«Психограмма»

Д ж о р д ж. Марта… (долгая пауза). …нашего сына… нет в живых.
Э. Олби. «Кто боится Вирджинии Вулф?»

    Флэтли летал по сцене. Как искры, сверкали набойки на его ботинках, как молнии падали его ноги в настил, выбивая волшебный стук. Шоу «Реверданс» началось. Его музыка будоражила сердце, его ритмы заставляли плакать. Прекрасная ирландская девушка, рыжеволосая, высокая, стройная, осталась одна после массовки. Я понял: вот она, моя любовь, — руки за спиной, высокая грудь, лебединая шея, огромные глаза и удивительные ноги. В этом ритме бьется мое сердце, в этом ритме я дышу, люблю, хочу…
    В слове — выразить жест. Мне привиделась игла в моем сердце. И как бы больно мне ни было, я сел и начал писать: «Письмо сэру Эдварду Олби».
«Здравствуйте, сэр Эдвард Олби!
    Наступила пора сказать правду. Вам не нужна моя правда, никому она не нужна — только мне.
    Я с удовольствием перечитал Вашу пьесу. Как удивительно она напоминает нашу жизнь! Как близки мне Джордж и Марта!
    На Ваш вопрос: »Кто боится Вирджинии Вулф?» — я сразу ответил: «Не я». Признайтесь, сэр, Вы рассчитывали на такой легкомысленный и поспешный ответ. Чуть позже мне пришлось изменить его.
    Я любил одну девушку. А она любила меня. Из шести лет, прожитых вместе, я, наверно, лишь два года любил ее. Остальные четыре — ненавидел. Она же — лишь любила. Правда, год. Так удивительно, сэр: как только чувства наши совпали, они тут же начали расходиться.
    Но я пишу не про ненависть — я пишу только правду. В отличие от Джорджа и Марты, у нас родилась дочь. Что это была за малютка! Рыжие волосы, маленькие пухлые ручки и синие глаза. Я не помню, как звала ее мать, — для меня она была моей маленькой Марго. Тогда же, сэр, я и допустил роковую ошибку: разрешил дочери жить вместе с матерью.
    Я приезжал. Мы укладывали Марго в кроватку и оставались один на один. Я подходил к жене. Она была чиста, как звезда. Она была настолько святая, что каждое прикосновение к ней было как грех. И я грешил, сэр, грешил вопреки ее уговорам и страхам. И часто вместо «звезды» мне хотелось видеть под собой «еврейку» Бодлера, прекрасную в своем вольнолюбии и своем разврате. Я бы включил фламенко, «Реверданс» или Каас. Я бы потворствовал всем ее прихотям и желаниям, ибо мои желания и прихоти оказались бы точно такими же.
    Но жена не переносила «мою музыку»: Она боялась моих безумств и безмолвно умоляла, чтобы я стал другим.
    Однажды я сказал, что приеду завтра и пусть она и Марго выйдут на улицу ровно в двенадцать. Я сшил алый парус, сэр, приколотил его к мачте и понес. Это было как смерть. Да, как смерть. По улице шли прохожие, но я поднял свой парус ровно в двенадцать и пронес его мимо родного балкона. И все мое существо ликовало и радовалось: я сделал это для любимой и моей маленькой Марго.
На балконе никого не было. Я не мог стоять под ним, понимаете, сэр. Алый парус не может стоять — он только раз приплывает в назначенный час. И только туда, где его очень ждут.
   — Мои часы отстали от твоих на пять минут, — улыбаясь, сказала жена. Она была спокойна и весела, она обнимала меня, но не видела и не понимала моей смерти ради нее.
    «Папа, — шепнула мне дочь, — твоя маленькая Марго видела твою смерть. Я смотрела сквозь перила балкона, и ты не мог меня видеть. Ты очень красиво умирал, и я плакала. Плакала от счастья, потому что ты умер ради меня».
    Я умер не зря. Но тогда, сэр, и появилась стена. Тонкая стенка между мной и поверившей только своим часам.
    Мое сердце стучалось в эту стену, сэр. Оно хотело пробиться, но все глуше и глуше звучали ответные удары с другой стороны.
    Марго! Моя маленькая Марго! Ты ль виновата в бедах матери и отца? Почему ты осталась там, за стеной? Почему она отняла тебя у меня?
    И вот случился день и случилась ночь. Пошел снег. Беда! Нет со мной моей маленькой Марго!
    Я не понял, как оказался в этой квартире. Там были девушки, красивее любого порока. Я пил вино у них на губах. Потом выбрал самую лучшую и самую пьяную, одел ее, вывел на улицу. Я показал ей свой город, свои звезды и свой снег, сэр. Она летела ко мне, но мне было противно и мерзко.
    Но эти губы и рыжие волосы! Я отдал им все, что хотел и имел. Мне нужно было кому–нибудь все это отдать, для кого–нибудь умереть. Беда! Нет со мной моей маленькой, нежной Марго!
    И вдруг, по улице навстречу, — моя бывшая женщина. Говорит:
   — Как я любила тебя! Я шла, чтобы отдаться навеки тебе. И здесь навсегда поклялась бы, что буду твоей. Но тебе не нужны мои ласки. И я не нужна.
   — Мне нужна лишь Марго, — отвечал я.
   — Марго? — закричала она. — Но знаешь ли ты, что Марго умерла?
   — Что ты несешь? — я стал как обломок льда, сэр Эдвард Олби.
   — Она умерла в том году. Когда ты ушел от нас, — отвечала она. — Но зачем нам Марго? Возвращайся ко мне. Мужчины хотят сыновей — я рожу тебе настоящего сына.
   — Убирайтесь все прочь! — я бежал через снег, оставляя следы. Они были темны — я истекал темнотой.
    Моя Марго! А ведь ты умерла без меня. Не смогла дальше жить без моря и кораблей. Этот воздух был вреден тебе. Без меня. Да, сэр, без меня.
И тогда я улегся в постель. Мне казалось тогда: после холодной осени я не смогу пережить такую одинокую зиму.
    Пережил. И сейчас, в феврале, ощущая, как солнце теплеет, я ложусь и вспоминаю свой последний новогодний сон.
    Я улегся в постель. Я был на краю пропасти и знал, что внизу шумит море. Мне хотелось туда. Бесполезно. Я вернулся и захотел, чтобы рядом еще кто–то был. Чье–то милое и родное лицо. Первой легла моя мать, и мне стало страшно за правдивость нелепых учений. Сэр, ведь никто не прилег тогда рядом! А когда я снова заснул, то увидел Марго и понял: она умерла без меня, но и ради меня. И я обнял ее пустоту, гладил невидимое лицо, смотрел в неродившиеся глаза, целовал в невлажные губы.
    За что это, сэр Эдвард Олби? За что? И как мне жить дальше? Ведь во всех этих лицах, мелькающих мимо, я ищу только мою маленькую Марго.
    И мне кажется. Да–да, мне кажется. Со временем. Я начинаю бояться Вирджинию Вулф».
    Я закончил. Флэтли закончил. Зал неистовствовал.