Павел Андреев. Двенадцать рассказов


 © Copyright Павел Андреев, 1998-2000
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.artofwar.spb.ru/pavel_andreev/index_tale_andreev.html


Павел Андреев. Дождь

                        Посвящается моему другу Валере


     Мы шли до края и за край,
     И в риске и в чаду,
     И все, с кем мы знавали рай,
     Нам встретятся в аду.

     ...Когда рота остановилась на очередной короткий привал, было уже ясно,
что таким табором двигаться на злополучную вершину нельзя. Дальше подъем шел
по  склону, который освещался луной.  Ротный произвел перегруппировку  перед
последним рывком.
     Почему ротный выбрал  Кубика  -  знали все.  Но  почему  Кубик  взял  в
напарники его  - уставшего,  измученного  молодого  - никто  так и не понял.
Кубик слыл в  роте отмороженным - молчал, порой обкуривался "в дым", бил без
предупреждения,  охотно идя  на обострение  отношений. Их в  роте было  трое
земляков,  призванных  из  Алтайского  села.  Под  дембель из  этой  дружной
компании алтайцев в живых остался только Кубик.
     "Будешь идти след в след  -  "стоим - идем",  стрижешь ушами, молодой?"
Вот и весь инструктаж.
     Солдат двигался автоматически, порой с запозданием реагируя на условные
сигналы Кубика.  Усталость брала  свое,  пара полученных "подач"  от  Кубика
только усилила напряженку. Луна светила предательски ярко, камни на  склоне,
отполированные  ветром  и  солнцем, блестели,  создавая  иллюзию  прошедшего
дождя.
     Подтянувшись  на  руках,  Кубик  резким  движением  перекинул  тело  на
площадку карниза, затем,  сидя на корточках, огляделся и... неожиданно встал
во весь рост.  Площадка освещалась луной. На  фоне черного звездного  неба и
сверкающих  камней  Кубик  выглядел  пришельцем   из  космоса.  Его  длинная
искаженная тень только усиливала внеземной эффект происходящего.
     Накопившаяся усталость убила остатки логики и страха в голове молодого.
Восприняв поведение Кубика как  знак отсутствия опасности, он, громко топая,
оступаясь, взобрался на площадку и подошел к дембелю.
     Кубик   повернулся   к   нему   всем  телом,  словно   прикрывая   его,
растрепанного,  от  чьих-то нескромных глаз.  "Шнурки  развязались," - голос
Кубика  был  спокойным и  слегка уставшим. "Где?" - не  понял  молодой.  "На
правом ботинке," -  уже  жестко,  но тише произнес  Кубик.  Присев на  левое
колено, Кубик, не меняя интонации, сказал: "Спокойно, урод. У меня за спиной
духи. Там точка с ДШК. Мы для них, как в тире. Они прозевали  нас,  а мы их.
Да не крути ты шарабаном, черт. Слушай сюда. Сейчас я встану и  повернусь  к
ним.  Ты из-за моей спины  кинешь гранату -и сразу за тот камень,"  -  Кубик
слегка повел головой в сторону  большого камня на краю площадки. Между ним и
склоном была небольшая щель.
     Кубик  медленно встал,  отряхивая  колено. "Шурави, бакшиш!" - раздался
крик, и они  услышали,  как что-то покатилось к  ним со склона. "Гранаты," -
успел подумать молодой. Сильный  толчок от Кубика кинул его на камень. Падая
в щель  лицом вниз,  он на мгновение опередил одновременный взрыв нескольких
гранат,  накрывший  всю площадку.  Несколько тугих горячих  ударов в спину и
ноги заставили его инстинктивно вжаться в спасительную щель.  Он слышал, как
взорвалась ответная  граната, брошенная  Кубиком.  Затем пространство вокруг
него  наполнилось упругими, теплыми струями воздуха.  Что-то  гулко хлопало,
отскакивая от  камней,  повторяя,  словно эхо, равномерный кашель духовского
ДШК. Он  почувствовал неожиданную слабость  и  с  ужасом  понял,  что  самым
бесстыдным  образом  засыпает,  не  имея  возможности  и  сил  противостоять
нахлынувшей на него  мягкой, приятной беспомощности.  Растекаясь по каменной
щели, успел только подумать: "Я так и не кинул гранату..."

     ...На  улице  шел  дождь. Капли монотонно долбили обшивку машины. Струи
воды на лобовом стекле размывали привычные контуры домов, проезжающих машин,
спешащих куда-то одиноких пешеходов.
     -  Знаешь,  о  чем я сейчас думаю?  -  Валерка рассеянно изучал  унылый
городской пейзаж через боковое стекло машины. - Я думаю о том, что  в Афгане
я хотел  и  не  боялся, а сейчас хочу и боюсь,  -  ответил он  сам себе,  не
дождавшись Саниного вопроса.
     -  А  я сейчас  думаю о том,  что  ты чувствовал  тогда, той  ночью  на
"Кресте", - Саня знал, что  с Валеркой лучше говорить об одном и том же, чем
молчать.
     - Да я  же тебе рассказывал про это уже тысячу  раз! - Валерка  не  мог
сдержать своего  раздражения.  -  Вот ты опять  грузишь!  Тебе  надо  это  -
ковыряться в прошлом?
     -  Человеком управляют  его  прошлое  и его  привычки,  -  назидательно
произнес Саня.
     -  Тогда ты, брат, водолаз по  жизни, - с  явным удовольствием  съязвил
Валерка.
     - Ну, было, ну, прокололся - бывает!
     Мутный поток грязной воды из-под колес обогнавшего их "лэнд-крузера" на
секунду накрыл их "восьмерку" с головой"...

     ...Мугаджары. Несколько разрушенных глиняных домов на границе зеленки и
бетонки,  тонкой нитью  уходящей на запад к  Кишкинахуду,  а затем дальше  к
Гиришку,  к Герату, к Кушке и,  может  быть,  к кому-то из  туркменов домой.
Зеленка в этом месте резко  отступала изумрудным массивом  на юг, освобождая
дорогу из своих цепких объятий  и  уступая место безликой выжженной  солнцем
пустыне.
     Их  группа  из  шестнадцати человек  на  двух  БТРах  высадилась  ровно
пятнадцать минут  назад и должна была  обеспечить  "блок"  на  этом  участке
бетонки.   Быстро   все   прошмонав,   привычно  проверив  вероятные   места
минирования, они занимали позиции, радуясь тому, что опередили противника.
     Колонна опять задерживалась. Они торчали здесь, казалось, уже вечность.
Солнце,  не по-осеннему  жаркое, палило  их спины и лысые затылки, заставляя
опорожнять и  без того скудные  запасы воды. Весь окрестный виноград был уже
собран и съеден - это тоже никак не скрашивало их напряженного ожидания.
     Саня  сидел на облюбованной  им точке.  Вытянув длинные ноги,  опершись
спиной о сухую глиняную стену разрушенной наполовину сушилки, он внимательно
рассматривал виноградник в прицел, снятый им с АГСа.
     "Ну  что, пойдем  за  водой?"  - предложение  Зулпукара  заставило  его
оторваться  от  наблюдения. "Пойдем,"  -  Саня  спрыгнул  с сушилки, не  без
сожаления оставляя уже обжитое им место.
     Этот колодец  они нашли в прошлый  раз, когда обеспечивали  прохождение
колонны на блоке. Колодец находился у стены, служащей рубежом занимаемой ими
позиции. До него было метров сто плюс  два дувала, увитых виноградной лозой.
За ними начинался виноградник, через который духи обычно выходили к бетонке.
Но  пока колонны  не  было. Не было духов. Не  было уже и  винограда. Только
засыпающая осенняя  лоза и это дурацкое солнце,  которое  уже опустошило два
больших глиняных кувшина, бережно прижатых резиновыми ремнями из автокамер к
белым внутренним стенкам их БТРа.
     Колодец  был  вырыт  духами.  Это  была  круглая  яма  в   сухой  земле
виноградника диаметром около полутора метров и глубиной около пяти. Она была
прикрыта крышкой, сплетенной из лозы. Покрытая пылью и забитая грязью крышка
была почти не  заметна  на  земле,  что легко превращало  колодец в ловушку.
Стенки этого глиняного цилиндра были  покрыты углублениями  для рук  и  ног,
облегчавшие человеку  спуск. Саня, надев на шею  два  пустых,  как ссохшиеся
желудки солдат,  презерватива  РДВэ  и,  закинув автомат за спину, осторожно
полез вниз. В колодце было прохладно.
     Зеркало темной воды покрывали упавшие сверху листья винограда и  прочий
мусор. Саня, широко расставил ноги, плотнее устраивая их  в выемках,  уперся
головой в  стенку колодца и развел  руками  сор, ощутив тугое  сопротивление
воды.  В поднятом им  круговороте  Саня  заметил  мертвое тельце  утонувшего
мышонка. Не  испытывая  ни жалости,  ни  брезгливости,  он аккуратно положил
неудачника в одну из впадинок в стенке и, наконец, с удовольствием ополоснул
лицо холодной водой. В  сумраке колодца,  приятной прохладе и завораживающем
колыхании воды казалось, что время остановилось. Саня напился, затем, набрав
воды в оба рюкзака-фляги, смочил свою лысую голову.
     Сверху посыпалась  сухая глина. Зулпукар, не дождавшись Саню, спускался
вниз. С  трудом  разминувшись  на середине узкой  горловины,  они поменялись
местами  -  один направился  к  воде,  другой начал подъем. Сане  оставалось
меньше  метра  до  края,  когда что-то  заслонило  солнце,  освещавшее шахту
колодца.
     Глаза  медленно привыкали  к  дневному свету после  сумрака подземелья.
Первым, что  удалось разглядеть, была большая  загорелая  голень  и  стопа в
черной резиновой галоше.
     Дальнейшее произошло  в одно  мгновение. Саня  увидел, как в  колодец -
прямо ему на  голову  -  полетела  граната.  Он  инстинктивно  уклонился  от
падающего  металла,  прижавшись к стенке. Не  дожидаясь автоматной очереди в
упор, оттолкнувшись от стены, он  подпрыгнул  и ухватился за ногу в  галоше.
Водяной столб от  взрыва чуть приподнял Саню  и, опадая, сорвал его вместе с
духом  вниз и швырнул  на  дно глиняного  стакана.  С высоты пяти метров они
рухнули на оглушенного, но живого Зулпукара, уже взбивавшего в пену холодную
воду.
     Полученный Саней  удар  по  голове прикладом  собственного автомата  на
короткое  мгновение  отключил  его  сознание.  Очнувшись,  он увидел  только
дрожащую  пелену  перед собой,  его  окружала  мутно-желтая  мокрая  тишина,
наполненная  неистовыми  движениями  чужих  тел.   Зацепившись   за   что-то
амуницией,  он  оказался зажатым головой вниз между  Зулпукаром  и  хозяином
колодца. Стараясь перевернуться на ноги, он молотил руками и ногами когда-то
такую желанную  холодную воду, которая  сейчас  была готова  хлынуть  в  его
разрывающиеся от отсутствия воздуха легкие. Когда ему уже казалось,  что  он
так и  останется  торчать головой вниз  в  этом  колодце, неожиданно сильный
рывок  за шиворот  изменил  его положение и он,  уже  практически потерявший
сознание, оказался лицом к лицу с духом, стоявшим с пепельным лицом по шею в
воде.
     Из всех дырок Саниной головы вытекала вода. Силясь глотнуть воздуха, он
открыл рот, и его вырвало прямо в лицо мертвого духа. Пытаясь  разобраться в
случившемся,  Саня повернулся  к товарищу. Разорванная щека Зулпукара сильно
кровоточила, он учащенно дышал. На его немой вопрос Зулпукар поднял вверх из
воды правую руку, сжимающую нож, когда-то добытый на проческе в городе.
     Над их головой висело облако дикой смеси дыма, водяной и глиняной пыли.
Запах взрывчатки  был  тошнотворен. Сквозь звуки капель,  падающих со стенок
колодца, доносился  шум яростной перестрелки.  Осмотрев и ощупав друг друга,
они осознали, что два порванных осколками РДВэ, рассеченное лицо Зулпукара и
страх  утонуть в этом глиняном мешке - единственное,  что осталось у них  от
знакомства с духом.
     Измазанные грязью, они  стояли в холодной  воде. Словно  напоминая им о
возможности  превращения  этого колодца в могилу,  в одной из  выемок  -  на
уровне головы мертвого, прижатого к стене  духа -  на листе виноградной лозы
лежала  маленькая  тушка  мышонка,  так   бережно  укрытая   Саней.  Мокрые,
взлохмаченные осколками  стенки обещали  им нелегкий подъем, который, к тому
же, в любой момент мог быть оборван одной короткой автоматной очередью.
     Когда  они,  чертовски  уставшие,  наконец-то  перевалились  через край
колодца, все уже закончилось  без их участия. В бригаде еще долго показывали
на  них   пальцем.  Колодец,  ставший  могилой  для  голоногого  неудачника,
засыпали, взорвав в нем фугас, найденный саперами на дороге...
     Нелепость, почти стоившая им жизни, там, где жизнь продлевается смертью
врага...

     ...Саня  сидел  на  кухне и слушал рассказ  Димы-Миротворца. Отслужив в
Югославии,  помотавшись,  Дима   тормознулся  в   известном  на  всю  страну
подразделении, где,  по  его  словам, он с  удовольствием  освобождал  чужие
сердца от ненависти. Их когда-то познакомил Валерка.
     "...Понимаешь, по-дурацки как-то получилось. Я сам разговаривал с этими
парнями. Они не уроды  совсем. Просто  день был тогда тяжелый  -  шел дождь,
вызовов было много, в общем, нелепо  все вышло. Они  сами не поверили, когда
увидели, что сделали. Да он  и сам как-то странно себя повел.  Зачем он  так
сделал? Он никогда так не шутил..."

     В тот вечер, подбросив Саню до дома, перед тем, как поставить машину на
стоянку, Валерка заехал на заправочную станцию. Дождь не прекращался с утра.
Было  уже  поздно.  Увлекшаяся болтовней с приятелем  королева  бензоколонки
долго  не подходила  к пульту. У Валерки  был тяжелый день,  заканчивать его
таким хамством  он,  наверное,  не  хотел.  К тому  моменту, когда  дама, не
скрывая  раздражения,  наконец, появилась  на своем рабочем  месте, терпение
закончилось бы и у святого.
     Что Валерка сказал  ей, никто  уже не узнает.  Но то, что сказанное  не
понравилось ее кавалеру, предположить можно. Когда Валерка заправил машину и
уже сел в нее,  этот дамский угодник подошел к его "восьмерке". В общем, они
"поговорили".  Наряд   милиции,  неожиданно  быстро  подъехавший  по  звонку
заправщицы, испугавшейся за  жизнь ухажера,  крепко  "уснувшего" под  дождем
после "беседы", тормознул его, выезжающего с заправки.
     На  вопрос  Валерки о  причине  их  беспокойства,  стражи общественного
порядка, отягощенные автоматами, бронежилетами и  свалившимся на  них сверху
вместе   с  дождем   чувством  собственной  значимости   и  ответственности,
пригрозили ему справедливой расправой. Их убогий вид, зачамканные  броники и
пукалки-АКСУ вернули Валерке уже утраченную им радость к жизни.
     Валерка достал из бардачка машины игрушку сына - добротно изготовленную
желтолицыми творцами детского счастья копию "Ругера P-85" и вышел из машины.
Двое милиционеров, стоявших  у  Валериной восьмерки, сразу легли на  мокрую,
хорошо освещенную площадку заправочной станции. Третий "боец" начал стрелять
из короткого автомата.
     Из  выпущенных  им восемнадцати  пуль  только одна попала в  стоящего у
своей  машины  улыбающегося  Валерку.  Так он этим  ребятам  и запомнился  -
лежащим на земле под дождем, смотревшим на него снизу, весело улыбающимся...
     Дальше все было делом техники - протоколы, складные показания и изъятая
как  вещдок игрушка Валеркиного  сынишки.  "Предмет,  похожий  на  пистолет"
видели только те двое, принявшие положение "к бою". Стрелявший его не видел,
но  видел "отжимающихся" товарищей и  улыбающегося водителя ВАЗ-21083. Целые
сутки шел дождь...

     Саня  с  Димой-Миротворцем еще  посидели на  кухне. Миротворец  пить не
стал, а предложил  "дунуть"  в  память  о  Валерке. Они  вышли на лестничную
площадку. Уже давно забытый дым заполнил Санины легкие. Он сидел на холодном
бетоне,  уставившись  в  заплеванные  ступеньки,  и  вспоминал их  последний
разговор тогда, в "восьмерке".

     ...Дождь все шел и шел... Капли монотонно  долбили  по капоту  и  крыше
машины.
     - Слушай, Валер, а Кубик погиб? - Саня задал давно мучавший его вопрос.
Почему-то раньше он не решался этого сделать.
     - Да нет, он  тогда выжил. Его сдуло с того карниза.  Он меня потом еще
выковыривал из той щели, мне ведь только задницу и ноги посекло тогда. Я его
еще спросил со страху, буду ли я жить. Он мне сказал, что  помирать пока  не
время, а,  когда  надо  будет, он  за мной придет.  Так прямо и  сказал. Его
зарезали  на второй день после возвращения  домой,  на дискотеке. Кто-то  из
"откинувшихся"  местных авторитетиков. Туда еще потом дембеля из роты отбыли
всем  призывом. Шум был, стрельба.  Мать  Кубика  уговорила  наших  простить
уродов. К его родителям каждый год раньше ездил кто-нибудь из наших. Сейчас,
наверное, уже реже. Я тоже ездил, косить меня его отец научил.
     Валерка помолчал и потом добавил:
     - Сегодня во сне Кубика видел. Как в тот раз, перед тем карнизом, стоит
и в глаза мне смотрит, типа, проверяет - струшу я или нет. Потом так головой
мотнул в сторону и говорит:  "Ну что, молодой, пойдем?" И я пошел  за ним, и
мне так легко стало, задышалось так свободно - как после дождя..."

     Саня с Миротворцем попрощались у подъезда.
     - Да, жизнь прожить, как  по минному полю  пройти, - прощаясь, произнес
Миротворец.
     - Да, это - как за водой сходить, - согласился с ним Саня.
     - Все там будем, - подвел после долгой паузы итог Миротворец.
     - Тогда  бросай  курить  эту  дрянь, иначе  я этого не вынесу, -  почти
просительно сказал Саня.
     - А там без этого совсем загнешься, - нашел оправдание Миротворец.
     И они разошлись, обменявшись  на прощание крепким  рукопожатием. Каждый
пошел своей дорогой.

     Саня  шел  и  вспоминал  слова  Валеры:  "Когда ты родился, все  вокруг
смеялись, а ты  плакал. Умереть надо так, чтобы  все  вокруг плакали,  а  ты
смеялся". У Валерки это получилось...

     (с) Павел Андреев, 1998

Павел Андреев. Пуля


 © Copyright Павел Андреев, 1998
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.afghanwar.spb.ru/stories/index.htm


     Я давно не видел его. Он сильно изменился с тех пор, как мы встречались
с ним последний раз, года  три  назад.  Тогда  я  приехал  к  нему  в  канун
праздника  Дня  шахтера  и  убедился,  что мой друг давно уже вырос из этого
маленького и опрятного городка. Он изменился. Изменился  внешне,  но  внутри
его по-прежнему жил тот парень, которого я знал в Афгане. В его груди билось
большое  доброе  сердце,  но  душа  его,  опаленная  чужим  жарким  солнцем,
окончательно сошла с ума. Я был уверен, что со временем все пройдет.
     Я с волнением подошел к двери, нажал на звонок.  За  дверью  послышался
громкий, раздражающий слух звонок. Я представил как откроется дверь, я увижу
его,  мы  обнимемся...  Дверь  распахнулась  и  я  увидел  его.  В следующее
мгновение он обыденно пожал мне руку и  недоуменно  заглянув  мне  в  глаза,
спросил: "Ты что, с "поля дураков"?" Я не смог справиться с охватившими меня
чувствами.  Моя  растерянность  и  обида  одновременно  выплеснулись наружу.
Скрыть это было трудно и он все увидел. Опережая мои  эмоции,  он  запоздало
обнял  меня  и  дружелюбно,  похлопав  по  спине, сказал: "Ну что ты, словно
мальчик. Я рад тебя видеть, старик. Только соплями меня не  измажь".  Злость
на  его  скупую радость встречи, обида на его снисходительность, все куда-то
ушло, когда я, не разуваясь, в протезах, вошел в его однокомнатную квартиру.
На  видном  месте,  на  полке  книжного  шкафа  стояла  миниатюрная   модель
БэТээРа-60  ПэБэ.  На  борту  этой  маленькой машинки стоял номер 345! Глаза
моего друга, хозяина этой квартиры, горели неподдельной  гордостью  за  этот
маленький  парад  его  побед:  "Я  тебе  еще  кое-что  покажу.  Я здесь куст
настоящей индийской конопли посадил!..."
     Я его уже не слушал. Его душа точно сошла с ума и время его  не  лечит.
Он навсегда остался там, с ними. Я боялся этого.
     ...Солнце  жгло  лысый затылок. "Стекляшка" хрустела на спине, покрытая
солью от пота. Над землей, словно раскаленное стекло,  двигался  неощущаемый
поток воздуха, искажая контуры предметов до неузнаваемости.
     Пуля  лежал  в собственноручно вырытом окопе для стрельбы "из положения
лежа" и смотрел на плывущее марево  в  оптический  прицел  своей  эСВэДэшки.
"Поле  Дураков"  ,  на котором он изображал снайпера на боевой позиции, было
куском пустыни , начинающимся от батальонного сортира. Это было  место,  где
отбывали  наказание  все  достойные  этого.  Наказание было простым и потому
очень неприятным. Наказанному , полагалось выкопать свой индивидуальный окоп
для стрельбы "из  положения  лежа"  в  соответствии  со  всеми  требованиями
военного  искусства. Находится на посту приписывалось каждому по разному. Но
наказанием считалось не сам  факт  подобного  боевого  дежурства.  Считалось
позором,  если  проверят  качество  твоего  творения  и  твою  бдительность.
Ценилось доверие и самостоятельность. Но прийти  могли  в  любой  момент,  а
филонить значило только одно -- потерять доверие и попасть в число "червей",
проявляющих  "червячью"  гибкость  в жизни. За два года, в течении которых в
бригаду, из  призыва  в  призыв,  прибывали  избалованные  мальчиши  великой
страны,   наказание   становилось   ритуалом,   обрастающим  более  жесткими
условностями. Соответственно более высоким становился  статус  "удостоенных"
полного  набора  всех  условностей  ритуала.  Как  живая  память  о  всех  ,
побывавших в объятиях "Поля Дураков", кусок убитой солнцем земли был  покрыт
множеством  оспин-окопов.  Пуля  лежал  на  "Поле  Дураков" и развернувшись,
спасаясь от скучного пейзажа пустыни , изучал бригаду в  прицел  снайперской
винтовки,  пытаясь  не  думать  о Гуне, лет хе, подарившем ему эти мгновения
радости общения с чужой совершенно землей.
     Все люди на этой войне, после первых  трех  месяцев  пребывания  здесь,
делились  на  два  типа: те, кто видит в войне только материальную выгоду, и
те, кого в основном привлекает игра в эту войну. Большинство попавших  сюда,
в  конце  концов, составляли промежуточную группу. Лейтенант, по кличке Гун,
был  ярким  представителем  той   самой   промежуточной   группы.   Он   был
профессионалом  в  вопросах  торговли  с  местным  населением, и еще большим
профессионалом в вопросах ведения засадных действий против  того  же  самого
местного населения. Не утруждая себя компромиссами, Гун нашел простой выход,
избавляя  себя  от  угрызений  совести  -- он и то и другое делал с чувством
большой ответственности. Это  выдавало  в  нем  профессионала,  стремящегося
делать  свою работу настолько аккуратно, насколько позволяют обстоятельства.
Считалось, что Гун не приступает к делу  до  тех  пор,  пока  не  предпримет
необходимых мер, чтобы обезопасить себя "на случай, если придется иметь дела
с Аллахом ".
     Не скрывая своего двойного высшего образования, Гун элегантно, дополняя
Шекспира , объяснял свой взгляд на окружающую его действительность: " Дыра в
кармане приводит к пустоте в голове. Пустота в голове приводит к дырке в той
же голове.  И другого выбора нет вокруг на сотни километров, сынки. Вся наша
жизнь здесь сводится к необходимости и мы медленно становимся  животными  на
этой  чертовой  войне!".  До  того,  как Гун приметил Пулю, Пуля был простым
бойцом "только что с самолета". У него даже было имя. Мама звала его  Кешей,
но мама ничего не говорила Кеше про войну и Советскую армию.
     Кеша  жил  с  родителями  и  сестрой,  в  горняцком  урановом  городке,
затерявшемся в  степных  просторах.  Он  и  не  подозревал  о  существовании
курсанта, будущего лейтенанта, жующего яблоки где-то на Украине. Война свела
их  вместе,  пропустив  их мир через оптику прицела, страшно упростив жизнь,
сделав ее невыносимо конкретной....
     ...Когда мы, слегка выпив и выкурив все запасы  "дряни",  переместились
на балкон, предоставляя Кешеной семье возможность спокойно выспаться, теплая
летняя  ночь  наполнила  маленькую  квартиру  своей  прохладой. Мы сидели на
балконе и говорили о прошлом. Я старался  перевести  разговор  на  настоящее
положение дел. Но он, пропуская мои вопросы, все тащил и тащил меня в войну.
Заглянув  через  открытую  дверь  балкона  в  комнату,  где укрывшись белыми
простынями , на единственном диване, спала его жена и  дочь,  он  неожиданно
вдруг сказал, кивая головой в комнату: Прикинь, мы в морге! .
     Подобная  аллегория  меня  поразила.  Да,  в  залитой серебряным лунным
светом комнате на полу лежали постеленные для нас матрасы,  накрытые  белыми
простынями.  Остальные  спящие,  также  укрытые белым, дополняли эту картину
ночной тишины. Но о чем нужно думать, как нужно  смотреть  на  этот  мир  из
глазниц-амбразур  этого  круглого, непробиваемого словно дот, черепа, что бы
эту белую  тишину,  наполненную  спокойствием  здорового  безмятежного  сна,
сравнить  с мертвой безжизненностью морга?! Ты понимаешь, Кеш, что ты сейчас
гонишь? , -- спросил я его. Я гоню?  ,  --  он  искренне  удивился.  Это  ты
гонишь!  Ты  думаешь  все  кончилось?  Да оно только начинается! Ты посмотри
вокруг? Ты забыл, как тебя в госпитале на коляске спускали на лифте на улицу
лишь после того, как ты рубль давал деду лифтеру, забыл? Они  не  сдохли.  У
них  растут  дети,  их  дети,  воспитанные  ими.  Они все вокруг нас. Они же
мертвые все! И мы опять одни. Одни, как тогда в засаде! Это моя война и я ее
не проиграю... , -- он замолчал, глядя на меня в упор.
      Кеш, я участвую , -- успокоил я его. Ты помнишь, как нас учил Гун? ,--
не унимался он....
      ...Ты должен понять, что это чужой тебе человек. Иначе ты  не  сможешь
сделать  это. Ты должен понять что это просто мишень, цель. Это чужая жизнь.
чуждая тебе. Если ты это не сделаешь, то он такого шанса не упустит. Если ты
подаришь ему этот шанс, он подарит тебе увольнительную домой. Только поедешь
ты к маме в консервах . И будет она писать в бригаду письма о том, почему ей
лейтенант не вернул  сына.  Тебе  это  надо?  ,  --  Гун  стоял  над  Пулей,
разбросавшем ноги в разные стороны, демонстрируя стрельбу лежа.
     Перед  Пулей  была мишень, Гун ее лично притащил на Поле. Это бы старый
глиняный кувшин, наполненный остатками киселя с ПХД. Сверху  на  кувшин  был
натянут  презерватив,  измазанный  какой-то  липкой  гадостью  ,  к  которой
прилипли куски войлока и другой волосатой дряни. Все это стояло от  Пули  на
дистанции пятьсот метров.
       Вот  ,  сынок,  перед  тобой цель. Представь, что от твоего попадания
зависит мое настроение и поэтому твое будущее. Выстрел,  результат  --  идем
отдыхать.  Нет  результата  --  я  иду  отдыхать,  ты  идешь работать. После
попадания в цель, ты можешь сходить и убедиться в том, как  будет  выглядеть
твоя  голова,  когда  в  ней  сделают  дырку. Этот кувшин с презервативом --
точная копия твоей головы. Если ты этого не поймешь, тебя легче будет  убить
сейчас,  чем  брать  с  собой,  а  потом вытаскивать тебя на себе под огнем!
Правила простые, поэтому запоминай, повторять не буду.
     Первое: от стрелка  из  проклятой  Ли-Энфилд  образца  1902года  (!!!),
кидающей  пули  на  дистанцию  прицельной  дальности  до  кэмэ восемьсот, ты
выгодно отличаешься скоростью стрельбы. Если он обкурен и в меру  раздражен,
то его первый выстрел -- это порядка семи секунд работы его мозгов. Учитывая
,  что  попасть с первого раза -- это гусарство для нормального человека, то
на перезарядку духу понадобится для повторного выстрела секунд десять. Усек?
Время подготовки второго выстрела  дает  движущейся  цели  шанс  в  тридцать
метров,  если конечно штаны спущены. У тебя такой паузы не должно быть. Твоя
невеста -- автоматическая винтовка, она экономит тебе  секунд  пять,  а  это
метров  пятнадцать,  которые  ты  не дашь жертве пробежать. Первый выстрел в
цель -- это мечта! Мечтать не вредно, вредно не мечтать. Но  после  выстрела
мимо, цель присядет,это в лучшем случае. В зависимости от жизненного опыта и
психики,  мгновенное  оцепенение,  в  которое  ты  его  вводишь своим первым
неудачным выстрелом , длится около пяти -- шести секунд. Это  твой  звездный
час! Тебе этот миг дарит твоя автоматическая винтовка, оцени это.
     Второе:  нормальный  дух в толщину в среднем до пятидесяти сантиметров.
Все, что делает его живым и шустрым, находится внутри его  тела  на  глубине
15-20 см. А на его грудь легко ложится круг радиусом в десять сантиметров --
это  гораздо  больше  разброса  твоей винтовки на дистанции в 400 метров. На
этом рубеже тебя  может  достать  только  такой  же,  как  ты,  стрелок  или
пулеметчик.
     Пуля  твоей  винтовки  весит  чуть  больше  девяти граммов. Она одета в
стальную  рубашку  с  медным  покрытием.   При   попадании   в   духа,   она
разворачивается  на  90,  затем,  спустя доли мгновений -- на 180 градусов и
летит задницей вперед, незначительно разрывая ткани.  Но  на  глубине  15-20
сантиметров  она  теряет  свою  силу,  передовая  ее  телу , уже мертвого от
страха, духа. При этом, его требуха переживает очень  сильный  разрыв  своих
тканей.  Причем,  при  прохождении через сплошные органы, легкие или печень,
она их  разрушает  полностью.  Понял?  Так  что,  твоя  задача  --  попасть.
Остальное не твое дело. Но фокус в другом.
     При попадании в тело, пуля заставляет его пульсировать, как наполненный
водой  воздушный  шарик.  Представь,  что  с интервалом в две секунды в духа
попадают две-три твоих пули? Они так раскачают  его  дерьмо,  что  оно  само
разорвет тело изнутри! Поэтому, запомни:
     --  Прицельная  метка  твоей  оптики  обычно  мечется  на  цели  -- это
нормально,  но  колебания   должны   снижаться   на   окончательной   стадии
прицеливания -- за несколько мгновений до выстрела.
     --  Устойчивое  положение  винтовки,  возможность  ее  перемещения  при
наводке и удобство самой наводки  обеспечит  принятое  тобой  положение  для
стрельбы  .  Здесь  есть  одна  проблема  --  отдача.  Удерживай ее. За счет
правильного  положения  и  следовательно,  снижения  колебаний,  ты  сможешь
увеличить  точность  прицеливания в 6 раз при стрельбе из положения лежа или
сидя, по сравнению с позой, когда ты читаешь, лежа на пляже  или  сидишь  на
унитазе, с опорой на локти рук (если будешь слушать меня ).
     --  Вот  причины,  которые  заставляют  обратить  внимание  на  все эти
прибабахи в куче: у тебя преимущество в скорострельности ; у  тебя  неплохая
оптика  для попадания на рубеже 400 метров тремя выстрелами в круг, радиусом
в десять сантиметров, что даст тебе гарантию 100 % даже при поносе,  который
будет тебя мучить в это время!
     У  тебя есть все шансы уехать домой героем, сынок! А сейчас у тебя есть
возможность меня удивить. Сначала делаешь один выстрел по  цели,  затем  как
можно  быстрее  и точнее два-три выстрела подряд и идем смотреть его мозги в
кувшине. Приготовься и начинай без команды. ,-- Гун отошел в сторону,  чтобы
не мешать.
     Пуля попала в горлышко кувшина, пробила его насквозь и оставила пыльный
след на  земле, далеко за ним. Две другие, последовавшие следом с интервалом
почти в три-четыре секунды, попали в центр кувшина, разбив  его  на  крупные
куски   и   порвав  презерватив  в  местах  входа  и  выхода.  Сквозь  дырки
презерватива, стягивающего торчащие куски разбитого кувшина, вытекал в песок
кисель.
     Гун поднял кувшин, лежащий на боку и демонстративно, осматривая  его  ,
вылил  остатки киселя с осколками. Тут даже на таблицу умножения не осталось
,-- прокомментировал он остатки условных мозгов. Пуля стоял рядом и старался
смотреть в сторону. Привыкай, сынок. Пойми, если ты  не  всадишь  в  него  в
течении  первых десяти секунд, ты можешь в него влюбиться. А это значит, что
ты просто не станешь стрелять. А я хочу тебе верить. Нас обоих ждут  дома  ,
--  Гун  ободряющее похлопал по плечу Пулю.
 Боже, да он сумасшедший!!! ,
-- с ужасом подумал Пуля...
     Кеша сидел вытянув перед собой свои худые  натруженные  руки:  Я  когда
завалил  на  сессии  математику  на  петрофизическом  факультете Московского
горного института , вернулся домой в  Казахстан.  Устроился  на  проходку  в
шахту.  Долбим  уран потихоньку. У нас здесь же бродяг хватает. Они меня все
знают. Мне с ними по их понятиям легче жить, чем с этими....
     ...Как-то пошел на открытое партийное собрание шахты. Зашел к бродягам,
взять "дряни" дунуть. А они мне говорят -- мол, Кеша, мы тебя знаем, ты  там
дунешь,  тебя  пока прибьет ты к нам прейдешь и нас будешь грузить. Ты лучше
сейчас здесь, с нами, дунь и иди туда их грузи. Разбираются,черти, в жизни.
     Ну дунул я хорошенько и  пошел  на  собрание  отцов-коммунистов.  Сижу,
слушаю  как  они  в свои игры играют. Прокололо меня это. Я и выступил. Дали
мне слово, мол пусть молодежь скажет, я ведь под дембель вступил в кандидаты
и домой приехал уже членом их партии, сам знаешь -- полгода боевого стажа  и
ты  без  паузы уже кандидат. Ну вышел я на трибуну, а перед этим у Горбачева
прочитал про новое мышление ровно четыре страницы.  Ну  и  дал  --  все  что
прочитал  и  еще  от  себя  прогнал, как бы я хотел это все видеть. Смотрю я
притихли отцы, тихо так в зале, все два часа, что выступал,  тишина  стояла.
Потом  после  меня  еще один выступил , с одобрением и быстренько они сходку
свою свернули. Так на выходе все мне руку жмут, одобряют, мастер,  бригадир,
начальник смены. А весь прикол в парторге. Подошел он ко мне и проникновенно
так,  сказал:  Молодец, что выступил, но все таки слабовато, надо было лучше
подготовиться... . Представляешь, он все за чистую монету принял. А  ты  мне
говоришь, что я гоню. Это они гонят, и не понимают этого!... .
     Все  случилось  в  один  миг,  9  мая 1982 года. Не смотря на праздник,
батальону пришлось обеспечивать прохождение колонны. Две роты  сорвались  из
расположения, так и не отдохнув после проведенных засад, не успев опробовать
заготовленную заранее молодыми, по случаю большого праздника, бражку. Группы
высаживались   с  брони  в  ходе  движения  по  маршруту,  блокируя  участки
вероятного обстрела, опережая засады противника, в местах где зеленка опасно
приближалась к бетонке. Выигрывал тот, кто успевал.
     Выстрел прозвучал одиноко и почти не слышно в ритме движения группы  по
винограднику.  Пуля,  посланная  опытной рукой стрелка, остановила Халимова.
Войдя в тело точно чуть правее левого соска, она вышла через левую  лопатку,
раздробив  кость  и  обильно  смочив  ХэБэ  на  спине парня кровью. Халимов,
побелев лицом скатился с дувала, в проеме которого его поймал дух. Он упал к
ногам Кеши, который только что, перед Халимовым, пролез  в  эту  злополучную
дыру.   Снайпер,  для  острастки  и  в  целях  профилактики  других  попыток
преодолеть дувал, сделал еще несколько выстрелов  подряд,  продемонстрировав
при этом завидное мастерство в скорострельности из своего бура.
     Дувал  разрезал дозорную группу из трех человек пополам. Один из троих,
через тело которого прошла та невидимая черта, уже  был  мертв.  Два  других
остались  по  разные  стороны  глиняной  стены.Шквал огня, что последовал за
выстрелами снайпера, заставил группу прижаться к дувалу и лишил  возможности
преодолеть его -- ставший теперь огневым рубежом.
     Кеша  ,  первую  минуту,  сидел склонившись над мертвым телом товарища.
Халилов умер у него на руках, сразу же,  как  только  Кешка  перевернул  его
лицом к себе. Он умер тихо и быстро, прошептав бескровными губами: Мама, как
больно .Инстинктивно, стремясь избавиться от чужой липкой крови, Кеша макнул
руки  в  пыль.  Стыдливо,  вытирая  с  рук,  впитавшую в себя кровь пыль, он
старался повнимательней оглядеться, чтобы определить  направление  выстрела,
который они прозевали.
     Когда  море  огня  ,  под  прикрытием  которого  три  человека  с Гуном
перепрыгнули через дувал, выплеснулось из всех имеющихся в группе стволов на
виноградник,  Кеша  уже  метался,  безрассудно  пытаясь  определить  позицию
стрелка,   начавшего   эту   маленькую  войну.  Он  пригнувшись,  интуитивно
перемещался по лабиринту виноградника.
     Понимая, что он упускает время, Кеша сместился в  край  виноградника  ,
пытаясь выбрать удобную позицию. Приблизительно определив линию выстрела, он
понял  что  стрелок будет уходить из зоны обстрела и самое удобное для этого
место это пролом в  противоположной  стене  виноградника,  по  диагонали  от
Кешиной  позиции,  на рубеже около 80 метров. Стараясь успокоить дыхание, он
широко расставив ноги, раздвинув лозу стволом своего  ПэКа,  медленно  повел
мушку  вдоль  дувала в ожидании появления стрелка. Он был уверен, что найдет
его.
     Гун. с двумя бойцами, не смотря на плотность огня, смог передать тело в
проем, где у него его приняли земляки Халилова. Сразу оглядевшись, Гун решил
искать  второго,  единственного  молодого  из  троих,  попавших  под   огонь
снайпера.  Плотность  огня  спала  также  неожиданно, как и возросла. Приняв
возникшее хрупкое равновесие  сил,  противник  вел  только  профилактический
огонь,  стараясь  сохранить  дистанцию  огня.  В  этот  момент, прозвучавшая
длинная, захлебывающаяся пулеметная очередь, означала  только  одно  молодой
все еще жив и слава богу огрызается.
     Дух  появился  в проеме неожиданно. Кеша почти прозевал его. Боясь, что
он его упустит,  Кешка  нажал  на  спусковой  крючок  пулемета  и  продолжал
стрелять  пока  пыль,  поднятая  его пулями не скрыла от него проем вместе с
духом. Его ПэКа послушно следовал  желаниям  своего  хозяина,  посылая  свои
пули,   наполненные  ненавистью  к  врагу,  с  одним  единственным  желанием
наказать, убить, доказать себе, что он может это сделать.
     Они в тот день сделали все что смогли. Он выследил и завалил стрелка, а
Гун вытащил тело этого духа вместе с его винтарем под чужим, яростным огнем.
Уже вечером в бригаде, не стесняясь своего хмельного выхлопа, лет ха выловил
дерзкого молодого, желая посмотреть на этого клоуна.
      Любишь воевать, сынок? ,-- Гун в упор  смотрел  на  молодого  солдата,
которого  привели  по  его  просьбе  в  курилку между палатками. Нет, пулять
люблю,  ,  --  стараясь  выглядеть  безразличным,   ответил   молодой.   Гун
внимательно  осмотрел эту нелепую фигуру в панаме, с мятыми полями. но уже с
лихо заломленным затылком и  пыльными  ,  грязными  ботинками  с  порванными
шнурками. Значит любишь пулять?-- переспросил Гун.-- а я подумал, что духи в
атаку пошли, когда ты с пулемета саданул. Быстро ты сообразил что к чему .
       Пулей!  --  молодой самодовольно улыбнулся. Гун продолжал внимательно
разглядывать этого балбеса, который медленно переполнялся, закипающей в  его
заднице, собственной значимостью, не подозревая о истинном положении вещей.
       На   войне   бывают  моменты,  сынок,  когда  необходимо  действовать
беспощадно и жестоко это моменты вспышки озарения твоего сознания, когда  ты
знаешь,  что  ты  должен  делать  быстро и точно, прямо и непосредственно. В
такой момент ты принадлежишь своему телу, наполненному  инстинктами.  И  чем
быстрее  ты  это  поймешь,  тем  лучше  для  тебя.  Если дальше будешь пулей
соображать, папа тобой может гордиться. А сейчас, -- Гун в  упор  смотрел  в
глаза  молодого,  проверяя,  как далеко тот может зайти в своей дерзости, --
понты убери, промежность на панаме  поправь,  проволоку  замени  шнурками  и
старайся больше не чмонеть. Бросай свои парагвайские замашки -- все проблемы
твоего  быта  относятся  к  трудностям войны. Завтра, с такой же дерзостью и
винтовкой -- ты на Поле дураков . Будем из тебя индейца делать. .
     Так он стал Пулей. Многие, прилетевшие на одном с  ним  самолете,  были
все  еще мифами , бесами , индейцами , парагвайцами , желудками , черепами ,
духами , червями . Многие из них уже потеряли свои имена, так и не заработав
новых....
     Гун погиб от нашей дымовой мины из Василька . Группа попала в задницу в
зеленке. Духи принялись нас  плотно  окучивать.  Гун  через  арык  умудрился
протащить  группу  к находившимся в окружении. Плотность огня с обеих сторон
была очень высокой. Вытаскивать раненых приходилось в паузах  между  залпами
минбатареи,  пристрелявшей  русло  арыка  и  отсекавшей своими минами духов,
которые лезли в эту щель между полупопиями Аллаха, словно  мухи  на  дерьмо.
Гун  провел  уже  три  группы  туда  и обратно, когда молодой из минбатареи,
случайно задев спуск, дал залп из Василька по пристрелянному арыку, по руслу
которого Гун выводил группу.
     Их  накрыло  этим  залпом.  Троих  сильно  посекло   осколками.   Двое,
следовавших  за  Гуном,  получили  ожоги  от  дымовой мины, попавшей точно в
основание черепа Гуна, сильно опалив его тело и  оторвав  ему  голову.  Гуна
вынесли на руках вместе с его головой. Молодого, из минбатареи,чудом удалось
спасти  от самосуда. В тот день у многих из бригады жизнь разделилась на две
половины: до того и после того.
     На внутренней стороне берета Гуна,  хранившемся  в  ротной  каптерке  в
ящике  из  под  гранат, вместе с другими его личными вещами, была надпись: Я
REX ВДВ, а не кусок гудрона! .
     Я, часто вспоминая Гуна, много думал о том, что я видел на той дурацкой
войне и о том, что видел и пережил после,  отлеживая  бока  на  госпитальной
койке,  натирая культи убогими протезами, выпивая литры водки с контуженными
братьями-интернационалистами, выслушивая сожаления от тех, кто там не был.
     Гун собрал нас всех в кучу, сделав из нас специалистов, а одного из нас
просто асом на этой войне. Он научил нас многому,  до  остального  мы  дошли
сами.  Он  лишил  нас веры в бессмертие и избавил от иллюзии безнаказанности
зла. Мы поняли, что оружием может быть простой карандаш, удар которым  может
подарить  вам  вульгарный  перитонит. И лишь расторопность местных санитаров
будет залогом благополучного исхода.
     Уже там, каждый из нас понял, что оружие дает  тебе  право  фактической
мощи  над  местными  кишлаками,  которые  ты  можешь  снести одним залпом. В
частном случае, ты легко можешь столкнуться с  ситуацией,  когда  ты  будешь
полностью  владеть  правом  казнить  или  миловать  пойманного тобой духа. И
никого нисколько не удивит, если ты выйдешь за рамки раз  или  два,  просто,
чтобы  убедиться,  удастся  тебе  это  или  нет?  И если ты это сделаешь, ты
обязательно подсознательно будешь потом стремиться расширить пределы  своего
могущества,  пока  не  натолкнешься на крепкую стену, границу, установленную
твоей судьбой, которая одна лишь способна заставить тебя остановиться.
     Судьба это как пуля снайпера.Ты живешь пока она летит.  Как  только  ты
попадаешь   на  прицел  ты  уже  не  принадлежишь  себе  до  конца.  В  знак
предупреждения ты начинаешь  получать  мелкие  неприятности.Затем,  не  вняв
предупреждениям,  ты  натыкаешься на прочную стену, которая дает только один
выбор  либо  жить  в   установленных   стеной   границах,   спрятавшись   от
предназначенной   тебе   судьбой  пули,  либо  преодолеть  стену  и  умереть
свободным. Главное -- вовремя понять,что ты уже достиг своей  стены,  познал
предел дозволенного, предел своего могущества.
     Восемьдесят  из  ста,  прибывших  в  бригаду, достигают этой черты и не
преодолевают ее, раз или два перешагнув ее и вернувшись,  не  справляясь  со
страхом  за  собственную  проявленную  смелость.  А  вот  остальные двадцать
переступают эту грань по несколько раз в день, хмелея  от  чувства  свободы,
вседозволенности  и постоянной угрозы наказания за проявленную дерзость. Сам
факт их существования, их способность сохраниться и остаться людьми  и  есть
та  мера  человеческой  удачи,  которой  определяется  мастерство  снайпера,
отмеряющего дозволенное нам и наказывающего нас за дерзость попытки откусить
от жизни больше, за большую цену.
     Гун говорил нам: Жизнь прекрасна, но  не  дорога.  И  главное  мы  сами
должны назначать цену за нее! Важно не продешевить в своей дерзости... .
     Раз  побывав  там,  за  стеной, те двадцать из ста, остаются жить в том
мире, где все за все готовы платить любую цену ибо там все прямо,  просто  и
понятно!
     ...  Часто у тебя срывает крышу? , -- я спрашиваю Кешу, пытаясь понять,
понимает ли он, что его  не  понимают  другие  люди.  Последний  раз,  когда
сорвало  крышу, я развелся. Сейчас вроде нормально. Никто не жалуется. А вот
тот раз, тогда я серьезно все делал.Это они думают, что я только гнал . А  я
не гнал !!! .
     Его история меня не удивила.
      ...Меня  выкинули  из института. Я вернулся на рудник. Квартиру мне не
давали. Поставили на очередь и я стал ждать. С родителями я  не  стал  жить.
Съехал  от  них.  Комнату  снял  у  старой казашки, в квартале землянок, где
раньше жили основатели рудника зеки и ссыльные работяги.
     Казашка была бабкой старой закалки курила Беломор ,  имела  наколку  на
руке  и  иногда  материлась  по-русски.  Единственным  условием, которое она
поставила,  было  условие  не  есть  в  ее  доме  свинину,  уважая  ее   как
мусульманку. На том и договорились.
     Все  шло  нормально. С бабкой я быстро сдружился. Хохлушка, с которой я
жил тогда, расписавшись по глупости, не все делала так, как я хотел. Но  это
не  волновало  меня.  Я еще сам не знал, чего хочу -- упахивался на шахте до
беспамятства.
     Однажды прихожу домой. Казашка сидит на улице, курит одну  папиросу  за
другой.  Вижу, что злая. Захожу в комнату, а там моя хохлушка жарит шкварки,
запах на всю землянку! Я ей говорю, что ты делаешь, зачем бабку обижаешь?  А
она  мне  отвечает,  мол пусть потерпит, не для того ее муж в Афгане воевал,
чтобы здесь, дома, мусульман слушаться. Ну тут шторки у  меня  и  упали.  Не
стал я ее сразу убивать.
     Выхожу  на  улицу.  Подхожу к апе и говорю: Что я должен сделать, чтобы
исправить проступок моей жены? .  А  что  мне  делать?  Как  смыть  позор  с
оскверненного  дома?Не убьешь же ты ее за это? , -- спрашивает апа у меня. А
почему бы и нет?-- говорю  я  ей.  Дело  серьезное  и  решать  его  надо  по
серьезному .
     Выволакиваю свою благоверную за космы на улицу, срываю бельевую веревку
с простынями.  Простыню  ей  на  голову,  петлю  на  шею,  веревку на столб,
табуретку под ноги. Апа молчит, не мешает. Моя стоит с простыней на  голове,
петлей  на  шее  и только тихо так скулит. Народ смотрю уже сбегаться начал.
Люди там разные в землянках живут, многие из них уже рождаются с наколками.
     Апа вдруг как заорет, что готова простить, чтобы  я  грех  на  душу  не
брал,  аллаха  побоялся -- вешать грех у них большой. А то я не знаю? Я ей в
ответ, а как же насчет оскверненного свининой дома, как быть с неверной? Все
вокруг орут. Я решил, раз они предложили ее  кончить  за  осквернение  дома,
пусть  кончают. Только тогда я кончу одного из них, так как, кто мне простит
мое безвольное участие в смерти жены. Предлагаю им: я -- жену кончаю, они --
одного из своих. А чтобы долго не выбирали кого кончать,я начал табуретку из
под ног у своей хохлушки выбивать....
     Потом,  когда  все   закончилось   всеобщей   мировой   попойкой,   все
недоумевали,  как  я  мог  так  сделать?  А  как  они могли так сделать? Кто
предложил мне такое решение, за которое никто не собирался отвечать?
     Я сказал я сделал. А они? Тогда ребята без обид, решил я, и начал  всех
строить.  Раз  не  можешь  как  я тогда твой номер 320, становись за спину и
делай, что я скажу!
     А казашка оказалась заслуженной бабкой. Надела все свои ордена и  пошла
в горисполком. В итоге я получил себе хату. Вот только хохлушка моя в тот же
вечер чухнула из дома и я ее больше не видел....
     Я  слушал  истории  из  жизни  Кешки и думал, как все мы похожи. Мы все
словно ходим по заколдованному кругу, открывая одни и те же двери, не находя
разумных, гибких решений из простых бытовых ситуаций.  Превращая  каждую  из
них  в  маленькую  собственную  войну,  уповая  на  собственное  везение, не
считаясь с ценой и потерями, переступая через собственные труппы.
     Государство, пославшее нас туда и  не  готовое  к  нашему  возвращению,
столкнувшись  в  нашем  лице  с  резким усилением оппозиции , уходит на свою
нормальную роль -- применять насилие, следить  за  соблюдением  общественных
правил   и  частных  договоров,  защищать  граждан  друг  от  друга  и  само
государство от нас,  избавляясь  от  взятых  когда-то  по  отношению  к  нам
обязательств.
     Гун погиб. Под Калатом летом 1982 погиб ротный. Под Сенжераем 22 апреля
1983 рота попала в засаду и там остались многие. Пуля был только контужен --
повезло ему?
     Жизнь  разбросала  нас  всех.  Мы все были там, за этой стеной и каждый
сделал свой выбор. Я свой, Гун свой, Пуля свой, ротный свой. Каждый  из  нас
знает, что хочет. Каждый знает, что он может. Мы все знаем, что нас ждет!!!
     Кешка стучал по струнам, давно уже кем-то изнасилованной гитары. Его не
смущало  ни  ранее утро, ни отсутствие слуха и элементарных навыков. Пытаясь
изобразить чье то произведение,  плод  музыкального  творчества,  мы  в  два
голоса дружно выводили:

      ...И проходит радости волна
     Первых встреч объятья остывают.
     Видишь, как растет вокруг стена!
     Там, за ней, тебя не понимают!!!...


               24.06.98 г.
              (с) Павел Андреев, 1998


Павел Андреев. Дым


 © Copyright Павел Андреев, 1998
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.afghanwar.spb.ru/stories/index.htm


     Прапорщик-морпех,  недавно  прибывший  на замену "Пиночету" (прапорщику
Шульге, милейшему человеку, волею судеб  применившему  свое  двойное  высшее
образование  на  горячем песке Регистана в засадном батальоне, и покинувшему
эту дикую страну с тоской от неисполненных до конца желаний -- столько добра
в  караванах  сгорает,  а  рынки  на  ридной  хохлядчине  пустуют),  пытаясь
пошатнуть  неколебимую  веру  бойцов  2-го засадного батальона в то, что без
"Пиночета" на караван лучше  не  ходить  --  трое  суток  без  воды  "тянуть
пустышку" -- себя не уважать -- объявил войну наркоманам, подрывающим боевую
мощь подразделения, проводившего Шульгу и неизвестно что приобретшего в лице
целеустремленного   морпеха,   тоскующего  без  моря  на  бескрайних  пляжах
Регистана. Топор войны был отрыт и немедленно раскрашен в боевые цвета.
     Раннее утро. Солнышко только встало, но  уже  жарко.  Палатки  пустуют,
ветераны,  дембеля  --  все  в  тени  или на арыке. Молодые, ошалев от жары,
небоевых задач и количества желающих ставить новые  задачи,  разбежались  по
бригаде,  делая  вид,  что  работают.  В  общем,  тоска  --  пустыня,  стоят
выгоревшие палатки, солнце в макушку, тишина, от людей только тени остались.
И в этой богом забытой дыре, широко расставив ноги, в черном берете,  как  в
пиратском флаге, морпех стоит в ожидании, что сейчас на него вылетит дружная
толпа  наркоманов,  изнуренных  зельем,  изнывающая  и  стонущая  от желания
принять наказание во благо избавления от столь горьких мук дурманящей дряни.
     Как всегда случается с теми, кто "только с самолета", на  нашего  героя
выползает  Паша-Телеграмма. Нормальный малый, проторчал полтора года в штабе
бригады, от перенапряжения и  стрессов  от  встреч  с  теми,  кто  ходит  на
караваны  и  не  ходит  в штаб, пристрастился к чарсу и т.д. и т.п. В общем,
дослужил бы, если бы не проворонил важную телеграмму, за  что  был  удостоен
двойной  чести  -- был избит ногами лично комбригом, а затем сослан искупать
свой проступок кровью во второй засадный батальон на оставшийся срок службы.
В дружном коллективе 6-й роты 2-го батальона Паша  стал  "Телеграммой",  ибо
его  "подвиг"  не  котировался  даже  среди  сосланных в роту из Кабула, где
вульгарный обмен простыней на арыке,  сопровождался  ссылкой  в  Кандагар  и
грозной   записью   в  учетной  комсомольской  карточке,  типа  --  "продажа
государственного имущества иностранным гражданам"(?!).  Паша  не  имел  даже
этого,  о чем говорить? Он начал службу за полгода до ее окончания! Но опыт,
даже если он заработан в штабе, остается опытом. Паша нашел  свою  нишу,  он
стал  наркоманом,  которого  противно  даже не то, что бить, а просто видеть
перед собой. Так быстро в батальоне не "опускали" еще никого. Паша побил все
рекорды, придав роте статус беспредельной, а себе заслужив покой и  уважение
--  чужие  не  трогали  --  боялись  6-й роты, а свои не трогали потому, что
просто "западло". Он был постоянно обдолбан до  неприличия,  в  любое  время
суток. И они нашли друг друга!
     Когда  морпех увидел Пашу-Телеграмму, он поначалу не поверил той жуткой
реальности,  которую  не  мог  нарисовать  даже  его,  распаленный  солнцем,
покрытый  черным  беретом, мозг советского прапора. У Паши в руках был целый
пакет  из-под  ракетниц,  заполненный  незамальцованной  пыльцой   индийской
конопли.  Расправа  была  быстра -- костер и почетный караул у погребального
костра, в котором сгорала дрянь. Паша, сердце которого грозило не  выдержать
такого  напряжения,  в  ответ  на злобную речь прапора о поганых наркоманах,
предложил неуверенно: "А можно я  друзей  позову?"  "Зови  гадов!"  --  гнев
морпеха не имел границ, как, собственно, и глупость.
     Пришли почти все, двоих даже принесли! Успели к самому разгару событий,
в прямом  смысле.  Густой  дым  валил  во все стороны, щедро наполняя легкие
шальной братии, которая,  "зацепившись",  уже  простила  Пашу-Телеграмму  за
залет.  Казнь  превратилась  в  пиршество!  Наркоманы  падали в дыму один за
другим, морпех смутно понимал, что проигрывает, но где и в чем -- понять  не
мог.  Непонятные  ощущения  заполняли  сначала его тело, затем маленький, но
пытливый ум. Его зацепило. И зацепило крепко. Когда  на  дым  прибежали  те,
кому  положено  на  это реагировать, они застали тела наркоманов, валяющиеся
вповалку вокруг потухшего костра  и  прапорщика,  сидящего  на  корточках  и
счастливо,  с  глупой  улыбкой  на  лице взиравшего на людей, пытавшихся его
поднять. Это была очередная жертва той войны.
     Вскоре, под Сенджараем , в составе 6-й  роты  Паша-Телеграмма  попал  в
засаду.  Остался  чудом жив, получил сильный испуг и орден "Красной Звезды".
Морпех отличался храбростью и сноровкой. Однажды летом,  на  пешем  переходе
при  выдвижении  в  район  засадных  действий  в  составе группы мальчиков с
автоматами, будучи "под дурью", он "нашел" свою противопехотку. Его не стало
уже в вертолете, при транспортировке в госпиталь. В Созе осталась дочка  3-х
лет,  старушка  мама  и  стерва  жена,  от которой он сбежал в Кандагар, где
заслужил два ордена "Красной Звезды", погоняло "Дым" и общее уважение братвы
2-го засадного батальона. Шел 1983 год.

               (с) Павел Андреев, 1998


Павел Андреев. Старый анекдот


 © Copyright Павел Андреев, 1998
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.afghanwar.spb.ru/stories/index.htm


     "Таверна на диком Западе. Заходит ковбой. Дым коромыслом, толпа  людей.
За крайним столиком, заваленным объедками, пустыми стаканами, опустив голову
в  огромной  шляпе спит бродяга. Ковбой занимает свободное место. От бродяги
исходит ужасный запах, но --  делать  нечего,  мест  свободных  нет.  Ковбой
заказывает  стаканчик  себе,  стакан  бродяге  и  вдруг  узнает в нем своего
старого друга. "Билл, ты ли это, дружище?"  --  восклицает  ковбой.  Бродяга
уныло  смотрит на старого друга и, с трудом узнавая его, говорит: "Да, это я,
Джон." "Что случилось с тобой, старина? Ты  ли  это?  Где  твой  пистолет,
шляпа, дерзкий взгляд? Что убило в тебе того лихого парня, которым ты был 10
лет  назад  ?" -- спрашивает ковбой. "О, это длинная история, Джон. Но, если
ты хочешь, я ее тебе расскажу," -- начинает свой печальный  рассказ  бродяга
Билл.

     "Помнишь, Джон, у меня была кобыла? Ну, ты еще хотел ее у меня выменять
на винчестер? Так вот, проезжаю я через этот убогий городок лет так 8 назад.
Жара!  Пить  хочется  --  сил  нет терпеть. Заезжаю я в эту чертову таверну,
заказываю стакан виски. Только я собраюсь опустошить  его,  оросить  пустыню
моего желудка, как вдруг слышу крики и шум. Выхожу и вижу: два индейца стоят
и лупят мою лошадь по морде! Я, конечно, выхватываю свой кольт и хлопаю этих
уродов на месте! Расстроенный сажусь на свою кобылу и еду в горы.
     Проходит  еще два года. Еду я опять через этот город. Ну, думаю, сейчас
я точно выпью виски!  Нет  же,  снова,  как  только  я  подношу  стакан  к
пересохшим губам, на улице раздаются глухие удары и шум. Я выбегаю, так и не
выпив  виски,  и  вижу!  Пятеро индейцев лупят мою лошадь. Я стреляю, убиваю
этих наглецов и опять уезжаю без своего виски!
     И вот, спустя три года после того наглого наезда, я  опять  оказался  в
этом городе. И я решил не упустить возможность все-таки выпить положенное. Я
взял  налитый  мне  стакан  виски.  Поднял его, прислушался. На улице стояла
идеальная тишина! Я с гордость опрокинул в себя  содержимое  стакана.  Виски
еще  не  успело  разогреть  мое  тело,  как с улицы донесся ужасный вопль. Я
выбежал на улицу. Это кричала моя умирающая  лошадь!  В  одно  мгновение  ее
разорвала  на  части  огромная  толпа  индейцев.  Я  выхватил  свой  кольт и
расстрелял в толпу этих раскрашенных попугаев весь свой  запас  патронов.  Я
дрался  как лев! Я рвал их руками и зубами! Но вынужден был отступить. Когда
ночь накрыла город, я тайком пробрался к таверне  и  похоронил  свою  бедную
кобылу.  Джон, ты помнишь, какая у меня была гнедая?! И вот, Джон, я уже три
года, в память о своей гнедой, ношу у себя на шее ее копыта,  которые  я  ей
отрезал перед тем как закопать в эту проклятую землю."
     "Вот  так  дела,  Билл!,"  --  удивлено  вскричал Джон. "Так это воняют
копыта твоей гнедой?" "Нет, Джон, это воняют мои носки. Но ты все равно  так
ничего  и  не  понял,"  --  печально  проговорил  Билл.  Он  был  обречен на
непонимание."

     Чувствовалось, что старик рассказывал этот печальный анекдот уже  не  в
первый   раз.   И,  конечно,  с  каждым  разом  история  дополнялась  новыми
колоритными подробностями. В купе они были вдвоем. Впереди  у  каждого  было
много  времени на раздумья. Поезд нес их по просторам Казахстана. Они вместе
сели в Новосибирске, впереди их ждала Алма-Ата. Валерин попутчик был  старым
евреем  и  ехал к своей дочери. Разговор начался ненавязчиво и, естественно,
перешел к знакомству. Борис Абрамович Дрейзин воевал полевым  хирургом.  Его
глаза  сохранили озорной блеск и это подтверждало его неподдельный интерес к
жизни и к людям. Старик продолжил разговор, начавшийся с печального анекдота
про ковбоя.

     "Вот посмотрите, Валерий, какая жизненная ситуация описана в  анекдоте.
Ковбой  --  дерзкий  молодой  человек,  на счету которого не одна победа, --
будучи сломлен в последнем бою за жизнь своей кобылы, которую любил и ценил,
ходит по прерии от кабака к кабаку с ее  копытами  на  шее  в  знак  траура.
Очевидно,  что  для  этого  парня  нет будущего и нет настоящего. Он живет в
прошлом. И пахнут, конечно, его носки, но он этого не замечает.  Его  нет  с
нами. Он -- в прошлом, а там запаха его носков нет!
     Когда  люди  думают о прошлом, они часто восклицают с досадой: "О, черт
возьми! Как я мог так поступить? Это  же  так  глупо."  Если  чувство  вины,
связанное с каким-либо прошлым событием, достаточно сильно, то человек может
на  несколько  месяцев, а то и лет впасть в состояние постоянного сожаления.
Драгоценное время и энергия уходят на то, чтобы сожалеть  о  сделанном  или,
наоборот,   отложенном,  сказанном  или  утаенном,  начатом  или  безнадежно
заброшенном. С точки логики это абсурд, Валерий. Все проблемы настоящего для
нашего ковбоя были рождены в прошлом. Эти проблемы обретают  силу  благодаря
работе  нашего воображения. А направленная работа воображения может изменить
многие отрицательные ситуации в нашей жизни на положительные.
     Если Вам, Валерий, приходилось чувствовать, что в  прошлом  Вы  сделали
что-то  не  так,  то,  наверняка, на Вас обрушивалось желание, которое можно
выразить следующими словами: "Если бы я только мог вернуться в ту  ситуацию,
я  бы все исправил." Нет, Вы ничего не смогли бы исправить. Вспомните –
Вы всегда поступаете наилучшим образом. И Ваше  желание  что-то  изменить  в
своем  прошлом  говорит  только о том, что теперь Вы стали другим человеком.
Тогда же Вы поступили так , как могли поступить, и, если бы снова  вернулись
в ту ситуацию при тех же обстоятельствах и при этом испытывали те же эмоции,
то Вы поступили бы в точности так же, как поступили тогда. Если Вы считаете,
что  допустили  в  прошлом  какую-то  ошибку  и  сожалеете  о ней – это
свидетельствует только о том, что теперь  Вы  стали  другим,  более  зрелым
человеком. Если же Вы не изменились, то Вы будете чувствовать по отношению к
какому-нибудь  своему  поступку  то  же  самое,  что  чувствовали, когда его
совершали.
     Отношение к своему поступку у нашего ковбоя не  изменилось,  как  и  он
сам.  Он  полностью принадлежит прошлому, которое в нашем анекдоте пахнет не
лучшим образом. Вот такая милая поучительная история, молодой человек. Я Вас
наверное утомил? Давайте спать -- это лучший способ обмануть себя и время."

     ...Группа во главе со взводным втянулась в кишлак. Восемь посыпанных
белой пылью, пропитанных потом и усталостью тел, почти не отбрасывая тени на
сухую чужую землю, осторожно  продвигались  по  узкому  проулку.  Он  шел  в
середине  группы.  На нем был "лифчик", автомат, эРДэ и 148-я рация, которую
он принял у оставшегося на броне радиста -- парень порвал связки  на  правом
голеностопе.  Группа шла в привычном ритме прочески. Взводный, словно олень,
тянул группу за собой. Кишлак был небольшой -- две улочки домов и дувалов на
границе зеленки. Все время  их  движения  по  этому  глинянному  хутору  его
угнетала  тишина.  Было  слишком тихо. Они вышли в прямой и узкий проулок. В
конце проулка, упирающегося в дувал,  за  которым  стояла  изумрудная  стена
зелени,  стояла  подбитая  и  брошенная  еще,  видимо, с первых боев БээМПэ,
уткнувшаяся своим акульим носом в пробоину в  стене.  Ему  часто  доводилось
встречать  подобные памятники энтузиазму первых боев. Было видно, что машина
стояла уже не первый год и на ее корпусе  были  видны  следы  бессмысленного
расстрела уже мертвой брони.
     В его голове возникла неожиданная мысль. Узкий коридор высоких глиняных
стен дувалов  и  корпус  мертвой  машины напомнили ему тир его родной школы,
гордость военрука, с доблестью отслужившего полностью свой срок в стройбате.
Группа растянулась по проулку. Вид подбитой машины с  пыльными  следами  от
обуви  на  истерзанной броне вызывал чувство беспокойства и настороженности.
По знаку взводного все замерли, прижавшись к  дувалам.  Его  опять  поразила
тишина.  Нет, не тишина. А единственный звук, наполнивший сожженный солнцем
воздух. За дувалом с непонятной периодичность раздавался стук. Словно кто-то
тихо стучал камешком о  камешек.  Звук  был  настолько  тихим,  что  казался
сначала просто случайным. Судя по напряженным лицам ребят и по тому, как они
переглядывались,  он  понял,  что  стук  слышат  все. Возле убитой БээМПэ, в
примыкающей стене, был проделан пролом. В  него  была  видна  густая  зелень
сада,  наполненного  желанной прохладой и влагой. Тишина и полное отсутствие
движения воздуха действовали угнетающе. Рация, висевшая  на  груди  Валерия,
шипела  и хрипела на дежурном приеме. Взводный подошел к нему и начал доклад
ротному по рации. Он стоял и слушал их сбивчивый обмен мнениями. Ребята, кто
как, стояли прислонившись к дувалу. Замыкающий -- рослый туркмен с пулеметом
-- стоял и смотрел в противоположную сторону. "Не думай об этом, делай это!"
-- эта фраза была лучшим лекарством от страха, подаренным Валерию  в  учебке
дембелем-сержантом.  Он  старался не думать о том, что вызывало гнетущее его
чувство тревоги, но -- что делать -- он тоже не  знал.  Кто  из  них  первым
услышал этот свист он так и не понял.
     Неожиданно,  словно из под земли, у них за спиной появились два молодых
духа. Их первым увидел замыкающий,  когда  остальные  дружно  повернулись  в
сторону  пролома  возле БМП на негромкий, но четкий свист. Пулеметчик что-то
прокричал, все обернулись и увидели, как два  молодых  духа,  обкуренных  в
"дым",  подбадривая  себя  криками,  одновременно  целятся  по ним из "мух".
Замыкающий группу пулеметчик дает по духам длинную очередь.  Валерий  видит,
как,  словно в замедленном кино, пули из ПК огненной струей рвут тело одного
из духов. Тот, падая под свинцовой струей, успевает выстрелить  из  "мухи",
но  не  точно.  Выстрел  летит  мимо  пулеметчика,  рикошетит  от  дувала  и
разрывается между ребятами, пытающимися кто стрелять в ответ, кто спрятаться
возле мертвой БМП, кто прижаться к дувалу. Второй  дух  стреляет  из  "мухи"
прицельно  и  взрыв  гаранаты одноразового гранатомета разрывает пулеметчика
буквально  на  "пельмени".  Почти  одновременная  смерть  троих   прекращает
неожиданно   начавшуюся   стрельбу.  Все  на  мгновение  замирает,  раненные
осколками парни кричат, в поднятой разрывами  "мух" пыли  лежат  два  мертвых
духа в неестественных позах. Между ними и группой лежат останки их товарища,
взявшего  на  себя  весь  груз  страшной смерти. Мир не перевернулся. Солнце
продолжает  светить,  в  этом  бесцветном  от  жары  воздухе  витает   пыль,
превращаясь  в  осязаемый всеми запах смерти. Рация начинает кричать голосом
ротного, задавая вопросы о услышанных разрывах и стрельбе.  Валерий  смотрит
по   сторонам.   Трое  из  группы  серьезно  ранены  осколками  выстрела  из
гранатомета. У одного порван правый бок, двоих зацепило в спину. Всех  троих
пытаются  привести в себя. Прошло буквально несколько секунд. Никто не успел
окончательно прийти в себя. Валерий в замешательстве склонился на  остатками
тела  Мухамеда.  Кто  знал,  что  этот  парень так плохо кончит. И тут опять
раздается свист, громко и вызывающе. Все, что он увидел  потом,  осталось  в
его памяти на всю жизнь, превращая ее в ночной кошмар.
     На  голове этого человека, с густой черной шевелюрой, не было чалмы. На
нем была зеленная футболка, поверх которой был одет  бронежилет,  опоясанный
пулеметной  лентой  через  плечо.  На  его  ногах были белые кроссовки. Этот
человек стоял в проеме и казалось, что сейчас  он  кивком  головы  пригласит
всех  в  райскую  прохладу  сада.  Но  этого  не  произошло. Все было иначе.
Взводный и еще кто-то из ребят успели первыми открыть стрельбу. Дувал вокруг
этого красавца  накрылся  облаком  пыли  от  пуль,  рвущих  стену,  но  не
задевающих  стрелка  из пулемета. Он стоял в проломе и поливал стреляющих в
него людей плотным пулеметным огнем. Он дарил  смерть,  сам  каким-то  чудом
избегая  ее.  За  его  спиной  кто-то  упал,  но он продолжал стрелять и его
пулемет охотно выполнял его желания, посылая пули почти в упор. Почти каждая
из них достигала своей цели, роняя и опрокидывая  в  пыль  молодые,  сильные
тела.  Время  словно  замерло, давая смерти возможность с полна собрать свой
урожай. Спасения  не  было  в  запаздалых  разрывах  гранат,  разбрасывающих
осколки  по  узкому,  заполненному смертью проулку. Валерий тоже стрелял, он
видел как ответным огнем автоматов были сброшены с  брони  БМП  выползающие,
словно  тараканы на кровавый пир, духи. И только пулемет в проломе продолжал
стрелять и стрелять. Ничто не могло восстановить справедливости в этой дуэли
всех против  одного.  Вот  уже  и  его  черед.  Валерий  почувствовал  сразу
несколько  тугих горячих ударов в грудь и руку. От ударов его опрокинуло на
спину и он упал, раскинув руки и выронив автомат. Жжение в груди  переходило
в  нестерпимую  боль,  отнимая  силы и прогоняя сознание. Словно в тумане он
видел как последним упал взводный, подкошенный очередью. В  одно  мгновение,
длившееся  словно  вечность,  все было кончено. Солнце, пыль, кровь, мертвые
тела и брошенное бесполезное оружие. Валерий лежал на спине. Пуля,  пущенная
пулеметчиком  в  его  грудь,  попала  в корпус рации и, срикошетив, зацепила
левую щеку, обильно испачкав лицо кровью. Глаза, слипшиеся  от  запекающейся
крови, с трудом удалось открыть. Рядом с его лицом он увидел белые кроссовки
пулеметчика.  Тот стоял рядом и что-то сам себе говорил на непонятном языке.
Вдруг он гортанно что-то прокричал в  сторону  пролома.  Ему  ответили.  Еще
мгновение  кроссовки  постояли  на  месте  и  затем начали дикий свой танец.
Вращаясь вокруг своей оси, пулеметчик, что-то громко и  резко  выкрикивая,
продолжал  расстреливать  уже  лежащие  на  земле тела. Он стрелял вращаясь,
увеличивая скорость вращения, а горячие гильзы сыпались на тело Валерия и он
не мог больше терпеть. Казалось, что его крик вырвет его из этого кошмара...

     От резкого и сильного толчка Валерий проснулся.  В  купе  тускло  горел
дежурный  свет.  За окном слышался ритмичный стук колес. Старик, склонившись
на ним, пытался  разглядеть  лицо  Валерия  и  понять  причину  его  ночного
кошмара. "Я кричал во сне?"- спросил старика Валерий. "Да, ты кричал, сынок.
Что,  старые  раны?"  - старик  пытался  заглянуть  в  глаза Валерия. "Нет,"-
ответил Валерий и подумал про себя: "Это прошлое, старик, но  ты  все  равно
так ничего и не понял..."

               (с) Павел АНДРЕЕВ, 1998


Павел Андреев. Пыль


     Солнце  палило  почти  в  макушку. Беготня за неуловимым противником по
виноградникам изматывала нещадно.  Группы  мальчиков  с  автоматами  по  6-8
человек,  выполняя приказы-корректировки групп управления, метались, пытаясь
выдержать дистанцию между друг другом и график выхода в  контрольные  точки.
Тех  стратегов, что рисовали стрелки на картах, по понятным причинам не было
рядом с нами  и  они  не  смогли  разделить  нашего  энтузиазма,  вызванного
очередной вводной.
     Пленный  сидел в тени дувала на корточках. Неподалеку, уткнувшись своим
хоботом в мутный поток широкого арыка,  стоял  наш  танк,  подорванный  этим
тщедушным  худым  человеком  с  мотыгой.  Его  взяли  сразу после взрыва, он
прятался  в  винограднике,  в  который  вели  провода  от  мощного   фугаса,
заложенного  в тело маленького узкого мостика через широкий арык. Если бы не
война и серьезность случившегося, можно  было  подумать,  что  этот  человек
хотел  подобным  образом  избавить  от  ужасных мучений хлипкое, но каким-то
чудом выдерживающее жуткое давление многотонной стальной махины танка,  тело
обычного мостика через арык.
     Танкисты  шустро  сновали  вокруг танка. Натужно гудели БэТэРы, пытаясь
помочь вытащить танк, оказавшийся в  ловушке.  Медленно,  степенно,  скрывая
силу  своего  течения,  нес  свои  мутно-желтые воды арык. Эфир был наполнен
командами и обрывками фраз из  рапортов  и  приказов.  Батальон  пытался  не
расползтись  по  зеленке,  сохранить  порядок  в  кажущемся  хаосе  движения
разрозненных групп. Обычное состояние на  проческе,  когда  кто-то  попадает
между полупопий аллаха. Обычное "бежим-лежим."
     Наша  группа  из  восьми  человек  вылетела  к  мосту как раз к моменту
"раздачи слонов".  Покрытые  пылью,  в  хрустящих  от  пота  ХэБэ,
обвешанные лифчиками, лентами от ПэКа и "мухами", выдрессированные
дембелем -- старшим сержантом Мишей Шикуновым -- мы, возглавляемые дагестанцем
Алибеком,  выполняющим  роль дозорного и минной собаки одновременно, видимо,
представляли колоритную картинку должников-интернационалистов.
     Наше  появление  было  явно  заметно  среди  царившей   деловой   суеты
бронегруппы.
     Держась  в  рамках  неписанных  законов, мы не стали изображать поход к
водопою в период засухи, а чинно  продемонстрировали,  как  можно  с  толком
использовать  себе  на  пользу  подобные  минуты отдыха. Быстро построились,
посчитались, "в затылочек" отбежали без лишнего шума  в  тень  уже
подмеченного  заранее  дувала,  соблюдая  дистанцию  прямого  оклика, уважая
голосовые связки командира. Мгновенно легли, уже  по  заранее  утвержденному
порядку  определили  очередность  походов парами к арыку. Чтобы не придавать
праздности нашему присутствию, молодые  остались  стоять,  изображая  своими
тремя  телами  строй  из  шести  человек,  пока  сержанты,  я  и Миша, бодро
засеменили  с  докладом  в  сторону  комбата,  стоящего  в  кружении  других
офицеров.
     Выслушав  степенный,  без подробностей и эмоций доклад старшего группы,
комбат, повернувшись спиной к нам обоим,  сказал  Мише  просто  и  обыденно:
"Прочешешь,  сынок, правый фланг до рубежа сушилки, что в 300 метрах от
нас дальше по арыку, там закрепишься и жди  продолжения.  Там  и  отдохнешь.
Ваша  рота  идет  дальше.  Вы  остаетесь  с бронегруппой. Все, вперед, сынок
!"
     Второго "индейца" нашел Алибек. Когда мы его увидели, он  уже
потерял  интерес  к  происходящему  и  покорно  взирал  на остальных семерых
русских, что окружили его и с нескрываемым интересом мысленно примеряли  его
шикарные  кроссовки, веря заверениям Алибека, что денег у духа не оказалось.
Видимо, ссадина с  левой  стороны  челюсти  бедолаги  была  результатом  его
разговора  с  Алибеком  на тему "шкурных вопросов". Кроме каких-то
бумажек у него не оказалось ничего.  Даже  часов.  Хотя,  какие  часы  после
Алибека ?
     Наш  "толмач"  Эргашев  вынес  приговор  нашей находке -- дух,
причем не самый последний, судя по  одежде  и  кроссовкам.  Пленный  лопотал
что-то  про  виноград,  хозяина  виноградника,  сбежавшего  в Пакистан и про
машину, что должна была приехать за урожаем  винограда  по  сломанному  нами
мосту... А вот про мост он пусть комбату расскажет, решили мы.
     Комбат  пришел  в  сопровождении связиста и пленного худого дехканина с
мотыгой, пойманного ранее ребятами из бронегруппы. Наш  дух  стоял  с  гордо
поднятой  головой,  на  его  ногах  уже  красовались  солдатские ботинки без
шнурков, явно не соответствуя его расписной роскошной жилетке  с  оторванным
зачем-то  карманом. Мы уже знали , что раненный при взрыве танкист скончался
в вертолете. Мы так же знали, что он был родом из  Волгограда,  а  это  было
одно  из  крупных землячеств в бригаде. Комбат тоже был родом из Волгограда,
что, очевидно, шансов духам не прибавляло.
     Комбат постоял несколько секунд  напротив  нашего  духа.  Послушал  его
лепет,  затем,  повернувшись  в  мою  сторону,  кивнул мне головой в сторону
сушилки. Я развернул бедолагу и подтолкнул для скорости. Я  первым  вошел  в
сушилку,  за  мной  зашел  дух,  за ним комбат. В сушилке было темно и сухо.
Темнота  создавала  иллюзию  прохлады.  Из  стен  сушилки  торчали  палки  с
навешанными  на  них виноградными кистями, обильно присыпанными мелкой белой
пылью. Каждое мое движение поднимало целый  рой  этих  мельчайших  частиц  и
создавало  чудную  картину  их  движения  в воздухе в свете солнечных лучей,
пробивавшихся сквозь дырки в стенах сушилки. Комбат остановился и  я  хорошо
видел  его. Дух был между нами и стоял лицом к комбату. "Душман?",
--  без обиняков спросил комбат афганца. "Нис, дуст",
--  афганец  сделал  удивленное  лицо,   голова   его   задергалась   в   ритм
выговариваемых им со скоростью пулемета слов. "Подойди-ка, сынок",
--  подозвал  меня  комбат  и  я  ,  стараясь  поднять  как можно меньше пыли,
протиснувшись  между  жердями  с  виноградом  и  афганцем,  пошел  к   нему.
"Посмотри  за дверью, чтоб не мешали", -- сказал комбат. Я оказался
за его спиной. Афганец что-то лопотал, комбат слушал его рассеянно, зачем-то
глядя по сторонам. "Значит, много наших ребят положил,"- подвел он
итог разговору. Афганец видимо понял перемену, уловив настроение комбата  по
интонации сказанного им. Он хотел что-то сказать в ответ, для убедительности
протянул   руки   к   комбату   и  тут  же  получил  от  него  жесткий  удар
"шито" в живот. Несказанные слова застряли в его горле, задыхаясь,
он  схватился  за  живот  и  согнулся  пополам,  продолжая  хватать   воздух
ртом."Сынок,  дай-ка  нож",  --  комбат  протянул руку, обернувшись
вполоборота ко мне. Тут я хочу объяснить,  что  нож  я  носил  в  эРДэ  ,  в
специально  пришитом  кармане  на клапане, что позволяло его доставать ,если
тянуть строго в верх из-за головы -- без ножен и, если тянуть вправо-вверх  --
с ножнами. Вот и весь фокус.
     Я,  не успев понять,что происходит, достал по команде нож в ножнах. Это
было моей ошибкой. Комбат, приняв нож из моих рук, с поворота ударил им духа
по шее. Дух захрипел и опрокинулся от удара  на  спину,  подняв  тучу  пыли.
Комбат, со словами: "Что ж ты меня позоришь, череп!", швырнул мне,
оголив  нож,  ножны  .  Ножны  попали прямо мне в лицо, ослепив меня на миг.
Когда вспышка в глазах и искры от нее прошли, я увидел, как комбат,  оседлав
тело духа, опрокинутое на спину, раз за разом вгоняет в него нож со словами:
"Где  ж  у  него сердце-то ?". Пыль, что кружилась в этом бешенном
танце  смерти  в  свете  солнечных  лучей,  рожденном  движением  двух  тел,
придавала  картине какую-то нереальность. Когда комбат поднялся, я продолжал
стоять, завороженный этим солнечным потоком пыли...
     Я так и запомнил этого духа. Косые лучи  солнца  сквозь  дыры  в  стене
пронзают  темноту сушилки. Гроздья винограда, собранные чьими-то заботливыми
руками, несмотря на войну и разруху. Подбитый танк. Взорванный мост. Арык  с
сильным,  но  медленным  течением.  Погибший танкист. Наша группа, уставшая,
потная, вся в  пыли.  Комбат  с  воспаленными  глазами.  Кажущаяся  прохлада
сушилки. Тело мертвого духа. Нож в моих руках со следами чужой, густеющей на
глазах  крови. И пыль. Везде пыль. Мелкая, всепроникающая. Витающая над всем
происходящим. Медленно оседающая в черную лужу крови.  И  лишь  в  контрасте
солнечных  лучей и темноты сушилки виден ее танец, наполненный глубоким, как
мне тогда показалось, смыслом. Мы все песчинки в  шлейфе  каких-то  движений
судьбы.  Кого-то  она  заставляет подняться и кружиться в этом танце света и
темноты, а кто-то остается неподвижным и безучастным,  как  тот  дехканин  с
мотыгой,  не  подозревающий  о  том,  что  ему  тоже  придется  принять  уже
уготованную ему судьбой участь:
     Танк удалось вытащить и его  утащили  в  бригаду  прибывшие  на  помощь
танкисты.   Батальон   к   вечеру  все-таки  вышел  из  зеленки  ,  выполнил
поставленную задачу, прочесав район.
     Мы спали в БэТэРах. Наспех умытые и накормленные. Утром нас ждал марш в
другой район боевых действий. Шел третий день бригадного  рейда.  Я  спал  в
родном  БэТэРе.  Мне  ничего  не  снилось. И лишь спустя семь месяцев я стал
бояться снов, просыпаясь на госпитальной койке от войны,  что  приходила  ко
мне по ночам. Война стерла грань между Победой и Поражением. И то и другое я
сейчас  воспринимаю  как  очередное  испытание  жизнью.  А тогда я был ей не
нужен, потому что принадлежал ей с потрохами, как  и  все  спящие  рядом  со
мной. Со временем все покроется пылью...



     

     Зеленка -- зона обильной растительности, виноградники и т.п.

     ПК -- пулемет Калашникова, калибр 7.62 мм

     "Муха" -- ручной гранатомет

     "Нис(т), дуст..." -- "Нет, друг..." (яз.  дари)

     эРДэ -- рюкзак десантника


               (с) Павел Андреев, 1998


Павел Андреев. Самый легкий день был вчера!


 © Copyright Павел Андреев, 1998
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.afghanwar.spb.ru/stories/index.htm


     Над  его  головой  был  белый  куполообразный  потолок.  Голова гудела,
создавая какую-то непонятную вибрацию в теле, которая импульсами  уходила  в
ноги,  возвращаясь  нестерпимой  болью.  Он судорожно приподнялся на локтях.
Очередной приступ боли кинул его голову на подушку, но даже  это  не  смогло
заглушить тот поток чувств, который нахлынул от увиденного.
     Его  поразило  не  столько  отсутствие ног, сколько издевательски четко
набитые канты на солдатском одеяле, заправленном на его  кровати.  Укладывая
его  обрезанное, порванное осколками тело, одеяло откинули ровно на столько,
на сколько требовалось, чтобы прикрыть тело раненого. Ниже его колен  одеяло
лежало  нетронутым,  сохранив  набитые  послушной  солдатской  рукой  канты.
Нетронутость одеяла вызывающе демонстрировала безразличие к происшедшему  --
он  теперь  занимал ровно наполовину из того, что ему было положено. Граница
этой действительности проходила по его кровоточащим культям.
     Он  еще  недоконца  осознал  занимаемое  им   положение   и   продолжал
воспринимать мир через призму старых, не разрушенных новой действительностью
ощущений.  Болели  несуществующие ампутированные ноги. Дырки в руке и животе
не волновали его. В  его  контуженной  голове  периодически  всплывала  одна
единственная  мысль  -- "Живой, зачем живой?" Пытаясь объективно оценить все
происшедшее с ним, он старался найти выход из положения, в котором оказался.
     Его жизнь разделилась на две части -- до того и  после  того.  Эти  две
части  его  жизни,  словно  куски  разбитой мозаики, создавали в голове хаос
цветного калейдоскопа из событий  и  людей.  В  его  жизни  не  было  ничего
похожего,  опираясь  на  что,  он  мог  бы определить для себя новый порядок
вещей.Он  интуитивно  чувствовал,  что  необходимые  ему  знания  и   навыки
находятся  внутри  него  самого, но взрыв проклятой мины перевернул все верх
дном.
     Единственным ресурсом, которым он располагал, из которого он черпал все
свою уверенность, было время. Он почти физически ощущал, что он находится  в
самом  центре  образовавшейся  при  взрыве воронки, в которую его затягивает
стремительно проносящийся через него поток времени.  Стремительное  движение
жизни  пронзало  его  тело,  мозг,  не  увлекая  его  за  собой.  Он реально
осознавал, что жизнь, словно вода в стремительном горном потоке, обтекает --
не в силах разрушить -- преграду непоколебимой  монолитности  его  сознания,
корнями  уходящую  в  его  прошлое.  Он  ощущал себя уже упавшей песчинкой в
песочных часах своей судьбы. Плотность событий последних месяцев говорила  о
том,  что  предписанное  ему  событие  должно  произойти -- и оно произошло.
Теперь он полностью, как та упавшая песчинка, принадлежал прошлому, находясь
в ожидании, когда судьба снова перевернет его песочные  часы.  Не  выработав
новых  категорий,  он  мыслил старыми, опираясь на бесценный опыт выживания,
который подсказывал простые  истины,  от  практичности  которых  он  не  мог
отказаться.  Он  медленно  извлекал эти факты из прошлого, выстраивая их них
фундамент, основу пирамиды своего нового сознания.
     Однократность, непоправимость, невозвратимость всего  совершающегося  с
ним  было  той  формой,  в которой судьба является человеку. Он понимал, что
всякий факт есть случайность, непредвидимая  и  заранее  неустановимая.  Но,
анализируя  случившееся, он также осознавал, что ход и дух будущего, как для
отдельного человека, так и для  целой  группы,  неслучайны,  что,  благодаря
свободному  решению  действующих  лиц,  это  развитие  может,  правда,  либо
завершиться великолепным концом, либо  подвергнуться  опасности  захиреть  и
погибнуть, но не может быть изменено в своем смысле и направлении.
     Факт   есть   нечто   однократное,   это  то,  что  было  или  будет  в
действительности. Истина есть нечто, что вовсе не нуждается в действительном
осуществлении для того, чтобы существовать в  качестве  возможности.  Судьба
имеет отношение к фактам, связь причины и действия есть истина. Это было ему
известно,  именно  поэтому  жизнь связана с одними только фактами, только из
фактов состоит и только на факты направляется.

     Чтобы узнать -- необходимо время.
     Чтобы стать -- необходимо именно это время.

     ..."Будешь  жить по Уставу -- завоюешь честь и славу!". Плакат висел на
стене, напротив его койки. Он засыпал и просыпался, читая этот лозунг.
     Было  очередное   ночное   построение.   Отжимания,   качание   пресса,
гладиаторские  бои  и,  как несбыточная мечта, отбой. Окончательно ошалев от
усталости, уже не мечтая о возможности выспаться, он стоял и  смотрел  перед
собой на проклятый плакат с лозунгом.
     "О  чем  задумался,  череп?",  -- вопрос сержанта вернул его в казарму.
"Будешь жить по Уставу -- завоюешь честь и славу!", -- прокричал он в ответ.
Сержант смотрел в его глаза, качаясь с пятки на носок. "Делать то, что  тебя
заставляют делать, легче всего. Труднее делать то, что положено тебе делать,
невзирая на обстоятельства. Поэтому запомните простое правило, черепа: ЗНАТЬ
И  НЕ  ДЕЙСТВОВАТЬ -- ЭТО ВСЕ РАВНО, ЧТО НЕ ЗНАТЬ! ТЫ МОЖЕШЬ НЕ ЗНАТЬ, НО ТЫ
ОБЯЗАН БЫСТРО УЧИТЬСЯ!!! ПОЭТОМУ, НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ, А  ДЕЛАЙ  ЭТО!!!"Сержант
был   явно   доволен   такой   концовкой.  "Отбой,  черепа!",  --  раздалась
долгожданная команда.
     Было очевидно, что они не смогут получить сержантские знания без  того,
чтобы  не  прожить  жизнь  от  курсанта до сержанта. Это делало возможным их
воспитание в большом стиле познания  внутренних  возможностей  и  постановки
задач,  сознательной подготовки как отдельных людей, готовых к этим задачам,
которые устанавливаются на основании фактов из прожитой сержантами жизни,  а
не каких-то "идеальных" абстракций Устава.
     Но для того, чтобы делать как и во всех других случаях, они должны были
иметь время и возможность освоить новое. И это были необходимые средства для
приобретения  тех сил, при помощи которых может быть сделано намного больше,
чем без них. Как только  эти  силы  приобретены,  появляются  и  возможности
использовать их...
     До конца начала оставалось еще три месяца...

     Если  видишь,  что  борьба  бесполезна  --  сражайся  с удвоенной
силой.

     ...Когда они все же прорвались к окруженным, увиденное он  запомнил  на
всю жизнь.
     Двое,  размазывая  слезы  по  лицам,  покрытым  толстым  слоем пыли, не
стеснялись своих эмоций. Сменяя друг друга, восемь человек долбили основание
дувала, отделяющего их от раненного в бедро товарища, упавшего с  дувала  на
другую  сторону.  Духи  отсекали  их  своим огнем, не давая шансов перелезть
через дувал. Двое предпринявших эту попытку были  ранены.  Они  перекидывали
раненому  подсумки с магазинами к автомату. Кидали ему гранаты. Огнем своего
АГСа  пытались   поддержать   раненного   товарища,   отстреливавшегося   от
приближающихся  к  нему духов. Ребята долбили дувал всем, что было у них под
рукой.
     Он поразился, увидев, какую работу они смогли  проделать  почти  голыми
руками, умудрившись буквально прогрызть дувал насквозь.
     Когда  дыра  в  основании дувала была почти пробита, их товарищ получил
еще  одно  ранение  в  правое  плечо.  Истекая  кровью,  теряя  сознание  от
нестерпимой  боли,  раненый  не выдержал напряжения и взорвал себя гранатой.
Духи, видя бесполезность своей попытки взять его живым, отошли.
     А они все же долбили эту дыру, зная, что его уже нет в живых Их товарищ
не дождался их ровно восемь минут. Спустя пять минут  после  взрыва  гранаты
духи свернули кольцо. Через восемь минут после взрыва гранаты ребята пробили
дыру в основании дувала. Еще через пять минут к ним пробилась другая группа.
     И  вот  сейчас,  не  скрывая  своих  эмоций,  двое  из последней смены,
пробившие эту дыру, плакали как дети. Тело их товарища  лежало  перед  ними.
Они  все  же  протащили его в эту чертову дыру, не признавая бессмысленность
совершаемого ими...
     Лежа на госпитальной койке, он начинал понимать, что время  наступления
смерти  целиком  зависит  от того, как и когда была поражена жизненно
важная сила человека. Он видел как, например,  тяжелая  травма  может  убить
человека  мгновенно,  тогда  как  другие,  менее  концентрированные атаки на
здоровье человека, вызывали слабоумие, потерю самообладания,  дезорганизацию
воли.
     "Жить,  Жить  и  ЖИТЬ  --  это  должно быть единственным и непреклонным
решением", -- так он понял тогда смысл произошедшего.

     Однако до того, как равновесие восстановится, оно будет нарушено.
Кто-то будет первым.

     "Главное сейчас для тебя  --  научиться  жить  без  ног  ",  --  хирург
ободряюще  похлопал  его  по  плечу  на  перевязке, когда бинты были сняты и
легкие устали от собственного  крика.  Он  понял,  что  они  будут  первыми.
Огромная страна не смогла выделить совсем небольшие средства для того, чтобы
развивать  социальную реабилитацию -- и вовсе не потому, что этих средств не
было.  Не  было  другого  --  целей,  а   поэтому   заниматься   этим   было
нецелесообразно.
     Ампутация   (через  войну)  у  раненных  людей  возможностей  значимого
проявления их сущностных сил превращала человека  в  противоположность  себе
самому.   "Ограничивающие  манипуляции"  экономичны  по  затратам  и  весьма
действенны по результатам. Это  прекрасно  было  известно  государству.  Что
давала  такая  ампутация  возможностей? Она давала государству антипода того
человека, которого оно отправляло на войну.
     Ограничивая  подобным  образом  ребят,  государство  имело  возможность
манипулировать  ими,  раздавая им льготы, лишив их собственных возможностей,
собственных целей. Цель всегда  неотделима  от  инструмента  ее  достижения:
каждой  цели  соответствует  инструмент,  каждому  инструменту соответствует
цель, им достигаемая.  У  него  была  теперь  одна  цель,  был  единственный
инструмент  для ее достижения -- его протезы, как символ человеческой боли и
терпения. Он понимал, что его жизнь -- это много-много  дней,  которые  боль
превратит  в  бесконечность. Когда земля уходит из-под ног -- прыгай дальше.
Если не знаешь что делать -- делай шаг вперед. Война план  покажет,  главное
ввязаться в драку, а там будет видно!
     "Рыба  тактически  выигрывает,  ощущая вкус червяка -- но стратегически
проигрывает, оказавшись на крючке". Хокку, поэзия.  "Никогда  не  вступай  в
навязанную  тебе  противником  схватку -- лучше вовремя отступить, чем позже
перешагивать через собственные трупы", -- проза жизни.

     Самый легкий день.

     Белые стены, белые простыни. Покой и тишина.  Об  этом  он  мечтал  все
время службы. Сейчас это воспринималось совсем иначе.
     Рядом сидел комбат. Пришедший с ним замполит роты принес новую парадку,
тельник,  берет,  знаки, два ЭрДэ, набитые кандагарскими гранатами, инжиром,
яблоками, лимонадом "Си-Си". "Вот здесь в пакете  500  чеков.  Это  тебе  от
батальона, на первое время", -- комбат положил на подушку простой солдатский
конверт.  "Чем  будешь  заниматься  на  дембеле,  сынок?" -- спросил комбат.
Стараясь выглядеть бодрым, он ничего  другого  не  придумал,  как  ответить:
"Буду табуретки делать и на базаре продавать". Жгучая боль в ногах импульсом
ударила  по  контуженной  голове  --  комбат  резким движением поднял его за
простыню, обернутую вокруг его обрезанного тела: "Узнаю, что ты чмонеешь  на
гражданке  как  хлястик,  сержант  --  лично  приеду  и  урэкаю тебя, понял?
Запомни,  сынок,  самый  легкий  день  был  вчера!  Война  для  тебя  только
начинается...".
     Утром  должен  был  быть  самолет.  Братва  из  роты  уже затарила его,
конкретно нашпиговав повязки на животе и руке пятаками чарза  для  подогрева
кандагарских  "рексов"  в  госпиталях  Союза.  Только  что ушли его комбат с
замполитом.
     Он  еще  до  конца  не  осознал  занимаемого  им  положения,  продолжая
воспринимать    мир    через    призму    старых,   не   разрушенных   новой
действительностью, ощущений.  Болели  несуществующие,  ампутированные  ноги.
Дырки  в  руке  и  животе не волновали его. В контуженой голове периодически
всплывала одна единственная мысль -- действительно, самый  легкий  день  был
вчера!

                (c) Павел Андреев, 1998

Павел Андреев. Шанс


 © Copyright Павел Андреев, 1998
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.afghanwar.spb.ru/stories/index.htm


     "...Когда мы узнали, что красивое
     красиво, появилось безобразное
     Когда узнали, что доброе хорошо, появилось зло
     Поэтому бытие и небытие порождают друг друга
     Трудное и легкое создают друг друга
     Длинное и короткое сравниваются
     Высокое и низкое соотносятся
     Звуки образуют мелодию
     Начало и конец чередуются..."
                         Лао Цзы. Дао дэ Цзин.


     Лето 1982 года. Гиришк. Уличные бои.
     Я прижался к дувалу. Его сухое шершавое тело  было  безучастно  к  моим
движениям.   Дувал   был  сделан  из  земли  на  которой  стоял  уверенно  и
непоколебимо. Пули, которые дух вбивал в дувал, никак не отражались  на  его
монолитности.  Справа  от  меня  был  точно  такой  же  дувал, тянувшийся на
несколько десятков метров в обе стороны от меня. Мы застряли  на  Т-образном
перекрестке,   который   простреливался   добросовестным  стрелком.  Снайпер
расположился внутри небольшого глиняного помещения,  выступающего  из  стены
дувала.  Такая  позиция  под  прикрытием  глиняных стен позволяла эффективно
вести  огонь  на  поражение.  Трезво  и  спокойно  оценить  ситуацию   мешал
пулеметчик,  засевший  на  крыше  дома,  окруженного  проклятым дувалом. Его
пулемет с завидным постоянством  стриг  верхушку  дувала,  не  оставляя  нам
возможности  беспрепятственно  преодолеть  глиняную стену и оказаться внутри
двора. Эта парочка работала с достойным подражания мастерством.  Я  старался
прижаться  к  дувалу  как  можно  плотней. Снайпер не выпускал меня из этого
глиняного пенала, а  пулеметчик  с  высоты  своей  позиции  на  крыше  легко
доставал  противоположную  сторону  проулка.  Я проклинал себя за спешку. Мы
умудрились проскочить почти целый квартал, не встречая  сопротивления,  пока
не уперлись в эту глиняную стену.
     Неожиданно  из-за  угла,  повторяя мою ошибку, вылетел Иргашев. Пытаясь
совместить свою скорость и невнимательность, он  вертел  головой  и  вовремя
увидеть  меня все же не сумел. Он был уже на середине этого проулка, когда я
успел крикнуть ему команду: "Ноги!!!". Иргашев  заученно  рухнул  на  землю.
Пули,  посланные  опытной  рукой  пулеметчика,  прочертили  пыльную черту на
дувале, на уровне груди нерасторопного узбека. Какого  хлопкороба  могла  бы
потерять  страна,  я  не  могу  сказать,  но  то, что среди сынов солнечного
Узбекистана, добросовестно засорявших  ряды  Советской  армии,  этот  парень
блистал -- могу подтвердить под пыткой сгущенкой. Прикрываемый облаком пыли,
поднятым  пулеметной  очередью  и собственным падением, Иргашев стремительно
перекатился к противоположной стенке, чем, конечно, скрасил мою компанию, но
наше общее теперь положение  не  улучшил.  Пулеметная  очередь  и  мой  крик
вовремя  остановили  ребят.  Иргашев  последним из нашей группы повторил мою
ошибку. Не скрывая раздражения мы перекликались с пацанами через разделяющий
нас угол. Пауза, вызванная нашей задержкой, явно затягивалась.
     Решение было принято  простое  и  прямое.  Снайпер  и  пулеметчик  были
разделены    пространством   двора.   Позиция   пулеметчика   не   позволяла
контролировать двор и помещения дома, если, конечно, они не заминировали их.
Оставалось главное -- перепрыгнуть через дувал и метнуться через двор. Можно
было вернуться и, оставив дом в своем тылу, обойти его. Можно  было  стянуть
сюда   другие  группы.  Можно  было  просто  в  городском  парке  посасывать
"Жигулевское" и читать в газетах о новых парках дружбы, посаженных  русскими
на Афганской земле.
     Пацаны  удачно  кинули  нам  подсумок с гранатами. Мы договорились, что
после залпа из двух "мух" по  выступу,  откуда  нас  "поливал"  стрелок,  мы
взгромоздим  наши  худые  тела  на  дувал,  упадем  во  двор, перебежим его,
уничтожим пулеметчика, затем снайпера. И  все,  конечно,  с  их  молчаливого
согласия.  С  соседней  крыши  "Марадона"  (  в  быту Марупов), худой узбек,
похожий на СВДэшку, которую  он  носил  словно  пастуший  посох,  уже  начал
долбить пулеметчика. Но пока пулеметных пуль в воздухе было больше.
     Мы  сильнее  прижались  к  дувалу.  Гранаты были наготове. Мы лежали на
боку, животом ощущая монолит дувала. Повернув голову я видел подошвы ботинок
Иргашева. Неожиданно он повернул голову и  посмотрел  на  меня.  Взгляд  его
узких  прищуренных  черных глаз, скуластое лицо, испачканное под носом пылью
-- все это на фоне подошв его стоптанных ботинок делало сцену комичной. Я не
удержался и улыбнулся. Иргашев радостно принял эстафету и улыбнулся в ответ.
Кожа на его скулах была так натянута, что  я  иногда  задумывался,  за  счет
каких запасов кожного покрова он умудряется растягивать свой рот в белозубую
улыбку.  Видимо когда рот закрывался, на его теле открывалось другое место и
наоборот. В нашей ситуации, когда наши полупопия были сжаты тисками  страха,
он мог себе это позволить.
     Парни  сделали дело красиво. Одновременно, из-за угла в противоположные
стороны по проулку выпали сразу двое: Миша Шикунов и Паша  Морозов.  Первый,
почти лежа, с середины проулка (подальше от пристрелянного угла), а второй с
колена,  упав  в  двух  метрах  за  спиной  у  Миши, дали залп по выступу со
снайпером. Почти  одновременно  с  ними  мы  кинули  гранаты  за  дувал.  Я,
оттолкнувшись  от  спины  Иргашева, перелетел через глиняный забор. Иргашева
должны были вслед за мной перекинуть Миша и Паша.
     Я упал не так, как планировал. Приземлившись на четыре точки, я  больно
ушиб  колено.  Паузу между запоздалой очередью пулемета и ответной стрельбой
"Марадоны" я заполнил своим броском к дому.
     Мою спину от снайпера должен  был  прикрыть  Иргашев,  зависший  сейчас
где-то  на  пути  ко  мне.  Сохраняя полученный при ударе о землю импульс, я
преодолел  первую  часть  дистанции   на   четвереньках.   Пытаясь   принять
вертикальное   положение  и,  наконец,  вернув  автомат  в  более  достойное
положение,  я  вломился  в  двери  дома.  Чуть  не  разбив  вдребезги  хилые
двухстворчатые двери, я преодолел первые полтора метра и ударился обо что-то
мягкое  и  упругое.  Сила  столкновения  была  такой,  что  я отлетел назад,
открывая головой двери. Уже лежа, я с ужасом увидел стоящего в метре от меня
огромного бородатого афганца, одетого в  шаровары,  традиционную  жилетку  и
чалму.  Пока  я  пытался  привести  свой  автомат в боевое положение, гигант
рассеяно стоял и держа одной рукой свой автомат, другой  зачем-то  тер  свой
лоб. Я уже слышал топот Иргашева. Видел как дух поднял автомат. Видел как он
оценивая   ситуацию,   посмотрел   сначала   на  Иргашева,  потом  на  меня,
развалившегося у его ног. Судя по тому, как он сделал шаг назад внутрь дома,
он не потерял самообладания, чего нельзя было сказать обо мне. Я, ничего  не
соображая, умудрился дать, наконец-то, очередь из автомата. Продолжая лежать
на  спине,  я  опустошал  магазин  своего  автомата,  посылая  пули  в грудь
бородатого гиганта. Я видел, как  свинцовые  пчелы  вонзаются  в  его  тело,
отбрасывая его к стене.
     Будучи  сержантом, срок службы которого давно уже не определялся фразой
-- "только что  с  самолета",  я  каждый  третий  патрон  в  этом  магазине,
предназначенном   для  целеуказания  и  корректировки  чужого  огня,  сделал
трассирующим. И теперь ярко  желтая  нить,  словно  тонкая,  огненная  игла,
пронзала  тело  духа,  отбросив его к противоположной стене. Когда последний
патрон моего автомата освободился от  своей  смертельной  начинки,  огненная
нить  оборвалась,  прерывая  смертельный поток. Тело, переполненное свинцом,
обмякло, колени  бородача  подогнулись.  Из  его  груди  исходил  непонятный
фейерверк.  Это  догорали  трассера,  застрявшие  в  его теле. Словно искра,
последний трассер, с огненным шлейфом, вошел в падающее  тело.  Не  дав  мне
подняться,  Иргашев перелетел через меня и метнулся вглубь дома, к лестнице,
ведущей на крышу. Я переполз в дом, ожидая атаки снайпера. Но дверь  в  углу
двора  оставалась  закрытой. Заменив магазин автомата, я держал ее на мушке.
Повернув голову назад, я  увидел  убитого  мной  человека.  Он  лежал  возле
противоположной  стены,  неестественно  подогнув  под  себя  правую ногу. Из
развороченного его живота с вывернутыми внутренностями шел дым  и  противное
шипение -- это остывали трассера в уже мертвом теле.
     Используя  молчание  снайпера,  во  двор  через  дувал  один  за другим
посыпались ребята, прикрываемые с  противоположной  крыши  "Марадоной".  Они
заучено  кинулись  в  разные  стороны  двора,  ища  укрытие,  выбивая двери.
Брошенная с опозданием  с  крыши  духовская  граната  не  могла  уже  никому
повредить.  В  ответ  на  крыше  одна  за другой разорвались брошенные снизу
гранаты. Я все еще стоял над  убитым  духом,  когда  из-за  моей  спины,  не
скрывая своего раздражения, вызванного моей заминкой, вынырнул Паша Морозов.
Он по-деловому перевернул труп, сорвал порванный "лифчик" с магазинами и тут
же разочарованно отшвырнул его в угол дома. Я поднял с пола автомат убитого.
Это  был китайский АК, крышка его коробки была отшлифована почти до белизны.
Приклад был разбит в щепки моими пулями. Я автоматически передернул  затвор.
На  пол  к  моим ногам упал патрон.Я поднял его и положил в карман. Подумать
только, в этом кусочке металла была заключена вся моя  жизнь,  все  18  лет,
наполненные  радостью  и  разочарованием. Точно такая же пуля, пущенная моей
рукой, освободила сердце этого афганца от ненависти.
     Уже все кончилось. Пулеметчик спрыгнул с крыши в сад, расположенный  за
домом.  Но,  видимо,  из  двух мусульман, имеющих одинаковые шансы умереть в
этот день, Аллах наказал пулеметчика -- он подвернул ногу при приземлении на
мягкую землю сада. Наш хлопкороб спокойно, словно гвоздями, пришил короткими
очередями бедолагу к его родной земле.
     Помещение, из которого снайпер заставлял нас с Иргашевым  лежа  глотать
пыль,  оказалось  вульгарным  туалетом.  Пол  здесь  был  усыпан гильзами от
автоматической винтовки, найти которую мы не смогли. В стенах  туалета  были
проделаны  аккуратные  бойницы.  Выглянув в одну из них, я увидел проулок, в
котором лежал несколько минут назад. В этот миг я понял, что только чудом не
стал точно таким же мешком с костями, как тот убитый в  доме  дух.  Снайпера
ребята  так  и  не  нашли.  Добросовестно  закидав  сортир гранатами, группа
покинула этот дом. Уже сразу же за углом мы столкнулись с группой замполита.
Пара ласковых слов в ответ на  наши  сбивчивые  объяснения  --  вот  и  весь
протокол  нашей  встречи.  Мы задерживали роту, задача которой была выйти на
рубеж и замкнуть кольцо оцепления. Всего лишь. Вспоминая позже этот день,  я
думал, остался ли жив тот снайпер из туалета?
     ...Я  прислонился  к  стене  туалета,  рассматривая  проулок в бойницу.
Внизу, в глубине ямы с дерьмом, раздался непонятный то  ли  всплеск,  то  ли
шлепок. Я осторожно подошел к краю уж слишком узкой дыры и ничего не увидел,
но,  невольно  отклонившись  назад,  вдруг  заметил его, вернее его тело. Он
висел, зацепившись за  что-то.  Видимо  понимая,  что  его  могут  заметить,
стрелок  судорожными  движениями  переместился  вправо. По тому, как дрожало
тело, я понял, что провисит он недолго. И я оставил ему шанс, точно так  же,
как и он мне, там, в проулке...
     Когда  я  узнал, как легко можно умереть, я могу сказать, что жить тоже
можно легко. Но тяжелая смерть не подразумевает легкой жизни и тяжелая жизнь
-- тоже не пропуск к легкой смерти. Хотя, кто может  сказать,  кому  из  нас
было  легко в тот день. Может быть, шанс, подаренный мной стрелку, был самым
тяжелым его испытанием. Может быть, моя доброта зародила зло и  ненависть  в
его  сердце  так же, как в моем сердце -- нерасторопность убитого мной духа.
Приписывая себе победу, мы забываем, что в основе ее  лежит  чья-то  ошибка,
потерянное  кем-то  самообладание. С годами парад наших побед превращается в
больничный  обход  чужих  жертв  и  поражений.  В  Азии  всегда  милость   к
побежденному была признаком слабости, а усилие над собой -- верным признаком
присутствия воли.
     Я   тогда  думал,  если  мы  побеждаем  себя,  переставая  быть  рабами
собственного тела, то чья ошибка лежит в основе нашей победы, кто  тот,  что
упустил шанс, найденный нами? Видимо, платить приходится всем. Не здесь, так
там. Не сегодня, так завтра.
     Потом  война  продолжилась и я потерял обе ноги. Пешком, при подрыве на
противопехотном  итальянском  фугасе  (много  позже  жизнь  сведет  меня   с
человеком,  который  гордо мне заявит, что является офицером шестого отдела,
но до этого он был сапером в Кундузе.  И  когда  на  его  вопрос,  как  меня
угораздило,  я  ответил  про  противопехотный  итальянский  фугас,  он мне с
пониманием прошамкал, что, мол, он такие видел (!?). Я еще поддакнул, мол, с
веревками вместо ручек. Я уже знал, кто сидит передо мной, и что ему до фени
моя история. Он такой же сапер, как  я  --  барабанщик,  а  нужна  ему  была
информация про тех, кто "проходит мимо" афганских дел).
     А  пока  я  приходил  в  себя на больничной койке после взрыва тридцати
грамм взрывчатого вещества,  упакованного  в  пластмассовый  жесткий  корпус
диаметром  около  восьми  и  высотой  около трех сантиметров. Я искал врага,
борьбе с которым должен был посвятить оставшиеся у меня силы, кому бы я  мог
отомстить  за  свой подрыв: И я нашел его -- это был я сам, растолстевший на
больничных хлебах, купающийся в лучах боевой славы, одембелевший от тишины и
покоя мирной жизни.
     Я выиграл эту войну. Тот парень, с  ужасом  взиравший  на  свои  первые
протезы,  на  которых он должен был если не летать на самолете, то танцевать
уж точно (согласно принятым в стране традициям), к счастью,  умер  вместе  с
его  кожно-шинными протезами образца 1911 года. Он умер от моральных побоев,
наносимых ему сержантом Кандагарской бригады.  Этот  сержант  забил  его  до
смерти.  Он  приходил  в  самые неудобные моменты, когда делался выбор между
тем, как надо и тем, что легче всего  сделать.  Что  это  были  за  драки!!!
Внутри  меня  шла  настоящая  война  и  сержант  победил.  Он был напорист и
прямолинеен в своих желаниях. Его аргументы были просты и очевидны: "Ты  что
чмонеешь?  Не  позорь бригаду! А для чего ты, урод, выжил? И это все, на что
ты способен? А так ты можешь? Если нет, то твой  номер  320  и  становись  в
очередь  на  раздачу,  желудок!.."  Самый  сильный аргумент он мне выдвинул,
когда шел очередной боевик, где герой заявил: "...Ты думаешь, мне все это --
машина, вилла, деньги, бабы -- надо? Мне нужно немного:  картонная  коробка,
скамейка  в  парке  и  надувная  подружка,  а  остальное -- это моя предъява
обществу!" "А что ты можешь им предъявить?" -- спросил меня мой сержант.
     В тот день безногий выпускник института, муж жены,  дождавшейся  его  с
войны,  сын, не оправдавший надежд своих родителей, друг своих друзей и враг
своих врагов умер тихо и спокойно. Сержант похоронил его скромно со  словами
:  "Ты  свою  войну  проиграл,  сынок". Ему досталось все наследство: высшее
образование, остатки здоровья,  налаженный  быт,  Отто  Бокковские  протезы,
машина,  гараж,  старые  враги,  старые друзья, старые проблемы и нерешенные
вопросы.
     Он  по-деловому  подошел  ко  всему  этому.  Часть  он  выкинул  сразу,
остальное  отвалилось  само.  Когда  в  моей черной сумке уместилось все мое
имущество, оставшееся после развала семьи и  краха  семейного  замка,  он  с
гордостью  заявил  мне:  "Нужно  иметь две вещи в жизни: смелость и страсть.
Смелость -- изменить жизнь, а  страсть  --  исполнить  мечту.  У  тебя  есть
возможность  спрыгнуть  с  этой лодки, боец". Я решил остаться и не жалею об
участии в этой афере,  которую  принято  называть  жизнью.  Но  ответить  на
вопрос,  в  кого  промахнулся  тогда тот снайпер-неудачник, я так и не смог.
Может  я  умер  раньше,  чем  тот  безногий  студент,  умер  от  страха  при
столкновении с бородачом ?
     Мне  кажется,  что  всем  видна  надпись  на моей майке, сделанная моим
сержантом: "Добро пожаловать в Кандагарскую бригаду, черепа !!!"

               (с) Павел Андреев, 1998




Павел Андреев. Добрые парни


 © Copyright Павел Андреев, 1999
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.artofwar.spb.ru/pavel_andreev/index_tale_andreev.html


     Look in my glass and tell the face thou viewest
     Now is the time that face should form another.
     William Shakespeare

     Мы стояли в сквере,  наблюдая за любителями вечерних прогулок. Все, что
он рассказал, показалось  мне до боли знакомым. Я никогда не был фаталистом,
но  его  история  заставила  меня  задуматься  о  прошлом,  о  том,  как  мы
действовали тогда, в Афганистане, подгоняя поступки под собственные замыслы.
Ведь нам просто хотелось выжить!


       "Добрые парни"

     Они  все  были  равны  между  собой,  выходя  из  самолета.  Постепенно
некоторые из них  начинали выделяться из толпы: в этом маскараде, задуманном
в качестве парада государственной силы,  а превратившемся  в мясорубку, надо
было  выжить.  А для  этого надо  было  научиться  убивать.  "Добрые парни",
всемогущая  каста,  способны   были  делать  это  лучше  "рабов",  полностью
непригодных для  войны,  "опущенных",  наркоманов и  многих  других, ставших
жертвами чьих-то великодержавных амбиций. Их братство было скреплено кровью.
     Они  могли  и  умели держать  то  равновесие между собой  и остальными,
которое не допускало беспредела  при защите групповых  интересов. Я не знаю,
каким  животным  чутьем вычисляли  они  друг друга,  но  силе  их  взаимного
уважения, поддержки и защиты мог позавидовать каждый. Командование закрывало
глаза на их  проделки,  поскольку  "добрые парни"  были  готовы финишировать
первыми, а надо было воевать.


       Черепаха

     Мы все  чаще и чаще ходили  в  засады. Зона их проведения, или, другими
словами, "зона ответственности",  была  разделена на  участки,  те,  в  свою
очередь,  делились  на  "малые  зоны",  которые   контролировались  дробными
взводными  группами  по  восемь-двенадцать  человек.  Старшими  обычно  были
сержанты.  Каждый  член  группы знал  схему  взаимодействия.  График  выхода
составлялся  из  того  расчета,  что  в "зоне ответственности" почти  всегда
находилась одна  группа, действия которой длились  порой от одного-двух дней
до недели.
     Не  все   "засланные"  могли   выдержать  подобный   график  дежурства.
Случалось,  что  группа попадала под угрозу истребления  уже  на второй день
присутствия в  "зоне".  После  нескольких  сложных  операций  по  эвакуации,
засадников стали усиливать броней, располагая ее в радиусе десяти-пятнадцати
километров от района засады.
     Война меняла тактику каждый  день: иногда  мобильные группы оправдывали
свое назначение, но порой  этих  людей обрекали на  верную  гибель.  Обычно,
после высадки с брони или вертолета  группа стремилась быстро выйти из этого
квадрата. Затем, укрывшись на какой-нибудь вершине, докладывала обстановку и
технично  уходила от контакта  с противником,  когда расклад  был  не  в  ее
пользу.
     Постоянная  борьба  за  сохранение  тела  повышала  требования к  духу.
"Молодые", попав в батальон, оказывались под мощным психологическим прессом.
Прошлое представление о собственном месте в этой жизни разбивалось на первой
же ориентировке.
     - Разведчик должен быть  сильным,  - взводный по кличке Гунн  вышагивал
перед взводом, который  послушно  стоял  на  солнцепеке с  набитыми  камнями
"эрдэ".
     -  Существовать  для  вас  -  значит находиться в состоянии  постоянной
борьбы,  и  осознание того, что вы -  бойцы засадного батальона, должно быть
основой  вашей  уверенности  в  себе.  Терпение,  контроль,  своевременность
действий,  самодисциплина -  вот основы вашего  успеха.  Свои личные желания
засуньте себе в  задницы - они несовместимы с необходимостью крошить,  жечь,
резать и убивать. Единственное желание, которое вам разрешается  иметь,  это
желать  жить!  Ко  всему, что связано  с  угрозой для вашей  жизни,  следует
относиться  с уважением, для того, чтобы верно определить степень опасности.
Вы  должны  научиться  уважать  и  оценивать  собственное   чувство  страха.
Идеальная  ситуация  -   это  когда,  несмотря  на  страх,  вы   продолжаете
действовать  правильно. Чувство  страха должно  быть  побеждено. Оно  должно
исчезнуть,  но  первое,  что вы должны  понять,  -  необходимо  испытать это
чувство, чтобы оценить его. Пора познакомиться со страхом, сынки!
     Мы были гостями в царстве смерти, но каждодневные упражнения и монологи
Гунна убеждали в том, что смерть на войне - это враг, от которого трудно, но
можно  убежать.  Одни выживали, потому что боялись умереть. Другие  выживали
для   того,  чтобы  жить.  У  каждого  была  возможность  приехать  домой  в
"консервах".
     Нормально жить в бригаде - значило сохранять себя и  уважение к другим,
всегда готовым продолжить твое  дело,  твою жизнь. Тогда собственное прошлое
обретало  смысл,  -  и  у  будущего  появлялась  длинная  четкая тень. Жизнь
наполнялась  поступками  и вещами,  сделанными тобой.  При этом  ты  начинал
думать о смерти не так болезненно, ты думал о ней, как о деле.
     Поначалу  мне было  очень тяжело. Усилия над собой  порой перерастали в
насилие над собой. Черепаха помог мне.
     - Не бойся,  - сказал он, - я твой  сержант, и  позабочусь о том, чтобы
ничего плохого с тобой не случилось.
     В нем было что-то острое, в глазах особенно, словно хорошая приправа  в
профессионально приготовленном блюде. Этими  загадочно-печальными глазами  и
крепко сжатым ртом,  умело прикрытый  панцирем и в то же время легкоранимый,
он  напоминал  мне черепаху. Стоило только увидеть  плотно  сжатые губы, как
становилось понятно, в каком  постоянном напряжении  он  жил.  Готовность  к
постоянной борьбе избавляла его от необходимости принуждать себя к какому бы
то ни было подчинению.
     На  слова  Черепаха  реагировал быстро  и  точно. Обладал  удивительной
нечувствительностью  к собственной  боли.  Если  падал,  то  через мгновение
вставал, и, точно  зверь,  снова лез  в драку.  В нем  естественно уживалось
что-то совсем детское и нечто зрелое, сильное - то, чего не было у меня. Мир
его поступков, чувств и решений был действительно выше моего.
     Черепаха убедил меня в том, что смерть существует только потому, что мы
намеренно делаем ее возможной.


       Следователь

     На подоконнике,  заваленном папками с  бумагами, стояла старая печатная
машинка.  Сквозь грязное стекло  тускло просвечивал высокий бетонный  забор.
Зеленые замызганные шторы,  электрическая  розетка и цветной календарь  были
единственными  украшениями тесной комнаты.  В коридоре  возле открытой двери
кабинета  курили  опера. Еще несколько  часов назад представлявшие грозную и
беспощадную    силу    Закона,    они    походили    сейчас    на    усталых
водил-дальнобойщиков,  готовящихся  к  ночлегу  в провинциальной  гостинице.
Поговорив  бессвязно еще  несколько минут, они безо всякой  видимой  причины
дружно разошлись.
     Я никак не отреагировал на приход следователя, - как  только  он сядет,
мне  необходимо будет  оторваться от  рассматривания окна  и смириться с его
присутствием.  В  конце  концов,  я  неохотно перевел  на  него  взгляд.  От
неожиданности я вздрогнул: лицом ко мне сидел не "мой "следователь.
     Это был рыжий крепкий татарин. Над густыми усами торчал вздернутый нос.
Конопатое  лицо  с  небольшими  глазами. Трехдневная  щетина  придавала  ему
несколько  разбойничий  вид,  не  вязавшийся  с  его  большой,  расхлябанной
фигурой.
     Следователь  начал монотонно читать вслух: "Постановление о привлечении
в  качестве  обвиняемого.  Следователь   УВД  майор   юстиции   Насретдинов,
рассмотрев материалы уголовного дела No 96633066 установил..."
     Я слушал  его  и не верил  собственным ушам.  Лавиной хлынули мысли. Он
вернул меня туда, куда я не пошел бы добровольно ни за какие деньги.
     Это началось много лет назад. В полдень.


       Ходжа

     Перед началом любого строительства всегда  отбирают пригодный материал.
Ровные стволы без сучьев, красивые на вид,  используют для  открытых колонн.
Прямые, но  с  небольшими  дефектами,  пускают  на  внутренние опоры. Стволы
безупречного вида, хотя и не очень прочные, идут на пороги, притолоки, двери
и внутренние стены. Хорошее дерево, даже узловатое и суковатое, всегда можно
с пользой использовать в постройке. Дерево слабое или совсем корявое годится
разве что на леса, а позже его рубят на дрова. Вот  в поисках этих "дров" мы
и бегали сейчас с Черепахой.
     "Хочешь жить?" - я смотрел,  сожалея о потраченном напрасно времени, на
халтурно построенную  молодым каменную кладку.  "Конечно, хочу. Я  стараюсь,
как могу", - искренне ответил тот.
     "Нет! Ты не стараешься так,  как можешь. С  тобой, череп, нужно  что-то
делать.  Начинай все с  начала.  И  помни,  - камни бери  с  противоположной
стороны склона, а не там, где  ты выбрал себе позицию, - следы от вывернутых
камней  видны  за  километр!  Твои проблемы сейчас как  раз в этом. Когда ты
прячешься,  все знают, что  ты прячешься, а  когда  ты  не  прячешься, то ты
доступен, и любой может пристрелить тебя!"
     Мы  уже  больше двух  часов  гоняли  молодых  по  окрестностям.  Лучшей
проверки самодисциплины в  группе трудно придумать.  Марш-бросок на  вершину
холма  час  назад быстро разделил всех на "мышей"  и "слонов". Этого, на вид
серого, как мышь, но, казалось,  сильного  и  добродушного, как слон,  я сам
выбрал  для   наблюдения,   понадеявшись   на  его  выносливость.   Да,   он
действительно  первым  поднялся  на  вершину  холма,  но   уже  там,  вдруг,
неожиданно сникнув и расслабившись, его тело расплылось от усталости,  стало
хрупким,  как лампочка. Он "умер" на вершине, не справившись  с напряжением.
Не  стоило так спешить, чтобы с позором  возвращаться на  плечах и  без того
уставших товарищей.
     Черепаха равнодушно наблюдал за  группой. Мы вернулись к камням. Кладка
казалась надежной защитой  от  пуль. Проверить  надежность  укрытия возможно
лишь, сравнивая  его с силой атаки. В  молодого неожиданно  полетели  камни.
Через  несколько  минут  от укрепления  почти ничего не  осталось.  А  камни
продолжали сыпаться.  Теперь  они больно били молодого  по ногам и пояснице.
Когда  осколок камня больно ударил его в  ухо,  он понял, что опасность быть
забитым насмерть вошла в его мир как нечто очень реальное.
     Осознавать себя  беспомощным  стало  невыносимым, и его  паралич  вдруг
исчез так же  внезапно, как  и возник: камни из  развалившейся  кладки стали
орудием его  атаки. Теперь  они  летели в  Черепаху. Сломив  натиск, молодой
успокоился, но тут же  получил удар от меня.  Он рухнул на край разрушенного
укрытия,  и все скопившееся отчаяние вырвалось наружу. Это была злость,  но,
как  мне показалось, не на окружавших его людей, а на самого себя. У всех на
виду молодой плакал. Остальные смотрели на него, как на сумасшедшего.
     Через  это  проходил  каждый,  кого  считали  способным  действовать  в
состоянии  боли и беспамятства, когда сознание разрывается на куски животным
страхом  перед  смертью.  Проверенный  еще  с   Отечественной  войны   метод
пулеметных  курсов был прост, как быт солдата,:  сначала человека вводили  в
неустойчивое  психологическое  состояние, это делало его более  управляемым,
затем причиняли ему боль и, наконец, объясняли, как полагается действовать в
подобных ситуациях.  Так вырабатывалось реактивное мышление -  не  думать, а
делать!
     "Тебя  нельзя  научить быть неистовым  и тупым.  Ты  уже такой,  но еще
можешь научиться быть безжалостным, хитрым и  терпеливым. Если будешь думать
только о защите, ты не сможешь атаковать. Прими чужую атаку и отрази ее, как
крепостная стена.  Когда  сам  начнешь  атаковать, будь готов разрушить свою
защитную стену, используя кирпичи  как оружие.  Атакуй, преследуй жестко - и
до конца. Это и есть  атака.  И не смотри на меня глазами раненого оленя", -
его мокрые губы и перекошенное болью лицо вызывали у меня раздражение.
     "Как фамилия?"  - Черепаха ткнул "раненого" стволом  автомата в  спину.
"Насретдинов",  - ответил "слон-мышь" неожиданно  резко,  словно  отпущенная
пружина, развернувшись на толчок. "Это не тот,  который Ходжа?"  - Черепаха,
усмехаясь,  смотрел,  как  у  молодого заходили  желваки на  скулах и  хищно
затрепетали  ноздри - гнев, так долго сдерживаемый страхом, выплескивался на
поверхность.
     Резкий  удар  стволом   в  грудь   перебил   дыхание  Ходже:   "Ты  эти
мусульманские штучки брось.  Как стоишь,  череп? Нюх  потерял?  Забыл,  кому
служишь?!" Ни один молодой не мог противопоставить что-либо воле "ветерана",
наделенного   верховной   властью.   Так,   из   особенностей   характера  и
обстоятельств,  в которых сейчас  оказался Ходжа, рождалось подчинение. Там,
на  холме, он начал приближаться к правилам,  делающим наше с ним совместное
существования вполне  реальным. Война  сама всегда  рождает  законы  гораздо
более важные, чем Устав воинской службы.
     Черепаха потом  объяснил, что  намеренно старался  запугать молодого до
потери  сознания. Он терпеливо мог мне объяснять, что угодно,  плотно сжимая
челюсти после каждого слова - ну, точь-в-точь, как говорящая черепаха. И все
же я никогда не мог до конца понять, что, когда и почему он делал. Он не мог
испытывать  сострадания,  ибо  никогда не чувствовал  жалости, даже к самому
себе.
     "Толка не будет", -  определил Черепаха  будущее Ходжи. "Посмотрим",  -
решил я, надеясь, что мусульманская кровь молодого возьмет свое, и я окажусь
прав.


       "Добрые парни"

     Убийство - всегда убийство вне  зависимости от того, тело убивается или
дух. Можно ли сходу стать Рэмбо или Терминатором? Вряд ли. Сначала, наблюдая
чужую смерть, хочется  обсуждать все обстоятельства, с нею  связанные.  Чуть
позже, пресытившись зрелищем трупов  и  умирающих, начинаешь  обсуждать лишь
приемы умерщвления. Страшно ли убивать? Да, конечно.
     Одних страшило  убийство  как  факт  и  поступок.  Другие  мучались  от
отсутствия здоровой альтернативы убийству, то есть возможности делать добро.
Но  всех нарушавших  заповедь  объединяло одно,  - надо  было  уехать  домой
живыми. А там, дома, казалось, можно будет забыться...
     Однако  к моменту возвращения нас всех ожидали большие перемены. Вместе
с  пошатнувшейся экономической системой стали зыбкими понятия  человечности,
сострадания, порядочности,  добра и  силы.  Скорость  социального расслоения
была стремительной.
     Неожиданно  прокатившаяся по  стране волна  покушений  доказала, что  и
здесь уже востребованы убийцы.  Кто-то умело разменял монету, одной стороной
которой   была  способность   убивать,   другой   -  страх.   Родился  некий
"общественный  договор" в  виде  пакта  "элит", реально направленный  против
разрозненной  массы граждан. Борцов-одиночек "сильные" тоже  не боялись: они
рассчитывали на здравую человеческую  сущность:  желание  остаться  живым  и
избежать   боли.  Их  стремились   нейтрализовать,  платя  за  молчание:  за
вынужденное  - мало, за  добровольное  - много.  Одних требовалось  "вести",
других - сдерживать.


       Следователь

     "Принимая   во   внимание  то,   что   по   делу  собраны   достаточные
доказательства, дающие основание для предъявления обвинения,  руководствуясь
статьями  144-й, 149-й  и  154-й УПК  Российской  Федерации,  постановил", -
следователь с  упоением  читал  собственную  обвинительную писанину.  Сквозь
щетину его лицо горело энтузиазмом педанта, откопавшего маленький, но весьма
значительный, по его мнению, факт. Он был похож  в этот момент на полководца
во время битвы, - величественен и непреклонен. Усы его топорщились,  а глаза
хищно блестели в предчувствии победы. Пока он читал, в моей голове крутилась
мысль,  что  человеку, должно  быть,  ужасно  трудно  регулярно  предъявлять
обвинения.
     "Может, дождемся моего адвоката?" - прервал я его. Следователь запнулся
на секунду, но быстро  собрался: "Что ж, подождем  Вашего адвоката. "Чиркнул
спичкой,  закурил  сигарету.  Высоко  закинув  подбородок, смешно  вытягивая
прячущиеся  под усами  пухлые губы,  пустил  в  потолок  струю  синего дыма.
Закашлялся. Трудно красиво курить с пробитым легким.
     -  Мы оба с тобой мошенники. Мы оба скрываем тот факт, что не чувствуем
друг к другу жалости, - сказал он, всем своим видом  показывая,  что  у него
достаточно терпения, чтобы  ответить на главный  мой вопрос. -  Каждый  раз,
когда я думаю, что сейчас ты спросишь меня об этом, ты молчишь.
     Он рассматривал меня. Мне нечего было сказать ему в ответ.


       "Добрые парни"

     Информационная справка УВД:
     "...В последнее время при  организации крупных экономических корпораций
особую   роль   стали  играть  различного   рода   социальные   объединения,
исповедующие  идеологию наступательного типа. В их число  вошли  организации
ветеранов локальных  военных  конфликтов, в  частности, получивших  ранения,
обладающие доступом  к получению определенных социально-экономических льгот.
В настоящее время  подобная активизация  происходит  уже  на государственном
уровне в виде создания так называемых общественных фондов.
     В  зоне  интересов  подобных структур  сегодня большое  место  занимают
легализация права владения недвижимым имуществом, землей,  производственными
мощностями, а  также обретение эксклюзивных  прав  на торговлю определенными
товарами.  Предметом особого  внимания  со стороны  данных группировок могут
выступать армия, границы, таможенный и прочие режимы, политико-экономические
отношения с ближним и дальним зарубежьем.
     Активизировалась  также  деятельность  по созданию  собственных  систем
безопасности, в которые привлекаются участники реальных боевых действий..."


       Ходжа

     "Вот  зачем мы сюда  пришли, ребятки!" -  замполит -  старший группы  -
широким жестом показал на светящиеся огоньки, пересекающие в  ночной темноте
плато.  Под  нами  лежал  кусок  пустыни, зажатый с  двух  сторон невысокими
каменными  хребтами.   Окружающие  горы  в   сумерках   казались   огромными
коричневыми ладонями, прикрывавшими  долину. В  инфракрасный бинокль  "блик"
нам  были  видны на  противоположной  стороне  освещенные дома  в кишлаке  и
дежурные огни на  стенах старинного  пограничного форта.  Там уже  начинался
Пакистан.
     Задача  была простой.  Группа должна была до утра  продвинуться в глубь
долины  и занять позицию на высоте 127 в районе пересечения троп  7  и 9.  В
течение  следующего  дня  вести наблюдение,  выявляя  маршруты  передвижения
караванов. Все это нужно было делать тихо, в режиме радиомолчания.
     За остаток ночи группа спустилась в  долину и благополучно добралась до
высоты  127.  Рассвет мы встречали, обживаясь на новых позициях.  С восходом
солнца разверзлись  двери  ада  -  мы  оказались  в  пекле.  Камни, нагретые
солнцем,  обжигали.  Тени не было. Передвигаться  было запрещено, в  крайних
случаях -  только  ползком.  Когда,  наконец,  закончился  этот,  казавшийся
бесконечным, как боль, день, было принято решение спуститься с осточертевшей
горы  и  пополнить запасы  воды  в  обнаруженном поблизости  кяризе.  Затем,
разделившись на две группы, блокировать минами отмеченные днем маршруты.
     Мы закончили минировать  последний из трех маршрутов и  уже двигались к
месту  сбора.  Ярко светила  луна.  Совсем  близко  от  нас, ниже по  руслу,
послышался  негромкий нарастающий  гул. Я нажал включатель НСПУ. Грузовик  с
зажженными  подфарниками  медленно  крался прямо  на нас. Это был душманский
дозор.
     Прицельная  сетка  моей  ночной  оптики  металась  по  лобовому стеклу,
пытаясь  определить цель среди троих сидящих в кабине людей. В кузове машины
тряслось еще  человек  пять  с  оружием. Необходимо  было  уйти  с  маршрута
движения машины, либо...
     Черепаха поднял правую руку: "Все! Будем "лепить!"
     Первым же попаданием из "мухи" грузовик удалось поджечь. Граната, найдя
цель, превратила машину в факел. Грузовик дернулся и  взорвался. Очень легко
рассчитать,  что станет  делать обычный человек в  подобной ситуации. Прежде
всего,  страх  немедленно превратит  его  в  жертву.  Как  только  он станет
жертвой, у него останутся два пути. Либо он  бросится  бежать,  либо замрет.
Если он  не вооружен, то он обычно бежит, причем, на открытое место. Если он
вооружен, то приготовит оружие и затем либо застынет на месте, либо ляжет на
землю. Все так и было.
     Духи выскочили из машины. Дико крича, они пытались сбить огонь с одежд.
Некоторые вскоре начали отстреливаться. Звук одновременно стреляющих стволов
был оглушителен  посреди  огромной долины - "пэбээсы" были  уже бесполезны в
этом грохоте. Вспышки выстрелов и мечущиеся в  их отсветах тени чередовались
с  головокружительной быстротой. Чужие автоматные очереди вспарывали темноту
желтыми трассерами. Не  находя нас, они четкими строчками рикошета уходили в
бесконечность  ночного  неба.  Это  напоминало грызню  специально  обученных
собак.  Мы  спокойно  расстреливали  духов. Это  единственное, что мы  могли
сделать для  них, чтобы прекратить их мучения. Все закончилось очень быстро.
Как учили.
     Нам не  удалось  полностью  сбить  пламя песком ,  и  грузовик медленно
догорал,  словно маяк, раскрывая наше местоположение.  Нет  никакой разницы,
прячешься ты или нет, если  все знают,  что ты прячешься.  И все  же "эрэсы"
свалились на наши головы почти неожиданно. Их короткий свист  не спутаешь ни
с чем - началось.
     Первый рванул метрах  в тридцати за нашей спиной. Второй и третий - еще
дальше. Полет  реактивных снарядов  занимал  секунд двадцать-двадцать  пять.
Время мы  засекли по вспышкам в темноте  на противоположной стороне долины и
по  глухим  разрывам  позади.  По  направлению  огня  определили,  что  бьют
"веером", в надежде отсечь нас от многострадальной догорающей машины.
     Лучше  вовремя  отступить,  чем  потом перешагивать  через  собственные
трупы. Мы уходили последними из группы, в три этапа:  первым - Ходжа, за ним
Черепаха, потом  я. Навстречу нам, выдавливающимся из русла, уже мчались две
другие  машины, набитые  духами. Духи  стреляли  на ходу из  всех стволов. С
флангов на  подмогу им подтягивалась другая группа "бородатых", высадившаяся
с  подорвавшейся-таки на наших минах второй машины. Ходжа должен был поджечь
приближающийся  грузовик  и  под  нашим  прикрытием  отступить  на  рубеж, с
которого  же  потом прикрывать наш  отход. Машина двигалась прямо на позицию
Ходжи. Он не имел права промахнуться, - иначе шансов уцелеть у него осталось
бы, как у улитки под асфальтовым катком.
     Грузовик  приближался.  В  свете  его  фар  ветви  чахлого  кустарника,
растущего вдоль сухого русла, казались рваной  маскировочной сетью. Водитель
несколько   раз  резко  вильнул,  видимо,   объезжая  трупы.   Затем  машина
остановилась. Мы  ждали  выстрела,  но  РПГ Ходжи молчал. Если  он  решил не
стрелять, то почему не отходит?
     Сквозь  облако пыли,  накрывшее грузовик, мы увидели  Ходжу. Он стоял с
поднятыми  руками, освещенный  фарами. В одной руке он держал  гранатомет, в
другой - подсумок  с  выстрелами к нему. Духи, спрыгивая  с машины, окружали
его, веером разворачиваясь в цепь. Их действия были такими быстрыми, что нам
едва  хватило  времени,  чтобы оценить то, что  случилось. Время, отведенное
Ходже, измерялось пружиной, толкающей затвор чужого автомата.
     Ходжа  не  упал.  Линии   его  тела  вдруг  изменились,  контуры  стали
нечеткими.  Он  уменьшался,  словно  пробитый  иглой  воздушный шарик.  Пуля
парализовала его,  но не  сбила на землю. Время  словно  замерло до тех пор,
пока  он  все же  не обмяк  и не  рухнул на  колени.  Потом  Ходжа  медленно
попытался  встать,  но  тут  же  упал на живот,  широко раскинув руки. Пыль,
поднятая при падении, прозрачным облаком повисла в ярком свете фар.


       Черепаха

     Изо  всех сил напрягая уставшие глаза,  я видел  как духи выплывали  из
пыльного  облака, в  своих  халатах похожие на  зловещих  птиц со сложенными
крыльями.  Их размытые темнотой силуэты были видны мне в ночной  прицел, как
речные камешки сквозь зелень  воды. В это мгновение я  совершенно  отчетливо
понял,  что ничем не смогу помочь Ходже.  Но я все же  решил вытащить его, и
попытался приблизиться, как мог, к машине, чтобы определить, что происходит.
     Человек  пятнадцать рослых мужиков перебежками  двигались  ко  мне. Они
были  так  близко,  что  я слышал, как  под  их  обувью  скрипел песок.  Мне
казалось, что через мгновение они просто наступят на меня.
     Заслонив лунное небо,  воплощая  собой  весь мой страх, на меня, словно
краб,  наползал  широкоплечий человек.  Я  спустил курок,  но  выстрелов  не
услышал. Только ощутил отдачу.  Так бывает всегда, когда  ты мысленно ведешь
пулю  и, пропустив  момент  выстрела, видишь,  как  она  поражает  цель. Мой
"пэбээс" предательски откашлялся через пробитую резинку.
     Духи развернулись полукольцом на мои  выстрелы, подставляя свои  бока и
спины  под пули  Черепахи.  Я вытащил из "лифчика" две "эфки" и метнул их  в
направлении залегших  духов. Черепаха  стрелял очередями.  Мы были в опасной
близости от противника и могли быть поражены осколками своих же гранат. Но у
нас не было другого выбора. И мы сделали это - опрокинули их, уложив одних и
заставив отступить других.
     Эвакуация группы  была, конечно, сорвана. Замполит, вернувшись за нами,
принял бой.  Всю оставшуюся ночь духи долбили сопку, пытаясь  сравнять нас с
землей. Отступая, мы с Черепахой все же вытащили Ходжу. Почему-то недобитый,
он умирал в  мучительной  агонии, пребывая в каком-то другом мире, настолько
далеком от нас, что никакая пуля уже не смогла бы причинить ему вреда.
     Духи так  били  по нашим  позициям, что казалось  - воздух  состоит  из
кусочков  металла и  мелких  осколков  камней. Я  лежал  вместе с  Ходжой  в
ложбинке у скалы под плотным  огнем. Его хлюпающие вздохи следовали друг  за
другом с постоянством тиканья часов, отмеряющих его время. Как капли, падали
секунды.  И  с  каждой  из  них Ходжа  был  все  ближе  и  ближе  к  смерти.
Казалось,сейчас капнет  последняя, и он покинет этот грохочущий от  разрывов
мир. Но Ходжа дотянул до утра.
     Утром прилетели вертушки.  При  погрузке Черепаха получил  свою пулю от
снайпера,  которого духи "забыли", отступая со склона. Черепаха вернулся  из
госпиталя уже после отправки Ходжи в Союз. Мы с ним еще долго ждали вызова к
особисту,  просыпаясь  по  ночам  каждый  раз,  когда  дневальный  заходил в
палатку. Потом ожидание сменилось безразличием.


       Ходжа

     Черепаха  дембельнулся раньше  меня на полгода,  но судьбе  было угодно
свести нас  снова. Через два года. Наша трудовая  жизнь  началась  с двухсот
баксов за каждый  удар по морде. Спали вповалку на полу коммуналки. С картой
на  коленях  метались  по  городу  на  машине,  стараясь  не  опаздывать  на
"стрелки", получали необходимые для "своего" дела первоначальные накопления.
Разыскали нашего взводного. Сделали ему протезы у немцев. Устроили жизнь еще
пятерым  из  батальона.  Подтянули   других  ребят  из  роты.  Мы  не   были
весельчаками-добряками - добрыми ангелами типа Чипа и Дейла. Мы просто умели
выживать,  и  это стало  нашей  профессией. Все это  время, словно связанные
обетом молчания, мы ни разу не вспомнили о Ходже. Черепаха первым  заговорил
о нем после того, как мы в очередной раз поспорили, обсуждая текущие дела:
     - Ты никогда не брал на себя никакой ответственности. Ни  за что.  Даже
когда  был  в  той  засаде  вместе  со мной,  -  сказал  он с  убежденностью
прокурора.  -  Поэтому  ты  никогда  не  был  настоящим  бойцом  и  вряд  ли
когда-нибудь им станешь. Ну, скажи, зачем ты полез его вытаскивать?
     - Потому что он был нашим, Черепаха, - опешил я.
     - Ты опять ошибаешься. Ходжа сам все решил, а ты, рискуя собой, поперся
за ним. Кроме того, ты прекрасно знал, что я полезу вслед  - ради тебя. Есть
одна простая вещь, которая в тебе неправильна, - ты думаешь, что у тебя куча
времени впереди, - он  остановился посреди  офиса и взглянул на меня, ожидая
моей реакции.
     - Ты думаешь, что у тебя куча времени, - повторил он.
     - Куча времени для чего? - я не понимал, о чем он говорит.
     - Ты думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.
     - Нет, я так не думаю.
     -  Если  ты  так  не  думаешь,  чего  же  ты  ждешь?  Почему  ты  тогда
сомневаешься в том, что надо менять себя?
     - А тебе никогда не приходило в голову, Черепаха, что я  могу не хотеть
изменяться? - я начал заводиться.
     - Да, мне приходило это в голову. Я тоже не хотел меняться, совсем, как
Ходжа. Мне не нравилась моя  жизнь на  войне. Я  устал  за  нее бороться там
точно так же, как ты. Теперь  мне не хватает жизни тут. Но я готов бороться.
А  ты  просто  плывешь  по  течению,  следуя  каким-то  тобой  же выдуманным
правилам. Ходжа был не боец. Я видел его в госпитале, после операции заходил
к нему  в реанимацию. Наверное, подумал, что я пришел кончить его.  Помнишь,
после того, как я камнями почти забил его, ты постоянно старался  помочь ему
восстановить веру в себя любым способом? Хотя последний камень был твоим. Ты
боялся,  что  испуг  искалечит  его? Испуг  никогда  никого не калечит.  Что
калечит, так  это постоянное ощущение, будто кто-то стоит у тебя  за спиной,
бьет по затылку и говорит, что следует делать, а чего не  следует. Ходжа был
труслив и несдержан.  Он спешил. Он хотел спрятаться  от страха под  крышкой
гроба, - продолжал он.
     - Ты же знаешь, лишить жизни очень легко, лишить смерти - невозможно, к
ней ведут  тысячи  дорог.  Одну  из  них он почти  прошел.  Правда,  мы  его
остановили, и у Ходжи теперь есть шанс. Если он остался жив, то у него могут
быть хорошие дети, - Черепаха замолчал.
     В этот момент он  был  похож на странное дикое  животное.  Его мысли  и
слова  начали казаться мне предельно  связными,  раздражение уступило  место
замешательству.  Час прошел в  полной  тишине. Я  не знал,  как себя  вести.
Наконец, он поднялся из кресла и попросил  меня подвезти его. Мы приехали  в
центр, где он попросил остановиться.
     - Ты  всегда  чувствуешь  себя обязанным  объяснять свои поступки,  как
будто ты единственный на земле человек, который что-то делает неправильно, -
сказал  он.  -  Это твое дурацкое чувство  осознания собственной важности. С
другой стороны,  ты не хочешь нести ответственность за  свои  поступки. Твоя
жизнь такая же каша, какой она  была до  того, как я тебя встретил. У  тебя,
похоже, слишком много личного во всей этой истории с Ходжой.
     Ущемленная  гордость призывала  меня ответить, но он  словно предугадал
мой порыв:
     - Я  очень тебе рекомендую,  - обрати внимание  на  то, что  у нас  нет
никакой уверенности относительно плавности течения  нашей жизни.  Мы никогда
не знаем, что нас ждет и кто, когда и в чем окажется прав. И смерть приходит
внезапно.  Я хочу, чтобы про меня говорили: "Вон пошел добрый парень", а не:
"Этот дурак похоронен где-то здесь". Как ты думаешь,  мы  можем справиться с
этим?
     - Один из нас должен измениться, - сказал он, выходя из машины. - И  ты
знаешь, кто.
     В тот день у моего будущего появилась длинная четкая тень.


       Следователь

     Я  ощущал тишину,  как ощущаешь  новый звук.  Было слышно, как  кто-то,
громко  стуча каблуками,  прошел  по коридору.  Скоро,  очень скоро  так  же
затопают сапоги, и это будет означать конец пытки.
     О  многих  вещах  говорят,  что   они  могут  передаваться.  Сонливость
заражает, зевоту тоже можно подхватить, но сильнее всего, пожалуй, действует
чужое  настроение. Ты  почти  всегда  можешь  заразить  противника  чувством
раздражения,   презрения  или  слабости.   Следователю   было   неудобно  на
расшатанном стуле. Он ерзал, обхватывал руками то одно колено, то другое.
     "А  он  действительно мышь",  -  думал я.  Время  шло.  Молчание  - это
дисциплина.
     "Не узнаешь?" - он склонился ко  мне.  Лицо,  огромное вблизи, казалось
отталкивающе уродливым  еще и оттого,  что мне приходилось смотреть  на него
снизу.  В  его взгляде не было  и намека на  дружелюбие.  "Перестань  валять
дурака. Я  -  Ходжа.  Я специально  взял  твое дело!"  -  он  встал и сделал
несколько шагов  по  комнате.  Я попытался придать лицу выражение спокойного
оптимизма, как мне казалось, наиболее уместное сейчас.
     Я  люблю людей. Если  они и  выглядят  плохими,  то  я хочу верить, что
причина этого в обстоятельствах, в  плену которых им  волею судьбы случается
оказаться.  Судьба  человека  - это  происходящие  с  ним  события,  которые
зачастую зависят от воли других людей. Поскольку  человек живет среди людей,
то и судьба для него - это отношение окружающих. Люди определяют судьбу друг
друга.  Но  на  войне  смерть  не есть  элемент  судьбы. В ней  нет  стыда.А
следователь Насретдинов стеснялся, это было видно.
     Там, в прошлом,  Ходжа был одним из нас. Сейчас  мы  были  его прошлым,
борьба за которое бесцельна. Стремление к будущему - вот лучшее освобождение
от  шелухи. Но  бороться  за  него можно по-разному,  скажем, выстроившись в
затылок за праздничным набором. А можно пытаться топить в себе воспоминания.
Там с Ходжой  поступили великодушно. Но здесь, в этой комнате,  я -  "добрый
парень" - стал ему еще большим врагом, чем тогда. Я был к этому готов.
     "Подумать  только,  больше пятнадцати лет исчезло в  никуда. Ты помнишь
подбитую  в пустыне машину?"  -  я все-таки был удивлен, что он заговорил со
мной об этом.
     - Я сознаюсь тебе, - мне удавалось сохранить свою независимость там, на
войне, только потому, что я  старался не думать о моих  переживаниях,  -  он
взглянул на меня, словно проверяя, понял ли я. Затем добавил тихим голосом:
     - Тогда, в  той  засаде, возле подбитой машины,  Черепаха  наблюдал  за
мной. Я  склонился над раненым водителем, который смог с перебитыми  бедрами
отползти от машины  всего лишь метров на десять. Я хотел помочь ему.  Но это
означало убить его. К тому времени я был страшно вымотан и, вполне вероятно,
потому,    что    я    мусульманин,   все    происходящее    казалось    мне
противоестественным, - Ходжа откашлялся:
     - Я  смотрел на раненого совершенно спокойно. Казалось,  получи он  еще
хоть  один удар, и  из каждой поры его тела  вырвется вопль. Я не чувствовал
ненависти или  гнева. Я даже не сердился на  него за  то, что мне предстояло
сделать. Я не мог определиться в  своих  чувствах. Это не было ни смирением,
ни  терпением. И уж, конечно, не было добротой. Скорее,  это  было  холодное
безразличие, пугающее отсутствием жалости. Меня  совершенно не заботило, что
случится  с  ним  или со мной  в следующее мгновение. В этот момент Черепаха
выстрелил одиночным в раненого и "промахнулся". Пуля вошла  в  землю рядом с
моей  ногой.  Раненый  дернулся,  и  в  последней  надежде выжить  попытался
отползти на  спине. Я выстрелил  ему  прямо в голову.  Раздался звук, словно
открыли банку с компотом. В мою  сторону полетели маленькие осколки . Присев
на корточки, я поднял один из них, упавший на песок возле моего ботинка. Это
был кусок десны с зубом. Я взглянул на Черепаху. Он смеялся.
     Меня трясло от страха,  напряжения и обиды. Дрожащим голосом я спросил,
зачем  он так  издевается надо мной? Черепаха засмеялся и  на  миг показался
совсем не грозным. "Это был последний урок  по безжалостности", - ответил он
и опрокинул меня на землю,  сильно ударив прикладом  в грудь. "Да," - сказал
он после паузы почти шепотом, рывком поставив  меня на ноги, - "один из  нас
здесь  должен измениться, и быстро.  Пора тебе уже знать, что  смерть  - это
охотник,  она  всегда  рядом. Ты должен сейчас  же  плюнуть на свою сопливую
жалость! Ты только что был гончим, а сейчас уже тебя гонят, как дичь. Смотри
на  меня, у меня  нет  сомнений или  сожалений. Все,  что я делаю, - это мои
решения,  и  я  за это отвечаю!  Я  ударил тебя, - это  сейчас  может  стать
причиной  моей смерти. Если я  должен умереть из-за того, что ударил тебя, -
значит, я должен умереть. Но, если  у тебя нет мужества убить меня, убей их.
Докажи себе, что ты можешь это! Я  не хочу тащить  тебя  на себе под пулями!
Очнись, нас ждут дома!"
     - Его слова я  запомнил на всю жизнь, - продолжал Ходжа. - В ту ночь не
трусость заставила  меня встать перед машиной с духами,  а холодная  ярость.
Моя уверенность в том, что я смогу справиться с собой перед лицом опасности,
что  я в  силах  безупречно выполнить свою  задачу,  была разбита  прикладом
Черепахи. Я больше не мог быть рядом с невыносимыми людьми, наделенными надо
мной властью. Я  должен был что-то сделать, чтобы успокоить себя, и это было
первым, что пришло  мне  в  голову.  К тому  времени,  когда  начали  падать
"эрэсы", я уже был  в полном замешательстве. За какие-то мгновения мой страх
превратился в желание уйти, и как можно скорей. И я принял решение.
     - Тогда мне казалось, что каждый, у кого есть хоть немного гордости, на
моем  месте просто  лопнул  бы  от  осознания  собственного  ничтожества,  -
следователь  Насретдинов снова  сделал  безуспешную попытку заглянуть  мне в
глаза. - Но  только сейчас я  понимаю,  почему присутствие  духа  называется
контролем. А тогда меня накрыла волна  жалости к себе, и я потерял контроль.
Я не  хотел  убивать, но очень хотел жить.  Жизнь  без войны казалась  такой
легкой, но оказалась очень дорогой, - он явно ждал, что я ему скажу.
     Контроль,  дисциплина  и терпение подобны дамбе, за которой собраны все
наши  силы.  Своевременность -  шлюз  этой дамбы. В  своевременности  своего
поступка Ходжа тогда ошибся. Действовать в гневе, без контроля и дисциплины,
не имея терпения, - это всегда означало терпеть поражение. Его следовало еще
раньше забить  камнями вместо того, чтобы переть  на себе под  огнем.  Слава
богу,  что тогда  все обошлось почти  нормально, если,  конечно, не  считать
ранения Черепахи.
     Я путался в его словах. Его необычные откровения были лишь недостающими
частями старой  головоломки. Я слушал  и пытался подробнее вспомнить то, что
старался забыть еще много лет назад. Он "продал" нам проблему, обменяв ее на
свой страх. Нашей сдачей ему с этой сделки была его жизнь. Он  жил сейчас на
наш "откат". Но о чем еще говорить?
     Никто из  нас двоих больше не  произнес ни  слова. Ощущение, которое  я
испытывал, было  смесью  облегчения,  возмущения и острой тоски. В  коридоре
послышались  быстрые шаги.  Вошел мой адвокат.  Следователь бросил  на  него
пришибленный взгляд. Потом лицо Насретдинова смягчилось обещанием улыбки. Он
посмотрел мне в глаза и попросил рассказать все, что я знаю по делу.
     - Мы собираемся сидеть здесь долго,  - сказал он, - и ты будешь писать,
и разговаривать со мной очень  спокойно. Мягким движением бровей он подгонял
меня соображать быстрее.
     -  По  показаниям  свидетелей я  могу заключить, что  все было задумано
очень  умным  человеком. То, что сделали вы, напоминает красивое заграничное
кино. Ни ты, ни этот идиот в коляске не способны на это, - сказал он.
     Мало кто знал о том, что Черепаха выжил.  И почти никто не знал, кем он
теперь стал.  Мне  показалось,  что  сейчас я  потеряю контроль над собой. Я
сидел,  как в туннеле, вокруг было темно - только  круглое пятно прямо перед
глазами. В этом ярком пятне света я  видел глаза Ходжи. Я так разволновался,
что уронил карандаш, и он, громыхая, закатился под стул.  Следователь крепко
вцепился в меня своими вопросами,  задевая все,  что имело отношение ко мне.
Но я не ответил ни на один. И не счел себя обязанным объяснять ему,  что  он
не  похож  на  человека,  пережившего  собственного  палача.  В  моей  жизни
оставалось еще очень много свободных концов, которые он  должен  был связать
прежде, чем говорить о моей свободе или о приговоре.
     Есть  масса  сделанных мною вещей, которые показались  бы мне безумными
пятнадцать  лет назад.  То, что было  невозможным  тогда, запросто  возможно
сейчас. Уверенно подмахнув подписку о невыезде, я встал из-за стола и вышел.
Никто не остановил меня. Только адвокат растерянно поднимал упавшие со стола
бумаги.


       Черепаха

     Все началось  с  того,  что кто-то  регулярно начал "кидать" югославов,
честно  плативших нам  за "доброту".  Юги,  устав давать  каждый  раз ложные
показания следствию, решили обратиться к  нам. Наша доброта не имела границ,
собственно, как  и  возможности  юговского "общака"  -  это  была  настоящая
"прачечная": отмывка денег была поставлена на поток. Два банка - это хорошая
работа.  Черепаха  встретился  со  Стошичем. "Крысу"  мы не нашли, но бизнес
наладили. Потом кто-то стрелял в Черепаху. Лучше бы они его убили.
     В этот раз мы постарались. "Тот"  парень в шерстяной куртке цвета вялой
зелени, изрядно  помятой  и потерявшей  форму после борьбы  с ребятами,  был
похож на огромную полудохлую кошку. Вид его возвращал меня к тому дню, когда
он стрелял в Черепаху...
     ...Медсестра  ударом ноги решительно открывает дверь в операционную.  Я
вижу только резкое движение ее губ:  подавшись назад под  тяжестью каталки с
телом  Черепахи, она  что-то говорит,  опустив голову.  От  толчка  Черепаха
раскрывает темно-красный, как  рана,  рот  и начинает  кричать. Я  вижу  его
голову, похожую на разломленный гранат,  залитый  соком. В это время он  еще
способен на самовыражение с помощью крика. Я завороженно смотрю  на кричащую
голову, пока медсестра с каталкой  не скрывается за дверью операционной. "Мы
вам его вернем", - говорит хирург растерянно стоящим вдоль стены парням.
     Операция  длилась  восемь  часов.  Черепаха вернулся  к нам  существом,
единственной человеческой  реакцией  которого  на окружающее  был  спокойный
взгляд  по-детски  ясных глаз -  ребенок на коляске.  У меня  самого  словно
что-то удалили. Беспредельная жестокость стала  моим неотъемлемым качеством.
Я знал, что рано  или  поздно мы найдем  "крысу", и  очень боялся не увидеть
этого...
     ...Он  стоял,  опустив  большую  круглую  голову,  и дрожал. Откровенно
говоря, он даже пытался  усмехнуться.  Вы  даже представить себе  не можете,
какой грозной  силой  обладает злая  усмешка. Из всех  парней, вернувшихся с
войны, он был первым, кому удалось проникнуть в  замкнутый  мир банкиров. Но
из всех отчаянных он был самый молодым  и слабовольным. Поэтому-то и  продал
нас в конце концов. Я без сожаления нажал на спусковой крючок...
     ...Внутренняя дверь - каркас, обтянутый голубой марлей - отделяет  меня
от  комнаты, в которой стоит кровать. Сквозь небесную сетку в голубом мраке,
словно в  летней тени деревьев, видна бритая  голова  Черепахи,  лежащего на
кровати.  Безжизненно-белая,  точно  присыпанная мелом  кожа,  плотно сжатые
веки.   Когда  я  взглянул   на  его  голову,   ощущение   беспомощности   и
безжизненности исчезло - опухоль, налитая яркой кровью и мозговой жидкостью,
прилепившись к голове Черепахи, жила энергично и упорно. Опухоль преобладала
над всем. Я тихонько притронулся к его руке.
     Я по-настоящему  ощутил  острую  боль.  В  моей  жизни  тоже  появилась
опухоль,   между   моим  мозгом   и  этой   опухолью  быстро,   стремительно
циркулировало огромное количество жизненной энергии.  Я представил себе, как
с бритой  головой, словно преступник, послушно иду в операционную,  где меня
ждет Ходжа. Это он - моя опухоль, наделенная  неподвластной моему  организму
силой, заставляет  меня  чувствовать  его власть.  Он становится  невероятно
жестоким, когда чувствует  мое сопротивление.  Что движет им? Страх? Чувство
мести?  Осознание  собственной  непогрешимости?  За   что   ж  от  меня  так
ненавидит?!


       Ходжа

     Человек никогда не бывает свободен так, как на войне. Пришел на войну -
забудь о морали и угрызениях совести. Я был терпелив. Это не означает, что я
ходил вокруг, строя  злобные планы по сведению старых счетов. Терпение - это
нечто независимое. Терпение  -  это  бесстрастное  ожидание:  ни спешки,  ни
тревоги,  просто  ожидание того, что должно  случиться. Я  постепенно  обрел
контроль. Теперь надо было осуществить задуманное.
     Я почти каждый день  бывал на допросах у Ходжи. Этот человек был  сущим
дьяволом. Но я знал, что выжидаю, и знал, чего жду. Никто не может надеяться
на безнаказанность. Я  спас его когда-то, рискуя собственной жизнью,  пришла
пора  платить по счетам. Уж если человек, обязанный  мне жизнью, протягивает
руку лишь для того, чтоб убить  меня, без потерь здесь  не  обойтись. Всегда
есть возможность ходить прямо,  быть добрым парнем, жить самому  и не мешать
жить другим. Нужно  спешить сегодня победить себя вчерашнего -  наша  смерть
порой говорит о нас  гораздо больше, чем наша жизнь. Наша  жизнь может стать
более тяжким наказанием, чем смерть. Дай нам бог это понять...

     ...Как  разъяренный зверь, взметая желтую  афганскую пыль, на нас летел
джип. Я  ощущал во  рту соленый  вкус  страха. Теперь  настала  моя  очередь
остановить  мчащуюся машину. В  пяти метрах от  меня,  почти  рядом с первой
подорванной  нами  машиной,  джип, взметнув  облако пыли,  ткнулся в заросли
сухой травы на  краю русла и встал. Я стоял, улыбаясь, отбросив гранатомет в
сторону. "Черепаха  прикроет", - я был в этом абсолютно уверен. Я сделал шаг
вперед и, наступая на гильзы, начал спускаться к машине. Там, став на колени
в лужу крови, я перевернул его, лежащего вниз лицом. Ходжа был мертв...


     1999 год




Павел Андреев. Ненаписанное письмо


 © Copyright Павел Андреев, 1999
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.artofwar.spb.ru/pavel_andreev/index_tale_andreev.html


     Можно забыть того, с кем смеялся, но никогда
     не забыть того, с кем вместе плакал.
     Джебран. "Песок и пена".


     "Здравствуй, братишка. Я сам пишу это письмо тебе, как и обещал. Дела у
меня  идут  нормально.   Не  работаю.  Пенсию  получаю.  Здоровье   пока  не
подводит..."
     Тетрадный  листок  в   клеточку  исписан  старательным,  будто  детским
почерком.  Буквы  неожиданно  большие  и круглые. Их выводили так тщательно,
что, кажется, бумага все еще хранит  напряжение,  вложенное автором в каждый
росчерк пера. Я забыл, куда сунул конверт, а  в письме не оказалось подписи.
Автор письма, видимо,  надеялся  на мою память. В конце концов, промучавшись
некоторое  время   догадками,  я  решил,  что  отправитель  когда-нибудь  да
обозначится. Листок лег в ящик письменного стола. Спустя неделю в моей жизни
опять произошел поворот. Потом еще и  еще. Квартиры и адреса менялись  через
каждые три-четыре месяца. Письмо, кочуя из одного  блокнота в другой, заняло
место в папке  с личными документами, постепенно  превратившись  в очередную
загадку для моей памяти.
     И вот, спустя  пять лет, просматривая документы и листая страницы своих
дневников,  я неожиданно  для  себя раскрыл  тайну  его  отправителя. Память
сыграла со мной злую шутку. Да я и сам хорош - мог бы сразу догадаться.
     Лихорадочно перебирая страницы дневников, исписанные неровным почерком,
я  корил себя  за  безразличие  и  равнодушие,  с  которым отнесся  к  этому
небольшому посланию из прошлого. Я все еще надеялся найти адрес...


       Воскресенье, 20 ноября 1983 года, Ленинград, 442-й окружной клинический военный госпиталь.
     В единственное окно нашей палаты видна троллейбусная  остановка и часть
перекрестка.  Мирная городская  суета Суворовского  проспекта с цветомузыкой
светофора и шипением  дверей троллейбусов ломится через окно внутрь, сводя с
ума своей недосягаемостью. Палата похожа  на пенал. Нас здесь шесть человек,
все с  одного самолета, Ташкентский рейс  - из одного окружного  госпиталя в
другой.
     На шестерых в палате две  целых ноги: правая  - у Саныча, прапорщика из
345-го  отдельного парашютного Баграмского полка, левая -  у  Бори, молодого
лейтенанта из  Кундуза.  Остальные  четверо  - неходячие. У двоих -  меня  и
Сереги  из  177-го  полка  - ног  нет. У  третьего,  Леши из  180-го  полка,
шевелится только голова, все остальное  упаковано в гипс. У четвертого, Вити
из Анавы, с ногами порядок, но  с  головой и руками - беда. Поэтому  мы  его
ходячим не  считаем.  Так  и  перебиваемся.  Саныч и Боря  передвигаются  на
костылях, поэтому  руки заняты. В  зубах  много  не  унесешь.  Да  и как  их
нагружать, когда у Бори еле сил хватает носить себя, а у Саныча левая нога с
аппаратом Илизарова привязана  к шее.  Так он и ходит с неприлично  торчащей
вперед прямой ногой.
     Для нас, лежачих, все  новости  мира,  что  лежит за  пределами палаты,
сообщаются  проходящими  мимо  пациентами  отделения. На вопрос  "Как  там?"
всегда один безразличный ответ - "Как обычно". Остальное  мы узнаем из газет
и  ворчания бабы  Поли,  приходящей к  нам  два  раза в день делать  влажную
уборку.
     Витя вечно  что-то катает в своем "скворечнике". У него настоящая дырка
в  голове,   прикрытая  металлической  пластинкой  и  кусочком  собственного
скальпа. Он имеет привычку  неожиданно  громко выдавать очередную контуженую
мысль.  Его лучше в такие  минуты  поддержать,  задать несколько вопросов по
теме, иначе он начинает  нервничать и бегать по отделению в поисках общения,
пока его не поймают и не приведут  назад в палату.  Витю, скорее всего, надо
было бы поместить в другое, специальное место, но вопрос уперся в кисти рук,
вернее,  в  полное  их  отсутствие. Раны  после  ампутации  уже  зажили,  но
послеоперационная опухоль еще не сошла, и остается  только  ждать  и  честно
проходить все процедуры по подготовке к протезированию.
     Увы, Витина контуженая голова не дает покоя не только его ногам и тому,
что осталось от его рук, но и всей нашей палате.
     Витя не увернулся от гранатомета. Он мужественно прикрыл собой пацанов,
попав  с  группой  в засаду  где-то  в Панджшере.  Когда все  началось, Витя
по-деловому,  раскинув ноги, упал там,  где  стоял. Мгновенная реакция  Вити
лишила  духов  главного  - фактора  внезапности.  Разрезая  словно автогеном
враждебную темноту ущелья, его ПК дарил  жизнь  одним,  отнимая ее у других.
Эту  сольную  партию  оборвал   выстрел  из  гранатомета.  Дух  промахнулся.
Реактивная граната  попала  в каменную насыпь,  не  долетев  почти  метр. От
взрыва пострадало  все,  что  находилось  выше  Витиных  локтей:  покорежило
пулемет, оторвало кисти рук, осколками  пробило правое плечо, голову, выбило
правый  глаз. Вспышка, взрыв, куча щебня, вставшая  на  дыбы  перед Витиными
глазами, кажется, на всю жизнь смешали мысли в его голове.
     Мы-то  его  понимаем.  Выражение или выплеск  эмоций  сам  по себе  уже
огромное облегчение, и каждый из нас вправе делать это по-своему.
     Я нашел свой способ. Он достаточно стар, прост  и дешев - стоит столько
же,  сколько  шариковая  ручка и школьная  тетрадь  в клеточку. Нужно только
вспомнить,  как  пишутся  буквы.  Мне  кажется,  что  когда описываешь  свои
неприятные  переживания, получаешь возможность увидеть и проанализировать их
взаимосвязь,  что при  простом  плаче  в жилетку  своим коллегам  по  палате
сделать  практически  невозможно. У  коллег, правда,  на  этот  счет  другое
мнение. Мои записи - это закованный в слова ужас моих ночных кошмаров, мысли
о  жизни  и  описание  событий в нашей палате.  Мне  они помогают. Я пишу их
ночами, утром перечитываю и  ужасаюсь: если это - порядок в моей голове,  то
что творится в Витиной?


       Пятница, 25 ноября 1983года, 442-й ОКВГ.
     Сегодня к Санычу приехала жена. Я не  думал, что этот рекс ВДВ окажется
таким клоуном.
     В  палату   вошел  Олег  Тимофеевич,  зам  начальника  нашего  третьего
отделения,  в  сопровождении  симпатичной  молодой  женщины  с  заплаканными
глазами. При виде  гостей наш прапор вскочил с кровати и заметался по палате
в поисках стула для гостьи, сметая все на своем пути.
     Аппарат Илизарова прапорщику нацепили на ногу из-за сложного перелома -
последствия осколочного  ранения. Саныч стоял за  броней  БМД в  Чарикарской
зеленке  и прикуривал, пока по машинам лупили  из  пулемета.  Как  только он
сделал первую  затяжку, гранатометчик, обошедший их с  тыла, сделал выстрел.
Реактивная граната  попала в каток боевой  машины десанта, зацепив осколками
ногу. Обычная неприятность на этой войне. Но, представьте себе, Саныч, желая
спасти сердце жены от лишнего шрама, написал домой из Баграмского госпиталя,
что  заболел  холерой. Он предупредил,  что лечение займет  пару месяцев,  а
затем его ждет  поездка домой - заслуженный отпуск по болезни. Запутавшись в
собственных чувствах: вроде и болезнь нешуточная, но и отпуск - все же повод
для  радости, верная жена начала  подготовку к встрече с наведения справок о
степени  серьезности  болезни  мужа.  Когда  картина  возможных  последствий
заболевания была четко определена,  последовало  письмо-инструкция Санычу  в
Баграмский госпиталь.
     Надо отдать должное оперативности  полевой почты и  чуткости Баграмских
медиков, отправивших взволнованной супруге известие о том,  что муж в данный
момент уже находится в Ленинградском окружном  клиническом военном госпитале
номер  442,  что  на  Суворовском проспекте.  Опытные жены  офицеров,  члены
женского комитета части, откуда Саныч убыл в "спецкомандировку", узнали, что
в Ленинград  его отправили самолетом из Ташкента  с группой тяжело раненных.
Диагноз никто не уточнял - Санычу верили.
     Жена, как верная боевая подруга, оставив детей и дом, кинулась  спасать
мужа от  холеры  в Ленинград.  На  проходной  госпиталя  несчастной  женщине
сообщили,  что муж поступил в третье отделение госпиталя - гнойную хирургию.
А  теперь представьте,  что она ощутила,  пережив  страшные  минуты ожидания
встречи с  умирающим  от  холеры мужем,  увидев его мечущимся  по  палате  с
каким-то вульгарным  переломом ноги?  Немая  сцена: двое  безногих  лежачих,
огромная говорящая  гипсовая  кукла  с  головой  Леши,  сидящий  на  кровати
прозрачный  Боря  с  костылями,   размахивающий  в  знак  сочувствия  своими
обрезанными  крыльями  Витя,  суровый  Олег  Тимофеевич  на   заднем  плане,
заплаканная  жена  Саныча и он сам, опрокидывающий  все  на своем  пути.  На
гостью вдруг так нахлынуло, что она брякнула вслух слова, написанные на всех
заборах. Да, давать волю эмоциям лучше без свидетелей, иначе репутация будет
подмочена. Но бывают моменты, когда по-другому просто не скажешь.


       Суббота, 7 января 1984 года, 442-й ОКВГ.
     Прошла первая неделя  нового года. Саныча выписали в госпиталь по месту
жительства, взяв с него  расписку - обязательство вернуть аппарат Илизарова.
Он уехал  домой с женой  еще  до праздников. На его место поселили узбека по
имени Шираз.  Нормальный парень  из местного стройбата. Во время перекура он
сидел на выключенной пилораме  и  болтал  ногами,  пока  не  задел  случайно
включатель. Как  это  получилось,  я не  совсем  представляю  (а может,  кто
помог), но  факт  остается фактом  - на мусульманской заднице Шираза  судьба
поставила большущий крест, перечеркнув линию судьбы - ту, что ниже поясницы.
В госпитале нашему ветерану стройбата, будем считать, тоже не очень повезло:
им  лично  занялся  лейтенант  Боря,  выпускник  Бакинского   общевойскового
командного училища.
     Прозрачность Борина  уже прошла,  о самых тяжелых днях  напоминает лишь
желтизна  кожи  и  нездоровый  блеск  больших  черных  глаз.  Он  болезненно
переносит все происходящее с ним, а Шираз оказался как раз тем громоотводом,
по которому уходят в никуда вспышки болезненного самолюбия молодого офицера,
не  насладившегося еще вдоволь общением с личным составом. Но тут нашла коса
на камень. В стройбате ведь как: первый год службы - "не понимаю по-русски",
второй -  "мне  не  положено  по  сроку  службы".  В Борином  воспитательном
процессе  было  все,  кроме  строевой  подготовки.  Отсутствие такой  важной
составляющей  в  воспитании  настоящего солдата  очень расстраивало  Бориса.
Тщетные попытки  приучить Шираза к  исполнению  команд окончательно  убедили
нашего лейтенанта в неслучайности его служебных неудач.
     Уже   на  третьей  неделе  службы  в   Афганистане   Боре  подвернулась
возможность  утвердиться в глазах  комбата. Выйдя из засады на своем БМП, он
"загнал  в  угол",  а потом расстрелял  из  автоматической  пушки  духовский
"Семург"  с пулеметом ДШК в кузове. Честно доложив комбату об удаче, будущий
герой долго отмахивался автоматом от наседавших на него дембелей. Но попытки
таким  образом уговорить  молодого  летеху  провести  "шурави  контроль"  до
прибытия комбата ничего не  дали. А комбат  не  заставил  себя долго  ждать.
Брезгливо  оглядев  ДШК, изуродованную машину и мертвых духов, он с циничным
спокойствием  приказал  своим  телохранителям  на  глазах разъяренных  такой
несправедливостью дембелей  Бориной  группы, обыскать  убитых и  забрать все
ценное: деньги, часы,  личное оружие.  Собрав богатый бакшиш, комбат улетел,
оставив Борю  один на  один  с подразделением,  полностью потерявшим веру  в
молодого лейтенанта.
     Но судьба дала Боре новый шанс. При очередном сопровождении колонны ему
удалось вернуть себе  уважение солдат и  самого комбата. Еще не опустошенный
безысходностью   происходящего  вокруг  и   не  настрелявшийся  вволю,  Боря
внимательно следил за окрестностями в оптику  прицела, заняв место наводчика
в своей машине.  Он первым  увидел девушку в комбинезоне,  вставшую  во весь
рост среди камней и откинувшую  волосы  назад изящным движением головы. Боря
зачарованно следил  за красавицей, и  каким же искренним было его изумление,
когда  он  увидел  в  ее  руках  гранатомет.  Кто знал,  что  это  та  самая
итальянская инструкторша  по стрельбе,  про которую  разведка впервые узнала
несколько  месяцев назад  из  радиоперехвата? Борин возглас в эфире услышали
все. Его  фраза  "Что ж  ты  делаешь,  сучка?",  прокомментировавшая  прямое
попадание  гранаты  в  головную машину колонны,  была  воспринята  всеми как
кодовая команда к отражению атаки. Колонна огрызнулась морем огня. Продолжая
рассматривать итальянку в перекрестья прицела, Боря хладнокровно  завалил ее
с  первой попытки, взяв приз, назначенный  особистами  за ее  поимку - орден
"Красной Звезды".
     Это, правда,  не спасло колонну от  разгрома, а Борю от  неприятностей.
Его БМП  нарвалась на  фугас. Как Боря  умудрился вылететь в люк, я так и не
понял. Но факт  остается  фактом -  из  всего экипажа выжил  он один,  чтобы
поведать нам  о красивой наемнице из  Италии,  инструкторше  по  стрельбе из
гранатомета.


       Суббота, 25 февраля 1984 года, 442-й ОКВГ.
     Неделю назад Борю,  как выздоравливающего, перевели  в травматологию, в
другой  корпус. Его  койку  убрали,  и  нас  осталось пятеро.  Хотя  раненые
продолжают прибывать из Афгана, к нам в палату уже никого не кладут.
     Шираз  проникся  смыслом  интернационального   долга   и  добросовестно
выполняет ответственную задачу  связного  между  Витей  и  гастрономом,  что
находится по ту сторону забора. Врачи уже  давно  забыли, чем Шираз  болел и
как сюда попал.  Когда он пришел с  очередной  перевязки  с горным пейзажем,
нарисованным йодом на его изуродованной  заднице, мы поняли, что медперсонал
в отделении окончательно потерял к нему интерес.
     Легко сказать: "Возлюби ближнего своего". По отношению ко  всем нам это
означает одно - оставьте  нас  в покое. Для Вити  это совершенно  немыслимо.
Нормальный человек в толпе слабеет, Витя же без людей не может. Он постоянно
лезет на рожон, проявляя поразительную поисковую активность и агрессивность.
Именно такое поведение в первые минуты боя гарантировало ему  там, на войне,
качественный  "отстрел"  противника.  Здесь  же, в госпитале, он всех достал
своими "наездами" и  уже  перешел  на общение с местными алкашами, частенько
забывая, кто он и где находится. Его мозг пылает  как костер и ему больше не
надо  отвечать  на  вопрос,  зачем  он живет.  В  такой ситуации  становится
возможной  любая  глупость со  стороны  Вити, внутреннее  сознание  которого
протестует, и энергия  его безрукого тела бушует как  штормовые волны. Когда
он исчезает надолго, мы посылаем за ним Шираза.
     Нас с Серегой уже пару раз свозили для примерки на протезный завод, что
на  улице Бестужевской.  Мы уже пережили первый  шок  от своих  кожно-шинных
протезов. При виде этих уродливых конструкций из металлических полос, грубой
кожи и набора  шнурков с  ремнями, понимаешь, что ты потерял  на самом деле.
Надежда на помощь со  стороны умирает и, как это ни цинично  звучит, главным
человеком, чьи интересы я должен сейчас соблюдать, становлюсь я сам. Поэтому
такие поездки  единственный для меня шанс отвлечься и  посмотреть город. Вид
города в окно госпитального  автобуса сильно отрезвляет. Как  все больные мы
воображаем,  что  суть  решения наших  проблем  в нашем  выздоровлении.  Это
иллюзия  словно оконное стекло  - мы видим выход  сквозь него, но  оно  же и
отделяет нас от выхода.
     Леха решил учиться играть на гитаре.  Гитару ему  принесли пацаны с его
двора на Лиговке. В  честь Дня  Советской Армии  ему полностью освободили от
гипса левую ногу и  правую руку. На правой ноге оставили жесткую  лангету, а
левую  руку и всю грудь снова  одели  в  гипсовую рубашку. У  него появилась
возможность  сидеть. Праздник Леха встречал в  новых молочно-белых доспехах,
которые мы мигом расписали  пожеланиями  и украсили  всевозможными орденами.
Витек подарил от себя  лично  "Орден  за  выживание" -  кем-то  разрубленный
пополам юбилейный  рубль. Он с такой  силой  вдавливал своими культями кусок
металла  с  гербом  в  еще  мокрую  гипсовую  повязку,  что  мы не на  шутку
испугались, как бы Витек не перестарался и не занес эту благодарность в  еще
плохо зажившую Лехину грудь навечно.
     У Лехи три пулевых ранения  в  грудь и  ключицу.  Ноги он сломал, когда
падал в горную речку.  Его история банальна и печальна.  Собственно, как и у
каждого из нас. Будучи  старшим в группе,  сержант  Леха  поперся  со  своим
табором под Новый год  в  кишлак  за  бакшишом. Нагрузившись,  при выходе из
кишлака  они  напоролись  на  народных  мстителей. Огрызаясь  до последнего,
прикрывая  отход  своей  группы,  он,   простреленный  насквозь,   почти   в
беспамятстве свалился в горный поток. Его  подобрали наши  ниже  по течению.
Услышав стрельбу в кишлаке и увидев плывущие по  реке пачки презервативов  и
блоки сигарет, бойцы  соседнего  батальона  разумно решили ждать появления и
самого  Деда Мороза. Холодная вода остановила кровотечение, сохранив остатки
жизни в  нашпигованном свинцом теле Вити.  Сейчас все страшное для него  уже
позади. Мама и папа частенько  навещают  его, и вкус к жизни  с каждым новым
днем просыпается в его истосковавшемся по движениям теле.
     У  моего  соседа  по койке  Сереги  нехорошая  привычка  с  отягчающими
обстоятельствами: он много молчит и столько же  курит. Его ленивое презрение
и  пофигистическое  неудовольствие проявляется  в  плохо  скрываемом желании
"отмочить"  какую-нибудь  гадость.  Короче, упрямство и амбиции сделали свое
дело.  Старшая  сестра отделения, сдавшись, сама принесла  ему  персональную
пепельницу. Серега  родом  из Алма-Аты. Он потерял  обе ноги, нарвавшись  на
наши мины. После сильных  дождей вместе  с  оползнем со склона  сошла  часть
старого, давно  забытого и не обозначенного ни  на одной карте минного поля.
Когда их  расчету приказали сменить позицию  выносного поста,  Серега  смело
зашагал по косогору, уверенный в том, что  здесь  мин нет и никогда не было.
Его  уверенности хватило ровно на пятнадцать шагов.  Напарник  его погиб  от
осколочных  ранений, пытаясь вытащить  Серегу, - он наступил на "свою" мину.
Парня  подбросило вправо-вперед, падая, он  зацепил еще одну противопехотку.
Серегу закидало "пельменями"  из  напарника. Весь в бинтах и гипсе, он похож
на подбитый дымящийся четырехмоторный самолет,  летящий на одном двигателе -
лишь бы долететь...
     Скука,  отсутствие  возможности  самостоятельно  передвигаться  рождают
атмосферу  безнадежности,   ограниченную  неведением  о  нашем   завтра.  Мы
просыпаемся в одних и тех же стенах, единственное окно маячит в глазах,  как
плащ  матадора.  Мы в  ловушке у настоящего. Не  нужно  торопиться - времени
вполне достаточно: у нас есть завтра, и послезавтра...
     Обыденность  - вот та занавеска, что скрывает от нас реальность  нашего
положения.  Мы  стали рабами изумительной  способности увязать в собственных
слабостях.  В  нас стремительно  накапливается усталость  друг  от друга. Мы
глубоко  пропитаны  давно  ставшей нашим  обычным  состоянием  пассивностью,
которая более опасна, чем сигареты Сереги и  "зигзаги" Витька. Все это очень
похоже на  страшную болезнь, неприятную  и коварную. Причину болезни выявить
несложно, и сами мы прекрасно понимаем: данное заболевание - ничто иное, как
следствие  нашей  неуверенности   и  даже  страха  перед   завтрашним  днем,
проистекающее из сегодняшнего нашего положения.


       Пятница, 27 июля 1984 года, 442-й ОКВГ.
     Завтра  я  уезжаю   домой.  Дембель!!!  Я  пробовал  начать  писать   о
сегодняшнем  дне,  но не смог  написать ни  слова. И  только через несколько
мучительных часов из меня  полился поток чего-то непристойного.  Подробности
наших отношений в последнее время слишком мерзки и унизительны.
     Мы окончательно удалились друг от друга. Это началось до  того, как нас
перевели  в  четвертое  отделение  травматологии.  Меня  мутит  от   Витиных
разговоров и его  попыток поделиться  с каждым "своим счастьем". Я уже давно
изменил свою повседневную жизнь - каждый  день для меня есть лишь то, что он
есть.  И  я  не  коллекционирую  ничего  лишнего  только затем,  чтобы потом
освобождаться от этого. Витя откровенно отдыхает, когда мы с Серегой сбиваем
культи  в  кровь, преодолевая первое  препятствие -  восемнадцать  ступенек,
отделяющих  первый  этаж  госпиталя  от  тротуара.  В  госпиталь   постоянно
прибывают новые пацаны с Афгана. Из нашей палаты в госпитале остаются только
Витек и Леха.
     Борю вылечили  и признали  годным к строевой.  Он уехал в отпуск к маме
набираться  сил.  Серегу положили в  стационар при  протезном заводе. У него
возникли проблемы с кожей: постоянные потертости и раздражение.
     Леха  уже  самостоятельно  передвигается  по  госпиталю.  Его  гипсовая
рубашка,  покрывающая  руку и грудь, еще  удерживает  его  от прыжков  через
забор. Наши  надписи на ней  почти  стерлись.  Только  Витькин  разрубленный
рубль, приклеенный суперклеем с  "Электросилы", блестит как  прежде.  Теперь
эту железку уже невозможно отодрать от Лехиной брони.
     Шираз  ушел на дембель, оставив Витю наедине с собственными проблемами.
Обстоятельства заставили Витька что-то  делать самому, проявлять инициативу.
Но у нас уже не хватает  терпения  не исправлять то, что он пытается сделать
самостоятельно. Все только и делают, что указывают ему на промахи, забывая о
его  былых победах и заслугах. Витя  ждет от нас  то, что привык получать от
Шираза, взявшего на себя его обслуживание. Но  мы, раскусив Витины фирменные
трюки, пытаемся  воспроизвести  их  сами,  выбивая  клин  клином.  Он сильно
прибавил в весе, почти каждый день напивается к отбою. Постоянно теряет свой
искусственный глаз. От его зигзагов устали все: замполит  госпиталя, главный
хирург и мы. Витек без  стыда и совести игнорирует вызовы на  примерку новых
протезов.  Я  понимаю,  две пластиковые кисти в черных перчатках - не замена
рукам,  а набор крючков для  таскания сумок и держания лопаты - не повод для
гордости даже для нормального мужика, не говоря уже о Вите.
     Мы прощаемся. Завтра  рано  утром у меня  самолет. Обменялся адресами с
Лехой,  Серегой. Записывая свой адрес  в  записную книжку  Витьки, я сказал:
"Твой адрес я не беру специально. Отвечу только на твое письмо мне. Напишешь
письмо лично - я отвечу.  Не  напишешь сам -  письма  не  жди". Мы обнялись.
Витек похлопал меня культяшками по  спине, прижавшись ко мне оплывшим телом.
Я пожал уже успевшую усохнуть его правую культю.

     Я смотрел на последнюю страницу дневника. Казалось,  что  прочитав лишь
часть записей, я избавился от всей гадости, которая накопилась во мне за эти
годы. Зачем я писал тогда? В самонадеянной попытке выдавить из себя по капле
самые мерзкие  мысли  и чувства,  чтоб навсегда избавиться  от них?  Попытка
писать дневник была, видимо, стремлением спрятаться от депрессии. Но слишком
весело все получилось. Обманывая себя, я только  зря тратил энергию. Дневник
вытаскивал из глубины моей души самые  неприятные мысли и чувства. Дневник -
это зеркало, в котором я видел  себя. Но,  в отличие от  настоящего зеркала,
оно показывало мое прошлое. Это было болезненно. Я закрыл  дневник. Адреса в
нем просто  не  могло быть. Страница,  исписанная крупными круглыми буквами,
заставила  меня задуматься.  Я понял, что и  в  тридцать  лет повторял те же
ошибки, что  делал в двадцать, невольно  поступая  так, что жизнь впечатляла
меня столь же сильно, как и любая  физическая опасность. И все же я не сумел
вовремя справиться с  ситуацией - именно тогда, когда получил это письмо.  Я
не смог написать ответ. У меня не было права так поступать. А право на новые
собственные ценности - откуда мне было взять их?
     Я  представил,  как Витек, держа ручку  в  зубах,  выводит  аккуратные,
по-детски  круглые  буквы.  Как он  ждет  ответа  и, не дождавшись,  находит
оправдание моему  молчанию. Нечистая совесть  - это  налог, который я обязан
платить за  попытку жить свободным от невыполненных обещаний. Но я хочу быть
свободным и  чистым перед своей совестью. Сделать и покаяться легче, чем  не
сделать и раскаяться.

     1999 год



Павел Андреев. Путь отчаяния


 © Copyright Павел Андреев, 1999
 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев,
 присылайте их по адресу vova@dux.ru
 Оригиналы  материалов  этой  страницы  расположены
 на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников"
 http://www.artofwar.spb.ru/pavel_andreev/index_tale_andreev.html


                   "Все умирать будем. Отчего же не потрудиться?"
                    Л.Н. Толстой "Смерть Ивана Ильича"


     У каждого поступка  - свое внутреннее время, для каждого времени - свои
поступки. Психологически я готов ко всему и надеюсь  жить  еще  долго  - лет
восемьдесят или больше. При современном уровне средств физической защиты это
реально. Только надо  держаться, нельзя опускать руки, превращаясь в  легкую
жертву. У меня уже была возможность умереть, но я упустил ее и теперь  верю,
что смогу прожить столько,  сколько захочу. И совсем не важно, гашу ли  я из
пулемета  свою  тоску  по Родине  или получаю виски  за  вредность.  Мне так
удобно. Я привык так жить.
     Детские болезни  становления  прошли, я вступил в возраст, для которого
характерны иной  ритм жизни, иные  проблемы и иные недуги.  Изменились  сами
подходы в решении жизненных задач. Раньше наиболее актуальным было правильно
определить  момент  начала и  оценить риск  очередного  жизненного  зигзага.
Сейчас же требуется  анализ  целей и задач на  много лет вперед.  Прогноз на
одну-две  недели  перестал быть  актуальным.  Изменились и методы борьбы  за
выживание.  Если  раньше  на  ура  проходили  простые  технические  трюки  с
демонстрацией пистолета, то теперь  они  могут быть использованы разве что в
крайних ситуациях.
     Не могу смириться, если чего-то не добиваюсь. Но жизнь научила терпению
и  умению  удовлетворяться  минимальным  результатом. Пришлось  осмотреться,
найти  то,  что интересно,  и заниматься  этим,  ни о  чем  не  задумываясь.
Поначалу результат меня вообще не беспокоил. Судьба вынесла, и нашлись люди,
которые сказали: "Да, этот пацан что-то шарит в жизни".


     Все начиналось в феврале 1995 года, очень мирно.

     Никто не любит давать  в  долг, несмотря на моральное удовлетворение (в
таких случаях чувствуешь себя богаче, чем ты есть на самом деле). Хуже всего
давать  в  долг  друзьям  -  обязательно  услышишь:  "Братан,  подожди  пару
месяцев!". Но Шуруп - это другой случай.
     Появление у меня денег пришлось как раз на  демарш,  который подготовил
родной  Минфин:  сразу два  аукциона  по  размещению  ГКО  - шестимесячных и
трехмесячных. А тут  еще Шуруп  сообщил, что  решил перебросить  часть своих
денег из тривиальных долларов в ГКО и уже подал заявки на участие в аукционе
по размещению облигаций 31-й серии. На руках  у меня были наличные  баксы  в
сумме, с которой можно было идти покупать банк, как сказал Шуруп, - смело. Я
тут же предложил соединить капиталы.
     -  Нет проблем, - ответил он, и мы  отправились в офис, где независимый
эксперт познакомил  меня  с  условиями  сделки, сумму которой  мы разбили на
части: меньшую - на Шурупа, большую - на  меня, что нас формально уравняло в
состояниях.
     Зря я  беспокоился  -  Шуруп шарил в  этом  не хуже своего  испуганного
брокера:
     - Цена заявки неизвестна?
     - Мы  подали неконкурентные заявки, и теперь ГКО будем покупать по цене
отсечения, - вкрадчиво лопочет мальчиш.
     -  Минимальная   цена  -  максимальная  доходность,   это   понятно,  -
поразмыслив, Шуруп соглашается.
     - Мы  можем заявить  не более, чем  на треть  суммы, остальное придется
добирать на вторичных торгах, - тактично напоминает молодой эксперт.
     - Но  это уже твоя  проблема, - резко обрывает обсуждение  Шуруп,  -  и
забудь слово "убытки".
     -  Хоть  покупка  государственных  бумаг  и  сводит  риск  к  минимуму,
деньги-то  мы доверяем не государству, а коммерческой структуре, - попытался
я проявить осторожность в отношениях с фирмой.
     - Дать стопроцентную гарантию того, какая участь постигнет наши деньги,
не   сможет  ни  один  аудитор.  Под   грифом  "Финансовые  вложения"  могут
фигурировать вклады  в  какую  угодно сферу,  -  просветил  меня Шуруп,  - у
государства есть одно преимущество перед сбежавшим должником:  оно никуда не
денется.

     "Ясельный"  период у мальчиша  закончился, когда бакс  провалился, - на
парня посыпались зуботычины с подзатыльниками.
     -   Ну,   дружок,  колись,  куда  вложил  наши  бабки?  -   Шуруп   без
предупреждения двинул  "независимого эксперта"  в челюсть. Независимость его
заключалась  в  том,  что  ему,  как  и  нам,   причитавшиеся  деньги  никто
выплачивать и не думал.
     После  недвусмысленного  начала  беседы  понятие  совести  приняло  для
мальчиша  совершенно  иное  значение,  чем  то,  которое  он  испытывал  при
требовании крупье "Делайте  ставки, господа". Эксперт  без  зазрения совести
слил информацию о деятельности инвестиционной компании.
     - Ты их  расспроси,  что у них делается на заводе? Нет у них уважения к
пьющему  пролетариату.   Эти   новые  русские  хуже  старых  большевиков,  -
провоцировал он нас.
     И  тут  же доверительно объяснил, что у  итальянского оборудования есть
десять  программ  работы,  и  итальянский  рабочий  выбирает   программу   в
соответствии  с  заданной  технологией.   Русский  рабочий  ничуть  не  хуже
итальянского,  но   пьяный  трудяга  выбирал   несуществующую   одиннадцатую
программу,  гнал  брак  и выводил из строя  дорогостоящий станок,  лишая тем
самым акционеров надежды на причитающиеся им дивиденды.
     - Гарантии, что дорогое оборудование не падет  в скором времени жертвой
новых  луддитов, нет,  -  заверил  нас эксперт, -  поэтому компания частично
вкладывает  деньги  в создание сети крупных  универмагов,  включая склады  и
транспортные  предприятия.  Это уже сейчас приносит  им не менее  пятидесяти
процентов прибыли в валюте за счет участия в торговом обороте капитала.
     - Это пирамида? - разочарованно спросил я.
     - Да, пирамида Хеопса с подушкой, оттягивающей срок неизбежного обвала.
Тысячу лет простоит. У них нулевая скупка - никто акций не сдает, -  эксперт
не скрывал своего восхищения этой постановкой.
     -  Вчера это была конфета, а вот  завтра...  -  мрачно  заключил Шуруп,
оценив новости конфликта труда и капитала.

     Генеральный директор  компании и его заместитель согласились разъяснить
сложившееся положение дел. Ожидая в  их офисе аудиенции у руководства, Шуруп
познакомился  с  симпатичной начальницей  отдела  инвестиций.  Неискушенному
человеку и в голову бы не пришло то, что должно было за этим последовать. Но
я-то  знал  - если  в  конце  маршрута  лежит достаточная  сумма, Шуруп этот
маршрут пройдет.
     Как  и   большинство   коммерсов,  эти  господа  проблему   сохранности
наличности  решали достаточно просто: в  зоне возможного нападения находился
милиционер или  охранник.  Как  показывал опыт  ограбления Шурупом  обменных
пунктов, универсальным ключом  к  любой двери с окошком был просунутый в это
окошко  ствол.  После  того, как  Шуруп  преодолевал  данные  незначительные
преграды, перед ним оказывался кабинет, в котором стояла деревянная тумбочка
с выдвижными  ящиками, где,  собственно,  и находились  деньги, или железный
шкаф   производства   местного   завода  металлоконструкций,   который,   по
свидетельству  того  же  Шурупа, открывался отверткой за три минуты.  Других
сложностей  в  своем бизнесе,  пока  мы с  ним не  стали акционерами,  он не
встречал.
     Увы,  дело усложнилось во  много раз, когда в конце этого маршрута нас,
как  оказалось,  ждала  не  деревянная   тумбочка,   а   хорошо  укрепленное
оборонительное  сооружение,  защищенное от несанкционированного доступа.  То
есть, в обычном понимании,  сейф, который не открывался  ногтем мизинца,  да
еще был вмонтирован в стену так, чтобы его было видно как можно лучше. Всем.
Зачем?  А по простой причине: сейф  грабителю  придется  вскрывать  напротив
окна,  за  которым курсируют  прохожие и  милиция, что  значительно повышало
шансы сохранить его содержимое.
     На  самом деле защищенность содержимого подобных хранилищ относительна:
нет  такого сейфа, который  нельзя было бы открыть. Для вскрытия большинства
из них вполне достаточно газового резака,  молотка и зубила. При этом жертва
атакуется не со стороны дверцы - самой защищенной ее части, - а  сбоку или с
тылу.   Возможность  проникновения  внутрь  напрямую  зависит  от   времени,
находящегося   в   распоряжении   взломщика.   Поэтому   в   нашем    случае
предпочтительней была молниеносная  тактика ограбления -  вообще не пытаться
открыть сейф на месте, а просто унести его с собой. Самое главное - его было
хорошо видно с улицы. Чувство момента, вот что было так важно для нас тогда.

     Офис  выставили,   благополучно  положив  охрану  на   пол   и  вытащив
автомобильной  лебедкой  через  окно,  вместе  с  решетками,  этот  обычный,
встроенный в кирпичную  стену  "fair-save".  Хотя он  и  оказался  фирменной
некондицией,  впаренной  поляками  доверчивым  восточным  соседям, но все же
обладал одним неприятным для  нас  качеством - его  дверца  была оборудована
дополнительным механизмом "dead-lock", сработавшим  при аварийной  эвакуации
через окно. Ясно, что необратимое запирание сейфа забот нам только прибавило
- ни ключом, ни кодом открыть его было уже нельзя. Оставалось только вызвать
саперов.

     В  зимних  сумерках  промзона  выглядела,  как  декорация  к  сказке  о
Соловье-разбойнике. Вдобавок, холод стоял такой, что даже думать о лете было
странно - до потепления еще месяц, как минимум.
     Штаб-квартира умельцев находилась в здании завода. Внутри все оказалось
вполне  пристойно,  то есть,  как  везде. Тут  же выяснилось, что содержимое
сейфа у нас готовы  выкупить, не дожидаясь  решения проблемы с  "dead-lock".
Кто  - секрет.  Короче, начатая  нами игра  жила и  развивалась  в  какой-то
степени сама по себе.
     До  того, как  страсти накалились  до предела,  мы  попытались  уладить
конфликт своими средствами. Раз такие предложения поступили, почему бы их ни
рассмотреть? Мы предложили - купите, мол, но по нашей цене. Хозяева промзоны
выступили, как  вполне  грамотные  приобретатели  прав  на содержимое сейфа:
число компаньонов  росло с каждым часом,  и  все  хотели получить  дивиденды
натурой. Мы, видимо, должны были с этим считаться, но не считались, а посему
и  говорить нам  было  с ними  особо не о  чем.  Все  чувствовали себя,  как
влюбленные  после помолвки: уже вроде  и  обменялись кольцами, но  наблюдают
друг друга, продолжая  напряженно раздумывать,  стоит ли  связываться. Можно
было  только догадываться, насколько  благотворно повлияет  вид пистолета на
наш  имидж, однако воспрепятствовать подобному повороту в заключении  сделки
они уже не могли - выиграет тот, кто раньше сориентируется в ситуации.
     - Пожалуйста,  без  гестаповских  замашек, -  попросил  я,  наблюдая за
приготовлениями, - мы никуда не спешим.
     - Хотя  сейф  несложный, цена работы  будет зависеть от  содержимого, -
предупредили нас.
     Это  был намек на то,  что  сумма  гонорара  могла  бы быть больше, чем
принято платить за подобные  услуги.  Но дело даже  не  в том, что запросили
дорого, а в том, что приобретать права на свой же товар мы не собирались.
     -  Механизм слишком красивый для долгой жизни, -  прокомментировал свою
работу мастер, желая привлечь наше внимание к устраиваемому им аттракциону.
     Чтобы взломать сейф,  потребовался  автоген и  сорок восемь  минут.  Он
оказался почти пустым: в нем  находились лишь черная "мыльница", соединенная
проводом  с  тонким металлическим щупом, небольшой пенал и маленький мешочек
из тонкой замши, завязанный золотым шнурком.
     - Воздух  - что, тоже входит в стоимость  содержимого? - спросил ехидно
Шуруп.
     - Пенал - это темнопольная  лупа, мыльница со щупом - Diamond Tester, -
просветили нас снисходительно, - а в мешочке, наверняка, алмазы.
     - Удачный абордаж! Но  безопасность  предпочтительней доходов,  - Шуруп
достал пистолет.
     В   кого   стрелять,   какое   число   выстрелов   сделать,   в   какой
последовательности -  все это я определил сразу, и теперь только  следил  за
изменением ситуации  и реагировал  соответственно. Уж  если  они решили  нас
кинуть, то в последствиях винить  должны  только себя. И какая разница, лохи
они или бандиты? Мы  делаем свое дело, и это наша работа  - прийти первыми и
уйти последними.  Многие из авторитетных людей могут  поручиться -  заявить,
что мы действительно этим зарабатываем на жизнь.

     ТТ  довоенного  производства,  с  крупным   рифлением   на   кожухе   и
пластмассовыми щечками, экзамен войной сдал. Пружина его имела 32 витка, это
чуть больше, чем я прожил. Но усталость металла привела к деформации спирали
пружины,  и именно ее недостаточная  сила была слабым местом. А при стрельбе
старыми патронами сильная отдача вообще  порой  забивала затвор на затворную
задержку. Но кроме нас с Шурупом об этом никто  не знал. Испуг  -  именно та
реакция, на которую был рассчитан этот трюк.
     Не обращать внимания на потери. Каждый должен проявлять непреклонность.
Захват должен произойти максимально  быстро, ошеломляющим натиском, с первой
попытки - эта дурацкая установка и спровоцировала их  на активные  действия.
Как  только  один  из них дернулся, Шуруп спустил  курок, но нечеткий щелчок
указал на осечку.

     Я  знаю, что  происходит в  голове, когда ты задумываешься о  бренности
жизни  и  перестаешь верить в  свое бессмертие. Никто не  думает  о смерти в
первом бою. Страшно не в бою, страшно,  когда прокручиваешь в  мозгу все его
события после.
     ...Тогда, в  Афгане, пуля снайпера попала мне в грудь, пробив  лифчик с
магазинами.  Удар  оказался  таким сильным,  что  опрокинул  меня  на спину.
Возбужденный  боем,  я  попытался подняться.  Сильная боль  в грудной клетке
отбросила  назад. С болью пришло удушье,  сопровождаемое  жжением в  легких.
Пытаясь  вздохнуть  поглубже,  я  закашлялся,  отхаркивая  светлую  пенистую
мокроту. Стараясь  укрыться, отполз  от окна в угол комнаты и, в изнеможении
прислонившись спиной к  стене, подтянул  автомат. При  каждом вдохе  в груди
слышался  свист.  Сняв  левой  рукой лямку лифчика с правого плеча, я рванул
хэбэ на  груди.  Чуть  ниже и  левее правого  соска, в  центре расплывшегося
кровяного пятна на груди была аккуратная дырочка. При выдохе из нее выходила
кровавая  пена. Разорвав зубами зажатый в правой руке  перевязочный пакет, я
левой рукой прикрыл рану его оболочкой. Чувствуя, как уходят силы, я засунул
правую руку  под болтающийся на левом плече лифчик. Прижатая таким образом к
ране  марлевая  подушка  быстро  набухла  от  крови.  Пытаясь  крикнуть,   я
неожиданно для  себя  зевнул,  широко  открыв  рот.  Очередная  волна удушья
вырвала мое сознание из собственного тела.
     Я увидел себя со стороны, сидящим на засыпанном гильзами глиняном полу.
На  бледном обескровленном  лице мертвецкой синевой выделялись  губы. Голова
упала на залитую кровью  грудь. На шее неестественно выступили вены. Смерть,
которую не  ждал,  пришла обыденно,  как  зубная боль.  Мысленно попытавшись
вернуться на несколько минут  назад, я увидел  там  себя, но на десять минут
моложе, и понял, что могу так собрать миллионы своих двойников из прошлого и
привести  их в настоящее. Сейчас они стояли передо  мной, беспомощно сидящим
на  полу  пустой комнаты в брошенном доме. Вокруг шел бой.  Пули  продолжали
влетать  в комнату.  Своими  тугими  ударами они  выбивали  глиняную пыль из
побеленных мелом стен, оставляя на них черные росчерки. Мир звуков замкнулся
в ударах слабеющего сердца.
     Сотни прожитых мной  мгновений стояли и смотрели, словно сейчас от меня
одного зависело, будут ли они жить в моей памяти или умрут вместе со мной. Я
знал,  что  одно  из  них  было  Смертью.  Заручившись  поддержкой некоторых
родственных  ей  мгновений,  она вела войну  против  меня  одного. Не  желая
сдаваться, я  надеялся  использовать ее  в  своих  целях. Нужно  было только
встать  ей на плечи и выпрыгнуть  из собственной могилы. Не хватало одного -
времени,  которое контролировало  ток жизни в моем  угасающем сознании. Оно,
находившееся сейчас вне тела, было подобно  слабому свету, едва проникающему
в эту комнату. И я понимал, что после смерти ничего не будет.
     Моя  жизнь оказалась бесконечной  чередой мгновений, каждое из  которых
могло стать последним, но, будучи прожитым мной, последним все же не стало.

     Наполненные страхом, они могли  стать очень  смелыми. Они могли создать
вокруг  себя крепостную  стену, контролирующую волю и подавляющую инстинкты.
Могли стать  бесстрашными  дьяволами просто для того, чтобы показать другим,
что они не боятся.
     Если  ты  попадаешь в  опасность,  то можешь  обманывать себя,  что  не
боишься. Но даже самый смелый человек боится. Вся твоя храбрость вокруг тебя
- снаружи; глубоко внутри, под "крышей" - ты дрожишь. Сам того не осознавая,
делаешь прыжок в опасность. Обручившись с ней, ты уже не осознаешь страха, -
но страх здесь, он  внутри. Когда под  давлением  опасности крепостные стены
рушатся, страх вырывается наружу, срывая "крышу". Вот что  такое предаваться
отчаянию.
     Обращать внимание на детали, наблюдать,  записывать  и  хранить  досье,
подобно тайной полиции, -  это  работа сознания.  Большая  часть информации,
которая  собирается  таким  образом,  беспощадна  и скучна,  но  иногда  эта
неусыпная  бдительность  оправдывается,  и  несколько  случайных  наблюдений
объединяются, чтобы сформировать новое качество нашего характера - смелость.
Даже  если  зажало  настолько,   что  не  знаешь,  что  делать,  делай  хоть
что-нибудь. А вдруг сделаешь правильно?..

     Первые  секунды они не жалели  патронов.  Неспособность  понять причину
своих  промахов сделала  их раздражительными  и безразличными к  результатам
своей стрельбы.
     От  прямого  выстрела  Шуруп   ушел  резко  влево,  пригнувшись.  Давно
замечено, что все действия, связанные с поворотом влево, получаются у правши
результативнее и точнее, чем действия, связанные с поворотом вправо. Поэтому
удобнее и быстрее стрелять против часовой стрелки - когда надо двигаться или
разворачиваться  влево, и гораздо труднее - с разворотом вправо. К  тому же,
отдача пистолетов почти  всех  систем  бросает оружие влево-вверх.  Пришлось
много стрелять в движении, постоянно  закручивая  поле боя влево  от себя. В
данном случае выхода у  меня  другого не было. Их естественное  стремление в
минуты опасности держаться группой  сыграло роковую роль - это стадо баранов
представляло собой идеальную групповую мишень. Вместо того, чтобы двигаться,
прикрывая друг друга, они палили во все стороны, сбившись в кучу.
     У меня шесть выстрелов в движении  с расстояния  три метра по  головной
мишени   за  пятнадцать  секунд  дают  среднее   отклонение  не  более  двух
сантиметров.   Но  лично   моя  задача  была  не   столько  убить,   сколько
дезорганизовать  и напугать.  Я начал  стрельбу с крайнего  правого от  меня
малинового  пиджака. Отстрелил ему ногу,  а другому - руку. Еще одному Шуруп
проломил  голову рукояткой  ТТ.  Пока одни  останавливали кровь, хлещущую из
перебитого бедра товарища,  а  другие  боролись с  собственным  страхом,  мы
ретировались из офиса. При каждом шаге  мне мерещились разбросанные на  полу
среди гильз и  осколков стекла  маленькие блестящие камешки. Кроме  легкости
желанного замшевого мешочка, ощущался подступающий приступ безделья.

     Попав  с  мороза в ювелирный  салон,  мы  сразу оказались в парфюмерном
коктейле   "Calvin  Klein-Dior-Versace".   Внушительных  размеров   зал   не
производил  впечатления  махины благодаря  микротусовкам  у  каждой витрины.
Вежливый хозяин этого праздника жизни уже ждал нас.
     Ухоженный старичок рассматривал бриллианты внимательно, не спеша, минут
по пять-десять непрерывно вращая и поворачивая  каждый камень. Казалось, он,
отбросив ложный стыд, пробует буженину или квашеную капусту на рынке.
     - Заполненные  стеклом бриллианты - это  реальность, как  и характерный
для  них "flash effect", - печально начал ювелир,  вежливо протягивая Шурупу
свою лупу.
     -  Не морочьте мне голову, где они, эти дутые бриллианты, покажите? - я
не верил в то, что это происходит со мной.
     -  Все очень  просто. Лучом лазера, как  скальпелем,  вырезаются внутри
алмаза  его  дефекты.   Все   пустоты  внутри  бриллиантового  мешка   потом
заполняются  прозрачным  веществом. "Flash-effect"  - это небольшой  отблеск
внутри камня  из-за отражения света на границе алмаза и наполнителя. Ну что,
теперь   видите?   Это,  молодой  человек,  типичные  "filled   diamonds"  -
заполненные бриллианты.
     Прелесть драгоценных  камешков мгновенно  испарилась, и кроме досады  и
ощущения, что нас надули, не осталось ничего.
     - Если мы что-нибудь получим, то только чудом, - прошептал Шуруп.
     - Что вы собираетесь делать, молодые люди? - вежливо спросил ювелир.
     - Начнем с экономики страны, - ответил я.

     Мы подошли к кассе-аквариуму, в  которой скучала девушка. Любуясь своим
отражением в стекле, она, видимо,  совсем забыла о его прозрачности. Ей-таки
пришлось  отвлечься от процесса  самосозерцания  и отсчитать  согласно  чеку
положенный нам кэш.
     - Первый раз продаю красиво упакованный воздух, - радовался Шуруп.
     Мы уложились в stop-loss - лимит максимального убытка.

     Многие  мои  поступки,  казавшиеся ранее  большими  деревьями,  глубоко
уходящими  корнями  в  мое прошлое,  сегодня  неожиданно  оказались палками,
воткнутыми в тающий весенний снег. Я потом  еще долго помнил о многих словах
из  этой печальной истории - разорение, крах,  следствие  показало. Но flash
effect   я   запомнил   как  отблеск   отчаяния,   рожденного   на   границе
действительности и собственных надежд.
     Конечно, случается, что валят людей. От этого, по большому счету, никто
не застрахован. Но у каждого свой путь отчаяния. Я свой уже прошел.

Павел Андреев. Душа

     Если  честно, то  я  не  знаю, как  лучше об  этом рассказать.  Все это
началось семнадцать лет  назад. "Душа" - такое было у  него прозвище, и, как
мне кажется, это было  удачное  "погоняло". В  этом вы сможете  убедиться на
примере  этой  истории  -  мне  трудно  излагать  ее,  строго  придерживаясь
хронологии, но я постараюсь, чтобы вы поняли, что все-таки произошло.

     Перечень  всевозможных  ранений  и увечий,  которые  легко  можно  было
получить, не выходя из расположения  бригады, мог бы занять гораздо  большее
количество страниц, чем мой рассказ. Попасть  можно было в самую невероятную
ситуацию, но,  если  ты  не относился  к  происходившему  вокруг  с  позиции
избалованного мамой мальчика,  все можно было  пережить и устроить. Душе это
всегда  удавалось.  Кроме того,  одним  из самых забавных  его качеств  была
потрясающая всеядность: он мог употреблять в  пищу буквально все, что  росло
на  той земле, и очень трудно  было определить, что же составляло основу его
рациона. Было и еще одно обстоятельство,  выделявшее Душу среди остальных, -
его необычная  пластичность, способность  приноравливаться к любым условиям,
любым трудностям.
     Я хорошо помню ту операцию.
     Стояла хорошая  ночь, теплая ночь для засад - с лунным светом и мягкими
тенями, достаточно темная,  чтобы в нее погрузиться,  и  достаточно светлая,
чтобы различать все неровности и ухабы на сохранившей дневной  июльский зной
земле.  Эта  ночь  готовила  нам  очередной  урок.  Ночью  сон  обволакивает
уставшего человека так, что  он этого даже не замечает.  С  широко открытыми
глазами мы  на какие-то  мгновения  впадали  в  забытье,  во  время которого
продолжали машинально работать, но с отключенным восприятием. Для  водителей
такой секундный сон - явление обычное, и поэтому нет ничего привлекательного
в езде  ночью, особенно по бездорожью. Нам казалось,  что мы, подбрасываемые
какой-то силой, летаем между небом и землей, то натыкаясь  на броню БТРа, то
отрываясь от нее.
     Все  произошло  молниеносно, я  даже  не успел опомниться. Увидев в ТВН
метрах  в  пятидесяти  по  курсу  глубокую  яму,  наполненную лунной  тенью,
механик-водитель дал  по тормозам. На скорости сорок  километров мы  чуть не
свалились  в нее. Душа  упал с  БТРа  в момент  его резкой остановки. Словно
футбольный мяч, он  легко перелетел через нос машины. Можно сказать, ему еще
повезло -  отделался ссадинами и царапинами.  Но надо было  видеть выражение
лица Бека,  нашего  сержанта. По правде  говоря, мы уже  знали,  что  сейчас
скажет Бек. "Тебя сейчас убить  или дать один шанс?" -  глаза  его  блестели
смесью жестокости и  лукавой доброты. Это была коронная фраза Бека.  В целом
он  остался   равнодушен   к   удачному   приземлению   Души.  БТР,  забитый
боекомплектом под завязку, мальчики, замирающие при  каждом его слове, - все
это сейчас принадлежало ему, директору этого бескрайнего песчаного пляжа.
     Слегка одуревшие  от двух  часов  езды по  совершенно  дикой незнакомой
местности, мы стояли и смотрели на  Душу -  именно  он уже казался  причиной
нашей остановки. Изодранный, весь в пыли, он нервно поправлял на голове свою
знаменитую панаму, на которой хлоркой было  написано  известное всем  в роте
слово  "DUSHA",  что  подразумевало  уменьшительно-ласкательное  производное
"Дюша"  от его имени  Андрей. Под  этой панамой скрывалась круглая стриженая
голова с лицом, похожим на юного Ильича с октябрятского значка.
     Кроме  панамы, другой внешней отличительной чертой Души были его глаза,
всегда  широко открытые, излучающие  неподдельный детский интерес  ко  всему
происходящему  вокруг.  Его непосредственность  порой  просто убивала.  Ему,
чтобы уметь почти все, не нужно было всего понимать. Он преспокойно мог жить
с минимальными знаниями о законах окружающего его мира.
     Чтобы выжить в Афгане, человек должен вооружиться ангельским терпением.
В  этом  отношении  я  был уже выдрессирован, но порой  беспокойство все  же
охватывало  меня. Душа - другое дело, он относился ко  всему происходящему с
ним так, словно это была не его жизнь, а лишь ее репетиция. Казалось, что он
просто накапливает получаемые им  навыки, чтобы воспользоваться ими однажды,
когда наступит  время жить по-настоящему.  Падение  с БТРа было для него  не
самым  страшным  испытанием.  За  те  девять месяцев,  которые  он провел  в
бригаде, ему, конечно, пришлось пережить всякое. Три фактора всегда помогали
ему: везение, случай и нюх. Сейчас этот нюх наверняка нашептывал: "Спокойно,
ни в коем случае не спеши".
     Я сидел  на башне,  остальные стояли полукругом  поодаль от Бека, то ли
изображая живую декорацию для того действа, что должно было произойти, то ли
прикрывая своими телами эту нелепую сцену от случайного зрителя. Бек оглядел
Душу с головы до  ног  своим  странным  взглядом, который  я очень не любил.
После него всегда повторялось одно и то же, редко когда случалось что-нибудь
новенькое. Мне стало тошно. "Только не "Каска"", - мысленно умолял я Бека.
     "Надень каску", - почти шепотом  сказал Бек.  Ничто не могло  заставить
Душу  отказаться  от слепого повиновения приказу. Он был настолько  испорчен
опытом  своего  везения,  что  уже  не  мог понять, с какой  целью  ему  это
приказали. Не раз уже приходилось ему вот так  стоять перед сержантом. В его
понимании  спешить ему  было некуда, и  вообще, он  всего лишь выполнял свой
долг.  Но   я   уверен,  что  от  постепенного  осознания  происходящего  он
почувствовал себя  хуже, чем сразу после  падения. Бек  вернулся к машине  и
взял трубу  гранатомета.  Душа уже не  смотрел себе  под  ноги:  взгляд его,
полный тревоги, был прикован к РПГ в руках Бека.
     Все  произошло стремительно.  Со  всего размаху Бек  ударил  трубой  по
каске,  надетой  на  голову  Души.  Тому  удалось  устоять.  Лицо  его  было
перекошено от боли. Через секунду все же, так и не издав ни звука, он рухнул
на землю. Обступившие его молчали.  Душа быстро пришел в себя и внимательным
взглядом, в котором сквозило страдание, следил за нашими действиями.
     Дембеля один за другим полезли на броню - дело было сделано.
     "И  что теперь?" - спросил  я Бека, после  того  как  мы погрузили Душу
внутрь  бронетранспортера.  Он ничего  не  ответил -  оттолкнув меня плечом,
мощным рывком закинул свое тело на броню. Я успел заметить, что он был  хмур
так же, как и прежде. Почему он был  таким, в  то время как всех переполняли
страх  и  осуждение его поступка? Порой Бека  было  трудно понять, и сейчас,
пожалуй, лучше было оставить его в покое. "Что ж, всякое бывает. Ночь еще не
прошла", - сухо заметил он, когда я занял свое место на броне рядом с ним. В
тот момент каждый из нас думал о своем.

     Многие пансионаты к приезду "афганцев" готовятся заранее. Перед заездом
администрация наводит порядок: в  подсобные  помещения прячется новая мягкая
мебель, ее  место занимают старые диванчики,  видавшие виды стулья и  столы.
Убираются все ковры  и настольные светильники.  Персонал  инструктируется на
случай непредвиденных ситуаций  -  уж слишком специфичен  контингент. И  вот
наступает долгожданный день  заезда.  Народ, сопровождаемый легко узнаваемым
стеклянным  звоном, прибывает  чинно,  степенно  неся  груз  государственных
наград и льгот. Незадачливые  пожилые ветераны, которые по неопытности взяли
горящие путевки на эти же дни, с ужасом понимают - только затаившись в своих
номерах, они смогут пережить это нашествие.
     К  вечеру   пансионат  превращается  в  арену  боевых   действий,  базу
ускоренных  курсов  по выживанию.  По  коридорам  с  диким шумом,  под  стук
протезов  и  костылей,  проносятся отряды:  люди  объединяются в  группы  по
дивизиям, полкам и бригадам, провинциям, в которых они служили, по участию в
совместных  операциях, по  госпиталям, по характеру  полученных  ранений  и,
наконец, по группам инвалидности. Если  пройтись по этажам,  можно увидеть в
холлах и барах обнимающихся, целующихся  людей.  Встречи отмечаются в каждом
номере: можно без стука открывать любую дверь, и вам везде будут рады налить
стакан-другой,    искренне   предлагая    разделить   радость    встречи   с
однополчанином.
     Наутро,  не  успев открыть  глаза, вы уже  с  ужасом думаете о том, что
предстоит  долгое и мучительное возвращение к  прерванному вчера разговору с
новыми  и старыми знакомыми, и, уткнувшись  в подушку, начинаете со  страхом
прислушиваться к  шагам  в  коридоре:  не  к  вам ли  идут  ваши  заботливые
неугомонные  соратники боевой молодости.  Иногда бывает  достаточно  сказать
самому  себе: "Все,  к  черту!" Закрыться в  номере  и  заняться  чем-нибудь
приятным - почитать, послушать музыку, помечтать, наконец. Вполне  возможно,
что уже через час вы благополучно  заснете, а еще  через пару дней вырветесь
из  этого ада  и забудете  своих ночных  друзей. Правда, таких счастливчиков
единицы. В  большинстве же случаев борьба принимает затяжной  характер, ведь
от разбуженных  воспоминаний  просто так не отделаться.  Не так страшна сама
бессонница,  как связанные  с ней воспоминания  и,  как  следствие, "военные
мультики" - ночные кошмары. Вас успокаивает лишь одно: вы не одиноки в своих
мучениях.
     Если  приехать  сюда  и  сконцентрироваться  только  на  этом, можно  в
короткие сроки окончательно потерять здоровье.  Вопрос для меня, скажем,  не
праздный. Однажды  в  составе  одного  из  таких  "десантов"  я  оказался  в
подмосковном пансионате.  С  головой окунувшись  в описанную выше атмосферу,
царившую  в  приличном с  виду обществе  серьезных  людей,  приехавших  сюда
лечиться от травм и  приходить в  норму,  я  оказался  не  готов к встрече с
собственным прошлым.
     Главная  забота   администрации  заключалась   в  том,  чтобы  пациенты
максимально  расслабились  и  отдохнули.  Так  что   с   первого  дня  жизнь
превратилась  в  исключительную   малину.  Мы   приехали  сюда,  потому  что
захотелось  быть здоровыми.  На  "военные мультики"  было наложено негласное
табу.  Важно было  не выбиваться из  нормального ритма жизни  и  не избегать
привычного круга общения. Я уже знал,  что быстрее всего в себя приходят те,
кто  помогает  другим  людям,  попавшим  в  похожую  ситуацию.  Поэтому  для
собственного курса лечения я выбрал этого парня.
     Выглядел он очень худым. Одет был в скромный спортивный костюм, который
вместе с  джинсами составлял  весь его гардероб.  Впечатление  изможденности
усугублялось его кажущейся внешней неприступностью. Этот парень явно не смог
объективно оценить свой бюджет на  период отдыха, привезя сюда  лишь остатки
своей  месячной  зарплаты  или  пенсии.  Пару  раз я пробовал его  угостить,
подсаживаясь к нему,  но он проявлял  демонстративную независимость. Нередко
такая  манера   общения  свойственна   тем,  кто  столкнулся  с  насмешками,
незаслуженными упреками со стороны близких  и любимых людей. Скорее всего, у
него были свои  причины стать "железным человеком", и  в какой-то  момент он
решил начать жить мужественно и твердо.
     Мне все же было несложно разговорить его. Как только выяснилось, что мы
служили  в  одни годы в  одной бригаде,  я завалил  его вопросами  о  вещах,
которые трудно  было не знать, если он действительно был  там  именно  в  то
время. Его вялые, неуверенные ответы разочаровали, поселив во мне сомнения в
его правдивости. Он  помнил расположение  части, знал  некоторые подробности
жизни  бригады, но абсолютно не помнил  людей,  с  которыми делил  трудности
службы. Видимо,  в  надежде хоть как-то оправдать передо  мной свою странную
забывчивость он начал  рассказывать о своей жизни. Речь его была бессвязной,
дикция оставляла желать лучшего.
     Набравшись  терпения,  я все  же  слушал его обычный для таких, как мы,
рассказ. В армии он был крепким парнем, но был ранен, и спустя несколько лет
после  ранения  у него развилась странная  болезнь.  Он стал  худеть,  стали
ухудшаться память, слух и зрение. Дальше - хуже: появились проблемы с правой
ногой.  Начались  странные  приступы  болей  в  спине,  после  которых  нога
отказывала полностью. Он женился на женщине с  ребенком. Мальчик  не видит в
нем отца,  презирает его  за слабость. Проблемы с головой не  позволяют  ему
держаться  на  хорошо  оплачиваемой  работе. Сейчас он  занимается  ремонтом
отечественных телевизоров,  но заказов становится все меньше и меньше.  Сюда
он приехал с надеждой поправить здоровье.
     Понимая проблему  и пытаясь быть  внимательным собеседником,  я вежливо
поинтересовался  его  ранением.  Его  ответ  окончательно  разочаровал меня.
"Гранатометом в голову", - сказал он. Если  бы я не знал, как выглядят люди,
получившие  подобное ранение,  может,  и  поверил бы. Но  он явно перегибал.
Продолжая слушать  его повествование о  себе,  я невольно стал наблюдать  за
соседним  столиком,  где  сидели  офицеры-вертолетчики.  Прозвучавшее  в  их
разговоре знакомое слово "Калат" заставило прислушаться.
     "Когда  мы туда прилетели, их уже вовсю окучивали из гранатометов. Танк
и  БТР уже  горели.  Мы  только  сделали пару заходов, как у них уже  ранило
ротного из гранатомета в голову. Они по "ромашке" кричат, требуют эвакуации.
Я вниз  посмотрел: по ним лупят, "коробочка" горит,  а они там, как мыши, по
кювету  мечутся!"  Я  впервые  услышал   впечатления  человека,  со  стороны
наблюдавшего бой, в котором  я  участвовал:  сравнение с мышами  меня просто
убило!

     К полудню следующего дня мы попали в западню.
     Получив приказ, наша группа  в составе двух  неполных взводов  на  трех
машинах  покинула  район  засадных  действий  и  спустилась  к  бетонке. Нам
предстояло идти головным дозором в сопровождении колонны с хлопком из Индии.
Опережая колонну, мы двигались в компании с афганским танком,  данным нам  в
усиление. Подразделение афганских коммандос было подкреплено четвертой ротой
нашего батальона.
     Ротный передал команду "стой". Мы остановились - в голове дозора  танк,
за  ним наши три  "коробочки". Впереди на дистанции пятьсот метров находился
небольшой кишлак, разделенный бетонкой  на  две половины. Слева был арык, на
левом  фланге которого стояли две сушилки,  справа - сад,  обнесенный мощным
дувалом. Бетонка упиралась во взорванный мост. Настораживала тишина.
     Дозорная  группа  находилась  на  грейдере  дороги.  Слева  наш  маневр
ограничивал крутой  склон  сопки, вплотную  прижавшейся к  полотну  бетонки,
справа  - глубокий кювет, сразу за ним - глубокие овраги, уходящие под уклон
к долине  реки.  Позиция была  не  из  лучших.  Ротный  уже  принял  решение
направить одну машину вперед, чтобы, продвинувшись по пологому склону сопки,
занять господствующую позицию на вершине.
     Но как только  наш БТР подъехал к уступающему  нам дорогу танку, справа
из  ближайшего  оврага-трещины  ударил  гранатомет.  Огненная струя пронзила
броню  между  катков танка. Мгновенно сдетонировал  боекомплект. Многотонная
махина  словно  подпрыгнула на  месте. Башня дернулась  и  медленно  съехала
набок.  Столб  пламени  вырвался из открытого верхнего  люка -  пулеметчика,
сидевшего в нем за установленным на башне ДШК, выбросило на  бетонку. Тут же
по  нему,  охваченному огнем, из  правого кювета в  упор  ударила автоматная
очередь.
     Мне  показалось,  что  полет  танкиста  длился  бесконечно  долго  и  в
абсолютной тишине. Мир замер, наблюдая за торжеством смерти. Время перестало
существовать.  Возможно,  из-за   мощного  притока  в  кровь   дофамина,  от
количества которого и зависит наша объективная оценка времени,  оно для  нас
словно   остановилось.  Все,  что   происходило  вокруг,  вдруг  наполнилось
собственным  ритмом и  начало жить  своей жизнью. Фактически мир распался на
множество  осколков-событий,  в  каждом  была  пауза,  чтобы  тело  успевало
среагировать, а мозг - осознать происходящее...
     ...Из  кювета медленно поднимается  бородач в  жилетке и спокойно  дает
короткую очередь по корчащемуся, объятому пламенем афганцу-танкисту. Справа,
метрах  в ста от нас,  пользуясь нашим замешательством,  четверо духов бегом
несут через дорогу к оврагам безоткатное орудие. Слева от меня Душа пытается
развязать вещмешок,  набитый  гранатами и запалами к ним.  Его  руки дрожат,
губы  крепко сжаты,  взгляд  устремлен на перебегающих дорогу  духов. Он  не
замечает щелчков искрящих по бетонке пуль, бьющих рикошетом в его сторону. Я
в растерянности стою, спрятавшись за броней нашего БТРа, - танк взорвался  в
пяти  метрах от него. Я был  на  броне, когда взрывная волна качнула  корпус
машины,  и этого оказалось достаточно  для того,  чтобы нас сдуло с нее, как
ветром.
     Только  когда возле  моей  ноги из  пробитого пулей  колеса со  свистом
ударила тугая струя воздуха,  мой  мир ожил, проснулся,  наполнившись хаосом
знакомых звуков, и события снова закрутились с невероятной быстротой.
     Наша  машина  получила  два  гранатометных  попадания  с  интервалом  в
пятнадцать минут.  Первый выстрел попал в запасное колесо на башне, контузив
пулеметчика  и водителя. Пулеметчик вывалился из  машины через  боковой люк.
Водитель же, пытаясь развернуть машину и  объехать подбитый  танк,  принялся
разворачиваться   на   узкой   полосе   бетонки,  разумно  не   заезжая   на
заминированную  бровку.  Духи  подошли  так близко, что  мы  перебрасывались
гранатами, как камнями. Напряжение боя было столь велико, что  частенько и с
той и  другой стороны летели невзведенные гранаты: их подбирали, выдергивали
кольца и возвращали хозяевам. Единственной защитой от  пуль и осколков  были
неподвижные  БТРы, покинутые нами и  застывшие на  бетонке. Близость позиций
противника делала их крупнокалиберные пулеметы бесполезными. В этом коктейле
криков, выстрелов  и  разрывов гранат ротный  предпринял  попытку залезть  в
машину и остановить контуженого водителя, лишающего нас возможности укрыться
за его  броней, - все наши попытки  остановить судорожные движения  тяжелого
восьмиколесного корпуса ударами  прикладов по броне  и  криком результата не
дали. Ротный  успел  только  положить  руки  на скобу  у бокового  люка, как
прозвучал второй, роковой выстрел из гранатомета.
     Я  был  рядом  -  услышал  только  громкий  хлопок. Затем  пятиметровое
туловище бронетранспортера  дернулось,  и почти  одновременно с этим  рывком
броня лопнула, словно скорлупа, и уже сама болванка гранаты с опереньем, как
тонкое острое жало, ударила в  голову  ротного. Его мощное, мускулистое тело
отбросило  в кювет, прямо к  ногам Души.  К этому  времени  лицо у Души  так
распухло, что, казалось, голова стала раза в два больше.
     Ротный метался по земле, мотая головой, превращенной  ударом болванки в
сплошной сгусток кровавого киселя с остатками волос и единственным, каким-то
чудом  уцелевшим глазом с бешено  вращающимся  зрачком. Это  было страшно! В
такие минуты  человек действует,  больше повинуясь инстинкту,  чем разуму, -
Душа  кинулся на ротного,  придавливая  его своим  телом,  в  то  время  как
остальные застыли, словно окаменевшие. Ротный,  стараясь избавиться от Души,
мотал  размозженной  головой  из  стороны  в  сторону. Нам  все  же  удалось
перевязать ему  голову, как  - я  и сам  не знаю.  Кого-то  рядом рвало. Бой
продолжался.  Машина загорелась -  от раскаленных осколков  вспыхнул  лежак,
устроенный  нами  из  матраса  на  цинках  боекомплекта.  В  салоне  машины,
окутанном едким дымом, находился раненый водитель. До детонации боекомплекта
оставалось   совсем   немного   времени.   Пока   мы,   занятые   ротным   и
перегруппировкой,  бегали  между  машинами  и  переползали  по  кювету, Душа
вытащил посеченного осколками водителя  и,  не обращая внимания на  обстрел,
закидал огонь в машине песком.
     После эвакуации ротного и водителя власть перешла к Беку. По "ромашке",
болтающей на прием, мы узнали, что ротный умер в вертолете.
     Подмога  подоспела на  удивление быстро.  Наш  батальон в составе  двух
взводов и подошедшей четвертой роты при поддержке афганских коммандос и двух
уцелевших танков,  сопровождавших злополучную  колонну  с индийским хлопком,
заставили духов  отступить на заготовленные ранее позиции. После организации
круговой обороны было решено взять инициативу боя в свои руки.
     Сад, огороженный мощным дувалом, подорванный  в  конце кишлака бетонный
мост, две сушилки  на  левом  фланге  духовских позиций, ленточка бетонки  с
подбитым сгоревшим танком - все вокруг утопало в красках заката. Было решено
дерзким броском выбить противника с его позиций. В центре атакующей цепи шли
коммандос, на флангах - наши два взвода. Четвертая рота готовилась к  броску
на сад. Солнце стремительно садилось, не оставляя нам времени на маневры.
     Атака  захлебнулась. Коммандос  отступили, унося с собой двух  убитых и
трех  раненых.  Отступили  и  мы, не  сумев  закрепиться  на  правом  фланге
дрогнувшего уже было противника. Шаткий  перевес  сил в нашу сторону нарушил
неожиданно заработавший с левого фланга ДШК противника.
     Когда  мы делали  перекличку после неудавшейся атаки, выяснилось, что с
нами  нет Бека  и Души, атаковавших  в  составе  группы  левый фланг, откуда
сейчас поливал духовский пулемет.
     Пришлось докладывать комбату.
     "Гектар-4, Гектар-4, прием.  Я Марс.  Прием",  -  сто  сорок  четвертая
голосом комбата вызывала  Бека на связь. "Марс,  Марс,  я  Гектар-4,  прием.
Нахожусь в  крайней сушилке на левом фланге противника.  В  соседней сушилке
работает  их  ДШК.  Мы  готовы поддержать  атаку,  прием",  -  Бек  спокойно
докладывал комбату обстановку. "Гектар-4,  я Марс, прием. Вас понял - готовы
поддержать  атаку.  Сколько вас  там,  сынок? Прием", -  комбат  явно  искал
возможность использовать сложившуюся ситуацию. "Марс, я  Гектар-4. Нас двое,
нас  здесь двое,  мы  захватили на  позиции их "самовар". Готовы  поддержать
атаку  огнем,  прием", -  Бек  явно входил  в раж. "Спокойно, сынок.  Сейчас
"слоны"  ударят с  двух стволов. Старайтесь корректировать  огонь, прием", -
комбат уже принял решение. По цепи передали: "Приготовиться к атаке".
     Это было красиво. В сгущающихся сумерках два танка на большой скорости,
синхронно развернувшись,  выскочили на позицию  для  прямого  выстрела. Один
только вид их маневра заставил наши сердца биться чаще, от полученной порции
адреналина   задрожали   колени   и   слегка   закружилась   голова.   Резко
остановившись,  одновременно, почти  без подготовки они дали  залп по второй
сушилке на левом фланге. Облако густой,  почти черной в наступающих сумерках
пыли окутало сушилку. И  одновременно  рация заговорила  заикающимся голосом
Души: "М-а-а-р-с, М-а-а-а-р-с, я-а-а Ду-у-ша, я-а-а Ду-у-ша. Снаряды легли в
пятнадцати  метрах от нас.  Сержант контужен, сержант контужен. Я-а Д-у-уша,
прием!"
     Все замерли в ожидании  команды. "Спокойно,  сынок, снарядов больше  не
будет. Поддержи  атаку огнем, прием!" - в голосе комбата чувствовались нотки
сдерживаемого смеха. Затем  последовала команда "вперед", и  мы  уже почти в
полной  темноте,  разрываемой нашими трассирующими очередями, молча ринулись
на  духовские  позиции.  С  левого  фланга   заработал   пулемет,  это  Душа
поддерживал  нас своим огнем.  Духи бросили позиции  и отступили,  почти  не
оказывая сопротивления.

     "Вот то самое место",  - вертолетчики за соседним столом, нарушая табу,
склонились  над  кем-то принесенной  картой.  Я  бесцеремонно прервал своего
собеседника и подошел к их столу. Сейчас,  спустя столько  лет  после гибели
ротного,  я вдруг почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и я этого
не стыдился.  "Вот  то самое место",  - сказал  я себе через двенадцать лет,
когда клочок бумаги перестал быть схемой  местности  и  начал  приобретать в
моем сознании очертания  чего-то вполне  реального. "Смотри,  здесь, на этом
самом месте, меня  ранило  гранатометом в голову", - мой недавний собеседник
вдруг ткнул пальцем в то место, где проходил маршрут нашей группы - за сутки
до злополучной духовской засады!
     "А ну-ка, брат, расскажи мне подробнее, как ты получил  свой гранатомет
в голову?" - до меня медленно стал доходить смысл происходящего. "Да сержант
мне гранатометом по  голове заехал", - он  смотрел на  меня глазами старого,
больного, невероятно усталого человека.
     "Душа, ты, что ли? Этого  не  может быть!" - повторил я  уже  несколько
раз, не веря своим глазам. Вокруг нас образовалась группа наблюдателей.
     "Да, я Душа. Я - Душа!" - худой,  ослабевший от болезни человек стоял и
плакал как ребенок.

     Мы выбили духов стремительным броском, захватили их позиции и прочесали
в полной темноте сад. Почти без  потерь - в четвертой роте двое парней  было
ранено  и  один убит. Мы  наткнулись на Душу, когда он тащил на себе Бека  к
нашим  позициям.  Бек мотал головой, засыпанной мелкой,  как  мука, пылью, и
что-то  бессвязно  мычал.  Было  темно,  мы совершенно  ослепли  от  вспышек
выстрелов  собственных автоматов,  но не  заметить безумного огня в глазах и
белозубой улыбки на опухшем и превратившемся в сплошной синяк лице Души было
нельзя. Он заикался и дрожал всем телом, но, обладая завидным здоровьем, все
же продержался до конца боя.
     Позже официальной версией  его травмы стало  гранатометное попадание  в
нашу  машину.  А его  доклад комбату стал  анекдотом,  превратившим  Душу  в
бригадную  легенду. Ему присвоили звание сержанта, и он пробегал  с  нами на
равных до самого дембеля - с отключенным ударом Бека секундомером в  голове:
мир вокруг как бы замер, давая ему возможность жить своим особым ритмом.
     Бека списали в Союз, и он больше к нам не вернулся.
     Ротному посмертно дали  орден "Боевого  Красного  Знамени", хотя он был
представлен к Герою.
     "Красную Звезду" за тот бой в роте получили пять человек, Душа, раненый
водитель и Бек были в их числе. Еще семь человек получили "За отвагу".

     За  день до моего отъезда я приготовил  подарки  для Души,  проявив при
выборе большое старание. Он  стал для меня каким-то особенным  человеком.  Я
очень к нему привязался, проводя с ним все  свободное время,  рассказывая по
его просьбе про те или иные события нашей службы. Мне хотелось попрощаться с
Душой до отъезда, и  я пошел пригласить его на ужин. Было тоскливо - я никак
не  мог придумать, что ему сказать, расставаясь. Дежурная,  всегда бывшая  в
курсе всех дел в пансионате, остановила меня:
     - Извините, но его нет. Он сдал номер, собрал вещи и уехал.
     - Но час назад я его видел, и мы договорились о встрече.
     - Вы из триста первого номера? Он просил вам передать конверт.
     Взяв  конверт,  я вернулся  к  себе. В нем оказалась фотография. На ней
была  запечатлена вся наша рота, собравшаяся в  курилке. Почти у каждого над
головой стоял маленький вопросительный знак, поставленный рукой Души. Но над
моей головой, головами ротного, Бека и самого Души вопросительные знаки были
зачеркнуты.  На  обратной стороне  фотографии была свежая  надпись: "Если  я
забуду вас - забудьте меня".
     И тут я все понял.
     Он  не  сказал  на прощание ни  слова, но при  этом  выразил так много.
Фотография наша была для Души символом утерянного прошлого, отыскать которое
было смыслом  его  жизни. Медленно, клеточка за клеточкой собирал он мозаику
отрывочно всплывающих  воспоминаний, заделывая пробитую войной брешь в самом
себе,  сквозь которую  вот-вот безвозвратно  исчезнет память о прошлом - мои
рассказы о нем помогали ему определиться в настоящем.
     Его жизнь была устроена по типу игры, где на клеточном поле войной были
заданы  условия  для некоторого количества  фишек-фигур.  Фигура  продолжала
жить, участвовать в игре,  если рядом стояли как минимум две или три другие.
Если   меньше,  то  она  погибала  от   одиночества,   если  больше   -   от
перенаселенности  поля.  И  новый  ход,  наполняющий   смыслом   сегодняшнее
состояние фигуры, можно было делать только в свободную, но окруженную с трех
сторон клетку. Перед тем,  как  время остановилось для  Души,  с доски  были
сметены фишки Бека и  ротного, определяющие его последнее  положение на ней.
Душа  медленно  умирал, когда  я  заполнил пустовавшие  вокруг  него клетки,
добавив  и свою  фишку, тем  самым, давая  ему и  себе шанс  продолжить  эту
жестокую  игру. И словно  в благодарность,  почувствовав мою  предпрощальную
растерянность и все, что  я тогда переживал, он исчез из моей жизни так, как
и появился, - внезапно и случайно.
     Дорога домой утомила меня.  Я почти сразу  рухнул на свой видавший виды
диван. Где-то  около полуночи  я неожиданно проснулся от ощущения, что я  не
один.  Я быстро включил свет, но в комнате никого не было. Уснуть мне больше
не удалось, меня снова охватила лихорадка воспоминаний.

Павел Андреев. День ВДВ

     "Мы  знаем, что такое война. И знаем, что есть военные  трофеи,  знаем,
что есть дележ добычи,  что  после окончания  войны,  особенно победоносной,
когда  на  войну  списываются грехи  и позор,  возникает  культ победителей,
принесших на своих знаменах аромат победоносного опьянения.  Но идут годы, и
из них  вырастают обделенные, которые еще  не очень явственно говорят о том,
что их забыли,  но затем они начинают  глухо роптать.  Ветераны --  это ведь
особая  человеческая  порода.  Все  это мы  знаем,  и  наша  война  тоже  не
исключение".
                                Лев Гумилев. "Поколение ветеранов"


     Лето 1982 года. Афганистан

     Стая  белых  голубей  мечется  над площадью.  В  память  об  одержанной
когда-то победе  над  английским экспедиционным  корпусом  вокруг  скромного
квадратного  сооружения  с  куполообразной  крышей стоят  старые  английские
пушки. Кандагар, город, в котором, как  в самой жизни, слились воедино страх
и радость, роскошь и нищета, война  и голуби, летающие беззаботной стаей над
площадью с пушками, -- символом свободы и  независимости.  Война чувствуется
практически  во  всем. Она перевернула вековой уклад города,  его  привычки,
традиции, даже  выражения лиц людей.  Война  дала  новые названия, например,
"Черная площадь"  в западном районе Данд, сразу за Пакистанским и  Индийским
консульствами  -- место  постоянных обстрелов  и засад.  Война поставила  на
перекрестках танки,  прочертила в  синем, бездонном  небе города яркие следы
сгорающих    тепловых   ловушек,    отстрелянных   боевым   вертолетом    --
"противоракетный маневр". Площадь с пушками для нас -- контрольная точка при
сопровождении колонн. Каждый раз приходится  докладывать: "Прошел  площадь с
пушками". От тоски  ли  по родине,  или просто от того,  что так  привычнее,
постепенно позывной этой контрольной точки превращается в "площадь Пушкина".
     Суматошное  движение редких  машин,  моторикш,  велосипедов  нарушается
чадящими выхлопами потока наливников, грузовых машин  и БТРов. Это идет наша
колонны. Война стала образом жизни этого города. И даже у мальчишек, которые
всегда  и  везде  играют  в войну,  здесь  другие забавы.  Вот и  сейчас они
равнодушно  смотрят  на  танк,  выставленный  на перекрестке  для блокировки
вероятного нападения.
     Техника уже  прошла  через  город.  Замыкая сопровождение  и  прикрывая
сворачивающиеся  блокпосты,  рота  покидает город  вслед  за уходящей  через
седловину колонной. Мы уходим из Кандагара, где с десяти вечера до пяти утра
длится  комендантский  час.  Частенько  с  наступлением  темноты  автоматная
очередь  в упор и  окрик  патруля  звучат здесь почти  одновременно. Ночью в
городе,  согласно  законам  военного времени, начинается  другая жизнь, ритм
которой исковеркан войной, и только психология жителей остается неизменной.
     Настоящее и будущее  этого города по-прежнему определяются его  прошлым
-- английскими  пушками на площади. Но  мы этого  еще не понимаем. И  бывшая
столица одного из беднейших государств мира выдавливает нас, не разрешая нам
остановиться  в  ней  ни  на  минуту. Нам  еще  предстоит  сделать для  себя
открытие: тот, кто вмешивается в афганскую  политику, по большей части, лишь
сильно обжигает себе руки.

     Паша. Лето 1998 года

     Я  понял, что окончательно схожу  с  ума.  Мою  страну постоянно что-то
раздражало,  не устраивало  или,  наоборот,  веселило в  самый  неподходящий
момент. Я все время безуспешно старался помочь ей  стать  довольной  собой и
счастливой. И самое парадоксальное -- ни на  минуту не сомневался в том, что
страна всегда  права. Но она  относилась ко  мне так,  будто  я  уже однажды
совершил  преступление, отбыл наказание  --  отдал  чей-то интернациональный
долг  -- и  опять с  упорством маньяка беру в  руки  топор.  Конечно, с моей
стороны  было бы глупо раздувать из мухи огромного лопоухого  слона.  Однако
инстинкт  мне подсказывал, что мы нуждаемся в защите  от своей страны.  Было
очевидно,  случись  что  --  спасутся  только   правительство,  парламент  и
государственный аппарат.  Но не для того я там  устоял на ногах, чтобы здесь
меня ставили на колени. Не рабами же мы вернулись оттуда?
     Меня  окружал  мой  собственный мир,  отгороженный  от  всех  гневом  и
недовольством.  С  ужасом  понимая,  что  не  такой  жизни  мне хотелось,  я
продолжал делать отчаянные  попытки схватиться за  соломинку, как откровенно
не  желающий  затонуть  гражданин.  Мое  тело  действовало  исключительно по
собственному,  явно  взбесившемуся  графику  биоритмов,  ломая   жизнь  всем
окружающим, даже близким людям. Так, может, я бы и жил во взвинченно-нервном
состоянии, с периодическими то тихими, то  громкими  истериками,  если бы не
остановился и не спрыгнул с этого поезда дураков после истории с Шурупом.
     Это  не  было  бегством --  скорее, временной  передышкой.  Равноценной
заменой  отброшенной  жизни стала покупка  безумно  большой  сумки  с  кучей
карманов и  ручкой, похожей на ремень от автомата. В нее уместилось все, что
было нужно  для начала моего главного  похода. Ненужное я оставил в прошлом:
семью,  войну  и все, что с этим было связано. Когда самолет приземлился  на
посадочную полосу посреди пустыни Негев, ко мне пришло ощущение, что я попал
в прошлое  --  бесконечные песчаные гряды напоминали  Регистан.  Я остался в
этой крошечной  стране, в которой, начав объясняться  по-английски,  нередко
заканчиваешь  беседу  на русском. Земля,  где  человечеством  были  пройдены
важнейшие вехи в истории, и где я поселился, чтобы понять, куда оно пойдет в
будущем, стала моим новым домом.  Попыток вернуться в свои воспоминания я не
делал.
     Однажды ночью  мне позвонили  и  так  долго молчали, что  я подумал, не
отключился ли телефон.
     -- Привет, -- я взял инициативу на себя.
     -- Привет, --  наконец, тихо сказали на том конце провода, --  приезжай
на второе августа.
     Мне сразу стало ясно, кто звонит.
     -- Веня, не  знаю.  Попробую, --  все, что  я  смог  сказать  в  ответ,
сознавая, что открываю дверь в запретное прошлое.
     --  Паша,  кончай  хандрить, приезжай. Мы с Рексом тебя ждем,  --  Веня
резко прервал разговор, не оставляя мне шанса спрыгнуть.
     За  три  дня до  встречи я  сломался и купил билет  на самолет,  туда и
обратно.

     Паша. 1 августа 1982 года. Афганистан

     Ровные  ряды  выгоревших  пыльных  палаток  раскинулись  на  границе  с
пустыней, рядом с  построенным американцами аэродромным комплексом "Ариана".
Бригада встречает нас  бесконечными построениями и нарядами. Мы возвращаемся
-- сорок человек, за время отсутствия  в расположении сделавших еще один шаг
от дисциплины к разгильдяйству.
     Если  твой  товарищ не слышит, что ты ему говоришь, то знай: сегодня он
стрелял  из гранатомета. В этом случае смех --  сильное лекарство, к тому же
самое дешевое. В чем тут дело? Веня объясняет это тем, что мрачное выражение
физиономии, обычно сопровождающее первые попытки прислушаться, а затем глупо
открытый с той  же целью рот требуют напряжения  большего количества мышц на
лице, чем простая улыбка.  Рецепт  Вени прост: если ты получил  по мозгам, и
твоя голова  готова  лопнуть от сплошного гула, --  улыбайся,  ведь движение
ушей к  затылку обеспечит приток крови  к мозгам, принеся  блаженное чувство
облегчения.
     Именно поэтому Веня стоит,  присыпанный  пылью, и улыбается, как идиот,
во весь  рот. Он сегодня стрелял  из гранатомета. Пытаясь заткнуть духовский
пулемет, он пальнул с двух "мух" сразу. Этот ушлый засранец всегда таскает с
собой эти "тубусы". Таких  как  он узнают сразу, и никто не упускает  случая
повеселиться.
     Очень весело быть в переводчиках у такого парня.  Можно  переводить ему
чужие слова как угодно,  зная его  отношение к тем или иным  вещам. Хотя,  в
принципе, в такие минуты руку помощи готов протянуть каждый. Даже ротный. Но
Веня разборчив  в друзьях, и  поэтому я вынужден сопровождать его везде, где
движений  рук и мимики не достаточно для достижения взаимопонимания. Сегодня
у нас задача  одна -- оттянуться, ибо после полуночи наступает  день ВДВ. Но
здесь, в  мусульманской стране, новый день начинается с заходом солнца, и мы
вынуждены  с  этим  считаться,  тем  более,  что с  утра ожидается бригадное
построение и куча других обломов.
     Бражка  уже  готова.  В ротной  каптерке  собрались все, кому положено:
среди  званых --  только  избранные. Веня, улыбаясь,  рассказывает  анекдот,
рассчитанный на тех, кто думает, что он совсем уже съехал от гранатомета.
     -- Заходит в кабак ковбой, -- Веня растягивает слова,  подчеркивая свою
контузию, -- и кидает по столу монетку бармену. Бармен ловко ловит катящуюся
монетку и толкает в ответ по столу ковбою стакан виски. Ковбой делает ловкое
движение  и...  упускает стакан. Сконфузившись,  он  еще  раз кидает монету.
Бармен ловит катящуюся монету, и толкает по столу стакан с виски. Ковбой так
же ловко его  опять не ловит! Расстроившись, он выходит из бара и подходит к
лошади.
     -- Он вставляет  свою  ногу, -- здесь рассказчик начинает сильно тянуть
слова, изматывая терпение слушателей, -- в это, как его?..
     Веня усиленно вспоминает слово, показывая движением ноги, что оно
     обозначает.
     -- Стремя, -- наконец не выдерживает кто-то из слушателей.
     -- Нет,  -- спокойно говорит Веня, -- в задницу лошади.  Этому парню не
везло весь день!
     Фокус с анекдотом он,  якобы, придумал сам. Все ржут, и мы  наливаем по
первой.
     Когда выпили  пятую,  с законной  паузой на третьей, в  окне  мелькнула
голова комбата. Гадать, где часовой и  как комбат вышел на след, времени уже
не  было. Все  произошло быстро и  без  паники.  Мгновенно  потушили свет  и
открыли щеколду. Дверь распахнулась, и в ее проеме появилась фигура комбата.
Он стоял на фоне черного звездного неба, широко расставив ноги. Правой рукой
поднимал  и  опускал  бамбуковую  трость.  Было  слышно,  как  кусок  свинца
перекатывается в ее полом теле.
     Первым пошел Рекс. Словно тараном по крепостным воротам, он нанес  удар
своей  головой  в  живот  комбату. Тот издал  короткий  свистящий  выдох  и,
развернувшись вслед  проскальзывающему Рексу,  наотмашь рубанул его тростью.
Рекс, выгнув  грудь, только увеличил скорость и мгновенно скрылся в темноте.
Но   этого   оказалась  достаточно.   Не  сговариваясь,   мы   ломанулись  в
освободившийся  дверной  проем,  как лошади из загона. Комбат остался один в
пустой каптерке с начатыми банками тушенки, недоеденной жареной картошкой на
сковороде  и  надкусанными  булками  горячего  свежего  хлеба  из  бригадной
пекарни.   Покинутый  праздничный  стол  возглавляла  сорокалитровая   белая
китайская канистра, наполовину наполненная бражкой.
     Праздник продолжался.
     Через  пятнадцать минут была  объявлена  ночная поверка личного состава
батальона.  Смысла "нагибаться"  не  было --  здесь  наказывали  за то,  что
попался. Виновники ЧП построились в шеренгу перед батальоном. Между строем и
залетчиками  стояла  злополучная  канистра бражки.  Товарищи  с  сочувствием
смотрели на нас. Все было понятно без слов.
     Комбат  вышел  на построение  одетым  с  иголочки: новое ПэШа, тельник,
белая,  почти  до пупа подшивка и начищенные до неприличного блеска  сапоги.
Для  нас  выход  офицера в  такой форме,  да  еще  ночью,  был  эквивалентом
публичного секса.
     Замполит произнес  короткую  обличительную  речь --  сказанного  вполне
хватало  на наш расстрел  перед строем  не менее двух  раз. Казнь началась с
зуботычин.  Каждый получил удар  в челюсть. Почти  все пали --  комбат  бить
умел. Но парень, который сегодня стрелял из гранатомета, все  обломал. То ли
у комбата рука устала, то ли ему уже нечего было добавить  в  эту контуженую
голову.  Мало того, что Веня  не упал, а только  отлетел, он  еще и  быстрее
других занял свое место в шеренге, продолжая при этом глупо улыбаться. Это и
добило комбата. Разозлившись, он приказал контуженому  выйти из  строя. Веня
вышел с  улыбкой.  Все  происходящее с ним, словно  немое кино  бессмысленно
крутилось в его голове.  Зуботычина только добавила помех, превратив цветной
телевизор в черно-белый.
     -- Пей, -- предложил по-братски комбат и поднял канистру.
     Веня  повертел головой вокруг, ища сурдопереводчика, но помощи так и не
дождался.  Не  понимая  всей  глубины  постановки,  он  слегка отхлебнул  из
канистры.  Комбат,  желая  усугубить  аморальность  происходящего, ударил по
днищу канистры и разбил Вене губы:
     -- Пей, пей, что же ты? Пей, а мы посмотрим.
     Злость за  разбитые губы лишила  Веню  последних  остатков рассудка,  и
ехидное выражение  лица командира  было понято им буквально. Он приложился к
канистре от души. Когда под крики возмущенного комбата, два офицера оттащили
Веню от канистры,  ему было уже все  до лампочки. Он  по-прежнему  ничего не
слышал. Его улыбка была детской и глупой. Комбат не  нашел  ничего  лучшего,
как вылить ему  на голову  остатки  бражки  с  хлопьями  сладкого осадка. Мы
повели Веню мыться на арык. Он громко пел песни и пинался.
     Рексу,  заработавшему  шикарный  кровавый  рубец  на  всю  спину, чужое
веселье было не в радость.
     --  Как только  заживет, я  убью  этого  ковбоя, если  успею,  --  Рекс
произносил эту фразу при каждом случайном прикосновении к своей спине.
     Ни у кого  не было сомнений,  что после  сегодняшней ночи мы  возглавим
список  собаковедов,  то  есть, указывающих путь  минной  собаке.  Нам  всем
сегодня не везло.
     Многие ошибались,  думая,  что  подобная  агрессия  комбата  направлена
против  них  лично.  Ничего  подобного!  Мы  то  знали,  что  для него  было
совершенно не важно, кто в такие моменты стоит перед ним: провокация и проба
сил противника входили в правила этой жизни. Этот тест мы уже давно прошли.

     Веня. 2 августа 1998 года

     Скажите, разве это жизнь? День с утра выдался до невозможности гнусный.
Проблема только в  одном  -- я уже  с вечера спланировал,  как  проведу этот
праздник. Теперь жалею об  этом. Частенько в теории у меня получается лучше,
чем  в действительности. А теперь спросите меня, как я себя чувствую, ожидая
телефонного звонка?  Зачем  ждать, я ведь  начал  расстраиваться уже с утра,
верно? Нет, разочарование требует планирования. Иначе такое начинается!
     Порой  я сам не знаю, что со мной происходит.  Я  начинаю  ощущать себя
летчиком, прикованным к креслу самолета, который пилотирует  кто-то  другой.
Или автопилот. При угрозах аварии я  пытаюсь выйти из штопора, но не  всегда
удачно. Неприятности обычно случаются, если я позволяю себе расслабиться или
начинаю  психовать.  Моя контуженая голова  в  таких  ситуациях  срабатывает
мгновенно,  как  автоответчик Калашникова  без  предохранителя.  Проблема  с
мозгами в том,  что они соображают слишком быстро  и слишком хорошо. Я порой
больше времени  трачу на  то, чтобы  приспособиться к настроению собственной
жены, чем на получение навыков работы с сотовым телефоном. Именно окружающие
меня  люди создают  условия  для  самостоятельных  решений,  которые  всегда
меняются со  временем.  Окружающий меня  мир -- моя  карта,  мои  решения --
разноцветные  стрелки на  этой  карте, моя  жизнь  --  результат  реализации
собственных планов.
     Я  очень  расстраиваюсь, если что-то происходит не так,  как  хотелось.
Можно  было  бы,  конечно,  стереть  электрошоком  все  мои  воспоминания  и
превратить  меня  в  кого-то  другого,  но  результаты  подобных упражнений,
которые доводилось видеть, что-то не вдохновляли.
     -- Вы  не хотите  ввязываться  в разборки  с  собственной  головой?  Не
волнуйтесь, вместо вас это сделают другие, --  с этими словами меня устроили
на "дачу".
     У нас ведь как: если ты ведешь  себя немного странно -- удаляют с воли,
накачивают  транквилизаторами  и помещают  в закрытый корпус  вместе с  тебе
подобными. Так поступили со  мной, например. Они ждали, что после лечения  я
"буду самим собой" -- как будто у меня тогда был выбор.
     Мало того, что  у  меня сегодня  плохое утро, --  с таким настроением я
легко могу загубить весь праздничный день, а возможно еще  и часть следующей
недели.  Отличный способ впасть  в депрессию и  начать думать, что  жизнь не
стоит того, чтобы  ее продолжать. Ответьте, сколько  еще есть на белом свете
вещей,  которые вы хотели бы  сделать  с таким же совершенством? Это  тупик,
поверьте мне. Мы так  легко  забываем, чего  хотим,  что попадаем  в задницу
только благодаря этому.
     Настроение,  которое я сейчас настойчиво пытался поднять бутербродами с
ветчиной и тремя порциями  водочки по  пятьдесят, в конец обнаглело и  стало
требовать банкета. Это не значило,  что я поставил на нашей  встрече  жирный
крест, как раз наоборот -- я  сделал первый шаг на пути к ней. Проще говоря,
я сорвался и, пусть не самым изящным, но действенным методом проговорил все,
что думал об этой жизни, на очень понятном  и всем доступном  русском языке.
Этому  можно  было  найти много  отговорок,  например:  "Он  был  нетрезв  и
действовал в состоянии аффекта". Ругаться плохо.
     Со  сторожевой  вышки  раздались  выстрелы  в  воздух  и  на пол  кухни
посыпались горячие гильзы. Моя  супруга,  истребитель  стирального  порошка,
воспитатель нашего  мальчика, имела  все причины для недовольства.  Впрочем,
она тоже не столь  тщательно подбирала слова. Этому, конечно, способствовало
ее многолетнее состояние  постоянного аврала, когда терпение  и другие слова
быстро заканчиваются. Я уже приготовился подвергнуться тяжелому испытанию --
вываленным на себя обидам,  присыпанным пеплом ее  загубленных лет, но  она,
посмотрев на меня, поняла, что нельзя требовать от людей совершенства.
     Да, верно,  каждый должен знать,  что есть в жизни вещи, которые  он не
должен  делать.  Но  приучаться к  порядку  надо постепенно. Лично мой  мозг
восприимчив к  простым командам, и в такие моменты у меня в голове всплывают
только  две:  "Стоять!"  и  "Тихо!".  Но тут  очень  важно  воздержаться  от
наказания.  Чтобы не зайти в тупик  самому и избежать истерики у моей второй
половины,  я,  как  человек,  излечившийся  от  алкоголизма, потребовал лишь
немного внимания и взял паузу.
     Логика решения, принятого на семейном совете после моего возвращения  с
лечения, была  проста: все -- и хорошее и плохое -- я делаю своим прошлым  и
возрождаюсь заново. Нрав свой  приходилось воспитывать  так, чтобы  ничто не
могло помешать обновлению. В отношении  моей посильной помощи по хозяйству у
меня противопоказаний не было, но  маленькие провокации --  стерпит, значит,
любит --  сегодня были  просто не  к месту. Поэтому  в  этот святой для меня
день,  уже  не было необходимости приспосабливаться  к  чужим выходкам.  Мне
требовались  немного времени и  капелька  чужого терпения,  чтобы убить свои
проснувшиеся замашки.
     Мне повезло -- моя жена человек по натуре склонный к смелым и необычным
поступкам даже,  пожалуй, чаще, чем  я,  бывает великодушна до противного. У
нее многому стоит поучиться.  В этом смысле  она скорее исключение из правил
-- девочка с физтеха. Но  главное ее достоинство -- это пряность  ее тела  и
острота  ее  чувств. Для  нее  семейное счастье не результат, а процесс, для
которого необходимы разнообразие эмоций и непредсказуемость событий.
     За погоду во дворе я не отвечаю, но за то, какой я есть, отвечаю именно
я.  Поэтому и  предупредил, что если сегодня делать все правильно, то я, как
минимум,  на  несколько  часов стану  другим  человеком,  и  тогда моральное
удовлетворение  окружающим  гарантировано.  И  улыбнулся в  знак  примирения
улыбкой  людоеда.  Мне улыбнулись  в  ответ. Мы  даже  поцеловались.  Трудно
обвинять других в том, что ты сам делаешь каждый день.
     С каждой минутой моя голова остывала; вещи,  еще недавно казавшиеся мне
важными,  приобретали относительное значение. Я уже почти успокоился. В  это
время   раздался   долгожданный   телефонный   звонок.  Карусель   праздника
завертелась.

     Веня. Лето 1982 года. Афганистан

     Жизнь  в бригаде отличается от  засад  и  сопровождений колонн тем, что
скачок от одного  залета к другому  происходит,  как правило,  в максимально
сжатые сроки,  часто одно вытекает из другого,  не давая  никаких шансов  на
возможность  оглядеться  и  сообразить,  кто  и  зачем  раскручивает  колесо
событий.
     Поэтому -- не выпендривайся! Не лезь на рожон и  на незнакомые объекты.
Не  делай  этого ни при каких обстоятельствах.  Если ты  не знаешь, откуда у
сапера  растут  руки,  а откуда голова, -- заройся в песок и не изображай из
себя  короля пустыни, забей большую папиросу  или просто  вышивай  крестиком
свой дембельский флажок.
     Знаете,  как  ходит  афганский сапер со  щупом  по  тропе? Как  швейная
машинка прошивает он им землю  перед  собой в поисках мины. А  как ходит наш
сапер? Нет таких слов, которые могли бы  заполнить паузы между каждым ударом
его  щупа по  тропе! Представьте человека, уморенного  длительным переходом,
нагруженного двойным боекомплектом, всякими там саперными штучками: кошками,
шнурами, шашками и черт знает, чем еще.  Представили? А теперь придавите это
все огромной  ответственностью за товарищей,  идущих за ним следом по тропе.
После этого  вам станут понятны  и его фатализм, и  безразличное отношение к
себе. Но если вам  предложат выбирать,  с кем  идти, смело выбирайте  нашего
парня!  Нет  объяснений мастерству и интуиции,  с которой эти ребята находят
духовские сюрпризы, пропуская через свое сердце каждый метр чужой земли.
     ...К хорошему привыкаешь быстро. Не успели ребята поверить в реальность
горячего   душа,   как   раздался  суровый   командный  рык:  "Домываемся  и
строиться!". Группа молодых саперов  покидала  баню,  одевалась на ходу,  не
скрывая недовольства.
     Бригадная   солдатская   баня  представляла  собой   обычную   шатровую
пятиместную палатку.  Мы только что прикатили из засады, и старшина божился,
что баня уже готова. Теперь вам понятно наше законное негодование,  когда мы
увидели,  как  запасы нагретой  за день солнцем воды с поросячьим  восторгом
использует кто-то  другой?  Растерянность  наша длилась  недолго. Мы  быстро
построились,  изображая  не  знающее  послаблений и  свободы отделение. Рекс
умело изобразил  сурового сержанта. Именно  его командный  рык  и  уверенный
взгляд заставили чужих ребят побросать свои обмылки. Но сдаваться без борьбы
они явно не собирались, хотя беспредельный вид Рекса и безупречное, показное
наше подчинение его  командам  лишили их  мужества. На  подмогу к  обиженным
кинулся их прапорщик. Но  Рекс не  дрогнул. Доверительно взяв прапорщика под
локоток, он  удалился с ним за  палатку.  Вернулся Жека  один и спокойно дал
команду занимать  баню.  Мы  уже  вовсю  плескались, когда  в палатку кто-то
засунул  голову и  прокричал, не  скрывая  ехидства: "Сержант, на выход!" Не
успев раздеться, Рекс вышел из палатки.
     Сделав несколько шагов  в  направлении  ожидающего его офицера,  он уже
знал  про него все.  Рост, ширина плеч, выражение  лица  ничего хорошего  не
обещали.  Они молча  смотрели  друг  на  друга. Судя по мозолистым  рукам  и
зеленому ХэБэ, это был новичок.
     -- С какого подразделения, сержант? -- грозно начал сапер.
     "Молодой", -- окончательно убедился  Рекс,  -- "еще не  понял, что надо
всегда стараться производить  хорошее впечатление. Я с ним две минуты, и мне
уже тяжело, а он, бедняга, каждый день сам с собой по двадцать четыре часа в
сутки".
     -- Спокойно, лейтенант. Сейчас второй батальон закончит, и твои зайдут,
-- Рекс пытался быть убедительно вежливым.
     Если ты сразу  даешь понять,  что на тебе  далеко не уедешь, не боишься
озадачивать других и при этом смело смотришь в глаза, можешь рассчитывать на
сохранение собственного статуса. Самообладание -- это  управление не людьми,
а  обстоятельствами.  Правда,  для  этого  приходится  частенько  устраивать
тренировки собственной выдержке.
     Лейтенант резко  подтянул обнаглевшего бойца к  себе и  поднял  его  за
ремень: "Скажи спасибо комбату -- дерзких сержантов он воспитал". Ноги Рекса
оторвались от земли  и  болтались,  как сосиски, особенно  левая,  судорожно
искавшая опору.
     "Крутой дядька, но я  буду  круче" --  решил Рекс  и  ударил ногой, как
только его опустили на землю.
     Сапер упал в пыль, успев схватить бьющую его ногу.
     -- Он тянул меня к себе, как лошадь тащит плуг по целине,  -- вспоминал
Рекс позже.
     Короче, амбиции  и упрямство сделали свое дело. Мы получили возможность
спокойно помыться, а Рекс приобщился к профсоюзу саперов.  По  его рассказам
получалось, что последний, достаточно четкий отпечаток в его памяти оставило
лицо лейтенанта перед тем, как  он бросил Рекса на землю. Остальное потеряло
резкость,  земля  перевернулась и упала ему  на  голову  --  сапер  оказался
дзюдоистом. Но это не спасло его  от хулиганских замашек Рекса. Оба остались
довольны встречей. Паша с  трудом оттащил  Рекса от офицера. Сапер  оказался
настоящим пацаном -- нанесенная ему обида не изменила  его цены. Рекс отошел
в сторонку и, стоя, пытался найти такое положение,  в котором можно  было не
чувствовать боли.
     --  Раз  мы так встретились, нам  не стоит  так расставаться, -- сказал
сапер, удивляясь способностям Рекса, -- надо это продолжить за столом.
     -- Меня спасло только то, что он просто устал и плюнул на меня, -- Рекс
гордо демонстрировал разодранную  в кровь спину  и  опухшую  от проведенного
против него захвата коленку.
     Он  не  мог ни  лечь,  ни  сесть,  даже выпрямиться  не  мог, напоминая
дворового кота, вздрагивающего при каждом постороннем движении.
     Когда сапер  находит мину и не уверен в безопасности  ее извлечения, он
ставит  указатель.  Не  прерывая  общего  движения  группы,   он  обозначает
опасность, и указывает пути  ее обхода, а мы, не ломая голову  над причиной,
следуем указаниям  "Внимание: опасность".  Нам показалось,  что  тогда сапер
первым обозначил мину  в жизни  Рекса. Но  извлечь  ее ему  оказалось  не по
силам. Первым, кто это понял, был Паша.

     Паша. 2 августа 1998 года

     У меня еще было свободное время.  Встретиться случайно с кем-нибудь  из
знакомых мне не хотелось. В аэропорту я взял такси и поехал сразу к Рексу.
     Водители  такси  в какой-то степени могут считаться  полпредами города.
Для  приезжих это люди, которые  формируют  первое  впечатление о  городе  и
горожанах.
     -- Бывший солдат? -- спросил таксист, бросив взгляд на мою сумку.
     -- На всю жизнь, -- ответил я.
     -- Тогда с праздником, солдат! -- он протянул мне для пожатия руку.
     Мне было чертовски приятно от его слов.
     -- Живешь на Шиловке? -- спросил таксист.
     -- Нет, еду к другу, -- ответил я, показывая таксисту, где повернуть.
     За  квартал  от  дома  Рекса  я попросил  остановиться,  рассчитался  с
водителем  и  вышел.  Спокойный  когда-то  поселок  стал сегодня пригородом.
Совсем недалеко, за соседней улочкой  ревет  тысячами  машин проспект. Жизнь
течет в этих тихих двориках степенно. Здесь,  на окраине,  люди  по-прежнему
веселятся и отдыхают  дома, почти все соседи  знают друг друга,  знают, кто,
как и чем живет.  Я  уселся на  скамейку  во дворе  и стал ждать Веню. Я был
уверен,  что он  пойдет  именно  этой,  не  самой  короткой дорогой.  Венина
способность усложнять жизнь меня всегда  удивляла. Так или иначе, но, на мой
взгляд, в  этом  есть некая шутка природы. Действительно, почему,  когда два
человека  перебираются  через  лужу,  у  одного  не  оказывается  ни  одного
пятнышка,  а  другой  по  уши  в  грязи?  Почему одним  приходится прилагать
неимоверные  усилия для поддержания  равновесия  в жизни,  а  у  других  это
получается совершенно безболезненно?
     Вот, например, Веня.  Он пришел к нам в роту с весенним призывом. Худой
высокий студент. Голова была забита какими-то теориями, объясняющими ему все
в его жизни. Он говорил  и опирался в своих суждениях  на вещи, которых даже
ни разу не  видел. У  него была  какая-то собственная  реальность. Но  после
того, как его кинули в Афган, он стал  немного более  опытным в обращении со
своими  галлюцинациями,  которые  он  называл моделями  или теориями.  Когда
большинство из них оказалось разрушенным жесткими реалиями войны, он проявил
чуточку  больше стремления к переменам,  и выдумал  новые под напором  новых
фактов. Но окружающий его мир, где продолжали гибнуть невинные, мирные люди,
оставался прежним.
     У войны особый подход.  Она входила в нашу реальность и потом ломала ее
безжалостно  раз и навсегда. Для этого у нее было множество  способов. Жизнь
разбивалась от ее ударов на мелкие части. И когда через два года мы получили
их в свои руки, жизнь для нас показалась конструктором, игрушкой -- моделью,
которую мы действительно создали сами!
     Я это понял.  На  войне  учат делать  то, что необходимо для выживания.
Многое из того, чему мы там  обучались, весьма уникально, но, честно говоря,
среди "нормальных" людей эти навыки порой нужны больше, чем среди тех,  кого
Веня  встретил в психушке.  Значительная часть обогащенного войной  опыта не
относится к самой жизни, --  она относится к тем осколкам  сознания, которые
мы привезли  с войны.  Мы ведем  себя  порой,  как  уроды,  потому, что наше
разбитое войной сознание -- созданная нами галлюцинация, красивая голограмма
прошлых наших переживаний. Но  если сделать  ее реальностью -- мы становимся
нормальными людьми! Мир лопнул, раскололся на части,  и мы мечемся в поисках
собственного  осколка,  чтобы  найти  в  нем  покой. Чтобы  угомониться,  мы
разбиваем  чужой мир, убеждая всех,  что тот ужас, который они начинают  при
этом испытывать, и есть нормальное состояние. Мы  намеренно обманываем себя,
пробуя совместить несовместимое -- наше и их представления о жизни.
     Кто не знавал счастливых супругов-однокурсников?  К  сожалению, на пути
карьеры вперед вырывается  только  один из  них -- как вы думаете, кто? Веня
запил   и   похоронил   свою  карьеру.  Его   жена-умница  пошла  по  стопам
папы-профессора. Веня пытался склеить собственные кусочки  в целое, но делал
это слишком  откровенно. Равнодушие к родным --  дань, которую ему  пришлось
платить за  приобретенный опыт. Веню просто сдали на лечение. У него не было
других препятствий на пути, кроме тех,  которые  он не смог  устранить, если
действительно этого хотел. Интересно, как он сейчас?
     Я встал  и подошел к телефону-автомату,  висевшему  на стене у подъезда
дома.

     Паша. Лето 1982 года. Афганистан

     Гора черной массой  возвышается над  спящим  палаточным городком. Луна,
зацепившись  за  каменную вершину,  замерла  в  ночном  небе.  Кажется,  что
поднявшись на гору, можно прикоснуться рукой к ее серебряному кругу.
     В учебном центре, разбитом у  подножия  горы, существует много способов
воспитания настоящих  солдат, каждый из них  позволяет  достичь поставленной
цепи.  Ночной подъем на  гору -- один из таких  способов.  Только  на первый
взгляд  все выглядит просто и легко. Солдаты стартуют  по одному. У  каждого
есть трассирующий  патрон,  нужно зажечь  его на  вершине  и спуститься. Все
наказания,  существующие в лагере,  ждут того,  кто не "дотронется до Луны".
При атаке вершины нельзя кричать, отступать и выжидать. На все про все сорок
минут. Сорок  минут,  чтобы  подняться  и  спуститься,  пройдя  через засады
сержантов  на единственной тропе, по  которой ты не пойдешь, не должен пойти
-- и они это знают.
     Тот,  кто утверждает,  что не  имеет чувства страха, обманывает, прежде
всего,  самого себя. К  началу  подъема ты  уже  знаешь  о  своей  трусости.
Трусость давно стала твоей раной. Она создает боль -- родную сестру подлости
и  отчаяния.  Ты  не можешь избавиться от нее. Она разрывает тебя  на куски,
которые ты уже не можешь контролировать. Поднимаясь к Луне  по гребню  горы,
ты  тащишь с  собой в РД,  нагруженном камнями, свое  сознание,  разорванное
страхом на части. Ты боишься, поэтому, что бы ты ни делал, страх с тобой. Но
от него нужно освободиться.
     Цепляясь  за  острые  камни,  пугаясь  стука  собственного  сердца,  ты
крадешься к вершине. Вот  она  --  засада.  Тебя услышали, но пока не видят.
Слева встает тень, и ты понимаешь, если метнешься от нее вправо  -- тебя там
тоже ждут. Вдруг,  почти в  упор, по  тебе бьет,  ослепляя  вспышками, одна,
затем другая холостая очередь. Ужимая внутри себя все, что есть трухлявого и
мелкого,  собрав  в  кулак  остатки  воли,  ты  вскакиваешь  во  весь  рост.
Оглушенный и ослепленный выстрелами,  пользуясь моментом, в отчаянии делаешь
последний рывок к вершине.
     Вершина. Ты торопливо бьешь по  патрону каблуком  ботинка. Нагибаешься,
подбираешь его и вытаскиваешь пулю, расшатывая ее в гильзе. Высыпав порох на
камень, вставляешь  пулю острием обратно в гильзу и  бьешь  по  ее  круглому
концу  куском другого камня. Этот стук рвет твое сердце на  части. Ровно три
быстрых удара подряд, и пуля  начинает трассировать. Зажатая  в гильзе,  она
раздраженно  выбрасывает пламя  из  своей торчащей  вверх  задницы. Огненная
струя разрывает в клочья темноту. Ты  поджигаешь  порох  на  камне  и  вдруг
понимаешь,  что все,  чего ты так  боялся --  это лишь ветер,  Луна и ночные
тени! Встав во весь рост,  ты закрываешь собой Луну. Сгорая в пламени вместе
с  порохом, твой  страх делает тебя великаном, отбрасывающим огромную черную
тень  навстречу  тем, кто  спешит  помешать тебе. Ты зажег свой  трассер! Он
прогорит всего несколько секунд, но  сам факт, что он горел,  уже  не  умрет
никогда.
     Кто не был на вершине -- тот ничего не  знает об  этом,  кто был -- тот
молчит. И лишь Луна, одна для всех, светит сверху.
     Сколько людей не стали счастливыми, сколько их погибло  только  потому,
что  они   не  смогли  перебороть  страх.  Страх,  который   потом  называют
обстоятельствами или судьбой. Но мало быть отважным перед лицом опасности  и
иметь храбрость жить под ее давлением. Надо еще уметь терпеть и ждать. Долго
и упорно.
     Некоторые терпеливы, потому что боятся. Если ты все время  боязлив,  то
начинаешь  бороться  против  собственной  боязни,  чтобы  сначала  хоть  раз
преодолеть ее  пресс. Те, кто  позволяют  делать  с  собой  все, что угодно,
потому  что  боятся  предпринять   что-нибудь  сами,  далеки  от  настоящего
терпения.  Трус, когда  он  в  безопасности,  угрожает сам себе  собственным
страхом. Такое терпение -- это плохо замаскированная форма отчаяния.
     Жизнь   среди   палаток  и  песка  кажется  спокойной,  размеренной   и
однообразной. Терпение  сквозит в движениях каждого солдата и офицера. Такое
поведение легко  принять  за  лень, разгильдяйство и безразличие. Но все  не
так.  Это  выражение  обычной психологии  бегуна на  длинные дистанции: срок
окончания  спецкомандировки известен, поэтому  спешить некуда  -- что нельзя
исправить, то следует терпеть. Когда же ты уверен в себе и силен, когда тебе
не  нужно  ничего  себе  доказывать  --  тогда можно  быть  терпеливым.  Это
сознательное, планомерное понимание происходящего в противоположность злости
-- одновременно самое  тяжелое и самое красивое  из  того, что действительно
стоило увезти с собой в память о пережитом.
     Мало  что меняется в  бригаде для взгляда постороннего человека. Только
солнце на небе, нещадно палящее сверху, меняет свое положение. Все остальное
вокруг: песок  и  глина,  выцветшие палатки --  все остается неизменным, как
сама  пустыня,  которая   на  сотни  километров  вокруг.  Своим  беспощадным
постоянством она словно бросает вызов нашему присутствию.
     Пустыня Регистан. Естественной границей песка служит сухое русло  реки.
С юга на север, словно застывшие гигантские волны, тянутся бесконечные гряды
барханов.  Часть   пустыни  отнимает  каменистое  плоскогорье.  Низкие  горы
образуют  волнистые хребты, возвышающиеся  среди безжизненных равнин.  Между
ними  узкой змейкой  вьются глубоко вдавленные  в песок колесами  вездеходов
колеи дорог.
     Первые горячие порывы ветра  срывают  с вершин барханов тучи песка так,
как  дома метель  срывает снег с верхушек сугробов. Ветер тащит по  барханам
мелкий  песок.  Песчинки  перекатываются,  шуршат,  пробираются  под одежду,
липнут к телу,  забивая  каждую  пору, каждую  щель в  оружии. Поверху,  как
снежная поземка, идет мелкая,  похожая на муку пыль, проникающая всюду, даже
между линзами оптики  прицелов, биноклей, НСПУ. Любой слабый ветер поднимает
ее  с земли, кажется, что барханы дымятся. Пыль забивает глаза, нос, скрипит
на  зубах.  Больше  всего страдает техника. Намертво  приставая  к смазанным
частям, пыль превращает смазку в абразивную  смесь, смертельную для трущихся
деталей.  Закутываем носы и  рты,  чтобы  хоть  как-то  защититься от  пыли,
которая все равно проникает  в легкие. Стволы  оружия  затыкаются  тряпками,
затворы обматываются разорванными  перевязочными пакетами. В такой  ситуации
становишься нервным, взвинченным. Все прячутся, ищут укрытия. Но укрыться от
пыли нельзя даже в чреве БэТэРа. Водитель, привычно вооружившись автоматом и
монтировкой,  устраивается  на   песке  под  двигателями  бронетранспортера.
Радиаторы  --  единственно  доступный  источник  воды  для  молодых  солдат,
неэкономно расходующих собственные запасы. Именно терпение  становится здесь
единственным источником силы. Настойчиво охраняя тишину и равновесие  внутри
себя, мы уходим в засаду, оставляя бронегруппу в ожидании нашего сигнала.
     Полдень -- пик  жары. Над пустыней  повисает зной. Небо идеально чистое
до  горизонта. Слабый  южный ветер шевелит  песок, но прохлады не  приносит.
Раскалившийся в  самом сердце Регистана,  он  сушит  кожу,  обжигает  глаза.
Искусственно созданная  тень  от  маскировочной  сетки и  отбеленных солнцем
плащ-палаток, накрывающих вырытые нами в песке укрытия, не спасают от пекла.
Время замирает, превращая день в бесконечность.
     Трудно  дышать, организм быстро  теряет влагу. Пот высыхает раньше, чем
ты успеваешь его почувствовать, остается только тонкий налет  соли  на коже.
ХэБэ становится деревянным  и готово сломаться  от  пота.  Возле  глаз, губ,
ноздрей кожа ссыхается, покрывается мелкими нудно саднящими  трещинками.  На
ранки  пыль   оседает  больше   всего.  Неравномерно  покрытое   пылью  лицо
приобретает  сходство  с  какой-то зловеще раскрашенной глиняной маской.  На
боль уже  не обращаешь внимания.  Остается только одно:  пребывая  в покое и
сосредоточенности,  закрыть  чувства  для всего, что они  ранее  доносили до
тебя, привести к тишине все мысли, которые прежде, подобно приливу и отливу,
постоянно сменялись в голове,  быть тихим и безмолвным внутри себя и ожидать
в терпении.
     Ночью  всегда   холодно.  Разница  с  дневной  температурой  составляет
пятнадцать с лишним градусов. К вечеру ветер затихает и наступает абсолютная
тишина!   Это   особенно   сильно   чувствуешь,  когда   группа   на   марше
останавливается  для  прослушивания. При движении  по  маршруту  мы  обязаны
контролировать местность  в радиусе  не менее  ста  пятидесяти метров.  Это,
конечно, не всегда реально  в наших условиях. Приходится особенно следить за
звуковой  маскировкой,  так  как  ночью звук  разносится  дальше, чем  днем.
Поэтому,  когда группа падает  на песок,  и ты  замираешь,  прислушиваясь  и
проверяя ориентиры, тишина ночной пустыни поглощает тебя, как океан. В такие
моменты  можно услышать,  как  скрипят, переговариваясь  между собой, камни.
Вроде  бы  нет  никого, мешать  некому,  но  ты невольно  начинаешь говорить
шепотом,  опасаясь, что удары собственного  сердца и  с трудом  сдерживаемое
дыхание могут выдать  тебя.  Пусто и тихо. Каменистое сухое  русло сменяется
барханами. Они похожи друг на друга  каждой своей складкой, словно их лепили
при помощи одной формочки для песка.
     Поднявшись на  ближайший бархан, неожиданно видишь перед собой дно этой
песчаной   чаши  --  отполированную  ветрами   глиняную  поверхность,  густо
утыканную острыми камнями.  В  лунном свете  все это  принимает неповторимый
космический  оттенок.  Песчаная   чаша  похожа  на  лунный   кратер.  Трудно
представить, что за этими плавно очерченными на фоне черного звездного  неба
барханами дальше на юг простирается пустыня камней, песка и ветров.
     Только    там,    в     песках    Хадокигер,    изрезанных    глубокими
оврагами-трещинами, напоминающими морщины на ладони дехканина, по-настоящему
осознаешь  цену мужества, рожденного  жизнью, которая  наполнена  неумолимым
давлением пустыни  --  источником мудрого терпения,  помогающего строить  на
этой земле вечные крепости надежды и веры.  Терпение -- пластырь на все наши
раны.
     Мы покинули место засады, отдав пустыне три дня -- три дня адской смеси
терпения  и напряжения.  Чтобы  избежать  внезапной  встречи с  противником,
приходится делать остановки.  Это общепринятая  практика передвижения ночью,
особенно  при  пересечении опасных или  подозрительных  мест. Остановки  для
прослушивания, осмотр подозрительных мест являются лучшей защитой от засад и
внезапных  контактов. Мы  с  Веней первую  половину маршрута  шли в  дозоре.
Сейчас мы  -- буксир, то есть, замыкаем группу, подгоняя отстающих, помогаем
остальным держать темп.  Это  не  легче,  чем  идти вместо минной собаки. На
коротких остановках  мы обязаны  подходить  к взводному и согласовывать наши
действия  на  следующем участке  движения,  сверяя  с  ним  показания  наших
расчетов о  пройденной дистанции маршрута, заодно  проверяя охранение группы
на привале.
     Парни  используют  такие  остановки  для  короткого  отдыха.  Усталость
превращает  обязанности часового  в  опасную условность. Постепенно ощущение
реальности начинает притупляться, всех охватывает безразличие. С трудом, где
злостным  шипением,  где молчаливым  пинком,  удается  заставить  очередного
дозорного заниматься своим делом.
     Пустыня зачаровывает  своим  величием,  бескрайностью, но  одновременно
наполняет  душу  тревогой,  сурово  напоминая  нам  о   бесполезности  наших
намерений.   Днем  она  подавляет,   ночью  --  успокаивает,   вселяя  почти
мистический  покой.  В  черном звездном  небе  ярко  светит  Луна.  Напрягая
уставшие  глаза, взводный пытается определиться  с  ориентирами. Я смотрю на
его лицо  и понимаю, что мы еще долго будем тянуть  пустышку.  Лицо  заросло
щетиной  и   покрыто  слоем  мельчайшего  песка.  Усталость   и  раздражение
трехдневного  ожидания  берут свое.  Остальные такие  же  -- измученные,  со
взглядом,  лишенным  какого бы  то  ни  было  выражения.  Я  заставляю  себя
успокоиться. Взводный сам принял решение  вернуться к бронегруппе, используя
для  этого  остаток  ночи.  На возвращение  нам  отведено  только  несколько
предрассветных часов.  До  бронегруппы  по  прямой,  согласно  карте,  будет
километров восемь-десять.  Но  идти  приходится между  барханами,  по сухому
руслу, постоянно отклоняясь от маршрута, совершая бесконечные подъемы-спуски
по   песчаным  склонам.  Так  что  фактически  пройти  надо  будет  примерно
километров пятнадцать  в хорошем темпе. С  каждым подъемом  ожидаешь увидеть
конец пути.  Ожидающий  всегда  торопит  время.  Выдерживая  темп,  заданный
взводным, нам остается только перебирать ногами и следовать жизненному ритму
пустыни: ее секрет -- терпение.
     Несмотря на  все принятые меры, мы можем внезапно встретить противника.
Такая  встреча  не  оставит  взводному времени  для  принятия  решения. Наши
действия  в   этих  случаях  отработаны   до  полного  автоматизма  в   ходе
изматывающих тренировок в бригаде. Но сейчас  наши легкие с трудом принимают
даже успевший уже остыть от  дневного  зноя воздух. Взводный оглядывается на
нас,  постоянно  подгоняет.  Впереди  меня  маячит  спина Вени с  размеренно
покачивающимся  из  стороны  в  сторону  РД.  С  трудом  выхожу из состояния
оцепенения. Нельзя путать терпение со слабостью.

     Жека (Рекс). Лето 1982 года. Афганистан

     Охранение  бронегруппы  днем  организуется  следующим образом: дозорные
выдвигаются вперед, группа рассредоточена, каждому  назначается  свой сектор
наблюдения. Дозорные меняются через каждые два часа. Но это только в идеале.
Три дня ожидания,  наполненные напряженным дежурством  в  эфире,  притупляют
чувство опасности  и осторожности. Любая, даже  плохо организованная  засада
имеет целью застать врасплох и  уничтожить.  Частенько  вопрос, что делать с
пойманным в пустыне человеком, требовал от нас больших моральных усилий, чем
сам процесс погони и засад.
     Самое вкусное мясо, которое я когда-либо пробовал, это мясо той молодой
газели, что я пристрелил, пока Веня  с  Пашей  торчали в  песках.  Привычная
тушенка -- говядина с рисом или  свинина -- никогда не будет заменой свежему
мясу.  Даже молодой барашек, мне кажется,  на вкус чуть хуже, чем мясо дикой
красавицы.
     Мясо  жарили на банках  с бензином, установленных  в вырытые для  этого
лунки в  песке.  Готовить его  по-другому не было возможности.  Над  банками
установили  обожженный  цинк  из-под  патронов.  Мясо,  отбитое  штык-ножом,
предварительно  посоленное и  наперченное,  обжаривали с двух сторон. Шашлык
приготовили, используя  шомпол вместо  шампура  --  получилось  отлично. Все
сожрали за  один  заход,  ничего не  оставив  пацанам, которые  должны  были
сегодня вернуться. Время еще было,  поэтому я решил повторить  и снова пошел
на охоту.
     Мотоциклист  появился  совершенно неожиданно.  Резко  развернувшись, он
попытался скрыться от группы по сухому  руслу,  но нарвался  на  меня. Здесь
пустынному  байкеру  окончательно  не  повезло.  Пытаясь  объехать  внезапно
возникшее препятствие, он  угодил передним колесом в яму, после чего взлетел
в воздух, перелетел через меня и, задев задним колесом мое  плечо, грохнулся
о землю: удар был такой силы,  что  дух сломал телом спинку из металлических
трубок, приваренную к заднему сиденью мотоцикла.
     От  удара колесом у меня потемнело в  глазах, но  автомат  из рук я  не
выпустил.  Когда я  вязал духа, скрипя зубами от  боли, над талией с  правой
стороны у него можно было нащупать  только  какую-то кашу. Крылом  мотоцикла
ему почти  отрезало правую  ногу над  щиколоткой,  но  кость  осталась цела.
Взвалив на себя, я потащил его в лагерь. Рану там ему зашили, как  смогли, и
перевязали. Но  это  было все, на что  хватило  нашего  милосердия. Угостить
ребят не получилось. Я был очень зол за сорванную охоту. Пока тащил  духа на
себе, я  сожалел  о  его  ранении, в толпе молодых же мной  овладел инстинкт
стихийной жестокости.
     За  несколько часов до возвращения группы из  засады мы  духа повесили,
намотав  его чалму на  ствол КПВТ.  Последним  снисхождением, которое  своим
терпением заслужил афганец, была возможность помолиться перед смертью.
     Молодые, с  которыми меня оставили в бронегруппе,  постоянно испытывали
стремление  подавить   свой   собственный  страх,  неуверенность.  При  виде
беспомощного  пленного   они   неестественно  возбудились.   Ими   руководил
бессознательный  страх  --  а   вдруг  сами  окажутся  на  месте  пойманного
мотоциклиста? Импульсы страха, которому они повиновались, были столь сильны,
что  не  давали  проявляться не  только здравому смыслу,  но даже  инстинкту
самосохранения.   Они  не   могли   вынести   отсрочки   между  желанием   и
осуществлением желаемого. Молодые чувствовали себя всемогущими, у каждого из
них в массе исчезало понятие невозможного. Они мгновенно дошли до крайности,
зерно   антипатии  к  врагу  превратилось  в   дикую   ненависть.  Агрессия,
неоправданное эмоциональное  напряжение, с  которым  они предложили повесить
пленного,  объяснялось  их внутренней слабостью.  Причина  у них  была одна:
чувство страха и тревоги за собственную слабость.
     --  ...Как  бы то  ни было, но  Коран никогда  не закрывает двери перед
милосердием в  отношении людей, даже если они  преступники.  Мы  не душманы,
которые грешат именно тем, что  милосердие Аллаха  подменяют безжалостностью
фанатичного человека, -- вид у  одного  из молодых, передразнивающего нашего
замполита, был, наверное, очень комичный.
     Мальчишки посмеивались и хихикали, толкая друг друга локтями. У них был
свой взгляд  на милосердие.  На душе у меня стало тоскливо. Но грусть в этих
условиях --  непозволительная роскошь. Очевидна была опасность противоречить
им, и,  чтобы себя обезопасить, оставалось только следовать окружающему тебя
примеру, как сейчас -- по-волчьи воя.
     -- А кто ему поможет? -- раздался озабоченный голос.
     -- Об этом не беспокойтесь. Сядьте кто-нибудь за пулемет.
     Это  их  очень обрадовало. Отлично,  когда есть в жизни  что-то,  о чем
позаботится кто-нибудь  другой.  Я  без сожаления  дал команду поднять ствол
пулемета. Все спрятанное  в  душе рано  или  поздно стремится  вырваться  на
поверхность и  натворить дел,  за  которые, в  конце концов,  придется нести
ответственность или искать оправдания. И как бы кто из нас ни объяснял  свои
действия, все сведется к одному: все хотят  вкусно поесть, вернуться  домой,
дышать легко и свободно.
     На  безопасном расстоянии кто-то блевал в  стороне,  за БТРом. Про свои
ощущения я лучше не  буду  говорить.  Попытаться оправдать сделанное значило
стать собственным адвокатом перед дьяволом.

     Паша. Лето 1982 года. Афганистан

     Взводный так и  не узнал о повешенном. Разбитую "Ямаху" они закопали  в
песок вместе с ее хозяином. Уже позже, в каптерке роты, когда мы выпивали по
какому-то очередному поводу, Рекс сам завел об этом разговор:
     -- Ствол медленно-медленно вверх поднимается,  а  он всем  телом за ним
тянется. Чалма  растягивается.  Он сначала  носками земли касался, потом так
ножками  как   засучил,  как  засучил...  Тело  стало  таким   длинным,  шея
вытянулась,  носки  ног так  и тянутся к земле. Потом  вдруг  как  дернулся!
Ступни  ног одновременно  резко поднялись и  опустились. От этого движения с
его правой  ноги слетел сандаль. Он так медленно падал в пыль, что  мне даже
показалось -- время остановилось. Когда мы  его  снимали, его  шаровары были
уже мокрыми. Говорят, они в этот момент кончают? -- Рекс  болтал об этом без
эмоций, словно пересказывал старую историю.
     Я  слушал  его  и  не  верил своим ушам!  У Женьки появилась амнезия на
собственное поведение  в таких  ситуациях.  Он разучился  не говорить о  тех
вещах, которые являются чем-то, что мы не хотим видеть, слышать, чувствовать
и помнить. Не принято  было так говорить о дерьме, в  котором мы  все сейчас
дружно отжимались.
     Одной из  главных причин его  агрессии было,  видимо, нежелание  видеть
себя  таким, как он есть. Он  чувствовал, думал и  поступал так,  как считал
нужным  для  достижения  далекого  и желанного  возвращения  домой.  Он  вел
определенный образ жизни, он мыслил по определенному  образцу,  у  него были
определенные верования, и  он не  хотел, чтобы  все это было  разрушено. Его
злость  была  рождена  желанием  покоя,  стремлением  к  полной адаптации  в
нечеловеческих  условиях.  Только так,  перешагивая  через себя,  можно было
заставить чужую смерть служить собственным интересам.
     Женька нашел  выход.  Чтобы не  терять  свой  статус, он  просто сменил
обстановку. Он  ушел от нас с Веней. Став Рексом, он нашел свой  круг людей,
окружил себя теми, кто принимал его, кому он был полезен, а не действовал на
нервы, как Веня. "Если  ты не приятен, то  уж понятен", -- видимо, так решил
он. Война разделила нас: мы с  Веней заботились  о своей  защите,  Жека -- о
нападении на своих врагов.

     Жека (Рекс). 2 августа 1998 года

     Сегодня  ночью  я  опять  не  спал.  Может,  с  вами  тоже  так бывает?
Приходится лежать  и  думать в  темноте. Это давно вошло у меня  в привычку,
которая кажется безобидной, только вот последствия с годами  сказываются все
сильней.  По  утрам я чувствую  себя невероятно  равнодушным  и уставшим  от
собственных  переживаний. Вспоминаю ли  я  войну?  Я  не  знаю: я  ее просто
ненавижу. Но война сама приходит  ко мне, и  стоит лишь мне остаться одному,
как она тут же врывается в мою жизнь и овладевает ею.
     Я  уже  давно  вернулся  оттуда,  но  все  еще  продолжаю  вздрагивать,
возвращаясь во  сне в  узкие улочки, в лабиринты глинобитных дувалов. Мне не
суждено было понять этот город.  Может, потому, что я не видел его,  когда в
нем не было войны? Кандагар понять непросто, еще труднее его забыть. Я так и
не  могу вырвать  его  из  своего сердца.  Годы  идут,  и  мои  воспоминания
постепенно превращаются в раздражающую  эмоциональную  язву -- мир застывших
мгновений.

     Жека (Рекс). Осень 1982 года. Афганистан

     ...Веня только вылечился  от малярии. У него все еще  болели  суставы и
голова,  его бросало то в жар, то  в холод. Лечился он своеобразно: болтался
весь день в арыке  в надежде, что это поможет ему снять боль  в суставах. От
боли он не мог  ни сидеть,  ни лежать. Когда он ослаб  до того, что не  смог
ходить, начало падать зрение и сильно  понизилось  давление, мы  его сдали в
медчасть. Он,  оказалось,  подцепил  какую-то  гадость:  надо было  избегать
застойных вод, в которых обитает множество переносчиков опасных болезней. Но
Веня, как Иванушка дурачок, кидался  к любой луже, пока не стал козленочком.
Он сожрал столько глистогонных таблеток, что теперь, сидя рядом с ним, можно
быть спокойным -- всякая зараза выпрыгнет из тебя при  одном  только Венином
взгляде.
     Мы сидим с ним на плоской крыше  дома.  Осень. Солнышко  ласково  греет
наши  лысые  головы. Дембеля улетают на  Север. Скоро  и  наш дембель.  Долг
Родине   почти   оплачен,  осталось  только  очистить  Кандагар  от   духов,
обезоружить  и  разогнать  их банды в  зеленке,  обезопасить дороги  от мин,
прекратить  массированные  артобстрелы,  перестать терять технику  и  людей,
вывести войска и покончить с партизанщиной.
     Уже третий  день  бригада  бросает батальоны на проческу  города,  а  с
наступлением темноты судорожно выдергивает их.  Скованные  интернациональным
долгом перед  мирным  населением,  упорно  огрызающимся  в  уличных боях, мы
уходим, чтобы  потом  вновь вернуться. В  эти дни  обычно крикливый и шумный
город не  похож  на себя  - его  улицы и проулки пусты и тихи. Только  крики
муэдзинов напоминают о  нерушимости  исламских традиций. Мирная жизнь города
погребена  под обломками взорванных домов и растоптана на пыльных улицах его
пригородов.
     Батальон прочесывает квартал за кварталом, загоняя моджахедов в мешок и
подавляя очаги сопротивления. Но духи  уходят, как песок сквозь пальцы.  Для
этого нас и оставляют на ночь в городе.  Ночью мы ставим засады на вероятных
маршрутах  передвижений, днем - блокируем и прочесываем  окруженные  районы.
Три дня назад на очередной проческе мы взяли шикарный бакшиш. Чесали улицу с
кантинами. Ребята  не стеснялись  --  в  бригаде,  на выстреле,  как  мы это
состояние называли, сидели дембеля с чемоданами. Я не мешал, но сам не брал.
А в этом доме -- как черт попутал.
     Хозяин дома  был так напуган,  что  спрятался  на женской половине. Вот
когда  его от туда мы доставали,  одна из его женушек и сунула нам эту пачку
денег. Хозяина мы  не тронули,  но деньги Веня  взял. Кто понимает опасности
войны, тот понимает и  выгоду от войны. Это был не  первый такой "хлопок" за
время моей службы.  Если все  брать, то хватило  бы  не  только  на шикарный
дембель мне  и Вене.  Жаль, Пашка уже отстрелялся. Но  и  ему были  положены
дембельские подарки.
     Тогда в районе кирпичного завода зажали взвод из первой роты и закидали
химическими гранатами. Потом мы за этими  гранатами гонялись несколько дней.
Там Паша и получил свои две пули.  Его  уложили вместе с  другими ранеными в
дом.  Спустя  некоторое  время  в  окно   комнаты,  где  они  лежали,  попал
гранатомет. Очнулся он только в БэТэРе, заваленный  труппами. Тогда-то крыша
у  него  и поехала.  Его  с  трудом  удалось  уложить в  палату в  Арианском
госпитале -  он стал бояться закрытых помещений. Но, как раньше уже бывало с
ним, отчаяние помогло ему.  Последнее письмо он прислал из госпиталя. Пишет,
что поправляется. Встречу мы назначили на следующее второе августа.
     ...К воротам  дома, где мы организовали оборону и удачно контролировали
почти весь проулок, подкатил БРДМ  особиста бригады.  Мы  уже были знакомы с
этим  спортсменом.  Пока нам  везло. Веня  предусмотрительно убрал  "Фанту",
фрукты,  лепешки,  которыми я возвращал  его к жизни, и кинулся вниз строить
остальных. Я остался у АГСа.
     С майором была целая делегация --  пять  афганцев. Двоих я узнал сразу:
вчера  ночью  мы  тормознули во встречной  засаде  обычную  нашу "Ниву". Она
кралась с выключенными  фарами по узкой  улочке. Мы  наблюдали за ней в  ТВН
бронетранспортера и  ждали, когда  она в нас упрется.  В ней  то и были  эти
двое, как потом оказалось: заместитель мера города и его телохранитель. Хотя
второй был явно узбеком, -- уж слишком по-русски он отмахивался от нас, пока
не нарвался на приклад автомата. Кто были остальные в делегации, я не знал.
     Если  это  разборки  из-за  вчерашнего,  то все нормально. Я  лично  по
команде  доложил  обо  всем комбату,  и без  него им  тут делать нечего. Ну,
помяли  мы обоих,  так комендантский  час был,  и бои прямо  в  городе идут.
Успокоившись, я слез с крыши во двор дома.
     Если бы я что-то понимал в жизни, я бы догадался, что это судьба. У нее
было  лицо маленького,  тщедушного  афганца  --  мрачное  и  напряженное,  и
казалось, на этот раз добра от него не жди. Смысл происходящего проскользнул
мимо моего внимания.
     -- Это он! Это он ограбил мой дом! --  маленький  афганец, один из  тех
трех, что приперлись с замом мэра,  громко кричал, показывая  майору на меня
пальцем.
     Вот  он, "хлопок"! Я почувствовал себя гильзой, падающей после выстрела
в горячую пыль.
     Ребята  хотели что-то  сказать  -- перекрикивая  друг  друга, оттесняли
майора с афганцами. И все-таки я видел, что все они  как-то  изменились, как
будто вдруг разучились смеяться. Вокруг  меня образовался круг.  При этом  я
видел, как по Вениному лицу стекали струйки пота. Взгляд его был неподвижен,
а тело сотрясала лихорадка. Он был в состоянии шока и никак  не мог прийти в
себя. Я не  был мародером, просто обстоятельства сложились не в мою  пользу.
Здесь, на  войне, мое чувство  интернационального долга по  своей  силе было
сопоставимо с любовью к Родине. С той лишь разницей, что афганца, которому я
был  почему-то  что-то  должен,  хотелось   убить!  Тяжело  было  осознавать
возможность   быть  убитым   человеком,  перед  которым  ты   в   неоплатном
интернациональном долгу.
     Вдруг оказалось, что все  можно проследить:  дороги, по  которым я шел,
дома, в которые я заходил,  события,  которые я пережил, как мне казалось, в
стороне от  чужих глаз.  По всем дорогам пришлось пройти вновь,  во все дома
опять заглянуть, пока от моей свободы не осталась самая малость. И если все,
что я узнал о жизни -- правда, тогда  действительно: вся  моя жизнь --  одно
непрерывное преступление.
     Когда  страх становится постоянным,  он  превращается в  подлость. Меня
судили  трусы.  Был  показательный  суд.  Я  принял все на себя.  Веню долго
прессовали и, сломав, заставили выступить  от лица комсомольской организации
роты  общественным обвинителем.  На плацу  бригады  мне срезали  сержантские
лычки, и я поехал на Родину, получив восемь лет за вооруженный грабеж.
     Тюрьма  --  единственная  прививка  от наших  страхов  перед  ней.  Она
оказалась  местом, где  ненависть  и  злоба  имеют  свойство  накапливаться,
оттачиваясь  с  годами  до  такой остроты,  что  превращаются в  совершенное
оружие. Ты становишься заложником собственной злобы, тратя  время  и энергию
на  совершенствование,  затем уже  на сдерживание  этой  рвущейся на свободу
силы.   И  она  прорывается  с  неизбежность  землетрясения,  которое  можно
предсказать, но остановить -- нереально.

     Паша. 2 августа 1998 года

     Телефон  Рекса  не отвечал, терпеливо снося мою настойчивость. Я  решил
позвонить домой Вене. Он схватил трубку, словно сидел на  ней. Голос его был
взволнован. Мы договорились, что я подожду его в ближайшем кабаке.
     Я  открыл  дверь:  у  самого  входа  за  столиком  двое местных  парней
потягивают  пиво. За соседним  столиком заливаются смехом  две принцессы.  В
отраженном  солнечном свете сверкают золотом их тонкие пальчики и два фужера
с шампанским. Напротив, за стойкой бара молодой  бармен с неуловимо знакомым
лицом цепким взглядом профессионально оценил мою сумку.
     Выбеленные стены бывшей  местной пивнушки, светильники а-ля  керосинка,
простые деревянные столики  --  повернуться  негде.  Большой  банкетный  зал
закрыт. Этому  заведению  столько  же  лет,  сколько  и  мне.  Время  словно
остановилось в этих стенах.  Как и  раньше, сюда заходят  перевести дыхание,
поправить  здоровье  после  вчерашнего,  чтобы  потом  снова   окунуться   в
грандиозный спектакль, идущий без антрактов в тихих  двориках вокруг. Именно
здесь разыгралась идеальная сцена поножовщины, в  которой не было разделения
на актеров и зрителей.
     Сосредоточившись взглядом  на трещине в стене  около  моего столика,  я
попытался понять, где и когда споткнулся Женька,  чуть не выронив будущее из
своих рук. Исправительные учреждения  на то и исправительные: если не можешь
найти причину преступления и исправить ее  одним способом, попробуй  другим.
Но  поиск  и  исправление  ошибок должны  сходиться  --  жизнь  должна  быть
устойчивым равновесием побед и поражений. Ведь проверка сделанного -- это  и
есть присоединение прошлого к нашему собственному будущему. Опыт, предыдущие
испытания и прожитая жизнь, дали Женьке силы подняться.
     
     Жека (Рекс). 2 августа 1998 года

     Телефон зазвонил, конечно, в тот самый момент, когда  я не  был готов к
этому. Пришлось бежать из душа через всю квартиру. Я хотел бы, чтобы это был
звонок  Паши  --  его  самолет приземлился больше часа назад.  Он  писал мне
несколько  раз до своего отъезда.  Я постоянно  получал от  него подогрев  в
тюрьме.  Паша  приезжал ко  мне, но свидания нам не  дали. Он ни  минуты  не
сомневался в том, что я выберусь из этой ямы.
     Я  не  успел  к  телефону,  но  не расстроился,  потому что  Веня,  мой
отчаянный благодетель, тут же перезвонил мне.  Каждая его попытка помочь мне
была стремлением утвердиться за мой счет.
     Где та грань, за которой мои друзья уже не в  праве рассчитывать на мою
помощь, и после чего они  уже сами отвечают за  себя? Я  лично уверен в том,
что у  человека все в жизни происходит  по стечению обстоятельств. Каждый из
нас зависит от других людей, и перед каждым из нас стоит проблема  выбора. И
если ты не в силах сделать правильный выбор, его  за тебя сделают другие.  И
тогда ты будешь шестеренкой  в чужом механизме. Я понимал, что в нашей жизни
не все так просто. Кто мог предсказать, что  я поймаю того мотоциклиста? Кто
знал,  что  Веня возьмет деньги,  и мы влетим под дембель? Кто знал, что тот
парень ударит Веню?
     -- Не лезь, если не просят! -- ответил мне тогда здоровяк в баре.

     Жека (Рекс). Осень 1989 года

     ...Под окном дома  резко заскрежетали  тормоза,  и  раздался  противный
гудок  машины. Не  дожидаясь  звонка,  открыв  входную  дверь, я  выглянул в
подъезд. По ступеням с  грохотом поднимался Веня. Он старался идти ровно, но
его заносило, и к грохоту его шагов добавлялся гул перил.
     -- А, не спишь, -- понимающе кивнул он.
     -- Извини, что поздно. Так получилось. Мне нужна твоя помощь.
     -- Помощь?
     --  Да. Кстати, давай  пойдем, что  ли, куда-нибудь? -- и не дождавшись
моего ответа, он зашагал назад к  выходу из подъезда. Накинув сверху куртку,
я пошел за ним.
     Мы пришли в местный ресторан и заказали жареное мясо.
     --  Да не  наваливай ты, как  халдей,  на свою  тарелку  груды закусок.
Помни, Веня,  ты  вкушаешь  жареное мясо,  а  не лопаешь деликатесный силос!
Два-три   подрумяненных   ломтика   жареной   картошечки,   пара   огурчиков
маринованных,  моченная грушка,  ложка  хрена  со  свеколкой, ну, там оливки
какие-нибудь. И  ... водка.  Водка, Веня! Но сначала,  я  отвечаю,  Веня  --
фужер! Потом, несомненно, мясцо, потом водка, потом без передыха еще ломоть.
     Вот я и разговелся.
     Все, состоялось.
     Желудок мой ликовал -- вот уже два года он регулярно получает то, о чем
мечтал  все пять  черных лет. Я  с умилением  откинулся на  спинку  стула  и
благожелательно  созерцал  сидящую  в  зале  публику,  с  ней  меня  связали
аргументы  и факты Вениной  истории,  которую  я слушал поначалу  не слишком
внимательно:
     -- Ну, соберем мы  их, козлов,  за одним столом.  Выставим  водки море,
жратвы --  вагон.  А сами  аккуратненько обрежем стволы заранее,  сложим их,
заряженные, в сумку и в уголок комнаты положим.  Когда они нажрутся и пустят
слюни,  мы,  Веня,  с  тобой  вдвоем  встанем,  и  с  двух  рук  как  дадим!
Представляешь? Комната вся в пороховом дыму, жратва на столе вперемежку с их
мозгами.  На  стенах,  на полу  -- кругом  их  кровь. Они стонут, шевелятся,
гильзы по полу катаются, водка из разбитых  бутылок течет прямо на пол. А мы
с тобой,  Веня,  стоим посреди  всего этого. Дальше-то  что?  --  спросил я,
обрывая его словесный поток.
     -- Класс! -- сказал Веня и я  понял,  что он ничего не знает про  жизнь
среди этих "чертей".
     -- Кому ты должен? -- перешел я к делу.
     -- Вон ему, -- совершенно отчетливо  Веня указал на "быка", что стоял у
стойки бара, напротив входа в наш зал.
     -- Сколько ты должен без "счетчика"?
     -- Что? -- Веня явно понял только смысл глагола.
     -- Сколько хочет этот урод? -- задал я вопрос попроще.
     -- Я должен ему три сотни баксов, -- Веня уже не мог оторвать взгляд от
бумажек, которые я ему отсчитывал прямо за столом.
     -- Иди, отдай и возвращайся.
     Количество  молодых  людей  спортивного вида на квадратный метр площади
внушало здоровый оптимизм. Уродливые  лысые  существа в  клубах  сигаретного
дыма сидели друг у друга на головах и смотрели видео в баре, напротив нашего
зала. Не самое дурацкое занятие для заведения со свободным входом.
     Я внимательно следил за Веней,  который что-то  лопотал  одному из этих
амбалов.  Когда  Веня попытался  похлопать кредитора по плечу, ему  технично
въехали с правой в  голову.  Веню упал, и его  начали  бить ногами  прямо  у
стойки.  Пепельница  с  нашего стола, удачно брошенная мной, попала в голову
амбалу,  и он  мягко осел на пол рядом с Веней. Четко осознавая, что  у меня
есть  некая  внутренняя   территория,  которую  нельзя  никому  уступать,  я
решительно двинулся к дерущимся.
     --  Когда  ваш  стиль  поведения,  ваши  манеры  кому-то  не  нравятся,
демонстрируйте их в другом месте, -- примерно с этих слов все и началось.
     Я  не  баклан  какой-нибудь.  Мое  самообладание  не  перешло  в  гнев,
сострадание к Вене не граничило с  истерией, только терпение к его  неудачам
явно имело предел.  А парень был действительно  здоровый. Кровь из  разбитой
головы обильно текла по шее ему на грудь.  Встав на  ноги, и вытирая кровь с
лица  одной рукой,  другой он достал нож. Его действия тогда  я оценил,  как
почерк дилетанта. Резать и ждать,  когда  этот  клоун умрет от потери крови,
было глупо.  Но и особого желания лежать с набитым мясом  животом на столе в
морге  я тоже  не испытывал.  Нож, которым я резал  только что мясо,  просто
лежал в моей руке,  а вот его рука действительно держала нож.  Он неожиданно
резко, с  финтом, попытался меня ударить ножом.  Я ушел  от  удара, разорвав
дистанцию. Не вовремя поднявшийся с пола Веня чуть не попал под удар.
     Получалось --  чтобы  жить  завтра, кому-то надо было  выжить  сегодня.
Решение  было принято.  Все  заняло  несколько  мгновений.  Ребра не создают
реальной преграды для лезвия ножа, как  это принято думать. Так что мой удар
под  его бьющую руку не представлял собой что-то особенное.  Я научился этим
вещам от людей, которые это уже делали. И если это было моей ошибкой, то это
надо было еще доказать.
     Но у судей существует врожденное предубеждение против ножей. Нож всегда
ассоциируется с намерением убить. Отдав пять  лет, я вышел по амнистии ровно
на два года, чтобы так глупо сесть снова.

     Паша. 2 августа 1998 года

     Скрестив  ноги, я  подлил вина в  бокал и, откинувшись на спинку стула,
стал разглядывать застиранную скатерть. Подошел бармен. Несколько  секунд он
был занят  столом:  поставил закуску, напитки и отошел. Я где-то видел этого
парня, и все время пытался вспомнить. Где? Сейчас в любой момент мои друзья,
основные  составляющие  части моей жизни, могли появиться в дверях, выйдя из
ослепительного августовского солнца.
     Я оторвал  взгляд  от  бокала  и увидел,  как  бармен суетливо,  что-то
лопочет  по  телефону.  Это  немного  насторожило  меня. "Как  только пацаны
придут, мы уйдем", -- решил я.
     Через  минуту  вошли  Веня с Женькой. Я  впервые  видел  Веню  в  таком
состоянии. Он шел между столами, чуть не пританцовывая. Глаза светились, как
два надраенных пятака, а на лице висела глупая детская улыбка.
     Женя сильно изменился, состарился, но держался свободно. Его литое тело
и настороженные проницательные глаза выдавали в нем опасного человека. Он не
был похож на разбухшего от выпитого и не сдержанного на язык балабола Веню.
     Внимательно  заглянув в  мои  глаза и  увидев,  как я  улыбнулся Вене в
ответ,  Жека  расплылся в улыбке  и,  схватив протянутую в приветствии руку,
потряс ее, крепко сжимая своей жесткой натренированной ладонью. Мы обнялись.
     
     Веня. 2 августа 1998 года
     
     Двое  мужчин вошли почти  сразу за нами и мгновенно заполнили собой все
пространство между  столами. Я  стоял  к ним  вполоборота и не сразу обратил
внимание на газету, которую один из них держал в  правой руке. Подняв руку в
направлении обнимающихся Женьки  и Паши, почти  в упор  он выстрелил  Паше в
голову. Странно, как не задело Женьку. Выстрела почти не было слышно, только
хлопок какой-то. Я увидел, как  тело Паши  обмякло и  повисло  на  Женькиных
руках. Эти  двое мгновенно выскочили  на улицу и,  прыгнув в  поджидающую их
машину, умчались.  Я  побежал  следом за ними, надеясь хотя бы увидеть номер
машины. Ни черта я не увидел! Когда вернулся, Жека уже положил мертвого Пашу
на  сдвинутые  столы. На полу валялись сброшенные со стола  фужеры, тарелки,
какая-то закуска. Вино,  вылившееся из упавшей бутылки, смешалось  с кровью,
капающей со  стола, на котором  лежал  Паша. И  я,  заплакав громко,  как  в
детстве, почему-то вспомнил именно эти слова:
     "И сказал Создатель:  "Рано давать им крылья, они понесут на них смерть
и разрушение. Но дадим им горы. Пусть некоторые боятся их, но для других они
будут спасением".


     Паша. 2 августа 1998 года

     Мы обнимались с Женькой,  когда я  увидел, как  вошли эти двое. Один из
них встал за спиной у Вени и вытянул руку в моем направлении.
     Человеку свойственно вытягивать руку  в направлении предмета,  указывая
на  него. Это  настолько  вошло в нашу привычку,  что направление, приданное
руке, не  требует существенных изменений для уточнения, поэтому эта привычка
успешно  используется для быстрого наведения пистолета на цель. Нужно только
научиться  держать  его  так,  чтобы  направление  ствола  являлось  как  бы
продолжением  руки стреляющего. И если ствол займет положение  указательного
пальца,   направление   руки  даст   вам  возможность  достаточно  быстро  и
практически  точно навести оружие на цель. Вытянутая рука  с физиологической
точки  зрения  наиболее удобна, так  как  суставы, мышцы плеча и  предплечья
фиксируются при этом наиболее прочно.
     Поэтому стрельба  из пистолета  с вытянутой  руки  значительно повышает
скорость наводки оружия в цель.
     Я именно так и воспринял эту поднятую руку.

     Паша. Февраль 1996 года.
     
     -- Механизм слишком красивый для долгой жизни, -- прокомментировал свою
работу мастер, желая привлечь наше внимание к устраиваемому им аттракциону.
     Чтобы взломать сейф потребовался автоген и сорок восемь минут. Железный
ящик  оказался  почти  пустым:  в нем  находились  лишь  черная  "мыльница",
соединенная  проводом  с  тонким  металлическим  щупом,  небольшой  пенал  и
маленький мешочек из тонкой замши, завязанный золотым шнурком.
     -- Воздух - что, тоже входит в стоимость содержимого? -- спросил ехидно
Шуруп.
     -- Пенал - это  темнопольная лупа, мыльница со щупом -- Diamond Tester,
-- просветили нас снисходительно, -- а в мешочке наверняка алмазы.
     -- Удачный абордаж!  Но безопасность предпочтительней доходов, -- Шуруп
достал пистолет.
     Как только один  из них дернулся, он спустил курок, но  нечеткий щелчок
указал  на  осечку. Для Шурупа не  стало  неожиданностью то, что я  оказался
вооружен и достаточно подготовлен для такого поворота событий. Я был готов к
любому варианту,  в  том  числе, и  к этому.  Поэтому, когда  возврат  наших
инвестиций   потребовал  силового   решения,   для   меня   это   не   стало
неожиданностью.
     После  осечки пистолета  нас  с Шурупом ошибочно приняли  за  загнанную
дичь. Но  стрельба на  охоте  чаще более статична. Каждый вид стрельбы имеет
свои  особенности, но, тем  не  менее,  базовые принципы  стрельбы  остаются
неизменными  даже для  пистолетов,  которыми  мы  все  оказались  вооружены.
Поэтому -- охота охоте рознь.
     Перед этими  неудачниками встала  необходимость  разить не статичные, а
появляющиеся, движущиеся цели на разных дистанциях, из  разных положений,  в
движении, с  переносом огня по фронту и в глубину, в условиях недостаточного
освещения  (после того, как я  "отстегнул"  ногу одному  и  плечо другому, я
добросовестно   отстрелялся   по   лампам  в  навесном  потолке  офиса),   в
ограниченное время. Кажущаяся  простота  стрельбы  в упор по  нам с  Шурупом
скрыла  от  них тот  факт, что результатом должно было быть  гарантированное
поражение  цели, а не случайное попадание. Тогда ребятам здорово не повезло.
Мы забрали  содержимое сейфа. Алмазы, оказавшиеся  фальшивыми, все же как-то
компенсировали наши с Шурупом расходы.
     Но  сделанное  нами  оказалось  достаточным  основанием для  проведения
оперативно-розыскных  мероприятий.  Как  известно,  в   ходе  их  проведения
используются   информационные   системы,  видео-   и  аудиозапись,  кино-  и
фотосъемка, а также другие технические  и иные средства,  не наносящие ущерб
жизни и  здоровью людей  и не причиняющие  вред окружающей среде. Я не  стал
уговаривать Шурупа не  испытывать  свою судьбу, и  уехал из  страны, не веря
заботе чужих людей о моем здоровье. Шуруп поверил и  остался. Его нашли  те,
кого  мы  наказали. Меня тоже искали, но время  многое изменило. Большинство
участников  той истории  уже отошли в  мир иной  -- чем меньше братьев в ней
участвовало,  тем  больше  получилось на  брата. Каждый из  нас вынужден сам
зарабатывать себе на похороны.

     Паша. 2 августа 1998 года.

     Статичных   стоек  при   стрельбе  из  пистолета  в  реальной  ситуации
практически не существует. Стрельба  ведется на предельно малых дистанциях и
заканчивается  в  считанные  секунды.  Процесс  складывается  из  изготовки,
прицеливания  и спуска.  Поскольку  для стрельбы из пистолета острота зрения
играет не такую важную роль, как при стрельбе из винтовки, зрительная память
и  чувство  оружия, выработанные при  стрельбе из  своего,  хорошо знакомого
пистолета, позволяют  достигать  значительно  лучших  результатов. Выработав
чувство  родства  с  оружием,  стрелок  выполняет   все   приемы  изготовки,
прицеливания и спуска автоматически, не разделяя их.
     Этот парень располагался под углом к линии огня -- левое плечо впереди,
ноги на ширине плеч,  а торс  слегка  наклонен вперед. Вес  тела  равномерно
распределялся  на обе ноги, так  было удобнее  гасить опорной  ногой  отдачу
оружия. В этой стойке стрелок представляет собой меньшую мишень.
     Внезапность возникшей  угрозы  и  необходимость быстрой реакции на  нее
потребовала от  меня мгновенной оценки ситуации  с  одновременным  уходом  с
линии  огня  противника.  У  меня  не  было времени  ни  на  маневр,  ни  на
возможность  как-то среагировать  --  Женька  крепко  держал  меня  в  своих
объятиях. Я  четко видел  мушку,  располагавшуюся  точно  посредине  прорези
целика так,  что  ее верхний край  был на одном уровне с верхним его срезом.
Мне показалось, будто что-то лопнуло, разорвавшись в моей  голове  миллионом
ярких вспышек.
     "Flash-effect", -- успел подумать я.

     Жека (Рекс). 2 августа 1998 года

     Паша умер у  меня на руках. Быстро  и  без  слов. Я  сдвинул  столы  и,
сбросив с них все на пол, положил Пашу. Сложив ему руки, я закрыл его глаза.
Вытер кровь. Эти уроды убили его! Я даже не пытался их догонять.
     Я шел  по  жизни ошибочным путем, пытаясь  расположить мысли  так,  как
делал это всегда, но сейчас была другая ситуация. Минутой раньше у меня было
отчетливое  чувство,  что  я  знаю что-то  особенное.  Это нельзя вспомнить,
используя только память. Я  остро почувствовал,  как совсем недавно  у  меня
вновь возникло это  "намерение" -- вернуться домой с войны,  во что бы то ни
стало.  Время размышлений прошло -- пришло время  менять жизнь. И этот день,
наконец, наступил, мы снова собрались вместе, чтобы поддержать свой статус и
поставить всех в известность о наших победах. Для нас 2 августа -- такой  же
инстинкт,  как продолжение рода. Это  единственный день, который  вмещает  в
себя два понятия -- память о павших и воинское братство.
     Раз в году мы достаем свои награды, цепляем их на свои пиджаки, смотрим
на себя в зеркало и видим, что "приехали" -- мы медленно превращаемся в тех,
кем больше всего боялись стать.
     Но большинство из  нас, в конце концов, понимает,  что гораздо приятней
быть самими собой и гордиться собственными победами, чем играть  чужие роли.
Мы поступаем так,  как  нам подсказывает наш собственный опыт и наша память,
последняя -- особенно.
     И не говорите нам про духовные ценности. Если обо всем  вам  рассказать
-- жизни не хватит. Да ее уже не хватает.

     (с) Павел Андреев, 1999