, что он любит не мудрость, а тело? А мо- жет, он окажется и любителем богатства, или любителем почестей, или того и другого разом. - Ты говоришь сущую правду, - сказал Симмий. - Теперь ответь мне, Симмий: то, что называют му- жеством, не свойственно ли в наивысшей степени людям, о которых идет у нас беседа? - Да, несомненно. - Ну, а рассудительность - то, что так называет обычно большинство: умение не увлекаться страстями, но относиться к ним сдержанно, с пренебрежением,- не свойственна ли она тем и только тем, кто больше всех других пренебрегает телом и живет философией? - Иначе и быть не может. - Хорошо, - продолжал Сократ. - Если же ты дашь се- бе труд задуматься над мужеством и рассудительностью остальных людей, ты обнаружишь нечто несообразное. - Как так, Сократ? - Ты ведь знаешь, что все остальные считают смерть великим злом? - Еще бы! - И если иные из них - когда решатся ее встретить - мужественно встречают смерть, то не из страха ли перед еще большим злом? - Правильно. - Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от страха. Но быть мужественным от робости, от страха - ни с чем не сообразно! - Да, разумеется. - Взглянем теперь на людей умеренных. Если иные умеренны, то и тут то же самое: они рассудительны в си- лу особого рода невоздержности. "Это невозможно!" - скажем мы, а все же примерно так оно и обстоит с тупо- ватой рассудительностью. Те, кому она присуща, воздер- живаются от одних удовольствий просто потому, что боят- ся потерять другие, горячо их желают и целиком находят- ся в их власти. Хотя невозержностью называют покорность удовольствиям, все же получается, что эти люди, сдава- ясь на милость одних удовольствий, побеждают другие. Вот и выходит так, как мы только что сказали: в извест- ном смысле они воздержны именно благодаря невоздержнос- ти. - Похоже, что так. - Но, милый мой Симмий, если иметь в виду доброде- тель, разве это правильный обмен - менять удовольствие на удовольствие, огорчение на огорчение, страх на страх, разменивать большее на меньшее, словно монеты? Нет, существует лишь одна правильная монета - разуме- ние, и лишь в обмен на нее должно все отдавать; лишь в этом случае будут неподдельны и мужество, и рассуди- тельность, и справедливость - одним словом, подлинная добродетель: она сопряжена с разумением, все равно, со- путствуют ли ей удовольствия, страхи и все иное тому подобное или не сопутствуют. Если же все это отделить от разумения и обменивать друг на друга, как бы не ока- залась пустою видимостью такая добродетель, поистине годная лишь для рабов, хилая и подложная. Между тем, истинное - это действительно очищение от всех [страс- тей], а рассудительность, справедливость, мужество и само разумение - средство такого очищения. И быть мо- жет, те, кому мы обязаны учреждением таинств [мисте- рий], были не так уж просты, но на самом деле еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид не- посвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и при- нявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев, да мало вакхантов", и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы. Одним из них старался стать и я - всю жизнь, всеми си- лами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я понимаю. Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот почему я сохраняю спокойствие и веселость: я покидаю и вас, и здешних владык в уверенности, что и там найду добрых владык и друзей, как нашел их здесь. И если вам моя речь показалась более убедительной, чем афинским судьям, это было бы хорошо. Когда Сократ закончил, заговорил Кебет: - Вот это - по крайней мере на мой взгляд - сказано прекрасно, кроме одного: то, что ты говорил о душе, вы- зывает у людей большие сомнения. Они опасаются, что, расставшись с телом, душа уже нигде больше не существу- ет, но гибнет и уничтожается в тот самый день, как че- ловек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она рассеивается, словно дыхание или дым, разлетается, и ее уже решительно больше нет. Разумеется, если бы ду- ша действительно могла где-то собраться сама по себе и вдобавок избавленная от всех зол, которые ты только что перечислил, это было бы, Сократ, источником великой и прекрасной надежды, что слова твои - истина. Но что ду- ша умершего продолжает существовать и обладает извест- ной способностью мыслить, - это, на мой взгляд, требует веских доказательств и обстоятельных разъяснений. - Верно, Кебет, - согласился Сократ. - Что же нам делать, однако? Не хочешь ли потолковать об этом: может так быть или не может? - Очень хочу, - сказал Кебет. - Хочу знать, что ты об этом думаешь. [Четыре доказательства бессмертия души. Аргумент пер- вый: взаимопереход противоположностей] - Хорошо, - промолвил Сократ. - Мне кажется, что теперь никто, даже комический поэт, не решится утверж- дать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о вещах, которые меня не касаются. Итак, если не возража- ешь, приступим к рассуждению. Начнем, пожалуй, вот с какого вопроса: что, души скончавшихся находятся в Аиде или же нет? Есть древнее учение - мы его уже вспоминали, - что души, пришедшие отсюда, находятся там и снова возвращаются сюда, возни- кая из умерших. Если это так, если живые вновь возника- ют из умерших, то, по-видимому, наши души должны побы- вать там, в Аиде, не правда ли? Если бы их там не было, они не могли бы и возникнуть; и если бы мы с полною яс- ностью обнаружили, что живые возникают из мертвых и ни- как не иначе, это было бы достаточным доказательством нашей правоты. Если же все это не так, поищем иных до- водов. - Отлично, - сказал Кебет. - Тогда, - продолжал Сократ, - чтобы тебе было лег- че понять, не ограничивайся одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на растения - одним словом, на все, чему присуще возникновение, и давай по- думаем, не таким ли образом возникает все вообще - про- тивоположное из противоположного - в любом случае, ког- да налицо две противоположности. Возьми, например, прекрасное и безобразное, или справедливое и несправед- ливое, или тысячи иных противоположностей. Давай спро- сим себя: если существуют противоположные вещи, необхо- димо ли, чтобы одна непременно возникала из другой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь становится больше, значит ли это с необходимостью, что сперва оно было меньшим, а потом из меньшего становится большим? - Да. - И соответственно если оно станет меньше, то мень- шим станет из большего? - Конечно, - подтвердил Кебет. - И слабое возникает из сильного, а скорое из мед- ленного? - Несомненно! - Какой бы еще привести тебе пример? Если что ста- новится хуже, то не из лучшего ли? Если справедливее, то из несправедливого? Так? - А как же иначе? - Значит, мы достаточно убедились, что всё возника- ет таким образом - противоположное из противоположного? - Совершенно достаточно. - Тогда двинемся дальше. Нет ли между любыми двумя противоположностями как бы чего-то промежуточного? Так как противоположностей две, то возможны два перехода - от одной противоположности к другой или, наоборот, от второй к первой. Например, между большей вещью и мень- шей возможны рост и убывание, и об одной мы говорим, что она убывает, о другой - что растет. - Да, ты прав, - сказал Кебет. - Но ведь не иначе обстоит дело с разъединением и соединением, с охлаждением и нагреванием и во всех ос- тальных случаях; у нас не всегда может найтись подходя- щее к случаю слово, но на деле это всегда и непременно так: противоположности возникают одна из другой, и пе- реход этот обоюдный. - Ты совершенно прав, - сказал Кебет. - Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь противопо- ложное жизни, как сон противоположен бодрствованию? - Конечно, есть. - Что же именно? - Смерть, - отвечал Кебет. - Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга, и между двумя этими противоположностями воз- можны два перехода. - Ну, конечно! - Тогда я назову тебе одну из двух пар, которые только что упомянул, - сказал Сократ, - и саму пару, и связанные с нею переходы, а ты назовешь мне другую. Я говорю: сон и бодрствование, и из сна возникает бодр- ствование, а из бодрствования - сон, а переходы в этом случае называются засыпанием и пробуждением. Достаточно тебе этого или нет? - Вполне достаточно. - Теперь сам скажи так же о жизни и смерти. Ты признаешь, что жизнь противоположна смерти? - Признаю. - И что они возникают одна из другой? - Да. - Стало быть, из живого что возникает? - Мертвое, - промолвил Кебет. - А из мертвого что? - продолжал Сократ. - Должен признать, что живое, - сказал Кебет. - Итак, Кебет, живое и живые возникают из мертвого? - По-видимому, да. - Значит, наши души имеют пребывание в Аиде? - Похоже, что так. - Не правда ли, из двух переходов, связанных с этой парой, один совершенно ясен? Ведь умирание - вещь яс- ная, ты со мною согласен? - Разумеется, согласен! - Как же мы теперь поступим? Не станем вводить для равновесия противоположный переход - пускай себе приро- да хромает на одну ногу? Или же мы обязаны уравновесить умирание каким-то противоположным переходом? - Пожалуй, что обязаны. - Каким же именно? - Оживанием. - Но если оживание существует, - продолжал Сократ, - то чем оно будет, это оживание? Не переходом ли из мертвых в живые? - Да, конечно. - Значит, мы согласны с тобою и в том, что живые возникли из мертвых ничуть не иначе, чем мертвые - из живых. Но если так, мы уже располагаем достаточным, на мой взгляд, доказательством, что души умерших должны существовать в каком-то месте, откуда они вновь возвра- щаются к жизни. - Да, Сократ, мне кажется - это необходимый вывод из всего, в чем мы с тобою согласились, - сказал Кебет. - А вот взгляни, Кебет, еще довод в пользу того, что не напрасно, на мой взгляд, пришли мы с тобою к согласию. Если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в противоположную сторону, - ты сам понимаешь, что все в конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы. - Нет, не понимаю. Как это? - спросил Кебет. - Да очень просто. - отвечал Сократ. - Представь се- бе, например, что существует только засыпание и что пробуждение от сна его не уравновешивает, - ты легко поймешь, что в конце концов сказание об Эндимионе ока- залось бы вздором и потеряло всякий смысл, потому что и все остальное также погрузилось бы в сон. И если бы все только соединялось, прекратив разъединяться, очень быстро стало бы по слову Анаксагора: "Все вещи [были] вместе". И точно так же, друг Кебет, если бы все при- частное к жизни умирало, а умерев, оставалось бы мерт- вым и вновь не оживало, - разве не совершенно ясно, что в конце концов всё стало бы мертво и жизнь бы исчезла? И если бы даже живое возникало из чего-нибудь иного, а затем все-таки умирало, каким образом можно было бы из- бегнуть всеобщей смерти и уничтожения? - Никаким, сколько я могу судить, Сократ, - сказал Кебет. - А ты, мне кажется, рассуждаешь совершенно вер- но. - Вот и мне кажется, Кебет, что это именно так, а не как-нибудь иначе, - сказал Сократ, - и что мы нис- колько не обманываем себя, приходя к согласию. Поистине существуют и оживание, и возникновение живых из мерт- вых. Существуют и души умерших, и добрым между ними вы- падает лучшая доля, а дурным - худшая. [Аргумент второй: знание как припоминание того, что было до рождения человека] - Постой-ка, Сократ, - подхватил Кебет, - твои мыс- ли подтверждает ещё один довод, если только верно то, что ты так часто, бывало, повторял, а именно что знание на самом деле не что иное, как припоминание: то, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом, - вот что с необходимостью следует из этого довода. Но это было бы невозможно, если бы наша душа не существо- вала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человеческом образе. Значит, опять выходит, что душа бессмертна. - Но как это доказывается, Кебет? - вмешался Сим- мий. - Напомни мне, я что-то забыл. - Лучшее доказательство, - сказал Кебет, - заключа- ется в том, что когда человека о чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на любой вопрос - при условии, что вопрос задан правильно. Между тем, ес- ли бы у людей не было знания и верного понимания, они не могли бы отвечать верно. И кроме того, поставь чело- века перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же роде - и ты с полнейшей ясностью убедишься, что так оно и есть. - А если этого тебе недостаточно, Симмий, - сказал Сократ, - погляди, не согласишься ли ты с другими сооб- ражениями, вот примерно какими. Ты ведь сомневаешься, может ли то, что называют знанием, быть припоминанием? - Нет, я-то как раз не сомневаюсь, - возразил Сим- мий. - Мне нужно лишь одно, и как раз то, о чем сейчас идет речь: припомнить. Кебет только принялся рассуждать - и я уже почти все помню и почти что согласен с вами. И тем не менее мне бы хотелось услышать, как примешься рассуждать ты. - Я? Да вот как, - сказал Сократ. - Мы оба, разуме- ется, сходимся на том, что, если человеку предстоит что-либо припомнить, он должен уже знать это заранее. - Конечно. - Тогда, может быть, мы сойдёмся и на том, что знание, если оно возникает таким образом, каким именно, я сейчас скажу, - это припоминание? Если человек, что-то увидев, или услыхав, или восприняв иным ка- ким-либо чувством, не только узнает это, но еще и при- мыслит нечто иное, принадлежащее к иному знанию, разве не вправе мы утверждать, что он вспомнил то, о чем мыс- лит? - Как это? - Вот тебе пример. Знать человека и знать лиру - это ведь разные знания? - Само собой. - Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюб- ленные, когда увидят лиру, или плащ, или иное что из вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в уме у них возникает образ юноши, которому эта лира принадле- жит. Это и есть припоминание. Так же точно, когда видят Симмия, часто вспоминают Кебета. Можно бы назвать тыся- чи подобных случаев. - Да, клянусь Зевсом, тысячи! - сказал Симмий. - Стало быть, это своего рода припоминание, - про- должал Сократ. - Но в особенности, мне кажется, нужно говорить о припоминании, когда дело касается вещей, за- бытых с течением времени или давно не виденных. Как, по-твоему? - Ты совершенно прав. - Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисован- ного коня или нарисованную лиру, вспомнить вдруг о че- ловеке? Или, увидев нарисованного Симмия, вспомнить Ке- бета? - Вполне возможно. - А увидев нарисованного Симмия, вспомнить самого Симмия? - И это возможно. - Не следует ли из всего этого, что припоминание вызывается когда сходством, а когда и несходством? - Следует. - И если мы припоминаем о чем-то по сходству, не бывает ли при этом, что мы непременно задаемся вопро- сом, насколько полно или, напротив, неполно это сходс- тво с припоминаемым? - Непременно бывает. - Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы признаем, что существует нечто, называемое равным, - я говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего этого, - о равенстве самом по себе. Признаем мы, что оно существует, или не признаем? - Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! - отвечал Симмий. - И мы знаем, что это такое? - Прекрасно знаем. - Но откуда мы берем это знание? Не из тех ли ве- щей, о которых мы сейчас говорили? Видя равные между собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы через них постигаем иное, отличное от них. Или же оно не ка- жется тебе иным, отличным? Тогда взгляни вот так: быва- ет, что равные камни или бревна хоть и не меняются нис- колько, а все ж одному человеку кажутся равными, а дру- гому нет? - Конечно, бывает. - Ну, а равное само по себе - не случалось ли, что- бы оно казалось тебе неравным, то есть чтобы равенство показалось тебе неравенством? - Никогда, Сократ! - Значит, это не одно и то же, - сказал Сократ, - равные вещи и само равенство. - Никоим образом, на мой взгляд. - И однако же, знание о нем ты примысливаешь и изв- лекаешь как раз из этих равных вещей, как ни отличны они от самого равенства, верно? - Вернее не скажешь, - отвечал Симмий. - И между ним и вещами может существовать либо сходство, либо несходство? - Разумеется. - Впрочем, это не важно, - заметил Сократ. - Но всякий раз, когда вид одной вещи вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной с первою, либо несходной, - это припоминание. - Да, несомненно. - А скажи, - продолжал Сократ, - с бревнами и дру- гими равными между собою вещами, которые мы сейчас на- зывали, дело обстоит примерно так же? Они представляют- ся нам равными в той же мере, что и равное само по се- бе, или им недостает этого равного, чтобы ему уподо- биться? - Недостает, и очень, - отвечал Симмий. - Тогда представь себе, что человек, увидев ка- кой-нибудь предмет, подумает: "То, что у меня сейчас перед глазами стремится уподобиться чему-то иному из существующего, но таким же точно сделаться не может и остается ниже, хуже". Согласимся ли мы, что этот чело- век непременно должен заранее знать второй предмет, ко- торый он находит схожим с первым, хоть и не полностью? - Непременно согласимся. - Прекрасно. А разве не такое же впечатление у нас составляется, когда речь идет о равных вещах и равенс- тве самом по себе? - Совершенно такое же! - Ну, стало быть, мы непременно должны знать рав- ное само по себе еще до того, как впервые увидим равные предметы и уразумеем, что все они стремятся быть такими же, как равное само по себе, но полностью этого не дос- тигают. - Да, верно. - Но мы, конечно, согласимся и в том, что такая мысль возникает и может возникнуть не иначе как при по- мощи зрения, осязания или иного чувственного восприя- тия. То, что я говорю, относится ко всем чувствам оди- наково. - Да, одинаково, Сократ. По крайней мере, до тех пор, пока мы не упускаем из виду цель нашего рассужде- ния. - Итак, именно чувства приводят нас к мысли, что все воспринимаемое чувствами стремится к доподлинно равному, не достигая, однако, своей цели? Так мы скажем или по-другому? - Да, так. - Но отсюда следует, что, прежде чем начать ви- деть, слышать и вообще чувствовать, мы должны были ка- ким-то образом узнать о равном самом по себе - что это такое, раз нам предстояло соотносить с ним равенства, постигаемые чувствами: ведь мы понимаем, что все они желают быть такими же, как оно, но уступают ему. - Да, Сократ, это с необходимостью следует из то- го, что уже сказано. - А видим мы, и слышим, и вообще чувствуем с того самого мига, как родились на свет? - Конечно. - Но знанием равного мы должны были обладать еще раньше, - так мы скажем? - Выходит, мы должны были обладать им еще до рож- дения? - Выходит, что так. - А если мы приобрели его до рождения и с ним поя- вились на свет, наверно, мы знали - и до рождения, и сразу после - не только равное, большее и меньшее, но и все остальное подобного рода? Ведь не на одно равное распространяется наше доказательство, но совершенно так же и на прекрасное само по себе, и на доброе само по себе, и справедливое, и священное - одним словом, как я сейчас сказал, на все, что мы в своих беседах, и пред- лагая вопросы, и отыскивая ответы, помечаем печатью "бытия самого по себе" (я7ayto o estiя0). Так что мы должны были знать все это, еще не родившись. - Да, верно. - И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то всякий раз мы должны рождаться, владея этим знанием, и хранить его до конца жизни. Ведь что такое "знать"? Приобрести знание и уже не терять его. А под забвением, если не ошибаемся, Симмий, мы понимаем утрату знания. - Да, Сократ, совершенно верно, - сказал Симмий. - Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познавать" означает восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И, на- зывая это "припоминанием", мы бы, пожалуй, употребили правильное слово. - Совершенно правильное. - Ну да, ведь, как выяснилось, вполне возможно, чтобы человек, увидев что-либо, или услыхав, или пос- тигнув любым иным чувством, вслед за тем помыслил о чем-то другом, забывшемся в силу либо сходства, либо же несходства двух этих предметов. Итак, повторяю, одно из двух: либо все мы рождаемся, уже зная вещи сами по се- бе, и знаем их до конца своих дней, либо те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только припоми- нают, и учиться в этом случае означало бы припоминать. - Так точно оно и есть, Сократ. - И что бы ты выбрал, Симмий? Что мы рождаемся, владея знанием, или что позже припоминаем уже известное в прежние времена? - Пока я не могу еще сделать выбора, Сократ. - Тогда вот тебе другой вопрос - скажи, что ты ду- маешь по этому поводу: если человек что-то знает, может он выразить свои знания словами или не может? - Несомненно может, Сократ, - отвечал Симмий. - И ты думаешь, все могут ясно высказаться о вещах, о которых мы сейчас говорили? - Хотел бы я так думать, - возразил Симмий, - но очень боюсь, что завтра, в этот час, уже не будет на свете человека, который сумел бы это сделать по-настоя- щему. - Значит, ты не думаешь, Симмий, что эти вещи из- вестны каждому? - Ни в коем случае. - Значит, люди припоминают то, что знали когда-то? - Должно быть. - Но когда появляются у нас в душе эти знания? Ведь не после того, как мы родились в человеческом облике? - Конечно, нет! - Значит, раньше? - Да. - Стало быть, Симмий, наши души и до того, как им довелось оказаться в человеческом образе, существовали вне тела и уже тогда обладали разумом. - Да, если только мы не приобретаем эти знания в тот самый миг, когда рождаемся, Сократ: вот время, ко- торое мы еще не приняли в расчет. - Будь по-твоему, друг, но тогда в какое же время мы их теряем? Ведь мы не рождаемся с этими знаниями, как мы только что с тобою согласились. Может быть, мы теряем их в тот же миг, в который и приобретаем? Или ты укажешь иное какое время? - Нет, Сократ, не укажу. Теперь я понял, что ска- зал глупость. - Тогда, Симмий, вот к чему мы пришли: если су- ществует то, что постоянно у нас на языке, - прекрас- ное, и доброе, и другие подобного рода сущности, к ко- торым мы возводим все, полученное в чувственных воспри- ятиях, причем обнаруживается, что все это досталось нам с самого начала, - если это так, то с той же необходи- мостью, с какой есть эти сущности, существует и наша душа, прежде чем мы родимся на свет. Если же они не су- ществуют, разве не шло бы наше рассуждение совсем по-иному? Значит, это так, и в равной мере необходимо существование и таких сущностей, и наших душ еще до на- шего рождения, и, видимо, если нет одного, то нет и другого? - По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, - ответил Симмий. - И какое прекрасное прибежище находит наше рассуждение в том, что одинаково существуют и души до рождения, и те сущности, о которых ты говоришь! Для меня, по крайней мере, нет ничего более очевидного: да, все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют - и прекрасное, и доброе, и все остальное, о чем ты сейчас говорил. Что до меня, мне других доводов не надо! - А как быть с Кебетом? - спросил Сократ. - Нужно ведь и его убедить. - Я думаю, и ему этого достаточно, - сказал Симмий, - хотя нет на свете человека более упорного и недовер- чивого. И все же, я думаю, он вполне убедился, что душа наша существовала до того, как мы родились. Но будет ли она существовать и после того, как мы умрем, - продол- жал он, - это и мне, Сократ, представляется еще не до- казанным. Еще не опровергнуто опасение большинства, о котором говорил Кебет, что со смертью человека душа не- медленно рассеивается и ее существованию настает конец. В самом деле, пусть даже она возникла и образовалась где-то в ином месте и существовала прежде, чем войти в человеческое тело, - разве это мешает ей, после того как она наконец войдет в тело, а затем избавится от не- го, погибнуть и разрушиться самой? - Ты прав, Симмий, - заметил Кебет. - Я бы сказал так: доказана только половина того, что нужно, а именно что наша душа существовала прежде, чем мы родились. На- до еще доказать, что и когда мы умрем, она будет су- ществовать ничуть не хуже, чем до нашего рождения. Ина- че доказательство останется незавершенным. - Оно уже и теперь завершено, Симмий и Кебет, - возразил Сократ, - если вы потрудитесь соединить в одно два доказательства - это и другое, на котором мы сош- лись раньше, то есть что все живое возникает из умерше- го. Раз наша душа существовала ранее, то, вступая в жизнь и рождаясь, она возникает неизбежно и только из смерти, из мертвого состояния. Но в таком случае она непременно должна существовать и после смерти: ведь ей предстоит родиться снова. Значит, то, о чем вы говори- те, уже доказано. И все же, мне кажется, и ты, и Симмий были бы не прочь углубить это доказательство потому, что испытываете детский страх, как бы и вправду ветер не разнес и не рассеял душу, когда она выходит из тела, - в особенности если человеку выпало умирать не в тихую погоду, а в сильную бурю. Кебет улыбнулся. - Ну что ж, Сократ, - сказал он, - постарайся пере- убедить трусов. А впрочем, не то чтобы мы сами трусили, но, пожалуй, сидит и в нас какое-то малое дитя - оно-то всего этого и боится. Постарайся же его разубедить, чтобы оно не страшилось смерти, точно буки. - Так ведь над ним придется каждый день произносить заклинания, пока вы его совсем не исцелите, - сказал Сократ. - Но где же нам взять чародея, сведущего в таких заклинаниях, если ты, Сократ, нас покидаешь? - Греция велика, Кебет, и, конечно, сведущие люди найдутся. А сколько племен и народов кроме греков! И в поисках такого чародея вам надо обойти их все, не щадя ни денег, ни трудов, ибо нет на свете ничего, на что было бы уместнее потратить деньги. Надо поискать и сре- ди вас самих: мне кажется, вы не так легко найдете че- ловека, который сумел бы исполнить эту задачу лучше ва- шего. [Аргумент третий: самотождество идеи (эйдоса) души] - Мы сделаем, Сократ, как ты говоришь, - сказал Ке- бет. - Но вернемся к тому, от чего мы отвлеклись, если ты не против. - Нисколько не против, наоборот! - Прекрасно. - Вот какой вопрос нам нужно задать себе, по-моему, - сказал Сократ. - Чему свойственно испытывать это сос- тояние, то есть рассеиваться, и каким вещам оно грозит, и за какие, напротив, можно не опасаться? Потом нужно рассудить, куда отнести душу, и уж в зависимости от этого страшиться за нашу душу или быть за нее спокой- ным. - Да, верно ты говоришь. - Не правда ли, рассеянию подвержено все составное и сложное по природе - оно распадается таким же обра- зом, как прежде было составлено? И если только вообще возможно этой участи избежать, то лишь в одном случае: когда вещь оказывается несоставной? - Я думаю, так оно и есть, - сказал Кебет - Скорее всего можно предполагать, что несоставные вещи - это те, которые всегда постоянны и неизменны, а те, что в разное время неодинаковы и неизменностью вов- се не обладают, - те составные. - По-моему, так. - Тогда давай обратимся к тому, о чем мы говорили раньше. Та сущность, бытие которой мы выясняем в наших вопросах и ответах, - что же, она всегда неизменна и одинакова или в разное время иная? Может ли равное само по себе, прекрасное само по себе, все вообще существую- щее само по себе, то есть бытие, претерпеть какую бы то ни было перемену? Или же любая из этих вещей, единооб- разная и существующая сама по себе, всегда неизменна и одинакова и никогда, ни при каких условиях не подверже- на ни малейшему изменению? - Они должны быть неизменны и одинаковы, Сократ, - отвечал Кебет. - А что мы скажем о многих прекрасных вещах, ну, допустим, о прекрасных людях, или конях, или плащах, что мы скажем о любых других вещах, которые называют равными или прекрасными, короче говоря, обо всем, что одноименно упомянутым сущностям? Они тоже неизменны или, в полную противоположность тем, первым, буквально ни на миг не остаются неизменными ни по отношению к са- мим себе, ни по отношению друг к другу? - И снова ты прав, - ответил Кебет, - они все время изменяются. - Теперь скажи мне, ведь эти вещи ты можешь ощу- пать, или увидеть, или ощутить с помощью какого-нибудь из чувств, а неизменные [сущности] можно постигнуть только лишь с помощью размышления - они безвидны и нез- римы? - Да, ты совершенно прав! - Итак, с твоего разрешения, мы установим два вида сущего - зримое и безвидное. - Согласен. - Безвидное всегда неизменно, а зримое непрерывно изменяется? - Примем и это, - согласился Кебет. - Пойдем дальше, - сказал Сократ. - В нас самих есть ли что-нибудь - тело или душа - отличное [от этих двух видов]? - Ничего нет. - К какому же из двух видов [сущего] ближе тело? - Каждому ясно, что к зримому. - А душа? Зрима она или незрима? - [Незрима], по крайней мере для людей. - Да ведь мы все время говорим о том, что зримо или незримо для человеческой природы! Или, может, ты имеешь в виду другую [природу]? - Нет, человеческую. - Что же мы скажем о душе? Можно ее видеть или нельзя? - Нельзя. - Значит, она безвидна? - Да. - Значит, в сравнении с телом душа ближе к безвид- ному, а тело в сравнении с душой - к зримому? - Несомненно, Сократ. - А разве мы уже не говорили, что, когда душа поль- зуется телом, исследуя что-либо с помощью зрения, слуха или какого-нибудь иного чувства (ведь исследовать с по- мощью тела и с помощью чувства - это одно и то же!), тело влечет ее к вещам, непрерывно изменяющимся, и от соприкосновения с ними душа сбивается с пути, блуждает, испытывает замешательство и теряет равновесие, точно пьяная? - Да, говорили. - Когда же она ведет исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно и неизменно, и так как она близка и сродни всему этому, то всегда оказывается вместе с ним, как только остается наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь нас- тупает конец ее блужданиям, и, в непрерывном соприкос- новении с постоянным и неизменным, она и сама обнаружи- вает те же свойства. Это ее состояние мы называем разу- мением, правильно? - Совершенно правильно, Сократ! Ты говоришь замеча- тельно! - Итак, еще раз: к какому виду [сущего] ближе душа, как ты рассудишь, помня и прежние доводы, и эти, самые последние? - Мне кажется, Сократ, - ответил Кебет, - любой, даже самый отъявленный тугодум, идя по этому пути, признает, что душа решительно и безусловно ближе к не- изменному, чем к изменяющемуся. - А тело? - К изменяющемуся. - Взгляни теперь еще вот с какой стороны. Когда ду- ша и тело соединены, природа велит телу подчиняться и быть рабом, а душе - властвовать и быть госпожою. При- няв это в соображение, скажи, что из них, по-твоему, ближе божественному и что смертному? Не кажется ли те- бе, что божественное создано для власти и руководитель- ства, а смертное - для подчинения и рабства? - Да, кажется. - Так с чем же схожа душа? - Ясно, Сократ: душа схожа с божественным, а тело со смертным. - Теперь подумай, Кебет, согласен ли ты, что из всего сказанного следует такой вывод: божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразло- жимому, постоянному и неизменному самому по себе в выс- шей степени подобна наша душа, а человеческому, смерт- ному, постигаемому не умом, многообразному, разложимому и тленному, непостоянному и несходному с самим собою подобно - и тоже в высшей степени - наше тело. Можем мы сказать что-нибудь вопреки этому, друг Кебет? - Нет, не можем. - А если так, то не подобает ли телу быстро разру- шаться, а душе быть вовсе неразрушимой или почти нераз- рушимой? - Как же иначе? - Но ведь ты замечаешь, что, когда человек умирает, видимая его часть - тело, принадлежащая к видимому, или труп, как мы его называем, которому свойственно разру- шаться, распадаться, развеиваться, подвергается этой участи не вдруг, не сразу, но сохраняется довольно дол- гое время, если смерть застигнет тело в удачном состоя- нии и в удачное время года. К тому же тело усохшее и набальзамированное, как бальзамируют в Египте, может сохраняться чуть ли не без конца. Но если даже тело и сгниет, некоторые его части - кости, сухожилия и прочие им подобные, можно сказать, бессмертны. Верно? - Да. - А душа, сама безвидная и удаляющаяся в места славные, чистые и безвидные - поистине в Аид, к благому и разумному богу, куда - если бог пожелает - вскорости предстоит отойти и моей душе, - неужели душа, чьи свойства и природу мы сейчас определили, немедленно, едва расставшись с телом, рассеивается и погибает, как судит большинство людей? Нет, друзья Кебет и Симмий, ничего похожего, но скорее всего вот как. Допустим, что душа разлучается с телом чистою и не влачит за собою ничего телесного, ибо в течение всей жизни умышленно избегала любой связи с телом, остерегалась его и сосре- доточивалась в самой себе, постоянно в этом упражняясь, иными словами, посвящала себя истинной философии и, по сути дела, готовилась умереть легко и спокойно. Или же это нельзя назвать подготовкою к смерти? - Бесспорно, можно. - Такая душа уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужда- ний, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и - как говорят о посвященных в таинства - впредь навеки поселяется среди богов. Так мы должны сказать, Кебет, или как-нибудь по-иному? - Так, клянусь Зевсом, - ответил Кебет. - Но, думаю, если душа разлучается с телом осквер- ненная и замаранная, ибо всегда была в связи с телом, угождала ему и любила его, зачарованная им, его страс- тями и наслаждениями настолько, что уже ничего не счи- тала истинным, кроме телесного, - того, что можно ося- зать, увидеть, выпить, съесть или использовать для лю- бовной утехи, а все смутное для глаза и незримое, но постигаемое разумом и философским рассуждением, приучи- лась ненавидеть, бояться и избегать, - как, по-твоему, такая душа расстанется с телом чистою и обособленною в себе самой? - Никогда! - Я думаю, что она вся проникнута чем-то телесным: ее срастили с ним постоянное общение и связь и долгие заботы о нем. - Совершенно верно. - Но ведь телесное, друг, надо представлять себе плотным, тяжелым, землеобразным, видимым. Ясно, что ду- ша, смешанная с телесным, тяжелеет, и эта тяжесть снова тянет ее в видимый мир. В страхе перед безвидным, перед тем, что называют Аидом, она бродит среди надгробий и могил - там иной раз и замечают похожие на тени призра- ки душ. Это призраки как раз таких душ, которые расста- лись с телом нечистыми; они причастны зримому и потому открываются глазу. - Да, Сократ, похоже на то. - Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не добрых, но дурных людей: они принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом, и так блуждают до той поры, пока пристрастием к бывшему своему спутнику - к телесному - не будут вновь заключе- ны в оковы тела. Оковы эти, вероятно, всякий раз соот- ветствуют тем навыкам, какие были приобретены в прошлой жизни. - О каких же навыках ты говоришь, Сократ? - Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству, вместо того чтобы всячески их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов или иных подобных животных. Как тебе кажется? - Это вполне вероятно. - А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов. Или же мы с тобою решим, что такие души перейдут в иные какие-нибудь тела? - Что ты! - сказал Кебет. Конечно, в эти, которые ты назвал. - Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным предназначены места, соответствующие их главной в жизни заботе. - Да уж куда яснее! - А самые счастливые среди них, уходящие в самое лучшее место, - это те, кто преуспел в гражданской, по- лезной для всего народа добродетели: имя ей рассуди- тельность и справедливость, она рождается из повседнев- ных обычаев и занятий, без участия философии и ума. - Чем же они такие счастливые? - Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди пчел, или, может быть, ос, или муравьев, а не то и вернутся к человеческому роду, и из них произойдут воздержные люди. - Да, похоже на то. - Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не очистился до конца, - никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые мои Симмий и Кебет, истинные философы гонят от себя все желания те- ла, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разо- рения и бедности в отличие от большинства, которое ко- рыстолюбиво, и, хотя они в отличие от властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия, дос- тавляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются. - Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! - воскликнул Кебет. - Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о о своей душе, а не холит тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя пе- речить философии и противиться освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни по- вела. - Как это, Сократ? - Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и при- леплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчи- няясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя ка- раулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении бывает их душа, когда фило- софия берет ее под свое покровительство и с тихими уве- щаниями принимается освобождать, выявляя, до какой сте- пени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувс- тва, убеждая отдаляться от них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе сосре- доточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она мыслит о том, что сущест- вует само по себе, и не считать истинным ничего из то- го, что она с помощью другого исследует из других ве- щей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобожде- ние, которому не считает нужным противиться душа истин- ного философа, и потому она бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испу- ган, или охвачен сильным желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, - например, забо- левает или проматывается, потакая своим страстям, - но и самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом отчета. - Какое же это, зло, Сократ? - спросил Кебет. - А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и пре- дельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что в первую очередь это относится к вещам видимым. - Охотно соглашусь. - А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу особенно крепко? - То есть как? - А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за ис- тину все, что скажет тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно перенимает его правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид чистою - она всегда отходит, обремененная телом, и по- тому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеян- ное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным, чистым и единообразным. - Верно, Сократ, совершенно верно, - сказал Кебет. - По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и му- жественны те, кто достойным образом стремится к позна- нию, а вовсе не по тем, о которых любит говорить боль- шинство. Или, может, ты иного мнения? - Нет, что ты! - Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает, будто дело философии - освобож- дать ее, а она, когда это дело сделано, может снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы, без конца распускающей свою ткань. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и непре- ложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда изба- виться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде боль- ше и никак не существовать. После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он размышляет над только что ска- занным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет и Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это и спросил: - Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда, остается еще немало сомни- тельных и слабых мест, если просмотреть все от начала до конца с нужным вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь другое, я молчу. Но если вы в затруднении из-за этого, не стесняйтесь, откройте свои соображения, если они кажутся вам более убедительными, наконец, при- мите в свой разговор и меня, если находите, что с моею помощью дело пойдет лучше. - На это Симмий отозвался так: - Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и всё только подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим услышать, что ты ответишь, да боимся причинить тебе огорчение - как бы наши вопросы не были тебе в тягость из-за нынеш- ней беды. - Сократ слегка улыбнулся и сказал: - Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне убедить чужих людей, что я совсем не считаю бедою ны- нешнюю свою участь, если даже вас я не могу в этом убе- дить и вы опасаетесь, будто сегодня я расположен мрач- нее, чем раньше, в течение всей жизни! Вам, верно, ка- жется, что даром прорицания я уступаю лебедям, которые, как почуют близкую смерть, заводят песнь такую громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали: они ликуют оттого, что скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного страха перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы опла- кивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь. Им и невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от голода, или холо- да, или иной какой нужды, - даже соловей, даже ласточка или удод, хотя про них и рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но, по-моему, это выдумка - и про них, и про лебедей. Лебеди принадлежат Аполлону, и по- тому - вещие птицы - они провидят блага, ожидающие их в Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой день, как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебедями, считаю рабом того же господина и служителем того же бо- га, я верю, что и меня мой владыка наделил даром проро- чества не хуже, чем лебедей, и не сильнее, чем они, го- рюю, расставаясь с жизнью. Так что вы можете говорить и спрашивать о чем хотите, пока вам не препятствуют Один- надцать, поставленные афинянами. - Что ж, прекрасно, - начал Симмий, - в таком слу- чае и я объясню тебе, в чём мои затруднения, и Кебет не скроет, что из сказанного сегодня кажется ему неприем- лемым. Мне думается, Сократ, - как, впрочем, может быть, и тебе самому, - что приобрести точное знание о подобных вещах в этой жизни либо невозможно, либо до крайности трудно, но в то же время было бы позорным ма- лодушием не испытать и не проверить всеми способами су- ществующие на этот счет взгляды и отступиться, пока возможности для исследования не исчерпаны до конца. Значит, нужно достигнуть одного из двух: узнать истину от других или отыскать ее самому либо же, если ни пер- вое, ни второе невозможно, принять самое лучшее и самое надежное из человеческих учений и на нем, точно на пло- ту, попытаться переплыть через жизнь, если уже не удастся переправиться на более устойчивом и надежном судне - на каком-нибудь божественном учении. Поэтому я теперь наберусь смелости и задам свой вопрос, тем более что ты и сам велишь: я не хочу потом укорять себя за то, что теперь промолчал. Да, Сократ, я и сам размышляю над твоими словами, и вместе с ним, с Кебетом, и мне кажется, они не вполне убедительны. А Сократ на это: - Может быть, тебе и правильно кажется, друг, но только скажи, в чем именно "не вполне"? - А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рассужде- ние можно применить к лире, к ее струнам и гармонии. И верно, в настроенной лире гармония - это нечто невиди- мое, бестелесное, прекрасное и божественное, а сама ли- ра и струны - тела, то есть нечто телесное, сложное, земное и сродное смертному. Представь себе теперь, что лиру разбили или же порезали и порвали струны, - приво- дя те же доводы, какие приводишь ты, кто-нибудь будет упорно доказывать, что гармония не разрушилась и должна по-прежнему существовать. Быть того не может, скажет такой человек, чтобы лира с разорванными струнами и са- ми струны - вещи смертной природы - все ещё существова- ли, а гармония, сродная и близкая божественному и бесс- мертному, погибла, уничтожившись раньше, чем смертное. Нет, гармония непременно должна существовать, и прежде истлеют без остатка дерево и жилы струн, чем претерпит что-нибудь худое гармония. И право же, Сократ, я думаю, ты и сам отлично сознаешь что наиболее частый взгляд на душу таков: если наше тело связывают и держат в натяже- нии тепло, холод, сухость, влажность и некоторые иные, подобные им, [начала], то душа наша есть сочетание и гармония этих [начал], когда они хорошо и соразмерно смешаны друг с другом. И если душа - это действительно своего рода гармония, значит, когда тело чрезмерно сла- беет или, напротив, чрезмерно напрягается - из-за бо- лезни или иной какой напасти, - душа при всей своей бо- жественности должна немедленно разрушиться, как разру- шается любая гармония, будь то звуков или же любых тво- рений художников; а телесные останки могут сохраняться долгое время, пока их не уничтожит огонь или тление. Пожалуйста, подумай, как нам отвечать на этот довод, если кто будет настаивать, что душа есть сочетание те- лесных качеств и потому в том, что мы называем смертью, гибнет первою. Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел собрав- шихся взглядом, улыбнулся и сказал: - Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее моего, пусть отвечает. Кажется, Симмий метко поддел [наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд, прежде чем отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, - в чем упрекает [наши] доводы он, а мы тем временем поду- маем, что нам сказать. И тогда уже, выслушав обоих, мы либо уступим им, если выяснится, что они поют в лад, а если нет - будем отстаивать свое доказательство. Ну, Кебет, теперь твой черед: говори, что тебя смущает. - Да, Сократ, я скажу, - отозвался Кебет. - Мне ка- жется, [наше] доказательство не сдвинулось с места, и упрек, что мы делали ему раньше, можно повторить и те- перь. Что наша душа существовала и до того, как вопло- тилась в этом образе, доказано - я не отрицаю - очень тонко и, смею сказать, очень убедительно. Но что она и после нашей смерти продолжает где-то существовать, это мне представляется далеко не столь убедительным. Прав- да, я не разделяю возражения Симмия, будто душа не сильнее и не долговечнее тела. Наоборот, сколько я по- нимаю, душа обладает огромным преимуществом перед всем телесным. "Как же так? - спросят меня. - Откуда же тог- да твои сомнения, если ты видишь, что после смерти че- ловека даже более слабая его часть продолжает существо- вать? Разве тебе не кажется. что более долговечная часть непременно должна сохраняться в целости все это время?" Смотри, есть ли толк в том, что я на это отве- чаю. Естественно, что и мне, как раньше Симмию, понадо- бится какое-нибудь уподобление. Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же са- мое, что применить этот довод к умершему старику ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то существует, целый и невредимый, и в подтверждение предъявить плащ, который старик сам себе соткал: плащ-то ведь цел, ему ничего не сделалось, он невредим. А если кто усомнится, тогда спросить, что долговечнее, люди или плащи, кото- рые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав в от- вет: "Разумеется, люди", - считать доказанным, что че- ловек, соткавший этот плащ, без всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее долговечная. Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обс- тоит иначе. Следи и ты за там, что я говорю. Кто так рассуждает, судит нелепо - это каждому видно. Ведь наш ткач соткал и сносил много этаких плащей и пережил их все, за исключением, правда, одного, последнего, но из этого никак не следует, будто человек негоднее или бес- сильнее плаща. То же самое уподобление, по-моему, применимо и к душе, связанной с телом, и, кто говорит о душе и тела теми же самыми словами, что о ткаче и плаще, мне кажет- ся, говорит верно: он скажет, что душа долговечнее, а тело слабее и кратковременнее; к этому, однако ж, он должен прибавить, что всякая душа снашивает много тел, в особенности если живет много лет: тело ведь изнашива- атся и отмирает еще при жизни человека, и, стало быть, душа беспрерывно ткет наново, заменяя сношенное. И ког- да душа погибает, последняя одежда на ней непременно должна быть цела - она одна только и переживает душу. Лишь после гибели души обнаруживает тело природную свою слабость и скоро истребляется тлением. Значит, приняв наше доказательство, мы всё еще не можем твердо наде- яться, что душа наша, когда мы умрем, будет где-то про- должать свое существование. Мало того, скажут мне, до- пустим, мы сделаем стороннику этих доводов еще большие уступки, чем сделал ты, и согласимся, что душа сущест- вует не только до нашего рождения, но, что вполне воз- можно, некоторые души существуют и после того, как мы умрем, и будут существовать, и много раз родятся, и снова умрут: ведь душа по природе своей настолько силь- на, что способна вынести много рождений. Допустим, со всем этим мы согласимся, но не признаем, что душа не несет никакого ущерба в частых своих рождениях и не по- гибает однажды совершенно в какую-то из своих смертей, - а никто не похвастается, будто знает хоть нибудь об этой последней смерти и о разрушении тела, несущем ги- бель душе, ибо такое ощущение никому из нас не доступ- но. Раз это так, не следует нам выказывать отвагу перед смертью; она просто безрассудна, такая отвага, - ведь доказать, что душа совершенно бессмертна и неуничтожи- ма, мы не можем. А раз не можем, умирающий непременно будет бояться за свою душу, как бы, отделяясь от тела на этот раз, она не погибла окончательно. Выслушав Симмия и Кебета, мы все помрачнели. Потом мы признавались друг другу, что прежние доводы пол- ностью нас убедили, а тут мы снова испытывали замеша- тельство и были полны недоверия не только к сказанному прежде, но и к тому, что нам еще предстояло услышать. Может быть, это мы никуда не годны и не способны ни о чем судить? Или же сам вопрос не допускает ясного отве- та? Э х е к р а т. Клянусь богами, Федон, я вас отлично понимаю. Послушал я тебя, и вот что примерно хочется мне сказать самому себе: "Какому же доказательству мы теперь поверим, если Сократ говорил так убедительно, и, однако же, все его рассуждения поколеблены! До сих пор меня всегда особенно привлекал взгляд на душу как на своего рода гармонию. Когда об этом зашла речь, мне словно напомнили, что я давно держусь такого мнения и сам, и теперь снова, как бы с самого начала, мне до крайности нужно какое-нибудь иное доказательство, кото- рое уверит меня, что душа умирает вместе с телом. Про- должай, ради Зевса! Как Сократ вернулся к своему дока- зательству? И был ли он заметно удручен - так же как и вы - или же, напротив, спокойно помог вашему исследова- нию? И вполне ли успешной была его помощь или не впол- не? Расскажи нам обо всем как можно точнее! Ф е д о н. Знаешь, Эхекрат, я часто восхищался Сок- ратом, но никогда не испытывал такого восхищения, как в тот раз. Он нашелся, что ответить, но в этом нет еще, пожалуй, ничего странного. Если я был восхищен сверх всякой меры, так это тем, во-первых, с какой охотой, благожелательностью и даже удовольствием он встретил возражения своих молодых собеседников, далее, тем, как чутко подметил он наше уныние, вызванное их доводами, и, наконец, как прекрасно он нас исцелил. Мы были точно воины, спасающиеся бегством после поражения, а он обод- рил нас и повернул назад, чтобы вместе с ним и под его руководительством внимательно исследовать все сначала. Э х е к р а т. Как же именно? Ф е д о н. Сейчас объясню. Случилось так, что я си- дел справа от Сократа, подле самого ложа - на скамеечке - и потому гораздо ниже его. И вот, проведя рукой по моей голове и пригладив волосы на шее - он часто играл моими волосами, - Сократ промолвил: - Завтра, Федон, ты, верно, острижешь эти прекрас- ные кудри? - Боюсь, что так, Сократ, - отвечал я. - Не станешь ты этого делать, если послушаешься ме- ня. - Отчего же? - спросил я. - Да оттого, что еще сегодня и я остригусь вместе с тобою, если наше доказательство скончается и мы не су- меем его оживить. Будь я на твоем месте и ускользни до- казательство у меня из рук, я бы дал клятву, по примеру аргосцев, не отращивать волосы до тех пор, пока не одержу победы в новом бою против доводов Симмия и Кебе- та. - Но ведь, как говорится, против двоих даже Гераклу не выстоять, - возразил я. - Тогда кликни на помощь меня - я буду твоим Иола- ем, пока день еще не погас. - Конечно, кликну, только давай наоборот: я буду Иолаем, а ты Гераклом. - Это все равно, - сказал Сократ. - Но прежде всего давай остережемся одной опасности. - Какой опасности? - спросил я. - Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого слова, как иные становятся человеконенавистниками, ибо нет большей беды, чем ненависть к слову. Рождается она таким же точно образом, как человеконенавистничество. А им мы проникаемся, если сперва горячо и без всякого разбора доверяем кому-нибудь и считаем его человеком совершенно честным, здравым и надежным, но в скором времени обнаруживаем, что он неверный, ненадежный и еще того хуже. Кто испытает это неоднократно, и в особен- ности по вине тех, кого считал самыми близкими друзь- ями, тот в конце концов от частых обид ненавидит уже всех подряд и ни в ком не видит ничего здравого и чест- ного. Тебе, верно, случалось замечать, как это бывает. - Конечно, случалось, - сказал я. - Но разве это не срам? - продолжал Сократ. - Разве не ясно, что мы приступаем к людям, не владея искусс- твом их распознавать? Ведь кто владеет этим искусством по-настоящему, тот рассудит, что и очень хороших и очень плохих людей немного, а посредственных - без чис- ла. - Как это? - спросил я. - Так же точно, как очень маленьких и очень боль- ших. Что встретишь реже, чем очень большого или очень маленького человека или собаку и так далее? Или что-ни- будь очень быстрое или медленное, безобразное или прек- расное, белое или черное? Разве ты не замечал, что во всех таких случаях крайности редки и немногочисленны, зато середина заполнена в изобилии? - Конечно, замечал, - сказал я. - И если бы устроить состязание в испорченности, то и первейших негодяев оказалось бы совсем немного, не так ли? - Похоже, что так, - сказал я. - Вот именно, - подтвердил он. - Но не в этом сходство между рассуждениями и людьми - я сейчас просто следовал за тобою, куда ты вел, - а в том, что иногда мы поверим доказательству и признаем его истинным (хотя сами искусством рассуждать не владеем), а малое время спустя решим, что оно ложно, - когда по заслугам, а когда и незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно, как ты знаешь, это бывает с теми, кто любит отыскивать доводы и за и против чего бы то ни было: в конце концов они начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и одни только постигли, что нет ничего здравого и надеж- ного ни среди вещей, ни среди суждений, но что всё ре- шительно испытывает приливы и отливы, точно воды Еври- па, и ни на миг не остается на месте. - Да, все, что ты сказал, - чистая правда. - А когда так, Федон, было бы печально, если бы, узнав истинное, надежное и доступное для понимания до- казательство, а затем встретившись с доказательствами такого рода, что иной раз они представляются истинными, а иной раз ложными, мы стали бы винить не себя самих и не свою неискусность, но от досады охотно свалили бы собственную вину на доказательства и впредь, до конца дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения, лишив себя истинного знания бытия. - Да, клянусь Зевсом, - сказал я, - это было бы очень печально. - Итак, - продолжал он, - прежде всего охраним себя от этой опасности и не будем допускать мысли, будто в рассуждениях вообще нет ничего здравого, скорее будем считать, что это мы сами еще недостаточно здравы и надо мужественно искать полного здравомыслия: тебе и осталь- ным - ради всей вашей дальнейшей жизни, мне же - ради одной только смерти. Сейчас обстоятельства складываются так, что я рискую показаться вам не философом, а завзя- тым спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они, если возникает разногласие, не заботятся о том, как обстоит дело в действительности; как бы внушить при- сутствующим свое мнение - вот что у них на уме. В ны- нешних обстоятельствах, мне кажется, я отличаюсь от них лишь тем, что не присутствующих стремлюсь убедить в правоте моих слов - разве что между прочим, - но самого себя, чтобы убедиться до конца. Вот мой расчет, дорогой друг, и погляди, какой своекорыстный расчет: если то, что я утверждаю, окажется истиной, хорошо, что я дер- жусь такого убеждения, а если для умершего нет уже ни- чего, я хотя бы не буду докучать присутствующим своими жалобами в эти предсмертные часы, и, наконец, глупая моя выдумка тоже не сохранится среди живых - это было бы неладно, - но вскоре погибнет. Вот как я изготовился, Симмий и Кебет, чтобы прис- тупить к доказательству. А вы послушайтесь меня и по- меньше думайте о Сократе, но главным образом - об исти- не; и если решите, что я говорю верно, соглашайтесь, а если нет - возражайте, как только сможете. А не то смотрите - я увлекусь и введу в обман разом и себя са- мого, и вас, а потом исчезну, точно пчела, оставившая в ранке жало. Однако ж вперед! Раньше всего напомните мне, что говорили, - на случай, если я что забыл. Симмий, если не ошибаюсь, был в сомнении и в страхе, как бы душа, хотя она и божественнее и прекраснее тела, всё же не погибла первою - по той причине, что она своего рода гармония. А Кебет, мне кажется, соглашается со мною в том, что душа долговечнее тела, но, по его мнению, ник- то не может быть уверен, что душа, после того как сме- нит и сносит много тел, покидая последнее из них, не погибает и сама; именно гибель души и есть, собственно, смерть, потому что тело отмирает и гибнет непрестанно. Это или что другое нужно нам рассмотреть, Кебет и Сим- мий? Оба отвечали, что именно это. - Скажите, - продолжал Сократ, - вы отвергаете все прежние доводы целиком или же одни отвергаете, а другие нет? - Одни отвергаем, - отвечали они, - другие нет. - А как насчет того утверждения, что знание - это припоминание и что, если так, душа наша непременно должна была где-то существовать, прежде чем попала в в оковы тела? - Я, - промолвил Кебет, - и тогда нашел это утверж- дение на редкость убедительным, и сейчас ни в коем слу- чае не хочу от него отказываться. - И я так считаю, - сказал Симмий, - и был бы очень изумлен, если бы мое мнение вдруг переменилось. Тогда Сократ: - А между тем, друг-фиванец, тебе придется его пе- ременить, если ты останешься при мысли, что гармония - это нечто составное, а душа - своего рода гармония, слагающаяся из натяжения телесных начал. Ведь ты едва ли и сам допустишь, что гармония сложилась и существо- вала прежде, нежели то, из чего ей предстояло сложить- ся. Или все-таки допустишь? - Никогда, Сократ! - воскликнул Симмий. - Но ты видишь, что именно это ты нечаянно и ут- верждаешь? Ведь ты говоришь, что душа существует до то- го, как воплотится в человеческом образе, а значит, она существует, сложившись из того, что еще не существует. Ведь гармония совсем непохожа на то, чему ты уподобля- ешь ее сейчас: наоборот, сперва рождается лира, и стру- ны, и звуки, пока еще негармоничные, и лишь последней возникает гармония и первой разрушается. Как же этот новый твой довод будет звучать в лад с прежним? - Никак не будет, - отвечал Симмий. - А ведь если какому доводу и следует звучать стройно и в лад, так уж тому, который касается гармо- нии. - Да, конечно, - согласился Симмий. - А у тебя не выходит в лад, - сказал Сократ. - Так что гляди, какой из двух доводов ты выбираешь: что зна- ние - это припоминание или что душа - гармония. - Первый, Сократ, несомненно, первый. Второй я ус- воил без доказательства, соблазненный его правдоподоби- ем и изяществом, то есть так же, как обычно принимает его большинство людей. Но я прекрасно знаю, что доводы, доказывающие свою правоту через правдоподобие, - это пустохвалы, и, если не быть настороже, они обманут тебя самым жестоким образом. Так случается и в геометрии, и во всем прочем. Иное дело - довод о припоминании и зна- нии: он строится на таком основании, которое заслужива- ет доверия. Сколько я помню, мы говорили, что душа су- ществует до перехода своего в тело с такой же необходи- мостью, с какою ей принадлежит сущность, именуемая бы- тием. Это основание я принимаю как верное и достаточное и нимало в нем не сомневаюсь. А если так, я, по-видимо- му, не должен признавать, что душа есть гармония, кем бы этот взгляд ни высказывался - мною или еще кем-ни- будь. - Ну, так и что же, Симмий? Как тебе кажется, может ли гармония или любое другое сочетание проявить себя как-то иначе, чем составные части, из которых оно скла- дывается? - Никак не может. - Стало быть, как я думаю, ни действовать само, ни испытывать воздействие как-нибудь иначе, чем ни? Симмий согласился. - И значит, гармония не может руководить своими составными частями, наоборот, она должна следовать за ними? Симмий подтвердил. - И уж подавно ей и не двинуться, и не прозвучать вопреки составным частям, одним словом, никакого проти- водействия им не оказать? Да, ни малейшего. - Пойдем дальше. Всякая гармония по природе своей такова, какова настройка? - Не понимаю тебя. - Ну, а если настройка лучше, полнее - допустим, что такое возможно, - то и гармония была бы гармонией в большей мере, а если хуже и менее полно, то в меньшей мере. - Совершенно верно. - А к душе это приложимо, так чтобы хоть ненамного одна душа была лучше, полнее другой или хуже, слабее именно как душа? - Никак не приложимо! - Продолжим, ради Зевса. Про душу говорят, что одна обладает умом и добродетелью и потому хороша, а другая безрассудна, порочна и потому дурна. Верно так говорит- ся или неверно? - Да, верно. - А если душу считать гармонией, как нам обозначить то, что содержится в душах - добродетель и порочность? Назовем первую еще одной гармонией, а вторую дисгармо- нией? И про хорошую душу скажем, что она гармонична и, будучи сама гармонией, несет в себе еще одну гармонию, а про другую - что она и сама негармонична, и другой гармонии не содержит? - Я, право, не знаю, как отвечать, - промолвил Сим- мий. - Однако же ясно: раз мы так предположили, то и скажем что-нибудь вроде этого. - Но ведь мы уже признали, - продолжал Сократ, - что ни одна душа не может быть более или менее душою, чем другая, а это означает признать, что одна гармония не может быть более, полнее или же менее, слабее гармо- нией, чем другая. Так? - Именно так. - А что не есть гармония более или менее, то не должно быть и настроено более или менее. Верно? - Верно. - А что не настроено более или менее, будет ли это причастно гармонии в большей или меньшей степени, неже- ли что-то иное, или одинаково? - Одинаково. - Значит, душа, раз она всегда остается самой собою и не бывает ни более ни менее душою, чем другая душа, не бывает и настроенной в большей или меньшей степени? - Да, не бывает. - И если так, [одна душа] не может быть причастна гармонии или дисгармонии более полно, [чем другая]? - Выходит, что нет. - Но повторяю, если так, может ли одна душа ока- заться причастной порочности или добродетели более пол- но, чем другая? Ведь мы признали, что порочность - это дисгармония, добродетель же - гармония. - Никак не может. - А еще вернее, пожалуй, - если быть последователь- ными - ни одна душа, Симмий, порочности не причастна: ведь душа - это гармония, а гармония, вполне оставаясь самой собою, то есть гармонией, никогда не будет при- частна дисгармонии. - Да, конечно. - И душа не будет причастна порочности, поскольку она остается доподлинно душою. - Можно ли сделать такой вывод из всего, что было сказано? - Из нашего рассуждения следует, что все души всех живых существ одинаково хороши, коль скоро душам свойс- твенно оставаться тем, что они есть, - душами. - Мне кажется, что так, Сократ. - Но кажется ли тебе это верным? Кажется ли тебе, что мы пришли бы к такому выводу, будь наше исходное положение - что душа это гармония - верно? - Ни в коем случае! - Пойдем дальше, - продолжал Сократ. - Что правит всем в человеке - душа, особенности если она разумна, или что иное, как, по твоему? - По-моему, душа. - А правит она, уступая состоянию тела или проти- вясь ему? Я говорю вот о чем: если, например, у тебя жар и жажда, душа влечет тебя в другую сторону и не ве- лит пить, если ты голоден - не велит есть, и в тысяче других случаев мы видим, как она действует вопреки те- лу. Так или не так? - Именно так. - Но разве мы не согласились раньше, что душа, если это гармония, всегда поет в лад с тем, как натянуты, или отпущены, или звучат, или как-то еще размещены и расположены составные части? Разве мы не согласились, что душа следует за ними и никогда не властвует? - Да, - отвечал Симмий, - согласились. - Что же получается? Ведь мы убеждаемся, что она действует как раз наоборот - властвует над всем тем, из чего, как уверяют, она состоит, противится ему чуть ли не во всём и в течение всей жизни всеми средствами под- чиняет своей власти и то сурово и больно наказывает, заставляя исполнять предписания врача или учителя гим- настики, то обнаруживает некоторую снисходительность, то грозит, то увещевает, обращаясь к страстям, гневным порывам и страхам словно бы со стороны. Это несколько напоминает те стихи Гомера, где он говорит об Одиссее: В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу: Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело... Разве, по-твоему, у него сложились бы такие стихи, если бы он думал, что душа - это гармония, что ею руководят состояния тела, а не наоборот - что она сама руководит и властвует и что она гораздо божественнее любой гармо- нии? Как тебе кажется? - Клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, что ты прав! - Тогда, дорогой мой, нам никак не годится утверж- дать, будто душа - своего рода гармония: так мы, пожа- луй, разойдемся и с божественным Гомером, и с самими собою. - Верно, - подтвердил он. - Вот и прекрасно, - сказал Сократ. - Фиванскую Гармонию мы как будто умилостивили. Теперь очередь Кад- ма, Кебет. Как нам приобрести его благосклонность, ка- кими доводами? - Мне кажется, ты найдешь как, - отозвался Кебет. - Во всяком случае, твои возражения против гармонии меня просто восхитили - настолько они были неожиданны. Слу- шая Симмия, когда он говорил о своих затруднениях, я все думал: неужели кто-нибудь сумеет справиться с его доводами? И мне было до крайности странно, когда он не выдержал и первого твоего натиска. Так что я бы не уди- вился, если бы та же участь постигла и Кадмовы доводы. - Ах, милый ты мой, - сказал Сократ, - не надо громких слов - как бы кто не испортил наше рассуждение еще раньше, чем оно началось. Впрочем, об этом позабо- тится божество, а мы по-гомеровски вместе пойдем и пос- мотрим, дело ли ты говоришь. Что ты хочешь выяснить? Главное, если я не ошиба- юсь, вот что. Ты требуешь доказательства, что душа наша неуничтожима и бессмертна: в противном случае, говоришь ты, отвага философа, которому предстоит умереть и кото- рый полон бодрости и спокойствия, полагая, что за моги- лою он найдет блаженство, какого не мог бы обрести, ес- ли бы прожил свою жизнь иначе, - его отвага безрассудна и лишена смысла. Пусть мы обнаружили, что душа сильна и богоподобна, что она существовала и до того, как мы ро- дились людьми, - все это, по-твоему, свидетельствует не о бессмертии души, но лишь о том, что она долговечна и уже существовала где-то в прежние времена неизмеримо долго, многое постигла и многое совершила. Но к бесс- мертию это ее нисколько не приближает, напротив, само вселение ее в человеческое тело было для души началом гибели, словно болезнь. Скорбя проводит она эту свою жизнь, чтобы под конец погибнуть в том, что зовется смертью. И совершенно безразлично, утверждаешь ты, вой- дет ли она в тело раз или много раз, по крайней мере для наших опасений: если только человек не лишен рас- судка, он непременно должен опасаться - ведь он не зна- ет, бессмертна ли душа, и не может этого доказать. Вот, сколько помнится, то, что ты сказал, Кебет. Я повторяю это нарочно, чтобы ничего не пропустить и что- бы ты мог что-нибудь прибавить или убавить, если поже- лаешь. А Кебет в ответ: - Нет, Сократ, сейчас я ничего не хочу ни убавлять, ни прибавлять. Это все, что я сказал. Сократ задумался и надолго умолк. Потом начал так: - Не простую задачу задал ты, Кебет. Чтобы ее ре- шить, нам придется исследовать причину рождения и раз- рушения в целом. И если ты не против, я расскажу тебе о том, что приключилось со мной во время такого исследо- вания. Если что из этого рассказа покажется тебе полез- ным, ты сможешь использовать это для подкрепления твоих взглядов. - Конечно, я не против, - ответил Кебет. [Аргумент четвертый: теория души как эйдоса жизни] - Тогда послушай. В молодые годы, Кебет, у меня бы- ла настоящая страсть к тому виду мудрости, который на- зывают познанием природы. Мне представлялось чем-то возвышенным знать причины каждого явления - почему что рождается, почему погибает и почему существует. И я часто бросался из крайности в крайность и вот какого рода вопросы задавал себе в первую очередь: когда теп- лое и холодное вызывают гниение, не тогда ли как судили некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим - кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и ни третьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, в зрения, и обоняния, а из них возникают память и предс- тавление, а из памяти и представления, когда они приоб- ретут устойчивость, возникает знание? Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах, которые происходят в небе и на Земле, и всё для того, чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригодным к такому исследованию. Сейчас я приведу тебе достаточно веский довод. До тех пор я кое-что знал ясно - так ка- залось и мне самому, и остальным, - а теперь, из-за этих исследований, я окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел прежде, - например, среди многого прочего перестал понимать, почему человек растет. Преж- де я думал, что это каждому ясно: человек растет пото- му, что ест и пьет. Мясо прибавляется к мясу, кости - к костям, и так же точно, по тому же правилу, всякая часть [пищи] прибавляется к родственной ей части чело- веческого тела и впоследствии малая величина становится большою. Так малорослый человек делается крупным. Вот как я думал прежде. Правильно, по-твоему, или нет? - По-моему, правильно, - сказал Кебет. - Или еще. Если высокий человек, стоя рядом с низ- корослым, оказывался головою выше, то никаких сомнений это у меня не вызывало. И два коня рядом - тоже. Или еще нагляднее: десять мне казалось больше восьми пото- му, что к восьми прибавляется два, а вещь в два локтя длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее на половину собственной длины. - Ну, хорошо, а что ты думаешь обо всем этом те- перь? - спросил Кебет. - Теперь, клянусь Зевсом, - сказал Сократ, - я да- лек от мысли, будто знаю причину хотя бы одной из этих вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице прибавляют единицу, - то ли единица, к которой прибави- ли другую, стала двумя, то ли прибавляемая единица и та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через прибавление одной к другой. Пока каждая из них была от- дельно от другой, каждая оставалась единицей и двух тогда не существовало, но вот они сблизились, и я спра- шиваю себя: в этом ли именно причина возникновения двух - в том, что произошла встреча, вызванная взаимным сближением? И если кто разделяет единицу, я не могу больше верить, что двойка появляется именно по этой причине - через разделение, ибо тогда причина будет как раз противоположной причине образования двух: только что мы утверждали, будто единицы взаимно сближаются и прибавляются одна к другой, а теперь говорим, что одна от другой отделяется и отнимается! И я не могу уверить себя, будто понимаю, почему и как возникает единица или что бы то ни было иное - почему оно возникает, гибнет или существует. Короче говоря, этот способ исследования мне решительно не нравится, и я выбираю себе наугад другой. Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в книге Анаксагора, что всему в мире сообщает порядок и всему служит причиной Ум; и эта причина мне пришлась по душе, я подумал, что это прекрасный выход из затрудне- ний, если всему причина - Ум. Я решил, что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и всякую вещь помещать там, где ей всего лучше находить- ся. И если кто желает отыскать причину, по которой что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует выяснить, как лучше всего этой вещи существовать, дейс- твовать или самой испытывать какое-либо воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследо- вать ни в себе, ни в окружающем ничего иного, кроме са- мого лучшего и самого совершенного. Конечно, он непре- менно должен знать и худшее, ибо знание лучшего и зна- ние худшего - это одно и то же знание. Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Анаксагоре учите- ля, который откроет мне причину бытия, доступную моему разуму, и прежде всего расскажет, плоская ли Земля или круглая, а рассказавши, объяснит необходимую причину - сошлется на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше всего быть именно такой, а не какой-нибудь еще. И если он скажет, что Земля находится в центре [мира], объяс- нит, почему ей лучше быть в центре. Если он откроет мне все это, думал я, я готов не искать причины иного рода. Да, я был готов спросить у него таким же образом о Солнце, Луне и звездах - о скорости их движения относи- тельно друг друга, об их поворотах и обо всем осталь- ном, что с ними происходит: каким способом каждое из них действует само или подвергается воздействию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем Ум, Анаксагор может ввести еще какую-то причину помимо той, что им лучше всего быть в таком положении, в каком они и находятся. Я полагал, что, определив причину каж- дого из них и всех вместе, он затем объяснит, что всего лучше для каждого и в чем их общее благо. И эту свою надежду я не отдал бы ни за что! С величайшим рвением принялся я за книги Анаксагора, чтобы поскорее их про- честь и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже. Но с вершины изумительной этой надежды, друг Кебет, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая читать, уви- дел, что Ум у него остается без всякого применения и что порядок вещей вообще не возводится ни к каким при- чинам, но приписывается - совершенно нелепо - воздуху, эфиру, воде и многому иному. На мой взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом, принявшись объ- яснять причины каждого из них в отдельности, сказал: "Сократ сейчас сидит здесь потому, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окружают кости - вместе с мясом и ко- жею, которая все охватывает. И так как кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и нап- рягаясь, позволяют Сократу сгибать ноги и руки. Вот по этой-то причине он и сидит теперь здесь, согнувшись". И для беседы нашей можно найти сходные причины - голос, воздух, слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши истинными причинами - тем, что, раз уж афиняне почли за лучшее меня осудить, я в свою очередь счел за лучшее сидеть здесь, счел более справедливым остаться на месте и понести то наказание, какое они назначат. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более справедли- вым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но принять любое наказание, какое бы ни назначило мне го- сударство. Нет, называть подобные вещи причинами - полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого - без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею, - я бы не мог делать то, что считаю нужным, он говорил бы верно. Но утверждать, будто они причина всему, что я делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь Уму, а не сам избираю наилучший образ действий, было бы крайне необдуманно. Это значит не различать между ис- тинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиною. Это последнее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной - чуждым, как мне кажет- ся, именем. И вот последствия: один изображает Землю недвижно покоящейся под небом и окруженною неким вих- рем, для другого она что-то вроде мелкого корыта, под- держиваемого основанием из воздуха, но силы, которая наилучшим образом устроила все так, как оно есть сей- час, - этой силы они не ищут и даже не предполагают за нею великой божественной мощи. Они надеются в один прекрасный день изобрести Атланта, еще более мощного и бессмертного, способного еще тверже удерживать все на себе, и нисколько не предполагают, что в действитель- ности все связуется и удерживается благим и должным. А я с величайшей охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, я и сам не сумел ее отыскать, и от других ничему не смог научиться, и тогда в поисках причины я снова пустился в плавание. Хочешь, я расскажу тебе, Ке- бет, о моих стараниях? - Очень хочу! - отвечал Кебет. - После того, - продолжал Сократ, - как я отказался от исследования бытия, я решил быть осторожнее, чтобы меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если смотрят прямо на Солнце, а не на его образ в воде или еще в чем-нибудь подобном, - вот и я думал со страхом, как бы мне совершенно не ослепнуть душою, рассматривая вещи глазами и пытаясь коснуться их при помощи того или иного из чувств. Я решил, что надо прибегнуть к отвле- ченным понятиям и в них рассматривать истину бытия, хо- тя уподобление, которым я при этом пользуюсь, в чем-то, пожалуй, и ущербно. Правда, я не очень согласен, что тот, кто рассматривает бытие в понятиях, лучше видит его в уподоблении, чем если рассматривать его в осу- ществлении. Как бы там ни было, именно этим путем дви- нулся я вперед, каждый раз полагая в основу понятие, которое считал самым надежным; и то, что, как мне ка- жется, согласуется с этим понятием, я принимаю за ис- тинное - идет ли речь о причине или о чем бы то ни было ином, - а что не согласно с ним, то считаю неистинным. Но я хочу яснее высказать тебе свою мысль. Мне кажется, ты меня еще не понимаешь. - Да, клянусь Зевсом, - сказал Кебет. - Не совсем. - Но ведь я не говорю ничего нового, а лишь повто- ряю то, что говорил всегда - и ранее, и только что в нашей беседе. Я хочу показать тебе тот вид причины, ко- торый я исследовал, и вот я снова возвращаюсь к уже сто раз слышанному и с него начинаю, полагая в основу, что существует прекрасное само по себе, и благое, я вели- кое, и все прочее. Если ты согласишься со мною и приз- наешь, что так оно и есть, я надеюсь, это позволит мне открыть и показать тебе причину бессмертия души. - Считай, что я согласен, и иди прямо к цели, - от- вечал Кебет. - Посмотри же, примешь ли ты вместе со мною и то, что за этим следует. Если существует что-либо прекрас- ное помимо прекрасного самого по себе, оно, мне кажет- ся, не может быть прекрасным иначе, как через причаст- ность прекрасному самому по себе. Так же я рассуждаю и во всех остальных случаях. Признаешь ты эту причину? - Признаю. - Тогда я уже не понимаю и не могу постигнуть иных причин, таких мудреных, и, если мне говорят, что та- кая-то вещь прекрасна либо ярким своим цветом, либо очертаниями, либо еще чем-нибудь в таком же роде, я от- метаю все эти объяснения, они только сбивают меня с толку. Просто, без затей, может быть даже слишком бес- хитростно, я держусь единственного объяснения: ничто иное не делает вещь прекрасною, кроме присутствия прек- расного самого по себе или общности с ним, как бы она ни возникла. Я не стану далее это развивать, и настаи- ваю лишь на том, что все прекрасные вещи становятся прекрасными через прекрасное [само по себе]. Надежнее ответа нельзя, по-моему, дать ни себе, ни кому другому. Опираясь на него, я ужа не оступлюсь. Да, я надежно ук- рылся от опасностей, сказавши себе и другим, что прек- расное становится прекрасным благодаря прекрасному. И тебе тоже так кажется? - Да. - И стало быть, большие вещи суть большие и бо'ль- шие суть бо'льшие благодаря большому [самому по себе], а меньшие - благодаря малому? - Да. - И значит, если бы тебе сказали, что один человек головою больше другого, а другой головою меньше, ты не принял бы этого утверждения, но решительно бы его отк- лонил, заявивши так: "Я могу сказать лишь одно - что всякая вещь, которая больше другой вещи, такова лишь благодаря большому, то есть она становится больше бла- годаря большому, а меньшее становится меньшим лишь бла- годаря малому, то есть малое делает его меньшим". А ес- ли бы ты признал, что один человек головою больше, а другой меньше, тебе пришлось бы, я думаю, опасаться, как бы не встретить возражения: прежде всего в том, что большее у тебя есть большее, а меньшее - меньшее по од- ной и той же причине, а затем и в том, что большее де- лает большим малое, - ведь голова-то мала! А быть боль- шим благодаря малому - это уж диковина! Ну что, не по- боялся бы ты таких возражений? - Побоялся бы, - отвечал Кебет со смехом. - Стало быть, - продолжал Сократ, - ты побоялся бы утверждать, что десять больше восьми на два и по этой причине превосходит восемь, но сказал бы, что десять превосходит восемь количеством и через количество? И что вещь в два локтя больше вещи в один локоть длиною, но не на половину собственного размера? Ведь и здесь приходится опасаться того же самого. - Совершенно верно. - Пойдем дальше. Разве не остерегся бы ты говорить, что, когда прибавляют один к одному, причина появления двух есть прибавление, а когда разделяют одно - то раз- деление? Разве ты не закричал бы во весь голос, что знаешь лишь единственный путь, каким возникает любая вещь, - это ее причастность особой сущности, которой она должна быть причастна, и что в данном случае ты мо- жешь назвать лишь единственную причину возникновения двух - это причастность двойке. Всё, чему предстоит сделаться двумя, должно быть причастно двойке, а чему предстоит сделаться одним - единице. А всяких разделе- ний, прибавлений и прочих подобных тонкостей тебе даже и касаться не надо. На эти вопросы пусть отвечают те, кто помудрее тебя, ты же, боясь, как говорится, собс- твенной тени и собственного невежества, не расставайся с надежным и верным основанием, которое мы нашли, и от- вечай соответственно. Если же кто ухватится за само ос- нование, ты не обращай на это внимания и не торопись с ответом, пока не исследуешь вытекающие из него следс- твия и не определишь, в лад или не в лад друг другу они звучат. А когда потребуется оправдать само основание, ты сделаешь это точно таким же образом - положишь в ос- нову другое, лучшее в сравнении с первым, как тебе по- кажется, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлет- ворительного результата. Но ты не станешь все валить в одну кучу, рассуждая разом и об исходном понятии, и о его следствиях, как делают завзятые спорщики: ведь ты хочешь найти подлинное бытие, а среди них, пожалуй, ни у кого нет об этом ни речи, ни заботы. Своею премуд- ростью они способны все перепутать и замутить, но при этом остаются вполне собою довольны. Ты, однако ж, фи- лософ и потому, я надеюсь, поступишь так, как я сказал. - Ты совершенно прав, - в один голос откликнулись Симмий и Кебет. Э х е к р а т. Клянусь Зевсом, Федон, иначе и быть не могло! Мне кажется, Сократ говорил изумительно ясно, так что впору понять и слабому уму. Ф е д о н. Верно, Эхекрат, все, кто был тогда подле него, так и решили. Э х е к р а т. Вот и мы тоже, хоть нас там и не бы- ло, и мы лишь сейчас это слышим. А о чем шла беседа после этого? Ф е д о н. Помнится, когда Симмий и Кебет с ним согласились и признали, что каждая из идей существует и что вещи в силу причастности к ним получают их имена, после этого Сократ спросил: - Если так, то, говоря, что Симмий больше Сократа и меньше Федона, ты утверждаешь, что в Симмий есть и большое и малое само по себе разом. Верно? - Верно. - Но ты, конечно, согласен со мною, что выражение "Симмий выше Сократа" полностью истине не соответству- ет? Ведь Симмий выше не потому, что он Симмий, не по природе своей, но через то большое, которое в нём есть. И выше Сократа он не потому, что Сократ - это Сократ, а потому, что Сократ причастен малому - сравнительно с большим, которому причастен Симмий. - Правильно. - И ниже Федона он не потому, что Федон - это Фе- дон, а потому, что причастен малому сравнительно с большим, которому причастен Федон? - Да, это так. - Выходит, что Симмия можно называть разом и ма- леньким, и большим по сравнению с двумя другими: рядом с великостью одного он ставит свою малость, а над ма- лостью второго воздвигает собственную великость. Тут Сократ улыбнулся и заметил: - Видно, я сейчас заговорю как по писаному. Но как бы там ни было, а говорю я, сдается мне, дело. Кебет подтвердил. - Цель же моя в том, - продолжал Сократ, - чтобы ты разделил мой взгляд. Мне кажется, не только большое ни- когда не согласится быть одновременно и большим и ма- лым, но и большое в нас никогда на допустит и не примет малого, не пожелает оказаться меньше другого. Но в та- ком случае одно из двух: либо большое отступает и бе- жит, когда приблизится его противник - малое, либо гиб- нет, когда противник подойдет вплотную. Ведь, оставаясь на месте и принявши малое, оно сделается иным, чем было раньше, а именно этого оно и не хочет. Вот, например, я принял и допустил малое, но остаюсь самим собою - я прежний Сократ, маленький, тогда как то, большое, не смеет быть малым, будучи большим. Так же точно и малое в нас никогда не согласится стать или же быть большим, и вообще ни одна из противоположностей, оставаясь тем, что она есть, не хочет ни превращаться в другую проти- воположность, ни быть ею, но либо удаляется, либо при этом изменении гибнет. - Да, - сказал Кебет, - мне кажется, что именно так оно и есть. Услыхав это, кто-то из присутствовавших - я уже не помню точно кто - сказал: - Ради богов, да ведь мы раньше сошлись и согласи- лись как раз на обратном тому, что говорим сейчас! Раз- ве мы не согласились, что из меньшего возникает боль- шее, а из большего меньшее и что вообще таково проис- хождение противоположностей - из противоположного? А теперь, сколько я понимаю, мы утверждаем, что так ни- когда не бывает! Сократ обернулся, выслушал и ответил так: - Ты смело напомнил! Но ты не понял разницы между тем, что говорится теперь и говорилось тогда. Тогда мы говорили, что из противоположной вещи рождается проти- воположная вещь, а теперь - что сама противоположность никогда не перерождается в собственную противополож- ность ни в нас, ни в природе. Тогда, друг, мы говорили о вещах, несущих в себе противоположное, называя их именами этих противоположностей, а теперь о самих про- тивоположностях, присутствие которых дает имена вещам: это они, утверждаем мы теперь, никогда не соглашаются возникнуть одна из другой. Тут он взглянул на Кебета и прибавил: - Может быть, и тебя, Кебет, смутило что-нибудь из того, что высказал он? - Нет, - отвечал Кебет, - нисколько. Но я не стану отрицать, что многое смущает и меня. - Значит, мы согласимся без всяких оговорок, что противоположность никогда не будет противоположна самой себе? - Да, без малейших оговорок. - Теперь взгляни, согласишься ли ты со мною еще вот в каком вопросе. Ты ведь называешь что-либо холодным или горячим? - Называю. - И это то же самое, что сказать "снег" и "огонь"? - Нет, конечно, клянусь Зевсом! - Значит, горячее - это иное, чем огонь, и холодное - иное, чем снег? - Да. - Но ты, видимо, понимаешь, что никогда снег (как мы сейчас только говорили), приняв горячее, уже не бу- дет тем, чем был прежде, - снегом, и вместе с тем горя- чим: когда горячее приблизится, он либо отступит перед ним, либо погибнет. - Совершенно верно. - Равным образом ты, видимо, понимаешь, что огонь, когда приближается холодное, либо сходит с его пути, либо же гибнет: он и не хочет и не в силах, принявши холод, быть тем, чем был прежде, - огнем, и, вместе, холодным. - Да, это так. - Значит, в иных из подобных случаев бывает, что одно и то же название сохраняется на вечные времена не только за самой идеей, но и за чем-то иным, что не есть идея, но обладает ее формою во все время своего сущест- вования. Сейчас, я надеюсь, ты яснее поймешь, о чем я говорю. Нечетное всегда должно носить то имя, каким я его теперь обозначаю, или не всегда? - Разумеется, всегда. - Но одно ли оно из всего существующего - вот что я хочу спросить, - или же есть еще что-нибудь: хоть оно и не то же самое, что нечетное, все-таки кроме своего особого имени должно всегда называться нечетным, ибо по природе своей неотделимо от нечетного? То, о чем я го- ворю, видно на многих примерах, и в частности на приме- ре тройки. Поразмысли-ка над числом "три". Не кажется ли тебе, что его всегда надо обозначать и своим назва- нием, и названием нечетного, хотя нечетное и не совпа- дает с тройкой? Но такова уж природа и тройки, и пятер- ки, и вообще половины всех чисел, что каждое из них всегда нечетно и все же ни одно полностью с нечетным не совпадает. Соответственно два, четыре и весь другой ряд чисел всегда четны, хотя полностью с четным ни одно из них не совпадает. Согласен ты со мною или нет? - Как не согласиться! - отвечал Кебет. - Тогда следи внимательнее за тем, что я хочу выяс- нить. Итак, по-видимому, не только все эти противопо- ложности не принимают друг друга, но и все то, что не противоположно друг другу, однако же постоянно несет в себе противоположности, как видно, не принимает той идеи, которая противоположна идее, заключенной в нем самом, но, когда она приближается, либо гибнет, либо отступает перед нею. Разве мы не признаем, что число "три" скорее погибнет и претерпит все, что угодно, но только не станет, будучи тремя, чётным? - Несомненно, признаем, - сказал Кебет. - Но между тем два не противоположно трем? - Нет, конечно. - Стало быть, не только противоположные идеи не выстаивают перед натиском друг друга, но существует и нечто другое, не выносящее сближения с противоположным? - Совершенно верно. - Давай определим, что это такое, если сможем? - Очень хорошо. - Не то ли это, Кебет, что, овладев вещью, застав- ляет ее принять не просто свою собственную идею, но [идею] того, что всегда противоположно тому, [чем оно овладевает]? - Как это? - Так, как мы только что говорили. Ты же помнишь, что всякая вещь, которою овладевает идея троичности, есть непременно и три, и нечетное. - Отлично помню. - К такой вещи, утверждаем мы, никогда не прибли- зится идея, противоположная той форме, которая эту вещь создает. - Верно. - А создавала ее форма нечетности? - Да. - И противоположна ей идея четности? - Да. - Стало быть, к трем идея четности никогда не приб- лизится. - Да, никогда. - У трех, скажем мы, нет доли в четности. - Нет. - Стало быть, три лишено четности. - Да. - Я говорил, что мы должны определить, что, не бу- дучи противоположным чему-то иному, все же не принимает этого как противоположного. Вот, например, тройка: она не противоположна четному и тем не менее не принимает его, ибо привносит нечто всегда ему противоположное. Равным образом двойка привносит нечто противоположное нечетности, огонь - холодному и так далее. Теперь гля- ди, не согласишься ли ты со следующим определением: не только противоположное не принимает противоположного, но и то, что привносит нечто противоположное в другое, приближаясь к нему, никогда не примет ничего сугубо противоположного тому, что оно привносит. Вспомни-ка еще разок (в этом нет вреда - слушать несколько раз об одном и том же): пять не примет идеи четности, а де- сять, удвоенное пять, - идеи нечетности. Разумеется, это - десятка, - хоть сама и не имеет своей противопо- ложности, вместе с тем идеи нечетности не примет. Так же ни полтора, ни любая иная дробь того же рода не при- мет идеи целого, ни треть, как и все прочие подобные ей дроби. Надеюсь, ты поспеваешь за мною и разделяешь мой взгляд. - Да, - разделяю, и с величайшей охотой! - сказал Кебет. - Тогда вернемся к началу. Только теперь, пожалуйс- та, отвечай мне не так, как я спрашиваю, но подражая мне. Дело в том, что помимо прежнего надежного ответа я усмотрел по ходу нашего рассуждения еще и другую надеж- ность. Если бы ты спросил меня, что должно появиться в теле, чтобы оно стало теплым, я бы уже не дал того на- дежного, но невежественного ответа, не сказал бы, что теплота, но, наученный нашим рассуждением, ответил бы потоньше - что огонь. И если ты спросишь, от чего тело становится недужным, не скажу, что от недуга, но - от горячки. Подобным же образом, если ты спросишь меня, что должно появиться в числе, чтобы оно сделалось не- четным, я отвечу, что не нечетность, но единица. Ну и так далее. Теперь ты достаточно ясно понимаешь, что я имею в виду? - Вполне достаточно. - Тогда отвечай: что должно появиться в теле, чтобы оно было живым? - Душа, - сказал Кебет. - И так бывает всегда. - А как может быть иначе? - спросил тот. - Значит, чем бы душа ни овладела, она всегда прив- носит в это жизнь? - Да, верно. - А есть ли что-нибудь противоположное жизни или нет? - Есть. - Что же это? - Смерть. - Но - в этом мы уже согласились - душа никогда не примет противоположного тому, что всегда привносит са- ма? - Без всякого сомнения! - отвечал Кебет. - Что же выходит? Как мы сейчас назвали то, что не принимает идеи четного? - Нечетным. - А не принимающее справедливости и то, что никогда не примет искусности? - Одно - неискусным, другое - несправедливым. - Прекрасно. А то, что не примет смерти, как мы на- зовем? - Бессмертным. - Но ведь душа не принимает смерти? - Нет. - Значит, душа бессмертна? - Бессмертна, - сказал Кебет. - Прекрасно. Будем считать, что это доказано? Или как по-твоему? - Доказано, Сократ, и к тому же вполне достаточно. - Пойдем дальше, Кебет. Если бы нечетное должно бы- ло быть неуничтожимым, то, вероятно, было бы неуничто- жимо и три. - Разумеется. - Ну, а если бы и холодному непременно следовало быть неуничтожимым, то, когда к снегу приблизили бы тепло, он отступил бы целый и нерастаявший, не так ли? Ведь погибнуть он бы не мог, но не мог бы и принять теплоту, оставаясь самим собой. - Правильно, - сказал Кебет. - Точно так же, я думаю, если бы неуничтожимым было горячее, то, когда к огню приблизилось бы что-нибудь холодное, он бы не гаснул, не погибал, но отступал бы невредимым. - Непременно. - Но не должны ли мы таким же образом рассуждать и о бессмертном? Если бессмертное неуничтожимо, душа не может погибнуть, когда к ней приблизится смерть: ведь из всего сказанного следует, что она не примет смерти и не будет мертвой! Точно так же, как не будет четным ни три, ни [само] нечетное, как не будет холодным ни огонь, ни теплота в огне! "Что, - однако же, препятс- твует нечетному, - скажет кто-нибудь, - не становясь четным, когда четное приблизится, - так мы договорились - погибнуть и уступить свое место четному?" И мы не бы- ли бы вправе решительно настаивать, что нечетное не по- гибнет, - ведь нечетное не обладает неуничтожимостью. Зато если бы было признано, что оно неуничтожимо, мы без труда отстаивали бы свой взгляд, что под натиском четного нечетное и три спасаются бегством. То же самое мы могли бы решительно утверждать об огне и горячем, а равно и обо всем остальном. Верно? - Совершенно верно. - Теперь о бессмертном. Если признано, что оно неу- ничтожимо, то душа не только бессмертна, но и неуничто- жима. Если же нет, потребуется какое-то новое рассужде- ние. - Нет, нет, - сказал Кебет, - ради этого нам нового рассуждения не нужно. Едва ли что избегнет гибели, если даже бессмертное, будучи вечным, ее примет. - Я полагаю, - продолжал Сократ, - что ни бог, ни сама идея жизни, ни все иное бессмертное никогда не гибнет, - это, видимо, признано у всех. - Да, у всех людей, клянусь Зевсом, и еще больше, мне думается, у богов. - Итак, поскольку бессмертное неуничтожимо, душа, если она бессмертна, должна быть в то же время и неу- ничтожимой. - Бесспорно, должна. - И когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти. - По-видимому, так. - Значит, не остается ни малейших сомнений, Кебет, что душа бессмертна и неуничтожима. И поистине, наши души будут существовать в Аиде. - Что до меня, Сократ, то мне возразить нечего, я полон доверия к нашему доказательству. Но если Симмий или кто другой хотят что-нибудь сказать, лучше им не таить свои мысли про себя: ведь другого случая выска- заться и услышать твои разъяснения по этому поводу, по- жалуй, не представится, так что лучше не откладывать. - Я тоже, - заметил Симмий, - не нахожу, в чем из сказанного я мог бы усомниться. Но величие самого пред- мета и недоверие к человеческим силам все же заставляют меня в глубине души сомневаться в то, что сегодня гово- рилось. - И не только в этом, Симмий, - отвечал Сократ, - твои слова надо бы отнести и к самым первым основаниям. Хоть вы и считаете их достоверными, всё же надо их рассмотреть более отчетливо. И если вы разберете их достаточно глубоко, то, думаю я, достигнете в доказа- тельстве результатов, какие только доступны человеку. В тот миг, когда это станет для вас ясным, вы прекратите искать. - Верно, - промолвил Симмий. [Этические выводы из учения о душе] - А теперь, друзья, - продолжал Сократ, - правильно было бы поразмыслить еще вот над чем. Если душа бесс- мертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дур- ных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и - вместе с душой - от собственной порочности. Но на самом-то деле, раз выяснилось, что душа бессмерт- на, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то, го- ворят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в заг- робный мир. Рассказывают же об этом так. Когда человек умрет, его гений, который достался ему на долю еще при жизни, уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд, должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожа- тым, какому поручено доставить их отсюда туда. Обретя там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой должны пробыть, они возвращаются сюда под водительством другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени. Но путь их, конечно, не та- ков, каким его изображает Телеф у Эсхила. Он говорит, что дорога в Аид проста, но мне она представляется и не простою и не единственной: ведь тогда не было бы нужды в вожатых, потому что никто не мог бы сбиться, будь она единственной, эта дорога. Нет, похоже, что на ней много распутий и перекрестков: я сужу по священным обрядам и обычаям, которые соблюдаются здесь у нас. Если душа умеренна и разумна, она послушно следует за вожатым, и то, что окружает ее, ей знакомо. А душа, которая страстно привязана к телу, как я уже говорил раньше, долго витает около него - около видимого места, долго упорствует и много страдает, пока наконец прис- тавленный к ней гений силою не уведет ее прочь. Но ос- тальные души, когда она к ним присоединится, все отво- рачиваются и бегут от нее, не желают быть ей ни спутни- ками, ни вожатыми, если окажется, что она нечиста,зама- рана неправедным убийством или иным каким-либо из дея- ний, которые совершают подобные ей души. И блуждает она одна во всяческой нужде и стеснении, пока не исполнятся времена, по прошествии коих она силою необходимости водворяется обиталище, коего заслуживает. А души, кото- рые про вели свою жизнь в чистоте и воздержности, нахо- дят спутников, и вожатых среди богов, и каждая поселя- ется в подобающем ей месте. А на Земле, как меня убеди- ли, есть много удивительных мест, и она совсем иная, чем думают те, кто привык рассуждать о ее размерах и свойствах. [Космологические выводы из учения о душе] - Тут Симмий прервал его: - Как это, Сократ? Я ведь и сам много слышал о Зем- ле, но не знаю, в чем ты убедился, и охотно послушал бы тебя. - Видишь ли, Симмий, просто пересказать, что и как, - для этого, на мой взгляд, умения Главка не надо, но доказать, что так именно оно и есть, никакому Главку, пожалуй, не под силу. Мне-то, во всяком случае, не справиться, а самое главное, Симмий, будь я даже на это способен, мне теперь, верно, не хватило бы и жизни на такой длинный разговор. Каков, однако ж, по моему убеж- дению, вид Земли и каковы ее области, я могу описать: тут никаких препятствий нет. - Прекрасно! - воскликнул Симмий. - С нас и этого хватит! - Вот в чем я убедился. Во-первых, если Земля круг- ла и находится посреди неба, она не нуждается ни в воз- духе, ни в иной какой-либо подобной силе, которая удер- живала бы ее от падения, - для этого достаточно одно- родности неба повсюду и собственного равновесия Земли, ибо однородное, находящееся в равновесии тело, помещен- ное посреди однородного вместилища, не может склониться ни в ту, ни в иную сторону, но останется однородным и неподвижным. Это первое, в чем я убедился. - И правильно, - сказал Симмий. - Далее, я уверился, что Земля очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до Геракловых Столпов занимаем лишь малую ее частицу; мы теснимся вокруг нашего моря, словно муравьи или лягушки вокруг болота, и многие дру- гие народы живут во многих иных местах, сходных с наши- ми. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впадин, различных по виду и по величине, куда стеклись вода, туман и воздух. Но сама Земля покоится чистая в чистом небе со звездами - большинство рассуждающих об этом обычно называют это небо эфиром. Осадки с него стекают постоянно во впадины Земли в виде тумана, воды и возду- ха. А мы, обитающие в её впадинах, об этом и не догады- ваемся, но думаем, будто живем на самой поверхности Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря, воображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, море считал бы небом. Из-за мед- лительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об этом ни от кого другого, кто это видел. В таком же точно положении находимся и мы: мы живем в одной из земных впадин, а думаем, будто находимся на поверхности, и воздух зовем небом в уверенности, что в этом небе движутся звезды. А все оттого, что, по сла- бости своей и медлительности, мы не можем достигнуть крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь все-таки добрался до края или же сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, под- нявши голову, увидел бы тамошний мир. И если бы по при- роде своей он был способен вынести это зрелище, он уз- нал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную Землю. А наша Земля, и её камни, и все наши местности размыты и изъедены, точно морские утесы, разъеденные солью. Ничто достойное внимания в море не родится, ничто, можно сказать, не достигает совершенс- тва, а где и есть земля - там лишь растрескавшиеся ска- лы, песок, нескончаемый ил и грязь - одним словом, там нет решительно ничего, что можно было бы сравнить с красотами наших мест. И еще куда больше отличается, ви- димо, тот мир от нашего! Если только уместно сейчас пе- ресказывать миф, стоило бы послушать, Симмий, каково то, что находится на Земле, под самыми небесами. - Ну, конечно, Сократ, - отвечал Симмий, - мы были бы рады услышать этот миф. - Итак, друг, рассказывают прежде всего, что та Земля, если взглянуть на нее сверху, похожа на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живо- писцы, могут служить образчиками этих цветов, но там вся Земля играет такими красками, и даже куда более яр- кими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в третьем белая - бе- лее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь. И даже са- мые ее впадины, хоть и наполненные водою и воздухом, окрашены по-своему и ярко блещут пестротою красок, так что лик её представляется единым, целостным и вместе нескончаемо разнообразным. Вот какова она, и, подобные ей самой, вырастают на ней деревья и цветы, созревают плоды, и горы сложены по ее подобию, и камни - они гладкие, прозрачные и краси- вого цвета. Их обломки - это те самые камешки, которые так ценим мы здесь: наши сердолики, и яшмы, и смарагды, и все прочие подобного рода. А там любой камень такой или еще лучше. Причиною этому то, что тамошние камни чисты, неизъедены и неиспорчены - в отличие от наших, которые разъедает гниль и соль из осадков, стекающих в наши впадины: они приносят уродства и болезни камням и почве, животным и растениям. Всеми этими красотами изукрашена та Земля, а еще - золотом, и серебром, и прочими дорогими металлами. Они лежат на виду, разбросанные повсюду в изобилии, и счастливы те, кому открыто это зрелище. Среди многих живых существ, которые ее населяют, есть и люди: одни живут в глубине суши, другие - по краю воздуха, как мы селимся по берегу моря; третьи - на островах, омываемых воздухом, невдалеке от материка. Короче говоря, что для нас и для нужд нашей жизни вода, море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них - эфир. Зной и прохлада так у них сочетаются, что эти люди никогда не болеют и живут дольше нашего. И зрени- ем, и слухом, и разумом, и всем остальным они отличают- ся от нас настолько же, несколько воздух отличен чисто- тою от воды или эфир - от воздуха. Есть у них и храмы, и священные рощи богов, и боги действительно обитают в этих святилищах и через знамения, вещания, видения об- щаются с людьми. И люди видят Солнце, и Луну, и звезды такими, каковы они на самом деле. И спутник всего этого - полное блаженство. Такова природа той Земли в целом и того, что ее ок- ружает. Но во впадинах по всей Земле есть много мест, то еще более глубоких и открытых, чем впадина, в кото- рой живем мы, то хоть и глубоких, но со входом более тесным, чем зев нашей впадины. А есть и менее глубокие, но более пространные. Все они связаны друг с другом подземными ходами разной ширины, идущими в разных нап- равлениях, так что обильные воды переливаются из одних впадин в другие, словно из чаши в чашу, и под землею текут неиссякающие, невероятной ширины реки - горячие и холодные. И огонь под землею в изобилии, и струятся громадные огненные реки и реки мокрой грязи, где более густой, где более жидкой, вроде грязевых потоков в Си- цилии, какие бывают перед извержением лавы, или вроде самой лавы. Эти реки заполняют каждое из углублений, и каждая из них в свою очередь всякий раз принимает все новые потоки воды или огня, которые движутся то вверх, то вниз, словно какое-то колебание происходит в недрах. Природа этого колебания вот примерно какая. Один из зе- вов Земли - самый большой из всех; там начало пропасти, пронизывающей Землю насквозь, и об этом упоминает Го- мер, говоря Пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна. И сам Гомер в другом месте, и многие другие поэты называют ее Тартаром. В эту пропасть стекают все реки, и в ней снова берут начало, и каждая приобретает свойс- тва земли, по которой течет. Причина, по какой все они вытекают из Тартара и туда же впадают, в том, что у всей этой влаги нет ни дна, ни основания и она колеб- лется - вздымается и опускается, а вместе с нею и оку- тывающие ее воздух и ветер: они следуют за влагой, куда бы она ни двинулась, - в дальний ли конец той Земли или в ближний. И как при дыхании воздух все время течет то в одном, то в другом направлении, так и там ветер ко- леблется вместе с влагой и то врывается в какое-нибудь место, то вырывается из него, вызывая чудовищной силы вихри. Когда вода отступает в ту область, которую мы зовем нижнею, она течет сквозь землю по руслам тамошних рек и наполняет их, словно оросительные канавы; а когда ухо- дит оттуда и устремляется сюда, то снова наполняет здешние реки, и они бегут подземными протоками, каждая к тому месту, куда проложила себе путь, и образуют моря и озера, дают начала рекам и ключам. А потом они снова исчезают в глубине той Земли и возвращаются в Тартар: иная - более долгой дорогою, через многие и отдаленные края, иная - более короткой. И всегда устье лежит ниже истока: иногда гораздо ниже высоты, на какую вода под- нималась при разливе, иногда ненамного. Иной раз исток и устье на противоположных сторонах, а иной раз - по одну сторону от середины той Земли. А есть и такие по- токи, что описывают полный круг, обвившись вокруг той Земли кольцом или даже несколькими кольцами, точно змеи; они спускаются в самую большую глубину, какая только возможна, но впадают все в тот же Тартар. Спус- титься же в любом из направлений можно только до сере- дины Земли, но не дальше: ведь откуда бы ни текла река, с обеих сторон от середины местность для нее пойдет круто вверх. Этих рек многое множество, они велики и разнообраз- ны, но особо примечательны среди них четыре. Самая большая из всех и самая далекая от середины течет по кругу; она зовется Океаном. Навстречу ей, но по другую сторону от центра течет Ахеронт. Он течет по многим пустынным местностям, главным образом под землей, и за- канчивается озером Ахерусиадой. Туда приходят души большинства умерших и, пробыв назначенный судьбою срок - какая больший, какая меньший, - отсылаются назад, чтобы снова перейти в породу живых существ. Третья река берет начало между двумя первыми и вскоре достигает обширного места, пылающего жарким ог- нем, и образует озеро, где бурлит вода с илом, размера- ми больше нашего моря. Дальше она бежит по кругу, мут- ная и илистая, опоясывая ту Землю, и подходит вплотную к краю озера Ахерусиады, но не смешивается с его вода- ми. Описав под землею еще много кругов, она впадает в нижнюю часть Тартара. Имя этой реки - Пирифлегетонт, и она изрыгает наружу брызги своей лавы повсюду, где кос- нется земной поверхности. В противоположном от неё направлении берет начало четвертая река, которая сперва течет по местам, как го- ворят, диким и страшным, иссиня-черного цвета; их назы- вают Стигийскою страной, и озеро, которое образует ре- ка, зовётся Стикс. Впадая в него, воды реки приобретают грозную силу и катятся под землею дальше, описывая круг в направлении, обратном Пирифлегетонту, и подступают к озеру Ахерусиаде с противоположного края. Они тоже ниг- де не смешиваются с чужими водами и тоже, опоясав землю кольцом, вливаются в Тартар - напротив Пирифлегетонта. Имя этой реки, по словам поэтов, Кокит. Вот как всё это устроено. Когда умершие являются в то место, куда уводит каж- дого его гений, первым делом надо всеми чинится суд - и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к Ахеронту - всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро. Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказания и получают освобож- дение от вины, а за добрые дела получают воздаяния - каждый по заслугам. Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправи- мыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабившие в храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справед- ливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи), - тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, откуда им уже никогда не выйти. А если о ком решат, что они совершили преступления тяжкие, но все же искупимые - например, в гневе подняли руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю жизнь, либо стали убийцами при сходных обстоятельствах, - те, хотя и должны быть ввергнуты в Тартар, однако по прошествии года волны выносят человекоубийц в Кокит, а отцеубийц и матереубийц - в Пирифлегетонт. И когда они оказываются близ берегов озера Ахерусиады, они кричат и зовут, одни - тех кого убили, другие - тех, кому нанес- ли обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им выйти к озеру и приняли их. И если те склонятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а если нет - их снова уносит в Тартар, а оттуда - в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная судьями. И наконец, те, о ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от заключения в земных недрах, и они приходят в страну вышней чистоты, находящуюся над той Землею, и там посе- ляются. Те из их числа, кто благодаря философии очис- тился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища ещё более прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко да и времени у нас в обрез. И вот ради всего, о чем мы сейчас говорили, Симмий, мы должны употребить все усилия, чтобы приобщиться, по- ка мы живы, к добродетели и разуму, ибо прекрасна наг- рада и надежда велика! Правда, человеку здравомыслящему не годится утверж- дать с упорством, будто все обстоит именно так, как я рассказал. Но что такая или примерно такая участь и та- кие жилища уготованы нашим душам - коль скоро мы нахо- дим душу бессмертной, - утверждать, по-моему, следует, и вполне решительно. Такая решимость и достойна, и прекрасна - с ее помощью мы словно бы зачаровываем са- мих себя. Вот почему я так пространно и подробно перес- казываю это предание. Но опять-таки в силу того, о чем мы сейчас говори- ли, нечего тревожиться за свою душу человеку, который в течение целой жизни пренебрегал всеми телесными удо- вольствиями, и в частности украшениями и нарядами, счи- тал их чуждыми себе и приносящими скорее вред, нежели пользу, который гнался за иными радостями, радостями познания, и, украсив душу не чужими, но доподлинно ее украшениями - воздержностью, справедливостью, мужест- вом, свободою, истиной, ожидает странствия в Аид, гото- вый пуститься в путь, как только позовет судьба. [Заключение. Смерть Сократа] Вы, Симмий, Кебет и все остальные, тоже отправитесь этим путем, каждый в свой час, а меня уже нынче "призы- вает судьба" - так, вероятно, выразился бы какой-нибудь герой из трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот - не надо будет обмывать мертвое тело. Тут заговорил Критон. - Хорошо, Сократ, - промолвил он, - но не хочешь ли оставить им или мне какие-нибудь распоряжения насчет детей или ещё чего-нибудь? Мы бы с величайшею охотой сослужили тебе любую службу. - Ничего нового я не скажу, Критон, - отвечал, Сок- рат, - только то, что говорил всегда: думайте и пеки- тесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это будет доброю службой и мне, и моим близким, и вам са- мим, хотя бы вы сейчас ничего и не обещали. А если вы не будете думать о себе и не захотите жить в согласии с тем, о чем мы толковали сегодня и в прошлые времена, вы ничего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний вы сейчас ни надавали. - Да, Сократ, - сказал Критон, - мы постараемся ис- полнить всё, как ты велишь. А как нам тебя похоронить? - Как угодно, - отвечал Сократ, - если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас. Он тихо засмеялся и, обернувшись к нам, продолжал: - Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я - это только тот Сократ, который сейчас беседует с вами и пока еще распоряжается каждым своим словом. Он вообра- жает, будто я - это тот, кого он вскорости увидит мерт- вым, и вот спрашивает, как меня хоронить! А весь этот длинный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не останусь, но отойду в счастливые края блаженных, кажет- ся ему пустыми словами, которыми я хотел утешить вас, а заодно и себя. Так поручитесь же за меня перед Крито- ном, только дайте ручательство, обратное тому, каким сам он ручался перед судьями: он-то ручался, что я ос- танусь на месте, а вы поручитесь, что не останусь, но удалюсь отсюда, как только умру. Тогда Критону будет легче, и, видя, как мое тело сжигают или зарывают в землю, он уже не станет негодовать и убиваться, вообра- жая, будто я терплю что-то ужасное, и не будет говорить на похоронах, что кладет Сократа на погребальное ложе, или выносит, или зарывает. Запомни хорошенько, мой до- рогой Критон: когда ты говоришь неправильно, это не только само по себе скверно, но и душе причиняет зло. Так не теряй мужества и говори, что хоронишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему мнению, требует обычай. С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что ус- лышали, но все снова и снова возвращались к мысли, ка- кая постигла нас беда: мы словно лишались отца и на всю жизнь оставались сиротами. Когда Сократ помылся, к нему привели сыновей - у него было двое маленьких и один по- больше; пришли и родственницы, и Сократ сказал женщинам несколько слов в присутствии Критона и о чем-то распо- рядился, а потом велел женщинам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел к нам. Было уже близко к закату: Сократ провел во внутрен- ней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, ска- зал: - Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на те- бя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Я уж и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый лучший из лю- дей, какие когда-нибудь сюда попадали. И теперь я уве- рен, что ты не гневаешься на меня. Ведь ты знаешь ви- новников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное. Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взглянул на него и промолвил: - Прощай и ты. А мы все исполним как надо. - Потом, обратившись к нам, продолжал: - Какой обходительный че- ловек! Он все это время навещал меня, а иногда и бесе- довал со мною, просто замечательный человек! Вот и те- перь, как искренне он меня оплакивает. Однако ж, Кри- тон, послушаемся его - пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет, пусть сотрут. А Критон в ответ: - Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ, еще не закатилось. А я знаю, что другие принимали отра- ву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, пили вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто хотел. Так что не торопись, время еще терпит. А Сократ ему: - Вполне понятно, Критон, что они так поступают, - те, о ком ты говоришь. Ведь они думают, будто этим что-то выгадывают. И не менее понятно, что я так не поступаю. Я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть попозже, и только сделаюсь смешон самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками. Нет, нет, не спорь со мною и делай, как я говорю. Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вер- нулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал: - Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком - что же мне надо делать? - Да ничего, - отвечал тот, - просто выпей и ходи тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда Оно подействует само. С этими словами он протянул Сократу чашу. И Совзял ее с полным спокойствием, Эхекрат, - не дрожал, не поб- леднел, не изменился в лице; но, по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил: - Как, по-твоему, этим напитком можно сделать воз- лияние кому-нибудь из богов или нет? - Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить. - Понимаю, - сказал Сократ. - Но молиться богам и можно и нужно - о том, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так. - Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и вы- пил до дна - спокойно и легко. - До сих пор большинство из нас еще как-то удержи- валось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя - да! не его я оплакивал, но собственное горе - потерю такого друга! Критон еще раньше моего разразился слезами и поднялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надор- вал душу, всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил: - Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным об- разом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства, - ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя! - И мы застыдились и перестали плакать. Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжеле- ют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и немного погодя - еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню спросил, чувс- твует ли он. Сократ отвечал, что нет. после этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и коченеет. Наконец при- коснулся в последний раз и сказал, что когда холод подступит к сердцу, он отойдет. Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрыл- ся - он лежал, закутавшись, - и сказал (это были его последние слова): - Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте. - Непременно, - отозвался Критон. - Не хочешь ли ещё что-нибудь сказать? Но на этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза. Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека - мы вправе это сказать - самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого.