----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Т.Кудрявцева. М., "Эй-Ди Лтд", 1994.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 March 2002
   ----------------------------------------------------------------------









   Вот как это было. Отец Кихот велел своей домоправительнице  приготовить
ему обед на одного и отправился по шоссе, ведущему в Валенсию, за вином  в
местный кооператив, что находится в восьми  километрах  от  Эль-Тобосо.  В
этот день над высохшими полями стояло, подрагивая, жаркое марево, а в  его
маленьком "сеате-600", который он купил по случаю восемь лет  тому  назад,
воздушного кондиционера не было. Двинувшись в путь, отец Кихот  с  грустью
подумал, что настанет день, когда  ему  придется  подыскивать  себе  новую
машину. Годы жизни собаки надо помножить на семь, чтобы  понять,  в  каком
она возрасте по сравнению с человеком, -  значит,  его  машина  по  такому
счету только еще вступает в преклонный возраст, однако его прихожане,  как
он заметил, смотрят на нее почти  как  на  развалину.  "Нельзя  ей  больше
доверяться, Дон Кихот", - предупреждали они его, а что он  мог  сказать  в
ответ? Только одно: "Она была со мной в тяжелые дни, и я молю бога,  чтобы
она пережила меня".  Столько  его  молитв  осталось  без  ответа,  что  он
надеялся: уж эта-то застряла, словно сера, в ухе Всевышнего.
   Отец Кихот угадывал, где пролегает шоссе,  по  облачкам  пыли,  которые
поднимали мчавшиеся по нему машины. Он ехал и думал  о  судьбе,  ожидавшей
"сеат", который в память  о  своем  предке  Дон  Кихоте  он  называл  "мой
Росинант". Мысль, что его маленькая машина будет ржаветь на  свалке,  была
ему невыносима. Он даже подумывал о  том,  чтобы  купить  клочок  земли  и
оставить его в наследство кому-нибудь из прихожан  при  условии,  что  там
построят сарай, где и упокоится его "сеат", но не было такого прихожанина,
которому он мог бы доверить исполнение своей воли, да и вообще его "сеату"
не избежать медленной смерти от  ржавения,  так  что,  пожалуй,  пресс  на
свалке был бы для него менее жестоким концом. В сотый  раз  обдумывая  все
это, отец Кихот чуть не налетел на черный "мерседес", стоявший за  выездом
на шоссе. Решив, что человек в черном отдыхает за рулем  -  ведь  путь  из
Валенсии в Мадрид неблизкий, - он прямиком направился в кооператив  купить
бутыль вина; только уже возвращаясь назад, он заметил у сидящего за  рулем
белый  воротничок  католического  священника,  словно  перед  его  глазами
взмахнули белым платком, подавая сигнал бедствия. Любопытно,  подумал  он,
откуда это  у  его  собрата-священника  могут  быть  такие  деньги,  чтобы
раскатывать  в  "мерседесе"?  Но,  подойдя  поближе,  он  обнаружил   ниже
воротничка пурпурный нагрудник,  указывавший  на  то,  что  перед  ним  по
крайней мере монсеньор, если не сам епископ.
   А у отца Кихота были основания опасаться епископов: он прекрасно  знал,
в какой немилости он у своего епископа, видевшего в нем, несмотря  на  его
именитую родословную, чуть ли не крестьянина. "Разве можно  быть  потомком
литературного героя, придуманного писателем?" - заметил как-то  епископ  в
одной частной беседе, которая была тут же передана отцу Кихоту.
   Человек,  с  которым  беседовал  епископ,  переспросил   в   изумлении:
"Придуманного писателем?"
   "Ну да, это же герой романа некоего переоцененного публикой писателя по
имени  Сервантес,  к  тому  же  романа,  перегруженного  омерзительнейшими
пассажами, которые во времена генералиссимуса  цензор  ни  за  что  бы  не
пропустил".
   "Но, Ваше преосвященство, в Эль-Тобосо есть дом Дульсинеи. На нем висит
табличка с надписью: "Дом Дульсинеи".
   "Ловушка для туристов. К тому же Кихот, - язвительно продолжал епископ,
- это даже не испанское имя. Сервантес сам говорил, что  звали  его  героя
скорее всего Кихада, или Кесада, или даже Кехана, да и сам  Дон  Кихот  на
смертном одре называет себя Кихано".
   "Я вижу, вы действительно читали эту книгу, Ваше преосвященство".
   "Только первую главу - дальше не пошло. Хотя, конечно, я заглянул  и  в
последнюю. Всегда так поступаю с романами".
   "Возможно, кого-нибудь из  предков  отца  Кихота  и  звали  Кихада  или
Кехана".
   "У людей такого сословия не бывает предков".
   Посему понятно, что отец Кихот не  без  внутренней  дрожи  представился
сановной особе, сидевшей в роскошном "мерседесе".
   - Меня зовут  падре  Кихот,  монсеньор.  Могу  я  быть  вам  чем-нибудь
полезен?
   - Безусловно можете, друг мой.  Я  -  епископ  Мотопский...  -  говорил
епископ с сильным итальянским акцентом.
   - Епископ Мотопский?
   - In partibus infidelium [в краю неверующих (лат.)], друг мой.  Нет  ли
тут поблизости гаража? Моя машина не желает ехать дальше, так что если  бы
здесь был ресторан... а то желудок мой уже начинает требовать пищи.
   - В моем селении есть гараж, но  он  сегодня  закрыт  из-за  похорон  -
умерла теща хозяина.
   - Мир праху ее, -  машинально  пробормотал  епископ,  сжимая  наперсный
крест. И добавил: - Вот ведь незадача!
   - Он вернется к себе часа через два-три.
   - Через два-три! А есть тут поблизости ресторан?
   - Если бы вы оказали мне честь, монсеньор,  и  разделили  со  мною  мой
скромный обед... ресторан в Эль-Тобосо я не могу вам рекомендовать - ни  в
отношении кухни, ни в отношении вина.
   - В моем положении просто необходимо выпить стакан вина.
   - Я могу предложить вам доброе местное вино и, если  вас  это  устроит,
простой бифштекс... и салат. Моя домоправительница готовит с запасом  -  я
никогда всего не съедаю.
   - Друг мой, да вы просто переодетый ангел-спаситель! Поехали к вам.
   Переднее сиденье в машине отца Кихота было занято бутылью с  вином;  но
епископ настоял на том, чтобы ее не трогать, и, согнувшись в три  погибели
- а он был очень высокий, - залез на заднее сиденье.
   - Нельзя тревожить вино, - сказал он.
   - Вино-то неважнецкое, монсеньор, а вам было бы куда удобнее...
   - Со времен брака в Кане [имеется в виду брак  в  Кане,  упоминаемый  в
Библии] ни одно вино нельзя считать неважнецким, друг мой.
   Отец Кихот почувствовал, что его осадили, и между спутниками воцарилось
молчание, пока они не доехали до маленького домика возле  церкви.  У  отца
Кихота отлегло от сердца, лишь когда епископ, пригнувшись, чтобы  войти  в
дверь, которая вела прямо в гостиную, заметил:
   - Это для меня большая честь - быть гостем в доме Дон Кихота.
   - Мой епископ не одобряет этой книги.
   - Святость и литературный вкус не всегда идут рука об руку.
   Епископ подошел к книжной полке, где отец Кихот хранил свой  служебник,
молитвенник. Новый завет,  несколько  потрепанных  книжечек  по  теологии,
оставшихся от его занятий, и кое-какие труды своих любимых святых.
   - Прошу меня извинить, монсеньер...
   И отец Кихот отправился разыскивать свою  домоправительницу  на  кухню,
которая  служила  ей  одновременно  спальней,  а   кухонная   раковина   -
умывальником. Женщина она была плотная, с выпирающими зубами и намеком  на
усики; она не доверяла ни одному живому существу, святых  же  в  известной
мере уважала,  особенно  женского  пола.  Звали  ее  Тереса,  и  никому  в
Эль-Тобосо не пришло в голову прозвать  ее  Дульсинеей,  поскольку  никто,
кроме  мэра,  слывшего  коммунистом,  и  владельца  ресторана   не   читал
произведения Сервантеса, да и то сомнительно, чтоб  последний  продвинулся
дальше сражения с ветряными мельницами.
   - Тереса, - сказал отец Кихот, - у нас гость к  обеду:  надо  побыстрее
все приготовить.
   - Да ведь у нас один только ваш бифштекс и  салат,  ну  и  еще  остатки
ламанчского сыра.
   - Бифштекса моего хватит на двоих, да и епископ такой милый.
   - Епископ? Нет уж, ему я не стану прислуживать.
   - Да не _наш_ епископ. Итальянский. Прелюбезнейший человек.
   И отец Кихот  объяснил,  при  каких  обстоятельствах  он  встретился  с
епископом.
   - Но ведь бифштекс-то... - сказала Тереса.
   - А что такое?
   - Ну нельзя же подавать епископу бифштекс из конины.
   - Мой бифштекс - из конины?
   - Я вам всегда такой готовлю.  Откуда  же  мне  взять  говядины  на  те
деньги, что вы мне даете?
   - И ничего другого у тебя нет?
   - Ничего.
   - О, господи, господи. Будем молиться, чтобы он не заметил.  Я-то  ведь
не замечал до сих пор.
   - А вы никогда ничего лучшего и не ели.
   Отец Кихот вернулся к епископу с полбутылкой малаги в весьма  смятенном
состоянии духа. К радости отца Кихота, епископ согласился выпить  рюмочку,
а потом и другую. Может, вино притупит его вкус. Епископ уютно устроился в
единственном кресле отца Кихота. А отец Кихот  с  тревогой  изучал  гостя.
Епископ не выглядел опасным человеком. Лицо у него было  очень  гладкое  -
точно никогда не знало бритвы. Отец Кихот пожалел, что не  побрился  утром
после ранней мессы, которую отслужил в пустой церкви.
   - Вы сейчас на отдыхе, монсеньор?
   - Не совсем, хотя, по правде говоря, я рад  побыть  вне  Рима.  Я  знаю
испанский, и Святой Отец поручил мне одну конфиденциальную миссию. У вас в
Эль-Тобосо, наверное, очень много бывает иностранных туристов.
   - Не так уж много, монсеньор: тут ведь и  смотреть-то  особенно  не  на
что, если не считать музея.
   - А что у вас за музей?
   - Это совсем маленький музей,  монсеньор,  -  всего  одна  комната.  Не
больше этой моей гостиной. Ничего интересного там нет - одни автографы.
   - Какие автографы? Можно мне еще рюмочку малаги? А  то  от  сидения  на
солнце в этом сломанном автомобиле у меня такая появилась жажда.
   - Вы уж извините меня, монсеньор. Видите, какой из меня плохой хозяин.
   - Я еще ни разу не встречал музея автографов.
   - Видите ли,  мэр  Эль-Тобосо  много  лет  назад  начал  писать  главам
государств с просьбой прислать переводы Сервантеса со своим автографом.  И
собралась  замечательнейшая  коллекция.  Конечно,  у  нас  есть   автограф
генерала Франко на главном экземпляре, как я бы его назвал; есть автографы
Муссолини и Гитлера - этот писал так  мелко,  точно  мушиный  помет,  -  и
Черчилля, и Гинденбурга, и какого-то Рамсея Макдональда - он, кажется, был
премьер-министром Шотландии.
   - Великобритании, отче.
   Тут вошла Тереса  с  бифштексами,  мужчины  сели  за  стол,  и  епископ
произнес молитву.
   Отец Кихот разлил вино и не без внутренней дрожи стал наблюдать за тем,
как епископ отрезал кусочек бифштекса и быстро запил его вином - наверное,
чтобы отбить специфический вкус.
   - Это весьма заурядное вино, монсеньор, но есть у нас ламанчское -  вот
им мы очень гордимся.
   - Вино вполне  пристойное,  -  сказал  епископ,  -  а  вот  бифштекс...
бифштекс, - повторил он, уставясь в тарелку, и отец Кихот  приготовился  к
худшему, - бифштекс... -  в  третий  раз  сказал  епископ,  словно  ища  в
глубинах памяти  описания  древних  обрядов  и  то  слово,  которое  тогда
употребляли вместо анафемы (Тереса, подойдя к двери, тоже  дожидалась  его
приговора), - ни за одним столом, никогда и нигде не пробовал я...  такого
нежного, такого ароматного, позволю себе  даже  допустить  святотатство  и
сказать - такого божественного  бифштекса.  Я  хотел  бы  поздравить  вашу
замечательную домоправительницу.
   - Она тут, монсеньор.
   - Любезная моя, разрешите пожать вашу руку. -  И  епископ  протянул  ей
свою руку  с  перстнем,  как  протягивают  скорее  для  поцелуя,  чем  для
рукопожатия. Тереса же поспешно попятилась на кухню. - Я что-нибудь не так
сказал? - спросил епископ.
   - Нет, нет, монсеньор. Просто она не привыкла готовить для епископов.
   - Лицо у нее некрасивое, но честное. А  в  наши  дни,  даже  в  Италии,
домоправительницы часто вводят в смущение - такие  красотки,  хоть  завтра
женись, и - увы! - очень часто этим дело и кончается.
   Тереса влетела с сыром и столь же стремительно вылетела из комнаты.
   - Немножко нашего queso manchego [ламанчского сыра (исп.)], монсеньор?
   - И, пожалуй, еще рюмочку вина к нему.
   Отец Кихот почувствовал, как по телу начало разливаться приятное тепло.
Все подталкивало его  к  тому,  чтобы  задать  вопрос,  с  которым  он  не
осмелился бы обратиться к собственному епископу. Римский епископ, в  конце
концов, все-таки ближе к источнику веры, да и то, что епископу  понравился
бифштекс из конины, придавало смелости. Ведь не  случайно  же  отец  Кихот
назвал свой "сеат-600" "Росинантом", и если спросить о нем, как о  лошади,
то, пожалуй, скорее получишь благоприятный ответ.
   - Монсеньор, - сказал он, - есть один вопрос,  который  я  часто  задаю
себе, вопрос, который, наверное, скорее придет на ум деревенскому  жителю,
чем горожанину. - Он помедлил, словно  пловец  перед  прыжком  в  холодную
воду.  -  Как,  по-вашему,  молиться  господу  за  здравие  лошади  -  это
богохульство?
   - О здравии лошади здесь, на земле, - не колеблясь, отвечал епископ,  -
нет, такая молитва вполне допустима. "Святые отцы учат  нас,  что  господь
создал животных для человека, и долгая жизнь лошади на службе человеку  не
менее желательна в глазах господа, как и долгая жизнь  моего  "мерседеса",
который, боюсь, начинает меня подводить. Должен, однако,  признаться,  что
чудес с неодушевленными предметами не зарегистрировано, а вот что касается
животных, то у нас есть  пример  валаамовой  ослицы,  которая  по  велению
господа оказала необычайную услугу Валааму.
   - Я-то думал не о пользе, какую лошадь может принести своему хозяину, а
о том, можно ли молиться за ее благополучие...  и  даже  за  то,  чтоб  ей
выдалась легкая смерть.
   - Я не вижу возражений против того, чтобы молиться за ее  благополучие:
лошадь после этого вполне может стать послушнее  и  лучше  служить  своему
хозяину, - но я не вполне уверен, что вы имеете в виду,  говоря  о  легкой
для лошади смерти. Легкая смерть для человека означает смерть в единении с
богом, обещание вечной жизни. Мы можем молиться за земную жизнь лошади, но
не за вечную ее жизнь - это уже граничило  бы  со  святотатством.  Правда,
есть  в  нашей  Церкви  течение,  которое  считает,  что  собака  наделена
эмбрионом души, хотя лично я нахожу эту идею сентиментальной и опасной. Не
следует открывать без нужды лишние двери  неосторожными  суждениями.  Ведь
если у собаки есть душа, то почему  ее  не  должно  быть  у  носорога  или
кенгуру?
   - Или у комара?
   - Вот именно. Я вижу, отче, что вы стоите на правильных позициях.
   - Вот только я никогда не мог понять, монсеньор, как это комар мог быть
сотворен для пользы человека. Какая же от него польза?
   - Ну что вы, отче, польза очевидная. Комара можно сравнить с  плетью  в
руках господа. Он учит нас терпеть боль  во  имя  любви  к  Нему.  А  этот
пренеприятный писк, который мы слышим, - это, возможно, пищит сам бог.
   У  отца  Кихота  была  злосчастная  привычка   одинокого   человека   -
произносить свои мысли вслух.
   - То же, наверно, можно сказать и о блохе.
   Епископ внимательно на него посмотрел, но во  взгляде  отца  Кихота  не
было и грана издевки: он был явно погружен в собственные мысли.
   - Это великие тайны, - сказал ему епископ. - Где  была  бы  наша  вера,
если б не было тайн?
   - Я вот думаю, - сказал отец Кихот, - куда  я  девал  бутылку  коньяка,
которую один человек из Томельосо принес мне года три тому назад.  Сейчас,
наверно, самый подходящий момент ее откупорить. Извините меня, на минутку,
монсеньор... может, Тереса знает, где она. -  И  отец  Кихот  бросился  на
кухню.
   - Он и так уже достаточно выпил для епископа, - заявила Тереса.
   - Тихо ты. До чего же у  тебя  громкий  голос.  Бедняга  епископ  очень
волнуется из-за своей машины. Подвела она его, как он считает.
   - По мне, так сам он виноват. Девчонкой я ведь жила в Африке. Так негры
и епископы вечно забывали заливать в машину бензин.
   - Ты в самом деле думаешь... А ведь и правда - он  совсем  не  от  мира
сего. Он, к примеру, считает, что писк комара... Давай сюда  коньяк.  Пока
он будет пить, я пойду взгляну, что там можно сделать с его машиной.
   Отец Кихот достал из багажника "Росинанта" канистру с бензином.  Он  не
думал, что проблема решится так просто, но отчего не попробовать, -  ну  и
конечно, бак у епископа оказался пустой. Почему же он  этого  не  заметил?
Наверно,  все-таки  заметил,  да   постеснялся   признаться   деревенскому
священнику в  своей  глупости.  Отцу  Кихоту  стало  жаль  епископа.  Этот
итальянец был человек добрый - не то что его собственный епископ. Он выпил
молодое вино, даже не  поморщившись;  с  удовольствием  съел  бифштекс  из
конины. Отцу Кихоту  не  хотелось  унижать  такого  человека.  Но  как  же
сделать, чтобы не уронить его достоинства? Отец  Кихот  долго  раздумывал,
прислонившись к капоту "мерседеса" Если  епископ  не  заметил  отметки  на
приборе, тогда нетрудно прикинуться искусным механиком, каким он вовсе  не
был. В любом случае не мешает вымазать в масле руки...
   А епископу очень пришелся по душе коньяк из Томельосо. Он обнаружил  на
полках среди учебных текстов  экземпляр  книги  Сервантеса,  которую  отец
Кихот купил еще мальчишкой, и сейчас, улыбаясь,  читал  ее  -  у  местного
епископа она наверняка не вызвала бы улыбки.
   - Я как раз нашел тут, отче, один вполне уместный пассаж. Что бы там ни
говорил ваш епископ, Сервантес был высоконравственным  писателем.  "Верным
вассалам надлежит говорить  сеньорам  своим  всю,  как  есть,  правду,  не
приукрашивая ее ласкательством и не смягчая ее из ложной почтительности. И
тебе надобно знать, Санчо, что когда бы до слуха государей доходила  голая
правда, не облаченная в  одежды  лести,  то  настали  бы  другие  времена"
[Сервантес, "Хитроумный идальго Дон Кихот  Ламанчский",  ч.2,  гл.2,  пер.
Н.Любимова]. В каком же состоянии вы нашли "мерседес" - не  заворожила  ли
его какая-нибудь колдунья в этой опасной Ламанче?
   - "Мерседес" готов, можете ехать дальше, монсеньор.
   - Произошло чудо? Или хозяин гаража вернулся с похорон?
   - Хозяин гаража еще не вернулся, так что я сам заглянул в  мотор.  -  И
отец Кихот протянул епископу свои руки. - Весь перепачкался. У вас  бензин
был на исходе - эту беду было легко поправить; у меня всегда в запасе есть
канистра, - а вот выяснить, в чем загвоздка...
   - А-а, дело, значит, не только в бензине, - с довольным  видом  заметил
епископ.
   - Надо было кое-что подправить в моторе, - я никогда не знаю,  как  эти
штуки называются, - пришлось изрядно повозиться,  но  сейчас  он  работает
вполне сносно. Когда доберетесь  до  Мадрида,  монсеньор,  дайте  все-таки
машину профессионалам - пусть проверят.
   - Значит, я могу ехать?
   - Если не хотите после обеда немного отдохнуть. Тереса постелет вам  на
моей кровати.
   - Нет, нет, отче.  Ваше  превосходное  вино  и  бифштекс  -  ах,  какой
бифштекс! - вполне восстановили мои силы. Кроме того,  я  сегодня  вечером
приглашен в Мадриде на ужин, а я не люблю приезжать в темноте.
   Пока они шли к шоссе, епископ принялся расспрашивать отца Кихота.
   - Сколько лет вы живете в Эль-Тобосо, отче?
   - С детства, монсеньор.  Только  когда  учился  на  священника,  уезжал
отсюда.
   - А где вы учились?
   -  В  Мадриде.  Я  бы  предпочел  Саламанку,  да  слишком  там  высокие
требования.
   - Человеку ваших способностей нечего делать в Эль-Тобосо. Ваш  епископ,
несомненно...
   - Мой епископ  -  увы!  -  слишком  хорошо  знает,  сколь  скромны  мои
способности.
   - А ваш епископ мог бы починить мою машину?
   - Я имею в виду - мои духовные способности.
   -  В  церкви  нам  нужны  и  практики.  В  современном   мире   astucia
[изворотливость, находчивость (исп.)] - в смысле мирской мудрости - должна
сочетаться с молитвой.  Священник,  способный  поставить  перед  нежданным
гостем хорошее вино, хороший сыр и отличный бифштекс, - такой священник не
уронит себя в самых высоких кругах. Мы существуем  на  этом  свете,  чтобы
приводить грешников к покаянию, а среди  буржуазии  их  куда  больше,  чем
среди крестьянства. Мне хотелось бы, чтобы вы, подобно вашему  предку  Дон
Кихоту, шли высоким путем...
   - Моего предка ведь называли сумасшедшим, монсеньор.
   - Многие говорили так про святого Игнатия [Игнатий Лойола  (1491?-1556)
- основатель ордена иезуитов]. А вот и шоссе, по  которому  мне  предстоит
следовать, вот и мой "мерседес"...
   - Мой епископ говорит, что Дон  Кихот  -  это  вымысел,  плод  фантазии
писателя...
   - Возможно, отче, все мы - вымысел, плод фантазии господа.
   - Вы что же, хотите, чтобы я сразился с ветряными мельницами?
   - Только сразившись с ветряными мельницами, Дон Кихот познал истину  на
смертном одре. - И, устраиваясь за рулем своего  "мерседеса",  епископ  на
манер грегорианцев произнес нараспев: - "Новым птицам на старые гнезда  не
садиться" [Сервантес, "Хитроумный  идальго  Дон  Кихот  Ламанчский",  ч.2,
гл.24, пер. Н.Любимова].
   - Красиво звучит, - заметил отец Кихот, -  но  что  же  он  хотел  этим
сказать?
   - Я сам так и не разгадал, - ответил епископ, - но достаточно того, что
это красиво. - И "мерседес", мягко заурчав, покатил по дороге на Мадрид, а
отец Кихот на мгновение уловил в воздухе приятный запашок - смесь молодого
вина, коньяка и ламанчского сыра, - который человек сторонний  вполне  мог
бы принять за некий экзотический фимиам.
   Немало  недель   протекло,   как   и   все   предшествующие   годы,   в
успокоительном, ничем не нарушаемом ритме. Теперь, когда отец Кихот  знал,
что бифштекс, который ему время от времени подавали,  был  из  конины,  он
встречал его со спокойной совестью и улыбкой - он уже мог не  корить  себя
за роскошь и всякий раз вспоминал итальянского епископа,  который  выказал
такую  доброту,  такую  любезность,  такую  любовь  к  вину.  Отцу  Кихоту
казалось, будто один из языческих богов, о которых он  читал  в  латинских
учебниках, провел час-другой под его  кровлей.  Читал  отец  Кихот  теперь
совсем мало - вот только молитвенник да  газету,  которая  не  потрудилась
довести до его сведения, что молитвенник  больше  не  обязательно  читать;
особенно его интересовали рассказы космонавтов, поскольку он до конца  еще
не расстался с мыслью, что где-то в  необозримом  пространстве  существует
царство божие... ну и время от времени он раскрывал один из  своих  старых
учебников по богословию, дабы убедиться, что краткая проповедь, которую он
намеревался произнести в своей церкви в воскресенье, вполне  соответствует
учению Матери-Церкви.
   Кроме того, он получал раз в  месяц  из  Мадрида  богословский  журнал.
Порой там содержалась критика  опасных  идей,  высказанных  даже  каким-то
кардиналом - то ли голландским, то ли бельгийским, он забыл каким  именно,
- или написанных священником с тевтонским именем, приведшим отцу Кихоту на
память Лютера, но он не обращал особого внимания на эту критику, ибо  едва
ли ему придется защищать правоверные идеи Церкви  от  мясника,  булочника,
хозяина гаража или даже владельца  ресторана,  который  был  в  Эль-Тобосо
самым образованным человеком  после  мэра,  а  поскольку  мэр,  по  мнению
епископа, был атеистом и коммунистом, его вполне можно было - в  том,  что
касается учения Матери-Церкви, - не принимать в расчет.  Правда,  встретив
мэра на улице, отец Кихот получал от бесед с ним куда больше удовольствия,
чем с любым из своих  прихожан.  С  мэром  он  не  чувствовал  себя  неким
начальством: обоих  равно  интересовали  успехи  космонавтов  в  овладении
космосом, и вообще они проявляли такт по  отношению  друг  к  другу.  Отец
Кихот не рассуждал о возможности столкновения спутника с ангельской ратью;
мэр с позиции научной беспристрастности  судил  о  достижениях  русских  и
американцев, отец же Кихот, стоя на позициях христианина, не видел  особой
разницы между экипажами: в  обоих  экипажах,  на  его  взгляд,  были  люди
хорошие, по всей вероятности, хорошие родители  и  хорошие  мужья,  но  он
как-то не мог представить себе ни одного из  них  -  в  шлеме  и  костюме,
словно поставленных одной и той же фирмой, - рядом с архангелом  Гавриилом
или архангелом Михаилом, а уж тем более рядом  с  Люцифером  (если  бы  их
корабль, вместо того чтобы вознестись в царство божие, рухнул  прямиком  в
преисподнюю).
   - Вам тут письмо, - подозрительно глядя  на  своего  хозяина,  объявила
Тереса. - Я прямо вас обыскалась.
   - А я беседовал на улице с мэром.
   - С этим еретиком!
   - Если бы не было еретиков, Тереса, священникам почти  нечего  было  бы
делать.
   - Письмо-то от епископа, - огрызнулась она.
   - О господи, господи! - Отец Кихот долго сидел, вертя конверт в  руках,
боясь распечатать. Он не мог припомнить ни одного письма  от  епископа,  в
котором не было бы претензий к нему. Был, к примеру, такой  случай,  когда
отец Кихот переложил традиционное подношение к пасхе из своего  кармана  в
карман представителя благотворительной организации с  достойным  латинским
названием  "In  Vinculis"  ["В  оковах"  (лат.)],  вроде  бы  занимавшейся
удовлетворением духовных потребностей несчастных заключенных.  Отец  Кихот
совершил это пожертвование  добровольно,  в  частном  порядке,  но  о  нем
каким-то  образом  стало  известно  епископу  после  того,  как   сборщика
пожертвований   арестовали   за   организацию    побега    неких    врагов
генералиссимуса, томившихся в тюрьме. Епископ обозвал отца Кихота  идиотом
- словом, которое Христос порицал. Мэр же хлопнул его по  спине  и  назвал
достойным потомком своего великого предка, освободившего галерных рабов. А
потом был другой случай... и еще  другой...  отец  Кихот  с  удовольствием
выпил бы сейчас рюмочку малаги для храбрости, если бы осталась хоть  капля
после того, как он принимал епископа Мотопского.
   Глубоко вздохнув, он сломал красную печать и вскрыл конверт. Как  он  и
опасался, письмо, судя по всему,  было  написано  в  холодной  ярости.  "Я
получил совершенно непонятное письмо из Рима, - писал епископ,  -  которое
сначала   принял    за    шутку    наихудшего    вкуса,    написанную    в
псевдоэкклезиастическом  стиле,  и,  по  всей  вероятности,  под  влиянием
кого-нибудь из той коммунистической организации, которую  Вы  сочли  своим
долгом поддержать по мотивам, недоступным моему  пониманию.  Но,  попросив
подтвердить письмо, я получил  сегодня  весьма  резкий  ответ,  в  котором
подтверждалось первое послание,  и  меня  просили  немедленно  довести  до
Вашего сведения, что  Святой  Отец  счел  нужным  -  по  какому  странному
наущению Святого Духа, не мне выяснять, - возвести Вас  в  сан  монсеньера
(судя по всему, на основании рекомендации некоего епископа  Мотопского,  о
котором я никогда в жизни не слыхал), даже не  обратившись  ко  мне,  хотя
именно  от  меня  должна   была   бы,   естественно,   исходить   подобная
рекомендация, что - излишне добавлять - едва ли было бы сделано. Повинуясь
Святому Отцу, сообщаю Вам эту новость  и  лишь  молю  Бога,  чтобы  Вы  не
обесславили тот сан,  который  он  счел  нужным  Вам  даровать.  Некоторые
скандальные поступки, которые были прощены лишь потому, что их совершил по
неведению приходский  священник  из  Эль-Тобосо,  имели  бы  куда  больший
резонанс, явись они следствием безрассудства монсеньера  Кихота.  Так  что
будьте осмотрительны, дорогой отче,  будьте  осмотрительны,  молю  Вас.  Я
написал, однако, в Рим и указал на нелепость  того,  что  столь  маленький
приход, как Эль-Тобосо, будет  возглавлять  монсеньор,  -  присвоение  Вам
этого сана, кстати, обидит многих,  более  достойных  его,  священников  в
Ламанче, - и попросил приискать для Вас более широкое  поле  деятельности,
быть может, в другой епархии или даже в миссионерской сфере".
   Отец Кихот сложил письмо, и оно выпало из его рук на пол.
   - Что он там говорит? - спросила Тереса.
   - Он хочет выставить меня из Эль-Тобосо,  -  сказал  отец  Кихот  тоном
такого отчаяния, что Тереса поспешно выскочила на кухню,  прячась  от  его
погрустневших глаз.






   Случилось это через неделю после того, как  отцу  Кихоту  было  вручено
письмо от епископа: в провинции Ламанча состоялись местные выборы,  и  мэр
Эль-Тобосо неожиданно потерпел на них поражение.
   - Правые силы, - заявил он отцу Кихоту, - перегруппировались, им  нужен
новый генералиссимус, - и  он  рассказал  о  неких  хорошо  известных  ему
интригах, которые плетут хозяин гаража, мясник  и  владелец  второсортного
ресторанчика,  который,  судя  по  всему,  вознамерился   расширить   свое
заведение.  Какой-то  таинственный   незнакомец,   сказал   мэр,   одолжил
ресторатору денег, и тот  купил  на  них  новый  морозильник.  И  каким-то
образом - совершенно непостижимым для отца Кихота - это серьезно  повлияло
на результаты выборов.
   - Я умываю руки и уезжаю из Эль-Тобосо, - заявил бывший мэр.
   - А меня вынуждает  уехать  епископ,  -  признался  ему  отец  Кихот  и
рассказал свою грустную историю.
   - Надо было мне предупредить вас. Вот  что  получается,  когда  слишком
доверяешь Церкви.
   - Да дело тут не в Церкви, а в епископе. Мне никогда не  нравился  этот
епископ, да простит меня господь. Вот вы - другое  дело.  Очень  мне  жаль
вас, дорогой мой друг. Ваша партия подвела вас, Санчо.
   На самом-то деле мэра  звали  Санкас  -  как  звали  и  Санчо  Пансу  в
правдивой истории Сервантеса, - и хотя при рождении мэра  нарекли  Энрике,
он разрешал своему другу отцу Кихоту в шутку называть его Санчо.
   - Дело вовсе не в моей партии. Три человека подложили мне эту свинью. -
И он снова  повторил:  мясник,  хозяин  гаража  и  владелец  ресторанчика,
который приобрел морозильник. - В каждой партии есть  предатели.  В  вашей
партии тоже, отец Кихот. Был же у вас Иуда...
   - А у вас был Сталин.
   - Нечего вспоминать сейчас эту старую надоевшую историю.
   - История про Иуду еще старее.
   - Александр Шестой... [Александр VI Борджиа (1431-1503) - римский папа,
известный своей жестокостью]
   -  А  у  вас  Троцкий.  Правда,  насколько  я  понимаю,  теперь   можно
придерживаться разного мнения о Троцком.
   В их препирательстве было мало логики, но это был первый случай,  когда
дело у них чуть не дошло до размолвки.
   - А какого вы мнения об Иуде? В эфиопской церкви он считается святым.
   - Санчо, Санчо, слишком мы по-разному на все смотрим, чтобы  устраивать
диспуты. Пойдемте ко мне, выпьем по рюмочке  малаги...  О  господи,  я  же
совсем забыл: епископ прикончил бутылку...
   - Епископ... Вы позволили этому мерзавцу...
   - Да то был другой епископ. Тот был очень хороший человек, но  как  раз
от него-то и пошла моя беда.
   - Пойдемте в таком случае ко мне и выпьем по рюмочке доброй водки.
   - Водки?
   - Польской водки, отец. Из католической страны.
   Отец  Кихот  впервые  пробовал  водку.  Первая  рюмка  показалась   ему
безвкусной, от второй он почувствовал приятное возбуждение.
   - Вы будете скучать по своим обязанностям мэра, Санчо, - сказал он.
   - Я решил отдохнуть. Я ведь ни разу  не  выезжал  из  Эль-Тобосо  после
смерти этого мерзавца Франко. Вот будь у меня машина...
   Отец Кихот подумал о "Росинанте", и мысли его тотчас потекли по другому
руслу.
   - Москва слишком далеко, - донесся до него голос мэра. - К тому же  там
слишком холодно. Восточная Германия... Неохота  мне  туда  ехать:  слишком
много немцев мы видели в Испании.
   "А что если, - думал тем временем отец Кихот,  -  меня  сошлют  в  Рим.
"Росинанту" ни за что не проделать такого пути. Епископ ведь упоминал даже
про миссионерскую деятельность. А дни "Росинанта" уже сочтены. Не брошу же
я его умирать где-нибудь на обочине в Африке, чтобы  над  ним  надругались
из-за какой-нибудь коробки передач или дверной ручки".
   - Ближайшее государство, где у власти стоит наша партия, -  Сан-Марино.
Еще рюмочку, отец?
   Отец Кихот "не раздумывая протянул руку.
   - А что вы будете делать, отец, без Эль-Тобосо?
   - Поступлю как укажут. Поеду куда пошлют.
   - Будете, как здесь, нести веру верующим?
   - Легче всего глумиться, Санчо. Я сомневаюсь, есть ли на свете человек,
безоговорочно верующий.
   - Даже папа римский?
   - Возможно, в том числе и бедняга папа. Кто  знает,  о  чем  он  думает
ночью, в постели, после того, как прочтет свои молитвы?
   - А вы?
   - О, я такой же невежда, как и любой из моих прихожан. Просто  я  читал
много книг, когда учился, -  больше,  чем  они,  но  и  только:  все  ведь
забывается...
   - И однако же вы верите во всю эту чепуху. В  господа  бога,  в  святую
троицу, в непорочное зачатие...
   - Хочу верить. И хочу, чтобы другие верили.
   - Почему?
   - Я хочу, чтобы они были счастливы.
   - Пусть пьют водочку. Это лучше, чем фантазировать.
   - Действие водки проходит. Оно уже сейчас испаряется.
   - Как и верования.
   Отец Кихот в изумлении поднял на Санчо глаза. До того он не без  грусти
смотрел на дно своей рюмки, в которой оставалось  всего  несколько  капель
водки.
   - Ваши верования?
   - И ваши тоже.
   - Почему вы так думаете?
   - Да потому, отец,  что  жизнь  делает  свое  грязное  дело.  Верования
угасают, как  и  желание  обладать  женщиной.  Не  думаю,  чтобы  вы  были
исключением из общего правила.
   - Вы считаете, мне не следует больше пить?
   - Водка еще никому не причиняла вреда.
   - Я на днях очень удивился, увидев, как много пил епископ из Мотопо.
   - А где это - Мотопо?
   - In partibus infidelium.
   - Я немного знал когда-то латынь, но теперь уже позабыл.
   - А я и не подозревал, что вы вообще ее знали.
   - Мои родители хотели сделать из меня священника. Я ведь даже учился  в
Саламанке. Просто раньше я никогда вам этого не говорил,  отче.  In  vodka
veritas [в водке - истина (лат.)].
   - Так вот откуда вам известно про  эфиопскую  церковь?  Я  был  немного
удивлен.
   - Какие-то обрывки бесполезных знаний всегда  прилипают  к  мозгу,  как
рачки - к кораблю. Кстати, вы  читали,  что  советские  космонавты  побили
рекорд пребывания в открытом космосе?
   - Я что-то такое слышал вчера по радио.
   - И, однако, за все это время они не встретили там ни одного ангела.
   - А вы читали, Санчо, про черные дыры в космосе?
   -  Я  знаю,  что  вы  сейчас  скажете,  отче.  Но  ведь  слово   "дыры"
употребляется лишь как метафора. Еще рюмочку. И не бойтесь вы каких-то там
епископов.
   - Ваша водка преисполняет меня надежды.
   - На что?
   - Весьма слабой надежды, надо сказать.
   - Продолжайте же. Скажите. Какой надежды?
   - Я не могу вам этого сказать. Вы  будете  надо  мной  смеяться.  Может
быть, когда-нибудь я вам расскажу о моей надежде. Если господь даст мне на
это время. Ну и вы, конечно, - тоже.
   - Надо нам почаще видеться, отче. Может, мне  удастся  обратить  вас  в
веру Маркса.
   - А есть у вас тут на полках Маркс?
   - Конечно.
   - "Das Kapital"? ["Капитал" (нем.)]
   - Да. И он тоже. Вот. Я давно ничего из  этого  не  читал.  Сказать  по
правде, некоторые места мне всегда казались... Ну, словом,  устаревшими...
Вся эта статистика времен промышленной революции в Англии... Я  думаю,  вы
тоже находите в Библии скучные места.
   - Слава  богу,  мы  не  обязаны  изучать  Числа  или  Второзаконие,  но
Евангелие - это совсем не скучно. Господи, взгляните на часы! Неужели  это
водка так все убыстряет?
   - Знаете, отец, вы напоминаете мне вашего предка. Он верил  всему,  что
написано  в  рыцарских  романах,  которые  и  в  его-то  время  уже   были
устаревшими...
   - Я в жизни не читал ни одного рыцарского романа.
   - Но вы же по-прежнему читаете все эти старые богословские  книги.  Они
для вас - все равно что рыцарские романы для вашего предка. Вы  верите  им
так же, как он верил своим книгам.
   - Но ведь глас Церкви не устаревает, Санчо.
   - Ну что вы, отче, устаревает. На вашем Втором Ватиканском соборе  даже
апостола Иоанна признали устаревшим.
   - Что за глупости вы говорите!
   - Вы же больше не читаете в конце мессы слова апостола Иоанна; "В  мире
был, и мир чрез Него начал быть,  и  мир  Его  не  познал"  [Евангелие  от
Иоанна, I, 10].
   - Удивительно, что вы об этом знаете.
   -  Я  ведь  иной  раз  захожу  в  церковь  в   конце   мессы...   чтобы
удостовериться, что там нет моих людей.
   - Я по-прежнему произношу эти слова.
   - Но только не вслух. Ваш епископ  не  разрешил  бы  такого.  Вы  вроде
вашего предка, который читал свои рыцарские романы тайком, так что  только
его племянница и доктор знали об этом, пока...
   - Что за глупости вы болтаете, Санчо!
   - ...пока он на  своем  Росинанте  не  отправился  совершать  рыцарские
подвиги в мире, который больше не верил старым сказкам.
   - В сопровождении невежды по  имени  Санчо,  -  добавил  отец  Кихот  с
оттенком раздражения, о чем он тут же пожалел.
   - Да, в сопровождении Санчо, - повторил мэр. - А почему бы и нет?
   - Епископ едва ли откажет мне в небольшом отпуске.
   - Надо же вам поехать в Мадрид купить себе форму.
   - Форму? Какую форму?
   - Пурпурные носки, монсеньер, и  пурпурный...  как  же  называется  эта
штука, которую они носят на груди под воротничком?
   - Pechera [нагрудник (лат.)]. Глупости все это. Никто не заставит  меня
носить пурпурные носки и пурпурный...
   - Вы же солдат церковной армии, отче. И вы не имеете права пренебрегать
знаками различия.
   - Я ведь не просил, чтоб меня делали монсеньером.
   - Вы, конечно, можете подать в отставку и уйти из вашей армии.
   - А вы можете подать в отставку и выйти из вашей партии?
   Оба выпили еще по рюмке водки, и между ними воцарилось молчание,  какое
бывает между товарищами, - молчание, когда каждый размышляет о своем.
   - Как вы думаете, ваша машина могла бы довезти нас до Москвы?
   - "Росинант" для этого слишком стар. Он не выдержит такой дороги. Да  и
епископ едва ли сочтет Москву подходящим местом для моего отдыха.
   - Вы же больше не подчиняетесь епископу, монсеньор.
   - Но и Святой Отец... А знаете, "Росинант", пожалуй, мог бы довезти нас
до Рима.
   - Вот уж куда меня совсем не тянет, так это в  Рим.  На  улицах  сплошь
одни пурпурные носки.
   - В Риме мэр - коммунист, Санчо.
   - К еврокоммунистам меня тоже не тянет - как и вас  к  протестантам.  В
чем дело, отче? Вас что-то огорчило?
   - Водка родила во мне мечту, а после второй рюмки она исчезла.
   - Не волнуйтесь. Вы не привыкли к водке, и она ударила вам в голову.
   - Но почему сначала - сладкая мечта... а потом - огорчение?
   - Я ведь не знаю, о чем вы Водка иной раз оказывает и на меня такое  же
действие, если я немного переберу. Я провожу вас домой, отче.
   У дверей отца Кихота они стали прощаться.
   - Идите к себе и полежите немного.
   - Тересе это покажется несколько странным в такое время дня. И потом  я
еще не раскрывал молитвенника.
   - Но ведь теперь это уже наверняка необязательно!
   -  Мне  трудно  отказаться  от  привычки.  В  привычках   есть   что-то
успокаивающее, даже когда они утомительны.
   -  Да,  мне  кажется,  я  это  понимаю.  Бывает,  и  я   заглядываю   в
"Коммунистический манифест".
   - И это вас успокаивает?
   - Случается - да, немного. Совсем немного.
   - Вы должны мне его дать. Как-нибудь.
   - Может быть, во время наших странствий.
   - Вы все еще верите, что мы отправимся в наши странствия? А я  серьезно
сомневаюсь, подходящие ли мы для этого компаньоны  -  вы  и  я.  Нас  ведь
разделяет глубокая пропасть, Санчо.
   - Глубокая пропасть разделяла вашего предка и того, кого  вы  называете
моим предком, отче, и все же...
   - Да. И все же... - И отец Кихот поспешно повернулся к нему спиной.  Он
прошел в свой кабинет и взял с полки молитвенник, но не успел  прочесть  и
нескольких фраз, как заснул, а когда проснулся, то помнил лишь, что  полез
на высокое дерево и случайно сбросил оттуда  гнездо,  пустое,  высохшее  и
колючее, память о минувшем годе.


   Немало мужества потребовалось отцу Кихоту, чтобы написать  епископу,  и
еще больше мужества потребовалось, чтобы  вскрыть  письмо,  которое  он  в
должное время получил в ответ. Письмо начиналось лаконично: "Монсеньор", и
от самого звучания этого титула у отца Кихота, как  от  кислоты,  защипало
язык.
   "Эль-Тобосо, - писал епископ, - один из самых маленьких приходов в моей
епархии, и я поверить не могу, чтобы бремя Ваших обязанностей  было  таким
уж тяжким. Тем не менее я готов дать согласие на Вашу просьбу об отдыхе  и
посылаю молодого священника отца Эрреру позаботиться об Эль-Тобосо в  Ваше
отсутствие. Надеюсь, что Вы по крайней мере отложите  Ваш  отпуск  до  тех
пор, пока  отец  Эррера  не  войдет  в  курс  всех  проблем,  какие  могут
возникнуть в Вашем приходе, чтобы Вы вполне  спокойно  могли  оставить  на
него  Ваших  прихожан.  Поражение,  которое  потерпел  мэр  Эль-Тобосо  на
последних выборах, видимо,  указывает  на  то,  что  настроения,  наконец,
поворачиваются в нужном направлении, и, возможно, молодой священник, столь
проницательный  и  скромный,  как  отец  Эррера  (а  он  блестяще  защитил
докторскую диссертацию по теологии морали в университете Саламанки), лучше
сумеет воспользоваться этими переменами, чем человек более пожилой. Как Вы
догадываетесь, я написал архиепископу касательно Вашего будущего  и  почти
не сомневаюсь, что к тому времени,  когда  Вы  вернетесь  из  отпуска,  мы
найдем для Вас сферу деятельности, более  подходящую,  чем  Эль-Тобосо,  и
менее обременительную для священнослужителя Вашего возраста и ранга".
   Письмо  оказалось  еще  хуже,  чем  предполагал  отец  Кихот,  и  он  с
возрастающей тревогой стал ждать приезда отца Эрреры.  Отец  Кихот  сказал
Тересе, что отцу Эррере надо будет сразу же  отдать  его  спальню,  а  ему
самому, если можно, поставить в гостиной раскладную кровать.
   - Если не сумеешь такую найти, - сказал он, -  меня  вполне  устроит  и
кресло. Я ведь частенько в нем сплю днем.
   - Ежели он молодой, так пусть он и спит в кресле.
   - Пока что он мой гость, Тереса.
   - Как это - пока что?
   - Я думаю, что епископ скорее всего  назначит  его  моим  преемником  в
Эль-Тобосо. Старею я, Тереса.
   - Ежели вы такой уж старый, так нечего  мчаться  одному  богу  известно
куда. Словом, не думайте, что я стану работать на другого священника.
   - Дай ему возможность проявить себя, Тереса, дай ему такую возможность.
Но только ни в  коем  случае  не  раскрывай  секрета  твоих  замечательных
бифштексов.
   Прошло три дня, и отец Эррера прибыл.  Отец  Кихот  пошел  поболтать  с
бывшим мэром, а вернувшись домой,  обнаружил  на  своем  крыльце  молодого
священника с изящным черным чемоданом. В дверях, загораживая вход,  стояла
Тереса с тряпкой в руке. Отец Эррера, возможно, был от природы бледен,  но
сейчас вид у него был явно взволнованный, и белый,  стоячий,  как  у  всех
священников, воротничок его так и сверкал на солнце.
   - Монсеньор Кихот"? - вопросил он. - Я - отец Эррера.  Эта  женщина  не
впускает меня.
   - Тереса, Тереса, как это невежливо с твоей  стороны.  Что  за  манеры?
Ведь это же наш гость. Ступай, приготовь отцу Эррере чашечку кофе.
   - Нет. Пожалуйста, не надо. Я никогда  не  пью  кофе.  Иначе  не  засну
ночью.
   Войдя в гостиную, отец Эррера тотчас занял  единственное  стоявшее  там
кресло.
   - Какая необузданная женщина, - заметил он. - Я  сказал  ей,  что  меня
прислал епископ, а она в ответ мне нагрубила.
   - У нее, как и у всех нас, есть свои причуды.
   - Епископу такое бы _не_ понравилось.
   - Ну, он же не слышал, что она сказала, и мы ему  об  этом  не  скажем,
верно?
   - Я был шокирован, монсеньор.
   - Пожалуйста, не называйте меня "монсеньор". Называйте "отче", если  уж
вам так хочется. Я ведь гожусь вам в  отцы.  Есть  у  вас  опыт  работы  в
приходе?
   - Не вполне. Я три года был  секретарем  у  его  преосвященства.  После
окончания Саламанки.
   - В таком случае сначала вам это может  показаться  нелегким  делом.  В
Эль-Тобосо ведь не одна  такая  Тереса.  Но  я  уверен,  вы  очень  быстро
освоитесь. Ваша докторская диссертация была... дайте вспомнить.
   - По теологии морали.
   - А-а, я всегда считал это очень трудным  предметом.  Еле-еле  сдал  по
нему экзамен - даже в Мадриде.
   - Я вижу, у вас тут на полке труды отца Герберта Йоне. Он немец. Но все
равно человек очень знающий.
   - Боюсь, я уже много лет не перечитывал его. Теология морали,  как  вы,
наверное, догадываетесь, не очень нужна, когда работаешь в приходе.
   - А по-моему, она незаменима. При исповеди.
   - Когда ко мне приходит булочник... или хозяин гаража, что случается не
так часто, их обычно волнуют весьма простые проблемы. Ну,  и  я  доверяюсь
своему инстинкту. У меня нет времени выискивать, что  говорится  по  этому
поводу у Йоне.
   - Инстинкт должен питаться верой,  основанной  на  разумном  убеждении,
монсеньор... извините: отче.
   - Да, конечно, на разумном. Да. Но, подобно моему предку,  я,  пожалуй,
больше доверяю старым книгам, которые были написаны еще до того, как  Йоне
появился на свет.
   - Но ведь ваш предок читал, безусловно, только рыцарские романы!
   - Что ж, мои книги, пожалуй, тоже по-своему можно назвать рыцарскими...
Святой Хуан де ла Крус, святая Тереза,  святой  Франциск  Сальский.  Ну  и
Евангелие, отче. "Пойдем в Иерусалим, и мы  умрем  с  Ним"  [Евангелие  от
Иоанна, II, 16]. Сам Дон Кихот не мог бы сказать лучше апостола Фомы.
   - Ну, естественно, Евангелия никто не отрицает, -  сказал  отец  Эррера
тоном человека, делающего мелкую и несущественную уступку собеседнику. - И
все-таки суждения Йоне по теологии морали очень разумны, очень. Вы  что-то
сказали, отче?
   - Да нет, ничего. Трюизм, который я не имею права произносить. Я просто
хотел добавить, что другой  разумной  основой  инстинкта  является  любовь
господня.
   - Конечно, конечно. Но нельзя забывать и о его праведном  суде.  Вы  со
мной согласны, монсеньор?
   - Да, м-м, да, пожалуй.
   - Йоне проводит очень четкое разграничение между  любовью  и  праведным
судом.
   - Вы учились на секретаря, отче? Я имею в виду - после Саламанки.
   - Безусловно. Я умею печатать и, не хвалясь, могу утверждать, что очень
хорошо стенографирую.
   Тут Тереса просунула голову в дверь.
   - Что вам приготовить на обед, отче, бифштекс?
   - Два бифштекса, пожалуйста, Тереса.
   Отец Эррера повернулся, и солнце снова сверкнуло на  его  воротничке  -
будто светило подавало сигнал, - но о чем?  Отец  Кихот  подумал,  что  он
никогда еще не  видел  такого  чистого  воротничка,  да  и  вообще  такого
чистюли. Казалось, до того гладкая и белая была у отца  Эрреры  кожа,  что
ему никогда не требовалась бритва. "Вот что получается, когда долго живешь
в Эль-Тобосо, - сказал себе отец Кихот, -  я  превратился  в  неотесанного
селянина. Далеко, очень далеко живу я от Саламанки".


   Наконец настал день отъезда. Хозяин гаража - правда, не без ворчания  -
обследовал "Росинанта" и признал его годным для поездки.
   - Гарантировать я ничего не могу, - сказал  он.  -  Вам  бы  надо  было
продать его уже лет пять назад. Но до Мадрида он вас довезет.
   - Надеюсь, и обратно тоже, - сказал отец Кихот.
   - Это уже другой вопрос.
   Мэр торопил отца Кихота, ему не терпелось уехать.  Он  вовсе  не  желал
видеть, как обоснуется в его кресле другой человек.
   - Это же фашист-чернорубашечник, отче. Скоро  мы  вернемся  к  временам
Франко.
   - Да упокоит господь его душу, - почти машинально добавил отец Кихот.
   - Никакой души у него не было. Если она вообще существует.
   Чемоданы они уложили  в  багажник  "Росинанта",  а  на  заднее  сиденье
поставили четыре ящика доброго ламанчского вина.
   - На мадридское вино не стоит полагаться, - сказал мэр. - Благодаря мне
у нас по крайней мере есть кооператив, где работают честные люди.
   - А зачем нам ехать в Мадрид? - спросил отец Кихот. - Помнится,  будучи
студентом,  я  терпеть  не  мог  этот  город  и  никогда  больше  туда  не
возвращался. Почему бы нам не отправиться в Куэнку?  Я  слышал,  Куэнка  -
красивый город и намного ближе к Эль-Тобосо. Я не  хочу  слишком  утомлять
"Росинанта".
   - Сомневаюсь, чтобы вы могли купить в Куэнке пурпурные носки.
   - Опять эти пурпурные носки! Не желаю я  покупать  пурпурные  носки.  Я
просто не могу, Санчо, тратить деньги на пурпурные носки.
   - А вот ваш предок уважал униформу странствующего рыцаря,  хоть  ему  и
пришлось удовольствоваться вместо  шлема  тазиком  для  бритья.  Вы  же  -
странствующий монсеньор и, значит, должны быть в пурпурных носках.
   - Но ведь мой предок, говорят, был сумасшедший. То же  самое  скажут  и
обо мне. И с позором вернут домой. Я и в  самом  деле,  наверное,  немного
сумасшедший, раз меня издевки ради наградили титулом монсеньера  и  раз  я
оставляю Эль-Тобосо на попечение этого молодого священника.
   - Булочник невысокого мнения о нем, и я сам видел, как  он  шептался  с
этим реакционером - владельцем ресторана.
   Отец Кихот настоял на том, что он поведет машину.
   - "Росинант" иногда выбрасывает фокусы, которые только я знаю.
   - Вы же сворачиваете не на ту дорогу.
   - Мне надо вернуться домой - я там кое-что забыл.
   Отец Кихот оставил мэра  в  машине.  Он  знал,  что  молодой  священник
находится сейчас в церкви. А ему хотелось в последний раз побыть одному  в
доме, где он прожил более тридцати лет. Кроме того, он  забыл  книгу  отца
Герберта Йоне по теологии морали. Хуан де ла Крус уже  лежал  в  багажнике
вместе со святой Терезой и святым Франциском Сальским. А отец Кихот обещал
отцу Эррере - хоть и не слишком охотно -  уравновесить  свое  знание  этих
старых книг изучением более современной работы по теологии, которой он  не
раскрывал  со  студенческих  времен.  "Инстинкт  должен  питаться   верой,
основанной на разумном убеждении", - совершенно  справедливо  сказал  отец
Эррера. Если, к примеру, мэр начнет цитировать ему  Маркса,  отец  Герберт
Йоне может, пожалуй, пригодиться для ответа. Так или  иначе,  книжка  была
маленькая и легко помещалась в кармане.  Отец  Кихот  на  несколько  минут
опустился в свое любимое кресло. За долгие годы сиденье приняло форму  его
тела, и он так же привык к этой вмятине, как, наверное, его предок к форме
своего седла. Отец Кихот слышал, как Тереса гремит на кухне  сковородками,
раздраженно ворча, а ведь это ее ворчание было для  него  музыкой  в  часы
утреннего одиночества. "Мне будет не хватать ее дурного нрава", -  подумал
он. Снаружи мэр нетерпеливо нажал на клаксон.
   - Извините, что заставил  вас  ждать,  -  сказал  отец  Кихот,  включая
скорость, и "Росинант" издал в ответ хриплый вздох.
   В дороге они почти не  разговаривали.  Казалось,  необычность  авантюры
давила на них. В какой-то момент мэр  высказал  вслух  засевшую  в  голове
мысль.
   - Наверное, нас что-то объединяет, отче, иначе зачем бы  вам  ехать  со
мной?
   - По-видимому, дружеские чувства?
   - А этого достаточно?
   - Время покажет.
   Больше часа прошло в молчании. Потом мэр снова заговорил.
   - Что вас тревожит, друг?
   - Мы выехали из Ламанчи, и теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным.
   - Даже в вашей вере?
   На этот вопрос отец Кихот не потрудился ответить.






   Расстояние от Эль-Тобосо до Мадрида не так уж и велико, но при неровной
поступи "Росинанта" и длиннющей череде грузовиков, растянувшейся по шоссе,
вечер застал отца Кихота и мэра все еще в пути.
   - Я проголодался и умираю от жажды, - пожаловался мэр.
   - А "Росинанты ужасно устал, - добавил отец Кихот.
   - Вот если бы нам попалась гостиница - правда, вино на  большой  дороге
оставляет желать лучшего.
   - Но у нас же сколько угодно отличного ламанчского.
   - А еда? Я должен поесть.
   - Упрямая Тереса положила нам на заднее сиденье пакет с едой. Сказала -
на крайний случай. Боюсь, она не больше доверяла бедняге "Росинанту",  чем
хозяин гаража.
   - Вот это и есть крайний случай, - сказал мэр.
   Отец Кихот развернул пакет.
   - Хвала  всевышнему,  -  сказал  он,  -  у  нас  тут  большущая  голова
ламанчского сыра, несколько копченых колбас, даже два стакана и два ножа.
   - Не знаю, надо ли хвалить господа, но уж Тересу похвалить надо.
   - А ведь это, Санчо, наверное, одно и то же. Все  наши  добрые  дела  -
деяния господа, так же как все наши злые - деяния дьявола.
   - В таком случае придется вам простить нашего бедного Сталина, - сказал
мэр, - потому что в его деяниях повинен только дьявол.
   Они ехали медленно, выискивая дерево, под тенью которого они  могли  бы
найти приют, ибо позднее солнце отбрасывало низкие  косые  лучи  на  поля,
делая тени такими узкими, что двум людям в них не уместиться. Наконец  они
обнаружили то, что искали, у полуразрушенной стены надворного строения  на
заброшенной ферме. Кто-то грубо намалевал на крошащемся камне красный серп
и молот.
   - Я бы предпочел совершать трапезу под знаком  креста,  -  сказал  отец
Кихот.
   - А не все ли равно? Ни крест, ни молот не повлияют на вкус сыра. Да  к
тому же разве между ними  такая  уж  большая  разница?  Оба  символизируют
протест против несправедливости.
   - Только с несколько разными результатами. Один породил тиранию, другой
- милосердие.
   - Тиранию? Милосердие?  А  как  насчет  инквизиции  и  нашего  великого
патриота Торквемады?
   - Торквемада погубил куда меньше людей, чем Сталин.
   - Вы в этом уверены - если учесть, чему равнялось население  России  во
времена Сталина и население Испании во времена Торквемады?
   - Я не статистик, Санчо. Откройте-ка лучше бутылку... если у  вас  есть
штопор.
   - Я никогда не расстаюсь со штопором. А у вас там есть нож.  Снимите-ка
для меня шкурку с колбасы, отче.
   - Торквемада по  крайней  мере  считал,  что  его  жертвы  ждет  вечное
блаженство.
   - Может быть, Сталин тоже так  думал.  Давайте  лучше  не  доискиваться
побудительных  причин,  отче.  Побуждения  -   это   тайна,   сокрытая   в
человеческом мозгу. А вино было бы куда вкуснее, будь  оно  холодным.  Вот
если б тут поблизости найти ручей. Надо будет завтра не только купить  вам
пурпурные носки, но еще и термос.
   - Нельзя судить только по действиям, Санчо, надо учитывать результаты.
   - Несколько миллионов  погибло,  зато  коммунизм  утвердился  почти  на
половине земного шара. Не такая уж и большая это  цена.  На  войне  теряют
куда больше.
   - Несколько сотен погибло, зато Испания осталась католической  страной.
За еще меньшую цену.
   - И на смену Торквемаде пришел Франко.
   - А на смену Сталину - Брежнев.
   - Что ж, отче, мы, пожалуй, можем сойтись вот  на  чем:  великих  людей
всегда сменяют люди мелкие, а с мелкими людьми, пожалуй, легче жить.
   - Я рад, что вы признаете Торквемаду великим.
   Так они поддразнивали друг друга, и пили,  и  были  счастливы,  сидя  у
полуразрушенной стены, а тем временем солнце  опускалось  за  горизонт,  и
тени удлинялись, и потом вдруг наступила темнота и тепло уже было только в
них самих.
   - Неужели вы всерьез надеетесь, отче, что католицизм в один  прекрасный
день приведет людей к счастливому будущему?
   - О да, конечно, _надеюсь_.
   - Но только после смерти.
   - А вы надеетесь, что коммунизм - я имею в виду настоящий коммунизм,  о
котором говорил ваш пророк Маркс, - когда-нибудь наступит, даже в России?
   - Да, отче, надеюсь, в самом деле надеюсь. Но правда и то - говорю  вам
это лишь потому, что, как у  священника,  язык  у  вас  на  замке,  а  мой
распустило вино, - я иной раз отчаиваюсь.
   - О, когда человек отчаивается, -  это  я  понимаю.  Я  тоже  иной  раз
отчаиваюсь, Санчо. Разумеется, не окончательно.
   - Я тоже не окончательно, отче. Иначе я не сидел бы тут рядом с вами.
   - А где же вы были бы?
   - Лежал бы в неосвященной земле. Как положено самоубийцам.
   - Выпьем в таком случае за надежду, - сказал отец Кихот и  поднял  свой
стакан.
   Они выпили.
   Просто удивительно,  как  быстро  опустошается  бутылка  за  беззлобным
спором. Мэр вылил последние несколько капель на землю.
   - Это богам, - сказал он. - Заметьте, я сказал - богам, а не богу. Боги
- они крепко пьют, а ваш господь бог,  который  пребывает  в  одиночестве,
наверняка трезвенник.
   - Вы же знаете, что это не так, Санчо. Ведь вы учились в  Саламанке.  И
вы прекрасно знаете, что господь бог - во всяком случае, я в это  верю,  и
вы, возможно, тоже когда-то верили - каждое утро и каждый вечер  во  время
мессы превращается в вино.
   - Значит, давайте пить, больше пить вина, раз его одобряет ваш  господь
бог. Уж во всяком случае это ламанчское лучше того,  что  дают  в  церкви.
Куда это я засунул штопор?
   - Вы сидите на нем. И не отзывайтесь с  таким  презрением  о  церковном
вине. Не знаю, что будет покупать отец Эррера, а я давал своим  прихожанам
доброе ламанчское  вино.  Конечно,  если  папа  разрешит  причастие  двумя
видами, мне придется покупать что-то подешевле, но я уповаю на то, что  он
учтет бедность священников. Булочник, к примеру, всегда страдает от жажды.
Он способен вылакать всю чашу.
   - Давайте выпьем еще по стаканчику, отче. Снова за надежду.
   - За надежду, Санчо. - И они чокнулись.
   Ночная прохлада уступила место холоду, но вино продолжало их согревать;
к тому же у отца Кихота не было ни малейшего желания спешить в ненавистный
ему город или дышать отработанными газами  грузовиков,  которые  вереницей
огней продолжали мчаться по шоссе.
   - У вас пустой стакан, отче.
   -  Спасибо.  Еще  капельку.  Вы  славный  малый,  Санчо.  Насколько   я
припоминаю, наши с вами предки не раз проводили ночь под деревьями.  Здесь
нет деревьев. Но есть стена замка. Утром мы попросим, чтобы нас  впустили,
а сейчас... Дайте-ка мне еще немножко сыра.
   - Я счастлив лежать под великим символом - серпом и молотом.
   - Вам не кажется, что в России  несколько  позабыли  про  бедный  серп,
иначе не пришлось бы им покупать столько пшеницы у американцев?
   - Это временная нехватка, отче. Мы еще не умеем управлять климатом.
   - А вот господь умеет.
   - Вы в самом деле этому верите?
   - Да.
   - Ах, слишком вы перебираете  опасного  наркотика,  отче,  -  не  менее
опасного, чем рыцарские романы старого Дон Кихота.
   - Какого же это наркотика?
   - Опиума.
   - А-а, ясно... Вы имеете в  виду  известное  изречение  вашего  пророка
Маркса: "Религия есть опиум народа". Но вы  вынимаете  его  из  контекста,
Санчо. Вот так же наши еретики переиначивали слова господа нашего.
   - Я что-то не понимаю вас, монсеньор.
   - Когда я учился в Мадриде,  мне  порекомендовали  заглянуть  в  _ваше_
священное писание. Надо же знать своего противника.  Вы  не  помните,  как
Маркс защищает монашеские ордена в Англии и осуждает Генриха Восьмого?
   - Конечно, нет.
   - Так загляните еще раз в "Капитал". Там и речи нет ни о каком опиуме.
   - Но все равно он это написал - только сейчас не помню, где.
   - Да, но он это писал в девятнадцатом веке, Санчо. А в ту пору опиум не
считался чем-то зловредным  -  лауданум  применяли  как  успокаивающее,  и
только. Успокаивающее для людей богатых - для бедных  он  был  недоступен.
Значит, Маркс хотел сказать, что религия  -  это  валиум  для  бедняка,  и
ничего больше. Словом, пусть лучше народ ходит в церковь, чем  в  питейное
заведение. Для бедняка это несомненно лучше, чем пить такое вино.  Человек
ведь не может жить без чего-то успокаивающего.
   - В таком случае, может, раздавим еще бутылочку?
   - Скажем, полбутылочки,  если  хотим  благополучно  прибыть  в  Мадрид.
Перебрать опиума - это тоже опасно.
   - Мы еще сделаем из вас марксиста, монсеньор.
   - Я там положил в ящики несколько поллитровых бутылок, чтобы  заполнить
углы.
   Мэр пошел к машине и вернулся с полбутылкой.
   - Я никогда не отрицал, что Маркс был хороший человек,  -  сказал  отец
Кихот. - Он стремился помочь беднякам, и в его смертный час это,  конечно,
ему зачлось.
   - Ваш стакан, монсеньор.
   - Я же просил вас не называть меня монсеньером.
   - Тогда почему бы вам не называть  меня  товарищем  -  все  лучше,  чем
Санчо.
   - В  новейшей  истории,  Санчо,  слишком  много  товарищей  было  убито
товарищами. Но я не возражаю называть вас  другом.  Друзья  как-то  меньше
склонны убивать друг друга.
   - А "друг" - это не будет  чересчур  в  отношениях  между  католическим
священником и марксистом?
   - Вы же сказали несколько часов тому назад, что нас, несомненно, что-то
объединяет.
   - Возможно, нас объединяет пристрастие к этому ламанчскому вину, друг.
   Оба чувствовали себя  все  раскованнее,  по  мере  того  как  сгущалась
темнота, и  продолжали  подтрунивать  один  над  другим.  Когда  по  шоссе
проносились грузовики, их фары  на  секунду  выхватывали  из  темноты  две
пустые бутылки и полбутылку с остатками вина.
   - Вот что  удивляет  меня,  друг  мой:  как  это  вы  можете  верить  в
совершенно несуразные вещи. К примеру, в троицу. Это же  посложнее  высшей
математики. Можете вы объяснить мне троицу? В Саламанке не смогли.
   - Могу попытаться.
   - Тогда попытайтесь.
   - Вы видите эти бутылки?
   - Конечно.
   - Две бутылки одинаковы по размеру. Вино, которое в них хранилось, было
одинаковой субстанции и одного урожая. Вот вам Бог-Отец и  Бог-Сын,  а  та
полбутылка - Дух Святой. Одинаковая субстанция. Одного и того  же  урожая.
Провести между ними грань невозможно. Кто вкусит от одной - вкусит от всех
троих.
   - Я никогда, даже в Саламанке, не мог понять, зачем нужен  Святой  Дух.
Он всегда казался мне несколько лишним.
   - Но мы же с вами не  удовольствовались  двумя  бутылками,  верно?  Эта
полбутылка дала нам необходимый дополнительный заряд  жизненных  сил.  Без
этого нам не было бы так хорошо. Быть может, у нас не хватило бы  мужества
продолжить наше путешествие. Даже наша дружба могла бы оборваться, не будь
Святого Духа.
   - Вы очень изобретательны, мой друг. Теперь я  хоть  начинаю  понимать,
как _вы_ представляете себе троицу. Меня, учтите, вы не убедили. Я никогда
в это не поверю.
   Отец Кихот сидел молча,  уставясь  на  бутылку.  Мэр  чиркнул  спичкой,
закуривая сигарету, и увидел склоненную голову своего спутника.  Точно  от
него отлетел тот самый Святой Дух, которого он так высоко ставил.
   - В чем дело, отче? - спросил мэр.
   - Да простит меня господь, - сказал отец Кихот, - ибо я согрешил.
   - Но это же была только шутка, отче. Наверняка ваш бог понимает шутки.
   - Я повинен в ереси, - возразил отец Кихот. -  Я  думаю...  наверное...
недостоин я быть священником.
   - Что же вы такое натворили?
   - Я дал неверное толкование. Святой Дух во всех отношениях равен Отцу и
Сыну, а я изобразил его в виде полбутылки.
   - И это серьезная промашка, отче?
   - Это подлежит анафеме. Это было специально осуждено, забыл,  на  каком
соборе. Каком-то очень раннем. Возможно, на Никейском.
   - Не волнуйтесь, отче. Это дело легко поправимое.  Выкинем  сейчас  эту
полбутылку и забудем о ней, а я принесу из машины полную.
   - Я выпил больше, чем следовало.  Если  бы  я  столько  не  пил,  я  бы
никогда, никогда не  совершил  такой  промашки.  А  нет  хуже  греха,  чем
погрешить против Святого Духа.
   - Забудьте об этом. Мы все сейчас исправим.
   Вот как получилось, что они выпили еще бутылку. Отец Кихот  успокоился,
а кроме того, его глубоко  тронуло  сочувствие  мэра.  Ламанчское  вино  -
легкое, и тем не менее обоим показалось разумным растянуться  на  траве  и
провести тут ночь, а  когда  взошло  солнце,  отец  Кихот  уже  с  улыбкой
вспоминал о пережитом огорчении. Ну какой же  это  грех  -  просто  легкая
забывчивость и непреднамеренная оговорка. Всему виной ламанчское вино: оно
в конечном счете оказалось совсем не таким легким, как они полагали.
   Когда они тронулись в путь, отец Кихот сказал: - Я  вчера  вечером  вел
себя немного глупо, Санчо.
   - По-моему, вы говорили очень хорошо.
   - Значит, я хоть немного разъяснил вам, что такое троица?
   - Разъяснили - да. Но чтоб я поверил - нет.
   -  В  таком  случае  сделайте  одолжение:  забудьте,  пожалуйста,   про
полбутылку! Это была ошибка, которую мне ни в  коем  случае  не  следовало
допускать.
   - Я буду помнить только о трех полных бутылках, мой друг.






   Хотя вино и было легкое, однако, пожалуй, именно эти  три  с  половиной
бутылки и привели к тому, что на другой  день  они  какое-то  время  ехали
молча. Наконец Санчо заметил:
   - Мы определенно лучше себя почувствуем после хорошего обеда.
   - Ах, бедная Тереса, - сказал отец Кихот. - Надеюсь, отец Эррера оценит
ее бифштексы.
   - А что такого замечательного в ее бифштексах?
   Отец Кихот не ответил. Он сохранил эту тайну от Мотопского епископа  и,
уж конечно, сохранит ее от мэра.
   Дорога заворачивала. "Росинант" по необъяснимой  причине  вместо  того,
чтобы сбавить скорость, вдруг  ринулся  вперед  и  за  поворотом  чуть  не
налетел на овцу. Вся дорога впереди была забита ее соплеменниками.  Словно
разлилось неспокойное, пенящееся море.
   - Можете еще немного соснуть, - сказал мэр. - Мы сквозь это  никогда  в
жизни не пробьемся. - Тут примчалась собака и стала  загонять  отбившегося
от стада нарушителя. - До чего же  овцы  -  тупые  животные!  -  в  ярости
воскликнул мэр. - Я никогда не мог понять, почему  основатель  вашей  веры
решил сравнить их с нами. "Паси овец Моих" [Евангелие от Иоанна, XXI, 16].
О да, наверное, потому, что, как и  все  хорошие  люди,  он  был  циником.
Пасите, мол, их хорошо, чтоб они разжирели, и тогда их можно будет съесть.
"Господь - Пастырь мой" [Псалтырь, псалом 22]. Но если мы овцы, почему же,
ради всего святого, мы должны доверять нашему пастырю? Он  будет  охранять
нас от волков - так, прекрасно, но ведь только затем, чтобы потом  продать
нас мяснику.
   Отец Кихот достал из кармана молитвенник и сделал вид, что погрузился в
чтение, но отрывок ему попался на редкость скучный и ничего  не  значащий,
так что он не мог не слышать слов мэра, - слов, которые больно ранили его.
   - И он явно предпочитал овец козам, - продолжал мэр. - До чего же глупо
и сентиментально. Ведь от козы можно получить все то же, что и от овцы, но
в придачу она обладает еще  и  многими  достоинствами  коровы.  Овца  дает
шерсть - правильно, но коза дает человеку свою шкуру. Овца дает  баранину,
хотя лично я поел бы козлятины. А кроме того, коза,  как  и  корова,  дает
молоко и сыр. Правда, овечий сыр по душе только французам.
   Отец Кихот поднял взгляд и увидел, что дорога наконец свободна.
   Он отложил молитвенник и вновь пустил "Росинанта" в путь.
   - Человек, который не верит, не может и богохульствовать, - сказал  он,
обращаясь не столько к мэру, сколько к себе. И тем не  менее  подумал:  "А
все-таки почему именно овцы? Почему Он в своей великой премудрости  избрал
в качестве символа овец?" На этот вопрос не давал ответа ни один из старых
богословов, чьи труды он держал на полках  в  Эль-Тобосо,  -  даже  святой
Франциск Сальский, столь осведомленный насчет слона и  ястреба,  паука,  и
пчелы,  и  куропатки.  Вопрос  этот,  безусловно,  не  затрагивался  и   в
"Catecismo de la Doctrina Cristiana"  ["Катехизис  христианской  доктрины"
(лат.)],  труде  этого   святого   человека   Антонио   Кларета,   бывшего
архиепископа Сантьяго-де-Кубы, которого отец Кихот читал еще  ребенком,  -
правда, насколько ему помнится, среди  картинок  была  одна,  изображавшая
пастуха среди овец.
   - Дети очень любят овец, - безо всякой связи произнес он.
   - И коз тоже, - сказал мэр. - Неужели вы не помните, как мы  в  детстве
катались в колясочках, запряженных козами? А  теперь  где  все  эти  козы?
Осуждены веки вечные гореть в аду? - Он взглянул на часы. -  Я  предлагаю,
прежде  чем  мы  отправимся  покупать  вам  пурпурные  носки,   хорошенько
пообедать "У Ботина".
   - Надеюсь, это не очень дорогой ресторан, Санчо.
   - Не волнуйтесь. На этот раз  угощаю  я.  Они  там  славятся  молочными
поросятами, так что нам не придется есть овечек доброго  пастыря,  которых
так обожают в нашей стране. Тайная полиция очень любила  хаживать  в  этот
ресторан во времена Франко.
   - Упокой господи его душу, - поспешно вставил отец Кихот.
   - Хотел бы я верить в кару господню, - заметил мэр, - тоща я  наверняка
поместил бы его - а я уверен, Данте так бы и сделал, - в  самый  последний
круг ада.
   - Не очень-то я доверяю суду человеческому, даже суду Данте,  -  сказал
отец Кихот. - Его никак нельзя равнять с судом божьим.
   - Вы, видно, поместили бы его в рай?
   - Этого я не говорил, Санчо. Я не отрицаю, он наделал много зла.
   - Ах да, ведь вы на такой  случай  придумали  очень  удобную  уловку  -
чистилище.
   - Я ничего не придумывал - ни ада, ни чистилища.
   - Извините, отче. Я имея в виду, конечно, вашу Церковь.
   - Церковь в своих действиях опирается на Священное писание - точно  так
же, как ваша партия опирается на учения Маркса и Ленина.
   - Но вы же верите, что ваши книги - это слово божие.
   - Не будьте таким пристрастным, Санчо. А  вы  разве  не  думаете  -  за
исключением, может быть, ночью, когда вам не спится, - что Маркс  и  Ленин
столь же непогрешимы, как... ну, скажем, апостолы Матфей или Марк?
   - А вы - когда _вам_ не спится, монсеньор?
   - Мысль об аде, случалось, смущала меня во время бессонницы.  Возможно,
в ту же ночь вы в своей комнате думали о Сталине и лагерях. Был ли  Сталин
- или Ленин - безусловно прав? Возможно, вы задаете себе этот вопрос в тот
момент, когда я  спрашиваю  себя,  неужели  такое  возможно...  как  может
милосердный и любящий бог?.. О да, я крепко держусь моих старых  книг,  но
есть у меня и сомнения. Тут как-то вечером - Тереса как раз сказала мне на
кухне что-то такое про плиту...  что  она-де  докрасна  раскалилась,  -  я
перечитал все Евангелие. Знаете ли вы, что на  пятидесяти  двух  страницах
моей Библии апостол Матфей пятнадцать раз  упоминает  про  ад,  а  апостол
Иоанн - ни разу? Апостол Марк - дважды на тридцати одной странице, а  Лука
- трижды на пятидесяти двух.  Ну,  Матфей,  бедняга,  был  ведь  сборщиком
податей и, должно быть, верил в действенность наказания, и все-таки  я  не
могу не удивляться...
   - И правильно делаете.
   - Надеюсь... друг мой... что  и  вы  иной  раз  сомневаетесь.  Человеку
свойственно сомневаться.
   - Я стараюсь не сомневаться, - сказал мэр.
   - О, я тоже. Я тоже. В этом мы, несомненно, схожи.
   Мэр на секунду  положил  руку  на  плечо  отца  Кихота,  и  отец  Кихот
почувствовал, как от этого прикосновения его обдало дружеским теплом. "Как
странно, -  подумал  он,  сбавляя  скорость  и  с  излишней  осторожностью
заворачивая "Росинанта", - что сомнение может объединить  людей,  пожалуй,
даже в большей мере, чем вера. Верящий будет сражаться  с  другим  верящим
из-за какого-то оттенка в понимании, - сомневающийся же сражается лишь сам
с собой".
   - Молочные поросята в ресторане "У Ботина", - сказал мэр,  -  напомнили
мне прекрасную притчу про Блудного сына. Я, конечно,  не  забыл,  что  там
отец закалывает, по-моему, теленка... да, откормленного теленка.  Надеюсь,
наш поросенок будет не хуже откормлен.
   - Прелестная притча, - не без вызова заметил  отец  Кихот.  Он  не  был
уверен в том, что за этим последует.
   - Да, начинается эта притча прелестно, - сказал мэр. - Вполне мещанское
семейство - отец и два сына. Отец - нечто вроде богатого русского  кулака,
который видит в крестьянах лишь столько-то принадлежащих ему душ.
   - В этой притче нет ни слова про кулаков или про души.
   - История,  которую  вы  читали,  была,  по  всей  вероятности,  слегка
подправлена и чуть искажена церковными цензорами.
   - То есть как это?
   - Она могла быть рассказана совсем иначе, да, наверное, так оно и было.
Молодой человек - в силу чудом унаследованных от какого-то предка  качеств
- вырос, питая, вопреки  всему,  ненависть  к  полученному  по  наследству
богатству. Возможно, Иисус имел тут в виду Нова. Ведь Иисуса  отделяло  от
автора истории про Нова куда меньше времени, чем вас - от вашего  великого
предка Дон Кихота. Как вы помните, Иов был до  неприличия  богат.  У  него
было семь  тысяч  овец  и  три  тысячи  верблюдов.  Сына  душит  мещанская
атмосфера - возможно, на него так действует даже сама  обстановка,  стены,
увешанные картинами, жирные кулаки, усаживающиеся по субботам за  обильную
трапезу; все это  печально  контрастирует  с  нищетой,  которую  он  ведет
вокруг. Он должен бежать -  куда  угодно.  И  вот  он  требует  свою  долю
наследства, которое они с братом должны  получить  после  смерти  отца,  и
уходит из дома.
   - И пускает свое наследство по ветру, - вставляет отец Кихот.
   - Ах, это же версия официальная. А у меня есть своя: ему так  опостылел
мещанский мир, в котором он вырос, что он  постарался  как  можно  быстрее
избавиться от своего богатства - может, он даже просто роздал все  и,  как
Толстой, стал крестьянствовать.
   - Но он же вернулся домой.
   - Да, мужества не хватило. Он почувствовал себя  очень  одиноко,  когда
пас свиней на той ферме. Там ведь не было партийной ячейки, куда он мог бы
обратиться за помощью. "Капитал" еще не был написан,  поэтому  он  не  мог
найти свое место в классовой борьбе. Чего ж  тут  удивительного,  что  он,
бедняга, на какое-то время заколебался?
   - Только на какое-то время? Из чего вы это заключили?
   - По  вашей  версии,  история  ведь  неожиданно  обрывается,  верно?  И
оборвали ее, несомненно, церковные цензоры, может быть, даже  сам  сборщик
податей Матфей. О, да.  Блудного  сына  встречают  дома  с  распростертыми
объятиями - это правда: подают ему откормленного теленка, и несколько дней
он, наверное, счастлив, а потом на него  снова  начинает  давить  гнетущая
атмосфера мещанского материализма, которая побудила его уйти из дома. Отец
всячески выказывает ему свою любовь, но обстановка все такая же  уродливая
- подделка под Людовика Пятнадцатого или нечто схожее,  что  у  них  тогда
было; на  стенах  -  все  те  же  картины,  изображающие  красивую  жизнь;
угодливость слуг и роскошная еда возмущают его еще больше, чем  прежде,  и
он начинает тосковать по друзьям, которых обрел на той  нищей  ферме,  где
пас свиней.
   - А мне казалось, вы говорили, что там не было партийной  ячейки  и  он
чувствовал себя крайне одиноко.
   - Да, но я несколько сгустил краски. У него все-таки был один  друг,  и
он запомнил слова того бородатого старика крестьянина, который поимел  ему
носить пойло свиньям; он начал думать о них - о словах, не  о  свиньях,  -
лежа в роскошной постели и всем телом тоскуя по  жесткому  земляному  полу
своей хижины на ферме. В конце концов, три тысячи верблюдов  вполне  могут
вызвать у человека чувствительного желание взбунтоваться.
   - У вас поразительное воображение, Санчо, даже когда вы трезвы.  И  что
же тот старик крестьянин сказал?
   - Он сказал  Блудному  сыну,  что  государство,  в  котором  существует
частная  собственность  на  землю  и  на  средства  производства   и   где
господствует капитал, каким бы это  государство  демократическим  себя  ни
считало,   -   является   государством   капиталистическим,    механизмом,
изобретенным и используемым  капиталистами,  чтобы  держать  в  подчинении
рабочий класс.
   - Ваша история стала не менее скучной, чем мой молитвенник.
   - Скучной? Вы называете это скучным? Да я же привел  вам  слова  самого
Ленина. Неужели вы  не  видите,  что  тот  старик  крестьянин  (а  мне  он
представляется с бакенбардами  и  бородой,  вроде  Карла  Маркса)  впервые
заронил в уме Блудного сына мысль о классовой борьбе?
   - И как же ведет себя дальше Блудный сын?
   - Пробыв неделю дома и окончательно  разочаровавшись,  он  на  рассвете
(красном рассвете) снова уходит  на  свиную  ферму  к  бородатому  старику
крестьянину, решив отныне принять участие в борьбе пролетариата. Бородатый
старик  крестьянин  издали  видит,  как  он  приближается,  выбегает   ему
навстречу, обнимает  его  и  целует,  а  Блудный  сын  говорит:  "Отец,  я
согрешил, я недостоин называться твоим сыном".
   - Конец истории кажется мне знакомым, - сказал отец Кихот. - И  я  рад,
что вы сохранили свиней.
   - Кстати, о свиньях, не могли бы  вы  ехать  побыстрее?  Пс  моему,  мы
делаем не более тридцати километров в час.
   - Это  любимая  скорость  "Росинанта".  Он  ведь  старенький  -  нельзя
перетруждать его в такие годы.
   - Но нас же обгоняют все машины.
   - Какое это имеет значение? Его предок никогда и тридцати километров  в
час не делал.
   - А ваш предок никогда дальше Барселоны не ездил.
   - Ну и что? Он действительно не удалялся от Ламанчи, но в мыслях  своих
совершал далекие странствия. Как и Санчо.
   - Насчет мыслей моих ничего не могу сказать, а вот  в  желудке  у  меня
происходит такое, точно мы у