----------------------------------------------------------------------------
     Перевод с английского В. Голышева
----------------------------------------------------------------------------


     Ньютону Арвину

     Лукаво сердце человеческое более всего и
     крайне испорчено; кто узнает его?

     Книга пророка Иеремии, 17,9



     - 1 -

     Нынче путешественник должен  добираться  до  Нун-сити  как  сумеет:  ни
поезда, ни автобусы в  ту  сторону  не  идут,  только  грузовик  скипидарной
компании  "Чуберри"  шесть  раз  в  неделю  приезжает  в  соседний   городок
Парадайс-Чепел за почтой и припасами, и, если вам надо в Нун-сити, шофер Сэм
Редклиф может вас подбросить. Поездка тряская, на  что  ни  сядь;  ухабистые
дороги  живо  разболтают  даже  новенькую  машину,   и   приезжие   остаются
недовольны. Да и края тут унылые; в болотистых низинах цветут тигровые лилии
с голову величиной,  зеленые  бревна  светятся  в  илистой  воде,  как  тела
утопленников, едешь иной раз, и ничто не шелохнется  окрест,  кроме  дымного
столбика над печальной фермой  да  узкоглазой  птицы,  кругами  парящей  над
глухим сосновым лесом.
     Из глубинки в Нун-сити ведут две дороги: одна с севера, другая  с  юга;
эта  вторая  чуть  получше  первой,  хотя  разница  невелика:  километр   за
километром тянутся обе сквозь болота, леса и поля, и ни души  нигде,  только
изредка встанет у дороги щит с рекламой пятицентовых сигар "Ред дот",  ситро
"Доктор Пеппер" и "Нэхи", микстуры Гроува  и  одеколона.  Как  дальний  гром
громыхают под проезжим колесом деревянные  мосты  над  гнилыми  речушками  с
именами сгинувших индейских племен, стада свиней и коров бродят  по  дорогам
где попало, да  иногда  фермерская  семья  разогнется  над  бороздой,  чтобы
помахать быстрой машине, и грустным взглядом будет провожать ее, покуда  она
не скроется в рыжей пыли.
     Однажды  знойным  днем  в  Парадайс-Чепеле,  когда  шофер   скипидарной
компании Сэм Редклиф, рослый  и  лысоватый  человек  с  грубым  мужественным
лицом, жадно пил пиво в кафе "Утренняя  звезда",  к  нему,  обняв  за  плечи
незнакомого мальчишку, подошел хозяин кафе.
     - Здорово, Сэм, - сказал хозяин,  которого  звали  Сидни  Кац.  -  Тут,
видишь, парнишка хотел бы доехать с тобой до Нун-сити. Со вчерашнего дня  не
может отсюда выбраться. Не подвезешь, а?
     Редклиф поглядел на мальчика поверх стакана, и  мальчик  ему  не  очень
понравился. У шофера были свои представления о  том,  как  должен  выглядеть
настоящий мальчишка, а этот в них как-то не укладывался. Уж  больно  он  был
хорошенький, хрупкий  и  белокожий,  уж  больно  правильны  были  черты  его
нервного лица, а глаза,  большие  и  карие,  смотрели  по-девичьи  нежно.  В
коротких  каштановых  волосах  выделялись  чисто  золотые  пряди.   Усталое,
умоляющее выражение застыло  на  его  худом  лице,  и  плечи  сутулились  не
по-детски.  На  нем  были  мятые  белые  льняные  штаны,  синяя  рубашка   с
расстегнутым воротом и сильно поношенные коричневые туфли.
     Стерев пену с верхней губы, Редклиф спросил:
     - Как тебя звать, мальчик?
     - Джоул. Джо-ул Хар-ри-сон Нокс. - Он произнес  имя  раздельно,  словно
обращался к глухому, но голос его был необычайно тих.
     - Вон что? - протянул Редклиф, опустив на  стойку  порожний  стакан.  -
Богатое имя у тебя, мистер Нокс.
     Мальчик покраснел и повернулся к хозяину.
     - Он хороший мальчик, - поспешил вмешаться тот. -  И  умненький.  Такие
слова знает, каких мы с тобой и не слышали.
     Редклиф был раздосадован.
     - А ну, Кац, по второму, - велел он. И когда хозяин укатился  за  новым
стаканом пива, Сэм дружелюбно сказал мальчику: - Не хотел тебя дразнить.  Ты
из каких краев?
     - Из Нью-Орлеана. Я уехал оттуда в четверг, сюда приехал в  пятницу,  а
дальше - никак. Никто меня не встретил.
     - Вон что, - сказал Редклиф. - К родственникам едешь в Нун-сити?
     Мальчик кивнул.
     - К отцу. Буду жить с ним.
     Редклиф поднял глаза к  потолку,  несколько  раз  пробормотал:  "Нокс",
потом недоуменно помотал головой:
     - Нет, никого, по-моему, не знаю с  такой  фамилией.  Скажи,  а  ты  не
ошибся адресом?
     - Нет, - ответил мальчик, ничуть не  встревожась.  -  Спросите  мистера
Каца, он слышал об отце, я  показывал  ему  письма,  и...  Подождите.  -  Он
побежал между столиками в глубину сумрачного кафе  и  вернулся  с  громадным
жестяным чемоданом, судя по его гримасе, очень  тяжелым.  Чемодан  был  весь
покрыт яркими, но потертыми наклейками  из  самых  дальних  мест  на  свете:
Париж, Каир, Венеция, Вена, Неаполь, Гамбург, Бомбей и  так  далее.  Странно
было видеть такой предмет жарким днем в захолустном городке Парадайс-Чепел.
     - Ты побывал во всех этих местах? - спросил Редклиф.
     -  Не-е-е,  -  ответил  мальчик,  возясь  со  старым  кожаным   ремнем,
скреплявшим чемодан. - Это дедушкин; дедушка был майор Нокс,  вы,  наверное,
читали о нем в книжках по истории. Он был известным человеком в  Гражданскую
войну. В общем, с этим чемоданом он поехал в  свадебное  путешествие  вокруг
света.
     - Вокруг света? - на Редклифа  это  произвело  впечатление.  -  Богатый
человек был, а?
     - Ну, это давно было. - Мальчик порылся в аккуратно сложенных  пожитках
и вынул тонкую пачку писем. - Вот они.
     Перед тем как раскрыть письмо, Редклиф повертел его  в  руках;  наконец
осторожно вынул неловкими пальцами тонкий зеленый листок и,  шевеля  губами,
стал читать:

     Эдв. Р. Сансом, эск., Скаллиз-Лендинг, 18 мая 19...

     Любезная Эллен Кендал, благодарю Вас  за  столь  скорый  ответ  на  мое
письмо - он пришел обратной почтой. Да, действительно, получить известие  от
меня после двенадцатилетнего перерыва  несколько  странно,  но  уверяю  Вас,
столь долгое молчание вызвано было уважительными причинами. Однако, прочтя в
"Таймс-пикиюн", на воскресный выпуск которой мы подписаны,  о  кончине  моей
прежней жены, да упокоит Господь ее добрую  душу,  я  тотчас  рассудил,  что
единственным достойным решением будет вновь вернуться  к  моим  родительским
обязанностям, неотправляемым, увы, уже столько лет. И моя нынешняя  супруга,
и я были рады (более того, совершенно счастливы!), узнав что Вы готовы пойти
навстречу нашему желанию, хотя, как Вы заметили, Ваше сердце будет  разбито.
И мне не понять всю тяжесть  Вашей  жертвы,  если  сам  я  испытал  подобные
чувства, когда  был  вынужден  после  той  ужасной  истории  покинуть  моего
единственного и бесконечно дорогого мне ребенка в младенческом возрасте.  Но
все это дело прошлое. Будьте покойны, моя добрая леди, мой сын найдет у  нас
в Лендинге красивый дом, здоровую пищу и культурное общество.
     Теперь что касается переезда: нам бы очень хотелось, чтобы Джоул прибыл
сюда не позже 1-го июня. Из Нью-Орлеана  он  должен  доехать  на  поезде  до
Билокси,  в  каковом  пункте  сойти  и  приобрести   автобусный   билет   до
Парадайс-Чепела, города в тридцати километрах к югу от Нун-сити. В настоящее
время мы не располагаем моторным экипажем;  поэтому  лучше  всего,  если  он
заночует в П.-Ч., где над кафе "Утренняя звезда" имеются номера, а потом уже
будет доставлен к нам. Присовокупляю чек для покрытия расходов,  с  которыми
это может быть сопряжено.

     Уважающий Вас
     Эдв. Р. Сансом.

     Редклиф, озадаченно хмурясь, вздохнул и засунул письмо в  конверт,  как
раз когда подоспел хозяин с пивом. Шофера привели  в  недоумение  две  вещи;
во-первых, почерк: коричневое,  цвета  засохшей  крови,  кружево  завитушек,
витиеватые "н" с изящными кружочками вместо перекладин. Что это, к черту, за
мужчина, который так пишет? И во-вторых:
     - Если папа твой Сансом, почему ты назвался Ноксом?
     Мальчик смущенно потупился.
     - Да вот, - он взглянул на Редклифа с  упреком,  словно  шофер  у  него
что-то отнял, - они развелись, и мама всегда звала меня Джоулом Ноксом.
     - Э-э, милый, - сказал Редклиф, - зря ты  ей  разрешал.  Запомни:  отец
есть отец, что бы ни было.
     Мальчик просительно обернулся теперь к хозяину в поисках поддержки,  но
тот, избегая его взгляда, отошел, чтобы обслужить другого посетителя.
     - Я его никогда и не видел, - сказал Джоул, бросив письмо в  чемодан  и
застегивая ремень. - А вы знаете это место? Скаллиз-Лендинг.
     - Лендинг? Знаю-знаю, как не знать. - Редклиф  сделал  большой  глоток,
зычно рыгнул и улыбнулся. - Будь я твой папка, спустил  бы  тебе  портки  да
влепил пару горячих. - Потом допил стакан,  шлепнул  на  стойку  полдоллара,
поднялся и, стоя на месте, задумчиво скреб щетинистый подбородок, пока  часы
на стене не пробили четыре. - Ладно, сынок, давай двигаться, - сказал  он  и
сразу направился к двери.
     Секунду поколебавшись, мальчик поднял чемодан и пошел за ним.
     - Не забывайте нас, - механически сказал им вдогонку хозяин.

     Машина была "форд"-пикап. В кабине сильно  пахло  бензином  и  нагретой
солнцем кожей. Мертвый спидометр окоченел на  30-ти.  Ветровое  стекло  было
заляпано разбитыми насекомыми, покрыто дождевыми разводами, а по  одной  его
половине  лучами  разбегались  трещины.  На  рычаге   скоростей   красовался
игрушечный череп. Колеса - тук-тук -  постукивали  на  спусках,  подъемах  и
поворотах шоссе.
     Джоул забился в угол кабины  и,  облокотившись  на  подоконный  выступ,
обхватив подбородок ладонью, боролся со сном. С тех пор  как  он  выехал  из
Нью-Орлеана, ему и часа не удалось вздремнуть: стоило закрыть,  как  сейчас,
глаза, и оживали отвратительные воспоминания.  Одно  особенно  донимало:  он
стоит у прилавка в магазине, мать - за  ним,  а  на  улице  январский  дождь
застывает сосульками на голых сучьях. Они вместе вышли из магазина и  шагали
по тротуару молча; он держал над матерью ситцевый зонт, а она несла пакет  с
мандаринами. Прошли мимо дома, где играл рояль. - музыка звучала грустно под
пасмурным небом, но мать сказала, что песня  красивая.  И  когда  вернулись,
мать уже напевала,  но  ее  знобило,  она  легла,  пришел  врач  и  приходил
ежедневно больше месяца, и тетя Эллен была с ними, всегда улыбалась, и  врач
улыбался,  а  несъеденные  мандарины  съеживались  в  леднике;   когда   все
кончилось, он переехал к  Эллен,  в  убогий,  на  две  семьи,  дом  у  озера
Понтчартрейн.
     Эллен, добрая, смирная женщина, управлялась с домом как  умела.  У  нее
было  пятеро  своих  детей-школьников,  муж  работал  продавцом  в   обувном
магазине, и денег едва хватало; но на  Джоула  семья  не  тратилась  -  мать
оставила ему небольшое  наследство.  Эллен  и  остальные  обращались  с  ним
хорошо, а он  все  равно  злился  и  часто  пакостничал,  например,  дразнил
двоюродную сестру Луизу, тупую  на  вид  девочку,  постарше  его:  она  была
глуховата, а Джоул приставлял к уху ладонь и кричал "Ась? Ась?",  доводя  ее
до слез. Не дурачился, не участвовал  в  шумных  играх,  устраиваемых  дядей
каждый  вечер  после  ужина,  с  удовольствием  подмечал   ошибки   в   речи
родственников - и сам удивлялся своему поведению не меньше Кендалов.  Словно
с зеленой пеленой зависти в глазах прожил он  эти  месяцы,  с  запечатанными
воском ушами: все казалось не таким, как на самом деле, и  дни  истаивали  в
бесконечных вымыслах.  Перед  сном  Эллен  любила  почитать  детям  Вальтера
Скотта, Диккенса, Ханса Андерсена  и  однажды  холодным  мартовским  вечером
прочла "Снежную королеву". Посреди чтения Джоулу пришло в голову, что у него
с мальчиком Каем много общего:  Каю  в  глаз  попал  осколок  злого  зеркала
троллей, исказил его зрение и превратил сердце в кусок льда;  слушая  добрый
голос Эллен, глядя  на  лица  родственников,  освещенные  огнем  камина,  он
подумал: а если бы его, как маленького Кая, увезли в ледяной чертог  Снежной
королевы? найдется ли на свете человек, чтобы бросился к нему на выручку, не
побоявшись разбойников? Нет такого человека, нету.
     В последние недели перед тем, как пришло письмо,  он  прогуливал  школу
три дня из пяти и слонялся у причалов на Канал-стрит. Завтраком, который ему
давала в школу Эллен,  он  делился  с  грузчиком,  великаном-негром,  а  тот
потчевал его диковинными морскими историями,  и  хотя  Джоул  уже  во  время
рассказа понимал, что все - выдумки, этот человек был взрослый, а ему теперь
хотелось дружить только со взрослыми. В одиночестве он  часами  наблюдал  за
погрузкой и разгрузкой банановых судов, ходивших в  Центральную  Америку,  и
конечно замышлял путешествие зайцем, будучи уверен, что где-нибудь  в  чужой
стране  найдет  доходную  работу.  Но  получилось  так,  что  в   день   его
тринадцатилетия пришло первое письмо из Скаллиз-Лендинга.
     Письмо это Эллен несколько дней не показывала. Странно она  себя  вела;
встретившись с ней взглядом, Джоул видел в ее глазах  незнакомое  выражение:
испуганное, виноватое. В ответном  письме  она  потребовала  заверений,  что
Джоула немедленно отпустят,  если  ему  там  не  понравится:  гарантий,  что
позаботятся о его образовании;  обещания,  что  рождественские  каникулы  он
проведет у нее. Однако, когда  после  долгой  переписки  с  чердака  стащили
старый свадебный чемодан майора Нокса, Джоул увидел, что  она  почувствовала
облегчение.
     Уезжал он с радостью. Почему - сам не знал, да и не желал задуматься, и
весьма невероятное появление отца  на  сцене,  столь  странно  покинутой  им
двенадцать лет назад, отнюдь не изумило Джоула, ибо он всегда рассчитывал на
случай в таком роде. Чудо планировалось, правда, в виде доброй богатой дамы,
которая, заметив его  на  перекрестке,  тут  же  посылает  конверт,  набитый
тысячедолларовыми  бумажками;  или   некоего   добросердечного   незнакомца,
совершающего аналогичный божественный акт. А  то,  что  незнакомец  оказался
вдобавок его отцом, Джоул воспринял просто как удачное совпадение.
     Однако позже, когда он лежал на облупленной железной кровати  над  кафе
"Утренняя звезда", обалдев от  духоты,  заброшенности  и  отчаяния,  отец  и
собственное положение представились ему в  ином  свете:  он  не  знал,  чего
ожидать, и был  испуган,  ибо  поездка  уже  принесла  много  разочарований.
Панаму,  только  что  купленную  в  Нью-Орлеане  и  носимую  с  залихватской
гордостью, украли на вокзале в Билокси; затем, в поту  и  зное,  трехчасовое
опоздание автобуса в Парадайс-Чепел; и в довершение всего -  никаких  вестей
из Скаллиз-Лендинга. Всю ночь в четверг он не гасил  электричество  в  чужой
комнате и читал голливудский журнал до тех пор,  пока  не  выучил  последние
новости актерской жизни назубок - потому что, задумайся он о  себе  хоть  на
секунду, ни дрожи, ни горьких слез тогда уже не унять.  Перед  рассветом  он
изорвал журнал в клочки и сжег обрывки в пепельнице, пока не  подошло  время
спускаться в кафе.

     - Погляди там сзади, малыш, достань мне спички, - сказал Редклиф. - Вон
на полке, видишь?
     Джоул открыл глаза и растерянно  огляделся.  На  кончике  носа  у  него
висела прозрачнейшая капля пота.
     - Ну и добра у вас, - сказал он, шаря  на  полке,  приютившей  собрание
пожелтелых газет, кусок шланга, замасленные инструменты, насос, фонарь  и...
пистолет. Рядом с пистолетом стояла вскрытая коробка патронов  с  пулями  из
яркой меди, как новенькие центы. Его подмывало стянуть целую горсть,  но  он
ограничился одним, искусно уронив его в грудной карман. Пожалуйста.
     Редклиф сунул в рот сигарету, и Джоул услужливо поднес ему спичку.
     - Спасибо, - сказал Редклиф, дымя ноздрями после глубокой затяжки. -  А
ты когда-нибудь бывал здесь?
     - Не совсем здесь - один раз мама взяла меня в Галфпорт; там  хорошо  -
море. Вчера я на поезде его проезжал.
     - Нравится у нас?
     Джоулу почудилось в голосе  что-то  странное.  Он  взглянул  на  резкий
профиль шофера - не замечена ли кража. Но Редклиф, если и заметил,  виду  не
подал.
     - Как вам сказать... тут по-другому.
     - А по мне, так никакой разницы. Всю жизнь отсюда  не  вылезал;  вот  и
выходит: здесь - как везде, ха-ха!
     Машина  вдруг  выехала  на  широкий  и  твердый  участок   дороги,   не
окаймленный деревьями;  слева  раскинулось  огромное  поле,  за  ним  чернел
сосновый лес. Человек вдали - мужчина или  женщина,  не  понять,  -  опустил
мотыгу, чтобы помахать машине, и Джоул помахал в ответ. Потом обогнали  двух
белоголовых мальчишек верхом на тощем муле, накрыв  их  пыльным  облаком,  и
мальчишки завопили от восторга. Редклиф сигналил и сигналил стаду свиней, не
спешивших уйти с дороги. Другого такого ругателя Джоул не слыхивал  -  разве
что грузчика-негра.
     Чуть позже Джоул сказал, задумчиво нахмуря брови:
     - Можно у вас спросить? - И дождался кивка. - Я вот что хотел спросить:
вы знаете моего... Мистера Сансома?
     - Знаю, кто он, а как  же,  -  ответил  Редклиф  и  вытер  лоб  грязным
платком. - Ты меня с толку сбил двумя фамилиями - Сансом и Нокс. Ну да,  это
который женился на Эйми Скалли. - И после короткой заминки добавил: - Правду
сказать, я его в глаза не видел.
     Джоул прикусил губу и молчал. Вопросы теснились в голове, но задать  их
он стеснялся: стыдно не знать ничего  о  близком  родственнике.  Поэтому  он
задал другой вопрос - и очень смелым голосом:
     - А этот Скаллиз-Лендинг... Кто там вообще живет?
     Редклиф сощурился, припоминая.
     - Так, - сказал он наконец. - У них там пара негров, этих я знаю. Потом
твоего папки жена - и ее знаю: моя ей шьет иногда; раньше шила. Он затянулся
и выбросил окурок в окно. - И брат двоюродный... да, точно, двоюродный!
     - Да? - небрежно сказал Джоул, но взгляд его умолял шофера  продолжать,
ибо в письмах персона эта ни разу не упоминалась.
     Редклиф лишь улыбнулся затаенно,  словно  вспомнил  шутку,  которой  не
хотел делиться с посторонним.
     Больше об этом речи не было.
     - Теперь гляди в оба, - сказал немного погодя  Редклиф.  -  Въезжаем  в
город.
     Дом. Серая гроздь негритянских халуп.  Некрашеная  дощатая  церковь  со
шпилем-громоотводом и тремя витражами рубинового стекла.  Вывеска:  "Господь
Иисус грядет! Готов ли ты?"  Черный  мальчишка  прижал  к  груди  котелок  с
ежевикой. Все облито жгучей солнечной  глазурью.  Потом  короткая  немощеная
безымянная  улочка,  уставленная  похожими   одноэтажными   домами   -   где
понарядней, а где невзрачными; каждый с  верандой  и  двориком,  кое-где  на
двориках встрепанные розовые кусты, индийская  сирень  и  мелия,  а  на  ней
непременно качели из веревки и старой шины. Деревца камелий с темно-зелеными
лакированными  листьями.  Толстая  розовая  девочка  прыгает  со  скакалкой;
пожилая дама умостилась на покосившейся  веранде  и  обмахивается  пальмовым
веером. Потом кирпичная конюшня: лошади, телеги, брички, мулы, люди.  Крутой
поворот: Нун-сити.
     Редклиф затормозил. Перегнулся через колени Джоула и открыл ему дверь.
     - Жалко, не могу подкинуть тебя до Лендинга, малыш, - торопливо  сказал
он. - В компании подымут хай. Но теперь доберешься: суббота, с  той  стороны
много народу приезжает в город по субботам.
     Джоул  остался  один;  пропотевшая  синяя  рубашка  липла  к  спине.  С
чемоданом, покрытым наклейками, он осторожно отправился на  первую  прогулку
по городку.

     В Нун-сити мало примечательного. Всего одна улица, и на ней расположены
универсальный  магазин,  ремонтная  мастерская,  маленькое  здание  с  двумя
кабинетами: врача и  юриста;  парикмахерская,  совмещенная  с  косметическим
салоном, где хозяйничают однорукий и его жена, и некое непонятное  заведение
"Королевский кров Р. В. Лейси", под  портиком  которого  стоит  бензоколонка
компании "Тексако". Эти здания составлены так тесно, что похожи на  какой-то
ветхий дворец, сляпанный  за  ночь  полоумным  плотником.  А  через  дорогу,
особняком, стоят еще два строения: тюрьма и высокий  пьяненький  дом  рыжего
цвета. За четыре года тюрьма не приютила ни одного белого преступника - да и
другие там редко когда бывают, потому что шериф, бездельник и лодырь,  любит
отдыхать с бутылкой, и ворам, хулиганам, даже самым отъявленным  головорезам
при нем раздолье. Что же до чудного  дома,  то  пустует  он  бог  весть  уже
сколько лет, а жили в нем будто бы три благородные сестры, изнасилованные  и
зверски убитые злодеем-янки, который ездил на серебристо-сером коне и  носил
бархатный плащ, багровый от крови южанок; в устах престарелых дам, водивших,
если им верить, знакомство с красавицами покойницами, повесть эта  исполнена
готического великолепия. Окна дома, треснутые и выпавшие, слепы, как  пустые
глазницы, гнилой балкон угрожающе сунулся вперед,  в  укромных  углах  свили
гнезда желтые птички, а рваные,  полинялые  плакаты  на  шелушащихся  стенах
трепещут при любом ветерке. У городских ребят почитается за большую доблесть
забраться ночью в эти черные комнаты и подать сигнал  зажженной  спичкой  из
окна на верхнем этаже. Веранда,  однако,  в  приличном  состоянии,  и  здесь
располагаются фермерские семьи, приехавшие на субботу в город.
     Новые люди теперь  редко  оседают  в  Нун-сити  и  его  окрестностях  -
работать-то почти негде. С другой стороны, нечасто услышишь и об  отбывающих
- разве что в последний путь на косогор за баптистской церковью, где забытые
надгробия белеют, точно каменные цветы, среди бурьяна.
     Суббота, конечно, день особенный. Едва рассветет, и  уже  потянулась  в
город вереница  телег,  влекомых  мулами,  бричек,  калек-автомобилей,  а  к
середине утра собирается изрядная толпа. Мужчины оделись в лучшие рубашки  и
брюки из магазина, женщины  пахнут  ванилью  или  десятицентовыми  духами  -
излюбленный запах тут называется "Любовь небесная"; у  девушек  в  стриженых
волосах фигуристые заколки, щеки пылают от румян, а в руках  -  пятицентовые
бумажные веера с красивыми картинками.  Дети,  хоть  и  босые,  и  полуголые
порой, все как один отмыты и получили по  нескольку  центов,  чтобы  купить,
например, коробку воздушной кукурузы в патоке с выигрышным  талоном  внутри.
Обследовав магазины, женщины собираются на веранде старого дома,  между  тем
как мужья направляют стопы к платной конюшне. Торопливо и  возбужденно,  без
конца повторяя одно и то же, весь  долгий  день  жужжат  и  переплетаются  в
воздухе их голоса. Хвори, свадьбы, помолвки, похороны, Бог - вечные темы  на
веранде. А в конюшне мужчины балагурят и пьют виски,  толкуют  об  урожае  и
играют в ножички; случаются страшные драки, потому что многие из этих  людей
вспыльчивы и камень за пазухой подолгу не держат.
     Когда сумерки обнимут небо, словно тихий колокол бьет отбой,  и  хмурый
покой нисходит на землю, голоса смолкают, как птицы на закате. Семьи в своих
экипажах выезжают из города печальным похоронным караваном, и  единственное,
что остается от них, - лютая тишина. Хозяева разных заведений в Нун-сити еще
час выжидают, прежде чем запереть двери и отправиться на  боковую;  а  после
восьми ни одной порядочной души не встретишь в городе -  разве  что  пьяницу
горемыку да молодого ухажера, прогуливающего свою ненаглядную.

     - Эй! Ты, с чемоданом!
     Джоул обернулся и увидел в дверях  парикмахерской  сердитого  человека,
маленького, кривоногого и однорукого; откуда только взялся в этом замухрышке
такой суровый густой голос.
     - Поди ко мне, мальчик, - велел  он,  ткнув  большим  пальцем  в  грудь
своего фартука.
     Джоул подошел, и человек протянул ему ладонь, на которой блестели  пять
центов.
     - Это видишь? - Джоул кивнул, ничего не понимая. - Так. Теперь посмотри
туда, на дорогу. Девчонку рыжую видишь?
     Джоул прекрасно ее  видел.  Это  была  девочка  с  огненными  короткими
волосами. С него ростом, в коричневых шортах и желтой тенниске. Она  скакала
перед чудным высоким старым домом,  показывала  парикмахеру  нос  и  строила
противные рожи.
     - Слушай, - сказал парикмахер, - поймаешь мне оторву, и пять  центов  -
твои. Ох! Ты смотри, опять идет...
     Гикая, как индеец, рыжая мчалась по дороге, а за ней катилась с воплями
ватага малолетних поклонников. Поравнявшись с Джоулом,  она  метнула  в  дом
целую горсть камней. Камни  оглушительно  застучали  по  железной  крыше,  и
апоплексически багровый парикмахер закричал:
     - Ну, погоди, Айдабела! Доберусь я до тебя, ох, доберусь!
     Позади него, за сетчатой дверью, засмеялась женщина, и пронзительный, с
ядом, голос произнес:
     - Родной мой, хватит выставлять себя дураком - и уйди с жары. -  Затем,
по-видимому, обращаясь к третьему лицу: - Честное слово,  он  сам  не  лучше
Айдабелы: Господь обоих умом обидел. Я тут  сказала  миссис  Поттер  (голову
мыть пришла на прошлой неделе - и где она столько грязи  умудряется  собрать
своими патлами, интересно?), так вот я ей говорю:
     "Миссис Поттер, Айдабела учится у вас в школе, и как же это получается:
отъявленная хулиганка, а сестра - то есть Флорабела - такая хорошая девочка;
просто загадка для  меня:  близнецы,  а  ничего  общего".  А  миссис  Поттер
отвечает: "Ох, миссис Колфилд, прямо горе мне с этой  Айдабелой,  я  считаю,
место ей - в исправительном  учреждении".  Ее  собственные  слова.  Ну,  для
меня-то это не было откровением, я всегда знала, что она урод, -  подумайте,
ни разу в жизни не видела Айдабелу Томпкинс в платье. Родной мой, иди  сюда,
не стой на жаре...
     Мужчина сложил пальцы хомутиком и жирно плюнул  сквозь  него.  Потом  с
неприязнью посмотрел на Джоула и проворчал:
     - Стоишь и хочешь получить с меня деньги за то, что ничего не делаешь?
     - Родной, ты слышал меня?
     - Замолчи, женщина! - И сетчатая дверь, взвизгнув, захлопнулась.
     Джоул покачал головой и пошел дальше. Рыжая с горластой шайкой скрылась
из виду, и белый день оседал, сходя к тому тихому летнему часу,  когда  небо
проливает мягкие краски на выгоревшую землю. С холодной  надменностью  Джоул
усмехался в ответ на любопытные взгляды прохожих, а подойдя к  "Королевскому
крову Р. В. Лейси", остановился прочесть, что написано мелом на маленькой  и
поцарапанной черной доске, выставленной перед входом. "Мисс Роберта В. Лейси
приглашает Вас отведать нашего аппетитного жареного сома и  курицу.  Вкусное
мороженое "Дикси". Отличное мясо на  рашпере.  Сладкие  напитки  и  холодное
пиво".
     - "Сладкие напитки", - прочел он вполголоса, и будто ледяная  кока-кола
омыла пересохшее горло. - "Холодное пиво". - Да, холодное пиво. Он  потрогал
округлую тушку кошелька в кармане, толкнул сетчатую дверь и вошел.
     В комнате, похожей на внутренность ящика, стояло человек  десять  -  по
большей части загорелые с костлявыми лицами парни в комбинезонах и несколько
девушек. При появлении Джоула гомон стих, и он, стесняясь, сел за деревянную
стойку, занимавшую всю длину комнаты.
     - О-о, здравствуй, маленький мой, -  пробасила  мускулистая  женщина  и
облокотилась перед ним на стойку. У нее были длинные обезьяньи руки с черным
пухом, а на подбородке - бородавка, оснащенная одиноким волосом, похожим  на
ус насекомого. Шелковую персикового цвета блузку оттягивала огромная  грудь;
глаза с красными веками смотрели на него, шутовски  поблескивая.  -  Милости
просим к мисс Роберте. - Два пальца с грязными ногтями  приблизились  к  его
щеке  и  больно  ущипнули.  -  Чем  может  порадовать  мисс  Роберта  такого
миленького мальчика?
     Джоул не знал куда деваться.
     - Холодного пива, - выпалил он, стараясь не слышать громких  смешков  и
хихиканья позади.
     - Несовершеннолетним пиво продавать нельзя, моя  детка,  -  даже  таким
миленьким. А нужно тебе виноградное ситро "Нэхи". - Она тяжело удалилась.
     Хихиканье переросло в откровенный смех, и уши у Джоула стали  пунцовыми
от унижения. Он заподозрил, что  женщина  сумасшедшая.  И  озирал  пропахшую
кислятиной комнату, как сумасшедший дом.  На  стенах  висели  вырезанные  из
календарей  зубастые  красотки  в  купальниках  и  грамота  в  рамке:   "Сим
удостоверяется, что Роберта Вельма Лейси выиграла Главный приз за вранье  на
ежегодных Июльских шалостях  в  Дабл-Бранчез".  С  низкого  потолка  свисали
стратегически расположенные вымпелы мухоморной  бумаги  и  пара  лампочек  в
лентах из красной и зеленой гофрированной  бумаги.  На  стойке  -  графин  с
высокими ветками розового кизила.
     - Угощайся, - сказала женщина, со стуком поставив перед ним  совершенно
мокрую бутылку пурпурного ситро. - Вижу, маленький мой, ты совсем  запылился
и пересох. - Она весело потрепала его по голове. - Так это тебя  привез  Сэм
Редклиф?
     Джоул утвердительно кивнул. Он глотнул  из  бутылки  -  вода  оказалась
противно теплой.
     - Мне надо... вы  не  знаете,  далеко  отсюда  до  Скаллиз-Лендинга?  -
спросил он, ощущая, что каждое ухо в комнате ловит его слова.
     - Хм. - Женщина покрутила бородавку  и  завела  глаза  так,  что  стала
похожа на слепую. - Эй, Ромео, сколько, по-твоему, до Скалок? - спросила она
с сумасшедшей улыбкой. - Я их зову Скалками, потому что... - но не закончила
- ее перебил негритянский мальчик, к которому был обращен вопрос:
     - Четыре километра, а то и все пять.
     - Четыре километра, - повторила она, как попугай. - Но на твоем  месте,
маленький мой, я бы туда не топала.
     - Я тоже, - пропищала девушка с соломенными волосами.
     - А может меня кто-нибудь подвезти? Кто-то сказал:
     - А не приезжал ли Джизус Фивер?
     - Ага, я видел Джизуса.
     Джизус у конюшни остановился.
     - Джизус Фивер? Черт, я думал, он давно на кладбище.
     - Что ты. Ему за сто - а шустрей тебя. Да-да, я видел Джизуса.
     - Здесь он, Джизус.
     Женщина схватила мухобойку и оглушительно хлопнула.
     - Хватит галдеть. Совсем из-за вас мальчика не слышу.
     Оказавшись причиной такого  возбуждения,  Джоул  ощутил  легкий  прилив
гордости, хотя и немного оробел. Женщина уставила клоунский  взгляд  куда-то
над его головой и спросила:
     - Какое же дело у тебя к Скалкам, мой маленький?
     Ну вот, опять! Он кратко изложил дело, опуская все  подробности,  кроме
простейших, - и даже не упомянул письма. Он ищет отца - вот и  вся  история.
Как ему быть?
     Ну, она не знает. Она умолкла и  стояла,  крутя  бородавку  и  глядя  в
пустоту.
     - Слушай, Ромео, - сказала она наконец, - ты говоришь, Джизус  Фивер  в
городе?
     - Да. - Мальчик, которого звали Ромео, был цветной и  носил  на  голове
пышный, захватанный поварской колпак. Он складывал  тарелки  в  раковину  за
стойкой.
     - Поди сюда, Ромео. - Она поманила его рукой. - Надо кое-что обсудить.
     Ромео немедленно  уединился  с  ней  в  заднем  углу.  Она  возбужденно
зашептала ему, то и дело оглядываясь через плечо на Джоула. Он не слышал,  о
чем они говорят. В комнате было тихо, и  все  глядели  на  него.  Он  достал
украденный патрон и нервно катал его между ладоней.
     Внезапно дверь распахнулась. Дерзкой походкой вошла та тощая, рыжая,  с
обкромсанными волосами и встала подбоченясь.  Лицо  у  нее  было  плоское  и
довольно нахальное, нос обсыпан некрасивыми крупными веснушками. Прищуренные
зеленые глаза перебегали с лица на лицо,  но  как  бы  никого  не  узнавали;
равнодушно задержавшись на Джоуле, взгляд ее тут же скользнул дальше.
     - Здорово, Айдабела!
     - Как дела, Айдабела?
     - Сестру ищу, - сказала она. - Никто  не  видел?  -  Голос  у  нее  был
сипловатый, как у мальчишки, и шел будто сквозь  дерюгу,  -  Джоул  невольно
откашлялся.
     - Я видел недавно, сидела на веранде, - отозвался молодой  человек  без
подбородка.
     Рыжая прислонилась к стене, скрестив тонкие, как щепки, ноги с  острыми
коленями. Левая была  обмотана  размахрившимся  бинтом  в  красных  протеках
меркурохрома.  Девчонка  вытащила  тяжелую  голубую  катушку  на  бечевке  и
отпустила:  раскручиваясь,  катушка  медленно  дошла   до   полу   и   стала
подниматься, наматывая бечевку на себя.
     - А это кто? - спросила она и показала головой на  Джоула.  Не  получив
ответа, она еще раз катнула игрушку, пожала плечами и сказала: -  Подумаешь,
кому интересно? - Но продолжала искоса следить за ним.  -  Эй,  Роберта,  не
нальешь в кредит? - крикнула она.
     - Мисс Роберта, - откликнулась та, прервав совещание с Ромео. - Сколько
раз предупреждать тебя, Айдабела Томпкинс, чтобы ты не распускала  язык?  До
тех пор, пока ты не выучишься хоть немного хорошим манерам, сделай  милость,
забудь дорогу сюда, слышишь? И с каких это пор  у  тебя  тут  такой  большой
кредит? А? Марш отсюда и не возвращайся, пока не наденешь приличную  женщине
одежду.
     - Знаешь куда иди? - огрызнулась девчонка, с силой распахнув  дверь.  -
Твой притон не скоро меня дождется, будь спокойна. -  За  сеткой  ее  силуэт
застыл на мгновение - когда она  обернулась,  чтобы  еще  раз  взглянуть  на
Джоула.

     А на улице смеркалось. Словно странное вино, настаивалась и  густела  в
небе зелень, и по этой зелени ветерок лениво тащил  погасшие  облака.  Скоро
все отправятся по домам, и тогда тишина в Нун-сити станет почти что  звуком:
будто кто-то бродить пошел среди замшелых могильных плит на темном косогоре.
Мисс Роберта дала ему в провожатые Ромео. Мальчики шли в  ногу;  черный  нес
чемодан Джоула; молча, они свернули за угол  перед  тюрьмой  и  очутились  у
конюшни - кирпичного здания, мимо которого Джоул  уже  проходил  сегодня.  У
коновязи собралась компания, похожая на шайку бандитов из кинофильма о Диком
Западе; бутылка виски ходила там по кругу; другая  компания,  менее  шумная,
играла в ножички под раскидистым дубом.  Над  осклизлым  водопойным  корытом
роились стрекозы; паршивая собака бродила  вокруг  и  нюхала  у  привязанных
мулов под брюхом. Один из пьющей компании, старик с седыми космами и длинной
седой бородой, был, по-видимому, в хорошем настроении: он хлопал в ладоши  и
приплясывал под музыку, наверно, звучавшую у него в голове.
     Ромео завел Джоула за конюшню, на задний двор, где лошади в упряжках  и
верховые стояли так тесно, что хвостом не могли взмахнуть, за что-нибудь  не
задев.
     - Вон он, Джизус Фивер, - сказал Ромео.
     Джоул и сам уже увидел пигмея, скрючившегося на сиденье серой повозки в
конце двора: на зеленом разливе  неба  четко  вырисовывалось  доисторическое
лицо малюсенького негра.
     - Не будем пугаться, -  сказал  Ромео,  нерешительно  прокладывая  путь
через лабиринт повозок и животных.  -  Держи  меня  крепче  за  руку,  белый
мальчик: Джизус Фивер - старый ворон, ты такого сроду не видел.
     - А я и не пугался, - ответил Джоул, и это было правдой.
     - Тсс!
     Когда мальчики подошли поближе, пигмей  настороженно  накренил  голову,
затем медленно, стаккатным движением заводной  куклы,  повернулся,  и  глаза
его, слабые желтые глаза, обсыпанные молочными мушками, уставились на них  с
сонной отрешенностью. Нелепый котелок  у  него  на  голове  был  залихватски
сдвинут набекрень, а из-за яркой полосатой ленты на  тулье  торчало  пестрое
индюшачье перо.
     Ромео замер в нерешительности, словно ожидая, что  руководство  возьмет
на себя Джоул, но белый мальчик молчал, и тогда он заговорил сам:
     - Хорошо, что  вы  в  город  приехали,  мистер  Фивер.  Этот  маленький
джентльмен, он родич Скалли, приехал в Лендинг жить.
     - Я сын мистера Сансома, - сказал Джоул и,  глядя  на  темное  высохшее
лицо, сразу понял бессмысленность своих слов. Мистер Сансом. А кто он такой?
Никто, ничто. Как видно, имя это мало говорило старику - его запавшие, будто
незрячие глаза смотрели на Джоула без всякого выражения.
     Потом Джизус Фивер почтительно приподнял шляпу.
     - Приказывали, чтобы я его тут нашел. Мисс Эйми приказывали, - просипел
он. Лицо у него  было  как  черное  сморщенное  яблоко  и  почти  истлевшее;
полированный лоб блестел  так,  словно  фиолетовый  свет  шел  из-под  кожи;
серповидная поза наводила на мысль о сломанном  хребте:  печальный  согнутый
карлик, исковерканный старостью. А еще - фантазия  у  Джоула  разыгралась  -
было что-то от колдуна в этих  желтых  крапчатых  глазах,  мудреное  что-то,
намекавшее... ну, на волшебство и всякие штуки, про которые читано в книгах.
     - Я тут со вчера, с позавчера, потому что мисс Эйми приказывали: жди. -
И он весь сотрясся от глубокого вдоха. - Много говорить не могу,  сил  нету.
Полезай, мальчик. Дело к ночи, а ночью мне беда с костями.
     - Иду, мистер Джизус, - без большой радости сказал Джоул.
     Ромео подсадил его и подал чемодан. Повозка была ветхая, разболтанная -
вроде тележки  уличного  торговца,  только  побольше,  -  и  устлана  сухими
листьями с кукурузных початков и кисло пахшими мешками.
     - Трогай, Джон Браун, - убеждал старик рыжего мула и похлопывал вожжами
по спине. - Ходи ногами, Джон Браун, ходи ногами.
     Повозка медленно выкатилась со двора и со  скрипом  по  тропинке  -  на
дорогу. Ромео забежал вперед, звучно шлепнул мула по крупу и унесся;  Джоула
подмывало воротить его:  он  вдруг  понял,  что  совсем  не  хочет  ехать  в
Скаллиз-Лендинг один. Но делать было нечего. Бородатый пьяный перед конюшней
уже перестал плясать, а паршивая собака, сидя  у  корыта,  вычесывала  блох.
Валкие колеса вздымали клубы пыли, и они висели в зеленом воздухе, как мелко
смолотая бронза. Поворот; Нун-сити скрылся из виду.

     Была ночь, повозка ползла по необитаемому проселку,  колеса  переминали
глубокий тонкий песок, глушивший одинокие шаги  Джона  Брауна.  До  сих  пор
Джизус Фивер подал голос  только  дважды  -  и  оба  раза  для  того,  чтобы
пригрозить мулу какой-то китайской казнью: посулил шкуру  снять  живьем  или
башку топором расколоть, а может, и то и другое. В конце концов он сдался и,
по-прежнему согнувшись крючком  на  своей  доске,  уснул.  "Далеко  еще?"  -
спросил один раз Джоул -  ответа  не  было.  Намотанные  на  запястья  вожжи
болтались свободно, но умный мул тащил повозку без указчиков.
     Обмякший Джоул тряпичной куклой лежал на подстилке из  шелухи,  и  ноги
его свешивались с задка повозки. Лозами звездного инея проросло южное  небо,
и глаз его вязал в морозные узоры россыпь звезд, тут угадывая шпиль,  там  -
невиданный цветок, там - прыгнувшую кошку, там - очертания головы  и  другие
чудные  картины,  какие  складываются  из  снежинок.  Висела   яркая,   чуть
красноватая луна  в  третьей  четверти,  ночной  ветер  жутко  колыхал  шали
бородатого мха  на  проплывавших  деревьях.  В  бархатной  мгле  там  и  сям
зажигались светляки, словно сигналя друг другу кодом. Упокоенно и безмятежно
слушал он отдаленный пилящий хор ночных насекомых.
     А потом звуки пустынной природы прорезал  детский  дуэт:  "Куда  синица
бедная от холода летит?.." Как призраки скользили они под луной по  заросшей
бурьяном обочине. Две девочки. Одна шла легко и плавно, движения другой были
резки и стремительны по-мальчишески - ее-то он и узнал.
     - Эй,  здорово,  -  храбро  сказал  он,  когда  повозка  поравнялась  с
девочками.
     Обе еще раньше заметили повозку и  даже  сбавили  шаг;  тем  не  менее,
вторая девочка как бы вздрогнула от неожиданности и  вскрикнула:  "Ах,  боже
мой!" Волосы у нее были длинные-длинные и доставали до бедер, а лицо, хоть и
едва различимое, смазанное потемками, показалось  Джоулу  очень  красивым  и
очень дружелюбным.
     - Как мило, что вы едете в ту же сторону и можете нас подвезти!
     - Садитесь, - сказал он и подвинулся, освобождая место.
     - Я - мисс Флорабела Томпкинс,  -  объявила  она,  легко  вспрыгнув  на
повозку и одергивая платье под коленями. - Ваша повозка из Скаллиз-Лендинга?
Ну да, это Джизус Фивер... Он  спит?  Нет,  это  просто  невероятно.  -  Она
щебетала, словно подражая какой-то знакомой немолодой даме.  -  Залезай  же,
сестра, тут сколько угодно места.
     Сестра тащилась рядом с повозкой.
     -  У  меня  покамест  две  ноги,  благодарю  покорно,  и  не  такая   я
мальчишница, чтобы они у меня вдруг отнялись, - сказала она  и  выразительно
подтянула шорты.
     - Ты садись, пожалуйста, - слабым голосом сказал Джоул,  не  зная,  что
еще сделать: девчонка была странная, сомневаться не приходилось.
     - А, пустяки, -  сказала  Флорабела  Томпкинс,  -  не  обращай  на  нее
внимания. Вот это мама и называет "айдабелиной дурью". Пусть себе  ковыляет,
сколько ее дорогой душе угодно. Ее бесполезно уговаривать - Айдабела  у  нас
своевольная. Спроси кого хочешь.
     - Хе, - только и промолвила в свою защиту Айдабела.
     Джоул переводил взгляд с одной на другую и наконец пришел к выводу, что
ему больше нравится Флорабела; она была красивая, по крайней мере, такой ему
представлялась:  он  не  настолько  хорошо  ее   разглядел,   чтобы   решить
окончательно. Во всяком случае, сестра не была сорванцом, а к  сорванцам  он
питал особую ненависть еще со  времен  Айлин  Отис.  Айлин  Отис,  маленькая
мясистая хулиганка из их квартала в Нью-Орлеане, имела обыкновение  устроить
ему засаду, сорвать с него штаны и закинуть на дерево. Тому уже  много  лет,
но до сих пор при воспоминании о ней он приходил в бешенство.  Рыжая  сестра
Флорабелы показалась ему второй Айлин Отис.
     - А у нас,  знаешь,  прелестный  автомобиль,  -  сказала  Флорабела.  -
Зеленый "шевроле", в него шестеро помещаются,  и  никто  друг  у  дружки  на
коленях не сидит, и в нем настоящие занавески -  поднимаются  и  опускаются,
когда дергаешь за игрушечных младенчиков.  Папа  выиграл  этот  "шевроле"  у
одного человека на петушиных боях - что  было  с  его  стороны  очень  умно,
по-моему, хотя мама другого мнения. Мама исключительно честная  и  петушиных
боев  не  признает.  Это  я  к  чему  говорю:  вообще-то  мы  к   чужим   не
подсаживаемся, тем более к незнакомым... конечно, Джизуса Фивера мы знаем...
немножко. А тебя как зовут? Джоул? А фамилия? Нокс... Ага, Джоул Нокс, я это
к тому говорю, что обыкновенно нас возит в город папа на автомобиле... - Она
трещала и трещала, и он с удовольствием слушал, пока не оглянулся на сестру;
ему показалось, что она смотрит на него странно. Их взгляды  встретились,  и
луна помогла прочесть выражение: без улыбки,  но  с  веселым  интересом  они
словно сообщали друг другу: А ты тоже - ничего особенного... - а один раз  я
прищемила Айдабеле руку дверцей,  -  Флорабела  продолжала  рассказывать  об
автомобиле, - и теперь у ней ноготь на большом пальце совсем не растет: весь
толстый, черный. А она не плакала и не злилась  -  очень  мужественно  с  ее
стороны; я бы, например, не могла с  таким  противным,  страшным...  Протяни
сюда руку, сестра.
     - Отстань от меня, а то протяну сейчас  -  по  такому  месту,  куда  не
ждешь.
     Флорабела фыркнула и недовольно взглянула  на  Джоула,  потому  что  он
засмеялся.
     - Обращаться с Айдабелой  как  с  человеком  совершенно  бесполезно,  -
зловеще произнесла она. - Любой тебе скажет. Так дерзко ведет себя - никогда
не подумаешь, что она тоже из обеспеченной семьи, правда?
     Джоул помалкивал, зная, что любой его ответ  кому-нибудь  из  двоих  не
понравится.
     - Вот именно, - сказала  Флорабела,  истолковав  его  молчание  в  свою
пользу, - никогда не подумаешь. А ведь мы близнецы, родились в один день,  я
- на десять минут раньше, так что я старшая; нам обеим двенадцать лет, пошел
тринадцатый. Флорабела и Айдабела. Прилипает - прямо в рифму. Мама  считает,
что это очень мило, но...
     Остального Джоул не услышал - он вдруг заметил, что Айдабела больше  не
идет за повозкой. Она осталась далеко позади и бежала, бежала,  как  бледный
зверь,  по  озеру  бурьяна  вдоль  обочины,  к  островку  кизила,  мертвенно
белевшему вдали, словно пенная полоса прибоя на черном берегу. Но прежде чем
он привлек к этому внимание  Флорабелы,  сестра  ее  скрылась  среди  лунных
деревьев.
     - А она не боится в темноте? - перебил он соседку и показал  туда,  где
скрылась Айдабела.
     - Этот ребенок ничего не боится, - последовал категорический  ответ.  -
Ты за нее не волнуйся, она догонит нас, когда ей заблагорассудится.
     - Но лес же?..
     - Ну, у сестры свои фантазии, а почему - спрашивать без толку.  Я  тебе
сказала, мы близнецы с ней, но мама говорит, что  Господь  не  посылает  нам
добра без худа. - Флорабела зевнула, откинулась назад, и ее  длинные  волосы
рассыпались по плечам. - Никаких опасностей не признает;  мы  еще  маленькие
были, а она уже шныряла возле Скалли, заглядывала в окошки.  Один  раз  даже
умудрилась разглядеть кузена  Рандольфа.  -  Она  лениво  протянула  руку  и
поймала золотого светляка, мигавшего над головой. - Тебе нравится там?
     - Где?
     - В Лендинге, глупый.
     Джоул ответил:
     - Может, и понравится, я там еще не был. - Лицо ее было  близко,  и  он
увидел, что ее разочаровал ответ. - А ты где живешь?
     Она махнула бесплотной рукой.
     - А вон там вон. Мы недалеко от Лендинга, так что приходи как-нибудь  в
гости. - Она подбросила светляка, и он повис в воздухе, как маленькая  луна.
- Понятно, я не знала, живешь ты в Лендинге или не живешь. Этих Скалли никто
не видит. Да  там  сам  Господь  может  жить,  а  всем  будет  невдомек.  Ты
родственник?.. - Но ее прервал ужасный, леденящий душу вопль и громкий треск
в кромешной темноте.
     Из кустарника на дорогу выскочила Айдабела. Она махала руками и яростно
завывала.
     - Дура несчастная! - взвизгнула ее сестра.
     Джоул остался нем, потому что сердце у него запрыгнуло куда-то в горло.
Он обернулся - посмотреть, как отнесся  к  этому  Джизус  Фивер,  но  старик
дремал по-прежнему, и мул, как ни странно, тоже не вскинулся.
     - Ну как, ничего, а? - сказала Айдабела. - Небось подумали, за вами сам
черт гонится?
     - Не черт, сестра, - ответила ей Флорабела, - черт в тебе  сидит.  -  И
Джоулу: - Она получит, когда я скажу папе: она почему незаметно  подобралась
- потому что срезала через низину, а папа ей сколько раз  об  этом  говорил.
Она все время  там  околачивается,  ищет  амбровую  смолу:  и  когда-нибудь,
попомни мои слова, мокасиновая змея отгрызет ей ногу под корень.
     Айдабела вернулась с веткой кизила и теперь страстно нюхала цветы.
     - Меня уже кусала змея, - сказала она.
     - Да, это правда, - подтвердила ее сестра. - Ты бы видел ее ногу, Джоул
Нокс. Раздулась, как дыня, и  все  волосы  у  ней  выпали;  ух,  два  месяца
хворала, мы с мамой просто сбились с ног.
     - Хорошо еще, что не умерла, - сказал Джоул.
     - Умерла бы, - сказала Айдабела, - если бы была, как ты, не  знала  чем
лечиться.
     - Да, она не растерялась, - признала  Флорабела.  -  Сразу  кинулась  в
курятник, схватила петуха и  разорвала:  такого  кудахтанья  я  отродясь  не
слышала. Горячая куриная кровь вытягивает яд.
     - А тебя змея кусала, мальчик? - поинтересовалась Айдабела.
     - Нет, - ответил он, почему-то чувствуя себя виноватым, -  меня  машина
чуть не переехала.
     Айдабела задумалась над сообщением.
     - Машина чуть  не  переехала,  -  повторила  она,  и  в  сиплом  голосе
прозвучала зависть.
     - Напрасно ты ей сказал, - сердито упрекнула его  Флорабела.  -  С  нее
станется выбежать на шоссе и кинуться под колеса.
     Под дорогой в перелеске, позванивая галькой, журчал ручей и раздавались
возгласы невидимых лягушек. Айдабела отщипывала лепестки кизила и роняла  по
дороге; потом бросила ветку, подняла лицо к небу и  сперва  замурлыкала  без
слов, а потом запела: "Когда приходит стужа и холодно снаружи,  куда  синица
бедная от холода летит?" Флорабела  подхватила  песню:  "Летит  синица-птица
скорей в сарай укрыться и крылышком накрыться от холода  летит!"  [*Здесь  и
далее стихи в переводе Елены Кассировой] Песня была веселая, они заводили ее
снова и снова, и в конце концов  Джоул  присоединился  к  дуэту;  голоса  их
звучали чисто и нежно, потому что все трое были сопрано, - и Флорабела бодро
бренчала на воображаемом банджо. Потом облако наползло на луну, и в  черноте
пение смолкло.
     Флорабела спрыгнула с повозки.
     - Вон там наш дом. - Она показала на какие-то дебри.  -  Не  забудь,  в
гости приходи.
     - Приду, - откликнулся оy, но море тьмы уже поглотило сестер.

     Позже  мысль  о  них  вернулась  эхом  и  снова  ушла,  оставив  его  с
первоначальным подозрением, что они ему примерещились. Он тронул свою  щеку,
кукурузную шелуху, взглянул на спящего Джизуса - старик пребывал  как  бы  в
трансе, однако тело его резиново гасило толчки повозки, и Джоул  успокоился.
Уздечка позвякивала, мягкий стук копыт  нагонял  сон,  как  жужжание  летней
послеобеденной мухи. Звездная чаща осыпалась на него, облив огнем,  ослепила
и смежила ему глаза. Уткнув руки в бока, с  неловко  подвернутыми  ногами  и
приоткрытым ртом, он лежал так, будто сон свалил его одним ударом.
     Вдруг завиднелись заборные столбы, мул оживился, припустил рысью,  чуть
ли  не  вскачь  по  гравийной  дорожке,  колеса  заплевались  камешками,   и
разбуженный тряской  старик  натянул  вожжи:  "Тпруу,  Джон  Браун,  тпруу".
Повозка замерла.
     С большой террасы по ступеням спорхнула женщина; бредовые белые  крылья
отсасывали желтый шар высоко поднятого керосинового фонаря. И Джоул, сердито
уставясь на демона сна, не заметил, как женщина  с  любопытством  склонилась
над ним и при чадном керосиновом свете заглянула ему в лицо.

     - 2 -

     ПАДАЮ... падаю... надаю! винтовочный ствол шахты, подземный коридор, и,
вертясь, как лопасть вентилятора, он низвергается по металлическим спиралям;
на дне, с разинутой пастью, крокодил следит из-под нахлобученных век за  его
полетом; как всегда спасает пробуждение. Крокодил взорвался на солнце. Джоул
моргал, сглатывал горечь с языка  и  не  шевелился.  Необъятная  кровать  со
столбами  для  балдахина  и  грубо  вырезанными  на  высоком   палисандровом
изголовье разнообразными  фруктами  душила  мягкостью,  тело  его  тонуло  в
перяном лоне. Хотя он спал нагишом, под легкой простыней,  она  томила,  как
шерстяное одеяло.
     Шелест платья предупредил его, что он не один в комнате. И другой звук,
сухой, ветреный, очень похожий на хлопанье птичьих крыльев;  перевернувшись,
он догадался, что этот звук и разбудил его.
     Широкий светло-желтый простенок напротив разделял два  окна,  ливших  в
комнату резкий солнечный свет. Между окнами стояла женщина. Она не  замечала
Джоула; она смотрела на старинное бюро у  противоположной  стены:  на  верху
его, на лаковой шкатулке, неподвижно,  как  чучело,  сидела  птица,  голубая
сойка. Женщина повернулась и затворила окно; потом бочком, жеманными шажками
стала подбираться к сойке.
     Сон слетел с него, но в первую  секунду  сойка  и  охотница  показались
странным осколком сновидения. Мускулы у него на животе  напряглись:  женщина
подкрадывалась к  бюро,  а  птица  простодушно  суетилась,  прыгала,  дергая
блестящей синей головой, и  вдруг,  когда  женщина  уже  могла  достать  ее,
захлопала крыльями, перелетела через кровать и опустилась на  стул,  где  со
вчерашней ночи валялась  одежда  Джоула.  И  нахлынули  ночные  впечатления:
повозка, сестры, крошка негр в котелке. И женщина эта, жена отца,  ее  звали
мисс Эйми. Вспомнил, как вошел в дом, как спотыкался, то ли в зале, то ли  в
просторном коридоре, при свете свеч, гонявших тени по стенам, как мисс Эйми,
приложив палец к губам и крадучись по-воровски, вела его вверх по изогнутой,
застланной ковром лестнице в другой коридор и к его комнате; все впечатления
сохранились в лунатической лоскутной разрозненности, поэтому  сейчас,  когда
мисс Эйми стояла перед бюро и разглядывала птицу на новом  насесте,  чувство
было такое, будто  он  видит  ее  впервые.  Платье  на  ней  было  из  почти
прозрачной серой материи, на левой руке, неизвестно зачем, - шелковая серая,
в тон,  перчатка,  и  руку  эту  она  держала  чашечкой,  будто  увечную.  В
неопрятных блекло-каштановых косах вилась растрепанная седая прядь. Сама она
была хрупкая, тонкокостая, и глаза на узком нежном  лице  чернели,  как  две
изюмины.
     На этот раз она не стала подкрадываться к сойке, а на цыпочках отошла к
камину в другом конце громадной комнаты и, причудливо вывернув  руку,  взяла
железную кочергу. Сойка  прыгала  по  ручке  кресла  и  поклевывала  рубашку
Джоула. Мисс  Эйми  поджала  губы  и  пятью  быстрыми  дамскими  кокетливыми
шажками...
     Кочерга ударила птицу  поперек  спины  и  на  мгновение  припечатала  к
креслу; сойка вырвалась, очертя голову подлетела к окну, закричала, забилась
о стекло, а  потом  упала  на  пол,  побежала  ошалело,  скребя  раскинутыми
крыльями по ковру.
     Мисс Эйми поймала ее в углу, сгребла обеими руками и прижала к груди.
     Джоул уткнулся в подушку, зная, что сейчас  она  оглянется  на  него  -
выяснить, как на него подействовал весь этот переполох. Он услышал ее шаги и
звук тихо закрывшейся двери.

     Оделся он в то же, что носил  вчера:  в  синюю  рубашку  и  запачканные
льняные брюки. Чемодана нигде не было; может быть, он оставил его в повозке.
Причесался, сполоснул лицо в раковине, вделанной в  мраморный  столик  возле
палисандровой кровати. Ковер со сложным восточным узором, грязный и  местами
плешивый, покалывал босые подошвы. Воздух в комнате  был  спертый,  затхлый;
пахло старой мебелью и из  камина  давно  остывшими  зимними  топками;  пыль
кружилась, как мошкара, в лучах солнца, и, до чего бы ни  дотронулся  Джоул,
всюду оставался пыльный след: на бюро, на шифоньерке, на умывальном столике.
Этой комнатой явно не пользовались много  лет;  свежими  здесь  были  только
простыни, да и те - пожелтелые.
     Зашнуровывая туфли, Джоул увидел перо сойки. Оно плавало  над  головой,
словно зацепившись за паутину. Он поймал его,  отнес  к  бюро  и  положил  в
лаковую шкатулку, обитую изнутри красным плюшем; ему пришло  в  голову,  что
неплохо бы спрятать сюда и патрон Сэма Редклифа. Джоул был большой  любитель
всякого рода сувениров,  хранил  и  регистрировал  разные  пустяки.  У  него
собралось  много  замечательных  коллекций,  и  он  с  болью  оставил  их  в
Нью-Орлеане, послушавшись Эллен. И фотографии  из  журналов,  и  заграничные
монеты, и книги, и камни - ни одной пары похожих,  -  и  чудесное  собрание,
которое он обозначил просто "разное": перо и  патрон  были  бы  там  кстати.
Может быть, Эллен пришлет ему эти  вещи  почтой,  а  может,  он  все  начнет
сначала или же...
     В дверь постучали.
     Это отец, Джоул не сомневался. Наверняка он. А что сказать: здравствуй,
папа, отец, мистер Сансом? Привет? Обняться,  пожать  руку,  поцеловать?  Ну
почему он не почистил зубы, почему пропал майоров чемодан с чистой рубашкой?
Он быстро завязал шнурок бантиком, крикнул: "Да?" - и  выпрямился,  готовясь
произвести самое лучшее, самое мужественное впечатление.
     Дверь открылась. На пороге стояла мисс Эйми, бережно поддерживая руку в
перчатке другой рукой; она приветливо кивнула,  направилась  к  нему,  и  он
заметил у нее намечающиеся пушистые усики.
     - Доброе утро, - сказал он и с улыбкой протянул руку. Конечно,  он  был
разочарован, но вместе с тем почему-то ощутил облегчение.
     С  недоуменным  выражением  на  сухоньком  личике  она  посмотрела   на
протянутую руку. Покачала головой, прошла мимо и остановилась  перед  окном,
спиной к Джоулу.
     - Первый час, - сказала она.
     Улыбка у него на лице вдруг сделалась деревянной и ненужной. Он спрятал
руки в карманы.
     - Жаль, что ты приехал вчера так поздно:  Рандольф  собирался  устроить
более веселую встречу. - Голос ее  звучал  жеманно,  утомленно  и  напоминал
шипение спускаемого воздушного шарика. - Но это даже к  лучшему:  понимаешь,
бедное  дитя  страдает  астмой,  вчера  у  него  был  ужасный  приступ.   Он
рассердится, что я не сказала ему о твоем приезде, но лучше ему  посидеть  в
комнате - хотя бы до ужина.
     Джоул не знал, что ответить. Он вспомнил, что  Сэм  Редклиф  говорил  о
каком-то  двоюродном  брате,  а  одна  из  сестер,  Флорабела,  -  о  кузене
Рандольфе. Во всяком случае, судя  по  словам  Эйми,  Рандольф  должен  быть
мальчиком примерно его возраста.
     - Рандольф - наш двоюродный брат, и очень тебя почитает, - сказала она,
повернувшись к нему. Резкий солнечный свет подчеркивал ее  бледность,  а  ее
крохотные глаза теперь смотрели на Джоула  пристально,  с  настороженностью.
Лицо ее было как бы не в фокусе  -  как  будто  под  нерасполагающей  маской
глупого жеманства жила и хотела объявиться совсем другая личность; в минуты,
когда она забывала следить  за  собой,  в  расплывчатости  этой  угадывались
смятение, паника, и речь ее звучала так, как будто она не вполне  уверена  в
том, что означает каждое слово.
     - У тебя остались деньги or тех, что мой муж перевел миссис Кендал''
     - С доллар, наверно, - сказал он и  неохотно  протянул  ей  кошелек.  -
Ночевка в кафе дорого стоила.
     - Пожалуйста, оставь себе.  Просто  хотела  выяснить:  разумный  ли  ты
мальчик, бережливый? - И вдруг с раздражением спросила: Почему  ты  мнешься?
Тебе надо в одно место?
     - Нет, нет, - он почувствовал себя так, словно обмочился при  людях.  -
Нет.
     - К сожалению, у нас нет современных удобств.  Рандольф  против  такого
рода приспособлений. Но там,  -  она  кивнула  на  умывальник,  -  в  нижнем
отделении для тебя стоит ночной горшок.
     - Да, - сказал убитый Джоул.
     - И электричество мы, конечно, не провели. У нас есть свечи и лампы;  и
те и другие приманивают мошек, но все-таки, ты что предпочтешь?
     - То, чего у вас больше, - сказал он, хотя на самом деле хотел свечи  -
они напоминали о Секретной девятке Сент-Дивал-стрит, уличном клубе  сыщиков,
которого он был казначеем и официальным историком. И  он  вспомнил  собрания
клуба, когда в бутылках из-под кока-колы горели длинные свечи, украденные  в
магазине мелочей, и Высший агент номер один  Сэмми  Силверстайн  использовал
старую коровью кость в качестве председательского молотка.
     Мисс Эйми взглянула на кочергу, почти закатившуюся под высокое кресло.
     - Ты не мог бы поднять это и поставить к камину?  Я  сюда  заходила,  -
объяснила она, пока он выполнял ее просьбу, - а в  комнату  залетела  птица;
так неприятно... тебя не разбудили?
     Джоул замешкался с ответом.
     - Кажется, я что-то слышал. И проснулся.
     - Ну, двенадцати часов сна вполне достаточно. - Она  села  в  кресло  и
скрестила ноги, тонкие, как спички; на ней были белые  туфли  без  каблуков,
вроде тех, что носят больничные сестры. - Да, утро кончилось, и опять  жара.
Какое неприятное время - лето.
     Ее отчужденная манера  вести  разговор  больше  не  вызывала  у  Джоула
враждебности, а только некоторую неловкость. Вообще женщины  ее  возраста  -
между сорока пятью и пятьюдесятью -  были  с  ним  довольно  ласковы,  и  он
воспринимал их симпатию как должное; если же, в редких случаях, расположения
не возникало, он  знал,  с  какой  легкостью  может  его  добиться:  улыбка,
печальный взгляд, тонкий комплимент:
     - Знаете, мне так нравятся ваши волосы - очень цвет красивый.
     Лесть не произвела явного действия, поэтому:
     - И комната такая хорошая.
     Тут он попал в цель.
     - Я всегда считала, что это самая милая комната в доме.  Здесь  родился
кузен Рандольф: на этой самой  кровати.  И  Анджела  Ли,  мать  Рандольфа...
красавица... родом из Мемфиса... здесь умерла... всего несколько лет  назад.
С тех пор мы комнатой не пользовались. - Она вдруг вскинула  голову,  словно
услышав далекий  звук;  прищурилась,  потом  совсем  закрыла  глаза.  -  Ты,
наверное, обратил внимание на вид из окна?
     Джоул признался,  что  нет,  и  вежливо  подошел  к  окну.  Внизу,  под
огненными волнами зноя, лежал сад - спутанные заросли сирени  и  зебролистой
калатеи, бегонии, плакучих ив с понурыми ветвями в нежно  мерцающем  кружеве
листьев  и  низкорослых,  как  на  восточной  гравюре,  вишен,   раскинувших
полуденному  солнцу  свою  грубую  зелень.  Не  запущенность  была  в   этом
продолговатом участке джунглей, а словно кто-то буйный расшвырял как  попало
невероятную смесь семян. Трава, цветы, кусты и лозы - все сбилось в сплошную
массу. Мощные магнолии и мыльные деревья охватывали  сад  глухой  стеной.  А
напротив  дома,  в  дальнем  конце,  высилось  нечто   необыкновенное:   как
растопыренная рука, торчали из земли пять белых желобчатых  колонн,  сообщая
всему вокруг  вид  древней,  навещаемой  призраками  руины;  дикий  виноград
карабкался по этим ненадежным  опорам,  а  о  среднюю  колонну  точил  когти
тигровый кот.
     Мисс Эйми поднялась и стала рядом с ним. Она  была  сантиметра  на  три
ниже Джоула.
     - В школе на уроке древней  истории  нам  надо  было  рисовать  колонны
наподобие этих. Мисс Кадински сказала, что у меня получилось лучше  всех,  и
повесила рисунок на доску объявлений, - похвасталась  она.  -...  Колонны...
Рандольф их  тоже  обожает;  они  были  частью  старой  боковой  террасы,  -
продолжала она задумчиво. - Анджела Ли -  молодая  невеста,  только  что  из
Мемфиса, а я ребенок, младше тебя. Вечерами мы сидели  на  боковой  террасе,
пили вишневую воду, слушали  сверчков  и  ждали  восхода  луны.  Анджела  Ли
вышивала шаль для меня - как-нибудь ее увидишь, Рандольф накрыл  ею  стол  у
себя в комнате... обидно, пропадает вещь. - Она говорила так тихо, как будто
обращалась только к себе самой.
     - А террасу снесло ветром? - спросил Джоул.
     - Сгорела, - сказала она, протирая рукой в перчатке кружок  на  пыльном
стекле. - Это случилось в декабре за неделю до Рождества, и в доме  не  было
никого, кроме Джизуса Фивера, а он уже тогда был совсем стариком.  Никто  не
знает, как начался пожар и как кончился; вспыхнул  ни  с  того  ни  с  сего,
уничтожил столовую, музыкальную комнату, библиотеку...  и  погас.  Никто  не
знает.
     - А этот сад - на месте того, что сгорело? Ух и большущий же  дом  был,
наверно.
     - Там, где  ивы  и  золотарник,  была  музыкальная  комната,  и  в  ней
устраивали балы; небольшие, конечно, -  Анджела  Ли  немногих  принимала  из
местных... И все  уже  умерли,  кто  бывал  на  ее  вечерах;  мистер  Кейси,
насколько я знаю, скончался в прошлом году, а он был последний.
     Джоул глядел на зеленую  чащу,  пытаясь  представить  себе  музыкальную
комнату и танцоров ("Анджела Ли играла на арфе,  -  говорила  мисс  Эйми,  -
мистер Кейси на рояле, Джизус Фивер на скрипке, хотя он нигде не  учился,  а
Рандольф-старший пел -  самый  красивый  мужской  голос  в  штате,  так  все
считали"), но ивы были ивами, золотарник - золотарником, а танцоры - умерли,
исчезли. Полосатый кот проскользнул под сиренью, скрылся в высокой траве,  и
сад остекленел, затаился, замер.
     Мисс Эйми вздохнула и неслышно отошла в тенистую глубину комнаты.
     - Твой чемодан на кухне, - сказала она.  -  Спустимся,  посмотрим,  чем
тебя угостит Миссури.

     Оконце с матовым стеклом освещало  длинный  верхний  коридор  жемчужным
светом, наподобие того, какой нацеживается в комнату во время  дождя.  Обои,
как можно было догадаться, кроваво-красные в прошлом, выцвели во  фреску  из
багровых волдырей и географических пятен. Дверей, включая Джоулову,  было  в
коридоре четыре - внушительных дубовых дверей с тяжелыми бронзовыми ручками,
- и Джоул подумал: какая из них, если ее открыть, приведет к отцу?
     - Мисс Эйми, - сказал он, когда  они  стали  спускаться,  -  где  папа?
Пожалуйста, скажите, мне можно его увидеть?
     Она не ответила. Она шла несколькими ступенями ниже его, скользя  рукой
в перчатке по изогнутым темным перилам, и каждая  ступенька  вслух  отмечала
изящество ее шажков. Седая прядь в ее блеклых волосах напоминала молнию.
     - Мисс Эйми, я про папу...
     Да что с ней, черт  возьми?  Глуховата,  как  двоюродная  сестра  Лоис?
Лестница привела в круглый зал, который он запомнил со вчерашней ночи; здесь
зеркало в рост замкнуло его голубоватое отражение;  зеркало  как  в  комнате
смеха: Джоул колыхался медузой в его искривленном пространстве. Зал был уныл
и не обставлен: только кедровый комод да керосиновый фонарь на нем. Слева  -
арка, за нею  -  сумрак  большой  загроможденной  гостиной;  справа  лиловый
бархатный занавес со многими потертостями, блестящими  как  иней  на  зимней
траве. Она прошла сквозь него, раздвинув складки. Еще один  холл,  еще  одна
дверь.
     В кухне никого. Джоул сел на тростниковый стул  перед  большим  столом,
застеленным клетчатой клеенкой, а  мисс  Эйми  вышла  на  заднее  крыльцо  и
закричала: "Эгей, Миссури", - как старая совка.
     Ржавый будильник на столе, лежа ничком, тикал, тикал. Кухня просторная,
но темноватая, всего с одним окном - и  за  ним  плотно  сомкнулись  меховые
листья инжира; к тому же и дощатые стены были сине-серые,  цвета  пасмурного
неба, и печь, дровяная реликвия, где сейчас плясал  огонь,  была  черной,  и
черным - конус дымохода, уткнувшийся в низкий потолок. Вытертый линолеум  на
полу, как в кухне у Эллен, - и это было единственное, что  напомнило  Джоулу
дом.
     А потом, когда он сидел один в тихой кухне, им овладела ужасная  мысль:
а что, если отец уже видел его? Вообще, следил за ним с  самого  приезда,  и
даже в эту минуту за ним  наблюдает?  Такой  старый  дом  должен  быть  весь
продырявлен тайными ходами, и в картинах вместо глаз на самом деле глазки. И
отец думает: этот пигмей  -  самозванец;  мой  сын  был  бы  выше,  сильнее,
красивее, наряднее. Что, если он сказал мисс Эйми:  дайте  этому  маленькому
обманщику поесть и пусть идет своей дорогой? Боже, добрый, милостивый,  куда
идти-то? В дальние страны, сделаться там шарманщиком  с  обезьянкой,  одетой
по-кукольному, или слепым уличным певцом, или нищим продавать карандаши?
     - Бог знает что, Миссури, почему ты не можешь посидеть на  одном  месте
больше пяти секунд?
     - Дров нарубить надо. Надо мне дров нарубить?
     - Не дерзи мне.
     - Я никому не дерзю, мисс Эйми.
     - Если это не дерзость - что это?
     - Фьюю!
     Поднялись на крыльцо и распахнули сетчатую дверь: мисс  Эйми  с  белым,
скисшим от раздражения лицом  и  грациозная  молодая  негритянка  с  охапкой
щепок, которые она сбросила в ящик у плиты.  За  этим  ящиком  Джоул  увидел
майорский чемодан.
     Расправляя пальцы шелковой перчатки, мисс Эйми сказала:
     - Миссури происходит or Джизуса Фивера. Она его внучка.
     - Счастлив познакомиться с вами, - в лучшем  стиле  танц-класса  сказал
Джоул.
     - Я  тоже,  -  отозвалась  девушка,  занявшись  своим  делом.  -  Добро
пожаловать... - она уронила сковороду, - в Лендинг.
     - Если не остережемся, театральным шепотом возвестила мисс Эйми, -  нас
ждут серьезные осложнения. Какой грохот: Рандольф выйдет из себя.
     - Так устаю иногда, - пробормотала Миссури.
     - Она хорошо стряпает... когда в настроении, -сказала мисс Эйми. - Тебя
накормят. Но не объедайся - по воскресеньям мы рано ужинаем.
     Миссури спросила:
     - На службу придете, мэм?
     - Сегодня нет, - рассеянно ответила мисс  Эйми.  -  Ему  хуже,  намного
хуже.
     Миссури положила сковороду на полку и понимающе кивнула.  Потом,  глядя
Джоулу в глаза:
     - Мы тебя ждем, молодой человек.
     Это напоминало шифрованные переговоры, к которым часто прибегали  члены
Секретной девятки Сент-Дивал-стрит для блага и смущения посторонних.
     - По воскресеньям  Миссури  и  Джизус  устраивают  у  себя  молитвенные
собрания, - объяснила мисс Эйми.
     - Я играю на аккордеоне, и мы поем, - сказала Миссури. - Очень весело у
нас.
     Но Джоул, видя, что мисс Эйми намерена удалиться, не слушал  негритянку
- его занимало сейчас более важное дело:
     - А отец...
     - Да? - Мисс Эйми задержалась в дверях. Язык не повиновался Джоулу.
     - Можно мне... увидеть его? - выдавил он.
     Она потрогала дверную ручку.
     - Понимаешь, он нездоров. Не думаю, что для него будет  полезна  сейчас
ваша встреча - ему очень трудно разговаривать. Но  если  ты  хочешь,  -  она
развела руками, - я спрошу.

     Куском кукурузного хлеба Джоул досуха протер тарелку  после  яичницы  с
мамалыгой, политой мясным соусом.
     - Душа радуется,  когда  мальчик  кушает  с  удовольствием,  -  сказала
Миссури. - Только на прибавку не надейся - в спину вступило, хоть  ложись  и
помирай. Глаз не  сомкнула  всю  ночь:  у  меня  простреливание  началось  с
детства, лекарства столько перепила, что целый флот потонет, а пользы -  кот
наплакал. Тут подальше на дороге колдунья жила,  миссис  Гас  Хьюли,  делала
хороший  волшебный  отвар  -  этот  помогал  несколько.  Белая  дама,  такое
несчастье потерпела. Упала в старую индейскую могилу, а вылезти не смогла  -
ветхая вся уже.
     Высокая, мощная, грациозная, похожая на гибкую  черную  кошку,  Миссури
уверенно и бесшумно расхаживала босиком по кухне,  и  в  свободной,  текучей
походке ее была прекрасная, царственная чувственность. Она была узкоглаза  и
черна, как старая чугунная плита; курчавые волосы стояли дыбом на ее голове,
как будто она увидела привидение, а губы были толстые и фиолетовые. Длина ее
шеи заставляла задуматься, потому что  это  был  каприз  природы,  настоящий
человек-жираф, и Джоул вспомнил фотографии,  некогда  вырезанные  из  "Нэшнл
джиографик",  странных  африканских  дам   с   многочисленными   серебряными
ошейниками, вытягивавшими  их  шеи  до  невероятной  высоты.  Ожерелий  она,
понятно, не носила, но середину возвышающейся  шеи  перехватывал  пропотелый
голубой в горошек платок.
     - Мы с дедушкой ждем тебя на нашу службу,  -  сказала  она,  налив  две
чашки кофе и по-мужски оседлав стул напротив него. У нас в  заду  сада  свой
дом имеется, ты туда подлети после, устроим себе веселье.
     - Приду, если смогу, - я сегодня первый день здесь,  и  папа,  наверно,
захочет, чтобы я его навестил, - с надеждой сказал Джоул.
     Миссури вылила свой кофе в блюдце, подула на него, перелила  обратно  в
чашку, отсосала и чмокнула губами.
     - Нынче воскресенье, день Господень, объявила она. - Ты  веруешь  ли  в
Него? В Его силу исцеляющую веруешь?
     - В церковь хожу, ответил Джоул.
     - Нет, я не о том говорю. К примеру вот, когда про Бога  думаешь,  тебе
какие мысли в голову приходят?
     - Ну, всякие, - сказал он, хотя на  самом  деле,  когда  ему  случалось
вспомнить, что Бог на небе, наверное, ведет учет  его  поступков,  думал  он
только об одном: о деньгах - о 25-центовых монетах, получаемых от матери  за
каждый  выученный  стих  из  Библии,  о  10-центовых,  вместо  тарелки   для
пожертвований в воскресной  школе  оседавших  в  "Газ-водах  Габальдони",  о
звонком дождичке серебра, просыпаемом прихожанами в церкви. А любил он  Бога
не особенно: слишком часто Бог предавал Джоула.
     - Ну, всякие молитвы читаю.
     - Когда я про Него думаю, я думаю про то,  что  сделаю,  когда  дедушка
отойдет, сказала Миссури и поболтала  кофе  во  рту.  Расправлю  крылышки  и
полечу на север в красивый город... Ну, в Вашингтон, округ Колумбия.
     - А здесь тебе плохо жить?
     - Детка, молод ты еще, не все можешь понять.
     - Мне тринадцать лет, - объявил он. - Ты даже удивишься, сколько  всего
я знаю.
     - Эх, мальчик, в стране полно  таких  людей  -  все  знают,  ничего  не
понимают. Полно.- И она постукала  пальцем  по  верхним  зубам:  у  нее  был
щегольской золотой зуб, и Джоул подумал, что  постукивание  эго  произведено
для того, чтобы привлечь к нему внимание. - Ну, во-первых, я тут одинокая; я
всегда говорю: ты одиночества не нюхала, покамест в Лендинге  не  пожила.  И
мужчин  тут  нету  для  меня  интересных  -  теперь  нету:  был  один  такой
стервятник, Кег, но он сделал надо мной преступление и на каторгу угодил - и
поделом ему, извергу бесстыжему. Я девочкой четырнадцати лет была, когда  он
эту  вредность  надо  мной  сделал.  Тугой  клубок  мух,   вертевшийся   над
сахарницей, рассыпался во все стороны от раздраженного взмаха ее  руки.Кегом
Брауном его звали, вот как.
     Пальцем она натерла зуб до еще большего блеска, а узкие  глаза  ее  тем
временем изучали Джоула; глаза были как две черные виноградины или два диска
черного фарфора и глядели умно из миндалевидных прорезей.
     - Мне город - сладкая отрава, потому  что  росла  в  Сент-Луисе  -  это
дедушка увез меня сюда, чтобы ухаживала за  ним  в  последние  дни.  Дедушке
тогда за девяносто было, думали, ему недолго на этом  свете  осталось,  я  и
приехала. Тому тринадцать лет, и  теперь,  сдается  мне,  дедушка  переживет
Мафусаила. Не думай,  дедушку  я  люблю,  но  когда  он  умрет,  я  улечу  в
Вашингтон, округ Колумбия, или в Бостон, Коннектикут. Вот про что  я  думаю,
когда думаю о Боге.
     - А почему не в Нью-Орлеан? - спросил  Джоул.  -  В  Нью-Орлеане  какие
хочешь красивые мужчины.
     - Э, в Нью-Орлеан меня не тянет. Не в одних мужчинах дело: я хочу туда,
детка, где снег есть, а то все солнце да солнце. Я в снегу  хочу  ходить  по
колено и смотреть,  как  он  падает  с  неба  большими  комьями.  Красота...
красота. Ты видел снег?
     Слегка задохнувшись, Джоул соврал, что видел вне  всякого  сомнения,  -
обман простительный, ибо ему страшно хотелось увидеть доподлинный  снег,  на
втором месте после обладания алмазом  "Кохинор",  каковое  было  его  высшей
тайной мечтой. Иногда в пустые, скучные послеобеденные часы он сидел на краю
тротуара на Сент-Дивал-стрит и грезил большими жемчужными снеговыми  тучами,
просеивающимися безмолвно и холодно сквозь ветви сухих, пыльных деревьев.  В
августе сыпался снег и серебрил глазурью тротуар, призрачные  хлопья  коркой
схватывали его волосы, одевали крыши, превращали закопченный старый  квартал
в безмолвную, стылую белую  пустыню,  где  обитал  только  он  да  небольшой
чудо-зверинец: антилопы-альбиносы, птицы юнко с кремовой грудью; встречались
еще и люди, такие фантастические личности, как  Мистер  Мистерия,  эстрадный
маг,   Лаки   Роджерс,   киноартист,   и   Мадам   Вероника,   гадалка    из
кафе-кондитерской во Вье-Карре.
     - Я видел снег во время бури в  Канаде,  -  сказал  он,  хотя  севернее
Ричмонда в Виргинии отродясь не бывал. - Мы заблудились в горах, мама и я, и
снег валил прямо тоннами. Целую неделю жили в ледяной  пещере  и  все  время
шлепали друг друга, чтобы  не  уснуть:  уснешь  в  снегу  можешь  вообще  не
проснуться.
     - А что потом? - спросила Миссури, недоверчиво прищурив глаза.
     - А дальше - хуже и хуже. Мама плакала, слезы замерзали у ней на щеках,
как маленькие пульки, и все время мерзла...
     Ничто не могло ее согреть - ни теплые шерстяные одеяла, ни горячий пунш
тети Эллен.
     По ночам в горах завывали голодные волки,  а  я  молился...  Молился  в
темном гараже, и в школьной уборной, и в первом ряду кинотеатра  "Немо",  не
замечая гангстерских битв на волшебном экране.
     Снег все падал, и большой сугроб завалил выход из пещеры, но, хм...
     Застопорило. Конец очередной  субботней  серии,  герой  заперт,  камера
медленно наполняется газом.
     - И?
     - И человек в красном мундире, из канадской конной полиции, спас нас...
меня то есть: мама уже замерзла.
     Миссури разоблачила его, причем с брезгливостью:
     - Длинную сказку завернул.
     - Честное слово, святой крест, - Джоул перекрестился.
     - Ага. Твоя мама в постели умерла болезнью. Мистер Рандольф говорил.
     Почему-то, сочиняя эту небылицу, Джоул сам верил каждому слову; пещера,
волчий вой - все это казалось реальнее, чем Миссури с ее длинной  шеей,  чем
сумрачная кухня или мисс Эйми.
     - Не проболтаешься, а, Миссури? Что я врун.
     Она потрепала его по руке.
     - Конечно, нет, мой сладкий. Подумать, так неплохо было бы, кабы мне по
четверть доллара платили за каждую мою брехню. А ты еще и плетешь складно, я
люблю такие слушать. Мы с тобой ладить будем отлично: я только на восемь лет
старше, а ты в школе учился. - Голос у нее  был  как  растаявший  шоколад  -
теплый и нежный. - Давай дружить.
     - Давай, - сказал Джоул и поднял в честь этого чашечку с кофе.
     - А еще, зови меня Зу. Зу - мое правильное имя,  меня  все  так  звали,
пока дедушка не выдал, что оно - от Миссури; это, значит, штата,  где  город
Сент-Луис. И пошло - мисс Эйми с мистером Рандольфом, они чинные, -  Миссури
то, да Миссури се, с утра до ночи. Тьфу. Ты зови меня Зу.
     Джоул не упустил представившуюся возможность:
     - А мой папа так зовет?
     Она залезла рукой в лиф своего бумажного  платья  и  вынула  серебряную
пудреницу. Открыла, взяла щепотку  нюхательного  табаку  и  втянула  широким
носом.
     - "Счастливый миг" - самый лучший сорт.
     - Он очень болен - мистер Сансом? - не отставал Джоул.
     - Нюхни, - сказала она и протянула пудреницу.
     Боясь обидеть ее, он повиновался. Рыжий порошок противно обжег нос, как
перец: Джоул чихнул, из глаз хлынула вода,  и  он  пристыженно  закрыл  лицо
руками.
     - Ты смеешься или плачешь, мальчик?
     - Плачу, - хныкнул он и на этот раз почти не солгал. -  Все  оглохли  в
доме.
     - Я не глухая, золотко, - ответила Зу, искренне расстроившись.  У  меня
спина болит и в желудке дрожание, но я не глухая.
     - А почему тогда все ведут себя так странно? Как  спросишь  кого-нибудь
про мистера Сансома, так, можно подумать... можно подумать... и в городе  то
же самое...
     Зу обеспокоенно оглянулась на окно,  где  фиговые  листья  прильнули  к
стеклу, как зеленые внимательные уши.
     - Мисс Эйми тебе сказала - он не очень здоровый.
     Мухи опять жужжали над сахарницей, инвалид будильник тикал громко.
     - Он умрет? - спросил Джоул.
     Ножки стула скрежетнули по полу. Зу уже стояла и из  колодезного  ведра
споласкивала сковородки в лохани.
     - Мы друзья, и хорошо, - сказала она, повернув к нему голову. -  Только
не спрашивай меня никогда  про  мистера  Сансома.  Мисс  Эйми  сама  за  ним
ухаживает. Ее спрашивай. Мистера Рандольфа спрашивай.  Я  вообще  к  мистеру
Сансому касательства не имею, даже кушать ему не  готовлю.  Нам  с  дедушкой
своих забот хватает.
     Джоул защелкнул пудреницу и вертел в руках, разглядывая  необыкновенную
работу.  Серебро  было  вырезано  как  панцирь  черепахи,  крышку   украшала
настоящая  бабочка  под  тонким  слоем  стекла;  крылья  бабочки   светились
мглисто-оранжевым светом восходящей луны. Такая тонкая  вещь,  рассудил  он,
предназначалась не для простого табака, а  для  редкостных  золотых  пудр  с
любовными зельями, приворотных порошков.
     - Вот как - своих хватает.
     - Зу, где ты это взяла?
     Она стояла на коленях и, вполголоса ругаясь, выгребала из  печки  золу.
Отсветы огня переливались на черном лице и двумя желтыми искрами  плавали  в
черных глазах, вопросительно скосившихся сейчас на Джоула.
     - Коробочку? Мистер Рандольф  подарил  на  Рождество,  давно  еще.  Сам
сделал, он таких красивых штучек много делает.
     Джоул  рассматривал  пудреницу  с  глубоким  почтением;   он   мог   бы
поклясться, что она из магазина. С отвращением вспомнил собственные опыты  в
изготовлении подарков - вешалок для галстуков,  инструментальных  ящичков  и
тому подобного: жалчайшие поделки рядом с этим. Утешился мыслью,  что  кузен
Рандольф, наверное, старше, чем он предполагал.
     - Я в ней держала краснилку для  щек,  -  сказала  Зу,  подходя,  чтобы
забрать свое сокровище. Прежде чем спрятать его за  пазуху,  она  взяла  еще
понюшку. Но коли в Нун-сити я больше не ездю  -  два  года  уж  не  была,  -
подумала, сгодится "Счастливый миг" держать в сухости. Что толку  краситься,
когда для женщины кавалеров нет интересных... Нету их тут. - Она  уставилась
взглядом на солнечные конопушки, обсыпавшие линолеум,  и  лицо  ее  сморщила
злая гримаса. - Кег Браун, кандальник тот, что мне вред  сделал,  хорошо  бы
его там на пекло  это  вывели,  кайлом  стофунтовым  помахать.  -  И  слегка
прикоснулась к длинной шее, словно там болело. - Ладно, - вздохнула  она,  -
пойду, пожалуй, дедушку накормлю - отнесу лепешку с патокой, а то он  небось
совсем голодный.
     Джоул  равнодушно  наблюдал,  как  она   отламывала   кусок   холодного
кукурузного хлеба и наливала до половины в банку густую патоку.
     - Сделал бы ты себе рогатку да пошел птичек набил, - предложила она.
     - Папа, может, сейчас  позовет.  Мисс  Эйми  сказала,  что  спросит,  -
наверно, я лучше тут побуду.
     - Мистер Рандольф любит мертвых птичек, особенно с красивым пером. Чего
тебе в темной кухне сидеть? - Бесшумно ступая босыми ногами, она направилась
к двери.- На службу приходи, слышишь?

     Угли в печке подернулись пеплом, старые изношенные  часы  стучали,  как
сердце больного, пятна солнечного света на  полу  раздвигались  и  тускнели,
тени фиговых листьев, льнувшие к стенам, слились в сплошную дрожащую  массу,
похожую на хрустальный студень  медузы.  Мухи  шастали  по  столу,  потирали
волосатые лапки, гудели  и  пели  у  него  над  ухом.  Спустя  часа  два,  -
показавшиеся пятью, - когда Джоул поднял будильник и взглянул на обшарпанный
циферблат, будильник сразу стал, и в кухне прекратилась  всякая  жизнь;  три
двадцать показывали гнутые стрелки - три,  пустое  средостение  бесконечного
убывающего дня. Она не появлялась. Джоул проскреб пятерней  волосы.  Она  не
появлялась - и все это какой-то сумасшедший розыгрыш.
     От неподвижности у него затекла нога, и, когда он встал, кровь побежала
по ней иголочками. Он захромал вон из кухни, в  холл,  жалобно  зовя:  "Мисс
Эйми. Мисс Эйми".
     Он раскинул лиловые занавеси и вошел в залитый  угрюмым  светом  пустой
полированный зал навстречу своему отражению, плававшему в волнистом зеркале;
искаженная широкоротая физиономия смотрела оттуда одним глазом и  напоминала
подтаявшего воскового идола; губы вытянулись  в  полупрозрачную  нить,  глаз
выставился из лица. "Мисс Эйми... кто-нибудь!"

     Где-то в учебнике утверждалось, что, по всей  вероятности,  Земля  была
некогда раскаленным добела шаром, подобным Солнцу; сейчас, стоя в  опаленном
саду, Джоул вспомнил это. Он вышел сюда по тропинке, которая вела от фасада,
вокруг дома и сквозь стену деревьев. Здесь, в зарослях, одни  растения  были
выше его головы, другие усажены острыми  шипами;  хрупкие,  свернувшиеся  от
солнечного жара листья хрустели под его осторожной  ногой.  Сухой  спутанный
бурьян доставал до пояса. Разогретые летние запахи душистых кустов и  черной
земли были крепким настоем, зудение шмеля жалило тишину. Больно было поднять
глаза,  потому  что  небо  горело  чистым  голубым  пламенем.   Стена   дома
возвышалась над садом как желтый утес, и  зеленые  полотна  плюща  обрамляли
каждое из восьми окон.
     Джоул топтался в жестких зарослях, пока не очутился у самой стены. Было
скучно, и он решил, что можно поиграть в "шпионов", подглядывательную  игру,
которой развлекались члены Секретной девятки от совершенного  уже  безделья.
Шпионажу предавались в Нью-Орлеане только после заката, поскольку днем  игра
могла закончиться фатально для участника: идея  ее  состояла  в  том,  чтобы
подобраться к чужому дому и незаметно заглядывать в  окна.  В  этих  опасных
вечерних разведках Джоул был свидетелем многих  занятных  сцен:  видел,  как
совершенно голая девушка танцевала под патефон, как  упала  замертво  старая
дама, задувавшая свечи на сказочном именинном торте, и - самое  изумительное
- как, стоя в паршивой комнатке, целовались двое взрослых мужчин.
     Гостиная в Скаллиз-Лендинге тянулась по всему  первому  этажу;  большую
часть безлюдного сумрачного интерьера скрывали  золотые  шторы,  подвязанные
шелковыми кистями, однако Джоул, приплюснув нос к стеклу, разглядел  тяжелые
кресла,  обсевшие  чайный  столик,  как  кружок  престарелых  толстых   дам.
Позолоченное кресло для двоих, обитое сиреневым бархатом,  ампирная  кушетка
возле мраморного камина и горка - одна из трех, остальные едва виднелись - с
фарфоровыми статуэтками, веерами и другими вещицами из слоновой кости. Прямо
напротив него на столе - японская пагода  и  изящная  лампа  с  ярко-красным
куполом и подвесками, похожими на сосульки, только драгоценные.
     Он отодвинулся  от  окна  и  перешел  на  другую  сторону  сада  -  под
удлинившуюся тень ветлы. Алмазное сверкание  послеполуденного  неба  слепило
глаза, а все тело было  покрыто  скользким  потом,  словно  у  намазавшегося
маслом борца; такая погода, конечно,  не  могла  не  испортиться.  За  садом
прокукарекал петух, и  крик  его  прозвучал  горестно,  печально,  как  плач
паровоза в ночи. Паровоз. Хотел бы он сейчас сидеть в поезде и  ехать  прочь
отсюда, подальше. Вот если бы отца повидать!  Мисс  Эйми  -  вредная  старая
стерва. Мачехи все такие. Пусть только попробует  тронуть.  Он  ее  отбреет,
будь здоров. Он довольно храбрый. Кто отлупил Сэмми Силверстайна - в октябре
тому год будет? Но вообще Сэмми хороший  малый,  можно  считать.  Интересно,
какую шкоду он сейчас затеял. А может, сидит в кинотеатре  "Немо",  трескает
воздушную кукурузу; да там, наверно, и сидит - как раз  сегодня  на  дневном
сеансе должны были показывать эту страшную картину  с  Лаки  Роджерсом,  где
чокнутый профессор превращает его в кровожадную гориллу. Надо же - именно ее
пропустить! Черт! Так, а что, если  он  действительно  вдруг  решит  смазать
пятки? Чем плохо -  обзавестись  шарманкой  и  обезьяной?  Кроме  того,  при
газировке всегда можно  устроиться:  если  так  сильно  любишь  мороженое  с
газировкой, неужели сам не научишься готовить? Черт!
     "Та-та-та-та" - заговорил его пулемет, когда он  бросился  в  атаку  на
пять разрушенных колонн. И вдруг на полпути между колоннами  и  золотарником
он наткнулся на колокол. Колокол вроде тех, которые сзывали  рабов  с  поля;
металл его был плесневело-зеленый, а помост под ним  сгнил.  Пораженный,  он
присел по-индейски на корточки и сунул голову в металлическую пасть; повсюду
висел пух  полуистлевшей  паутины,  и  стройная  зеленая  ящерица,  струйкой
мчавшаяся  по  ржавой  полости,  вильнула,  стрельнула  языком  и   воткнула
булавочные глазки в Джоула, вынудив его к беспорядочному отступлению.
     Он поднялся, посмотрел на желтую стену и  стал  прикидывать,  какое  из
верхних окон - его, какое - отцово,  какое  -  кузена  Рандольфа.  Тут-то  и
увидел он странную даму. Раздвинув  занавески  в  левом  угловом  окне,  она
улыбалась и кивала ему, то ли одобрительно, то ли  приветственно;  была  она
при этом совершенно Джоулу неизвестна: туманная материя  ее  лица,  потекшая
зефирообразная поверхность напомнили  его  собственное  зыбкое  отражение  в
волнистом  зеркале  пустого  зала.  А  седая  прическа  походила  на   парик
исторической персоны:  башня  взбитых  белых  волос  с  жирно  извивающимися
локонами. Кто бы ни была она (полнейшая  тайна  для  Джоула),  ее  внезапное
появление ввергло  сад  в  транс:  бабочка  застыла  на  стебле  георгина  и
перестала мигать крыльями, наждачное "фа" шмеля сточилось и  смолкло.  Вдруг
занавески упали на место, окно опустело, Джоул сделал шаг  назад,  наткнулся
на колокол, и в жаркой тишине повисла резкая надтреснутая нота.

     - 3 -

     "О, Господи!" ТОП. "О, Господи!" ТОП. "Повсюду с тобою рядом буду...  А
с дьяволом нигде!.."
     Зу выжимала музыку из маленького аккордеона и топала босой  ступней  по
хлипкому полу веранды. "А дьявол слезы льет, не хочет  верить  чуду,  что  с
ним, когда помру, уже  вовек  не  буду".  Протяжный  крик:  золотая  щербина
вспыхивала в страшном вулкане ее рта, а выписанный по почте аккордеон  делал
вдох-выдох, точно гофрированное бумажное легкое в перламутровой раковине.
     Зяблик давно уже слал скрипучие предупреждения из убежища в  бузине,  а
солнце было заперто в гробнице туч, тропических туч, ползших по низкому небу
и уже сплотившихся в исполинскую серую гору.
     Джизус Фивер сидел среди груды красивых лоскутных  подушек  в  качалке,
сделанной из старых бочарных клепок; благоговейный фальцет его  дрожал,  как
неверная трель окарины, и время от времени он поднимал руки, чтобы  слабо  и
беззвучно хлопнуть в ладоши. "... Не хочет верить чуду..."
     Примостившись вровень с верандой на пне,  обсыпанном  поганками,  Джоул
попеременно обращал глаза и слух к веселью Зу и к явлениям в небе; мгновение
оцепенелого буйства, что иногда предшествует летней грозе, сковало притихший
двор,  и  в  таинственном  блескучем  свете  ржавые  ведра   со   стелющимся
папоротником,  развешенные  кругом  веранды,   как   праздничные   фонарики,
озарились изнутри слабым  зеленым  огнем.  Влажный  ветерок  настраивался  в
стволах магнолий, доносил свежий  смешанный  запах  дождя,  сосны,  июньских
цветов с  отдаленных  полей.  Дверь  домика  распахнулась,  захлопнулась,  и
послышался треск жалюзи, опускаемых в большом доме.
     Зу выжала последний цветистый аккорд и отложила инструмент  в  сторону.
Стоячие ее волосы блестели от бриолина, и вместо  косынки  в  горошек  горло
перехватывала обтрепанная красная  лента.  Белое  платье  было  заштопано  в
десятке мест нитками разных цветов, а в ушах сияли искусственные бриллианты.
     "Если хлеба ни крошки нет у тебя, ты молись,  ты  молись.  Бога  любя".
Раскинув руки, как канатоходец, она спустилась во  двор  и  прошлась  вокруг
Джоула.
     "Если нет ни капли воды у тебя, ты молись, ты молись. Бога любя".
     Высоко в башнях мыльных  деревьев  ветер  мчался  стремительной  рекой;
захваченные его потоком листья исступленно пенились, как прибой на  небесном
берегу.  А  земля  с  каждой  минутой  словно  погружалась  все   глубже   в
темно-зеленую воду. Как донные водоросли  в  море,  колыхались  папоротники,
неясно и  загадочно  вырисовывалась  в  небе  хибарка  -  корпус  утонувшего
галеона, а Зу с ее вкрадчивой текучей грацией не могла  быть  не  кем  иным,
подумал Джоул, как русалкой, невестой старого утопленника-пирата.
     Тигровый желтый кот прыжками пронесся по двору и вскочил  на  колени  к
Джизусу Фиверу - тот самый кот,  который  шнырял  в  сирени.  Взобравшись  к
старику на плечо, он приткнулся хитрой мордой  к  высохшей  щеке  и  уставил
изумленные огнисто-рыжие глаза на Джоула. Негр погладил кота  по  полосатому
брюху, и кот замурлыкал. Если бы не кустики  побитой  молью  шерсти,  голова
Джизуса без шляпы была бы точь-в-точь  полированный  бронзовый  шар;  черный
костюм двойного против надобности размера ветхо окутывал утлый остов, а обут
был старик в крохотные оранжевые штиблеты  на  пуговицах.  Атмосфера  службы
сильно возбудила его, и он то и дело продувал нос меж пальцами  и  стряхивал
добычу в папоротник.
     Песня-крик  Зу  сопровождалась  ритмическим  топаньем  и  раскачиванием
серег, славших искры.
     "Если счастье твое ушло от тебя, ты молись, ты молись, Бога любя".
     Немая молния зигзагом раскроила  небо  вдали,  потом,  не  так  далеко,
другая - демонский белый треск  с  тяжелыми,  медленными  раскатами.  Мелкий
петух помчался в убежище под колодезным навесом, и треугольная тень вороньей
стаи пропахала тучи.
     - Зябну, - капризно пожаловался старик. - Все ноги  распухли  к  дождю.
Зябну... - Кот свернулся у него на коленях  и  свесил  голову,  как  увядший
георгин.
     Золотые вспышки в зеве Зу вдруг  превратили  сердце  Джоула  в  камень,
гремящий  посреди  грудной  клетки,  -  напомнили  одну  неоновую   вывеску.
Зажигалось: "Похоронное бюро Р. Р. Оливера". Гасло. "Похоронное бюро  Р.  Р.
Оливера". Гасло. "Загвазданное, но дерут умеренно", -  сказала  Эллен,  стоя
перед витриной  зеркального  стекла,  где  мертвенно  рдели  гладиолусы  под
электрическими  буквами,  предлагавшими  дешевый,  но  достойный  транзит  к
Царству и Славе. Ну вот, в который раз  он  запер  дверь  и  ключ  забросил:
заговор на борту, и даже отец имеет зуб против него, даже Бог. Где-то с  ним
сыграли злую шутку. Не знал  он  только,  кто  и  где.  Он  чувствовал  себя
отрезанным, безликим - каменный мальчик на трухлявом пне:  не  было  никакой
связующей нити между ним и  каскадом  бузинных  листьев,  низвергающимся  на
землю, и крутой затейливой кровлей Лендинга в отдалении.
     - Зябну. В постель хочу, укрыться. Гроза идет.
     - Не канючь, дедушка.
     Потом произошло необычное: словно  следуя  указаниям  кладоискательской
карты. Зу отмерила три шага в направлении хилого розового кустика и, хмурясь
в небо, сорвала с шеи ленту. Как ожерелье из багровой  проволоки,  горло  се
охватывал узкий шрам; она легонько провела по нему пальцем.
     - Когда приберешь Кета Брауна, Господи, пошли  его  обратно  в  поганом
собачьем виде, псом неприкасаемым, чтобы покоя не знал.
     Словно жестокий коршун пал с неба и вырвал у Джоула веки, заставив  его
глядеть выпученными глазами на горло Зу. Может быть, она такая же, как он, и
у мира зуб против нее. Черт возьми, не хотел бы он обзавестись таким шрамом.
Да куда же денешься, если вечно спереди опасность, а за спиной обман? Никуда
не денешься. Некуда. Мороз пробежал у него  по  спине.  Над  головой  ударил
гром. Содрогнулась земля. Он  спрыгнул  с  пня  и  в  развевающейся  рубашке
кинулся к дому; беги, беги, кричало ему  сердце,  и  -  хрясь!  -  стремглав
влетел, упал в шиповник.  Еще  одно  дурацкое  несчастье.  Видел  ведь  этот
шиповник, знал о препятствии и, как нарочно, сюда угодил. Однако жгучая боль
в расцарапанном теле будто  очистила  его  от  тоски  и  растерянности,  как
изгоняют дьявола в фанатических культах причинением себе  боли.  Зу  помогла
ему подняться и, увидев нежную тревогу на  ее  лице,  он  почувствовал  себя
дураком: ведь она ему друг, чего бояться?
     - Ну-ка, нехороший мальчик, сказала она, вытаскивая шипы из его брюк, -
что ж ты так погано поступаешь? Обидел нас с дедушкой. - Она  взяла  его  за
руку и повела на веранду.
     - Ке-ке-ке, - закудахтал Джизус, -  я  бы  так  упал  -  все  бы  кости
поломал.
     Зу  подняла  аккордеон,  прислонилась  к  столбу  веранды  и,  небрежно
растягивая  мехи,  сыграла  спотыкающуюся  нестройную  мелодию.  А  ее   дед
обиженным детским речитативом повторил  свои  жалобы:  он  сейчас  умрет  от
холода, ну и пускай, кому какое дело, жив он или умер? и почему Зу, коли  он
исполнил субботнюю службу, не уложит его  в  теплую  постель,  не  даст  ему
покой? есть же на свете злые люди, и какие творятся жестокости.
     - Замолчи и склони голову, дедушка, сказала Зу. - Мы кончим службу  как
положено. Мы скажем Ему наши молитвы. Джоул, детка, склони головку.
     Трое на веранде словно сошли с  ксилографии:  Старейшина  на  троне  из
великолепных подушек, с желтым животным на  коленях,  серьезно  глядящим  на
маленького слугу, который склонился в подводном свете у ног хозяина, и дочь,
похожая на черную стрелу, простерла над ними руки, как бы благословляя.
     Но не было молитвы в уме у Джоула - и даже ничего такого,  что  мог  бы
ухватить невод слов, ибо все его молитвы в прошлом,  за  одним  исключением,
состояли из простых, конкретных заказов: Господи, дай мне велосипед,  нож  с
семью лезвиями, коробку масляных красок. Ну как, как можно произнести  такие
неопределенные, такие бессмысленные слова:  "Господи,  позволь,  чтобы  меня
любили"?
     - Аминь, - прошептала Зу.
     И в то же мгновение, коротким вздохом, хлынул дождь.

     - 4 -

     - Нельзя ли несколько точнее? - сказал Рандольф, томно наливая херес. -
Она была толстая, высокая, худая?
     - Трудно было понять, - ответил Джоул.
     Снаружи, во тьме, дождь мыл  крышу  убористым  косым  звуком,  а  здесь
керосиновые лампы ткали в самых темных углах паутину мягкого света, и в окне
все отражалось, как в позолоченном зеркале. Пока что первый ужин в  Лендинге
складывался  для  Джоула  хорошо.  Он  чувствовал  себя  вполне  свободно  с
Рандольфом, и  тот  при  всякой  заминке  в  беседе  предлагал  новые  темы,
интересные и лестные для мальчика тринадцати лет: Джоул  весьма  удачно  (на
его взгляд) высказался по  вопросам:  "Обитают  ли  на  Марсе  люди?",  "Как
именно, по-твоему, египтяне  мумифицировали  покойников?",  "По-прежнему  ли
деятельны охотники за головами?" и  о  прочих  занимательных  предметах.  И,
скорее всего, под влиянием принятого хереса (вкус не  понравился,  но  грела
надежда напиться по-настоящему... будет о чем написать Сэмми Силверстайну!..
три рюмки опрокинул) Джоул упомянул о Даме.
     - Жара, - сказал Рандольф. - Пребывание с непокрытой головой на  солнце
иногда приводит к легким галлюцинациям. Ах, боже мой. Однажды, несколько лет
назад, проветриваясь в саду, я тоже явственно увидел, как цветок  подсолнуха
превратился в человеческое лицо, лицо  второразрядного  боксера,  которым  я
некогда восхищался, -  некоего  мексиканца  Пепе  Альвареса.-  Он  задумчиво
погладил подбородок и наморщил нос, как бы давая понять, что с этим именем у
него многое связано. Удивительное переживание настолько яркое, что я  срезал
цветок и засушил в книге; и по сей день, наткнувшись на него, я воображаю...
впрочем, это ни к селу ни к городу. Конечно,  виновато  солнце.  Эйми,  душа
моя, а ты какого мнения?
     Эйми, размышлявшая над тарелкой, растерянно подняла голову.
     - Нет, спасибо, мне хватит, - сказала она.
     Рандольф нахмурился, изображая досаду.
     - По обыкновению, далеко - срывает голубой цветок забвения.
     Ее узкое лицо растроганно смягчилось.
     - Сладкоречивый  негодяй,  -  сказала  она,  и  нескрываемым  обожанием
засветились ее остренькие глазки, сделавшись на миг почти прекрасными.
     - Итак, начнем с начала, - сказал он и рыгнул. (  -  Excusez-moi,  s'il
vous plait[*Извините, пожалуйста (франц.)(Здесь и далее  -  прим.  перев.)].
Китайский горошек, понимаете ли; абсолютно несварим). - Он  изящно  похлопал
себя по губам. - Так о чем я ах, да... Джоул отказывается верить, что мы  не
привечаем духов в Лендинге.
     - Я этого не говорил, - возразил Джоул.
     - Разговорчики Миссури, - хладнокровно выразилась Эйми. - Наша  девушка
- рассадник диких негритянских суеверий. Помнишь, как  она  свернула  головы
всем курам? Не смейся, это не смешно. Иногда я задаюсь вопросом: а если  она
решит, что его душа вселилась в кого-нибудь из нас?
     - Чья? - спросил Джоул. - Кега?
     - Не может быть! - воскликнул Рандольф и засмеялся жеманно, придушенно,
как старая дева. - Уже?
     - По-моему, ничего смешного, - возмутился Джоул. - Он  с  ней  страшную
вещь сделал.
     Эйми сказала:
     - Рандольф просто фиглярничает.
     - Ты клевещешь, душенька.
     - Не смешно, - сказал Джоул.
     Прищуря глаз и поворачивая в руке бокал с хересом, Рандольф  следил  за
спицами янтарного света, вращавшимися вместе со стеклом. - Не  смешно,  боже
мой, разумеется. Но история не лишена причудливости: угодно выслушать?
     - Совершенно ни к чему, - сказала Эйми. - Ребенок и без того болезненно
впечатлителен.
     - Все дети болезненно впечатлительны, это - единственное,  что  с  ними
примиряет, - ответил Рандольф и сразу начал рассказ: - Случилось это  десять
с лишним лет назад, в холодном, очень холодном ноябре. Работал у меня  в  то
время рослый молодой негр, великолепно сложенный, цвета гречишного меда.
     С самого начала Джоула беспокоило что-то странное в речи Рандольфа,  но
только сейчас он сообразил что именно:  отсутствие  какого  бы  то  ни  было
акцента, областных признаков; при этом,  однако,  слышалась  в  его  усталом
голосе  едкая,   саркастическая   напевность,   довольно   выразительная   и
своеобразная.
     - Но несколько слабоумный. У слабоумных,  невротиков,  преступников,  а
также,  вероятно,  художников  есть   нечто   общее   -   непредсказуемость,
извращенная   невинность.   -   Он   умолк,   и   вид   у   него    сделался
отстраненно-самодовольный, словно, сделав превосходное наблюдение, он  желал
еще раз посмаковать его про себя. - Уподобим их китайской шкатулке, из  тех,
если помните, в которых находишь другую  шкатулку,  а  в  ней  еще  одну  и,
наконец, добираешься до последней... трогаешь защелку,  крышка  откидывается
на пружине, и открывается... - какой неожиданный клад?
     С легкой улыбкой он пригубил херес. Затем из грудного кармана  шелковой
пижамы извлек сигарету и закурил.  Сигарета  издавала  странный  медицинский
запах, словно табак долго вымачивали в настое крепких трав: по этому  запаху
узнаешь дом, где правит астма. Когда он собрал губы в трубочку, чтобы выдуть
кольцо дыма,  рисунок  его  напудренного  лица  вдруг  обрел  ясность:  лицо
состояло теперь из одних окружностей - не толстое, но круглое,  как  монета,
гладкое и  безволосое;  на  щеках  -  два  ярко-розовых  диска;  нос,  будто
сплющенный злым ударом  кулака;  очень  светлые,  красивые  кудрявые  волосы
ниспадали на лоб пшеничными кольцами,  а  широко  расставленные  женственные
глаза были как два небесно-голубых мраморных шарика.
     - И вот, они полюбили друг друга, Миссури и Кег, и была у нас свадьба -
вся в фамильном кружеве невеста...
     - Миленькая, не хуже любой белой девушки,  честное  слово,  -  вставила
Эйми. - Просто загляденье.
     Джоул сказал:
     - Но раз он ненормальный...
     - Ее всегда было трудно убедить, - вздохнул  Рандольф.  -  Четырнадцать
лет, дитя, но упрямая непоколебимо: она хотела выйти замуж  -  и  вышла.  На
медовую неделю мы дали им комнату здесь в доме и уступили двор  для  рыбного
пикника с друзьями.
     - А папа... он был на свадьбе"?
     Рандольф и ухом не повел; только стряхнул пепел на пол.
     - Но однажды, поздно вечером...  -  Он  сонно  опустил  веки  и  провел
пальцем по кромке бокала. - Кстати, Эйми помнит, что именно я сказал,  когда
мы услышали крик Миссури?
     Эйми не могла решить, помнит  или  нет.  Все-таки  десять  лет  -  срок
немалый.
     - Мы сидели, как сейчас, в гостиной - припоминаешь?  И  я  сказал:  это
ветер. Я знал, конечно, что не ветер. - Рандольф умолк и втянул щеки, словно
в воспоминании этом содержалась некая тонкая комичность, не позволявшая  ему
хранить серьезный вид.  Он  навел  указательный  палец  на  Джоула,  отогнув
большой палец, как курок. - И  тогда  я  вставил  ролик  в  пианолу,  и  она
заиграла "Индейский зов любви".
     - Какая красивая песня, сказала Эйми. - Грустная. Не понимаю, почему ты
больше не разрешаешь заводить пианолу.
     - Кег перерезал ей горло, - сказал Джоул. Паника уже  вскипала,  потому
что он не мог следовать за беседой, принявшей странный оборот, - словно  его
вынудили расшифровывать историю, рассказанную на тарабарском языке, - и было
противно ощущать себя посторонним  как  раз  тогда,  когда  его  потянуло  к
Рандольфу. - Я видел шрам, - сказал он, только  что  не  выкрикнул,  пытаясь
привлечь к себе внимание, - вот что Кег натворил.
     - А-а, да, разумеется...
     -  Там  так,   -   Эйми   стала   напевать.   -   Когда   зову   те-ебя
у-ди-да-дум-ди-да...
     - ... от уха до уха: погубил расшитое розами покрывало - моя двоюродная
прабабка в Теннесси испортила глаза, трудясь над ним.
     - Зу говорит, что  он  кандальник,  и  надеется,  что  его  никогда  не
выпустят - она просила Бога превратить его в собаку.
     - Ты ответь мне да-ди-ди-ди. Не совсем так пою, да, Рандольф?
     - Слегка фальшиво.
     - А как надо?
     - Не имею понятия, душенька.
     Джоул сказал:
     - Бедная Зу.
     - Бедные все, - сказал Рандольф, томно подливая херес.

     Алчные мотыльки распластывали крылышки на ламповых стеклах. Возле печки
дождь нашел лазейку в кровле и с  гнетущей  размеренностью  капал  в  пустое
угольное ведро.
     - Примерно то же, что  случается,  когда  сунешься  в  самую  маленькую
шкатулку, - заключил Рандольф. Кислый дым его сигареты завивался  в  сторону
Джоула, а Джоул скромными движениями ладони направлял его в другую сторону.
     - Позволил бы ты мне поиграть на пианоле, - мечтательно сказала Эйми. -
Ты, наверно, не понимаешь, какое это для меня удовольствие, как  успокаивает
меня.
     Рандольф прокашлялся и улыбнулся,  отчего  на  щеках  у  него  возникли
ямочки. Его лицо было похоже на круглый спелый персик.  Он  был  значительно
моложе двоюродной сестры: где-то на середине четвертого десятка.
     - Однако мы так и не изгнали этот дух молодого господина Нокса.
     - Никакой не дух, - буркнул Джоул. - Духов не бывает  -  это  настоящая
живая женщина, и я ее видел.
     - И как же она, милый, выглядела? - спросила Эйми тоном,  показывавшим,
что ее мысли заняты менее экзотическими предметами.
     Джоулу это напомнило Эллен и  мать:  они  тоже  разговаривали  с  таким
рассеянным видом, когда не верили его рассказам,  и  не  перебивали  только,
чтобы мир сохранить. Знакомое виноватое чувство поразило, как выстрел: врун,
вот что думают оба, Эйми и Рандольф, прирожденный врун, - и от испуга  начал
громоздить подробности: у нее были дьявольские глаза, у этой  дамы,  бешеные
ведьмины глаза, холодные и зеленые, как дно полярного  моря;  копия  Снежной
королевы - лицо белое, зимнее, изо льда вытесанное, и белые волосы накручены
на голове, как свадебный торт. Она манила его пальцем, манила...
     - Боже, сказала Эйми, кусая кубик маринованного арбуза. -  Ты  в  самом
деле видел такую женщину!
     Во время этого описания Джоул с беспокойством заметил,  что  ее  кузена
рассказ позабавил и заинтересовал; в первый раз, когда он просто сообщил  об
увиденном, Рандольф выслушал его безразлично, как слушают заезженный анекдот
- казалось, он непонятным образом заранее знал все, что услышит.
     - Слушай, - медленно произнесла Эйми, не донеся арбузный кубик до  рта.
- Рандольф, ты не заходил... - Она запнулась и  скосила  глаза  на  гладкое,
довольное лицо-персик. - Ведь правда, похоже на то...
     Рандольф пнул ее под столом; маневр был выполнен так ловко, что Джоул и
не заметил бы его, не окажись столь сильным  его  действие:  Эйми  дернулась
назад, словно в стул ударила молния, и, заслонив  глаза  рукой  в  перчатке,
испустила жалобный вопль:
     - Змея, змея, я думала,  меня  ужалила  змея,  пробралась  под  столом,
ужалила в ногу, дурак, никогда не прощу, ужалила, боже,  змея,  -  повторяла
она снова и снова, и  слова  уже  рифмовались,  гудели  между  стенами,  где
трепетали гигантские тени мотыльков.
     У Джоула все оборвалось внутри; он подумал, что описается прямо тут, на
месте, и хотел вскочить, убежать, как от Джизуса Фивера. Но не  мог,  отсюда
не мог. Поэтому он уставился в окно, где ветер отстукивал фиговыми  листьями
мокрую телеграмму, и принялся изо всех сил искать далекую комнату.
     - Сию же минуту перестань, - приказал Рандольф, не скрывая  отвращения.
Но Эйми не унималась, и тогда он ударил ее ладонью по губам.
     Вопли  постепенно  перешли   в   полувсхлипывание-полуикоту.   Рандольф
заботливо тронул ее за руку.
     - Отпустило, душенька? - сказал  он.  -  Как  ты  нас  напугала.  -  И,
оглянувшись на Джоула, добавил: - Эйми безумно нервная.
     Да, безумно, - согласилась она. - Я просто подумала...  Надеюсь,  я  не
расстроила ребенка.
     Но так толсты были стены его комнаты, что голос Эйми туда не  проникал.
Джоулу давно уже не удавалось отыскать далекую комнату; это  и  прежде  было
трудно, а последний год - особенно. И он обрадовался встрече с друзьями. Все
были тут, включая Мистера Мистерию в испанской  шляпе  с  пером  и  багровом
плаще,  с  блестящим  моноклем  и  зубами  из  цельного  золота:  элегантный
господин, - хотя разговаривал  по-гангстерски,  сквозь  зубы,  -  и  артист,
великий чародей: он выступал в старом  нью-орлеанском  варьете  и  показывал
жуткие фокусы. Там-то они и  стали  такими  приятелями.  Однажды  он  вызвал
Джоула из публики и вытащил у него из ушей целую охапку сахарной ваты; с тех
пор он сделался, после маленькой Анни Роз Куперман,  самым  желанным  гостем
другой комнаты. Анни Роз была симпатичней всех на  свете.  Волосы  черные  и
завитые не где-то там такое, а сами по себе. По воскресеньям  мать  наряжала
ее во все чистенькое и белое - включая носки. В обычной жизни Анни Роз  была
нахальная и воображала - до того, что о погоде вела разговоры, - но здесь, в
далекой комнате, звенел ее милый голосок: "Джоул, я тебя люблю. Я люблю тебя
на  дюйм,  на  чуть-чуть,  на  уйму  уйм".   И   был   еще   один   человек,
присутствовавший почти всегда, но редко - в одном и том  же  виде;  то  есть
являлся он в разных нарядах и обличьях - то  цирковым  силачом,  то  богатым
славным миллионером, - но всегда его звали Эдвард Р. Сансом.
     Рандольф сказал:
     - Она жаждет мести; по доброте душевной я согласен вытерпеть  несколько
адских минут пианолы. Милый Джоул, ты не мог бы принести свет?
     Когда он поднял лампы и понес через холл в гостиную. Мистер Мистерия  и
маленькая Анни Роз Куперман ускользнули во тьму, как давеча на кухне.
     Невидимые  пальцы  рэгтайма  бегали  по  пожелтелым   костям   пианино,
карнавальные аккорды отзывались легкой дрожью в  хрустальных  призмах.  Эйми
сидела на  табуретке,  обмахивая  бледное  личико  синим  кружевным  веером,
извлеченным из старинной горки, и неотрывно наблюдала за нырянием клавиш.
     - Это музыка с парада, - сказал Джоул. - Один раз на масленицу я ехал с
картиной - на ней был китаец с длинной черной косичкой, только пьяный сорвал
картину и стал ей бить знакомую, прямо на мостовой.
     Рандольф придвинулся к Джоулу на двойном кресле. Поверх пижамы  на  нем
было  надето  полосатое  кимоно  с  рукавами-крыльями,  а  пухловатые   ноги
упакованы в сандалии из тисненой кожи; ногти на ногах блестели лаком. Вблизи
он распространял тонкий лимонный аромат, и  безволосое  лицо  его  выглядело
немногим старше, чем лицо Джоула. Глядя прямо перед  собой,  он  нашел  руку
Джоула и заплел его пальцы своими.
     Эйми укоризненно захлопнула веер.
     - Ты даже не поблагодарил меня, - сказала она.
     - За что, моя обожаемая?
     Держаться с Рандольфом за руки было как-то  не  совсем  приятно,  и  от
желания вонзить ногти в  эту  сухую  горячую  ладонь  у  Джоула  сами  собой
напряглись пальцы; кроме того, Рандольф носил перстень, и он больно давил на
суставы. Перстень женский, с дымчатым радужным  опалом,  схваченным  острыми
серебряными лапками.
     - Как? За красивые перья, - напомнила Эйми. - Голубой сойки.
     -  Прелестны,  -  сказал  Рандольф  и  послал  ей  воздушный   поцелуй.
Удовлетворенная, она развернула веер и стала  яростно  обмахиваться.  Позади
нее дрожали подвески лампы, и  вялая  сирень,  сотрясаемая  тяжелой  музыкой
пианолы, роняла на стол лепестки. Лампу поставили перед  пустым  камином,  и
казалось, что это его огонь там теплится - пепельный и зыбкий.
     - Первый год к нам не пожаловал сверчок, - сказала Эйми. - Каждое  лето
прятался в камине и пел до осени; помнишь, Рандольф, Анджела Ли не позволяла
его убить?
     Джоул процитировал: "Слушай, как кричат  сверчки  в  траве,  внемли  их
песне звонкой".
     Рандольф наклонился вперед.
     - Очаровательный мальчик, маленький Джоул, милый Джоул, - прошептал он.
- Постарайся  быть  здесь  счастливым,  постарайся  немного  меня  полюбить,
хорошо?
     Джоул привык к похвалам, - воображаемым, родившимся у него в голове,  -
но, услышав из чужих уст такую безыскусную, ощутил неловкость: дразнят  его,
разыгрывают? Он испытующе взглянул в круглые невинные глаза  и  увидел  свое
детское лицо, сжатое как в объективах стереоскопического фотоаппарата. Потом
перевел взгляд на  опаловый  перстень  и  размягченно  пожалел  о  том,  что
способен был на столь низкую мысль, - вонзить ногти в ладонь Рандольфа.
     - Я уже вас люблю, - сказал он.
     Рандольф улыбнулся и сжал ему руку.
     - Вы о чем там шепчетесь? - ревниво спросила  Эйми.  -  Невежливость  с
вашей стороны. - Пианола вдруг смолкла, дрожь в  подвесках  прекратилась.  -
Можно сыграть что-нибудь еще? Ну прошу тебя, Рандольф.
     - По-моему, вполне достаточно - разве что Джоул хочет еще послушать.
     Джоул выдержал паузу,  пробуя  свою  власть;  затем,  вспомнив  горькое
дневное одиночество, мстительно помотал головой.
     Эйми надула губы.
     - ...тебе больше не представится случая унизить  меня,  -  сказала  она
Рандольфу и бросилась к горке положить на место синий веер.
     Джоул обследовал содержимое горки еще до ужина и  сам  хотел  бы  стать
обладателем таких сокровищ, как веселый Будда с толстым нефритовым  животом,
двуглавый фарфоровый крокодил, программка бала в Ричмонде  от  1862  года  с
автографом Роберта Э. Ли, маленький восковой индеец в полном боевом наряде и
несколько изящных миниатюр в плюшевых рамках - портреты мужественных щеголей
со злодейскими усами.
     - ...Это твой дом, я прекрасно сознаю...
     Ее прервал  странный  звук:  раздельные  удары,  словно  бы  гигантской
дождевой капли, тук-тук - сверху по лестнице, все ближе.
     Рандольф заерзал.
     - Эйми, - сказал он и многозначительно кашлянул.
     Она не двинулась с места.
     - Это - дама? - спросил Джоул, но ему не ответили, и  он  пожалел,  что
пил  вино:  гостиная,  если  не  сосредоточиться  как  следует,   клонилась,
кренилась  вроде  опрокидывающейся  комнаты  в  доме  аттракционов  у  озера
Понтчартрейн. Стук прекратился, мгновение тишины, и  из-под  арки  беззвучно
выкатился обыкновенный красный теннисный мяч.
     Эйми с книксеном подняла его и на ладони, одетой в перчатку,  подвергла
пристальному осмотру  -  словно  плод,  не  червивый  ли.  Затем  обменялась
встревоженным взглядом с Рандольфом.
     - Подняться с тобой? - спросил он ей вдогонку.
     - После, когда отправишь мальчика в постель, - шаги ее гулко отдавались
на темной лестнице; где-то наверху звякнула щеколда.  Рандольф,  с  отчаянно
веселым видом, повернулся к Джоулу.
     - Ты играешь в трик-трак?
     Джоул все еще размышлял о мячике. В конце концов он  решил,  что  лучше
всего сделать вид, будто теннисный мяч, вкатывающийся в комнату ниоткуда,  -
самая обыкновенная вещь на  свете.  Он  хотел  засмеяться.  Только  смешного
ничего не было. Творилось нечто неправдоподобное: разница между тем, чего он
ожидал, и тем, что происходило, не укладывалась  в  голове.  Все  равно  что
купил билет на ковбойский фильм, а  показывают  тебе  дурацкую  картину  про
любовь. Случись такое, он чувствовал бы себя обманутым. Именно так он себя и
чувствовал.
     - Или погадать тебе?
     Джоул поднял кулак; чумазые пальцы раскрылись, как лепестки  цветка,  -
розовая ладонь вся была в капельках  пота.  Однажды,  решив,  что  наилучшей
профессией для него было бы гадание, он выписал из Нью-Йорка  книгу  "Приемы
гадания", написанную якобы цыганкой,  чья  маслянистая  личность  в  серьгах
украшала обложку; однако планы его рухнули от отсутствия  средств,  ибо  для
того, чтобы стать полноценным гадателем,  ему  надо  было,  как  выяснилось,
приобрести много дорогостоящей аппаратуры.
     - Та-ак, - протянул Рандольф, подтягивая его руку поближе  к  свету.  -
Должен ли  я  прочесть  здесь  грядущие  путешествия,  приключения,  союз  с
миловидной  дочкой  какого-нибудь  Рокфеллера?  Будущее   меня   совсем   не
захватывает; давным-давно я понял, что предназначен был для других времен.
     - А я будущее хочу знать, - сказал Джоул.
     Рандольф покачал головой: его сонные небесно-голубые глаза смотрели  на
Джоула серьезно и спокойно.
     - Ты никогда не слышал, что мудрецы говорят: все будущее  существует  в
прошлом?
     - Но вопрос хоть можно задать? - Джоул не стал дожидаться разрешения: -
Я хочу знать две вещи: во-первых, когда я увижу папу. - И сумрак  безмолвной
гостиной откликнулся эхом: когда? когда?
     Мягко отпустив его руку, с неподвижной улыбкой на лице Рандольф встал и
отошел к окну в колышущемся кимоно; гам он  соединил  по-китайски  руки  под
рукавами-крыльями и застыл.
     - Когда ты обживешься, - сказал он. - А во-вторых?
     Глаза закрыты:  головокружительный  колодец  звезд.  Открыл:  наклонная
комната, и пара фигур в кимоно, с  кудрявыми  пшеничными  волосами  скользит
взад-вперед по перекошенному полу.
     - Я видел Даму, и она живая, так или нет? - но спросить он хотел совсем
не это.
     Рандольф открыл окно. Дождь  перестал,  и  цикады  кричали  во  влажной
летней тьме.
     - Зависит от точки зрения, полагаю, - сказал он и зевнул. - Я  знаю  ее
довольно близко, и для меня она - призрак.
     Ветер дул из сада, развевая шторы, как линялые золотые знамена.

     - 5 -

     В среду после  завтрака  Джоул  затворился  в  комнате  и  приступил  к
тяжелому труду сочинения писем.  Утро  было  жаркое,  скучное,  и,  хотя  за
закрытыми дверьми время от времени слышался лающий кашель Рандольфа, Лендинг
по обыкновению казался  чересчур  тихим,  совсем  мертвым.  Толстый  слепень
спикировал на блокнот "Вождь краснокожих"  с  каракулями  Джоула,  безвольно
валившимися во все стороны: в  школе  за  свой  шальной  почерк  он  получал
единицу по  чистописанию.  Он  вертел,  крутил  карандаш,  дважды  отлучался
по-маленькому  к  фаянсовому  горшку,   искусно   украшенному   румянозадыми
купидонами с бледными букетиками плюща и фиалок в руках, но в  конце  концов
первое письмо,  адресованное  закадычному  другу  Сэмми  Силверстайну,  было
закончено и гласило:
     "Тебе бы понравился мой дом, Сэмми, красивый дом и отец бы  понравился,
потому что знает все самолеты, как ты. Но на твоего  отца  не  очень  похож.
Очков не носит, сигар не курит, но высокий, как Мистер Мистерия (если Мистер
Мистерия приедет летом в "Немо", напиши и все расскажи) и курит трупку а сам
молодой. Подарил мне ружье 22 калибра, зимой  будем  бить  опосумов  и  есть
тушеных опосумов. Хорошо бы ты приехал ко мне в гости  тут  есть  много  чем
заняться.  Например  напьемся  с  моим  двоюродным   Рандольфом.   Мы   пьем
алкагольные напитки и с ним весело. Тут совсем  не  Нью-Орлеан,  Сэмми.  Тут
человек нашего возраста считается взрослый человек. Ты должен мне  20  ц.  Я
прощу тебе долг, если  будешь  каждую  неделю  писать  все  новости.  Привет
компании и не забывай писать другу..."
     И с мастерской тщательностью расписался на новый лад: Дж. X. Н. Сансом.
Несколько раз прочел имя вслух. Звучало взросло,  значительно  -  такое  имя
легко себе представить с важным титулом, вроде: Генерал, Судья,  Губернатор,
Доктор. Доктор Дж. X. Н. Сансом, знаменитый хирург;  Губернатор  Дж.  X.  Н.
Сансом, избранник народа ("Алло, начальник тюрьмы? Я даю Зу  Фивер  отсрочку
смертной казни"). И тогда, конечно, весь мир и все люди в мире будут  любить
его, ну, а Сэмми - Сэмми дадут за это старое письмо много тысяч долларов.
     Однако, проверяя свою орфографию, он вдруг  сообразил,  что  почти  все
написанное - вранье, густое вранье, разлитое по листку, как сладкий сироп. И
чем это объяснишь? Так и должно быть, как он написал, а все - не  так.  Дома
Эллен всегда приставала с непрошеными советами, а сейчас - закрыть бы глаза,
открыть и увидеть ее рядом. Она бы знала, что делать.
     Карандаш его бежал так быстро, что иногда  слова  сливались:  он  очень
извинялся, что не написал раньше; надеется, что Эллен здорова и то же  самое
ребята... скучает по ним - а они по нему?  "Тутхорошо",  -  написал  он,  но
вдруг почувствовал боль и встал, прошелся по комнате, стуча кулаком о кулак.
Как ей рассказать? Остановился у окна и выглянул  в  сад:  все,  кроме  кота
Фиверов,  прогуливавшегося  перед  остатками  колонн,  оцепенело,  выглядело
нарисованным - и ленивые ивы без теней на  утреннем  солнце,  и  невольничий
колокол, заглушенный бурьяном. Джоул тряхнул головой, чтобы поставить  мысли
на место, потом вернулся к столу и, сердито зачеркнув "Тутхорошо",  написал:
"Эллен, я ненавижу это место. Я не знаю, где он,  и  никто  не  говорит.  Ты
веришь Эллен когда я пишу что невидел его? Честно: Эйми говорит он болен  но
я не одному слову не верю  потомучто  она  мне  ненравится.  Она  похожа  на
противную мисс Адди с нашей улицы, скандалистку.  А  еще  здесь  нет  радио,
кино, комиксов, а если хочешь выкупаться надо наливать корыто из колодца. Не
понимаю как это Рандольф такой чистый. Он мне нравится а жить здесь  мне  не
нравится. Эллен, мама оставила сколько ни будь $ чтобы мне учиться  в  школе
где живут? Вроде военного училища. Эллен, я по тебе соскучился. Эллен  скажи
пожалуйста, что мне делать? Любящий тебя Джоул ХХХХХХХХ".
     Стало легче, спокойней на душе: что ни говори, Эллен никогда не бросала
его в беде. Он настолько приободрился, что даже засвистел, засовывая  письма
в конверты, - а песенка  была  та,  которую  услышал  от  близнецов:  "Когда
приходит стужа и холодно снаружи..." Как ее  звали?  А  вторую,  похожую  на
мальчишку? Флорабела и Айдабела. И чего он тут мается  целыми  днями:  разве
его не  приглашали  в  гости?  Флорабела,  Айдабела  и  Джоул,  подумал  он,
насвистывая весело, насвистывая громко.
     - Тихо там! - донесся тихий, жалобный голос  Рандольфа.  -  Я  страшно,
страшно болен... - И кашель.
     Ха-ха! Катись ты, Рандольф, колбасой. Ха-ха! - смеялся про себя  Джоул,
подходя к старому бюро, где в нижнем ящике была спрятана  лаковая  шкатулка,
хранившая теперь патрон, перо сойки и деньги в количестве семидесяти  восьми
центов. Поскольку марок у него  не  имелось,  он  решил,  что  будет  вполне
законно  опустить  шесть  центов  наличными  прямо  в  ящик  СБД  [*Сельской
бесплатной доставки]. Завернул пять центов и цент в туалетную  бумагу,  взял
письма и отправился вниз, по-прежнему насвистывая.

     Возле ящика он встретил Зу, и не одну - она разговаривала  с  низеньким
круглоголовым негром. Это был Маленький Свет, отшельник. Джоул уже знал  про
него, потому что в понедельник, за ужином, Маленький Свет  постучал  в  окно
кухни; он зашел навестить Рандольфа, с которым они были, по словам самого же
Рандольфа, "близкими друзьями". Чрезвычайно вежливый, Свет  принес  гостинцы
всей семье: бочонок меда, две четверти браги и венок  из  сосны  и  тигровых
лилий - Рандольф надел его на голову и форсил в таком виде весь вечер.  Хотя
Маленький Свет жил в лесной глухомани и был  он  вроде  как  отшельником,  а
отшельники, известно, - народ дурной и ненормальный, Джоул его не боялся.
     - У Маленького Света соображения в  голове  побольше,  чем  у  всех,  -
сказала Зу. - Правду сказать,  детка,  если  бы  у  меня  было  ума  сколько
полагается, я бы за него мигом замуж выскочила.
     Только не представлял себе Джоул этот брак: во-первых.  Маленький  Свет
был старик - не такой, конечно, древний, как Джизус Фивер, но все  равно.  И
урод. На одном глазу голубая катаракта, во рту, похоже, ни зуба, и пахло  от
него нехорошо: пока он был на кухне, Эйми держала руку в перчатке под носом,
словно надушенный платок, а когда Рандольф утащил его к себе наверх (до зари
оттуда доносились звуки пьяной беседы), с облегчением перевела дух.
     Маленький Свет поднял руку:
     - Быстро, дитя, осени себя крестом,  -  велел  он  трубным  голосом,  -
потому что встретил меня при свете дня.
     Джоул с благоговейным страхом перекрестился. Толстые  морщинистые  губы
отшельника растянулись в улыбке.
     - Повернись кругом, мальчик,  и  ты  спасен.  Тем  временем  Зу  тщетно
старалась прикрыть похожую на ожерелье вещь, которую завязал на ее  жирафьей
шее старик.
     - Что это на тебе? - спросил Джоул.
     - Это амулет, - с гордостью объяснил отшельник.
     - Молчи, - оборвала его Зу. - Сам сказал, не подействует,  если  будешь
всем болтать. - Она обернулась к Джоулу. - Детка, беги-ка дальше, а? У  меня
с ним дело.
     Пожалуйста, если так ей надо. А еще называется друг! Он гордо отошел  к
почтовому ящику, поднял красный флажок и бросил письма, а монеты, завернутые
в бумажку, - сверху, для  прижима.  Затем,  определив  по  памяти,  в  какой
стороне будет дом близнецов, побрел по дороге.

     Он шел в тени затянутого дымкой леса вдоль самого края дороги,  и  пыль
пыхала из песка около его ступней. В снятом небесном  молоке  плавало  белое
солнце. Перед быстрым холодным лесным ручейком он остановился  -  захотелось
стащить тесные туфли и шлепать среди размокших листьев, кружившихся  в  воде
над галькой, - но тут его окликнули по имени, и он  испугался.  Оглянувшись,
увидел Маленького Света.
     Отшельник ковылял к нему, валясь на ореховую палку; эту палку он  носил
всегда, но Джоул не видел в ней  надобности,  ибо  за  вычетом  удивительной
кривизны ноги у старика были в  полной  исправности;  зато  руки  отличались
такой длиной, что доставали до колен. На отшельнике был драный комбинезон  -
и ни рубашки, ни шляпы, ни туфель.
     - Ох, и скор же ты, - сказал он, пыхтя рядом с Джоулом. - То ли  сам  я
на свету отвык ходить; нипочем бы днем не вышел, да амулет  нужен  ей  очень
сильно.
     Джоул догадался, что его любопытство намеренно подогревают. И  напустил
на себя безразличие. В конце концов, как он и ожидал, Маленький Свет сам дал
объяснение:
     - Этот амулет от страшных напастей, чтобы не напали; сам его  делал  из
лягушачьего порошка и черепашьих костей.
     Джоул сбавил шаг, потому что отшельник шел медленно, как калека; кое  в
чем он напоминал Джизуса Фивера -даже мог бы  сойти  за  брата.  Но  на  его
широком уродливом лице было написано лукавство, которого не было у Джизуса.
     - Маленький Свет, а мне амулет сделаете?
     Отшельник пожевал беззубым ртом,  и  солнце  тускло  отразилось  в  его
заклеенных голубых глазах.
     - Всякие бывают амулеты: любовные амулеты,  денежные  амулеты,  -  тебе
какой надобно?
     - Как у Зу, - сказал Джоул, - чтобы страшные напасти не случились.
     - Шут возьми! - каркнул отшельник и остановился как вкопанный. Он ткнул
в дорогу палкой и покачал большой лысой  головой.  -  Какие  же  могут  быть
несчастья у маленького мальчика?
     Джоул перевел взгляд с уродливого старика, качавшегося вместе с палкой,
на придорожные сосны.
     - Не знаю, - сказал он и снова обратил  глаза  к  отшельнику,  стараясь
выразить  ими,  как  много  значит  этот  амулет.  -  Маленький  Свет,   ну,
пожалуйста...
     И после долгого молчания отшельник показал  наклоном  головы,  что  да,
амулет будет сделан, но:
     - Сам за ним придешь, потому как  никому  не  ведомо,  скоро  ли  здесь
объявится Маленький Свет. Обратно же, амулет от напастей не действует,  коли
нет его на тебе, когда в нем самая большая нужда.
     Но как ему найти жилище отшельника?
     - Заблужусь ведь.
     Они  продолжали  идти,  и  пыль  поднималась  вокруг  них,   а   солнце
вкатывалось к полудню.
     - Не заблудишься: люди, когда ищут Маленького  Света,  им  бука  дорогу
кажет. - Он поднял палку и показал на плывущее облако-акулу. - Глянь туда, -
сказал он, - на закат летит, над  Утопленным  прудом  будет;  к  Утопленному
пруду придешь - гостиницу найдешь.
     Сколько слышал Джоул про отшельников, все были молчуны и  нелюдимы.  Не
то - Маленький Свет: он  заговорил,  наверно,  раньше,  чем  родился.  Джоул
подумал, что в лесу одинокими вечерами он, должно быть, болтает с жабами,  с
деревьями, с голубыми холодными звездами, и почувствовал нежность к старику,
который уже начал сказание о том, как Утопленный пруд получил свое  странное
имя.
     Давным-давно, в конце прошлого  века,  в  этом  самом  лесу,  похвастал
старик, стояла роскошная гостиница "Морок", принадлежавшая миссис Джимми Боб
Морок, вдове, родственнице Скалли. Пруд же, который назывался  тогда  озером
Морок, являл собой ромбовидное зеркало, питаемое холодной хрустальной  водой
подземных известковых  ключей,  и  праздничные  толпы  съезжались  из  самых
дальних мест и шествовали по просторным белым залам гостиницы. Все лето  над
волнистыми лужайками у воды парили малиновые зонтики в руках у дам, одетых в
шелка.  Шелестели  веера  из  перьев,  полировали  пол  танцевального   зала
бархатные бальные туфельки,  и,  расплескивая  красное  вино  на  серебряные
подносы, скользили меж гостей слуги в алых камзолах. В мае собирались гости,
разъезжались  в  октябре,  увозя  воспоминания  и  оставляя  высокие  стопки
золотых. Не одну звездную ночь пролежал без  сна,  прислушиваясь  к  мягкому
гомону, Маленький Свет -  конюшок  в  ту  пору,  чистивший  глянцевые  шкуры
великолепных упряжных лошадей. Но потом! но потом!  августовским  днем  1893
года ребенок, мальчишка-креол, примерно тех же  лет,  что  Джоул,  отважился
прыгнуть в озеро с высоченного дуба, и голова  его  раскололась,  как  орех,
между двумя топляками. А вскорости - вторая трагедия: игрок,  шулер,  сильно
не ладивший с властями, уплыл в озеро и не вернулся. Наступила зима, прошла,
опять весна. Чета  молодоженов  каталась  по  озеру,  как  вдруг  из  пучины
высунулась рука, сверкавшая рубинами (шулер щеголял в рубиновом перстне),  и
хотела опрокинуть их лодку. Пример оказался  заразительным:  один  купальщик
поведал, что его ноги кто-то сжал в могучих объятьях,  другой  якобы  увидел
обоих, шулера и мальчишку, - их  светлые  тела  в  воде  и  длинные  волосы,
зеленые и спутанные, как водоросли. Возмущенные  дамы  захлопнули  веера,  в
испуганной спешке уложили свои шелка. Тихими стали ночи, безлюдными лужайки,
гости отбыли навсегда; сердце миссис Джимми Боб было разбито; она заказала в
Билокси сеть и велела пройти с ней все озеро. "Говорил, бесполезно, говорил,
никогда она их не выловит, водяной своих не отдает". Миссис Джим
     ми Боб уехала в Сент-Луис, сняла там комнату, облила керосином кровать,
легла и  чиркнула  спичкой.  Утопленный  пруд.  Так  прозвали  его  цветные.
Постепенно речная слизь забила известковые ключи и гадостно  окрасила  воду;
одичали лужайки, заросли тропинки и дорога; просела  широкая  веранда;  печи
ушли  в  топкую  землю;  бурелом  навалился  на  портик,  и  водяные   змеи,
пресмыкаясь между струн, извлекали серенады из гнилого рояля в  танцевальном
зале. Ужасная и странная гостиница.  Но  Маленький  Свет  остался;  это  его
законный дом, сказал он, потому что, если он уезжает на новое место  -  было
такое однажды, - другие голоса, другие комнаты, сгинувшие, выморочные голоса
гудят в его снах.
     Из рассказа у Джоула родилась  бессвязная  картина  -  треснутых  окон,
отразивших сад призраков, закатного мира, где цепкий плющ обвивает сломанные
колонны и аллеи закутаны в паучий шелк.
     Мисс Флорабела Томпкинс провела гребнем по рыжим,  до  талии,  волосам,
белесоватым на резком полуденном солнце, и сказала:
     - Слушай, какая прелесть, что ты пришел. Представляешь, как раз сегодня
утром я говорю сестре: "Сестра,  у  меня  предчувствие,  что  будут  гости".
Говорю: "Так что давай вымоем голову", - для нее это, конечно, пустой  звук:
наша девочка никогда ничего не моет. Айдабела? А-а, она на ручей пошла,  там
у нас остужается арбуз - первый за лето; в этом году папа рано сажал.
     Флорабела оказалась совсем не такой красивой, как при луне. Лицо у  нее
было плоское и веснушчатое, как у сестры. Зубы немного торчали, и она  то  и
дело чопорно надувала губы. Она полулежала  в  гамаке,  подвешенном  в  тени
между двумя орехами-пеканами ("Мама сама его сделала и сама  сшила  все  мои
красивые платья, кроме муслинового, - а сестре ничего не шьет. Мама говорит:
Айдабела пусть бегает в чем придется, все равно на ней вещи горят,  -  скажу
тебе откровенно, мистер Нокс: Айдабела - сущее наказание, и мамино и  мое").
Она взяла пинцет и, кривясь от боли, стала выщипывать свои розовые брови.
     - Сестра объявила... ой!.. что хочет быть фермером.
     Джоул сидел на корточках, покусывая лист; он вытянул ноги и спросил:
     - А что в этом плохого?
     - Ну, мистер  Нокс,  ты,  конечно,  шутишь?  Слыхано  ли  это  -  чтобы
порядочная белая девочка хотела стать фермером? Нам с мамой  просто  стыдно.
Я-то,  конечно,  знаю,  что  у  нее  на  уме.  -  Она  бросила   на   Джоула
снисходительный взгляд и понизила голос. - Она  думает,  что  папа  умрет  и
оставит ей дом в полное распоряжение. Меня-то она не проведет.
     Джоул окинул взглядом предполагаемое наследство Айдабелы: дом  стоял  в
отдалении, затененный деревьями; хороший дом,  простой  и  основательный,  в
прошлом белый, а теперь сероватый. Вдоль боковой стены шла открытая галерея,
а на передней веранде были качели и ящики с геранью. В стороне под маленьким
навесом стоял зеленый "шевроле" 1934 года. На  чистом  дворе  с  клумбами  и
декоративными камнями прогуливались куры. За домом была коптильня, ветряк  с
насосом, и начиналось уходившее вверх по склону хлопковое поле.
     - Ой! - крикнула Флорабела  и  бросила  пинцет.  Потом  оттолкнулась  в
гамаке и стала раскачиваться, нелепо надув губы. -  Вот  я,  например,  хочу
быть артисткой... или учительницей. Только если стану  артисткой,  не  знаю,
как нам быть с сестрой. Когда ты знаменитая, все начинают копаться  в  твоей
биографии. Не хочу сказать ничего плохого о ней, мистер  Нокс,  но  разговор
этот завела потому, что она  в  тебя  втрескалась...  -  Флорабела  с  видом
скромницы потупилась. - А у нашей бедной девочки репутация.
     Джоул был приятно польщен, хотя никогда бы не признался в этом даже  по
секрету.
     - Какая репутация? - спросил он, боясь улыбнуться.
     Флорабела выпрямилась.
     -  Полно,  сэр,  -   произнесла   она   тоном   старой   дамы,   причем
воспроизведенным с пугающей точностью. - Я думала, вы человек, искушенный  в
жизни. - И вдруг, заметно встревожившись, повалилась в гамак.  -  А-а,  э-э,
сестра... посмотри, кто к нам пришел.
     - Здорово. -  На  пушистом  лице  сестры  не  выразилось  ни  малейшего
удивления или удовольствия. Айдабела несла огромный арбуз, а за ней по пятам
трусил черно-белый охотничий пес. Она катнула  арбуз  по  траве,  пригладила
вихры на голове, привалилась к дереву, зацепила большими пальцами  петли  на
джинсах. Кроме брюк, на ней были  грубые  фермерские  башмаки  и  фуфайка  с
линялой надписью "Пей кока-колу". Она посмотрела сперва на Джоула, потом  на
сестру и, как бы вместо оскорбительного замечания, с шиком  сплюнула  сквозь
пальцы. Старый пес рухнул на землю у ее ног. -  Это  Генри,  -  сказала  она
Джоулу, поглаживая пса ногой по ребрам. - Он хочет поспать, так что  давайте
громко не разговаривать, поняли?
     - Подумаешь! - сказала ее сестра. - Видел бы мистер Нокс, что творится,
когда я хочу вздремнуть: трам-бам-барам!
     - Генри, по-моему, совсем заболел, - объяснила Айдабела. -  Что-то  ему
нехорошо.
     - Да мне самой нехорошо. Много от чего нехорошо.
     Джоулу померещилось, что Айдабела улыбнулась ему. Улыбнулась не как все
люди, а цинично скривила угол рта: на манер того,  как  Рандольф  вздергивал
бровь. Она задрала штанину и начала сколупывать болячку на колене.
     - Ну как тебе там, в Лендинге, малец?
     - Да, - сказала Флорабела и наклонилась вперед с  лукавой  ухмылкой.  -
Ничего такого не видел?
     - Дом красивый, а так - ничего, - уклончиво ответил Джоул.
     - Ну, а... - Флорабела соскользнула с гамака и  уселась  рядом  с  ним,
облокотившись на арбуз. - Я хотела спросить...
     - Смотри, - предупредила Айдабела, - сейчас выпытывать начнет.
     И это позволило Джоулу разрядить напряжение смехом. В числе его  грехов
были ложь, воровство и дурные мысли; но неверность его натуре была чужда. Он
понимал, что низостью будет исповедоваться  Флорабеле,  хотя  ни  в  чем  не
нуждался сейчас так, как в сочувственном слушателе.
     - Больно? - спросил он  ее  сестру,  этим  интересом  к  болячке  желая
показать свою благодарность.
     - Эта? Старая? - сказала она и корябнула струп. - Тьфу, один раз у меня
на заду чирей вырос с яйцо - и то хоть бы хны.
     - Да? Крику было порядочно, когда мама тебя шлепнула  и  он  лопнул,  -
собрав губки, напомнила Флорабела. Она постучала по арбузу, и  он  отозвался
спело, гулко. - Хм, по звуку зеленей  травы.  -  Ногтем  она  нацарапала  на
кожуре свои инициалы, потом корявое сердце, пронзила его  стрелой  и  вывела
ТН,  означавшее,  как  она  пояснила,  застенчиво  скосившись   на   Джоула,
"Таинственный Незнакомец".
     Айдабела вытащила нож.
     - Гляди, - велела она, раскрыв противное узкое лезвие. - Таким зарезать
можно, а? - Один убийственный удар, арбуз треснул, и она стала  кромсать  ею
на большие куски, брызгая ледяным соком. -  Папе  оставьте,  -  предупредила
она, удаляясь под дерево, чтобы попировать без помех.
     - Холодный, - сказал Джоул, капая розовым  на  грудь  рубашки.  -  Этот
ручей у вас, наверно, как ледник. Он откуда течет - не из Утопленного пруда?
     Флорабела  посмотрела  на  Айдабелу,  Айдабела  -  на  Флорабелу.  Обе,
казалось, были  в  нерешительности  -  которой  из  них  отвечать.  Айдабела
выплюнула мякоть и спросила:
     - Тебе кто сказал?
     - Сказал?
     - Про Утопленный пруд.
     Оттенок враждебности в ее тоне  заставил  Джоула  насторожиться.  Но  в
данном случае было неясно, каким образом правда может  обойтись  ему  дороже
лжи.
     - А, человек, который там живет. Он мой друг.
     Айдабела ответила громким саркастическим смехом.
     - Кроме меня, тут никто к этой жуткой гостинице не подойдет;  слышь,  и
то, даже глазиком одним его не видела.
     - Сестра правильно говорит, - вмешалась Флорабела. - Она давно  мечтала
увидать отшельника; мама пугала нас: будете плохо себя вести, он вас утащит.
Но теперь я думаю, что его просто выдумали взрослые.
     Тут уж и Джоул мог дать волю сарказму.
     - Если бы вы час назад  были  на  дороге,  я  бы  с  удовольствием  вас
представил. Его зовут Маленький Свет, и он мне сделает... - но  спохватился,
что говорить об амулете запрещено.
     На  такое  свидетельство  Айдабеле  ответить  было  нечем.   Она   была
поставлена в тупик. И полна зависти. Она хмыкнула и запихнула  в  рот  кусок
арбуза.
     Золотыми яблоками лежали  на  темной  траве  кружки  солнечного  света,
пробившегося сквозь крону; над арбузной кожурой роились синие мухи;  коровий
бубенчик звенел где-то за ветряком лениво и монотонно. Генри снился страшный
сон. Его судорожный храп, видимо, раздражал Флорабелу; она выплюнула семечки
в ладонь и со словами "Старый противный, старый противный" швырнула в него.
     Айдабела сперва ничего не сделала. Потом, встав, сложила нож и сунула в
карман. Медленно, с  непроницаемым  лицом  подошла  к  сестре,  и  та  вдруг
порозовела, нервно засмеялась.
     Подбоченясь, Айдабела  смотрела  на  нее  гранитным  взглядом.  Она  не
произнесла ни слова, но дыхание со свистом вырывалось  сквозь  ее  стиснутые
зубы, и в ямке под шеей билась голубая жила. Старый пес прошлепал  к  ним  и
смотрел на Флорабелу с укором. Джоул отступил на несколько шагов: в семейной
сцене он не хотел участвовать.
     - У тебя как-нибудь глаза вылезут, - с вызовом  сказала  Флорабела.  Но
каменный взгляд был устремлен на нее по-прежнему, и дерзость ее стала таять.
- Не понимаю, чего ты так развоевалась из-за гадкой собаки, -  сказала  она,
крутя свой клубничный локон и невинно моргая. - Мама все равно заставит папу
пристрелить  ее,  потому  что  она  заразит  нас  какой-нибудь   смертельной
болезнью.
     Айдабела  шумно  втянула  носом  воздух  и  кинулась  -  и  покатились,
покатились по земле, трепля друг дружку. У Флорабелы так задралась юбка, что
Джоул покраснел; наконец, лягаясь, царапаясь, вопя, она сумела вырваться.
     - Сестра, прошу тебя... прошу тебя, сестра... Умоляю! - Она забежала за
орех: как всадницы на двухлошадной карусели, закружились  вокруг  ствола,  в
одну сторону, потом в другую.  -  Мама!  Маму  позови...  мистер  Нокс,  она
сбесилась... ПОМОГИТЕ! - Генри не  остался  в  стороне  и  с  лаем  бросился
догонять свой хвост. - Мистер Нокс!..
     Но Джоул сам испугался Айдабелы. Такого бешеного создания он никогда не
встречал - и такого стремительного: дома никто бы не поверил,  что  девчонка
может быть такой быстрой. Кроме того, он знал по опыту, что если  вмешаться,
вину в итоге взвалят на него: с него  все  началось  -  вот  как  это  будет
преподнесено. Вдобавок, кто ей велел бросаться семечками? - в  глубине  души
он был бы не против, если бы ей как следует надавали.
     Она бросилась через двор, чтобы укрыться в доме, но напрасно - Айдабела
отрезала ей дорогу. Одна за другой, с криками они  пронеслись  мимо  Джоула,
который, помимо желания и подобно дереву, стал щитом.  Айдабела  попробовала
его оттолкнуть, он не двинулся с места, и тогда, тряхнув  потными  волосами,
она уставила на него наглые зеленые глаза:
     - С дороги, маменькин сынок.
     Джоул подумал о ноже у нее в кармане и, несмотря на  мольбы  Флорабелы,
решил, что лучше переместиться.
     А они снова помчались, то кругами, то зигзагами меж деревьев, и  волосы
Флорабелы развевались за спиной. Когда они  подбежали  к  ореху,  тому,  что
повыше, она стала карабкаться по стволу. Айдабела стащила тяжелые башмаки.
     - Далеко не уйдешь! - крикнула она и с обезьяньим  проворством  полезла
на дерево.
     Сучья качались, сломанные веточки и сорванные листья сыпались  к  ногам
Джоула;  он  забегал  в  поисках  лучшей  точки  для  наблюдения,   и   небо
обрушивалось  синевой  сквозь  крону,  а  близнецы  карабкались  к   солнцу,
уменьшаясь головокружительно.
     Флорабела долезла до самого верха, до  макушки;  но  это  была  прочная
позиция; здесь, укрепившись в развилке, она  могла  не  страшиться  атаки  и
отразить противницу простым пинком.
     - Ничего, подожду, - сказала Айдабела и оседлала ветку. Она раздраженно
посмотрела оттуда на Джоула. - Иди отсюда, ты.
     - Пожалуйста, не обращай на нее внимания, мистер Нокс.
     - Иди домой, маменькин сынок, вырезай из бумаги кукол. Джоул  стоял,  и
ненавидел ее, и желал,  чтобы  она  свалилась  и  сломала  шею.  Как  всякая
девчонка-сорванец, Айдабела была злая и вредная: парикмахер в Нун-сити  знал
ей цену. И толстая женщина с  бородавкой  -  тоже.  И  Флорабела.  Он  пожал
плечами и понурился.
     - Приходи, когда ее не будет, -  крикнула  ему  вслед  Флорабела.  -  И
помни, мистер Нокс, что я тебе сказала - сам знаешь про что. В общем, умному
- намек...

     Два ястреба кружили, раскинув крылья, около далекого желтоватого  дыма,
стоявшего, как шпиль, над  кухней  Лендинга:  Зу,  наверно,  стряпает  обед,
подумал он и задержался у обочины, чтобы обратить в бегство толпу  муравьев,
поедавших дохлую лягушку. Стряпня Зу ему надоела  -  вечно  одно  и  то  же:
капуста, ямс,  стручки,  кукурузный  хлеб.  Сейчас  бы  он  с  удовольствием
встретил Снежного человека. Дома, в Нью-Орлеане, Снежный человек каждый день
появлялся   со   своей   замечательной   тележкой,    звеня    замечательным
колокольчиком, и за центы можно было купить целый бумажный колпак дробленого
льда, политого  десятью  сиропами  -  вишневым  и  шоколадным,  черничным  и
виноградным, целой радугой вкусов.
     Муравьи рассыпались черными искрами: думая об  Айдабеле,  он  прыгал  и
давил их ногами, но этот  палаческий  танец  ничуть  не  утишил  обиду.  Ну,
погоди! Погоди, вот он станет губернатором: напустит на нее полицию, посадит
в подземелье с маленьким люком в потолке и будет смотреть оттуда и смеяться.
     Но когда глазам  открылся  Лендинг,  весь  его  силуэт,  развалистый  и
затененный листвой, он забыл про Айдабелу.
     Словно  воздушные  змеи,  подтягиваемые  к  катушке,  ястребы   кругами
спустились так низко, что их тени побежали по  драночной  крыше.  Дым  стоял
ровно в жарком неподвижном воздухе -  единственный  признак  того,  что  тут
живут. Джоул видел и обследовал другие дома, тихие от безлюдья, но ни одного
не было такого пустынного и немого: будто накрыли его стеклянным колпаком, и
ждет там, чтобы обнять Джоула, день бесконечной скуки: каждый шаг в  налитых
свинцом туфлях приближал его к этому. Как далеко еще до  вечера.  И  сколько
еще впереди таких дней, таких месяцев?
     Подходя к почтовому ящику, он увидел весело поднятый красный флажок,  и
хорошее настроение вернулось: Эллен все  исправит,  устроит  так,  чтобы  он
пошел в школу, где люди как люди. Распевая песню  про  синицу  и  стужу,  он
открыл  рывком  почтовый  ящик;   там   лежала   толстая   пачка   писем   в
водянисто-зеленых, знакомого вида  конвертах.  В  таких  приходили  к  Эллен
письма от отца. И почерк был  тот  же,  паутина:  М-ру  Пепе  Альваресу,  до
востребования,  Монтеррей,  Мексика.  Потом:   М-ру   Пепе   Альваресу,   до
востребования, Фукуока, Япония. И еще, и еще. Семь писем, все  -  м-ру  Пепе
Альваресу,  до  востребования,  -  в  Камден,  Нью-Джерси;   Лахор,   Индия;
Копенгаген, Дания; в Барселону, Испания; в Киокак, Айова.
     А его писем среди этих не было. Он точно помнил, что положил их в ящик.
Маленький Свет был при этом. И Зу. Где же они? Ну да,  почтальон,  наверное,
приезжал. Но почему он не видел и не слышал его  машины?  Этот  расхлябанный
"форд" громыхает прилично. И тут под ногами в пыли он увидел свои монеты без
бумажной обертки, пять центов  и  цент,  блестевшие,  как  два  разноцветных
глаза.
     В  ту  же  секунду  подобно  бичу  хлопнул  в  тишине  выстрел;  Джоул,
нагнувшись за монетами, повернул  заледеневшее  лицо  к  дому  -  никого  на
крыльце и тропинке, никаких признаков жизни кругом. Снова  выстрел.  Ястребы
замахали крыльями и полетели прочь над самыми вершинами деревьев, а их  тени
понеслись по раскаленному дорожному песку, как островки тьмы.



     - 6 -

     - Сиди смирно, - велела  Зу.  Глаза  ее  при  кухонной  лампе  казались
атласными. - Такого непоседы отродясь не видала.  Сиди  смирно,  дай  волосы
тебе остричь: будешь бегать тут, как девочка, знаешь, что  люди  скажут?  На
корточках, скажут, писай. - Садовые ножницы щелкали под кромкой вазы,  синей
вазы, надетой на голову, как шлем. - Такие красивые  волосы,  прямо  патока,
давай-ка продадим их на парики.
     Джоул передернул плечами.
     - А ты что сказала, когда она это сказала?
     - Что сказала?
     - Что как тебе не стыдно стрелять из ружья, когда Рандольф болеет?
     Зу хмыкнула.
     - Ну, а я ей говорю: "Мисс Эйми, эти ястребы дом у нас утащат, если  их
не шугать". Говорю: "Весной десяток цыпляточек толстых убрали - то-то  будет
сладко болеть мистеру Рандольфу, когда в животе забурчит не евши".
     Сняв вазу и сделав из ладоней телескоп, она  стала  ходить  вокруг  его
стула и оглядывать свою работу со всех сторон.
     - Вот это, я понимаю, красиво подстригли, - сказала она. - Поди в  окно
поглядись.
     Вечер серебрил стекло, и лицо его отражалось  прозрачно,  измененное  и
слитое с мельтешащей мотыльковой желтизной лампы; он видел  себя,  и  сквозь
себя, и дальше; свистала в листве инжира ночная  птица  козодой,  и  синевою
налитый воздух обрызгался светляками, плывшими во тьме, как  огни  кораблей.
Стрижка  обезобразила  Джоула:  из-за  комплиментов  Рандольфа   он   теперь
интересовался своей внешностью, а в темном стекле предстал некто, похожий на
идиота, из тех, что с громадными головами-глобусами.
     - Жуть, - сказал он.
     - Э-эх, - отозвалась Зу, складывая остатки ужина  в  жестяную  банку  с
помоями для свиней. - Темный ты, все равно как Кег Браун. Темней  его  я  не
видела человека. А ты такой же темный.
     Подражая Рандольфу, он выгнул бровь и сказал:
     - Смею заметить, я кое-чего знаю, чего ты не знаешь, смею заметить.
     Зу потеряла всю свою грацию; она прибиралась на кухне, пол скрипел  под
ее звериной поступью, и  длинное  лицо,  осветившееся  у  лампы,  когда  она
нагнулась привернуть свет, было маской печальной обиды.
     - Смею заметить, - сказала она, теребя косынку на шее  и  не  глядя  на
Джоула, - смею заметить, ты, конечно, умнее Зу, только она  людей  зазря  не
обижает, не будет им доказывать, что они никудышные.
     - Не, - сказал Джоул, - я просто пошутил, честное слово, - и обнял  ее,
уткнул лицо ей в грудь. Она приятно пахла, странным темным  кислым  приятным
запахом, и пальцы, гладившие его по голове, были прохладные,  сильные.  -  Я
люблю тебя, потому что ты должна меня любить, потому что должна.
     -  Господи,  господи,  -  сказала  она,  освобождаясь,  -  совсем   еще
котеночек. А большой вырастешь... ох, будешь парень.
     Стоя в дверях, он смотрел, как ее лампа  разрезает  мрак,  увидел,  как
окрасились окна в доме Джизуса: он здесь, она там, и теперь целая ночь между
ними. Вечер выдался странный: Рандольф не выходил из комнаты, а Эйми, готовя
подносы с ужином, один для него, другой, по-видимому,  для  мистера  Сансома
("Мистер  Сансом  холодные  стручки  есть  не  станет",  -   сказала   она),
задержалась у стола только для того, чтобы  выпить  стакан  снятого  молока.
Джоул, однако, разговаривал, и  разговором  отодвигал  свои  тревоги,  а  Зу
рассказывала  небылицы,  печальные  и  смешные,  и  то  и  дело  голоса   их
встречались, сплетались в протяжную песню, балладу летней кухни.
     С самого начала  он  улавливал  сложные  звуки  дома,  звуки  на  грани
слышного, усадочные вздохи камня и досок, словно  старые  комнаты  постоянно
вдыхали-выдыхали ветер,  и  Джоул  запомнил  слова  Рандольфа:  "Знаешь,  мы
погружаемся - за прошлый год  на  десять  сантиметров".  Он  проваливался  в
землю, этот дом, и все  тонули  вместе  с  ним:  проходя  через  зал,  Джоул
представил себе, как кроты прокладывают серебристые  тоннели  в  затмившихся
коридорах, как корчится в забитых землей комнатах тощая гвоздика и вскрывает
глазницы черепа сирень; прочь! сказал  он,  карабкаясь  к  лампе,  бросавшей
сверху нервный свет на лестницу. Прочь! сказал он  потому,  что  воображение
его было таким шальным и ужасным. Ну может ли исчезнуть целый дом? Да, он  о
таком слышал. Мистеру  Мистерии  только  пальцами  щелкнуть,  и  что  угодно
пропадет. Даже люди. Могут исчезнуть  с  лица  земли.  Вот  и  с  отцом  так
случилось; исчез, но не печально и благородно, как мама, а просто исчез, и у
Джоула не было никаких основании думать, что  он  найдется.  Так  зачем  они
притворяются? Сказали бы прямо: "Нет мистера Сансома, нет у тебя отца", -  и
отослали  бы  его.  Эллен  всегда  рассуждала  о  том,  что  надо  поступать
порядочно, по-христиански; он не совсем понимал ее, а теперь  понял:  правду
говорить - вот что порядочно, по-христиански. Он шагал медленно, не во  сне,
но  в  забытьи,  и  видел  в   забытьи   гостиницу   "Морок",   покосившиеся
заплесневелые комнаты, треснувшие от ветра окна, затканные черным ткачом,  и
вдруг понял, что не гостиница это и никогда не была гостиницей: это - место,
куда приходят люди, исчезнув  с  лица  земли,  умершие,  но  не  мертвые.  И
представился ему танцевальный зал,  о  котором  рассказывал  отшельник:  там
гобеленом сумерек затянуты стены и на вспученных полах сухие остовы  букетов
рассыпаются в пыль под его сонной стопой; он ступал в темноте по праху шипов
и ждал, чтобы прозвучало имя - его имя, - но даже здесь отец не звал  его  к
себе. Тень рояля прильнула к сводчатому потолку, как крыло ночной бабочки, а
за клавишами, с глазами, налитыми лунным молоком, и в сбитом набок парике, в
холод
     ных белых буклях, сидела Дама: не тень ли загробная миссис  Джимми  Боб
Морок? Той, что сожгла себя в меблированной комнате в Сент-Луисе. Не это  ли
- разгадка?
     Его ударило по колену. Все, что произошло, произошло  быстро:  мелькнул
слабый свет, хлопнула дверь наверху в коридоре, и тут  его  что-то  ударило,
что-то пролетело дальше, прыгая вниз по ступенькам,  и  все  суставы  в  нем
будто разошлись, а внутренности размотались, как пружинки в лопнувших часах.
По залу катился, подскакивая, красный мячик, и Джоул  подумал  об  Айдабеле:
ему хотелось быть таким же смелым; ему хотелось,  чтобы  у  него  был  браг,
сестра, кто-нибудь; ему хотелось умереть.
     Рандольф перегнулся через перила  наверху,  руки  сложив  под  крыльями
кимоно; глаза у него были мутные и  остановившиеся,  пьяные,  -  если  он  и
заметил Джоула, то никак этого не показал. Потом,  шурша  своим  кимоно,  он
пересек холл и открыл дверь; трепетный  свет  свечей  поплыл  по  его  лицу.
Внутрь он не вошел, а остался у двери, странно шевеля  руками;  потом  начал
спускаться по лестнице и, дойдя до Джоула, сказал только:
     - Пожалуйста, принеси стакан воды.
     Не сказав больше ни слова, он поднялся обратно  и  ушел  в  комнату,  а
Джоул все стоял на лестнице, не в силах двинуться:  голоса  жили  в  стенах,
усадочные вздохи камня и досок, звуки на грани слышного.

     - Войди, - голос Эйми разнесся по всему дому, и Джоул, стоя на  пороге,
почувствовал, что сердце в нем от чего-то отделилось.
     - Осторожнее, мой милый. - Рандольф сидел  лениво  в  ногах  кровати  с
балдахином. - Не разлей воду.
     Но Джоул не мог совладать с дрожью  в  руках  и  не  мог  сфокусировать
глаза: Эйми и Рандольф, хотя сидели порознь, срослись как сиамские близнецы:
диковинное животное, полумужчина-полуженщина. Горели свечи, дюжина или около
того, вяло склонившиеся, согнутые ночной теплынью. В  их  свете  поблескивал
известняк камина, и зверинец хрустальных  колокольчиков  на  каминной  полке
отозвался на  шаги  Джоула  ручейным  звоном.  Крепко  пахло  астматическими
сигаретами, несвежим  бельем  и  перегаром.  Холодное  лицо  Эйми  медальным
профилем  вырисовывалось  на  фоне  закрытого   окна,   куда   стучались   с
размеренностью часов насекомые;  она  вышивала,  покачиваясь  взад-вперед  в
кресле, и рука в перчатке размеренно колола иглой сиреневую ткань. Она  была
похожа   на   восковой   автомат,   куклу   в   натуральную   величину,    и
сосредоточенность ее казалась  неестественной:  притворился  человек,  будто
читает, а книгу-то держит вверх ногами. Столь же умышленной выглядела и поза
Рандольфа,  чистившего  ногти  гусиным  пером;  Джоул  чувствовал,  что  его
присутствие здесь они воспринимают как неприличное, но ни  удалиться  нельзя
было, ни дальше ступить. На столике  возле  кровати  находились  два  весьма
занимательных предмета:  травленого  стекла  шар,  украшенный  венецианскими
сценами с озорными  гондольерами  и  парочками,  которые  плыли  на  золотых
гондолах мимо роскошных дворцов по ландринно-голубым каналам, и из молочного
стекла  обнаженная  с  висячим  серебряным  зеркальцем.  В  этом   зеркальце
отражалась пара глаз; в  тот  миг,  когда  Джоул  их  заметил,  он  перестал
замечать все остальное.
     Глаза серые, со слезой, - тускло  блестя,  они  смотрели  на  Джоула  и
вскоре, словно признав его, важно моргнули и отвернулись... так  что  теперь
он их видел только вместе с головой, бритой головой,  лежавшей  бессильно  и
недвижимо на несвежих подушках.
     - Он хочет воды, - сказал  Рандольф,  прочищая  пером  ноготь  большого
пальца. - Надо подать  ему:  бедный  Эдди  совершенно  беспомощен.  И  Джоул
спросил:
     - Это он?
     - Мистер Сансом, - подтвердила Эйми, собрав губы в бутон наподобие того
розового, что она вышивала. - Это мистер Сансом.
     - Но вы мне не сказали.
     Рандольф ухватился за спинку  кровати  и  встал;  кимоно  распахнулось,
открыв розовые упитанные бедра, безволосые  голени.  Как  нередко  бывает  с
полными людьми, он двигался с неожиданной легкостью, но слишком  много  было
выпито: он шел с застывшей улыбкой к Джоулу, и казалось, вот-вот  повалится.
Нагнувшись к самому лицу Джоула, он прошептал:
     - Не сказали чего, малыш?
     Глаза снова заняли все зеркальце, их отражение подрагивало  в  неверном
свете; потом из-под одеяла высунулась рука с золотым обручальным  кольцом  и
уронила красный мячик: это было как брошенная реплика, как вызов,  и  Джоул,
забыв о Рандольфе, живо двинулся ему навстречу.

     - 7 -

     Она шла по дороге, поддавая ногой  камешки  и  насвистывая.  Бамбуковое
удилище у нее на плече указывало на  послеполуденное  солнце.  На  ней  были
игрушечного вида темные очки, и она несла ведерко из-под патоки.  Пес  Генри
плелся  рядом,  жарко  вывесив  язык.  И  Джоул,  дожидавшийся   почтальона,
спрятался за сосну; погоди, сейчас устроим, напугаем до ... ага, вот она уже
близко.
     Тут она остановилась, сняла очки и протерла своими  защитными  шортами.
Заслонив ладонью глаза, она посмотрела прямо на  его  сосну  и  за  нее:  на
веранде Лендинга никого не было, никаких признаков жизни поблизости.  Пожала
плечами.
     - Генри, - сказала она, и пес печально поднял глаза.- Генри, ты  решай:
нужен он нам или не нужен? - Генри зевнул, в рот  ему  влетела  муха,  и  он
проглотил ее. - Генри, - продолжала она, вглядываясь в облюбованную сосну, -
ты замечал, какие чудные тени бывают  у  деревьев?  -  Пауза.  -  Ну  ладно,
красавец, выходи.
     Джоул застенчиво вышел на свет.
     - Привет, Айдабела, - сказал он, и Айдабела засмеялась, и смех этот был
шершавей колючей проволоки.
     - Слушай, ты, - сказала она, - последний мальчишка, который  попробовал
фокусничать с Айдабелой, до сих пор очухивается. - Она опять  надела  темные
очки и поддернула шорты. - Мы с Генри идем сомов наловить на  обед,  и  если
хочешь быть нам полезным, давай с нами.
     - Как это - быть полезным?
     - А червей на крючки  надевать...  -  наклонив  ведерко,  показала  его
кишащее белым нутро.
     Джоул  с  отвращением  отвел  глаза,  но  подумал:  да,  хочу  пойти  с
Айдабелой, что угодно, только не  быть  одному,  червей  надевать,  ноги  ей
целовать, все равно.
     - Переоделся бы, - сказала Айдабела. - Нарядился, как в церковь.
     В самом деле, он надел свой лучший костюм из белой  фланели,  купленный
для уроков танца; а оделся так потому, что Рандольф обещал нарисовать с него
портрет. За обедом, однако, Эйми сказала, что Рандольф нездоров.
     - Бедное дитя, да еще в такую жару; мне кажется, что если бы он немного
сбавил в весе, ему было бы легче. С Анджелой Ли было то же самое  -  в  жару
лежала пластом.
     Что до Анджелы Ли, то Зу  рассказала  о  ней  такую  странную  историю:
"Удивительное дело приключилось со старой хозяйкой, детка,  перед  самой  ее
смертью: борода у ней выросла. Так и поперла - прямо самые настоящие волосы;
цветом желтые, а жесткие, как проволока. Я ее брила: сама  парализованная  с
головы до пяток, а кожа - что на  покойнике.  А  растет  быстро,  борода-то,
прямо не поспеешь, и  как  умерла  она,  мисс  Эйми  парикмахера  из  города
позвала. Этот только глянул на нее - и бегом по лестнице,  и  к  двери.  Ну,
скажу тебе, посмеялась я, - удержишься разве?"
     - А-а, это у меня старый костюм, - сказал он, потому  что  боялся  идти
переодеваться: Эйми, чего доброго, не пустит, а то  еще  и  заставит  читать
отцу. А отец был парализован, как Анджела Ли, беспомощен; он мог  выговорить
несколько слов (сын, дай, мяч, пить), чуть-чуть шевелить головой (да, нет) и
одной рукой уронить теннисный мячик (сигнал просьбы). Все удовольствие,  всю
боль он выражал глазами, и глаза его, как окна летом, редко бывали закрыты -
всегда глядели, даже во сне.
     Айдабела дала ему нести ведерко с червями. Через поле тростника,  узкой
тропинкой  в  гору  мимо  негритянского  двора,  где  голый  ребенок  гладил
маленькую черную козу, по аллее черемухи пришли в лес.
     - Наклюкаешься от нее, как чижик, - сказала она про черемуху.  -  Дикие
кошки, жадины, так напиваются, что всю ночь вопят... Послушал  бы  ты  их  -
орут, как ненормальные, от луны и черемухи.
     Невидимые птицы, листьями шурша, шныряли, пели; под невозмутимой  сенью
беспокойные ноги топтали  плюшевый  мох;  меловой  свет  цедился,  разбавляя
природную  тьму.  Бамбуковая  удочка  Айдабелы  цепляла  нижние  ветви:  пес
возбужденно  и  подозрительно  ломился  сквозь  заросли  ежевики.  Генри   -
дозорный, Айдабела - проводник,  Джоул  -  пленник:  трое  исследователей  в
сумрачном походе по отлого сбегающей вниз стране. Черные с оранжевым  кантом
бабочки кружились над стоячими лужами размером с колесо, крыльями  чертя  по
зеркалам из ряски; целлофановые выползки гремучих змей валялись на тропинке;
в рваных серебряных сорочках паутины лежал валежник. Прошли  мимо  маленькой
человеческой могилы -  на  колотом  дереве  креста  надпись:  "Тоби,  убитая
кошкой". Могила осела, выбросила корень платана -  видно  было,  что  старая
могила.
     - Что это значит, - спросил Джоул, - убитая кошкой?
     Это было  до  моего  рождения,  -  ответила  Айдабела  так,  как  будто
дальнейших объяснений не требовалось. Она сошла с тропинки на толстый  ковер
прошлогодней листвы; в отдалении прошмыгнул скунс, и Генри кинулся  туда.  -
Эта Тоби, ты понимаешь, была негритянская малютка,  а  мама  ее  работала  у
старой миссис Скалли, ну как Зу сейчас. Она была  женой  Джизуса  Фивера,  а
Тоби - их дочка. У миссис Скалли была  большая  красивая  персидская  кошка;
один раз, когда Тоби спала, кошка к ней подкралась, присосалась  ртом  к  ее
рту и выпила из нее весь дух.
     Джоул сказал, что не верит; но  если  это  правда,  то  более  страшной
истории он никогда не слышал.
     - Я не знал, что у Джизуса Фивера была жена.
     - Ты много чего не знаешь. Всякие  странные  были  дела...  по  большей
части они случились до моего рождения - из-за этого еще  легче  веришь,  что
все взаправду было.
     До рождения да; что же это было за время? Такое же, как теперь, время -
и когда они умрут, все равно будет, как теперь: эти же деревья, это же небо,
эта же земля, желуди те же, солнце, ветер  -  все  то  же  самое;  лишь  они
изменятся, и сердца их обратятся в прах. Сейчас, в тринадцать лет, Джоул был
ближе к знанию смерти, чем когда-либо в будущие годы: цветок  распускался  в
нем, и, когда все сжатые лепестки скроются, когда полдень юности  разгорится
ярче всего, он обернется, как оборачивались другие,  ища  другую  отворенную
дверь. В этом лесу, где шли они, сто лет и больше звучало неугомонное  пение
жаворонков, и  лавы  лягушек  скакали  под  луной;  звезды  падали  здесь  и
индейские стрелы; приплясывали негры с гитарами и пели о бандитских  золотых
кладах, пели горькие песни и духовные песни, баллады о  давно  минувшем:  до
рождения.
     - Я - нет, я меньше верю, что все это было взаправду, - сказал Джоул  и
остановился, ошеломленный вот какой истиной: Эйми, Рандольф, отец - они  все
вне времени, все обходят настоящее  стороной,  как  духи:  не  потому  ли  и
кажутся ему похожими на сон?
     Айдабела оглянулась, дернула его за руку.
     - Проснись.
     Он посмотрел на нее большими встревоженными глазами.
     - Не могу. Я не могу.
     - Чего не можешь? - недовольно спросила она.
     - Да так.
     Ранние путники, они спускались рядом.

     - Возьми мои очки, - предложила Айдабела. В них все такое красивое.
     Стекла травяного цвета окрасили  ручей,  где  нервные  стайки  пескарей
прошивали воду, как иглы; иногда в бочаге случайный  луч  солнца  высвечивал
рыбину покрупнее - толстого неуклюжего окуня, темно и лениво  ходившего  под
водой. Леска Айдабелы дрожала над стремниной, но за час у нее ни  разу  даже
не клюнуло; теперь, крепко  воткнув  удочку  между  двух  пней,  она  легла,
головой на подушку мха.
     - Ладно, отдавай обратно, - велела она.
     - Где ты их взяла? - Он хотел такие же.
     - Цирк приезжал. Каждый август приезжает - не особенно  большой,  но  у
них есть чертово колесо и горки. А еще двухголовый  младенец  в  бутылке.  А
очки - я выиграла; сперва я их все время носила, даже ночью, но папа сказал,
глаза сломаю. Курить хочешь?
     Сигарета  была  только  одна,  мятая,  "Уинг";  Айдабела  разломила  ее
пополам, закурила.
     - Смотри. Могу кольцо в кольцо продеть. - Кольца поднимались в воздухе,
голубые и правильные; было тихо,  но  всюду  вокруг  чувствовалось  скрытое,
затаенное, едва уловимое  шевеление;  стрекозы  скользили  по  воде;  что-то
шелохнулось невидимое, и осыпались  лепестки  подснежника,  сухие  и  бурые,
давно потерявшие запах. Джоул сказал:
     - Вряд ли мы кого-нибудь поймаем.
     - А я и не надеялась, - ответила Айдабела.  Просто  я  люблю  приходить
сюда и думать про свои заботы; тут меня  никто  не  ищет.  Хорошее  место...
просто полежать спокойно.
     - А какие заботы тебя заботят?
     - Это - мое дело. А ты знаешь что?.. Нос у тебя чересчур  длинный,  вот
что. Я никогда не шпионю - ни боже мой. А все остальные тут, они тебя живьем
слопают - ну как же, приезжий, и в Лендиш  е  живешь,  и  вообще.  Флорабелу
возьми. Прямо агент.
     - По-моему, она очень красивая, - сказал Джоул, просто чтобы досадить.
     Айдабела не ответила. Она бросила окурок и свистнула  по-мальчишески  в
два пальца; Генри, шлепавший по мелкой воде,  взбежал  на  берег,  мокрый  и
блестящий.
     - Снаружи-то красивая, - сказала Айдабела, обняв пса, но главное -  что
у ней внутри. Все время говорит папе, что надо  прикончить  Генри,  говорит,
что у него смертельная болезнь, - вот какая она внутри.
     Белое лицо дня оформилось в небе; враг его там, подумал Джоул, -  прямо
за стеклянными дымчатыми облаками; каков бы ни был его враг, кто  бы  он  ни
был, это его лицо  ярким  пробелом  вывалилось  в  небе.  В  этом  отношении
Айдабеле можно было позавидовать; она хотя бы знала своих врагов: ты  и  ты,
могла сказать она, тот-то и тот-то, такой-то и такой-то.
     - Ты когда-нибудь боялась сойти с ума?
     - Никогда про это не думала,  -  сказала  она  и  засмеялась.  -  А  их
послушать, так у меня ума и нету.
     Джоул сказал:
     - Нет, ты серьезно ответь. Я  что  спрашиваю:  ты  когда-нибудь  видишь
такое - людей, там, целые дома, - видишь их, чувствуешь их и  точно  знаешь,
что это все взаправдашнее... а на самом...
     - А на самом деле - нет, - закончила Айдабела. - Когда змея ужалила,  я
целую неделю жила в жутком месте: там все ползало - и  пол,  и  стены,  все.
Глупость, конечно. А то еще было интересно: прошлым  летом  ходили  с  дядей
Огестом (это который девочек так боится, что даже не смотрит на них;  а  ты,
говорит, - не девочка; я дядю Огеста очень люблю, мы с ним - как  братья)...
ходили с ним на Жемчужную реку... и один раз гребли там  в  темном  месте  и
наткнулись на остров змей; он был маленький,  просто  одно  дерево,  но  все
кишело мокасиновыми змеями, даже  на  ветках  висели.  Даже  боязно,  правду
говорю. Когда люди рассказывают про вещие сны, я теперь, по-моему, знаю, что
это такое.
     - Я не совсем об этом, - смущенно, вполголоса сказал  Джоул.  -  Сны  -
другое дело, от  сна  можно  проснуться.  А  когда  что-то  видишь...  Даму,
например, и видишь там, где никого не должно быть, а потом она  от  тебя  не
отстает, у тебя в голове... Вроде  того,  как  тут  вечером  Зу  испугалась:
слышит, собака завыла, и говорит, что это ее муж вернулся, подходит к  окну:
"Вижу его, - говорит, - присел под инжиром. И глаза прямо желтые в темноте".
Я посмотрел - никого, совсем никого.
     Айдабелу все это не особенно поразило.
     - Ерунда! - Она тряхнула головой, и  короткие  рыжие  волосы  полыхнули
чудесным огнем. Все знают, что Зу настоящая сумасшедшая. Один раз жара была,
как сегодня, а я мимо шла - стоит у почтового ящика с дурацким своим лицом и
говорит мне: "Какой  вчера  вечером  снег  был  красивый".  Вечно  про  снег
говорит, вечно она что-то видит, твоя Зу сумасшедшая.
     Джоул смотрел на Айдабелу со злостью: какая  противная  врунья.  Зу  не
сумасшедшая. Нисколечко. Однако он вспомнил снег их первого разговора:  снег
валил, лес слепил белизной, и приглушенный снегом голос  Айдабелы  доносился
будто издалека:
     - Это "Айвори". Оно не тонет.
     - Для чего? - спросил он, принимая белый кусок мыла, который она вынула
из кармана.
     - Мыться, глупый. Да не будь ты такой  барышней.  Когда  прихожу  сюда,
обязательно моюсь. Ну-ка, положи одежду на пень,  где  удочка.  Джоул  робко
посмотрел на указанное место.
     - Но ты же девочка.
     С необыкновенно презрительным видом Айдабела выпрямилась во весь рост.
     - Пацан, - сказала она и сплюнула между пальцев, - что у тебя в портках
- для меня не новость и совсем мне не интересно: я, черт возьми,  с  первого
класса ни с кем, кроме мальчишек, не водилась. И себя девчонкой не считаю  -
запомни это, иначе мы не друзья. - При всей ее  браваде,  в  заявлении  этом
прозвучала подкупающая невинность, и когда она, нахмурясь и стуча кулаком  о
кулак, сказала: - Как же мне охота быть мальчишкой - я бы стала  моряком,  я
бы... - бессилие ее было трогательно.
     Джоул встал и начал расстегивать рубашку.

     Он лежал на холодной гальке, прохладная рябая вода  обтекала  его;  ему
хотелось стать листом, как те, что проплывали по течению мимо: мальчик-лист,
он поплывет легко, поплывет в реку и затеряется там, а потом в великой  воде
океана. Зажав нос, он окунул лицо в воду: ему было шесть лет,  и  глаза  его
цвета медных монеток округлились от страха: Святого Духа, сказал  священник,
заталкивая его в купель; он закричал, мать, наблюдавшая с  передней  скамьи,
бросилась к нему, взяла его на руки, обняла и зашептала тихо:  деточка  мой,
деточка. Он поднял лицо из  большой  тишины,  Айдабела  обдала  его  озорной
волной, и семь лет исчезли в одно мгновение.
     - Ты похож на ощипанного цыпленка, - сказала она. - Тощий, белый.
     Джоул стыдливо свел плечи. Несмотря на совершенно искреннее  равнодушие
Айдабелы к его наготе, он не мог так легко приспособиться  к  ситуации,  как
она, вероятно, рассчитывала.
     Она сказала:
     - Не крутись, сейчас намылю тебе голову.
     Ее голова уже была покрыта массой пенных завитушек, как торт  глазурью.
Нагишом Айдабела еще больше походила на мальчишку -  по  большей  части  она
состояла из ног, вроде журавля  или  человека  на  маленьких  ходулях:  а  в
веснушках, обсыпавших худенькие плечи, было что-то жалостное. Однако грудь у
нее уже начала набухать, и в бедрах угадывался намек на будущую  округлость.
Джоул, считавший Айдабелу угрюмой и вздорной, сейчас удивлялся тому, как она
умеет веселиться и забавлять размеренно втирая мыло ему  в  волосы,  она  не
переставала смеяться и рассказывала  анекдоты,  порою  вполне  непристойные:
"...а фермер говорит: "Понятно, что ребеночек красивый -  а  как  же,  через
шелковый платок запускали".
     Не дождавшись от него смеха, она спросила:
     - Ну что? Не дошло? - Джоул помотал  головой.  -  А  еще  городской,  -
вздохнула она.
     - Как это через шелковый платок запускали?
     - Да так, - ответила Айдабела, споласкивая волосы, - мал ты еще.
     Джоул подумал тогда, что соль анекдотов ей и самой не  вполне  понятна:
рассказывала она их не совсем как свои, а словно кому-то  подражая  -  кому,
интересно?
     А этот тебе кто рассказал? спросил он.
     - Билли Боб.
     - Кто он?
     - Ну просто Билли Боб.
     -  Он  тебе  нравится?  -  спросил  Джоул,  не  понимая,  почему  вдруг
почувствовал такую ревность.
     - Конечно, нравится. - Она встала и пошла к берегу; глядя на воду,  она
ступала медленно и грациозно, как птица в поисках пищи. - Конечно. Он, можно
сказать, мой лучший друг. Он ужасно храбрый. Билли Боб. В четвертом классе у
нас была злая миссис Эйкенс, била его линейкой по рукам чуть не до крови - а
он ни разику не заплакал.
     Они сели обсыхать на солнце, и Айдабела надела очки.
     - Я никогда не плачу, - соврал Джоул.
     Она перевернулась на живот  и,  перебирая  мох,  сказала,  прозаично  и
мягко:
     - А я - да. Иногда плачу.- Посмотрела на него без улыбки. -  Только  ты
никому не говори, слышишь?
     Ему хотелось сказать: да, Айдабела, милая Айдабела,  я  твой  настоящий
друг. И хотелось дотронуться до нее, обнять,  -  только  так,  казалось  ему
сейчас, он мог выразить все,  что  чувствовал.  Он  придвинулся  еще  ближе,
вытянул шею и, перестав дышать от осторожности, поцеловал ее в  щеку.  Стало
очень тихо; невесомые токи света и тени пробегали между ними, подобные теням
листьев, чуть колышущимся  на  их  телах.  Потом  Айдабела  напряглась.  Она
схватила его за волосы и стала тянуть. Джоула обожгло горьким и  недоуменным
гневом. Вот - настоящее предательство. И он схватился с ней; они сплелись  и
стали  кататься,  и  небо  кружилось,  опрокидываясь,  падало.  Темные  очки
свалились с Айдабелы, и Джоул, притиснутый к земле, ощутил, как они треснули
и впились ему в ягодицы.
     - Перестань, перестань, пожалуйста, - пропыхтел он.- У меня кровь.
     Она сидела на нем верхом  и  сильными  руками  прижимала  к  земле  его
запястья. Наклонила к нему красное, злое лицо:
     - Сдаешься?
     - У меня кровь, - упрямо повторил он.
     Наконец она с него слезла, принесла воды и промыла порез.
     - Заживет, - сказала она как ни в чем не бывало. Странно, но и в  самом
деле будто не было ничего: и ни один, ни другая, конечно, никогда не  смогли
бы объяснить, из-за чего подрались.
     Джоул сказал:
     - Очков жалко, извини.
     Осколки блестели на земле каплями зеленого дождя. Она нагнулась, начала
их собирать, потом передумала, бросила обратно.
     - Ты не виноват, - грустно сказала  она.  -  Может...  может,  я  когда
другие выиграю.

     - 8 -

     Рандольф окунул в баночку с водой кисть, и пурпурные  усики  потянулись
от нее, как быстро растущая лоза.
     - Не улыбайся, мой милый, - сказал он. Я не фотограф. С другой стороны,
и художником меня едва ли назовешь - то есть, если понимать  под  художником
того, кто видит и берет, чтобы просто передать: а у меня всегда  проблемы  с
искажением, я пишу не столько то, что вижу, сколько то, что думаю: например,
несколько лет назад - в Берлине это было - я писал мальчика немногим  старше
тебя, а на портрете он получился древнее Джизуса  Фивера,  и  если  в  жизни
глаза у него были младенчески-голубые, то я  видел  мутные  глаза  пропащего
человека. И, как выяснилось, видел правильно, потому что юный Курт - так его
звали - оказался совершенным исчадием и дважды пытался меня  умертвить...  в
обоих случаях, замечу, проявив удивительную изобретательность. Бедное  дитя,
что-то с ним сталось?.. Да и со мной,  если  на  то  пошло?  Это  вот  самый
интересный вопрос: что сталось со мной? - По ходу разговора, как бы  отбивая
фразы, он макал кисть в банку, и в  постепенно  темневшей  воде,  посредине,
тайным цветком распускалось красное сгущение. - Очень хорошо,  можешь  сесть
удобнее, передохнем.
     Джоул вздохнул и огляделся; он впервые попал в комнату Рандольфа  и  за
два часа не успел в ней освоиться - уж больно не  похожа  была  она  на  все
виденное  прежде:  потертое  золото,  потускневшие  шелка,  их  отражения  в
витиеватых зеркалах создавали такое ощущение, как будто он переел  сладкого.
Как ни велика была комната, свободного  пространства  в  ней  оставалось  не
больше полуметра;  резные  столы,  бархатные  кресла,  канделябры,  немецкая
музыкальная шкатулка, книги, картинки, казалось, перетекали друг в дружку  -
будто наводнение занесло их сюда через окна и здесь оставило. За  письменным
столом, формой напоминавшим печень, вся стена была под корой открыток; шесть
из них, японской печати, могли бы послужить  к  просвещению  мальчика,  хотя
Джоулу в какой-то мере был уже известен смысл того, что на них изображалось.
На  длинном,  черном,  чудовищно  тяжелом  столе  разместилось  нечто  вроде
музейной экспозиции, частично состоявшей из древних  кукол:  иные  были  без
рук, иные без ног, без голов, иные стеклянным пуговичным взглядом  созерцали
собственные внутренности, соломенные и опилочные, сквозь отверстия ран; все,
однако же, были одеты - и нарядно - в бархат, кружево,  полотно.  А  посреди
стола  стояла  маленькая  фотография  в  серебряной  рамке,  затейливой   до
нелепости, - фотография дешевая,  сделанная,  очевидно,  среди  аттракционов
заезжего цирка, ибо сфотографированные, трое мужчин и девушка, стояли  перед
комическим задником с  косоглазыми  обезьянами  и  хитро  косящими  кенгуру;
Рандольфа Джоул узнал без труда, хотя здесь он был стройнее и красивее... да
и  еще  один  мужчина  казался  знакомым...  -  отец?  Лицо  лишь  отдаленно
напоминало человека из комнаты напротив. Третий, выше ростом, чем эти  двое,
являл собой  фигуру  удивительную  -  крепкого  сложения  и,  даже  на  этой
выцветшей карточке, очень темный, почти негроид; черные и узкие глаза  хитро
блестели из-под пышных, как усы, бровей, а губы, более полные, чем  у  любой
женщины, застыли в дерзкой улыбке, которая еще больше усиливала  впечатление
эстрадного шика, создаваемое его соломенной шляпой и тростью. Одной рукой он
обнимал девушку, анемичное, фавноподобное  существо,  глядевшее  на  него  с
нескрываемым обожанием.
     - Ну, ну, - сказал Рандольф, вытянув ноги и поднося огонь к  ментоловой
сигарете, - не относись серьезно к тому, что здесь видишь;  это  всего  лишь
шутка,  учиненная  мной  надо  мною  же...  забавная  и  ужасная...   весьма
аляповатый склеп, можно сказать. В этой комнате не бывает  дня  и  ночи;  не
сменяются времена года, да и годы не идут, и когда я буду  умирать,  -  если
еще не умер, - пусть я буду мертвецки  пьян  и  свернусь  клубочком,  как  в
материнском чреве, омываемый теплой кровью тьмы. Не иронический ли финал для
того, кто в глубине своей проклятой души желал простой и чистой жизни? Хлеба
и воды, бедного крова, чтоб разделить его  с  любимым  человеком,  и  ничего
больше? - Улыбаясь, приглаживая волосы на затылке,  он  загасил  сигарету  и
взял щетку. - Какая ирония: родившись мертвым, я  еще  должен  умереть;  да,
родился мертвым буквально: повитухе достало упрямства шлепком вернуть меня к
жизни. Преуспела ли она в этом? -  Он  насмешливо  посмотрел  на  Джоула.  -
Ответь мне, преуспела она в этом?
     - В чем? - спросил Джоул, ибо, как всегда,  не  понял:  в  этих  темных
словах, казалось, Рандольф вечно вел тайный диалог  с  кем-то  невидимым.  -
Рандольф, - сказал он, - не сердись на меня, пожалуйста, но ты  так  странно
говоришь.
     - Ничего, трудную музыку надо слушать по нескольку раз. И  если  сейчас
мои слова кажутся тебе бессмыслицей, то впоследствии они  будут  -  чересчур
ясны; и когда  это  произойжет,  когда  сии  цветы  в  твоих  глазах  увянут
непоправимо, что ж, тогда, - хоть никакие слезы  не  смогли  растворить  мой
кокон, - я все-таки всплакну о  тебе.  -  Он  встал,  подошел  к  громадному
вычурному комоду, смочил  голову  лимонным  одеколоном,  расчесал  блестящие
кудри и, слегка позируя, продолжал разглядывать себя в зеркале; повторяя его
облик в общем, зеркало это - высокое, в рост, и французских  времен,  -  как
будто высасывало из него краски и обстругивало черты: человек в зеркале  был
не Рандольфом, а любой персоной, какую угодно было воображению подставить на
его место; и, словно подтверждая это, Рандольф сказал: -  Они  романтизируют
нас,  зеркала,  и  в  этом  их  секрет;  какой  изощренной  пыткой  было  бы
уничтожение  всех  зеркал  на  свете:  где  бы  удостоверились  мы  тогда  в
существовании собственной личности? Поверь мне, мой милый,  Нарцисс  не  был
самовлюбленным... он был всего лишь одним из нас, навеки заточенных в  себя,
и узнавал в своем отражении единственного прекрасного товарища, единственную
неразлучную любовь... бедный Нарцисс, - может быть,  единственный,  кто  был
неизменно честен в этом.
     Его прервал робкий стук в дверь.
     - Рандольф, - сказала Эйми, - мальчик еще у тебя?
     - Мы заняты. Ступай, ступай...
     - Ну, Рандольф, - заныла она, - может быть, он все-таки пойдет почитает
отцу?
     - Я сказал, ступай.
     Джоул ничем не выдал  облегчения  и  благодарности:  привычка  скрывать
чувства превратилась у него почти в инстинкт; иногда благодаря этому чувство
даже не возникало. Но одного он не мог добиться,  потому  что  не  придумано
способа очистить сознание добела: все,  что  стирал  он  днем,  выступало  в
сновидениях и спало рядом, держа его в железных объятиях. Что же  до  чтения
отцу, он обнаружил такую странность: мистер Сансом никогда по-настоящему  не
слушал; каталог посылочной фирмы "Сирз, Робак", как выяснилось, занимал  его
ничуть не меньше любой повести о Диком Западе.
     - До этого происшествия, - сказал Рандольф, вернувшись на место,  -  Эд
был совсем другим... изрядный гуляка и,  на  не  слишком  придирчивый  вкус,
хорош собой (ты сам это можешь видеть на фотографии), но, по правде сказать,
я никогда его  особенно  не  любил  -  даже  наоборот;  прежде  всего,  наши
отношения осложнялись тем, что он  был  хозяином  Пепе,  иначе  говоря,  его
менеджером. Пепе Альварес - тот, что в соломенной шляпе,  а  девушка,  стало
быть, - Долорес. Карточка, разумеется, не слишком верна, наивна:  придет  ли
кому-нибудь в голову, что всего через два дня после того,  как  ее  сделали,
один из нас покатился по лестнице с пулей в спине? - Он  замолчал,  поправил
доску с бумагой и стал смотреть на Джоула  одним  глазом,  как  часовщик.  -
Теперь - тихо, не разговаривай. Я занимаюсь твоими губами.
     В окна подул ветерок, зашелестел  лентами  кукол,  принес  в  бархатный
сумрак солнечные запахи воли; и Джоулу захотелось быть там, где, может быть,
сейчас бежит по луговой траве Айдабела и Генри по пятам за ней. Составленное
из окружностей лицо Рандольфа вытянулось от усердия; он долго работал  молча
и наконец, словно все предшествующее подспудно подвело его к этому, сказал:

     - Позволь мне начать с того, что я  был  влюблен.  Заявление,  конечно,
обыкновенное, но не столь обыкновенен  факт,  ибо  не  многим  из  нас  дано
понять, что любовь - это нежность,  а  нежность,  вопреки  распространенному
мнению, - не жалость; и еще меньше людей знают, что счастье  в  любви  -  не
сосредоточенность всех чувств на предмете; любят множество вещей, и  любимый
является с тем, чтобы стать всех их символом; для истинно любящего на  нашей
земле любимый - это распускание сирени, огни кораблей, школьный колокольчик,
пейзаж, беседа незабытая, друзья, воскресенья в детстве,  сгинувшие  голоса,
любимый костюм, осень и все  времена  года,  память...  да,  вода  и  твердь
существования, память. Ностальгический перечень - но, опять же, где  найдешь
на свете что-либо более ностальгическое? В твоем возрасте тонкостей почти не
замечают; и тем не менее догадываюсь, что при виде меня сегодняшнего ты не в
силах поверить, что я когда-то обладал душевной  чистотой,  необходимой  для
такой любви. Однако же когда мне было двадцать три года...
     Эта девушка на снимке - Долорес. Мы познакомились в Мадриде. Но она  не
испанка,  я  думаю,  -  хотя  так  и  не  знаю  в  точности,  откуда  она...
по-английски она говорила безупречно. А я...  к  тому  времени  я  пробыл  в
Европе два года - прожил, если можно так сказать, по большей части в музеях:
не знаю, скопировал ли кто-нибудь когда-нибудь столько мастеров. Кажется, не
было на свете картины, которой я не мог бы воспроизвести  самым  обаятельным
образом... но стоило взяться за что-нибудь свое, и наступал паралич,  словно
я лишен был собственного восприятия, всякой внутренней жизни, -  я  был  как
анемон, чья пыльца никогда не найдет для себя пестика.
     А Долорес как раз оказалась из числа тех, от кого  мне  удается  иногда
зарядиться энергией: при ней я остро ощущал себя  живым  и  в  конце  концов
поверил, что к чему-то способен;  впервые  я  видел  вещи  без  искажений  и
целиком. Той осенью мы переехали в Париж,  потом  на  Кубу  -  и  поселились
высоко над бухтой Матансас, в доме... как описать его?.. из дымчато-розового
камня,  и  комнаты  золотыми  и  белыми  цветами  унизывали  стебли  высоких
коридоров и синих обветшалых лестниц; в широкие окна задувал  ветер,  и  дом
казался мне островом, прохладным и вполне безмолвным. А она - точно ребенок,
сладкая, как бывает сладок апельсин, и ленивая, восхитительно  ленивая;  она
любила сидеть нагишом на солнце и рисовать крохотных животных -  жаб,  пчел,
бурундуков, читала астрологические журналы, чертила звездные  карты  и  мыла
голову (по три раза в день, самое малое); была азартна,  и  после  обеда  мы
спускались в поселок и покупали лотерейный билет или  новую  гитару:  у  нее
было больше тридцати гитар, и она на всех играла - признаться, ужасно.
     И вот что еще: мы редко разговаривали;  не  могу  вспомнить  ни  одного
длительного разговора с ней; всегда было между  нами  что-то  недосказанное,
приглушенное, но молчание это происходило не от скрытности  -  оно  само  по
себе говорило о  том  чудесном  мире,  какой  устанавливается  иногда  между
людьми, хорошо понявшими друг друга... Хотя по-настоящему мы друг  друга  не
знали, ибо не знали еще как следует самих себя.
     Но... В конце зимы я обнаружил  сонную  тетрадь.  Каждое  утро  Долорес
записывала сны в большой альбом и прятала его под матрас; записывала  иногда
по-французски, чаще по-немецки и  по-английски,  но,  независимо  от  языка,
содержание снов было поразительно злобным,  и  я  не  мог  понять  их  -  не
вязались с Долорес эти  жестокие  сны.  В  них  неизменно  присутствовал  я,
неизменно бежал от нее или прятался в темном месте, и каждый день, пока  она
лежала нагишом на солнце, я открывал свежую страницу  и  узнавал,  насколько
приблизилась ко мне погоня: в прежних снах она убила  в  Мадриде  любовника,
значившегося как Л., и было ясно... что  когда  она  разыщет  Р.,  ему  тоже
несдобровать.
     Мы спали на кровати под пологом  из  москитной  сетки,  сквозь  которую
сочился лунный свет, и я  лежал  в  темноте,  смотрел  на  спящую  и  боялся
завязнуть в снах, клубившихся в этой голове; поутру она  смеялась,  дразнила
меня, дергала за волосы, а когда я  уходил,  писала...  скажем,  вот  что  я
запомнил: "Р. прячется за гигантскими часами. Их стук оглушителен, как гром,
как сердцебиение Бога, и стрелки в форме пальцев показывают семнадцать минут
четвертого; в шесть я найду его, потому что он не  знает,  что  прячется  от
меня, думает - от себя самого. Я не желаю ему зла  и  убежала  бы,  если  бы
могла, но часы требуют жертвы - иначе они никогда  не  остановятся  и  жизнь
прекратится где-то: кто из нас способен вытерпеть их гром?"
     Помимо всего прочего, в этом есть доля правды; часам  положена  жертва:
что такое смерть, как не приношение на алтарь времени и вечности?
     А жизни наши с ней переплетались все теснее: сколько раз  я  мог  уйти,
бросить ее и никогда больше не видеть; но сбежать значило отречься от любви,
а если я Долорес не люблю, тогда и все остальные мои чувства - не более  чем
подделка. Теперь я думаю, что она была не вполне человеком  (дитя  в  трансе
или сама - сон) да и я тоже просто по молодости  лет...  ведь  молодость  не
слишком человечна, куда ей: молодые не верят,  что  умрут...  тем  более  не
могут поверить, что смерть приходит, и  нередко  -  отнюдь  не  естественным
путем.
     Весной мы отплыли во Флориду; Долорес никогда не бывала в Штатах, и  мы
съездили в Нью-Йорк, ей не понравившийся, и в Филадельфию, которую она нашла
столь  же  утомительной.  Наконец  в  Нью-Орлеане  мы  сняли  очаровательную
квартирку над внутренним двориком, и там ей стало хорошо - ну, и  мне  тоже.
Во время наших странствий сонная тетрадь исчезла: куда она ее  прятала,  ума
не приложу - я перерыл весь дом; и в некотором смысле эта  пропажа  принесла
мне облегчение. В один прекрасный день, возвращаясь домой и неся  с  базара,
что бы ты думал? - отличную живую курицу,  -я  увидел  ее  с  мужчиной;  они
разговаривали в тени собора, как близкие знакомые, и внутри  у  меня  что-то
оборвалось: видно было, что это отнюдь не  турист,  который  спросил  у  нее
дорогу, и потом, когда я рассказал ей о том, что видел, она  ответила:  а-а,
да, - словно речь шла о пустяке, - это знакомый, они повстречались  в  кафе,
профессиональный боксер, не хочу ли я с ним познакомиться?
     Понимаешь, после травмы, физической,  душевной,  какой  угодно,  всегда
хочется верить, что если бы ты послушался предчувствия (а  в  таких  случаях
почти всегда воображаешь, что предчувствие было), то ничего бы не случилось;
и тем не менее, если бы даже я предвидел дальнейшее совершенно точно, это не
остановило бы меня ни на секунду: в жизни каждого случаются положения, когда
человек - всего лишь ниточка в вышивке, своевольно  сочиняемой...  кем,  мне
сказать? Богом?
     Они пришли в воскресенье - боксер  Пепе  Альварес  и  его  менеджер  Эд
Сансом.