С.С.Смирнов. Брестская крепость
---------------------------------------------------------------------------
Москва.: Раритет. 2000. - 406 с.
C50 ISBN 5-85735-119-7
OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------------------
Сергей Сергеевич Смирнов (1915-1976)
В память о Великой Победе
Издается после длительнейшего перерыва
Книга необычной судьбы:
- восстановила правду о легендарной обороне Брестской крепости (1941
г.) и о драматических судьбах ее героических защитников в боях, в плену и в
застенках;
- издана после долгого перерыва, вызванного запретом и равнодушием.
Впервые после длительнейшего перерыва выходит книга о легендарной
обороне Брестской крепости (1941 г.).
Она итог многолетней деятельности писателя С. С. Смирнова (1915-1976
гг.), решившего воссоздать невероятный подвиг людей, который долго оставался
полностью неизвестным. Героизм в бою защитников крепости был продолжен
отважным стремлением писателя рассказать честную, полную драматизма
правду.
Иногда, наверное, каждый с грустью чувствует несовершенство
человеческой памяти. Я говорю не о склерозе, к которому все мы приближаемся
с прожитыми годами. Печалит несовершенство самого механизма, его неточная
избирательность...
Когда ты мал и чист, как белый лист бумаги, память только
приготовляется к будущей работе - мимо сознания проходят какие-то
малозаметные, по причине своей привычности, события, но потом ты вдруг с
горечью понимаешь, что были они значительными, важными, а то и важнейшими. И
ты будешь мучиться этой неполнотой, невозможностью вернуть, восстановить
день, час, воскресить живое человеческое лицо.
И уж вдвойне обидно, когда речь идет о близком человеке - об отце, о
тех, кто его окружал. К сожалению, я почти лишен обычных в нормальных семьях
детских воспоминаний о нем: детство оставило мало зацепок, а когда механизм
памяти заработал, виделись мы редко - либо дверь в кабинет была закрыта и
сквозь рифленое стекло расплывчато темнел его силуэт за столом, либо
междугородный звонок дробил покой притихшей в его отсутствие квартиры и
бесстрастный голос телефонной барышни сообщал нам, откуда, из какого уголка
страны или мира донесется сейчас хрипловатый отцовский баритон...
Впрочем, так было потом, после Ленинской премии за "Брестскую
крепость", после невероятной популярности его телевизионных "Рассказов о
героизме". Это было потом...
А поначалу была небольшая квартира в Марьиной роще, куда в середине
пятидесятых годов - в пору моего детства - ежедневно и еженощно приходили
какие-то малопривлекательные личности, одним своим видом вызывавшие
подозрение у соседей. Кто в телогрейке, кто в штопаной шинели со споротыми
знаками различия, в грязных сапогах или сбитых кирзовых ботинках, с тертыми
фибровыми чемоданчиками, вещмешками казенного вида или попросту с узелком,
они появлялись в передней с выражением покорной безнадежности на лицах
землистого оттенка, пряча свои грубые шершавые руки. Многие из этих мужчин
плакали, что никак не вязалось с моими тогдашними представлениями о
мужественности и приличиях. Бывало, они оставались ночевать на зеленом
диване поддельного бархата, где вообще-то спал я, и тогда меня перебрасывали
на раскладушку.
А через некоторое время они появлялись вновь, иногда даже успев
заменить гимнастерку на бостоновый костюм, а телогрейку на габардиновое
пальто до пят: и то и другое сидело на них дурно - чувствовалось, что они
привыкли к иным нарядам. Но несмотря на это, внешность их неуловимо
менялась: сутулые плечи и склоненные головы вдруг отчего-то подымались,
фигуры распрямлялись. Все очень быстро объяснялось: под пальто, на
отутюженном пиджаке горели и позвякивали ордена и медали, нашедшие их или
вернувшиеся к своим хозяевам. И, кажется, насколько я тогда мог судить, отец
сыграл в этом какую-то важную роль.
Оказывается, эти дяди Леши, дяди Пети, дяди Саши были замечательными
людьми, сотворившими невероятные, нечеловеческие подвиги, но почему-то, -
что никому не казалось в ту пору удивительным, - за это наказанными. И вот
теперь отец кому-то, где-то "наверху" все объяснил и их простили.
...Эти люди навсегда вошли в мою жизнь. И не только как постоянные
друзья дома. Их судьбы стали для меня осколками зеркала, отразившего ту
страшную, черную эпоху, имя которой - Сталин. И еще - война...
Она стояла за их плечами, обрушившись всей чудовищной своей массой,
всем грузом крови и смерти, горелой кровлей родного дома. А потом еще и
пленом...
Дядя Леша, который вырезал мне из липового чурбачка роскошнейший
пистолет с узорной рукояткой, а свисток мог сделать из любого сучка -
Алексей Данилович Романов. Несколько лет назад он умер. И никогда не забыть
мне этого воплощения добра, душевной кротости, милосердия к людям. Война
застала его в Брестской крепости, откуда попал он - ни много ни мало - в
концентрационный лагерь в Гамбурге. Его рассказ о побеге из плена
воспринимался как фантастика: вместе с товарищем, чудом ускользнув от
охраны, проведя двое суток в ледяной воде, а потом прыгнув с причала на
стоявший в пяти метрах шведский сухогруз, они зарылись в кокс и доплыли-таки
до нейтральной Швеции! Прыгая тогда, он отшиб себе о борт парохода грудь и
появился после войны в нашей квартире худющим, прозрачным туберкулезником,
дышавшим на ладан. Да и откуда было взяться силам на борьбу с туберкулезом,
если ему все эти послевоенные годы говорили в глаза, что покуда другие
воевали, он "отсиживался" в плену, а потом отдыхал в Швеции, откуда его,
кстати, не выпустила на фронт Александра Коллонтай - тогдашний советский
посол. Это он-то "отдыхал" - полумертвец, извлеченный из трюма вместе с
мертвецом в такой же лагерной одежде!.. Его не восстановили в партии, ему не
давали работы, жить было практически негде - и это на Родине, на своей
земле... Но тут случилась телеграмма от моего отца...
Петька - так он назывался у нас в доме, и надо ли говорить, каким он
мне был закадычным приятелем. Петр Клыпа - из защитников крепости самый
молодой, во время обороны двенадцатилетний воспитанник музвзвода - у нас он
появился тридцатилетним человеком с робкой страдальческой улыбкой мученика.
Из положенных ему властями 25 лет (!) он отсидел на Колыме семь по
несоизмеримой с наказанием провинности - не донес на приятеля, совершившего
преступление. Не говоря уж о несовершенстве этого уголовного уложения о
недоносительстве, зададимся вопросом: мальчишку, вчерашнего пацана, однако,
имевшего за плечами брестскую цитадель, упрятать на полжизни за такой
проступок?! Это его-то, о котором бывалые солдаты чуть не легенды
рассказывали?.. Через много лет, в семидесятых, когда Петр Клыпа (чьим
именем назывались пионерские дружины по всей стране, и который жил в Брянске
и, как тогда говорилось, ударно работал на заводе) столкнулся каким-то
недобрым образом с бывшим секретарем Брянского обкома Буйволовым, опять
начали ему вспоминать "уголовное" прошлое, опять стали трепать нервы. Чем уж
он не угодил - не знаю, да и узнать не у кого: вся эта кампания не прошла
для Пети даром, несколько лет назад его не стало. И это на шестом десятке...
Дядя Саша - Александр Митрофанович Филь. Он появился у нас на
Октябрьской одним из первых, хотя и добирался дольше всех. Из гитлеровского
концлагеря он прямым сообщением отправился по этапу в сталинский, на Крайний
Север. Отсидев ни за что ни про что 6 лет, Филь остался в Алдане, считая,
что с клеймом "власовца" на материке ему жизни не будет. Этого "власовца"
ему походя навесил следователь на фильтрационном проверочном пункте для
пленных, заставив, не читая, подписать протокол.
...Подробности этих трех и многих других не менее драматичных судеб
воссозданы на страницах главной книги моего отца - Сергея Сергеевича
Смирнова - "Брестская крепость". Главной не только потому, что она в
памятный год 20-летия Победы была удостоена Ленинской премии, и даже не
потому, что работе над "Брестской крепостью" он отдал большую часть своей
жизни в литературе. Насколько я могу судить, именно в период работы над этой
книгой он сформировался как личность и как писатель-документалист, заложил
основы своего в чем-то уникального творческого метода, возвращавшего из
небытия имена и судьбы живых и мертвых. Тем не менее на протяжении двух
десятков лет "Брестская крепость" не переиздавалась.
"Рукописи не горят", но они умирают без читателя. И до недавнего
времени книга "Брестская крепость" была в предсмертном состоянии.
В начале 70-х один из защитников Брестской крепости Самвел Матевосян
был исключен из партии и лишен звания Героя Социалистического Труда. Ему
вменялись в вину административно-хозяйственные злоупотребления вроде
превышения полномочий и использования служебного положения - Матевосян
занимал пост управляющего крупным производственным трестом
геолого-разведочного управления цветной металлургии Совмина Армении. Не
берусь здесь обсуждать степень нарушения им норм партийной этики, но
удивляет одно: правоохранительные органы свои обвинения сняли "за
отсутствием состава преступления". Тем не менее я отлично помню, как за год
до смерти отец пришел домой с серым, в одночасье постаревшим лицом - из
Горького сообщили, что в Волго-Вятском издательстве рассыпали набор
"Брестской крепости", а отпечатанный тираж пустили под нож - всякое
упоминание о якобы провинившемся С. Матевосяне требовали из книги убрать.
Как это случается еще и по сей день, тогда, в годы "расцвета застоя", дала о
себе знать дикая нелепость сталинизма - от навета, каким бы чудовищным и
незаконным он ни был, человеку не отмыться. Мало того, под сомнение
ставилась вся его жизнь до и после случившегося. И никакие свидетельства
очевидцев, однополчан, товарищей по работе в счет не брались - работа шла по
накатанным рельсам тенденциозного подбора "фактов" и фактиков, хоть каким-то
образом могущих доказать недоказуемое.
Шестнадцать лет обивал этот глубоко пожилой человек, ко всему еще и
инвалид войны, пороги различных инстанций в упорной надежде добиться
справедливости; шестнадцать лет книга, удостоенная высшей литературной
премии нашей страны, пролежала под спудом ведомственного запрета. И до
последнего времени невозможно было достучаться до чиновников, объяснить им,
что композиция и строй литературного произведения не поддаются
административному окрику и попросту разваливаются.
В эпоху брежневского безвременья все попытки оживить книгу
наталкивались на непробиваемый "слоеный пирог" всевозможных властей. Сначала
на верхних этажах шли сладкие заверения в необходимости переиздать, вернуть
"Брестскую крепость" в круг литературы. Затем средний "слой" - пожестче и с
горчинкой - покусывал книгу: речь шла уже не только об "изъятии" С.
Матевосяна, но и Петра Клыпы, и Александра Филя; пока, наконец, дело не
упиралось в абсолютно непробиваемую стену, точнее, в вату, где бесшумно
гасились все усилия. А письма наши, очередные просьбы о встречах - как
камушки в воду, впрочем, даже и кругов не было... И уже потянулись сведения
о том, что где-то какой-то официальный лектор публично заявил, что "герои
Смирнова - липовые", и тому подобные прелести.
К счастью, времена меняются - "Брестская крепость" возвращается к
читателям. Возвращается, чтобы еще раз поведать людям о том, как удивителен
Человек, каких высоких нравственных образцов способен достичь его дух...
И все же, прошедшие годы запрета не идут из памяти, и когда я с тупой
болью думаю об этой горестной истории, мне вдруг открывается странная черта
отцовской судьбы - после смерти он как бы повторяет дорогу возвращенных им к
жизни людей, обреченный испытать ее неровности собственной душой,
заключенной в книге "Брестская крепость". Знать бы ему все это тогда, в
пятидесятых...
Но нет!.. Не нужно было это печальное предвидение тогда, на исходе
пятидесятых. Тогда его живой труд, зримо воплощенный в этих рано постаревших
людях, гордо шагал по московским улицам. Наши соседи уже не опасались за
сохранность своих квартир, а радостно улыбались, завидев кого-нибудь из них
- теперь их знали в лицо. Прохожие узнавали в толпе, жали руки, вежливо и
уважительно похлопывали по плечам. Бывало, и я шел с ними, в отблеске
всенародного признания, по случаю перепадавшем и мне, поскольку был
по-детски тщеславен. Для меня-то все они были никакими не знаменитыми
героями, а близкими друзьями, почти что родственниками, запросто ночевавшими
на моем диване. А это, согласитесь, греет душу.
Но отец!.. Отец прямо-таки упивался происходившим. Это было дело его
рук, ощутимый результат его энергии, которая гнала его за тысячи километров
в глухие медвежьи углы, сталкивала с непробиваемым бездушием царившей
системы.
Ведь это он ночами на кухне читал десятки, потом сотни, а потом и
тысячи писем, заваливших квартиру, - открыть летом окно стало проблемой:
сначала нужно было переместить толстенные стопы конвертов, покрывавших
подоконники. Это он проштудировал тысячи единиц документов во всевозможных
архивах - от военного до прокуратуры. Это он первым после Родиона Семенюка
потрогал в 55-м хрупкую ткань полкового знамени, зарытого в каземате
крепости в дни обороны и вырытого теми же руками. Было чем восторгаться -
все теперь материализовалось в людях, окружавших его.
И все же главная причина его восторга стала мне понятна гораздо позже,
с годами. Он вернул этим людям Веру в справедливость, а это, если хотите,
вера в самое жизнь.
Он вернул этих людей стране, народу, без чего они себе жизни не
мыслили. Там, в смертельном Бресте, и потом, в лагерях смерти, они -
изувеченные, прошедшие все степени голода, забывшие вкус человеческой пищи и
чистой воды, гнившие заживо, умиравшие, кажется, сто раз на дню, - они
все-таки выжили, спасенные своей неправдоподобной верой...
Думаю, отцу тогда было всех радостнее убедиться в далеко не бесспорном
факте существования справедливости. Он обещал ее этим потерявшим веру людям,
он был ее невольным вершителем. И бог мой, как же был он благодарен каждому,
кто хоть самой малостью помогал, кто делил с ним эту тяжкую ношу.
Отец и его многочисленные и самоотверженные помощники, такие, как,
скажем, Геннадий Афанасьевич Терехов - следователь по особо важным делам,
известный всей стране, к несчастью, недавно умерший, - ставший с тех пор
долголетним другом отца, и многие другие люди совершили, на мой взгляд,
неповторимый в истории человечества процесс реабилитации страны, народа,
самой нашей истории в глазах тех, кому выпало пройти все круги ада -
гитлеровский и сталинский...
А потом была поездка в Брест - настоящий триумф героев крепости. Да,
было, было... И еще был праздник у нас, но особенно, конечно, у отца, когда
крепости дали Звезду, а 9 мая объявили нерабочим днем и назначили парад на
Красной площади!
Тогда ему, видимо, казалось, что все достигнуто. Нет, не в смысле
работы - дорога его только раскатилась впереди. Достигнуто в смысле
морального обеспечения звания "Ветеран войны ". В те дни начала шестидесятых
человеку с рядом орденских планок на пиджаке не было нужды, краснея, лезть в
карман за удостоверением участника или, пуще того, инвалида войны - очередь
расступалась сама.
Да, пережили мы с тех пор долгий период эрозии общественной
нравственности. Но ведь есть же, не могут не существовать у просвещенных
народов, к которым и мы себя относим, святые, ни временем, ни людьми
неколебимые ценности, без которых народ - не народ. Нельзя нам сегодня
обесценивать тот огромный духовный потенциал, что содержится в словах
"Ветеран войны". Ведь их мало. Их ничтожно мало, и с каждым днем число это
уменьшается. И - как-то тягостно представить - не за горами день, когда
земля примет последнего. Последнего Ветерана Великой Войны...
Их не нужно ни с кем и ни с чем сравнивать. Они попросту несравнимы.
Отец как-то поразил меня, заявив, что несправедливо нам иметь одинаковый
статут Героя Социалистического Труда и Героя Советского Союза, поскольку
первый проливает пот, а второй-то - кровь...
Пусть не покажется вам, читающим эти строки, что был он человеком без
сучка без задоринки. Отец неотрывно связан со своим трудным, страшным
временем. Как и большинство из тех, кто вырос и жил тогда, он не всегда умел
различить белое и черное, не во всем жил в согласии с собой, и не всегда
хватало ему гражданского мужества. К сожалению, и в его жизни случались
поступки, о которых он не любил вспоминать, признавая, правда, открыто
совершенные ошибки и пронеся этот крест до самой могилы. А это, думаю,
качество не слишком распространенное.
Впрочем, не мне судить отца и его поколение. Кажется мне только, что
дело, которому он служил с такой поразительной убежденностью и душевной
силой, дело, которое он сделал, примирило его с жизнью и с временем. И
насколько я могу об этом судить, он и сам понимал это, понимал и остро
чувствовал трагическую неровность времени, в котором ему выпало прожить
жизнь. Во всяком случае нижеследующие строки, написанные его рукой, наводят
на это заключение.
Как-то после смерти отца я нашел в его столе черновик письма Александру
Трифоновичу Твардовскому. Твардовскому, чьим заместителем еще в первом
составе "Нового мира" был отец, в те дни исполнилось шестьдесят лет. К
юбиляру отец на всю жизнь сохранил трепетную любовь и преклонялся перед его
личностью. Письмо это, помню, поразило меня. Вот отрывок из него.
"Переделкино, 20.6.70.
Дорогой Александр Трифонович!
Почему-то не хочется посылать Вам поздравительную телеграмму, а тянет
написать что-нибудь нетелеграфное своей рукой. Вы сыграли такую важную роль
в моей жизни, что день Вашего шестидесятилетия невольно ощущаю как
знаменательную дату в своей собственной судьбе.
Это не красные юбилейные словца. Я не раз думал о том, как повезло мне,
что встретил Вас и имел счастливую возможность работать с Вами и быть
некоторое время Вашим близким другом (надеюсь, что это не дерзость с моей
стороны). Случилось это в очень критический, наверное, переломный момент
моей жизни, когда распирала энергия и жажда деятельности, а эпоха, в которую
мы в то время жили, могла ведь направить все это по разным руслам. И хотя,
полагаю, что на сознательную подлость я и тогда не был способен, все же бог
весть как могли сказаться обстоятельства и сложности тех времен, не
встреться мне Вы, с Вашим большим чувством правды и справедливости, с Вашим
талантом и обаянием. И во всем, что я делал потом, расставшись с Вами,
всегда была доля Вашего влияния, воздействия на меня Вашей личности.
Поверьте, я очень далек от того, чтобы преувеличивать свои возможности и
сделанное мною, но все же мне иногда приходилось делать добрые человеческие
дела, которые в старости доставляют чувство внутреннего удовлетворения. Я не
знаю: сумел бы я сделать их или нет, если бы за душой не было встречи с Вами
и Вашего никогда не прекращавшегося влияния. Наверное, нет! И за это мое Вам
сердечное спасибо и мой низкий поклон ученика учителю..."
Жалко, смертельно жалко, что не дожил отец до сегодняшнего дня. Жаль не
только потому, что не суждено ему узнать посмертной судьбы его главной
книги, подержать в руках пахнущий типографской краской сигнальный экземпляр,
тронуть обложку с тиснеными словами "Брестская крепость".
Почти до самой смерти он оставался крепким, моторным человеком, а с его
"энергией и жаждой деятельности" он, я уверен в этом, жил бы вровень с нашим
удивительным и нелегким временем...
Константин Смирнов
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ГЕРОЯМ БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ
Дорогие мои друзья!
Эта книга - плод десятилетней работы над историей обороны Брестской
крепости: многих поездок и долгих раздумий, поисков документов и людей,
встреч и бесед с вами. Она окончательный итог этой работы.
О вас, о вашей трагической и славной борьбе еще напишут повести и
романы, поэмы и исторические исследования, создадут пьесы и кинофильмы.
Пусть это сделают другие. Быть может, собранный мной материал поможет
авторам этих будущих произведений. В большом деле стоит быть и одной
ступенькой, если эта ступенька ведет вверх.
Десять лет назад Брестская крепость лежала в забытых заброшенных
развалинах, а вы - ее герои-защитники - не только были безвестными, но, как
люди, в большинстве своем прошедшие через гитлеровский плен, встречали
обидное недоверие к себе, а порой испытывали и прямые несправедливости. Наша
партия и ее XX съезд, покончив с беззакониями и ошибками периода культа
личности Сталина, открыли для вас, как и для всей страны, новую полосу
жизни.
Сейчас Брестская оборона - одна из дорогих сердцу советских людей
страниц истории Великой Отечественной войны. Руины старой крепости над Бугом
почитаются как боевая реликвия, а вы сами стали любимыми героями своего
народа и повсюду окружены уважением и заботой. Многие из вас уже награждены
высокими государственными наградами, но и те, кто еще не имеет их, не
обижены, ибо одно звание "защитник Брестской крепости" равнозначно слову
"герой" и стоит ордена или медали.
Теперь в крепости есть хороший музей, где полно и интересно отражен ваш
подвиг. Целый коллектив научных сотрудников-энтузиастов занимается изучением
борьбы вашего легендарного гарнизона, выявляет новые ее подробности,
разыскивает еще неизвестных героев. Мне остается только почтительно уступить
дорогу этому коллективу, дружески пожелать ему успеха и обратиться к другому
материалу. В истории Отечественной войны до сих пор много неизученных "белых
пятен", нераскрытых подвигов, неведомых героев, которые ждут своих
разведчиков, и здесь может кое-что сделать даже один писатель, журналист,
историк.
С выходом в свет этой книги я передал музею крепости весь собранный за
десять лет материал и попрощался с темой обороны Бреста. Но вам, дорогие
друзья, хочется сказать не "прощайте", а "до свидания". У нас будет еще
много дружеских встреч, и я надеюсь всегда бывать как ваш гость на тех
волнующих традиционных торжествах, которые ныне проводятся в крепости каждые
пять лет.
До конца дней я буду гордиться тем, что моя скромная работа сыграла
какую-то роль в ваших судьбах. Но я обязан вам больше. Встречи с вами,
знакомство с вашим подвигом определили направление работы, которую я буду
вести всю жизнь, - поиски неизвестных героев нашей четырехлетней борьбы с
германским фашизмом. Я был участником войны и немало видел в те памятные
годы. Но именно подвиг защитников Брестской крепости как бы новым светом
озарил все виденное, раскрыл мне силу и широту души нашего человека,
заставил с особой остротой пережить счастье и гордость сознания
принадлежности к великому, благородному и самоотверженному народу,
способному творить даже невозможное. Вот за этот бесценный для литератора
подарок я низко кланяюсь вам, дорогие друзья. И если в своей литературной
работе мне удастся передать людям хоть частицу всего этого, я буду думать,
что не зря ходил по земле.
До свидания, до новых встреч, мои дорогие брестцы!
Всегда ваш С. С. Смирнов
1964 г.
Часть первая ЛЕГЕНДА СТАВШАЯ БЫЛЬЮ
В ранний предрассветный час 22 июня 1941 года ночные наряды и дозоры
пограничников, которые охраняли западный государственный рубеж Советской
страны, заметили странное небесное явление. Там, впереди, за пограничной
чертой, над захваченной гитлеровцами землей Польши, далеко, на западном крае
чуть светлеющего предутреннего неба, среди уже потускневших звезд самой
короткой летней ночи вдруг появились какие-то новые, невиданные звезды.
Непривычно яркие и разноцветные, как огни фейерверка - то красные, то
зеленые, - они не стояли неподвижно, но медленно и безостановочно плыли
сюда, к востоку, прокладывая свой путь среди гаснущих ночных звезд. Они
усеяли собой весь горизонт, сколько видел глаз, и вместе с их появлением
оттуда, с запада, донесся рокот множества моторов.
Этот рокот быстро нарастал, заполняя собою все вокруг, и наконец
разноцветные огоньки проплыли в небе над головой дозорных, пересекая
невидимую линию воздушной границы. Сотни германских самолетов с зажженными
бортовыми огнями стремительно вторглись в воздушное пространство Советского
Союза.
И, прежде чем пограничники, охваченные внезапной зловещей тревогой,
успели осознать смысл этого непонятного и дерзкого вторжения, предрассветная
полумгла на западе озарилась мгновенно взблеснувшей зарницей, яростные
вспышки взрывов, вздымающих к небу черные столбы земли, забушевали на первых
метрах пограничной советской территории, и все потонуло в тяжком
оглушительном грохоте, далеко сотрясающем землю. Тысячи германских орудий и
минометов, скрытно сосредоточенных в последние дни у границы, открыли огонь
по нашей пограничной полосе. Всегда настороженно-тихая линия
государственного рубежа сразу превратилась в ревущую, огненную линию
фронта...
Так началось предательское нападение гитлеровской Германии на Советский
Союз, так началась Великая Отечественная война советского народа против
немецко-фашистских захватчиков.
В это утро в один и тот же час военные действия начались на всем
пространстве западной границы СССР, протянувшейся на три с лишним тысячи
километров от Баренцева до Черного моря. После усиленного артиллерийского
обстрела, после ожесточенной бомбежки пограничных объектов без малого двести
германских, финских и румынских дивизий начали вторжение на советскую землю.
Фашистские войска принялись осуществлять так называемый план "Барбаросса " -
план похода против СССР, тщательно разработанный генералами гитлеровской
Германии.
Три мощные группы германских армий двинулись на восток. На севере
фельдмаршал Лееб направлял удар своих войск через Прибалтику на Ленинград.
На юге фельдмаршал Рунштедт нацеливал свои войска на Киев. Но самая сильная
группировка войск противника развертывала свои операции в середине этого
огромного фронта, там, где, начинаясь у пограничного города Бреста, широкая
лента асфальтированного шоссе уходит в восточном направлении - через столицу
Белоруссии Минск, через древний русский город Смоленск, через Вязьму и
Можайск к сердцу нашей Родины - Москве.
Гитлеровский фельдмаршал Теодор фон Бок, командовавший этой группой
армий "Центр", имел в своем распоряжении две полевые армии, а также две
мощные танковые группы генералов Гудериана и Гота. Словно два тяжелых
тарана, эти танковые массы должны были проломить оборону советских войск
севернее и южнее Бреста, прорваться далеко в наши тылы и, описывая две
широкие сходящиеся дуги, встретиться через несколько дней в Минске. Это
означало, что они отсекут и зажмут в кольцо наши дивизии, расположенные в
приграничных районах - между Минском и Брестом. Окружить и уничтожить
основные силы советских войск еще по правую сторону Днепра, близ границы, -
такова была задача, поставленная гитлеровским генеральным штабом перед
центральной группой своих армий. А затем должен был последовать новый рывок
к востоку - на Смоленск и дальше, к Москве. Противник рассчитывал, что,
прежде чем советское командование успеет сформировать в тылу и перебросить к
линии фронта новые дивизии взамен уничтоженных в боях за Днепром, немецкие
танки войдут в Москву и решат тем самым исход борьбы на советско-германском
фронте.
Уже два года шла в Европе вторая мировая война, и за это время
гитлеровская армия не знала поражений. Она разгромила Польшу, заняла Данию и
Норвегию, захватила Бельгию и Голландию, нанесла жестокое поражение
англо-французским войскам и покорила Францию. Совсем незадолго до нападения
на СССР армия Гитлера добилась крупных успехов в войне на Балканах и
оккупировала Грецию и Югославию. Воодушевленные всеми этими победами,
гитлеровские генералы были уверены в скором и успешном завершении своего
восточного похода. Все этапы этого похода были расписаны по дням, и накануне
войны германские офицеры на своих пирушках провозглашали тосты за победный
парад на Красной площади через четыре недели.
Первые дни войны, казалось, подтверждали правильность этих
самоуверенных предположений. События на фронте развивались как нельзя более
благоприятно для гитлеровской армии. Была достигнута полная внезапность
нападения, и советские войска в приграничных районах оказались захваченными
врасплох неожиданным ночным ударом врага. Германская авиация сумела в первые
же часы войны уничтожить на аэродромах и в парках большую часть наших
самолетов и танков. Поэтому господство в воздухе осталось за противником.
Немецкие бомбардировщики непрерывно висели над отступающими колоннами наших
войск, бомбили склады боеприпасов и горючего, наносили удары по городам и
железнодорожным узлам, а быстрые "мессершмитты" носились над полевыми
дорогами, преследуя даже небольшие группы бойцов, а то гоняясь и за
одиночными пешеходами, бредущими на восток.
На первый взгляд все шло по плану, разработанному в гитлеровской
ставке. Точно, как было предусмотрено, танки Гудериана и Гота 27 июня
встретились под Минском; фашисты овладели столицей Белоруссии и отрезали
часть наших войск. Через три недели после этого, 16 июля, передовые отряды
германской армии вступили в Смоленск. Здесь и там отступающие с тяжелыми
боями советские войска попадали в окружения, несли большие потери, и фронт
откатывался все дальше на восток. Берлинская печать уже трубила победу,
твердя, что Красная Армия уничтожена и в самое ближайшее время немецкие
дивизии вступят в Москву.
Но в эти же самые дни войны проявилось нечто вовсе не предусмотренное
планами гитлеровского командования. Итоги первых боев и сражений, несмотря
на успехи фашистских войск, невольно заставляли задумываться наиболее
дальновидных германских генералов и офицеров. Война на Востоке оказалась
совсем непохожей на войну на Западе. Противник здесь был иным, и его
поведение опрокидывало все привычные представления немецких военачальников и
их солдат.
Это началось от самой границы. Застигнутые врасплох, потерявшие большую
часть своей техники, столкнувшиеся с необычайно сильным, численно
превосходящим противником, советские войска тем не менее сопротивлялись с
удивительным упорством, и каждая, даже небольшая победа над ними добывалась
чересчур дорогой ценой. Отрезанные от своей армии, окруженные советские
части, которые по всем законам немецкой военной науки должны были бы
немедленно сложить оружие и сдаться в плен, продолжали драться отчаянно и
яростно. Даже рассеянные, расчлененные на мелкие группы, очутившиеся в
глубоком тылу наступающего противника и, казалось, неминуемо обреченные на
уничтожение, советские бойцы и командиры, не выпуская из рук оружия,
пробирались глухими лесами и болотами на восток, дерзко нападали по дороге
на обозы и небольшие колонны противника, с боем прорывались через линию
фронта и присоединялись к своим. Другие, оставаясь в тылу врага, создавали
вооруженные отряды и начинали ожесточенную партизанскую борьбу, в которую
постепенно все больше втягивались жители оккупированных гитлеровскими
войсками советских областей.
Это странное и необъяснимое упорство советских людей поражало и
тревожило многих немецких полководцев. Во всех прежних походах на Западе,
против кого бы ни сражались германские войска - будь то поляки или французы,
англичане или греки, - они имели перед собой привычную линию фронта. По ту
сторону этой линии был расстроенный, дезорганизованный отступлением
противник, силы которого все больше слабели и которого лишь предстояло
добить. Но все, что было позади, являлось уже прочно завоеванной, покоренной
землей.
Тут, в России, все было не так. Правда, по ту сторону линии фронта тоже
были отступающие, терпящие поражение войска. Но вопреки тому, что обычно
случалось во всех кампаниях на Западе, сила сопротивления этих войск не
уменьшалась, а возрастала по мере отступления в глубь страны, несмотря на
все тяжелые военные неудачи, которые выпали на их долю.
На фронте с каждым днем крепло сопротивление Красной Армии. Вслед за
упорными арьергардными боями в западных областях Белоруссии и на Березине
противнику пришлось испытать первые сильные контрудары наших войск в долгой
кровопролитной битве под Смоленском. Рядом с донесениями об одержанных
победах, о захвате больших пространств советской земли, о быстром
продвижении в глубь России на штабные столы как грозное и зловещее
предвестие будущего ложились перед германскими генералами отчеты и сводки с
цифрами огромных потерь, понесенных их войсками в этих первых боях, потерь,
отнюдь не предусмотренных планами фашистского командования.
Но и то пространство, которое лежало уже позади линии фронта, враг не
мог считать ни завоеванным, ни покоренным. Это пространство смело можно было
тоже назвать полем сражения, ибо здесь повсюду шла вооруженная борьба, то
явная, то скрытая, но всегда необычайно ожесточенная и упорная. Дрались
советские части, пробивающиеся из окружения, дрались сотни и тысячи мелких
групп, пробирающихся к фронту по тылам врага. И уже поднималось грозной и
неистребимой силой в густых лесах и непроходимых болотах Белоруссии
губительное для захватчиков всенародное партизанское движение, руководимое
подпольными организациями Коммунистической партии. Фронт фактически был
повсюду, куда ступила нога оккупанта, он простирался на сотни километров в
глубину от линии передовых отрядов немецко-фашистских войск до самой границы
СССР.
И все же положение было необычайно тяжелым, смертельно опасным для
нашей страны, для нашего народа. Потери фашистов, как бы велики они ни были,
пока что не успели заметно ослабить размаха немецкого наступления. Враг еще
обладал большим численным и техническим перевесом, он бешено рвался вперед.
Первые крупные победы поднимали боевой дух гитлеровских солдат и офицеров, в
руках германского командования были большие резервы, пополнявшие потери на
фронтах, а в тылу на армию Гитлера работала вся промышленность Западной
Европы, в достатке снабжая наступающие дивизии танками и самолетами, оружием
и боеприпасами.
Ведя тяжкую борьбу, советские войска под ударами врага отступали все
дальше к востоку. Земли Белоруссии, Украины, Прибалтики были захвачены
врагом. В руки гитлеровцев попали огромные богатства, созданные народом в
течение многих лет. Миллионы наших людей оказались под страшной властью
фашистов. И все ближе за спиной отступающих вставала Москва - сердце родной
страны.
Гнетущее, тяжелое чувство охватывало воинов, отходивших с оружием в
руках на восток. Каждый шаг назад болью отдавался в сердце; проходя через
города и деревни, нестерпимо стыдно было глядеть в глаза женщин и детей, с
немым вопросом, с надеждой и мольбою смотревших на своих защитников. С
каждым шагом назад все сильнее давило душу свинцовое ощущение неотвратимой и
грозной беды, нависшей над Родиной и народом, над родными и близкими людьми.
С каждым метром отданной врагу земли все горячей вскипала в сердце ненависть
к захватчикам. И все эти чувства - горечь и боль, стыд и раскаяние,
ненависть и тревога, - как в огненной печи, медленно и постепенно
переплавлялись в душе человека, образуя новый сплав особой твердости -
каменное упорство в бою, стальную решимость стоять насмерть и любой ценой
остановить врага. Так на горьких путях неудач и поражений возникала в
людских сердцах великая, непреклонная воля к победе.
Именно в эти черные, полные горечи дни отступления в наших войсках
родилась легенда о Брестской крепости. Трудно сказать, где появилась она
впервые, но, передаваемая из уст в уста, она вскоре прошла по всему
тысячекилометровому фронту от Балтики до причерноморских степей.
Это была волнующая легенда. Рассказывали, что за сотни километров от
фронта, в глубоком тылу врага, около города Бреста, в стенах старой русской
крепости, стоящей на самой границе СССР, уже в течение многих дней и недель
героически сражаются с врагом наши войска. Говорили, что противник, окружив
крепость плотным кольцом, яростно штурмует ее, но при этом несет огромные
потери, что ни бомбы, ни снаряды не могут сломить упорства крепостного
гарнизона и что советские воины, обороняющиеся там, дали клятву умереть, но
не покориться врагу и отвечают огнем на все предложения гитлеровцев о
капитуляции.
Неизвестно, как возникла эта легенда. То ли принесли ее с собой группы
наших бойцов и командиров, пробиравшиеся из района Бреста по тылам немцев и
потом пробившиеся через фронт. То ли рассказал об этом кто-нибудь из
фашистов, захваченных в плен. Говорят, летчики нашей бомбардировочной
авиации подтверждали, что Брестская крепость сражается. Отправляясь по ночам
бомбить тыловые военные объекты противника, находившиеся на польской
территории, и пролетая около Бреста, они видели внизу вспышки снарядных
разрывов, дрожащий огонь стреляющих пулеметов и текучие струйки трассирующих
пуль.
Однако все это были лишь рассказы и слухи. Действительно ли сражаются
там наши войска и что это за войска, проверить было невозможно: радиосвязь с
крепостным гарнизоном отсутствовала. И легенда о Брестской крепости в то
время оставалась только легендой. Но, полная волнующей героики, эта легенда
была очень нужна людям. В те тяжкие, суровые дни отступления она глубоко
проникала в сердца воинов, воодушевляла их, рождала в них бодрость и веру в
победу. И у многих, слышавших тогда этот рассказ, как укор собственной
совести, возникал вопрос: "А мы? Разве мы не можем драться так же, как они
там, в крепости? Почему мы отступаем?"
Бывало, что в ответ на такой вопрос, словно виновато подыскивая для
самого себя оправдание, кто-то из старых солдат говорил: "Все-таки крепость!
В крепости обороняться сподручнее. Стены, укрепления, пушек, наверно, много.
Вот и дерутся так долго".
Крепость! Это слово, казалось, говорило само за себя, как бы объясняя
долгую борьбу легендарного гарнизона. И лишь немногие из тех, что воевали на
фронте, знали, какова была эта Брестская крепость, и могли бы рассказать о
ней товарищам.
Что же за крепость стояла там, на границе, около Бреста? В самом ли
деле так неприступны были ее укрепления, в самом ли деле так грозны были ее
пушки?
Еще в далекие, древние времена в том месте, где в Западный Буг впадает
один из его притоков - небольшая речка Мухавец, на пологих холмах, покрытых
густыми зарослями береста, возникло славянское поселение под названием
Берестье. Впоследствии это поселение превратилось в довольно значительный и
укрепленный город, который, оказавшись сначала под властью Литвы, а потом -
Польши, стал называться Брестом или Брест-Литовском.
Город-крепость - постоянный объект борьбы между тремя сильными
государствами - русским, польским и литовским, на стыке которых он
находился, - такова историческая судьба Бреста на протяжении столетий. За
это время не раз появлялись под его стенами войска чужеземных завоевателей,
не однажды город подвергался грабежу и разрушениям, а его жители почти
поголовному истреблению.
В самом конце XVIII века эти земли снова вошли в состав России. После
Отечественной войны 1812 года царское правительство решило превратить Брест
в один из главных опорных пунктов русской армии в западных областях страны.
Так сто с лишним лет назад у слияния Мухавца с Бугом возникла нынешняя
Брестская крепость.
Русские военные инженеры, умело используя преимущества местности,
создали здесь укрепления, которые были действительно неприступными по тем
временам. Массивный земляной вал десятиметровой высоты оградил со всех
сторон крепостную территорию, протянувшись в длину на шесть с половиной
километров. В толще этого вала были устроены многочисленные казематы и
складские помещения, которые могли вместить запасы, необходимые для целой
армии. Там, где земляной вал не пролегал по берегу реки, у подножия его были
прорыты широкие рвы, заполненные водой из Буга и Мухавца. Эти рвы в
сочетании с естественными рукавами рек образовывали как бы четыре острова -
четыре укрепления, составляющие вместе Брестскую крепость.
Мухавец, который здесь течет прямо на запад, незадолго до впадения в
Буг разделяется на два рукава. Омываемый с севера и юга этими двумя
протоками, а с юго-запада самим Бугом, в центре крепостной территории лежит
небольшой возвышенный островок. Этот остров и стал цитаделью - центральным
ядром Брестской крепости.
В отличие от трех других частей крепости он не был обнесен земляным
валом. Зато по всей его внешней окружности тянулось одно непрерывное
двухэтажное строение из темно-красного кирпича - здание крепостных казарм,
образующее сплошное кольцо, или, как тогда говорили, "рондо".
Пятьсот казематов казарменного здания могли вместить гарнизон
численностью в двенадцать тысяч человек со всеми запасами, нужными для жизни
и боя этих войск на длительное время. Кроме того, под казармами находились
обширные подвалы, а еще ниже подвалов, как бы во втором глубинном этаже,
протянулась во все стороны сеть подземных ходов, которые не только соединяли
между собой различные участки Брестской крепости, но уходили на несколько
километров за пределы крепостной территории.
Толстые, полутораметровые стены казарм успешно могли противостоять
снарядам любого калибра. Надежно защищенные этими стенами, стрелки имели
возможность почти безнаказанно обстреливать наступающего неприятеля через
узкие прорези бойниц. Здесь и там на внешней стене казарм полукругом
выдавались вперед полубашни с такими же бойницами для флангового обстрела
атакующего противника. Двое ворот - Тереспольские и Холмские - в южной части
кольцевого здания и большие трехарочные ворота в северной его части
глубокими туннелями соединяли внутренний двор казарм с мостами, ведущими к
трем другим укрепленным секторам крепости.
Эти три укрепления прикрывали со всех сторон центральную часть -
цитадель. Два из них, так называемые Западный и Южный острова, защищали ее с
юга. Самое же обширное укрепление, занимавшее почти половину всей крепостной
площади, ограждало Центральный остров с севера, охватывая его словно большой
подковой, концы которой упирались в Буг и Мухавец.
Ядро крепости было защищено отовсюду. Прежде чем приблизиться к
крепостным казармам, осаждающий противник должен был овладеть по меньшей
мере одним из трех внешних укреплений. А каждое из этих укреплений,
окруженное валом и водой, со своими бастионами и равелинами, с прочными
укрытиями для солдат и орудий, со складами боеприпасов и снаряжения,
размещенными в глубине валов, тоже представляло собой настоящую крепость.
В 1842 году строительство было закончено, и над Брестской крепостью был
торжественно поднят военный флаг России. Можно было с уверенностью сказать
тогда, что над Западным Бугом встала поистине грозная твердыня - одна из
самых современных и мощных крепостей. Вопрос заключался лишь в том, надолго
ли она останется такой?
В войнах прошлого, когда борьбу вели сравнительно небольшие массы
войск, крепости играли очень важную роль. Крепость с сильным гарнизоном
могла остановить наступление целой армии противника. Неприятель, опасаясь
действий этого гарнизона в своем тылу, не решался пройти мимо, а вынужден
был предпринимать долгую и трудную осаду или блокировать крепость, выделив
для этого значительную часть своих сил. Случалось, что порою вся война
сводилась к борьбе за овладение теми или иными крепостями.
Фортификация - отрасль военно-инженерного искусства укрепления
местности в военных целях и, в частности, строительства крепостей. Эта
отрасль развивалась в постоянном и тесном взаимодействии с прогрессом
военной техники вообще. Особенно же сильное влияние на крепостное
строительство оказывало развитие артиллерии, и в известном смысле пушки не
только разрушали, но и создавали крепости.
Артиллерия властно диктовала инженерам свои требования. От калибра
снарядов, от их пробивной силы зависели толщина стен крепости и другие
особенности ее укреплений. Дальнобойность орудий во многом определяла
размеры крепостной территории. Чем дальше летели снаряды, тем дальше вперед
приходилось выносить внешние укрепления крепости, чтобы надежно обезопасить
от неприятельского огня ее центральное ядро - цитадель. Словом, с момента
появления первых пушек история крепостей, по существу, стала историей их
борьбы с артиллерией.
В середине прошлого века новая Брестская крепость вполне отвечала
требованиям военной техники того времени. Но уже несколько лет спустя
Крымская война и оборона Севастополя наглядно показали, что эта техника
двинулась дальше и что ни одна из существующих крепостей не может считаться
достаточно современной. А вскоре после этого произошла подлинная революция в
артиллерии, которая тотчас же повлияла на судьбу крепостей.
Наряду с прежними гладкоствольными пушками появились первые орудия с
нарезами в канале ствола. Это резко увеличило как дальнобойность артиллерии,
так и точность ее огня. Теперь любая крепость оказывалась уязвимой на всю
глубину своей территории: противник, подойдя к ее внешним валам, легко мог
обстреливать цитадель.
Военные инженеры принялись искать выход. И они вскоре нашли его, создав
так называемые фортовые крепости. Существующие крепости стали обносить
поясом фортов - отдельных укреплений, снабженных артиллерией и гарнизоном и
вынесенных на несколько километров за пределы внешнего крепостного вала.
Таким образом, вокруг крепости создавалось новое оборонительное кольцо -
форты своим огнем держали противника в отдалении и тем самым защищали
цитадель от артиллерийского огня.
Между тем нарезная артиллерия все больше совершенствовалась и
дальнобойность орудий росла. Наступило время, когда это кольцо фортов
оказалось недостаточным - центр крепости вновь был под угрозой обстрела.
Не оставалось ничего другого, как снова выдвинуть вперед оборонительные
позиции крепости. Вынесенный еще на несколько километров дальше, в
дополнение к первому возникает второй пояс таких же фортов. Впрочем, было
ясно, что и его хватит ненадолго: с появлением еще более дальнобойных пушек
та же проблема с неизбежностью встала бы опять.
Но к этому времени возникло другое обстоятельство, которое и решило
окончательно судьбу крепостей.
Эпоха империализма вывела на театры военных действий огромные,
многомиллионные массы войск. С ними уже ни в какое сравнение не могла идти
ни одна из армий прошлого, даже так называемая "великая армия" Наполеона,
которую французский полководец двинул в 1812 году на Москву. И как только
появились эти новые большие армии, крепости окончательно утратили свою
стратегическую роль. Они уже не могли служить серьезными препятствиями для
наступающих войск такой численности. Вражеские армии, вторгшиеся в страну,
просто проходили мимо крепостей, попутно блокируя их небольшой частью своих
сил и нисколько не задерживая своего наступления. Наоборот, крепости
оказывались теперь невыгодными для обороняющейся стороны - необходимость
содержать в них гарнизоны отвлекала часть войск от маневренной борьбы на
решающих участках фронта, способствовала ненужному дроблению сил. А если
добавить к этому неизмеримо возросшую огневую мощь артиллерии и появление
такого нового и сильного средства борьбы, как авиация, станет ясно, что
судьба крепостей была бесповоротно решена: они отжили свой век.
Первая мировая война застала Брестскую крепость в самом разгаре
строительства второго пояса фортов. Однако уже начальные месяцы войны на
Западном фронте, где немцы развивали мощное наступление против бельгийских и
французских войск, показали русскому командованию, что реконструкция
крепостей не спасет их. Самые мощные, самые современные крепости Бельгии и
Франции, такие, как Льеж, Намюр, Мобеж, были не в силах остановить или даже
надолго задержать наступление немецких войск и пали одна за другой в течение
нескольких дней.
Это было поучительно, и русское командование извлекло уроки из боев на
Западном фронте. Работы в Брестской крепости были прекращены, а ее гарнизон
и почти всю артиллерию отправили на фронт. В крепости остались лишь склады,
а сама она стала местом формирования резервных дивизий для фронта. Когда же
летом 1915 года немцы предприняли наступление на Восточном фронте и подошли
к Бресту, большая часть складов была вывезена, а войска, находившиеся в то
время в крепости, по приказу командования взорвали часть фортов и укреплений
и отошли без боя, оставив Брест противнику. С тех пор и до конца войны
Брестская крепость находилась в руках немцев, и именно здесь, в ее стенах, в
1918 году был подписан тяжелый для молодой Советской республики Брестский
мир.
После империалистической войны западнобелорусские области стали частью
Польши, и ее войска хозяйничали в Брестской крепости на протяжении двадцати
лет, вплоть до 1939 года, когда земли Западной Белоруссии вошли в состав
Белорусской Советской Социалистической Республики.
В Брестскую крепость пришли советские войска. Впрочем, эти старые
укрепления в наше время уже невозможно было считать крепостью. В век
авиации, танков, мощной артиллерии и тяжелых минометов, в век тротила и
тринитротолуола ни земляные валы, ни полутораметровые кирпичные стены не в
силах были устоять перед огневой мощью современной армии и не могли служить
сколько-нибудь существенным препятствием для наступающих войск. Но зато
казармы центральной цитадели и складские помещения, находившиеся в толще
валов, вполне можно было использовать для размещения воинских частей и
необходимых запасов. Именно в этом смысле, и только в этом смысле, как
казарма и склад. Брестская крепость еще продолжала оставаться военным
объектом.
Правда, наше командование решило построить на берегу Западного Буга
обширный укрепленный район, в который должна была войти и Брестская
крепость. Для этого предстояло переоборудовать некоторые крепостные форты,
соорудить здесь и там мощные бетонные доты с орудиями и пулеметами, устроить
противотанковые рвы и надолбы. В течение 1940-го и первой половины 1941 года
наши войска усиленно занимались этим строительством, но к началу войны
укрепленный район еще не был готов, доты стояли необорудованными, и почти
никакой роли в обороне Бреста и крепости эти незавершенные укрепления
сыграть не могли.
Даже весь внешний облик Брестской крепости был каким-то удивительно
невоенным. Земляные валы уже давно поросли травой и кустарником. Повсюду
огромные многолетние тополя высоко вздымали свои густые зеленые кроны. Вдоль
берега Мухавца и обводных каналов пышно росли сирень и жасмин, наполнявшие
весной пряным запахом всю крепость, и плакучие ивы низко склоняли ветви над
темной спокойной водой. Зеленые газоны, спортивные площадки, крепостной
стадион, аккуратные домики командного состава, дорожки, посыпанные песком,
яркие цветы на клумбах, посаженные заботливыми руками жен командиров,
звонкие голоса играющих тут и там детей - все это особенно в летнее время
придавало крепости совсем мирный облик. Если бы не часовые у туннелей
крепостных ворот, не обилие людей в красноармейской форме в крепостном
дворе, если бы не пушки, рядами стоявшие на бетонированных площадках, этот
зеленый уголок скорее можно было бы принять за парк, чем за военный объект.
Нет, в 1941 году Брестская крепость оставалась крепостью только по
названию. И если фронтовая легенда, о которой рассказано в предыдущей главе,
содержала правду, то стойкость крепостного гарнизона отнюдь нельзя было
объяснить мощью укреплений.
Но, может быть, многочисленным и сильным был сам гарнизон? Может быть,
там, за старыми валами и стенами крепости, находились войска, до зубов
вооруженные новейшей военной техникой и вполне готовые встретить первый удар
врага?
Весной 1941 года на территории Брестской крепости размещались части
двух стрелковых дивизий Красной Армии. Это были действительно стойкие,
закаленные, хорошо обученные войска, и они день ото дня продолжали
совершенствовать свою воинскую выучку в продолжительных и трудных походах,
на стрельбах, в постоянных занятиях, на учениях и маневрах.
Одна из этих дивизий - 6-я Орловская Краснознаменная - имела долгую и
славную боевую историю. Она была сформирована в декабре 1918 года в
Петрограде, в основном из рабочих Путиловского завода. В 1919 году она
получила крещение в боях против Юденича в районах Нарвы, Ямбурга и Гатчины.
А когда Юденич был разгромлен, частям дивизии поручили нести пограничную
службу на эстонской границе и вдоль побережья Балтики.
Но уже летом 1920 года ее полки погрузились в эшелоны и отправились на
Западный фронт. Там дивизия приняла участие в польском походе и в составе
наступавших частей Красной Армии достигла подступов к Варшаве.
С окончанием гражданской войны она была размещена в Орле и его
окрестностях и именно тогда получила наименование Орловской. А в декабре
1928 года 6-ю дивизию, отмечавшую свое десятилетие, Советское правительство
за боевые заслуги перед Родиной наградило орденом Красного Знамени.
Другая, 42-я стрелковая дивизия была сформирована в 1940 году во время
финской кампании и уже успела хорошо показать себя в боях на линии
Маннергейма. Многих ее бойцов и командиров правительство наградило за
доблесть и мужество орденами и медалями. Лучшим в этой дивизии считался 44-й
стрелковый полк, которым командовал недавно окончивший Академию имени М. В.
Фрунзе майор Петр Гаврилов. Доброволец 1918 года, участник гражданской
войны, коммунист почти с двадцатилетним партийным стажем, майор Гаврилов
обладал недюжинными организаторскими способностями, был мужественным,
волевым человеком, очень строгим и требовательным командиром, который с
большой настойчивостью обучал и воспитывал своих бойцов. Этому человеку в
дальнейшем суждено было сыграть выдающуюся роль в организации героической
обороны Брестской крепости.
Но если еще весной крепость была довольно густо населена войсками, то
уже в начале лета 1941 года полки обеих дивизий, артиллерийские и танковые
части были, как всегда, выведены в лагеря, расположенные в окрестностях
Бреста. Началась обычная летняя лагерная учеба, шли работы по сооружению
укрепленного района на берегу Западного Буга. В крепости остались лишь штабы
да дежурные подразделения от полков, большей частью одна-две роты.
Таким образом, в ночь на 22 июня 1941 года, когда началась война,
гарнизон Брестской крепости был очень небольшим и насчитывал в общей
сложности около двух полков пехоты. Если вдобавок учесть, что все это были
мелкие подразделения от разных частей, да еще разбросанные по всей
крепостной территории и не представлявшие в целом единого слаженного
войскового организма, станет понятным, насколько трудной в этих условиях
была оборона. Что же касается артиллерии и танков, то их оставалось в
крепости совсем мало, и к тому же часть машин и пушек с вечера была
разобрана и оставлена так до утра в связи с назначенным на воскресенье
смотром боевой техники.
Гитлеровское командование располагало сведениями о численности
гарнизона, оставшегося в крепости. И фельдмаршал Клюге, который командовал
4-й немецкой армией, наступавшей на Брест, надеялся овладеть цитаделью в
первые же часы боев. Чтобы вернее обеспечить этот успех, он решил создать
здесь подавляющее превосходство в силах. В приграничную полосу напротив
Брестской крепости был выдвинут целый армейский корпус генерала Шрота - три
свежие пополненные пехотные дивизии, из которых одна - 45-я дивизия -
когда-то первой вошла в горящую Варшаву и в побежденный Париж и пользовалась
в германской армии славой одного из лучших соединений, заслужив не раз
личное одобрение Гитлера. Этой дивизии теперь предстояло нанести главный
удар по Брестской крепости.
Вся корпусная артиллерия Шрота с многочисленными приданными ему
артиллерийскими и минометными частями была заранее подтянута к крепости и
замаскирована в густых зарослях левого берега Буга. Германские генералы были
уверены, что уже один этот мощный и неожиданный огневой удар в сочетании с
усиленной бомбежкой с воздуха должен будет сломить дух крепостного гарнизона
и пехоте, которая бросится в атаку после артиллерийской подготовки,
останется лишь взять в плен ошеломленных и подавленных русских солдат.
У противника было более чем десятикратное превосходство в силах. Это
превосходство возрастало во много раз благодаря полной внезапности
предательского ночного нападения.
С давних времен германская военщина делала ставку на короткую войну, на
так называемую "одноактную победу", достигнутую одним решительным и
смертельным для противника ударом. Клаузевиц, Мольтке, Шлиффен, все
создатели немецкой военной доктрины мечтали о такой быстротечной войне, и на
протяжении десятков лет германский генеральный штаб разрабатывал свои
военные планы, исходя из подобной "мгновенной" победы над будущими
противниками.
При этом важнейшее значение придавалось внезапности нападения, в
которой немецкие военные теоретики видели ключ к достижению быстрой победы в
войне.
Гитлеровские генералы были прямыми наследниками и верными
продолжателями теоретиков агрессивного германского милитаризма. Теория
"блицкрига" - молниеносной войны - стала краеугольным камнем всей их
деятельности и легла в основу всех многочисленных захватнических планов,
которые они не только разрабатывали в тиши кабинетов, но и пытались, не без
успеха, практически осуществлять на полях сражений Европы.
"План Барбаросса " тоже был планом молниеносной, скоротечной войны, и
внезапность нападения составляла один из главных его элементов. Заключив с
Советским Союзом договор о ненападении, усыпляя бдительность советских людей
миролюбивыми заверениями, гитлеровская Германия в глубокой тайне готовила
свое злодейское нападение.
Скрытно, главным образом под покровом ночной темноты, выдвигались к
границе пехотные и танковые дивизии, артиллерия. По ночам в приграничной
полосе устанавливались орудия и танки, тщательно замаскированные
кустарником. Оживилась тайная гитлеровская агентура в пограничных районах
Советского Союза. Фашистская разведка то и дело перебрасывала через наш
государственный рубеж шпионов и диверсантов.
В районе Бреста гитлеровские агенты действовали особенно активно. В
последние дни перед войной наши пограничники нередко задерживали здесь
шпионов. 21 июня вечером в городе и даже в крепости появились немецкие
диверсанты, переодетые в форму советских бойцов и командиров и хорошо
говорившие по-русски. Часть из них была якобы переброшена через границу в
товарном поезде с грузами, который немцы подали накануне воины на станцию
Брест в счет поставок Германии по торговому договору с Советским Союзом. Под
покровом ночи эти диверсанты выводили из строя линии электрического
освещения, обрезали телефонные и телеграфные провода в городе и крепости, а
с первыми залпами войны принялись действовать в нашем тылу.
Но как бы скрытно ни проводил враг свои приготовления, они не могли
остаться совершенно незамеченными. О сосредоточении германских войск близ
границы сообщала наша разведка. Пограничники, наблюдавшие за прирубежной
полосой, доносили, что с каждой ночью в левобережных зарослях поймы
Западного Буга появляются все новые, тщательно замаскированные немецкие
орудия.
Сведения о замыслах гитлеровцев приходили и другими путями. По ту
сторону Буга жители приграничных польских деревень пристально наблюдали за
накоплением немецких войск у государственного рубежа Советского Союза.
Иногда германские офицеры и солдаты открыто говорили полякам о предстоящем
нападении на СССР. И многие местные жители - настоящие друзья нашей страны -
обеспокоенно думали о том, как бы предупредить советское командование о
готовящейся войне. Несколько раз смелые польские крестьяне с риском для
жизни переплывали Буг и предупреждали пограничников о намерениях фашистского
командования.
Все эти сообщения немедленно передавались пограничниками в Москву и
докладывались лично Берия, занимавшему тогда пост Народного комиссара
внутренних дел. Но в ответ на эти тревожные вести всегда следовал один и тот
же стандартный приказ: "Усилить наблюдение и не поддаваться на провокации ".
Словом, все это позволяло врагу в значительной степени осуществить
внезапность своего нападения.
Неожиданность первого мощного удара, большое превосходство в силах,
полная отмобилизованность и готовность к борьбе уже закаленных в боях войск
Гитлера - эти обстоятельства давали фашистской армии неоспоримые
преимущества. И именно здесь, на маленьком участке фронта около Брестской
крепости, эти преимущества сказались в полной мере. Особенно большим здесь
был численный и технический перевес врага, и как раз тут была достигнута
полнейшая внезапность нападения.
Итак, в ночь начала войны в Брестской крепости был совсем
незначительный и разрозненный гарнизон, не имевший к тому же достаточного
вооружения и боевой техники и вдобавок застигнутый врагом врасплох. Значит,
дело было не в численности, не в оснащенности войск, не в их боевой
готовности. Значит, если фронтовая легенда о Брестской крепости была
правдой, оставалось только одно возможное объяснение того, почему так долго
и успешно сопротивлялся гарнизон. Его удивительная стойкость могла иметь
только одну причину - героическое упорство, воинское мужество и боевое
мастерство самих защитников крепости. Видимо, крепче земляных и каменных
укреплений, грознее самой мощной боевой техники оказались наши люди -
советские воины. И слово "крепость" в этой легенде надо было понимать не в
прямом, а скорее в переносном смысле. Речь шла о крепости духа этих людей, о
крепости воли тех, кто принял на себя этот первый страшный удар врага.
Но кто знал тогда, есть ли правда в этой легенде? Не была ли она просто
красивым героическим вымыслом, который создала чья-то богатая фантазия, быть
может, для того, чтобы поднять дух, подбодрить людей в тот тяжелый период
поражений и неудач?
Только время могло ответить на этот вопрос. И оно ответило.
Прошло девять месяцев с начала войны. Остались позади трудные дни
первых неудач и поражений. Враг был остановлен на ближних подступах к
Москве, и зимою Красная Армия нанесла ему здесь мощный удар, разгромив и
отбросив на запад войска противника. Почти одновременно гитлеровская армия
потерпела поражения на севере и на юге - под Тихвином и Ростовом. Зимой и
весной 1942 года на ряде участков фронта инициатива перешла к советским
войскам.
В неослабевающем напряжении этой борьбы, в цепи тяжких битв, среди
новых суровых испытаний поблекла в памяти людей и, казалось, навсегда ушла в
прошлое фронтовая легенда о крепости над Бугом, родившаяся в первые месяцы
войны. И вдруг совершенно неожиданно люди снова вспомнили о Брестской
крепости, и старая легенда сразу превратилась в волнующую героическую быль.
В феврале 1942 года на одном из участков фронта в районе Орла наши
войска разгромили-45-ю пехотную дивизию противника. При этом был захвачен
архив штаба дивизии. Разбирая документы, захваченные в немецком архиве, наши
офицеры обратили внимание на одну весьма любопытную бумагу. Этот документ
назывался "Боевое донесение о занятии Брест-Литовска", и в нем день за днем
гитлеровцы рассказывали о ходе боев за Брестскую крепость.
Вопреки воле немецких штабистов, которые, естественно, старались
всячески превознести действия своих войск, все факты, приводимые в этом
документе, говорили об исключительном мужестве, о поразительном героизме, о
необычайной стойкости и упорстве защитников Брестской крепости. Как
вынужденное невольное признание врага звучали последние заключительные слова
этого донесения.
"Ошеломляющее наступление на крепость, в которой сидит отважный
защитник, стоит много крови, - писали штабные офицеры противника. - Эта
простая истина еще раз доказана при взятии Брестской крепости. Русские в
Брест-Литовске дрались исключительно настойчиво и упорно, они показали
превосходную выучку пехоты и доказали замечательную волю к сопротивлению".
Таково было признание врага.
Это "Боевое донесение о занятии Брест-Литовска" было переведено на
русский язык, и выдержки из него опубликованы в 1942 году в газете "Красная
звезда ". Так, фактически из уст нашего врага, советские люди впервые узнали
некоторые подробности замечательного подвига героев Брестской крепости.
Легенда стала былью.
Прошло еще два года. Летом 1944 года, во время мощного наступления
наших войск в Белоруссии, Брест был освобожден. 28 июля 1944 года советские
воины впервые после трех лет фашистской оккупации вошли в Брестскую
крепость.
Почти вся крепость лежала в развалинах. По одному виду этих страшных
руин можно было судить о силе и жестокости происходивших здесь боев. Эти
груды развалин были полны сурового величия, словно в них до сих пор жил
несломленный дух павших борцов 1941 года. Угрюмые камни, местами уже
поросшие травой и кустарником, избитые и выщербленные пулями и осколками,
казалось, впитали в себя огонь и кровь былого сражения, и людям, бродившим
среди развалин крепости, невольно приходила на ум мысль о том, как много
видели эти камни и как много сумели бы рассказать, если бы произошло чудо и
они смогли заговорить.
И чудо произошло! Камни вдруг заговорили! На уцелевших стенах
крепостных строений, в проемах окон и дверей, на сводах подвалов, на устоях
моста стали находить надписи, оставленные защитниками крепости. В этих
надписях, то безымянных, то подписанных, то набросанных второпях карандашом,
то просто нацарапанных на штукатурке штыком или пулей, бойцы заявляли о
своей решимости сражаться насмерть, посылали прощальный привет Родине и
товарищам, говорили о преданности народу и партии. В крепостных руинах
словно зазвучали живые голоса безвестных героев 1941 года, и солдаты 1944
года с волнением и сердечной болью прислушивались к этим голосам, в которых
были и гордое сознание исполненного долга, и горечь расставания с жизнью, и
спокойное мужество перед лицом смерти, и завет о мщении.
"Нас было пятеро: Седов, Грутов И., Боголюбов, Михайлов, Селиванов В.
Мы приняли первый бой 22.VI.1941. Умрем, но не уйдем!" - было написано на
кирпичах наружной стены близ Тереспольских ворот.
В западной части казарм в одном из помещений была найдена такая
надпись: "Нас было трое, нам было трудно, но мы не пали духом и умрем как
герои. Июль. 1941".
В центре крепостного двора стоит полуразрушенное здание церковного
типа. Здесь действительно была когда-то церковь, а впоследствии, перед
войной, ее переоборудовали в клуб одного из полков, размещенных в крепости.
В этом клубе, на площадке, где находилась будка киномеханика, на штукатурке
была выцарапана надпись: "Нас было трое москвичей - Иванов, Степанчиков,
Жунтяев, которые обороняли эту церковь, и мы дали клятву: умрем, но не уйдем
отсюда. Июль. 1941".
Эту надпись вместе со штукатуркой сняли со стены и перенесли в
Центральный музей Советской Армии в Москве, где она сейчас хранится. Ниже,
на той же стене, находилась другая надпись, которая, к сожалению, не
сохранилась, и мы знаем ее только по рассказам солдат, служивших в крепости
в первые годы после войны и много раз читавших ее. Эта надпись была как бы
продолжением первой: "Я остался один, Степанчиков и Жунтяев погибли. Немцы в
самой церкви. Осталась последняя граната, но живым не дамся. Товарищи,
отомстите за нас!" Слова эти были выцарапаны, видимо, последним из трех
москвичей - Ивановым.
Заговорили не только камни. В Бресте и его окрестностях, как оказалось,
жили жены и дети командиров, погибших в боях за крепость в 1941 году. В дни
боев эти женщины и дети, застигнутые в крепости войной, находились в
подвалах казарм, разделяя все тяготы обороны со своими мужьями и отцами.
Сейчас они делились воспоминаниями, рассказывали много интересных
подробностей памятной обороны.
И тогда выяснилось удивительное и странное противоречие. Немецкий
документ, о котором я говорил, утверждал, что крепость сопротивлялась девять
дней и пала к 1 июля 1941 года. Между тем многие женщины вспоминали, что они
были захвачены в плен только 10, а то и 15 июля, и когда гитлеровцы выводили
их за пределы крепости, то на отдельных участках обороны еще продолжались
бои, шла интенсивная перестрелка. Жители Бреста говорили, что до конца июля
или даже до первых чисел августа из крепости слышалась стрельба, и
гитлеровцы привозили оттуда в город, где был размещен их армейский
госпиталь, своих раненых офицеров и солдат.
Таким образом, становилось ясно, что немецкое донесение о занятии
Брест-Литовска содержало заведомую ложь и что штаб 45-й дивизии противника
заранее поспешил сообщить своему высшему командованию о падении крепости. На
самом же деле бои продолжались еще долго.
Правда, прямых доказательств этого на первых порах не было. Но вот в
1950 году научный сотрудник московского музея, исследуя помещения западных
казарм, нашел еще одну надпись, выцарапанную на стене. Надпись эта была
такой: "Я умираю, но не сдаюсь. Прощай, Родина!" Подписи под этими словами
не оказалось, но зато внизу стояла совершенно ясно различимая дата - "20
июля 1941 года". Так удалось найти прямое доказательство того, что крепость
продолжала сопротивление еще на 29-й день войны, хотя очевидцы стояли на
своем и уверяли, что бои шли больше месяца.
После войны в крепости производили частичную разборку развалин и при
этом под камнями нередко находили останки героев, обнаруживали их личные
документы, оружие. Останки героев торжественно предавали земле на брестском
гарнизонном кладбище, а их оружие и документы становились экспонатами наших
музеев.
Так, в 1949 году в цитадели при разборке развалин Тереспольской башни
под камнями были найдены останки защитника крепости молодого лейтенанта
Алексея Наганова. В кармане полуистлевшей гимнастерки сохранился его
комсомольский билет, который дал возможность установить личность погибшего.
Рядом с Нагановым лежал его пистолет. В обойме оружия осталось три
патрона. Четвертый патрон был в канале ствола, а курок пистолета стоял на
боевом взводе, свидетельствуя о том, что отважный комсомолец погиб сражаясь.
Жители Бреста с почестями похоронили останки лейтенанта, и именем Алексея
Наганова была названа одна из улиц города.
В ноябре 1950 года под развалинами одного из участков казарм был
обнаружен так называемый "Приказ э 1", вернее его остатки. Это были три
обрывка бумаги, второпях исписанные карандашом, - боевой приказ, который 24
июня 1941 года набросали командиры, возглавлявшие оборону центральной
крепости. "Приказ э 1", по существу, остался до настоящего времени
единственным документом, относящимся к Брестской обороне, которым
располагают историки. Из этого приказа мы впервые узнали фамилии
руководителей обороны центральной цитадели: полкового комиссара Фомина,
капитана Зубачева, старшего лейтенанта Семененко и лейтенанта Виноградова.
Несколько позже удалось установить, что не все участники обороны
Брестской крепости погибли, а кое-кто из них остался в живых. Эти люди, в
большинстве своем тяжело раненные или контуженные, попали во вражеский плен
и перенесли все ужасы фашистских концлагерей. Некоторым из них
посчастливилось бежать из плена, и они сражались в отрядах партизан, а потом
в рядах Советской Армии. Теперь они вспоминали отдельные эпизоды обороны,
рассказывали о том, как шла борьба, называли фамилии своих боевых товарищей.
Картина начала проясняться.
Вскоре после войны в газетах и журналах появились первые статьи,
посвященные обороне Брестской крепости. К сожалению, материал тогда был еще
весьма скуден, известно об обстоятельствах обороны было очень мало. Поэтому
в этих статьях, как выяснилось потом, содержались ошибки и неточности.
Одним из первых обратился к теме героической обороны Брестской крепости
наш известный художник-баталист П. А. Кривоногов. В 1950 году он поехал в
Брест, длительное время жил в крепости, беседовал с очевидцами боев, делал
многочисленные этюды и наброски. Год спустя появилась его талантливая и
сейчас широко известная картина "Защитники Брестской крепости". Нужно
сказать, что на этом полотне, где изображен момент боя у Тереспольских ворот
цитадели, тема героической обороны получила яркое и правдивое воплощение.
Многие участники боев за крепость, которых впоследствии удалось найти, не
раз говорили мне, что они не могут без большого волнения смотреть эту
картину и что художник сумел глубоко проникнуть в существо событий и хорошо
передать напряженность борьбы и героический дух памятной обороны.
Потом появилась пьеса белорусского драматурга Константина Губаревича
"Брестская крепость", которая до сих пор идет на сцене ряда театров. И все
же следует признаться, что мы долгое время мало знали об обстоятельствах
боев за Брестскую крепость.
Так, во всяком случае, было до 1954 года, когда у меня возник замысел
написать книгу о Брестской обороне. В обращении к этой теме была и
закономерность и известная случайность. Закономерность заключалась в том,
что я уже несколько лет писал о событиях Великой Отечественной войны, только
недавно закончил свою последнюю книгу "Сталинград на Днепре" - о
Корсунь-Шевченковской битве - и искал новую тему, к которой я мог бы
обратиться после этой моей работы.
Я уже начал подумывать о том, чтобы написать книгу, посвященную обороне
городов-героев Одессы и Севастополя, как вдруг один случайный разговор
заставил меня изменить свои планы.
Однажды ко мне пришел мой товарищ, писатель Герман Нагаев. Он
расспросил меня, над чем я собираюсь работать в дальнейшем, и вдруг сказал:
- Вот написали бы вы книжку про оборону Брестской крепости. Это был
необычайно интересный эпизод войны.
И тогда я вспомнил, что год или два назад мне попал на глаза очерк
писателя М. Л. Златогорова о героической обороне Брестской крепости. Он был
напечатан в "Огоньке", а потом помещен в одном сборнике, выпущенном в
Военном издательстве Министерства обороны СССР. После разговора с Нагаевым я
разыскал у себя этот сборник и снова перечитал очерк Златогорова.
Должен сказать, что тема Брестской крепости как-то сразу захватила
меня. В ней ощущалось, присутствие большой и еще не раскрытой тайны,
открывалось огромное поле для изысканий, для нелегкой, но увлекательной
исследовательской работы. Чувствовалось, что эта тема насквозь проникнута
высоким человеческим героизмом, что в ней как-то особенно ярко проявился
героический дух нашего народа, нашей армии. И я начал работу.
Литератору, который берется за историческую тему, приходится сначала
обращаться к печати, перечитывая все, что содержится по интересующему его
вопросу в книгах, газетах, журналах. Я прежде всего изучил статьи, которые
были в свое время помещены в белорусской печати. Писал их один партийный
работник Белоруссии, бывший секретарь Брестского обкома партии Н. И.
Красовский. После войны он снова приехал работать в Брест и тогда начал
записывать воспоминания некоторых участников и очевидцев обороны крепости,
послужившие материалом для его статей.
Статьи Красовского содержали лишь самые общие сведения о событиях в
крепости, в них упоминалось лишь несколько фамилий погибших героев обороны,
и, как впоследствии выяснилось, не все в них было фактически верным. Но
отправной точкой они могли послужить.
Я обратился снова к очерку Златогорова. Этот очерк я опять внимательно
проштудировал, а потом позвонил его автору Михаилу Львовичу Златогорову и
спросил, не может ли он передать мне те материалы, которые остались у него
после поездки в Брест.
Златогоров ответил, что материалов было очень мало и все, что он тогда
собрал, целиком вошло в написанный им очерк. Но он тут же вспомнил, что,
после того как в 1952 году этот очерк был напечатан в "Огоньке", один из
участников обороны Брестской крепости вскоре прислал в редакцию журнала свое
письмо. Он уже забыл фамилию этого человека, но сказал, что пороется в своем
архиве, где должна храниться копия письма, и если найдет ее, то передаст
мне.
Изучив весьма немногочисленные печатные источники, я обратился к
источникам музейным, и прежде всего, конечно, к материалам, которые хранятся
в крупнейшем нашем военном музее - в Центральном музее Советской Армии в
Москве. Я пришел туда, посмотрел экспонаты, выставленные в залах музея, а
затем познакомился со всеми документами, которые хранятся в его фондах.
К сожалению, и там нужного мне материала оказалось очень немного.
Естественно, что чисто музейные экспонаты меня интересовали меньше, чем
всевозможные документы, относящиеся к обороне крепости, а таких документов,
по существу, не было.
Но все же в фондах музея я нашел два или три интересных письма бывшего
участника обороны Александра Филя, который до войны служил в крепости
писарем в штабе полка, а теперь находился в Якутии и работал там на
Алданских золотых приисках.
В своих письмах Филь подробно освещал события первых дней обороны на
одном из участков Брестской крепости, сообщал кое-что о своих боевых
товарищах, командирах. Он, например, рассказывал о том, как в самом начале
войны, когда крепость была внезапно разбужена грохотом канонады, когда
кругом рвались снаряды и бомбы и люди, неожиданно проснувшиеся среди огня и
смерти, не могли в первый момент не поддаться известной растерянности, - как
в это самое время полковой комиссар Ефим Фомин, оказавшийся в расположении
своей части, принял на себя командование подразделениями, которые находились
в центральной крепости. Комиссар собрал и организовал бойцов и тут же
поручил заместителю политрука Самвелу Матевосяну возглавить первую
контратаку. Это был первый серьезный удар по противнику - Матевосян и его
бойцы уничтожили отряд автоматчиков, прорвавшийся в центр цитадели. С этого
удара, собственно говоря, и начинается героическая оборона Брестской
крепости.
Филь писал, что вскоре Матевосян был тяжело ранен, отнесен в подвалы
крепости вместе с другими ранеными и там погиб. В дальнейших боях Филь
сражался рядом с руководителями обороны - полковым комиссаром Фоминым и
капитаном Зубачевым, который на третий день войны принял на себя
командование всеми подразделениями, сражавшимися в центре крепости.
Однако, к моему огорчению, в музее мне сказали, что Филь прислал свое
последнее письмо в 1952 году и с тех пор перестал отвечать на все запросы.
Казалось, эта первая ниточка безнадежно оборвалась. Я попробовал ее
восстановить и написал Филю два письма, но не получил ответа ни на первое,
ни на второе.
Тем временем М. А. Златогоров не забыл своего обещания и вскоре
позвонил мне, сообщив, что он нашел в своих архивах копию письма,
присланного в журнал "Огонек". Мы встретились с ним, и он передал мне это
письмо. Каково же было мое удивление, когда я увидел на листке подпись:
"Самвел Матевосян", тот самый, о котором писал в своем письме Александр
Филь. Здесь же, в письме, был и его нынешний адрес. Он жил в Ереване,
работал в качестве инженера-геолога и возглавлял изыскательскую
геологическую партию, занимавшуюся разведкой полезных ископаемых в горах
Армении.
Я написал Матевосяну по этому адресу, запрашивая его, будет ли он летом
1954 года в Ереване, с тем чтобы я мог приехать туда к нему и подробно
записать его воспоминания об обороне крепости. Отослав письмо, я стал ждать
ответа.
Прошла неделя, другая, месяц - ответа не было. Тогда я написал в Ереван
одной своей знакомой, армянской писательнице Норе Адамян, прося ее зайти на
квартиру к Матевосяну и узнать, не переехал ли он куда-нибудь в другое
место.
Вскоре я получил ответ от Н. Г. Адамян. Оказалось, что Матевосян живет
на прежнем месте, - она была у него и виделась с ним. Его долгое молчание
объяснялось тем, что Матевосян последнее время находился в горах со своей
экспедицией и поэтому не мог мне своевременно ответить.
Вслед за тем пришло письмо от самого Матевосяна. Он сообщил мне, что
ждет моего приезда.
Первого августа 1954 года я приехал в Ереван и увиделся с Матевосяном.
Он оказался плотным, приземистым, крепко сколоченным человеком с наголо
остриженной головой, с очень живыми карими глазами, быстрый, энергичный,
порывистый в движениях.
Мы с ним тут же с увлечением начали говорить о событиях в крепости. Но
потом Матевосян спохватился и сказал, что поскольку сегодня воскресенье, то
следует отложить все деловые разговоры на завтра, а сейчас он предлагает
поехать за несколько десятков километров от Еревана, туда, где в горах лежит
знаменитое озеро Севан, и там искупаться.
На Севан мы поехали на машине втроем, вместе с непосредственным
начальником Матевосяна - управляющим геологическим трестом, в котором он
работал, - старым коммунистом и видным армянским хозяйственником Е. М.
Арутюняном. И вот когда там, на пляже, под жгучим горным солнцем мы все трое
разделись, я обратил внимание на тело Матевосяна. Оно было сплошь иссечено
рубцами боевых ран.
Боевой да и весь жизненный путь Матевосяна заслуживает того, чтобы о
нем рассказать подробно.
Он был выходцем из большой и бедной армянской семьи, бежавшей в
Советскую Армению из области Каре, захваченной турками в годы гражданской
войны. Советская власть дала ему возможность получить высшее образование -
Матевосян учился в Институте цветных металлов и золота в Москве и в 1936
году стал инженером.
На всю жизнь со студенческих лет запомнилась ему короткая беседа с
Серго Орджоникидзе, который в то время занимал пост Народного комиссара
тяжелой промышленности СССР. Собрав в своем кабинете группу
студентов-дипломников, нарком спросил их, где они собираются работать после
окончания института. И когда Матевосян сказал, что он намерен вернуться к
себе на родину - в Армению, Орджоникидзе горячо одобрил его замысел и
объяснил, что народному хозяйству страны особенно нужны молодые инженеры в
братских республиках, где предстоит быстрое развитие промышленности.
Матевосян выполнил свое намерение. В 1939 году он уже работал
начальником группы рудников Кафанского комбината в Армении. В это время
произошли известные события на реке Халхин-Гол, где войска
империалистической Японии напали на дружественную нам Монгольскую Народную
Республику, и партия обратилась к комсомольцам с призывом вступать в ряды
Красной Армии.
В числе первых молодых кафанцев, откликнувшихся на этот призыв, был
горный инженер Самвел Матевосян. И той же осенью под звуки оркестра и
комсомольских песен из Кафана отправился эшелон - несколько сот молодых
рабочих, инженеров и служащих рудника ехали добровольцами в армию. Через
весь Кавказ, через степи Дона и Украины, через бескрайние русские поля,
через густые леса Белоруссии шел эшелон. Местом его назначения оказалась
последняя станция у западной границы Советского Союза - город Брест, совсем
недавно ставший советским.
Там, в Бресте, Матевосян и его товарищи начали свою военную службу.
Молодой инженер сразу показал себя старательным, дисциплинированным бойцом.
Хороший спортсмен, он уже имел необходимую физическую закалку и легко
переносил все трудности воинской учебы - дальние походы, стремительные
многокилометровые броски, ночные учения, всю суровую и напряженную жизнь
солдата. Политически развитый, образованный человек, он вскоре завоевал
среди товарищей настоящее уважение, подлинный авторитет вожака молодежи.
Матевосяну присвоили звание заместителя политрука, а в 1940 году он был
принят в ряды партии.
Война, как я уже говорил, застала его в крепостных казармах. Уже в
первый день он был дважды ранен. Сначала пуля немецкого автоматчика,
выстрелившего почти в упор, рассекла ему кожу на голове. Потом гитлеровский
офицер, с которым Матевосян схватился врукопашную, изрезал ему кинжалом
спину. Но это были легкие раны, и комсорг, перевязав их, продолжал сражаться
бок о бок с бойцами.
На третий день, когда Матевосян с товарищами отбивал атаку врага у
трехарочных ворот, осколок немецкого снаряда вырвал ему часть бедра.
Матевосяна в тяжелом состоянии перенесли в крепостной подвал, и там спустя
много дней, будучи без сознания, он был захвачен фашистами в плен.
Гитлеровцы отправили его в лагерь для военнопленных, который они
организовали в Южном военном городке Бреста. В этом лагере, где ежедневно
умирали сотни людей, тем не менее был свой госпиталь, в котором наши же
военнопленные врачи лечили раненых бойцов и командиров. Матевосян пробыл там
три месяца и, как только рана его немного зажила и он смог ходить, сейчас же
начал готовить побег.
Глубокой осенью 1941 года шестеро пленных бойцов и командиров,
переодевшись в гражданскую одежду, ночью подползли под колючую проволоку,
ограждавшую лагерь, и ушли в окрестные леса. Вскоре после этого Матевосян
оказался в рядах партизанского отряда, который действовал на территории
Западной Белоруссии и Западной Украины. Он участвовал в боевых операциях
партизан и во время одной стычки с гитлеровцами был снова тяжело ранен.
Уходя от карателей, партизаны оставили его до выздоровления в
украинской деревне, в крестьянской семье. Там Матевосян поправился; потом
ему пришлось скрываться от полицаев, и в конце концов он пришел в город
Луцк, где устроился работать в артель по ремонту обуви, так как когда-то
знал немного сапожное ремесло.
Он вскоре же принял участие в деятельности луцких подпольщиков. А когда
в начале 1944 года Советская Армия подошла к Луцку, подпольщики подняли
восстание в центральных кварталах, дезорганизовали этим оборону противника и
помогли нашим войскам быстрее овладеть городом.
После этого Матевосян был направлен на офицерские курсы, вскоре
закончил их и снова вернулся на фронт уже в звании лейтенанта и в должности
командира гвардейской штурмовой роты.
Больше года Матевосян сражался на фронте, пройдя с этой гвардейской
ротой славный боевой путь. Он был еще трижды ранен, получил два ордена -
Отечественной войны и Красной Звезды, участвовал в штурме Берлина и закончил
войну, расписавшись на стене Рейхстага.
После войны он демобилизовался и уехал домой, в Армению, вернувшись к
своей работе по специальности.
В Ереване мы с Матевосяном напряженно работали в течение нескольких
дней; я подробно записывал его воспоминания. И вот во время этих бесед у нас
возникла мысль побывать вдвоем в Брестской крепости. Там, на месте,
Матевосян смог бы гораздо лучше вспомнить обстоятельства обороны и наглядно
показать мне, где что происходило.
Мы расстались в Ереване. Я уехал в Москву, а Матевосян перед поездкой
должен был еще побывать в горах, где работала его геологическая партия. Но
уже через несколько дней я встречал его в столице, на Внуковском аэродроме.
В Брест мы отправились втроем. Вместе с нами из Москвы туда поехала
научный сотрудник Центрального музея Советской Армии Т. К. Никонова, уже
занимавшаяся темой обороны Брестской крепости. Впрочем, мне пришлось по
дороге на время отделиться от своих спутников и сделать остановку в Минске.
Там, как выяснилось, жил еще один бывший защитник крепости - Александр
Иванович Махнач, и я решил повидаться с ним и пригласить его присоединиться
к нам в Бресте. Махнач работал в редакции республиканской белорусской газеты
"Литература и мастацтва". Он оказался совсем еще молодым худощавым человеком
с бледным и очень нервным лицом, по которому то и дело пробегала как бы
легкая судорога боли, когда он начинал рассказывать обо всем, что пришлось
ему пережить в крепости и позднее, в гитлеровском плену. Махнач был коренным
белорусом; в речи его все время звучал типичный народный говорок, и он часто
вставлял в свой рассказ белорусские слова и выражения.
В крепость он попал накануне грозных июньских событий 1941 года.
Девятнадцатилетний лейтенант, только что окончивший пехотное училище, он за
неделю до войны вместе с группой товарищей-выпускников получил направление в
Брест. Здесь его назначили командиром взвода в 455-й стрелковый полк, и он
сразу же с увлечением принялся за свою новую командирскую работу.
С доброй и застенчивой улыбкой, с глубоким внутренним волнением и
какой-то подкупающей откровенностью рассказывал Махнач о том, что довелось
ему испытать в первое утро войны. В ту ночь он спал вместе с бойцами в
казармах своей роты и проснулся на рассвете от оглушительного грохота, когда
вокруг в полутьме сверкали вспышки взрывов, свистели осколки снарядов, с
потолка падала штукатурка, а рядом, на дощатых нарах, уже стонали раненые.
Все это было так непередаваемо страшно, что еще не совсем очнувшийся от сна
молодой лейтенант в ужасе кинулся... под нары. Только несколько минут спустя
он опомнился, и ему стало нестерпимо стыдно за этот слепой страх. Он
торопливо вылез из своего убежища и стал собирать бойцов.
На этом участке кольцевого здания казармы были разделены на глухие
отсеки, не сообщавшиеся между собой. Выйти во двор крепости было невозможно
- враг обстреливал все вокруг. Махначу и его бойцам пришлось пробивать
кирпичную стену, чтобы соединиться с соседними ротами. А потом молодой
лейтенант вместе с другими командирами организовал оборону, расставляя
пулеметчиков и стрелков. Весь первый день они отбивали атаки гитлеровцев, и
Махнач видел вокруг себя только кровь, смерть, гибель товарищей и впервые
сам стрелял и убивал врагов.
На второй день бойцы 455-го полка обнаружили в своем расположении
уцелевший склад боепитания и добыли оттуда новенькие, еще в заводской смазке
автоматы, завезенные в крепость перед самой войной. Махначу до сих пор не
приходилось пользоваться этим оружием, и он, выбрав момент затишья,
осторожно выполз наружу, чтобы потренироваться в стрельбе из автомата.
Выпустив две-три очереди по дереву, стоявшему у берега Мухавца, он было
собрался вернуться назад, как вдруг резкая, острая боль пронизала его ногу,
и он услышал выстрел, раздавшийся позади. Мгновенно обернувшись, он заметил
человека, который целился в него, лежа за большим камнем, и, не раздумывая,
вскинул автомат. Раздалась очередь, и стрелок за камнем бессильно поник
головой. Лишь тогда Махнач увидел, что этот стрелок одет в красноармейскую
форму.
"Своего убил!" - мелькнуло у него.
С трудом превозмогая боль в простреленной ноге, Махнач подполз к камню,
чтобы оказать помощь неизвестному бойцу. Однако тот, видимо, был убит - пуля
пробила ему голову. Махнач расстегнул ворот его красноармейской гимнастерки,
чтобы послушать, бьется ли сердце, и невольно отшатнулся. Под гимнастеркой
оказался зеленый мундир фашистского солдата. Это был гитлеровский диверсант,
переодетый в нашу форму. На зов Махнача из казармы прибежали его товарищи.
Рана лейтенанта была очень тяжелой: пуля, войдя в пятку, пронзила ему ногу
до колена. Махнач уже не мог сражаться, и его отнесли в подвал к раненым.
Там он провел несколько дней, уже не участвуя в событиях и лишь отрывочно
узнавая о ходе обороны от бойцов и командиров, иногда забегавших сюда
проведать раненых друзей.
Силы защитников крепости постепенно иссякали, и однажды, во время
сильной атаки врага на участке 455-го полка, кто-то из командиров, заглянув
в подвал, крикнул:
- Все, кто может стрелять, выходи на оборону! Иначе не сдержим.
Раненые один за другим кое-как выбирались из подвала. Выполз в казарму
и Махнач. Первое, что он увидел, был станковый пулемет с заправленной лентой
около дверей и лежавший рядом ничком убитый минуту назад пулеметчик.
Лейтенант отодвинул тело бойца в сторону и взялся за рукояти "максима". В
памяти остались набегавшие плотной цепью зеленые фигуры врагов и злой
торопливый стук его пулемета. Потом последние силы оставили его, и Махнач
потерял сознание.
Он очнулся уже в плену. Гитлеровцы поместили его в лагерь Южного
военного городка в Бресте, где был и Матевосян. Там военный врач из
крепости, опытный пожилой хирург Иван Маховенко, извлек ему из ноги
гитлеровскую пулю. С этой раной, не заживавшей в течение нескольких лет.
Махнач прошел через фашистские лагеря вплоть до дня освобождения,
наступившего в 1945 году. Ногу ему вылечили только на Родине, но легкая
хромота осталась на всю жизнь.
После войны Махнач сначала работал сельским библиотекарем в одном из
сел Минской области, а потом стал писать одноактные пьесы на белорусском
языке, был принят студентом-заочником в Литературный институт имени Горькою
в Москве и переехал жить в Минск, поступив на работу в редакцию.
Когда я предложил ему съездить в Брест, Махнач с радостью согласился.
Редакция дала ему командировку, и два дня спустя они, как братья, обнялись с
Матевосяном на брестской земле.
Трудно передать впечатление, которое осталось у нас от первого
посещения Брестской крепости. Мы с Никоновой пристально наблюдали за
Матевосяном и Махначем. С глазами, полными слез, с нескрываемым душевным
волнением они ходили по этим развалинам, поросшим травой и кустами, там, где
тринадцать лет назад пролилась их кровь, где они потеряли столько боевых
товарищей, где они так много пережили...
Вскоре после нашего приезда в крепости состоялась встреча бойцов и
командиров Брестского гарнизона с участниками героической обороны 1941 года.
Несколько сот человек собралось на центральном дворе крепости в этот
ясный августовский день 1954 года. Сюда пришел кое-кто из жителей Бреста,
приехали на машинах воины Брестского гарнизона - молодые солдаты первых лет
службы, которые были еще детьми в годы Великой Отечественной войны, и
заслуженные офицеры-фронтовики, у которых на груди блестели боевые ордена и
медали за Москву и Сталинград, за Будапешт, Вену и Берлин.
Люди расположились большим полукругом прямо на траве в центре
крепостного двора. За их спинами высилось полуразрушенное, иссеченное пулями
и осколками здание старой церкви, где когда-то помещался один из полковых
клубов Брестской крепости. Суров и мрачен был вид этого массивного строения
со стенами, сплошь искромсанными железом, с пустыми проемами окон, со
снесенным куполом, где на грудах слежавшихся камней уже зеленела трава и
пробивался кустарник.
Слева высились кучи бесформенных развалин, справа, у слияния Мухавца с
Бугом, виднелись остатки Тереспольских ворот и тянулись темно-красные
кирпичные коробки разрушенных кольцевых казарм.
Тут же, на траве, поставили скамьи и длинный стол, за который сели
несколько мужчин и женщин. Это были те, кто тринадцать лет назад пережил
здесь, в стенах крепости, трагические и героические дни славной обороны.
Вместе с защитниками крепости сюда пришли дочь погибшего здесь
командира батальона капитана Владимира Шабловского Таня, студентка местного
медицинского техникума, и жены командиров - Аршинова-Никитина и Булыгина,
которые в дни обороны находились со своими детьми в крепостных подвалах,
ухаживая за ранеными. Сейчас все они живут в Бресте.
С напряженным вниманием, со слезами на глазах слушали собравшиеся
рассказ о грозных событиях 1941 года в крепости. Матевосян и Махнач говорили
о подвигах своих боевых товарищей, об их стойкости и упорстве в неравной
борьбе, о неукротимой ненависти к врагу и любви к Родине, помогавшей
защитникам цитадели вынести все нечеловеческие трудности этой борьбы.
А потом по просьбе молодых воинов участники обороны повели их по
развалинам крепости, показывая места, где сражались они в те памятные дни.
- Вот тут меня тяжело ранило, когда мы отбивали атаку фашистов, -
говорил Матевосян, выходя на бетонный мост через Мухавец.
И люди как-то по-новому смотрели на этот мост, бок которого был
разворочен снарядами и погнутые прутья арматуры торчали из бетона во все
стороны. Они вдруг замечали и то, как выщерблена осколками его бетонная
поверхность, и то, что перила его, сделанные из железных труб, на каждом
метре пробиты десятками пуль.
- Вот здесь был отсек, в котором мы поместили своих раненых, -
показывал Махнач, подходя к уже поросшим травой развалинам северной части
казарм. - Сюда ворвался немецкий танк и начал давить всех, - добавил он.
И сразу хмурились лица молодых солдат, и невольно сжимались их кулаки.
Матевосян повел большую группу бойцов к руинам большого здания. Здесь
осталась лежать только высокая груда камней, но вокруг развалин еще кое-где
сохранились остатки старой бетонной ограды с толстыми железными прутьями
прежней решетки. Укрываясь за этой оградой, Матевосян со своими бойцами
огнем отбивал атаки автоматчиков. Но теперь ограда стала совсем низкой, с
годами она ушла в землю, и через нее можно было перешагнуть. Все подошли к
углу ограды.
- Тут стоял наш пулемет, - показал Матевосян. - Мы вели отсюда огонь по
окнам клуба, где засели фашисты. Я думаю, здесь в земле можно найти много
патронных гильз.
Кто-то из солдат принес лопату и принялся копать. И в самом деле, с
каждым новым взмахом лопата выбрасывала позеленевшие от времени гильзы
калибра наших пулеметов. Но здесь оказались не только гильзы.
Что-то смутно забелело в разрытой земле, и Матевосян, быстро
нагнувшись, поднял какой-то предмет. То была часть человеческого черепа.
Почти в самой середине кости чернело пулевое отверстие с зазубренными
краями. Молча инженер смотрел на эту находку, и лишь лицо его заметно
побледнело да чуть-чуть дрожала ладонь, на которой лежала кость.
- Кто-то из наших, - глухо проговорил он. - Фашисты своих хоронили в
городе.
Он поднял голову и обвел столпившихся вокруг него солдат глазами, в
которых стояли слезы.
- Их тут, под камнями, много лежит, - дрогнувшим голосом сказал он.
Никто не ответил ему - все чувствовали, что слова сейчас не нужны. Но
по лицам молодых солдат было видно, что все услышанное и увиденное сегодня
надолго запало им в душу.
Когда все тесной толпой направлялись к машинам, ожидавшим солдат,
старшина Борис Орлов, сверхсрочник, прослуживший здесь, в Бресте, после
войны около десяти лет, рассказал о том, как однажды он встретил тут, в
крепости, одного из ее бывших защитников.
Было это в 1951 или 1952 году летом. Группа солдат под командой Орлова
работала в западной части Центрального острова, когда, проскочив мост через
Мухавец, в крепость въехала легковая машина - такси из города. Машина
остановилась у Холмских ворот, и из нее вышел офицер. Сняв фуражку и
озираясь по сторонам, он медленно пошел вдоль казарм в сторону Тереспольской
башни, неподалеку от которой работали солдаты Орлова.
Офицер остановился у развалин Тереспольской башни. Это был майор лет
сорока, с заметной проседью в темных волосах и со строгим, резко очерченным
лицом. На груди его тесно в два ряда пестрели ордена и медали.
Майор долго стоял с непокрытой головой, пристально глядя на камни
развалин и, видимо, не замечая солдат. Те, в свою очередь, без особенного
любопытства поглядывали на незнакомого им командира. Офицеры, ехавшие
служить за границу или возвращавшиеся на Родину из оккупационных войск,
нередко в ожидании поезда приезжали с вокзала осмотреть крепость, о которой
ходили такие удивительные рассказы. Солдаты уже привыкли к подобным
посетителям.
Но то, что произошло затем, было не совсем обычным и невольно привлекло
внимание солдат к приезжему. Незнакомый майор вдруг тихонько опустился на
колени и потом приник украшенной орденами грудью к пыльным буровато-серым
камням развалин, закрыв лицо руками. Громкие, неудержимо рвущиеся наружу
рыдания донеслись до солдат.
Старшина и два бойца тотчас же подошли к офицеру.
"Что с вами, товарищ майор?" - участливо спросил Орлов.
Майор, вздрогнув от неожиданности, оглянулся. При виде бойцов он
овладел собой и встал с земли. Лицо его было мокро от слез.
"Мы дрались здесь в сорок первом", - прерывающимся голосом ответил он.
Солдаты с сочувствием и живым любопытством смотрели на майора, как бы
ожидая, что он заговорит о тех памятных ему днях. Но майор больше не сказал
ничего. Он постоял еще несколько минут, вытер платком глаза, надел фуражку
и, козырнув солдатам и старшине, быстро пошел к машине.
- Хотелось мне спросить его фамилию, да неловко было, - закончил свой
рассказ старшина. - Вижу, расстроился человек сильно. Так он и уехал...
- А ведь, наверное, есть и другие оставшиеся в живых защитники
крепости, - задумчиво сказал один из офицеров. - Живут по разным городам, и
никто о них не знает...
На другой день после этой встречи мы с Матевосяном и Махначем приехали
в Южный военный городок Бреста, где когда-то находился гитлеровский лагерь
для военнопленных. Сейчас ничто не напоминает о том страшном времени.
Правда, по-прежнему тут высятся те же красные кирпичные казарменные корпуса,
вокруг которых густо разрослись большие деревья. Только в одном месте между
домами стоит за оградой невысокий каменный обелиск, и на нем высечено:
"Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины!"
Мы вышли около обелиска из машины, и здесь два взрослых человека начали
рыдать, как дети. Матевосян сквозь рыдания, вспоминая тех людей, вместе с
которыми ему пришлось быть в гитлеровском лагере, сказал:
- Они уже не могли ходить... Они только ползали и говорили нам:
"Товарищи, вырветесь за проволоку, не забывайте о нас, отомстите за нас!"
А Махнач, также сквозь слезы, сказал, показывая на густые зеленые
деревья:
- Вот здесь не было ни одного листа - пленные все съели.
Очень много незабываемых, поистине потрясающих впечатлений оставила эта
поездка в Брест. Мы ежедневно бывали в крепости с Матевосяном и Махначем.
Кроме того, мне удалось разыскать в Бресте семьи командиров, погибших в
крепости, - тех самых женщин и детей, которые вместе с нашими воинами
пережили все тяготы обороны в памятные дни июня и июля 1941 года. Со многими
из них я подробно побеседовал и записал их воспоминания.
Мы пробыли в Бресте неделю и вернулись назад. Матевосян, Никонова и я
уехали в Москву, а Махнач вернулся к себе в Минск.
В Москве Матевосян еще на некоторое время задержался, используя
оставшиеся дни отпуска. Ему нужно было добиться пересмотра вопроса о своей
партийности в Центральном Комитете партии. Дело в том, что после войны
Матевосян еще не был восстановлен в рядах партии, и он хотел воспользоваться
пребыванием в столице, чтобы лично похлопотать об этом. Впрочем, вскоре
отпуск его кончился, и он вынужден был уехать, не дождавшись решения. Но
спустя несколько месяцев я получил от него из Еревана длинную телеграмму, в
которой он восторженно сообщал мне, что снова находится в рядах
Коммунистической партии Советского Союза.
А я после этой поездки снова и снова перечитывал записанные мною
рассказы участников и очевидцев обороны, вспоминая все виденное и слышанное
в крепости. Надо было тщательно сопоставить все воспоминания, отделить
действительное от мнимого, кажущегося, соединить отдельные, нередко
разрозненные факты в логическую цепь событий, проследить ход обороны на
различных участках. Так, шаг за шагом, постепенно передо мной все ярче и
последовательнее возникала картина первых дней обороны Брестской крепости.
Что происходило там в эти первые дни?
Брестская крепость спала спокойным, мирным сном, когда над Бугом
прогремел первый залп фашистской артиллерии. Только бойцы пограничных
дозоров, которые залегли в кустах у реки, да ночные часовые во дворе
крепости увидели яркую вспышку на еще темном западном краю неба и услышали
странный нарастающий свист. В следующий миг грохот сотен рвущихся снарядов и
мин потряс землю.
Страшное это было пробуждение. Бойцы и командиры, заснувшие накануне в
предвкушении завтрашнего воскресного дня отдыха, с его развлечениями, с
традиционным футбольным матчем на стадионе, с танцами в полковых клубах, с
отпусками в город, внезапно проснулись среди огня и смерти, и многие погибли
в первые же секунды, еще не успев прийти в себя и сообразить, что происходит
вокруг.
Густая пелена дыма и пыли, пронизанная сверкающими, огненными вспышками
взрывов, заволокла всю крепость. Рушились и горели дома, и люди гибли в огне
и под развалинами. У домов комсостава в северной части крепости и около
здания пограничной комендатуры на Центральном острове с криками метались по
двору обезумевшие, полураздетые женщины с детьми и падали, пораженные
осколками. В казармах на окровавленных нарах стонали раненые; бойцы с
оружием и без оружия поспешно бежали вниз по лестницам, в подвалы, ища
укрытия от непрерывного, нарастающего артиллерийского огня и бомбежки.
Неизбежное замешательство первых минут усиливалось еще из-за того, что
в казармах почти не оказалось командиров: они, как обычно, в ночь с субботы
на воскресенье ночевали на своих квартирах, а с бойцами оставались только
сержанты и старшины. Те из командиров, которые жили в домах комсостава в
северной части крепости, с первыми выстрелами бросились к своим солдатам в
казармы Центрального острова. Однако мост, ведущий туда, находился под
непрерывным пулеметным обстрелом - видимо, гитлеровцы заранее перебросили
сюда своих диверсантов, и они, засев в кустах над Мухавцом, огнем преградили
путь к центру крепости. Десятки людей погибли в то утро на этом мосту, и
лишь немногим командирам удалось проскочить его под пулями и присоединиться
к своим бойцам. А другие, жившие в самом городе, не смогли даже добраться до
крепостных ворот - плотное кольцо артиллерийского заградительного огня
немцев сразу же отрезало крепость от Бреста.
Враг торопился использовать все преимущества своего внезапного
нападения. Орудия в левобережных зарослях еще продолжали вести огонь, а
авангардные штурмовые отряды автоматчиков 45-й пехотной дивизии уже
форсировали Буг на резиновых лодках и понтонах и ворвались на Западный и
Южный острова Брестской крепости.
Только редкая цепочка пограничных дозоров и патрулей защищала эти
острова. Пограничники сделали все, что они могли. Из прибрежных кустов, с
гребня вала, протянувшегося над рекой, они до последнего патрона
обстреливали вражеские переправы. Группы пограничников засели в дотах, в
казематах внутри валов, залегли в развалинах домов, полные решимости не
отступать ни на шаг. Но их было слишком мало, чтобы сдержать этот натиск.
Огневой вал артиллерии противника с неистовой силой прошел по этим островам,
расчищая дорогу пехоте, а тем временем понтон за понтоном и лодка за лодкой
пересекали Буг. Густые цепи автоматчиков буквально затопили оба острова,
сметая немногочисленные посты пограничников или обходя и блокируя узлы
сопротивления и быстро продвигаясь к центру крепости.
На Южном острове не было наших подразделений. Здесь находились только
склады да располагался большой окружной госпиталь, при котором жила часть
медицинского персонала со своими семьями. Первые же снаряды разрушили и
подожгли госпитальные корпуса и жилые дома. По двору госпиталя растерянно
метались выбежавшие из палат больные. Раненный в голову осколком снаряда,
заместитель начальника госпиталя по политической части батальонный комиссар
Богатеев пытался организовать сопротивление врагу, но, естественно, врачи,
сестры и санитары не могли противостоять отборной пехоте противника. Попытка
эта была тут же ликвидирована наступавшими автоматчиками, а сам Богатеев
убит. Лишь немногие из больных и служащих госпиталя успели перебежать через
мост у Холмских ворот в центральные казармы, а остальные, спасаясь от огня,
укрылись в убежищах внутри земляных валов, в подвалах зданий, и вражеские
автоматчики, прочесывая остров, перестреляли их или взяли в плен.
На Западном острове немецкая пехота, окружив частью своих сил
сражавшиеся группы пограничников, вышла к мосту у Тереспольских ворот
цитадели. Большой отряд автоматчиков тотчас же перешел этот мост и, войдя в
ворота, оказался во дворе крепостных казарм.
Посредине двора, возвышаясь над соседними постройками и господствуя над
всем Центральным островом, стояло большое, массивное здание с высокими
стрельчатыми окнами. Когда-то это была крепостная церковь, которую потом
поляки превратили в костел. С приходом в крепость советских войск в церкви
был устроен полковой клуб.
Войдя во двор цитадели, немцы сразу же оценили все выгоды этого здания
и поспешили занять его, тем более что клуб был пуст - в минуты
первоначального замешательства никто из наших не успел подумать о том, чтобы
закрепиться тут. Автоматчики установили здесь рацию, а в окна во все стороны
выставили пулеметы.
Это был удар в самое сердце нашей обороны. Теперь противник обладал
ключевой, командной позицией Центрального острова и из окон клуба мог
обстреливать с тыла казармы, плотным огнем разъединяя, разобщая наши
подразделения.
Враг, ободренный этим успехом, немедленно постарался закрепить и
развить его. Большая часть отряда автоматчиков двинулась дальше, к восточной
оконечности острова, стремясь полностью овладеть центром крепости.
Извещенная по радио немецкая артиллерия прекратила обстрел этого участка
цитадели.
Прямо против клуба в восточной части острова стояло обнесенное бетонной
оградой с железными прутьями полуразрушенное еще в 1939 году здание, где
когда-то помещался штаб польского корпуса, располагавшегося в крепости.
Южная часть ограды этого здания тянулась вдоль казарм, образуя как бы
широкую улицу. Автоматчики двинулись по этой улице густой нестройной толпой,
перекликаясь и непрерывно строча по окнам казарм.
Ответных выстрелов не было. Казалось, что советский гарнизон,
сокрушенный, подавленный артиллерийским огнем и бомбежками, уже не в силах
сопротивляться наступающим и центр крепости будет захвачен без боя. Сквозь
дым и пыль в свете разгорающегося утра совсем недалеко впереди были видны
разрыв кольцевого здания казарм в восточном углу острова и высокая
наблюдательная башня на берегу, в том месте, где Мухавец разветвляется на
два рукава.
И вдруг совершенно неожиданный, ошеломляющий удар обрушился на
противника. Какой-то глухой, протяжный шум послышался внутри казарменного
здания; двери, ведущие во двор, рывком распахнулись, и с оглушительным,
яростным "ура!" в самую середину наступающего немецкого отряда потоком
хлынули вооруженные советские бойцы, с ходу ударившие в штыки.
В несколько минут враг был смят и опрокинут. Штыковой удар словно ножом
рассек надвое немецкий отряд. Те автоматчики, что еще не успели поравняться
с дверьми казармы, в панике бросились назад, к зданию клуба и к западным
Тереспольским воротам, через которые они вошли во двор. А большая часть
отряда, отрезанная от своих, кинулась бежать по улице к восточному краю
острова, и за ней по пятам с торжествующим "ура!" катилась толпа атакующих
бойцов, на ходу работающих штыками. А за ними, также крича "ура!", бежали
другие бойцы, вооруженные кто саблей, кто ножом, а кто просто палкой или
даже обломком кирпича. Стоило упасть убитому автоматчику, как к нему разом
бросалось несколько человек, стараясь завладеть его оружием, а если падал
кто-нибудь из атакующих, его винтовка тотчас же переходила в руки другого
бойца и продолжала беспощадно разить врагов.
Прижатые к берегу Мухавца, гитлеровцы были быстро перебиты. Часть
автоматчиков бросилась спасаться вплавь, но по воде ударили наши ручные
пулеметы, и ни один из фашистов не вышел на противоположный берег.
Это был первый контрудар, нанесенный германским войскам, штурмующим
крепость, и нанесли его бойцы 84-го стрелкового полка, занимавшего
юго-восточный сектор казарменного здания.
В ту ночь в расположении полка был только один стрелковый батальон и
несколько штабных подразделений. Почти все командиры находились в лагерях с
двумя другими батальонами либо ночевали на городских квартирах. Лишь два или
три лейтенанта - командиры взводов - спали в общежитии при штабе, да здесь
же, в своем служебном кабинете, временно жил заместитель командира полка по
политической части, полковой комиссар Ефим Фомин.
Накануне вечером Фомин получил отпуск на несколько дней, для того чтобы
привезти в крепость семью, оставшуюся на месте его прежней службы в Латвии.
Часов в десять он выехал на вокзал, но билетов на поезд уже не было, и
комиссар вернулся в штаб, отложив свой отъезд на сутки.
Окна этой части казарм были обращены на Мухавец, в сторону границы.
Несколько снарядов сразу же попали внутрь помещений, вызвав пожары и
разрушения. Кое-где пирамиды с винтовками были разбиты взрывами или
завалены, и многие бойцы остались безоружными. Зажигательный снаряд попал в
кабинет Фомина, и комиссар, задыхаясь от едкого дыма, едва успел выбраться
из своей комнаты.
Он тотчас же принял командование подразделениями полка. Потребовалось
некоторое время, чтобы преодолеть первоначальное замешательство, вооружить
бойцов и собрать их в безопасном помещении подвала. Там Фомин обратился к
ним с короткой речью, напоминая об их долге перед Родиной и призывая их
стойко и мужественно сражаться с врагом. А затем по приказу комиссара
Матевосян повел людей в первую штыковую атаку, которая успешно закончилась
уничтожением отрезанной группы автоматчиков на восточном краю острова.
Между тем остатки немецкого отряда, бросившиеся назад, к Тереспольским
воротам, уже не смогли вернуться к своим. Путь отступления оказался
отрезанным.
Около Тереспольских ворот, протянувшись поперек центрального двора
цитадели, одно за другим стояли два длинных двухэтажных здания. В одном из
них помещались пограничная застава и комендатура, в другом находились
казармы 333-го стрелкового полка. В ночь начала войны здесь, как и в
расположении других частей, оставалось лишь несколько мелких подразделений.
В первые минуты тут, как и повсюду, царила растерянность, и поэтому немецкий
отряд, ворвавшийся во двор, без помехи прошел мимо этих зданий.
Но за то время, пока автоматчики заняли клуб и попытались продвинуться
к восточному краю острова, где их встретили штыковой атакой бойцы полкового
комиссара Фомина, обстановка на этом участке изменилась. Уцелевшие от
обстрела пограничники заняли оборону в развалинах своей заставы, почти
полностью разрушенной бомбами и снарядами. Появившиеся в казармах 333-го
полка командиры быстро навели порядок в подразделениях, бойцы вооружились, а
жен и детей командного состава, многие из которых прибежали сюда из своих
квартир, надежно укрыли в глубоких подвалах дома. Стрелки и пулеметчики
заняли позиции у окон первого и второго этажей, у амбразур подвалов, и,
когда уцелевшие в штыковой схватке автоматчики, преследуемые по пятам
бойцами 84-го полка, кинулись к Тереспольским воротам, их встретил
неожиданный и сильный огонь. Часть гитлеровцев полегла под этим огнем, а
оставшиеся поспешили укрыться в здании клуба. Та дорога, по которой они
полчаса назад вошли во двор крепости, была теперь преграждена.
Создалось довольно странное положение. Автоматчики прорвались в центр
крепости и завладели там решающей, ключевой позицией - клубом, из окон
которого их пулеметы могли нарушать и дезорганизовывать нашу оборону. Но
зато они сами внезапно оказались отрезанными и окруженными и лишь по радио
держали связь со своим командованием. Впрочем, они были уверены, что их
вот-вот должны выручить: штурм крепости продолжался с нарастающей силой и в
бой вступали все новые части врага.
Обтекая крепостные валы с запада и с востока, пехота противника вскоре
сомкнула кольцо вокруг крепости. Артиллерия продолжала засыпать цитадель
снарядами, и в густом дыму, поднимавшемся к небу от множества пожаров, над
крепостью кружили "юнкерсы". Автоматчики были не только на Западном и Южном
островах, не только в центре двора цитадели, но и прорвались через валы в
северную часть крепости. Почти половина крепостной территории уже находилась
в руках врага, и казалось, самые ближайшие часы должны с неизбежностью
решить исход сражения в пользу противника.
Но то, что произошло на Центральном острове, случилось и в других
местах. Застигнутый врасплох гарнизон, оправившись от первого
замешательства, начал упорную, ожесточенную борьбу. Так было повсеместно -
на всех, не связанных друг с другом, отрезанных огнем противника участках
крепости. Женщин, детей и раненых укрывали в безопасных местах, солдаты
вооружались, и кто-нибудь из офицеров, оказавшихся на месте, возглавлял их,
организуя оборону, а если офицера не было, командование принимал один из
сержантов или бойцов. Меткий винтовочный и пулеметный огонь выкашивал ряды
атакующих автоматчиков; скупые точные выстрелы снайперов разили гитлеровских
офицеров, и в решительные моменты яростные штыковые контрудары наших
стрелков неизменно отбрасывали назад с тяжелыми потерями наступающую пехоту.
Все усилия штурмовых отрядов врага пробиться в центральную цитадель на
выручку к своим автоматчикам, запертым в здании клуба, терпели неудачу. Мост
через Буг у Тереспольских ворот находился теперь под ружейным и пулеметным
огнем - пограничники и бойцы 333-го полка сторожили здесь каждое движение
противника, плотно закупорив эту дорогу. Заняв госпиталь на Южном острове,
немцы попытались проникнуть во двор центральной крепости по мосту, ведущему
к Холмским воротам. Но как раз напротив этого моста в кольцевом здании
находились казармы 84-го полка, и комиссар Фомин заранее учел опасность
атаки с Южного острова, расставив часть своих людей у окон, обращенных в
сторону госпиталя. Огонь из пулеметов и винтовок буквально сметал с моста
автоматчиков всякий раз, как те поднимались в атаку. И, хотя противник весь
день повторял здесь попытки прорыва и мост был завален трупами гитлеровцев,
пройти к воротам врагу не удалось. Тщетными были и попытки немцев
форсировать Мухавец на резиновых лодках - десятки таких лодок с
автоматчиками пошли ко дну под огнем наших стрелков.
С удивлением и досадой германское командование видело, что
сопротивление крепостного гарнизона не только не ослабевает, но час от часу
становится более упорным и организованным, и что в крепости то и дело
возникают все новые очаги обороны. На Западном и Южном островах, захваченных
противником, продолжали отчаянно драться группы пограничников, окруженные и
блокированные врагом. В центральной цитадели, по существу, полными хозяевами
положения были защитники крепости, а группа автоматчиков, запертая в здании
клуба, то и дело посылала в эфир отчаянные радиопризывы о помощи.
Прочная оборона возникла и в северной части крепости. Здесь у главных
входных ворот в первые часы войны собралось несколько сот бойцов, пять или
шесть лейтенантов и политруков. Выйти из крепости в город им не удалось -
враг уже сомкнул свое кольцо, и они рассыпались по берегу обводного канала
по обе стороны ворот, отстреливаясь от автоматчиков и не подпуская их ко
входу в крепостной двор.
Около полудня здесь появился один из старших командиров - майор,
который принял командование над этими разрозненными группами солдат из
разных частей. Сразу же были сформированы три роты. По приказанию майора
стрелки залегли на гребне северного и северо-восточного вала, а одна из рот
заняла оборону фронтом на запад - туда, где находились казармы 125-го
стрелкового полка и откуда доносился гул ожесточенного боя и крики атакующих
автоматчиков.
В центре этой обороны - к западу и востоку от главной дороги, ведущей к
воротам, - возвышались два небольших земляных укрепления - две "подковы",
как называли их бойцы. Каждое из этих укреплений состояло из двух высоких
земляных валов - подковообразной формы, расположенных концентрически - один
внутри другого. Между ними тянулся узкий и такой же подковообразный дворик,
а в центре "подковы" поднималось массивное двухэтажное здание, которое своей
тыльной стороной как бы врастало во внутренний вал. В земляной толще обоих
валов находились казематы, выложенные кирпичом.
Само собой разумеется, что оба эти укрепления были использованы как
опорные пункты обороны. Майор приказал одной из рот занять западную
"подкову", а в бетонном доте, недавно построенном рядом с ней, поставить
станковый пулемет.
Что же касается восточной "подковы", то она стала главным узлом обороны
этого отряда. Как оказалось, здесь находилась часть бойцов 393-го отдельного
зенитно-артиллерийского дивизиона, которыми командовал один из лейтенантов.
Они занимали здание, находившееся в центре подковообразного укрепления, и
уже были готовы к бою. У окна на втором этаже был установлен счетверенный
пулемет; два бойца поспешно набивали запасные ленты; другие окна заняли
ручные пулеметчики и стрелки. У зенитчиков были исправная радиостанция,
телефонные аппараты и кабель, а в казематах хранились запасы боеприпасов и
продовольствия. Приняв бойцов дивизиона под свое командование, майор устроил
здесь свой штаб, разместил в одном из казематов раненых и установил
телефонную связь со всеми тремя ротами. Теперь его небольшой отряд готов был
встретить противника, и, когда час спустя гитлеровцы атаковали внешние валы
и западную "подкову", их остановил сильный огонь, и все атаки на этом
участке потерпели неудачу.
Упорный бой шел и у восточных, Кобринских ворот крепости. В районе этих
ворот стоял 98-й отдельный истребительно-противотанковый дивизион под
командованием майора Никитина. В первые же минуты противник направил сюда
особенно сильный огонь. Большинство орудий и тягачей было уничтожено или
повреждено, и вдобавок подразделение лишилось своего командира. Тогда
руководство обороной приняли на себя заместитель Никитина по политической
части, старший политрук Николай Нестерчук и начальник штаба лейтенант
Акимочкин.
Приказав укрыть в надежных помещениях внутри валов женщин и детей,
сбежавшихся сюда из соседних домов комсостава, Нестерчук и Акимочкин велели
выкатить оставшиеся пушки на валы, организовали доставку боеприпасов из
склада, расставили в обороне пулеметчиков и стрелков. И когда немцы, обходя
крепость с юго-востока, показались вблизи Кобринских ворот, по ним в упор
ударили пушки и пулеметы дивизиона. Противник был остановлен, и атаки его на
этом участке одна за другой выдыхались под нашим огнем.
Так в этих упорных боях, которые повсеместно с каждым часом становились
все ожесточеннее, прошла первая половина дня 22 июня. Немецкая артиллерия
все так же обстреливала крепость, "юнкерсы" штурмовали с воздуха очаги нашей
обороны, и пехота противника продолжала атаковать на всех участках. Но уже
вскоре донесения о потерях наступающих на крепость частей стали столь
угрожающими, что гитлеровское командование вынуждено было основательно
задуматься над этими цифрами.
Я уже рассказывал, как много месяцев спустя на одном из участков фронта
было захвачено "Боевое донесение о взятии Брест-Литовска" - документ, в
котором содержались некоторые подробности боев за Брестскую крепость. Вот
что происходило в крепости в этот первый день войны, по свидетельству
штабных офицеров противника.
"Все же вскоре (около 5.30-7.30) стало ясно, - говорится в этом
донесении, - что позади нашей пробившейся вперед пехоты русские начали
упорно и настойчиво защищаться в пехотном бою, используя стоящие в крепости
35-40 танков и бронемашин. При быстром огне они применяли мастерство
снайперов, кукушек, стрелков из слуховых окон чердаков, из подвалов и
причинили нам вскоре большие потери в офицерском и унтер-офицерском составе.
Перед обедом стало ясно, что артиллерийская поддержка при ближнем бое в
крепости невозможна, так как наша пехота соприкасалась очень близко с
русской и нашу линию нельзя было установить в путанице построек,
кустарников, обломков, частично она была отрезана или блокирована русскими
гнездами сопротивления. Попытки отдельных пехотных противотанковых орудий и
легких полевых гаубиц действовать прямой наводкой не удавались большей
частью из-за недостаточного наблюдения и угрозы собственным людям, в
остальном из-за толщины сооружений и стен крепости.
По тем же самым причинам проходящая мимо батарея штурмовых орудий,
которую командир 135-го пехотного полка по собственному решению подчинил
себе после обеда, не оказывала никакого действия.
Введение в действие новых сил 133-го пехотного полка (до этого резерва
корпуса) на Южном и Западном островах с 13.15 не принесло также изменений в
положении: там, где русские были изгнаны или выкурены, через короткий
промежуток времени из подвалов, домов, труб и других укрытий появлялись
новые силы. Стреляли превосходно, так что потери значительно увеличивались.
Личным наблюдением командир дивизии в 13.15 в 135-м пехотном полку
(Северный остров) убедился, что ближним боем пехоты крепости не взять, а
около 14.30 решил оттянуть собственные силы так, чтобы они окружили крепость
со всех сторон, а потом (предположительно после ночного отступления с
раннего утра 23.6) вести тщательно наблюдаемый огонь на поражение, который
бы уничтожал и изматывал русских. В 18.30 это решение было категорически
одобрено командующим 4-й армией; он не хотел ненужных потерь; движение по
дороге и железной дороге теперь, очевидно, уже возможно, поэтому есть
возможность предотвратить противодействие противника, в результате чего
русские будут, кажется, обречены на голод".
Это донесение довольно верно передает обстановку первого дня боев за
крепость. Правда, танков и бронемашин у обороняющихся было не 35-40, как
утверждают немецкие штабисты, а всего несколько штук, и вовсе не толщина
крепостных стен была главным препятствием для атакующих. Упорное,
героическое сопротивление маленького гарнизона, его умелые решительные
действия заставили крупное соединение германской армии остановиться перед
крепостью в первый же день войны. И не только остановиться. Приказ,
полученный в штурмующих частях к вечеру 22 июня, был, по существу, первым
приказом об отступлении, отданным германским войскам с момента начала второй
мировой войны. Гитлеровская армия не отступала ни разу ни на западе, ни на
севере, ни на юге Европы, но она вынуждена была отступить в районе Брестской
крепости в первый же день войны на востоке, против СССР.
"Проникшие в крепость части, - говорится дальше в донесении, - ночью
были, согласно приказу, отведены обратно на блокадную линию. При этом было
весьма неприятно то, что русские тотчас же продолжали атаку на оставленные
районы, а кроме того, группа немецких солдат (пехотинцев и саперов,
количество их потом так и не удалось установить) осталась запертой в церкви
крепости (Центральный остров). Временами с этими запертыми была радиосвязь".
Следует добавить, что эта радиосвязь вскоре была прервана. Гарнизон
крепости не только атаковал и занял районы, из которых отошли немцы, но и
успешно ликвидировал многие окруженные группы противника. На Центральном
острове бойцы Фомина, пограничники и стрелки 333-го полка с двух сторон
атаковали клуб, где засели автоматчики с радиостанцией. Сопротивление врага
было сломлено, и отряд фашистов в клубе уничтожен.
В первый день противнику не только не удалось овладеть крепостью за
несколько часов, как он рассчитывал, но его штурмовые отряды были наполовину
уничтожены и на многих участках отброшены или отведены назад. Только Южный и
Западный острова, где, впрочем, продолжали сражаться группы наших
пограничников, немцы удержали за собой. Вся же остальная территория
крепости, буквально усеянная трупами в зеленых мундирах, по-прежнему была
недосягаемой для врага, и там всю ночь без сна и отдыха трудились советские
бойцы и командиры, укрепляя свои оборонительные рубежи и готовясь завтра с
рассветом встретить новый штурм.
С самого начала боев, с первых же часов войны одно и то же чувство
владело каждым защитником Брестской крепости - от командиров, возглавлявших
оборону, до рядовых стрелков. Это была глубокая, непоколебимая уверенность в
том, что вероломно напавший враг будет в самом скором времени наголову
разбит и снова отброшен за государственный рубеж, что вот-вот на помощь
осажденной крепости подойдут войска, стоявшие в окрестностях Бреста, и
граница будет прочно восстановлена.
Граждане великой страны, хорошо знающие мощь своей Родины и ее армии,
воспитанные на славных, победных традициях советских войск, они не могли
думать иначе и вовсе не представляли себе ни огромных сил врага, ни тяжких
последствий его внезапного нападения. Разве мог кто-нибудь из них хоть на
одно мгновение допустить мысль о том, что пройдут еще долгие и страшные три
года, прежде чем руины этих крепостных стен снова увидят советских воинов?!
Если бы в этот первый день обороны в рядах защитников крепости нашелся
человек, который посмел бы сказать, что Советской Армии потребуются даже не
годы, а месяцы или недели, для того чтобы отбить нападение гитлеровской
Германии, товарищи сочли бы его сумасшедшим либо расстреляли на месте как
труса и изменника. Нет, они ждали помощи с часу на час, со дня на день.
Мысль о скорой встрече со своими придавала им новые силы в их неравной
борьбе, укрепляла и волю и решимость.
Уже в эти первые часы крепость была отрезана от внешнего мира, окружена
кольцом немецких войск. Что делается там, за пределами крепостных стен, что
происходит в городе и в соседних приграничных районах, гарнизон не знал.
Штабы дивизий находились в Бресте, оттуда пока что не поступало никаких
указаний: видимо, посыльные и офицеры связи не могли добраться сюда. Что же
касается телефонных и телеграфных линий, то они либо были перерезаны
немецкими диверсантами перед началом военных действий, либо повреждены во
время обстрела.
Прежде всего командиры, возглавившие оборону на Центральном острове
крепости, попытались связаться с вышестоящим командованием по радио. Но
радиостанций в подразделениях было очень мало, и почти все они оказались
разбиты или повреждены артиллерийским огнем противника. Только на участке
84-го полка, где в казармах была оставлена часть имущества полковой роты
связи, удалось к середине дня наладить одну из радиостанций. Полковой
комиссар Фомин составил несколько шифрованных радиограмм в адрес
командования дивизией и велел срочно передать их.
Однако дивизионные, корпусные и армейские радиостанции не отвечали на
призывы крепости. Все попытки передать шифрованную радиограмму ни к чему не
привели. Казалось, гитлеровцы не только окружили крепость, но и заполонили
весь эфир: на всех волнах слышались гортанные немецкие команды, и лишь
изредка прорывались отрывочные, яростные возгласы наших танкистов, ведущих
где-то бой с танками врага, или выкрики летчиков, дерущихся в воздухе с
"юнкерсами " и "мессершмиттами".
Тогда Фомин решил оставить условный код и перейти на открытый текст.
Учитывая возможность радиоперехвата противника, он составил преувеличенно
бодрую радиограмму, и радист Борис Михайловский сел к микрофону.
"Я - крепость, я - крепость! - понеслись в эфир новые призывы. - Ведем
бой. Боеприпасов достаточно, потери незначительны. Ждем указаний, переходим
на прием".
Снова и снова повторял Михайловский эти слова, но ответа на них не
было. Радиостанция продолжала посылать свои сигналы, пока наконец у нее не
иссякло питание, и голос сражающейся крепости замолк в эфире навсегда.
Такая же неудача постигла и радиста восточной "подковы", который по
приказанию майора непрерывно посылал в эфир свои сигналы. Ответа на них не
было, и майор, убедившись, что все попытки наладить радиосвязь напрасны,
распорядился выключить рацию и, экономя батарейки, включать ее только для
приема и записи последних известий.
В этот первый день кое-где в подразделениях еще работали батарейные
радиоприемники. Один из таких приемников стоял в клубе 98-го
противотанкового дивизиона. Клуб артиллеристов был оборудован в подземном
бетонированном помещении какого-то бывшего склада, и сюда-то Нестерчук,
возглавивший оборону, приказал поместить жен и детей командиров. Здесь, в
темном подземном зале, где рядом с радиоприемником, над лежащими вповалку на
полу женщинами и детьми высилась строгая, неподвижная фигура красноармейца
Соколова, охраняющего боевое дивизионное знамя, люди услышали около полудня
сквозь грохот разрывающихся наверху снарядов далекий голос из Москвы. С
обращением Советского правительства к народу по радио выступил заместитель
Председателя Совета Народных Комиссаров СССР. И как только передача была
окончена, содержание ее, пересказываемое из уст в уста, скоро стало известно
всем артиллеристам, которые в это время вели упорный бой с автоматчиками на
крепостных валах.
Немного позднее обращение правительства было принято в восточной
"подкове", а также связистами в подвале здания 333-го стрелкового полка на
Центральном острове. В тесном, узком отсеке подвала едва-едва слышался голос
московского диктора - батареек для нормального питания не хватало, но
собравшаяся группа бойцов затаив дыхание ловила каждое его слово. Командиры
велели также привести сюда несколько раненых, чтобы они потом пересказали
все слышанное тем своим товарищам, которые уже не могли ходить. И здесь
призыв партии и правительства вдохнул в защитников крепости новые силы и еще
больше укрепил их уверенность в том, что долгожданная помощь вот-вот должна
подойти.
Между тем продолжались попытки установить связь с командованием.
Несколько раз в течение этого первого дня - в разное время и из разных мест
крепости - командиры посылали в город группы разведчиков. В большинстве
случаев эти группы поредевшими возвращались обратно - им не удавалось
пробраться сквозь плотное кольцо немецкой пехоты. Другие исчезали бесследно
- вероятно, если отдельные разведчики и добирались до города, то вернуться в
крепость и доложить, что происходит в Бресте, они уже не могли.
В середине дня полковой комиссар Фомин решил послать в город разведку
на броневиках.
Внутри ограды бывшего польского штаба в одном из домов располагался
отдельный разведывательный батальон. В ночь начала войны в казармах этого
подразделения находилась группа бойцов, а поблизости, в автопарке, стояли
семь бронемашин, находившихся в ремонте. Работая под огнем врага, бойцы во
главе с комсоргом батальона, принявшим командование, сумели в течение
нескольких часов восстановить пять броневиков. Подъехав к уже горевшему
складу боеприпасов, выхватывая ящики прямо из пламени, ежеминутно рискуя
взлететь в воздух, они погрузили в машины запас снарядов и патронов и
явились к Фомину получить боевую задачу.
В это время комиссар, сидя в подвале полуразрушенного здания,
допрашивал только что взятого в плен гитлеровца. Пленный оказался
подполковником, офицером разведки 45-й пехотной дивизии. В его полевой сумке
вместе с подробным планом крепости были найдены важные штабные документы,
которые представляли большой интерес для нашего командования. Комиссар как
раз обдумывал, каким путем переслать эти документы в штаб дивизии, когда ему
доложили о готовности бронемашин. Решено было, что три броневика попытаются
прорваться в город.
Три броневика под огнем пулеметов противника проскочили мост у
трехарочных ворот и направились к северным, внешним воротам крепости. Но там
в это время шел бой, а в самом туннеле ворот горела немецкая машина,
загораживая путь. Броневики свернули к северо-западным воротам, но и там
застали ту же картину. Загороженными оказались и восточные, Кобринские
ворота. Враг, как видно, постарался закрыть все выходы, чтобы не выпустить
из крепости оставшиеся в ней орудия и машины.
По пути броневики выручили группу наших людей, осажденных автоматчиками
в домах комсостава в северной части крепости. Здесь было несколько бойцов и
командиров, но главным образом женщины и дети, и многие из этих женщин и
детей с оружием в руках дрались с врагом плечом к плечу с мужчинами. Не раз
бронемашины вступали в бой с мелкими отрядами автоматчиков. Но пробиться в
город так и не удалось, и час спустя все три машины вернулись назад, на
Центральный остров.
Дальнейшие попытки разведки решили отложить до ночи. А пока что можно
было только догадываться о том, что происходит в городе и его окрестностях,
по дальнему гулу боев, доносившемуся в крепость в редкие минуты затишья.
Весь первый день этот гул слышался, то приближаясь, то отдаляясь, и слух о
подходе наших войск то и дело разносился среди солдат, заставляя осажденных
сражаться с удвоенным упорством.
Весь день немецкая авиация господствовала в воздухе, и "юнкерсы"
непрерывно пикировали над крепостью. Но два или три раза появлялись наши
истребители, и, хотя численный перевес в воздушных боях всегда был на
стороне противника, крепость встречала криками "ура!" эти краснозвездные
самолеты. В первой половине дня наша маленькая "Чайка", израсходовав в
воздушном бою все патроны, вдруг рванулась вперед и протаранила вражескую
машину над Брестским аэродромом. Бойцы, находившиеся на Центральном острове
и наблюдавшие эту схватку, взволнованные подвигом советского летчика, разом
открыли бешеный огонь по вражеским позициям, словно хотели отомстить за
героическую гибель неизвестного пилота. Когда же полчаса спустя один из
самолетов-штурмовиков, снизившись, стал обстреливать из пулемета этот
участок обороны, стрелки встретили его дружным залпом, и задымившая машина,
едва не задев за верхушки деревьев Западного острова, упала где-то за Бугом.
Так гибель неизвестного пилота, совершившего в первый день Великой
Отечественной войны воздушный таран, была вскоре отомщена стрелками 84-го
полка, которые, возможно, первыми в истории Великой Отечественной войны
сбили вражеский самолет огнем из винтовок.
В ожиданиях и несбывшихся надеждах на освобождение от осады прошел весь
первый день. И как только начала спускаться темнота, командиры снова сделали
попытки послать в город разведчиков.
Но противник, оттянувший свои силы за крепостной вал, был настороже. По
всей линии осады над крепостью непрерывно взлетали ракеты - наблюдатели
врага зорко следили за каждым движением осажденных. Перебраться через валы
разведчикам не удавалось - всякий раз по ним открывали сильный пулеметный
огонь.
На участке 84-го полка двое разведчиков, отправленных Фоминым,
переплыли с восточной окраины острова через Мухавец. Но затем там, где они
должны были выйти на берег, поднялась бешеная стрельба, и вскоре стало ясно,
что посланные погибли или попали в руки врагов. Фомин уже готов был с
досадой отказаться от дальнейших попыток, как вдруг кто-то из бойцов
предложил оригинальный способ разведки под водой.
Несколько человек надели противогазы. Отсоединенная от коробки
гофрированная трубка свинчивалась с несколькими другими, и на конце этого
шланга укреплялся небольшой деревянный поплавок. Бойцы привязали к ногам
кирпичи и осторожно спустились в Мухавец. Дыша через шланги с поплавками,
они двинулись вверх по течению реки, тяжело ступая под водой по неровному
илистому дну. Они уже выходили за пределы крепости, и им казалось, что
разведка их будет вполне успешной, как вдруг неожиданное подводное
препятствие преградило путь. Река оказалась перегороженной поперек течения
прочной железной решеткой.
Один из разведчиков решил подняться наверх и попробовать перелезть
через решетку. Но едва его голова показалась на поверхности, как наблюдатели
противника при свете непрерывно взлетающих ракет заметили его, и по воде с
обоих берегов ударили немецкие пулеметы. Видимо, пулеметчики специально
охраняли решетку, и водолазы, убедившись, что обойти препятствие нельзя,
вернулись обратно.
Потом пленные немецкие солдаты рассказали защитникам крепости, откуда
появилась эта решетка. Командование противника опасалось, чтобы осажденному
гарнизону крепости не доставили подкреплений с помощью катеров по Мухавцу, и
вечером первого дня немецкие саперы поставили это заграждение, которое с
берегов охраняли два пулемета.
С возвращением водолазов пришлось оставить последнюю надежду на связь с
городом. Оставалось ждать, пока кольцо осады будет разорвано ударами наших
войск извне. Впрочем, никто не сомневался, что это случится в самые
ближайшие часы.
А между тем на фронте в районе Бреста второй день происходили тяжелые,
трагические события.
Уже к полудню 22 июня Брест оказался в руках противника. С утра на его
улицах рвались снаряды и бомбы, рушились и горели дома, городская больница
была забита ранеными. Городские учреждения и штабы воинских частей еще утром
вынуждены были выехать из Бреста на восток. Кое-где группы вооружившихся
брестских коммунистов попытались организовать сопротивление врагу, но были
рассеяны и уничтожены многочисленными отрядами автоматчиков. Начались
убийства мирных жителей, повальные грабежи - на горящих улицах вместе с
гитлеровцами действовали уголовники, выпущенные ими из тюрьмы.
Фронт час за часом отодвигался все дальше от Бреста. Наши войска, в
большинстве своем еще никогда не воевавшие, серьезно расстроенные первым
внезапным ударом врага, не могли сдержать натиска мощных, прекрасно
вооруженных и закаленных в боях на Западе германских армий. Несмотря на
упорное сопротивление отдельных частей и соединений, фронт то здесь, то там
оказывался прорванным, войска попадали в окружение, и дивизии Гудериана и
Гота стремительно шли в наш тыл, неуклонно приближаясь к Минску и стараясь
сомкнуть свои танковые клещи позади советских частей, с тяжелыми боями
отступающих из приграничных районов. Час от часу противник проникал все
дальше на восток.
Яростная борьба шла не только по всей ширине, но и по всей глубине
огромного фронта, от тех рубежей, где в этот час находились авангарды
германских танковых дивизий, до приграничных районов, где дрались окруженные
части, где уже начинали свою боевую работу первые отряды партизан.
И, как боевое охранение всей огромной Страны Советов, самый передовой,
выдвинутый на запад бастион нашей обороны, над берегом Буга, в стенах старой
русской крепости, стоящей на первых метрах нашей земли, на самом первом
рубеже войны, с железной стойкостью и упорством в кольце осады продолжал
драться маленький гарнизон советских войск.
Всю первую ночь при бледном мерцающем свете ракет в крепости шла тихая,
но напряженная работа. Артиллерия противника постреливала лишь изредка, ведя
ленивый, беспокоящий огонь, атаки автоматчиков прекратились, на некоторых
участках гитлеровцы оттянули войска за внешний вал. Пользуясь этой ночной
передышкой, командиры, предугадывавшие назавтра новый, еще более
ожесточенный штурм, обходили свои участки обороны, расставляли бойцов,
перераспределяя огневые средства, учитывая запасы патронов. В сухой,
прокаленной огнем и солнцем земле рыли могилы, наскоро хороня павших
товарищей. Собирали оружие и патроны убитых врагов, разбирали развалины
обрушенных складов, пополняя свой боезапас.
Кое-где соседние подразделения, днем отрезанные друг от друга группами
просочившихся автоматчиков, теперь смогли установить между собой связь и
условиться о взаимодействии в завтрашних боях. Усталые бойцы в эту ночь
почти не смыкали глаз или дремали поочередно, урывками: надо было зорко
следить, чтобы враги не подобрались под покровом темноты и не атаковали
внезапно. Но командование противника, видимо, решило дать в эту ночь отдых
своим пехотинцам, до предела измотанным во вчерашних ожесточенных боях. Враг
пополнял поредевшие штурмовые отряды, подтягивал свежие подразделения,
эвакуировал раненых и тоже хоронил убитых.
Всю ночь в крепости ждали подхода наших войск. Но прошла ночь,
наступило ясное, солнечное утро, и тогда все услышали, что гул окрестной
канонады, который вчера раздавался так мощно в стороне города, сегодня едва
слышался где-то далеко на востоке и к концу дня затих совсем. Люди поняли,
что противник потеснил Советские войска, что фронт отдалился от крепости, и
впервые подумали о том, что, быть может, им придется драться во вражеском
кольце еще не один день, прежде чем наши отступающие армии оправятся и
нанесут противнику контрудар. И каждый внутренне приготовился ко всем тяжким
испытаниям, которые ему предстояло вынести в этой неравной и жестокой
борьбе.
Впрочем, долго думать об этом было некогда. С утра все началось снова с
удвоенной силой. С первыми проблесками рассвета артиллерия противника,
теперь уже расставленная по всему кольцу осады, стала засыпать крепость
снарядами, и пикировщики закружились над головами бойцов. Снова все вокруг
заволокло дымом, опять здесь и там вспыхнули пожары, и вдоль всей линии
обороны затрещали пулеметы, автоматы и винтовки. Штурм крепости
возобновился.
И опять, как вчера, группы автоматчиков прорывались через валы,
проникали в северную часть крепости и настойчиво атаковали центральную
цитадель. Отряды противника вышли на северный берег Мухавца и засели в
кустах по обе стороны моста, ведущего к трехарочным воротам. Их пулеметы
непрерывно обстреливали оттуда окна и бойницы казарм, и несколько раз
автоматчики форсировали вброд рукав Мухавца, врываясь на восточный угол
Центрального острова. Их встречали штыковой атакой.
Сквозь грохот взрывов и треск стрельбы слышался певучий и тревожный
звук горна, играющего сигнал атаки, в перестук пулеметов и автоматов
вплеталась раскатистая, сухая дробь барабана - горнист и барабанщик полка
шли в рядах атакующих бойцов. Уже один вид этих людей, покрытых пылью и
пороховой копотью, с измученными, но суровыми и решительными лицами, с
воспаленными от дыма и бессонницы глазами, был страшным для врага. Их
громовое "ура!", их стремительный штыковой удар неизменно обращали
противника в бегство. Каждый раз попытки фашистов закрепиться на
северо-восточной окраине Центрального острова заканчивались потерей
нескольких десятков своих автоматчиков.
Противник по-прежнему атаковал казармы и со стороны Южного острова
через Холмский мост. Но здесь бойцы комиссара Фомина уверенно отражали этот
натиск огнем из окон первого и второго этажей. Теперь у них были не только
пулеметы и винтовки. В одном из складов боепитания, уцелевшем от вражеского
обстрела, были найдены автоматы, которыми тут же вооружилась часть стрелков.
Полковые минометчики нашли в этом складе небольшой запас мин и теперь
стреляли из окон по расположению противника в районе госпиталя. Возникло
даже своеобразное состязание в меткости стрельбы - минометчики били по
большому флагу со свастикой, который был поднят над крышей главного
госпитального корпуса. Дважды гитлеровцы устанавливали этот флаг, и дважды
минометчики сбивали его.
С еще большим ожесточением, чем накануне, развернулись в этот день бои
в северной части крепости. Роты майора, возглавившего борьбу на этом
участке, окопавшись на валах, огнем отбивали одну атаку за другой, и все
попытки автоматчиков форсировать обводной канал и взобраться на валы были
тщетными. Каждый раз десятки трупов оставались на берегу канала, а уцелевшие
гитлеровцы опрометью бросались назад, пытаясь укрыться в зарослях кустарника
на противоположном берегу, где они уже успели нарыть целую сеть окопов и
траншей.
Несколько раз из этих кустов выходили и танки. Их подпускали вплотную к
валу и забрасывали гранатами. Одну из машин удалось подбить, и гитлеровцы
оттащили ее назад на буксире.
И все же группа танков смогла прорваться через северные ворота. Хотя
пехота была отсечена от них огнем стрелков, две или три машины прошли в
район домов комсостава и затем, проскочив через мост у трехарочных ворот,
появились в центральном дворе крепости. Остановившись неподалеку от ворот,
один из танков стал прямой наводкой обстреливать казармы.
И тогда из подвала здания 333-го полка выбежали два смельчака. Они
решили принять бой с немецкой машиной. Это был какой-то старший лейтенант и
неизвестный старшина-артиллерист.
Прямо на площади перед подвалом находился артиллерийский парк 333-го
полка. В канун войны здесь стояло несколько орудий. Большинство из них было
исковеркано и разбито взрывами немецких снарядов, но одна из пушек казалась
еще исправной. Ее-то и решили обратить против прорвавшегося танка двое
смельчаков, тем более что рядом с орудием на земле валялись ящики со
снарядами.
Во дворе рвались немецкие мины, но, невзирая на обстрел, старшина и
командир лихорадочно работали, поворачивая пушку в сторону танка. Панорама
орудия оказалась разбитой, но старшина наводил его, глядя прямо через ствол.
Старший лейтенант подал первый снаряд. Пушка выстрелила, и у самых гусениц
танка взметнулось черное облако разрыва.
Немцы, видимо, заметили орудие, и башня танка стала медленно
поворачиваться в его сторону. Но уже второй снаряд был заложен в казенник,
и, прежде чем наводчик в фашистском танке успел прицелиться, этот снаряд
ударил прямо в башню, заклинив ее. Потом последовало еще два выстрела, и
машина беспомощно задергалась на месте - она была подбита. Но в следующую
минуту на площадке артпарка стали рваться мины, и оба
артиллериста-добровольца устремились назад, к подвалу. Цель была достигнута
- гитлеровцы прицепили этот танк к другой машине и оттянули его за
крепостные ворота.
Так в этих непрекращающихся трудных боях прошли вторые сутки обороны.
Крепость по-прежнему держалась, а потери врага росли и росли.
Утром на третий день гитлеровцы предприняли сильную атаку из северной
части крепости на центральные казармы. У моста и трехарочных ворот завязался
упорный бой. Атаку удалось отбить, но при этом был тяжело ранен Матевосян,
которого товарищи отнесли в один из крепостных подвалов. Гитлеровцы,
откатившись назад, больше не атаковали, но вскоре над Центральным островом
загудели "юнкерсы", начавшие долгую и методическую бомбардировку казарм.
У защитников крепости бомбежка считалась как бы временем отдыха. Атаки
немецкой пехоты прекращались с появлением самолетов, и тогда почти все бойцы
спускались в глубокие подвалы, где они были в безопасности. Только дежурные
пулеметчики неизменно оставались на местах и лежали под бомбежкой, зорко
следя, чтобы противник нигде не воспользовался ослаблением нашей обороны.
В этот день, 24 июня, бомбежка была особенно длительной, и такая долгая
"передышка" позволила группе наших командиров, возглавлявших участки обороны
в центре крепости, собраться на совещание. Обсудив обстановку и приняв
необходимые решения, участники совещания составили приказ, который один из
лейтенантов, сидя у подвального оконца, тут же набросал на нескольких листах
бумаги.
Много лет спустя, уже после войны, при разборке крепостных развалин
были найдены под камнями эти маленькие, полуистлевшие листки. Из них впервые
стали известны имена людей, взявших на себя в те страшные дни руководство
обороной крепости.
В этом "Приказе э 1" от 24 июня 1941 года говорилось о том, что
создавшаяся обстановка требует организации единого руководства обороной
крепости для дальнейшей борьбы с противником и что собравшиеся командиры
решили объединить все свои подразделения в одну сводную группу.
Опытному боевому командиру, старому коммунисту, в прошлом участнику
гражданской войны и участнику боев с белофиннами, капитану Ивану Николаевичу
Зубачеву было поручено возглавить эту сводную группу. Его заместителем по
политической части стал комиссар Фомин, а начальником штаба группы - старший
лейтенант Семененко. Приказ предписывал также всем средним командирам
произвести учет своих бойцов и разбить их на взводы.
Дописать этот приказ не удалось: бомбежка кончилась, автоматчики снова
кинулись в атаку, и командиры поспешили наверх к своим подразделениям. А
затем бои приняли такой ожесточенный характер, что оказалось просто
невозможно составить списки сражающихся бойцов: и состав подразделений, и
расположение наших сил все время менялись в зависимости от постоянно
меняющейся обстановки и все возрастающего натиска противника.
Но хотя "Приказ э 1" во многом оказался невыполненным, он сыграл свою
важную роль в обороне крепости. Организация единого командования в центре
цитадели укрепила нашу оборону, сделала ее более прочной и гибкой.
Все рассказанное в предыдущей главе происходило лишь в первые три дня
боев за крепость. Именно такой рисовалась мне картина героической обороны из
воспоминаний Матевосяна и Махнача, из рассказов очевидцев борьбы - жен и
детей командиров, встреченных мною в Бресте.
Но что же было дальше? На этот вопрос не могли ответить ни Махнач,
вышедший из строя уже на второй день, ни Матевосян, раненный лишь сутками
позже - утром 24 июня. Чтобы узнать о последующих событиях, надо было
отыскать других участников обороны, сражавшихся в крепости дольше.
И тогда я вспомнил о защитнике центральной цитадели Александре Филе, из
письма которого я впервые узнал о Матевосяне. Судя по тому, что в свое время
писал Филь в Музей Советской Армии, ему пришлось участвовать в боях за
крепость больше недели, и все это время он находился рядом с руководителями
обороны центральной цитадели - полковым комиссаром Фоминым и капитаном
Зубачевым. Не было сомнения, что Филь сумеет рассказать много интересного и
о событиях в крепости, и о своих боевых товарищах.
Еще в Ереване, записывая воспоминания Матевосяна, я однажды спросил его
о Филе.
- Прекрасный парень! - уверенно сказал о нем инженер. - Настоящий
комсомолец! Он был секретарем комсомольской организации штаба полка. И к
тому же истинный храбрец.
Словом, Матевосян характеризовал Филя как хорошего и мужественного
человека, глубоко преданного Родине и партии, и вспомнил, что Филь
героически сражался в крепости в первые дни обороны вплоть до момента, когда
Матевосян был ранен.
После нашего возвращения в Москву из крепости я решил начать розыски
Филя.
Я уже говорил, что Филь на протяжении двух с лишним лет не отвечал на
запросы из музея, и последние его письма были датированы 1952 годом.
Снова перечитав эти письма, я обратил внимание на то, что они
проникнуты каким-то тяжелым настроением. Чувствовалось, что Филь - человек
травмированный, переживший какую-то большую личную трагедию. В его письмах
встречались такие фразы: "Я не имею права писать о героях потому, что я был
в плену", "Я жалею, что не погиб там, в Брестской крепости, вместе со своими
товарищами, хотя это от меня не зависело".
В одном из писем он вскользь упоминал о том, что лишь недавно отбыл
наказание и получил гражданские права. Что это за наказание и в чем
заключалась его вина, он не сообщал.
Почему же Филь так внезапно замолчал? Возникали две догадки. Либо он в
1952 году уехал из Якутии и сейчас живет где-то в другом месте, либо просто
прекратил эту переписку, считая, как он писал, что человек, побывавший в
плену, не имеет права говорить о героях. Как бы то ни было, следовало
приложить все усилия, чтобы разыскать его.
В одном из писем Филь сообщал, что он работает бухгалтером на
лесоучастке Ленинского приискового управления треста "Якутзолото". Это уже
была нить для поисков. Если Филь куда-нибудь уехал, то в отделе кадров
треста могли знать, куда именно. Наконец, его нынешний адрес, вероятно, был
известен кому-либо из его товарищей по прежней работе.
Я начал с того, что послал телеграфный запрос в Алдан управляющему
трестом "Якутзолото", в системе которого работал Филь. Уже на другой день я
получил ответную телеграмму от управляющего Н. Е. Заикина: он сообщал мне,
что Филь живет и работает на прежнем месте.
Теперь положение прояснилось. Можно было с большей уверенностью
догадываться, почему Филь не отвечает на письма. Видимо, дело было в
душевном состоянии этого человека, в той личной трагедии, которую он
пережил.
Тогда я написал Филю большое письмо. В этом письме я доказывал ему, что
он не имеет права молчать и обязан поделиться своими воспоминаниями о том,
что он видел и пережил в дни героической обороны, хотя бы во имя памяти
своих товарищей, павших там, на камнях крепости. Я писал ему, что не знаю, в
чем заключается его вина, но если есть в его поступке какие-то смягчающие
обстоятельства, то я, в меру своих возможностей, помогу сделать все, чтобы
снять это пятно с его биографии. Наконец, я спрашивал Филя, не будет ли он
возражать, если я попытаюсь организовать ему командировку из Якутии в Москву
для встречи со мной.
Прошло больше месяца - письма из Якутии идут долго, - и я наконец
получил ответ от Филя. Он извинялся передо мной за долгое молчание,
признавал, что мои доводы его переубедили, рассказывал целый ряд
подробностей обороны крепости и в заключение писал, что он был бы счастлив
приехать в Москву и помочь мне в работе.
Можно было предвидеть, что организовать такую дальнюю поездку будет
нелегко, но я не терял надежды добиться этого. Прежде всего я позвонил
Управляющему Главзолотом Министерства цветной металлургии К. В. Воробьеву, в
ведении которого находился якутский трест, и попросил его принять меня. Он
любезно согласился, и в тот же день мы встретились в его кабинете в главке.
Я начал издалека и около часа рассказывал ему об обороне Брестской
крепости. Он слушал с большим вниманием, явно заинтересовался, и тогда я
рассказал ему о Филе и попросил помочь мне - вызвать его в Москву. К. В.
Воробьев задумался.
- Вызвать можно, - сказал он. - Это сделать нетрудно: у нас с Алданом
надежная связь. Вопрос только в том, кто будет оплачивать эту поездку?
- Вы же Главзолото - самая богатая организация, - пошутил я. - Неужели
у вас не найдется двух-трех тысяч рублей на такое дело?
Воробьев улыбнулся, но сказал, что бухгалтерия в Главзолоте столь же
строга, как и в других организациях, и раз командировка Филя не вызвана
служебной необходимостью, то и расходов на нее финансовый отдел главка не
утвердит.
Против этого ничего нельзя было возразить. Но я заручился обещанием
Воробьева вызвать Филя, если какая-нибудь другая организация согласится
оплатить его командировку. После этого мы распрощались, и я отправился
искать других возможных "финансистов".
Вскоре мне удалось договориться обо всем с журналом "Новый мир",
редактор которого, писатель К. М. Симонов, тоже интересовался темой обороны
Брестской крепости. Решено было, что "Новый мир" примет на себя расходы по
поездке Филя, и я, взяв письмо из редакции, снова поехал к Воробьеву.
Несколько дней спустя все было улажено, и по радио из Москвы был отправлен
вызов в Алдан.
Зима была в полном разгаре, и Филю пришлось добираться до Москвы в
течение двух с лишним недель. Он приехал в столицу в феврале 1955 года, и мы
встретились с ним в редакции "Нового мира". Сначала он произвел на меня
впечатление человека угрюмого, - скрытного, недоверчивого и какого-то
настороженного, словно он все время боялся, что люди напомнят ему о том
пятне, которое легло на его биографию. Когда я прямо спросил, в чем
заключается его вина, этот на вид здоровый, крепкий человек вдруг разрыдался
и долго не мог успокоиться. Он лишь коротко сказал, что его обвинили в
измене Родине, но что это обвинение является совершенно ложным. Понимая, как
трудно ему говорить об этом, я не стал расспрашивать его подробнее, оставив
этот разговор на будущее.
Филь впервые приехал в Москву, и здесь, в столице, у него не было ни
родных, ни знакомых. Два дня он прожил у меня, а потом его поместили в одно
из общежитий Главзолота под Москвой. Ежедневно он приезжал ко мне, и мы по
нескольку часов беседовали с ним в присутствии стенографистки, которая
записывала его воспоминания. А в свободное время Филь подолгу бродил по
улицам, любуясь красотами Москвы, где он давно мечтал побывать.
Незаметно, но пристально присматривался я к этому человеку во время
наших бесед. Обращало на себя внимание то, как рассказывал он о защите
крепости. Филь вспоминал о жарких боях во дворе цитадели, о штыковых атаках
на мосту, о яростных рукопашных схватках в здании казарм и говорил об этом
всегда так, словно лично он только наблюдал события со стороны, хотя из его
рассказа было ясно, что он находился в самой гуще борьбы. Он описывал
подвиги своих товарищей, восхищался их мужеством, бесстрашием, но, когда я
спрашивал его о нем самом, он хмурился и, как бы отмахиваясь от этого
вопроса, коротко говорил;
- Я - как все. Дрался.
Это была та особая щепетильность, строжайшая скромность в отношении
себя, какая бывает свойственна людям исключительной честности и
требовательности к себе. И в самом деле, когда я впоследствии нашел других
однополчан Александра Филя, все они рассказывали мне о нем как о смелом,
мужественном бойце, всегда находившемся в первых рядах защитников крепости.
Я замечал, как постепенно меняется и поведение Филя. Мало-помалу
исчезала та угрюмая настороженность, которая бросалась в глаза при первом
нашем свидании. Видимо, слишком часто там, на Севере, этот человек встречал
предубежденное, недоброе отношение к себе, и он ожидал, что и здесь, в
Москве, его примут подозрительно и враждебно. Но этого не случилось, и
понемногу стал таять тот ледок недоверия и отчужденности, который Филь так
долго носил в душе.
И все же остатки этого отчуждения нет-нет да и давали себя знать.
Как-то, когда речь зашла об одном из первых боев в крепости, я стал особенно
дотошно расспрашивать Филя о подробностях этого боя, сопоставляя его рассказ
с рассказом Матевосяна. И вдруг Филь угрюмо сказал:
- Я знаю, вы все равно мне не верите. Ведь я - бывший пленный, изменник
Родины. На этот раз я рассердился.
- Как вам не стыдно! - с сердцем сказал я. - Если бы вам не верили,
зачем бы стали вас вызывать сюда из далекой Якутии, тратить на вас
государственные деньги?
Он тут же почувствовал несправедливость своего замечания, попросил
извинения и при этом разнервничался так, что мне опять пришлось его
успокаивать.
Как я и ожидал, воспоминания Филя были очень интересными и не только
дополняли рассказы Матевосяна и Махнача, но и давали мне возможность
восстановить картину боев в центральной цитадели в самые последние дни июня
1941 года. Это была поистине величавая картина стойкости и мужества
советских людей, картина, одновременно полная и глубокого трагизма, и
подлинной героики.
Давно смолк дальний гул пушек на востоке - фронт ушел за сотни
километров от границы. Теперь в моменты ночного затишья вокруг крепости
стояла тишина глубокого тыла, нарушаемая лишь ноющим гудением
бомбардировщиков дальнего действия, проплывающих высоко в небе. Но затишье
случалось редко - обстрел крепости и атаки пехоты не прекращались ни днем,
ни ночью: противник старался не давать осажденным отдыха, надеясь, что
измотанный в этих непрерывных боях гарнизон вскоре капитулирует.
С каждым днем становились все более призрачными надежды на помощь
извне. Но надежда помогала жить и бороться, и люди заставляли себя надеяться
и верить. Время от времени стихийно возникал и мгновенно разносился по
крепости слух о том, что началось наше наступление, что в район Бреста
подходят наши танки. Эта весть вызывала новый прилив сил у бойцов, они с еще
большим упорством отстаивали свои рубежи, и еще яростнее становились их
ответные удары по врагу. И хотя слухи о помощи всегда оказывались ложными,
они возникали снова, и всякий раз им безраздельно верили.
Когда однажды ночью над крепостью прошел отряд наших дальних
бомбардировщиков, их тотчас же узнали по звуку моторов. А когда еще
несколько минут спустя где-то далеко на западе, в районе ближайшего
железнодорожного узла за Бугом, загромыхали глухие взрывы, все поняли, что
советские самолеты бомбят эшелоны противника, и крепость возликовала. Люди
закричали "ура!", кое-где открыли огонь по расположению врага, гитлеровцы
всполошились, и их артиллерия тотчас же возобновила обстрел цитадели.
В другой раз над крепостью днем появился наш истребитель. Одинокий
советский самолет, неведомо как залетевший сюда с далекого фронта,
неожиданно вынырнул из-за облаков, снизился над Центральным островом и,
сделав круг, приветственно покачал крыльями, на которых ясно были видны
родные советские звезды. И такое восторженное, неистовое "ура!" разом
огласило всю крепость, что, казалось, летчик должен услышать этот
многоголосый крик, несмотря на оглушительный грохот снарядов и рев мотора
своей машины.
А потом со стороны границы примчалось несколько "мессершмиттов", и
настороженно притихшая крепость сотнями глаз взволнованно следила, как
истребитель, отстреливаясь короткими очередями от наседающих врагов, уходит
все дальше на восток, постепенно взбираясь все выше к спасительным облакам,
пока наконец самолеты не растаяли в небе. Но весь этот день в крепости
дрались с особенным подъемом, и даже многие тяжелораненые выползли на линию
обороны с винтовками в руках. Никто не сомневался в том, что этот одинокий
самолет был послан командованием, чтобы ободрить осажденный гарнизон и дать
ему понять, что помощь не за горами. Как бы то ни было, неизвестный
советский летчик сумел вдохнуть в защитников крепости новые силы и на время
внушил им твердую уверенность в успешном исходе обороны.
Но время шло, помощь не приходила, и становилось ясно, что обстановка
на фронте сложилась пока что неблагоприятно для наших войск. И хотя люди еще
заставляли себя верить в то, что их выручат, каждый в глубине души уже
начинал понимать, что благополучный исход день ото дня становится все более
сомнительным. Впрочем, стоило кому-нибудь заикнуться об этих сомнениях, как
товарищи резко обрывали его. Среди осажденных как бы установилось
молчаливое, никем не высказанное условие - не заговаривать о трудностях
борьбы, не допускать ни малейшей неуверенности в победе.
"Будем драться до конца, каков бы ни был этот конец!" Это решение,
нигде не записанное, никем не произнесенное вслух, безмолвно созрело в
сердце каждого из защитников крепости. Маленький гарнизон, наглухо
отрезанный от своих войск, не получавший никаких приказов от высшего
командования, знал и понимал свою боевую задачу. Чем дольше продержится
крепость, тем дольше полки врага, стянутые к ее стенам, не попадут на фронт.
Значит, надо драться еще упорнее, выигрывать время, сковывать силы
противника здесь, в его глубоком тылу, наносить врагу возможно больший урон
и тем самым хоть немного ослабить его наступательную мощь. Значит, надо
драться еще ожесточеннее, еще смелее, еще настойчивее.
И они дрались с необычайным ожесточением, с невиданным упорством,
проявляя удивительное презрение к смерти.
Раненные по нескольку раз, они не выпускали из рук оружия и продолжали
оставаться в строю. Истекающие кровью, обвязанные окровавленными бинтами и
тряпками, они, собирая последние силы, шли в штыковые атаки. Даже
тяжелораненые старались не оставить своего места в цепи обороняющихся. Если
же рана была такой серьезной, что уже не оставалось сил для борьбы, люди
нередко кончали самоубийством, чтобы избавить товарищей от забот о себе и в
дальнейшем не попасть живыми в руки врага. Много раз в эти дни защитники
крепости слышали последнее восклицание: "Прощайте, товарищи! Отомстите за
меня!" - за которым тотчас же следовал выстрел.
Гитлеровских генералов и офицеров, командовавших штурмом крепости,
бесило это неожиданное для них упорство осажденных. Их части надолго
застряли здесь, на первых метрах советской земли, тогда как авангарды
наступающей немецко-фашистской армии уже овладели Минском и двигались
дальше, в направлении Смоленска и Москвы. В то время как там, на фронте,
наступавшие войска стяжали победные лавры, получали ордена, захватывали в
городах и селах богатые трофеи, здесь, у стен Брестской крепости, в глубоком
тылу, немецких офицеров подстерегали не только меткие пули советских
стрелков, но и явное неудовольствие своего командования. Из ставки Гитлера
то и дело запрашивали, почему крепость еще не взята, и тон этих запросов с
каждым днем становился все более недовольным и раздраженным. Но крепость
продолжала сражаться, хотя осаждающие не останавливались ни перед какими
мерами, чтобы скорее сломить сопротивление гарнизона.
Все новые батареи подтягивались к берегу Буга. Без передышки, день и
ночь, продолжался обстрел крепости. Мины дождем сыпались во двор цитадели,
методично перепахивая каждый метр земли, кромсая осколками кирпичные стены
казарм, превращая в лохмотья железо крыш. Яростно ревели крупнокалиберные
штурмовые пушки врага, постепенно разрушая крепостные строения. С первых же
дней гитлеровцы стали применять при обстреле снаряды, разбрызгивающие
горючую жидкость, а вскоре в дополнение к ним в крепости появились немецкие
огнеметы. Вперемежку с бомбами самолеты, то и дело налетавшие на крепость,
сбрасывали бочки и баки с бензином, и порой некоторые участки крепости
превращались в сплошное море огня.
Здесь и там стены зданий, служивших убежищем для защитников крепости,
под бомбами и снарядами штурмовых пушек становились дымящимися развалинами,
где, казалось, не могло остаться ничего живого. Но проходило немного
времени, и из этих руин снова раздавались пулеметные очереди, трещали
винтовочные выстрелы - уцелевшие бойцы, раненные, опаленные огнем,
оглушенные взрывами, продолжали борьбу.
По ночам противник посылал к казармам группы своих
диверсантов-подрывников. Таща за собой ящики с толом, они старались
подползти к зданиям, занятым защитниками крепости, и заложить взрывчатку.
Партии саперов пробирались в наше расположение по крышам и чердакам, спуская
пачки тола через дымоходы. В темноте чердаков вспыхивали внезапные
рукопашные и гранатные бои, здесь и там раздавались неожиданные взрывы,
обрушивались потолки и стены, засыпая бойцов. Но и оглушенные, израненные,
полузадавленные этими обвалами люди не выпускали из рук оружия. Вот как
описана в немецком донесении одна из таких операций саперов: "Чтобы
уничтожить фланкирование из дома комсостава на Центральном острове, туда был
послан 81-й саперный батальон с поручением подрывной партии очистить этот
дом. С крыши дома взрывчатые вещества были опущены к окнам, а фитили
зажжены; были слышны крики, стоны раненных при взрыве русских, но они
продолжали стрелять.
Враг уже не гнушался никакими самыми подлыми средствами, стремясь
скорее подавить упорство осажденных. Захватив госпиталь и перебив
находившихся там больных, группа автоматчиков надела больничные халаты и
попыталась перебежать в центральную крепость через мост у Холмских ворот. Но
бойцы Фомина успели разгадать этот маскарад, и попытка была сорвана. В
другой раз, атакуя на этом же участке, солдаты противника погнали перед
собой толпу медицинских сестер, взятых в плен в госпитале, а когда наши
пулеметчики огнем с верхнего этажа казарм отбили и эту атаку, гитлеровцы
сами перестреляли женщин, за спинами которых им не удалось укрыться. Во
время штурма Восточного форта фашисты выставили впереди своих атакующих
цепей шеренгу пленных советских бойцов, и защитники форта слышали, как эти
пленные кричали им: "Стреляйте, товарищи! Стреляйте, не жалейте нас!"
С первых дней враг стал засылать в крепость своих агентов, переодетых в
форму советских бойцов и командиров. То это были провокаторы, которые делали
вид, что они бежали из немецкого плена, и распускали всевозможные панические
слухи, стараясь смутить дух осажденных. То это были прямые диверсанты,
исподтишка поражавшие защитников крепости предательскими выстрелами в спину.
Но уже вскоре наши воины научились распознавать лазутчиков врага, и их
быстро вылавливали и уничтожали.
Каждый день над крепостью на смену бомбардировщикам появлялись
маленькие трескучие самолеты, разбрасывавшие листовки. В этих листовках,
заранее отпечатанных в Берлине, говорилось о том, что германские войска
заняли Москву, что Красная Армия капитулировала и что дальнейшее
сопротивление бессмысленно. Потом стали сбрасывать листовки с обращениями
непосредственно к гарнизону крепости, где немецкое командование, отмечая
мужество и стойкость осажденных, пыталось доказать бесполезность борьбы и
предлагало защитникам крепости "почетную капитуляцию". Но на все эти призывы
крепость отвечала огнем.
Когда наступали минуты затишья, в разных местах крепости начинали
работать немецкие громкоговорящие установки. Они также передавали обращения
к гарнизону, призывая осажденных сложить оружие и обещая всем сдавшимся
"хорошее обращение, питание и заботливый уход за ранеными". Впрочем, день
ото дня тон этих обращений становился все более угрожающим, и вкрадчивые
уговоры сменялись ультиматумами, когда гарнизону давалось на размышление
полчаса или час, после чего противник грозил "стереть крепость с лица земли
и смешать с землей ее гарнизон". Но и на эти угрозы бойцы отвечали
выстрелами, а однажды в ответ на такую передачу над северными воротами
крепости появилось полотнище, на котором было написано: "Все умрем, но
крепости не сдадим!"
Обычно после передачи очередного ультиматума немцы прекращали обстрел
крепости, и наступала мертвая тишина, нарушаемая лишь громким голосом
диктора, время от времени повторявшего: "Осталось десять минут!", "Осталось
пять минут!". И, как только истекал назначенный срок, на крепость разом
обрушивался шквальный огонь немецких пушек и минометов, и начиналась
жестокая бомбежка с воздуха.
При этом враг применял все более тяжелые фугасные бомбы, взрывов
которых не выдерживали самые мощные крепостные строения, а в глубоких
подвалах, где укрывались бойцы, трескались бетонные полы, и у людей от
сотрясения воздуха шла кровь из носа и ушей.
Особенно сильную бомбежку крепости предпринял противник в воскресенье,
29 июня. На этот раз на цитадель было решено обрушить самые тяжелые бомбы.
С утра жители Бреста обратили внимание на то, что на крышах высоких
зданий города сидят офицеры, глядя в бинокли в сторону крепости. Гитлеровцы
заранее хвастливо говорили горожанам, что сегодня защитники цитадели должны
будут выбросить белый флаг. В ясном летнем небе над крепостью закружились
десятки бомбардировщиков, и тотчас же раздались мощные оглушительные взрывы,
от которых сотрясался весь город до самых дальних окраин и в стенах домов
появились трещины, как при землетрясении. Крепость окутало дымом и пылью, и
издали было видно, как там в страшных вихрях взрывов взлетают высоко вверх
вырванные с корнем вековые деревья. Казалось, что и в самом деле после такой
бомбежки в крепости не останется ничего живого.
Но, когда бомбежка кончилась, а дым и пыль рассеялись, офицеры на
крышах напрасно смотрели в бинокли: над развалинами и остатками зданий нигде
не было видно белого флага. Можно было подумать, что там не осталось живой
души. Однако прошло несколько минут, и снова послышались пулеметные очереди
и трескотня винтовок. Люди, невесть как уцелевшие среди этого урагана
взрывов, продолжали борьбу.
Тяжелейшие бомбежки, непрерывный артиллерийский и пулеметный обстрелы,
нарастающие атаки пехоты, огромное численное и техническое превосходство
врага - все это делало невероятно трудной борьбу героического гарнизона
Брестской крепости. Но это были трудности чисто военного характера, которые
неизбежно сопровождают нелегкую профессию воина и к которым его загодя
готовят. Только здесь они приняли свои крайние формы, возросли до высших
степеней.
Однако с первых же дней осады ко всему этому прибавились трудности
иного порядка, поставившие гарнизон в небывало тяжелые условия. Не только
сама борьба, но и вся жизнь, весь быт осажденного гарнизона с самого начала
обороны были отмечены сверхчеловеческим напряжением как физических, так и
моральных сил людей. Эти особые условия и придают эпопее защиты Брестской
крепости тот исключительный героический и трагический характер, который
делает ее неповторимой в истории Великой Отечественной войны.
Даже бывалому фронтовику, прошедшему сквозь огонь самых жарких сражений
Великой Отечественной войны, трудно себе представить ту невообразимо тяжелую
обстановку, в которой с начала и до конца пришлось бороться гарнизону
Брестской крепости.
Здесь каждый метр земли был не один раз перепахан бомбами, снарядами и
минами. Здесь воздух был пронизан свистом осколков и пуль, и грохот взрывов
не затихал ни днем, ни ночью, а недолгая тишина, которая наступала после
оглашения очередного вражеского ультиматума, казалась еще более страшной и
зловещей, чем ставший уже привычным обстрел.
Зажигательные бомбы, снаряды, огнеметы, разбрызгивавшие горючую
жидкость, баки с бензином, которые сбрасывали с самолетов, делали свое дело.
В крепости горело все, что могло гореть. Эти пожары возникли на рассвете 22
июня и не прекращались ни на час в течение более чем месяца, то слегка
затухая, то разгораясь в новых местах, и в безветренную погоду над крепостью
всегда стояло, не рассеиваясь, густое облако дыма.
Несколько дней на плацу перед западным участком казарм, где дрались
группы стрелков 44-го полка, горели машины стоявшего здесь автобатальона, и
едкий запах паленой резины, стлавшийся вокруг, душил бойцов. В
северозападной части кольцевого здания долго пылал большой склад с
обмундированием, и все заволокло таким удушливым дымом, что бойцы 455-го
полка, занимавшие поблизости отсеки казарм, вынуждены были надевать
противогазы.
Огонь проникал даже в подвалы. Кое-где в этих подвалах от многодневных
пожаров развивалась такая высокая температура, что впоследствии на каменных
сводах остались висеть большие застывшие капли расплавленного кирпича.
А как только начинался обстрел, с пеленой дыма смешивались облака сухой
горячей пыли, поднятой взрывами и пропитанной едким запахом пороховой гари.
Пыль и дым сушили горло и рот, проникали глубоко в легкие, вызывая
мучительный, судорожный кашель и нестерпимую жажду.
Стояли жаркие летние дни, и с каждым днем становился все более
нестерпимым запах разложения. По ночам защитники крепости выползали из
укрытий, чтобы убрать трупы. Но убитых было столько, что их не успевали даже
слегка присыпать землей, а на следующий день солнце продолжало свою
разрушительную работу, и лишь изредка, когда поднимался ветер, эта страшная
атмосфера немного разреживалась, и люди с жадностью глотали струи свежего
воздуха.
Но были и другие, еще более тяжелые лишения.
Не хватало пищи. Почти все продовольственные склады были разрушены или
сгорели в первые часы войны. Но прошло некоторое время, прежде чем эта
потеря дала себя знать. Сначала, в предельном нервном напряжении боев, людям
и не хотелось есть. Только на второй день начались поиски пищи. Кое-что
удалось добыть из разрушенных складов, небольшой запас продуктов оказался в
полковых столовых. Но всего этого было слишком мало, и с каждым днем голод
становился мучительнее. Иногда, обыскивая убитых вражеских солдат, бойцы
находили в их ранцах запас галет, несколько кусков сахару или плитку
шоколада, но эти находки отдавали прежде всего раненым, детям и женщинам,
укрывавшимся в подвалах. В маленькой кладовой около кухни 44-го полка
оказалась бочка сливочного масла, которого хватило на два дня. Бойцы 84-го
полка на третий день нашли в развалинах столовой полмешка сырого гороха, и
его по приказанию Фомина разделили на всех, бережно отсчитывая по горошине.
Потом начали есть мясо убитых лошадей, но жара вскоре лишила защитников
крепости и этой пищи. Люди превращались в ходячие скелеты, руки и ноги - в
кости, обтянутые кожей, но руки эти продолжали крепко сжимать оружие, и
голод был не в силах задушить волю к борьбе.
Не было медикаментов, не было перевязочных средств. Уже в первый день
было так много крови и ран, что весь наличный запас индивидуальных пакетов и
бинтов израсходовали. Женщины разорвали на бинты свое белье, то же самое
сделали с оставшимися в казармах простынями и наволочками. Но и этого не
хватало. Люди наспех перетягивали свои раны чем попало или вообще не
перевязывали их и продолжали сражаться.
Менять повязки было нечем, и тяжелораненые умирали от заражения крови.
Другие оставались в строю, несмотря на потерю крови и мучительную боль.
Но самой жестокой мукой для раненых и для здоровых бойцов была
постоянная, сводящая с ума жажда. Как это ни странно, но в крепости, стоящей
на островах и окруженной кругом рукавами рек и канавами с водой, не было
воды.
Водопровод вышел из строя в первые же минуты немецкого обстрела.
Колодцев внутри крепости не было, не оказалось и запасов воды. В первый день
удавалось набирать воду из Буга и Мухавца, но, как только противник вышел к
берегу, он установил в прибрежных кустах пулеметы, обстреливая все подступы
к реке. Теперь все такие вылазки за драгоценной водой большей частью
кончались гибелью смельчаков, и жажда стала самой страшной и неразрешимой
проблемой.
От своих агентов и от пленных противник знал об отсутствии воды в
крепости, и его пулеметчики зорко стерегли все подходы к рекам и обводным
каналам. Здесь каждый метр земли находился под многослойным огнем, и десятки
наших бойцов заплатили жизнью за попытку зачерпнуть хотя бы котелок воды.
Даже ночью подползти к реке было очень опасно - по всей линии берега
непрерывно взлетали немецкие осветительные ракеты, ярко озарявшие все
вокруг, и пулеметы врага, как чуткие сторожевые псы, наперебой заливались
трескучими злыми очередями, отзываясь на малейший шорох, на малейшее
движение в прибрежных травах.
И все же ночами бойцы порой доставали воду. Стиснув зубами
металлическую дужку котелка, плотно прижимаясь к земле и поминутно замирая
на месте при взлете очередной ракеты, пластун осторожно подползал к реке.
Оттолкнув в сторону трупы гитлеровцев, густо плавающие у самого берега, он,
стараясь не плеснуть, зачерпывал котелком воду и так же медленно и бесшумно
совершал свой обратный путь. И, когда он, бережно неся в обеих руках этот
котелок, проходил по отсекам казарм, люди старались не смотреть на добытую
им воду - они не претендовали ни на каплю ее. Они знали, что прежде всего
воду надо залить для охлаждения в кожухи станковых пулеметов "максим",
которые без этого могут перегреться и выйти из строя. Вся же остальная вода
поступала в подвалы - для детей, раненых и женщин, и эту драгоценную влагу,
мутную и розоватую от крови, с величайшей тщательностью делили между ними,
отмеряя каждому один скупой глоток в крышечку от немецкой фляги.
Тем, кто оставался в строю, воды не полагалось, и лишь тогда, когда они
кидались в контратаку, преодолевая вброд Мухавец под огнем немецких
пулеметов, кое-кто на бегу успевал сделать один-два глотка. А в остальное
время жажда терзала их, а жара, дым и пыль удесятеряли эти мучения. Спазмой
стягивало пересохшее горло, рот казался сделанным из сухой пыльной кожи;
распухал, становился нестерпимо шершавым и колючим язык, на котором не было
ни капли слюны. Жаркий воздух словно огнем жег легкие при каждом вдохе. И
если обессиленный, изнуренный жаждой и бессонницей боец на несколько минут
забывался в короткой дремоте, кошмары преследовали его - ему снилась вода:
реки, озера, целые океаны свежей, прохладной, целительной воды, и люди,
проснувшись от выстрелов или от толчка более бдительного соседа, готовы были
взвыть от бешенства, поняв, что все виденное было только сном. И случалось,
что человеческие силы не выдерживали этой муки и люди от жажды сходили с
ума.
В подвалах штыками и ножами пытались рыть ямы. Земля осыпалась, ямки
оказывались неглубокими, и воды в них почти не было. На участке 84-го полка
в таком колодце за день собиралось меньше котелка воды, которой не хватало
даже для тяжелораненых. Более глубокий колодец выкопали бойцы в районе
Восточного форта, но оказалось, что в этом месте когда-то располагалась
конюшня и проходил сток нечистот - вода в колодце была зловонной, и люди не
могли ее пить.
Чтобы облегчить мучения, бойцы брали в рот сырой песок, пили даже кровь
из собственных ран, но все это, казалось, только обостряло страдания. Как о
небывалом чуде они мечтали о дожде, но день за днем небо оставалось
безоблачным и горячее летнее солнце по-прежнему беспощадно жгло землю.
Неистовая, доводящая до помешательства жажда становилась все более
нестерпимой.
Но при всей непомерной тяжести этих лишений защитникам крепости было
еще тяжелее видеть страдания женщин и детей. Командиры, семьи которых
находились здесь, в крепостных подвалах, в бессильном отчаянии наблюдали,
как смерть от голода и жажды с каждым днем все ближе подкрадывается к их
детям, женам и матерям. С нежностью и болью бойцы смотрели на обессиленных,
исхудалых ребятишек, готовые пожертвовать всем, лишь бы хоть немного
облегчить их участь. Воду, пищу, которую удавалось добыть, прежде всего
несли детям, и даже тяжелораненые отказывались от своей скудной доли в
пользу малышей.
Несколько раз женщинам предлагали взять детей и идти сдаваться в плен.
Но они наотрез отказывались, пока еще можно было хоть чем-нибудь
поддерживать силы ребят. Мысль о фашистском плене была им так же ненавистна,
как и мужчинам.
Они перевязывали раны бойцам, взяли на себя заботу о тяжелораненых и
ухаживали за ними так же нежно, как за своими детьми. Некоторые женщины и
девушки-подростки бесстрашно шли под огонь, поднося обороняющимся
боеприпасы. А были и такие, которые, взяв в руки оружие, становились в ряды
защитников крепости, сражались плечом к плечу со своими мужьями, отцами и
братьями.
Женщин с винтовками, с пистолетами, с гранатами в руках можно было
встретить на разных участках обороны крепости. И хотя имена этих героинь
остались по большей части неизвестными, мы знаем, что многие боевые подруги
командиров дрались рядом с мужьями, и становится понятным, почему
гитлеровцы, штурмовавшие цитадель, распространяли слухи о том, что в обороне
крепости участвует якобы советский "женский батальон".
В непрерывных, ожесточенных боях, в огне непрекращающегося обстрела и
яростных бомбежек бесконечно длинной чередой проходили дни, похожие друг на
друга. Каждое утро, когда со стороны города над крепостью, окутанной пеленой
дыма и пыли, вставало солнце, оживали надежды людей на то, что этот день
будет последним днем их испытаний и что, может быть, именно сегодня они,
наконец, услышат на востоке долгожданный гул советских орудий. И каждый
вечер, когда солнце садилось за оголенные пулями и осколками снарядов
деревья Западного острова, вместе со светом дня угасали и эти надежды.
Но с первых дней защитники крепости решили не ограничиваться ожиданием
помощи и не только отбивать атаки врага, но и попытаться самим прорвать
кольцо осаждающих войск. За городом далеко на восток простирались обширные
леса и непроходимые болота, тянувшиеся через всю Белоруссию, а в нескольких
десятках километров к северо-востоку от крепости начиналась дремучая
Беловежская Пуща. Если бы удалось прорваться в эти леса, там можно было бы
успешно продолжать борьбу, стать партизанами и с боями постепенно
продвигаться к фронту.
Начиная с 25 июня почти на всех участках обороны крепости каждую ночь
делались попытки прорыва. Но вражеское кольцо было плотным, гитлеровцы
держались настороже. Лишь отдельным небольшим группам бойцов удавалось выйти
из осажденной крепости, и в большинстве своем ночные атаки захлебывались под
огнем пулеметов, и уцелевшие участники этих прорывов после жаркого и
безрезультатного боя вынуждены были отступать назад, к казармам, каждый раз
недосчитываясь многих своих товарищей.
Наиболее организованные и упорные попытки прорыва предпринимались на
участках 84-го и 44-го полков под командованием Зубачева и Фомина.
Прорываться решили на северо-восток и на север, и поэтому уже с 24 июня
основная масса бойцов, сражавшихся на Центральном острове, сосредоточилась в
северном полукольце казарм на берегу Мухавца. В южном и западном секторах, а
также в клубе и в ограде бывшего польского штаба были оставлены лишь группы
прикрытия.
В самую темную, предрассветную часть ночи два больших отряда,
разделенных между собой трехарочными воротами, готовились к броску вдоль
всей линии северных казарм. Одной из этих групп прорыва командовал полковой
комиссар Фомин. В то же время часть бойцов под командованием Зубачева
занимала позиции у окон второго этажа, готовясь огнем поддержать атаку
товарищей.
Отражаясь в спокойном ночном зеркале Мухавца, на противоположном берегу
то и дело взлетали цепочки ракет, и в их колеблющемся свете за рекой
виднелась черная стена земляного вала, занятого немцами. Время от времени
оттуда, из-за вала, протягивались в сторону Центрального острова светящиеся
пунктиры трассирующих пуль и доносились короткие очереди пулеметов, иногда в
ночном небе слышался свистящий шелест пролетающих над казармами снарядов, и
во дворе громыхали взрывы. Стоя в простенках между окнами, выходящими на
Мухавец, собравшись группами у ворот, бойцы чутко вслушивались и
всматривались в очертания противоположного берега, напряженно ожидая
приказа. И когда, наконец, по всей линии атаки со скоростью электрической
искры проносилась команда: "Вперед!" - люди разом бросались на мост,
выскакивали из окон на берег и, поднимая над головой оружие, стремительно
шли по вязкому, илистому дну Мухавца - без выстрелов, без криков.
Но им удавалось выиграть всего несколько секунд. При свете ракет
противник почти тотчас же обнаруживал атакующих. Огоньки автоматных и
пулеметных очередей сверкали по всему гребню вала. Мухавец закипал под
пулями, и на мост с двух сторон обрушивался густой огонь пулеметов. Только
тогда по всей линии атаки раскатывалось злое, яростное "ура!", раздавались
первые выстрелы, и бойцы Зубачева из окон казарм начинали обстреливать
огневые точки на валу.
Удержать огнем этот первый натиск атакующих бойцов было невозможно.
Люди тонули в темной воде Мухавца, падали на мосту, но мимо этих убитых и
раненых, сквозь стену пулеметного огня неистово рвались вперед другие,
строча из автоматов, забрасывая гранатами огневые точки на валу. Бойцы
врывались на вал, яростно работая штыками, и здесь и там огонь врага
оказывался подавленным.
Но поблизости, за валом, у немцев наготове стояли подкрепления. Свежие
роты автоматчиков бросались на помощь своим, и тотчас же сказывался
численный и огневой перевес противника. Продвижение атакующих
приостанавливалось, и командиры, видя, что дальнейшие попытки привели бы к
большим и напрасным потерям, отводили остатки своих отрядов назад, за реку.
Удрученные неудачей, подавленные гибелью товарищей, люди возвращались в
казармы, чтобы на следующую ночь с еще большим упорством повторить попытку
прорыва. Так продолжалось несколько ночей подряд, но с каждым разом
атакующих становилось все меньше. Противник подтягивал на опасное
направление все новые силы, и кольцо осады уплотнялось. Но какой бы дорогой
ценой ни оплачивались эти попытки, они были последней надеждой осажденных, и
в их отчаянном натиске выплескивалось наружу все, что переполняло сердца
бойцов, - неудержимая, ищущая выхода ненависть к врагу, жгучее желание
сойтись с ним грудь с грудью, поразить его своей рукой.
Однако наступила ночь, когда всем стало ясно, что дальнейшие атаки
приведут только к полному истреблению гарнизона и ускорят захват крепости
противником. Ночью 27 июня очередная попытка прорыва была отбита немцами с
особенно большими потерями для атакующих, и в казармы вернулась едва ли
половина людей. И тогда Александр Филь, сопровождавший Фомина, при свете
очередной немецкой ракеты увидел, что исхудалое, заросшее и закопченное лицо
комиссара мокро от слез. Комиссар, все эти дни неизменно сохранявший
спокойствие и уверенность, невольно передававшиеся бойцам, сейчас плакал
слезами гнева и отчаяния, в которых как бы слились воедино и сознание своего
бессилия спасти людей, и острая душевная боль при мысли о погибших, и
щемящее предчувствие неизбежной и мрачной судьбы тех, кто пока еще оставался
в живых.
Никто другой не заметил этих слез, и комиссар тотчас же справился с
минутной слабостью: уже вскоре все услышали его обычный, ровный голос,
отдающий распоряжения. В конце концов даже тогда, когда все надежды
вырваться из окружения были потеряны и почти не оставалось веры в то, что на
помощь подоспеют свои, борьба все-таки имела смысл. Цель была в том, чтобы
продержаться как можно дольше, сковывая силы противника у стен крепости, и
уничтожить в боях как можно больше врагов, дорогой ценой продавая свою
жизнь.
С этой ночи попытки прорыва на участке 84-го и 44-го полков были
прекращены.
Такое решение было продиктовано не только большими потерями осажденных,
но и нехваткой боеприпасов. В обороне можно было более расчетливо, экономно
тратить патроны и гранаты, добывать которые удавалось теперь с невероятным
трудом.
То, что вначале было найдено в уцелевших или полуразрушенных складах
боепитания, скоро израсходовали, отражая непрерывные атаки врага. Бойцы
ухитрялись пополнять запасы даже из тех складов, которые горели и где
поминутно в огне рвались с громким треском запакованные в ящиках патроны.
Люди бесстрашно бросались в огонь и, ежесекундно рискуя жизнью, выхватывали
ящики из горящих штабелей. Но и этого не могло хватить надолго.
День за днем недостаток боеприпасов давал себя чувствовать все сильнее.
Каждая граната, каждый патрон были на счету. Если боец падал убитым, не
израсходовав своего боезапаса, его патроны и гранаты тотчас же брал другой.
С первых же дней стали снимать оружие и подсумки с патронами с убитых
гитлеровцев. Пробираясь ползком под огнем, бойцы обшаривали каждый труп в
немецком мундире, и, как ни сильно мучили людей голод и жажда, руки первым
делом тянулись не к фляжке с водой, не к пище, которую можно было иногда
обнаружить в карманах убитых, - сумка с патронами, автомат и гранаты на
длинных деревянных ручках были самыми желанными находками.
Постепенно становились ненужными и бесполезными пулеметы и автоматы
советских марок, винтовки, наганы и пистолеты ТТ - патронов к ним не было.
Большинство бойцов сражались с врагом его же собственным оружием - немецкими
автоматами, подобранными на поле боя или захваченными во время контратак. А
пополнять боезапас защитникам крепости приходилось необыкновенным способом,
который, вероятно, не применялся никогда больше за всю Великую Отечественную
войну.
Как только запас патронов подходил к концу, бойцы прекращали огонь из
окон казарм, делая вид, что сопротивление их сломлено и они отступили на
этом участке. Не отвечая на выстрелы врага, люди укрывались за простенки
между окнами, ложились у стен так, чтобы автоматчики не могли заметить их
снаружи.
Непрерывно обстреливая окна, осторожно и недоверчиво солдаты противника
приближались вплотную к казармам. Вытянув шеи, автоматчики с подозрением
заглядывали в окна, но рассмотреть, что делается в помещении, мешали
толстые, метровые стены. Тогда в окна летели гранаты. Гулкие взрывы
грохотали в комнатах, осколки, разлетаясь, порой убивали или ранили
притаившихся в засаде бойцов, но готовые к этому люди ничем не выдавали
своего присутствия, и противник убеждался, что гарнизон покинул свои
позиции. Автоматчики с торжествующими криками толпой врывались внутрь сквозь
окна и двери, и на них тотчас же кидались бойцы, врукопашную уничтожали
врагов и завладевали их оружием и боеприпасами.
Так добывали патроны много раз. Но все равно их было слишком мало -
враг наседал все сильнее, и, зная, какой ценой достаются боеприпасы, бойцы
расходовали их скупо и расчетливо, стараясь, чтобы каждая пуля попала в
цель. И когда однажды кто-то из бойцов в присутствии Фомина сказал, что он
последний патрон оставит для себя, комиссар тотчас же возразил ему,
обращаясь ко всем.
- Нет, - сказал он, - и последний патрон надо тоже посылать во врага.
Умереть мы можем и в рукопашном бою, а патроны должны быть только для них,
для фашистов.
Немцам удалось занять большинство помещений в юго-восточной части
казарм, откуда ушли основные силы бойцов 84-го полка. Шли упорные бои за
клуб и развалины штаба польского корпуса, и здания эти по нескольку раз
переходили из рук в руки. Все чаще немецкие танки проникали через
трехарочные ворота во двор Центрального острова. Они подходили вплотную к
казармам и прямой наводкой в упор били по амбразурам окон, а иногда и
врывались внутрь здания через большие, широкие двери складских помещений
первого этажа. Однажды на участке 455-го полка немецкий танк вошел в
казарменный отсек, над дверью которого наш санитар вывесил большое, заметное
издали полотнище с красным крестом. Здесь, в этом отсеке, на бетонном полу
лежали тяжелораненые. Крик ужаса вырвался у всех при виде появившегося в
дверях танка, а машина, на мгновение приостановившись, с ревом ринулась
внутрь - прямо по лежащим телам. Танк резко притормозил на середине
помещения и вдруг, скрежетнув гусеницей, принялся вертеться по полу,
безжалостно давя беззащитных людей...
Как ни упорно сопротивлялись защитники крепости, враг постепенно
одолевал их. С каждым днем перевес его становился все более подавляющим.
В этих условиях не имело никакого смысла дальнейшее пребывание в
крепости женщин и детей. Их неминуемо ждала смерть от тяжелых бомб, которые
авиация противника ежедневно сбрасывала на крепость. Как ни жесток был враг,
как ни тяжело и унизительно было попасть в его руки, все же оставалась
надежда на то, что он пощадит женщин и детей. Вот почему решено было
отправить их в плен..
И как ни плакали женщины, как ни умоляли оставить их в крепости,
готовые разделить судьбу своих мужей, приказ командования был
категорическим, и они, взяв детей, вынуждены были выйти из подвалов и
сдаться на милость врага.
Ожесточение боев все росло. Торопясь покончить с крепостным гарнизоном,
противник, не считаясь с потерями, бросал на штурм все новые силы.
В последние дни июня особенно напряженная борьба шла на северном
участке Центрального острова, около трехарочных ворот, где сражались бойцы
Зубачева и Фомина - главное ядро осажденного гарнизона. Немцам удалось
занять несколько казарменных отсеков, примыкающих к трехарочным воротам с
запада, но затем группа, державшая здесь оборону, остановила продвижение
автоматчиков внутри кольцевого здания. А бойцы Фомина и Зубачева срывали все
попытки врага закрепиться в восточном крыле казарм. Это крыло было
тупиковым, и, стоило противнику прочно занять первые помещения, примыкающие
к трехарочным воротам с востока, автоматчики смогли бы теснить наших
стрелков внутри здания в сторону тупика.
Эту опасность сознавали все, и борьба за помещения, смежные с воротами,
отличалась особым ожесточением. По нескольку раз в день автоматчики
врывались туда, но тотчас же, передаваемый из отсека в отсек, по всей линии
восточного крыла казарм проносился тревожный сигнал: "Немцы в крайних
комнатах!" - и бойцы, не ожидая команды, дружно бросались отбивать эти
помещения в бешеной рукопашной схватке. Так продолжалось изо дня в день, и
вскоре крайние помещения были до половины окон завалены убитыми гитлеровцами
и телами советских бойцов, но и на этих горах трупов по-прежнему яростно
дрались гранатами, штыками, прикладами, и всякий раз противнику не удавалось
закрепиться в этих ключевых комнатах.
Тогда немецкое командование послало к воротам подрывников. Как только
начиналась очередная атака автоматчиков, подрывники по крышам и чердакам
пробирались в восточное крыло казарм. Мощные толовые заряды спускались по
дымовым трубам в первые этажи, внезапные взрывы обрушивали на головы бойцов
потолки и стены, и здание постепенно, метр за метром, превращалось в
развалины, под которыми гибли последние защитники этого рубежа.
Здесь, отбиваясь от наседавших автоматчиков, был похоронен под грудой
камней писарь штаба 84-го полка, рядовой Федор Исаев, хранивший у себя на
груди боевое знамя полка. Здесь, израненные и обессиленные, были захвачены в
плен дравшиеся вместе с Фоминым и Зубачевым бойцы Иван Дорофеев, Александр
Ребзуев, Александр Жи-гунов и другие.
Именно здесь 29 и 30 июня во время такого взрыва был завален обломками
стен тяжело контуженный и раненный боец Александр Филь. Гитлеровцы извлекли
его из-под груды развалин вместе с несколькими другими защитниками крепости
и отправили в лагерь для военнопленных.
Что произошло с остальными его товарищами, в том числе с Фоминым и
Зубачевым, он не знал. Лишь потом, в плену, ему рассказывали, будто Фомин,
оглушенный взрывом, полуживой попал в руки фашистов и был расстрелян ими, а
капитан Зубачев якобы погиб в бою. Но все это были только слухи, которые еще
предстояло проверить.
Об одном только Филь говорил с полной уверенностью. Борьба в крепости
продолжалась и после того, как он попал в плен. В лагерь, где он находился,
время от времени привозили других пленных, захваченных в крепости позже. Но
какие силы сражались там после 1 июля и кто ими руководил, все это
оставалось пока неизвестным. Надо было искать других участников обороны,
дравшихся в крепости дольше, чем Филь.
Вот что помнил Филь о боях в Брестской крепости. Все это было тщательно
застенографировано во время наших бесед. Наступил момент, когда я снова
спросил его о том, что произошло с ним в плену и как случилось, что он был
обвинен в измене Родине. И тогда Филь подробно рассказал мне историю своего
пребывания в гитлеровских лагерях и освобождения из плена.
Захваченный врагами без сознания в развалинах крепости, он был сначала
доставлен в лагерь около польского города Бяла Подляска, в нескольких
десятках километров от Бреста. В этом лагере, разделенном колючей проволокой
на клетки, так называемые "блоки", под открытым небом, почти без пищи
содержались многие тысячи советских солдат и командиров, попавших в руки
врага на разных участках фронта.
Рана Филя заживала медленно, и последствия контузии еще давали себя
знать. Он только начал выздоравливать, когда гитлеровцы решили провести учет
пленных в том блоке, где находился Филь. Сначала пришел лагерный переводчик,
проводивший предварительный опрос. Это был польский еврей, владевший
немецким языком, человек, который, впрочем, понимал, какая судьба ожидает
его у фашистов. Он сочувствовал пленным и старался помочь им в меру своих
возможностей.
Спросив фамилию и национальность Филя, он отозвал его в сторону.
- Слушай, у тебя очень удобная фамилия, - сказал он. - Она похожа на
немецкую. С такой фамилией ты можешь неплохо устроиться. Скажи им, что ты из
обрусевших немцев или немец по отцу - "фольксдойче", как они это называют.
Тогда тебя освободят из лагеря, пошлют на легкую работу, а может быть, даже
примут служить в германскую армию. А если скажешь, что русский, тебе будет
очень трудно.
К удивлению переводчика, Филь даже не поблагодарил его за это
предложение. Он только мрачно опустил голову и молча отошел. Но внутри у
него все кипело.
Филь понимал, что было бы бесполезно объяснять свои чувства
переводчику, хотя тот искренне хотел помочь пленному. Для этого человека,
воспитанного в панской капиталистической Польше, остались бы пустым звуком
все слова о чести и достоинстве советских людей, советских воинов. Разве мог
он, представитель совсем другого мира, догадаться о том, какое возмущение
вызвали его слова в душе этого измученного, босого, голодного, но не
покоренного пленного в изодранной красноармейской гимнастерке! Разве мог он
понять, что для Филя, коренного русского человека, воспитанного
Коммунистической партией и Советской властью, выросшего в рядах комсомола,
сама мысль о том, чтобы выдать себя за полунемца, служить врагу, а тем более
надеть на плечи ненавистную фашистскую шинель, была нестерпимо унизительной,
чудовищно невозможной!
На другой день пленных привели в дощатый барак-канцелярию. Человек в
немецкой военной форме, сидевший за столом, положил перед собой
незаполненную карточку военнопленного и, приготовившись писать, резко и
повелительно спросил ломаным русским языком:
- Фамилия, имя, национальность?
- Филиппов, - сказал Филь. - Александр Филиппов. Русский.
Так Александр Филь стал на несколько лет Александром Филипповым, чтобы
там, в плену, никто и никогда не подумал, что он может иметь какое-то, даже
отдаленное отношение к врагам своей страны, своего народа - к немецким
фашистам.
Рана его постепенно зажила, и он стал обдумывать план побега, как вдруг
однажды большую группу пленных, в числе которых был и он, посадили в вагоны
и повезли в Германию. А затем в одном из немецких портов их загнали в трюм
парохода, и после многодневного плавания Филь и его товарищи по несчастью
очутились на заметенном снегом полуострове, в дальних северных лагерях
оккупированной фашистами Норвегии.
Три с лишним года провел Филь на этом клочке земли, окруженном почти со
всех сторон холодным, суровым морем. Здесь, в лагере, строго охранявшемся
эсэсовцами, он испытал все ужасы фашистского плена - непосильный труд в
каменных карьерах и вечный голод, побои и болезни, издевательства охраны и
постоянную угрозу смерти. Но никогда за все эти годы Филь ничем не унизил
себя перед врагом, ничем не запятнал совести и достоинства советского
гражданина.
Наступил долгожданный день освобождения. 9 мая 1945 года пленные
разоружили свою охрану, провели взволнованный митинг и под красным флагом
отправились в лежавший неподалеку маленький норвежский городок. А месяц
спустя из столицы Норвегии Осло отошел празднично украшенный эшелон с
партией возвращавшихся на родину пленных, среди которых ехал уже не
Филиппов, а Александр Филь. И когда, миновав Швецию и Финляндию, поезд
пересек советскую границу, он вместе с товарищами не мог удержать слез в
этот незабываемый момент встречи с родной землей.
Государственную проверку пленные, вернувшиеся из Норвегии, проходили в
одном из городков Марийской АССР. Не раз следователь вызывал Филя, подробно
допрашивал его о пребывании в плену. При этом он особенно настойчиво
допытывался, не записался ли в свое время Филь в части, которые формировал
из числа изменников Родины, перешедших на сторону гитлеровцев, генерал
Власов. Филь отвечал и устно и письменно, что он бывший комсомолец и всегда
считал власовцев предателями. Как и подавляющее большинство наших пленных,
он каждый раз решительно отказывался записаться во власовские части,
несмотря на то, что после такого отказа непокорных избивали, морили голодом
и лагерный режим становился для них еще более строгим.
Проверка подходила к концу. В последний раз Филя вызвал следователь.
Это был один из тех людей, кто действовал противозаконными методами, которые
насаждал тогда авантюрист и враг народа Берия. Но Филь в то время ничего об
этом не знал.
Следователь положил перед ним два экземпляра протокола проверки и
предложил подписать их. Филь взял один из них, чтобы прочитать.
- Ты что? Советской власти не веришь? - с угрозой в голосе внезапно
спросил следователь.
И Филь, чистосердечно думая, что этот человек в военной форме
действительно является настоящим представителем его родной Советской власти,
просто и доверчиво сказал:
- Конечно, верю!
И подписал, не читая, оба протокола.
Его отпустили, и вскоре он получил предписание отправиться в Якутскую
АССР, в город Алдан. Еще не понимая, что произошло, он приехал туда и,
явившись, как ему было приказано, в Алданский районный отдел НКВД, увидел,
как на его глазах принадлежащие ему документы вдруг достали из папки с
надписью "Власовцы".
Он тут же запротестовал, но в ответ ему показали подписанное им самим
признание в том, что он вступил в армию генерала Власова. Как изменник
Родины, он был приговорен к шести годам заключения и отправлен в Якутию.
Это были тяжелые, гнетущие годы в его жизни. Филь честно, отдавая все
силы, работал на золотых приисках, потом стал бухгалтером в приисковом
управлении. Но, что бы он ни делал, мысль о позорном пятне, которое
поставлено на его биографию, не давала ему покоя и тяжким камнем лежала на
сердце. Замечая иногда недоверие к себе, а порой заранее опасаясь, что ему
не доверяют, как предателю, он замкнулся, стал мрачным и нелюдимым. Он даже
не пытался разыскивать своих родных и довоенных друзей: ему страшно было
подумать, что они, знавшие прежнего, веселого Сашу Филя, могут поверить в
его предательство.
Тем дороже была для него встреча с женщиной - местной жительницей,
которая сразу поверила в него и полюбила. Семья ее вскоре стала его родной
семьей, ее сын - его сыном, и, когда в 1952 году истек срок несправедливого
наказания, Филь остался жить в Якутии, на родине своей жены и ребенка.
Такова была печальная история Филя. По моей просьбе он рассказал мне и
свою довоенную биографию, оказавшуюся одновременно и простой и сложной.
Александр Митрофанович Филь - сын бедняка крестьянина из станицы
Тимашевской на Кубани. И отцы и деды его были русскими, а фамилия, видимо,
досталась им в наследство от очень далеких предков. Впрочем, многие жители
Тимашевской носили эту фамилию.
В детстве Саша Филь бежал из дому, беспризорничал, а потом попал в
Ростов, в семью старого большевика, героя гражданской войны на Кавказе. Он
воспитывался в этой семье, получил специальность бухгалтера, работал, а
впоследствии поступил на первый курс юридического факультета Ростовского
университета. Со студенческой скамьи он был призван в армию и попал в
Брестскую крепость.
Словом, ничто ни в биографии Филя, ни в его поведении в дни боев не
давало права предполагать, что он мог стать предателем Родины. Да и весь
склад этого человека, весь его характер, каким он раскрылся передо мной во
время наших бесед, подтверждали это. Я пришел к твердому убеждению, что Филь
является честным и преданным советским человеком, и решил добиться
пересмотра его дела.
Помню, мы закончили запись его воспоминаний уже на исходе зимнего
февральского дня, часов в пять вечера, когда за окнами зажглись яркие
московские огни. Я тут же поднял трубку и позвонил генерал-майору Евгению
Ивановичу Барскому, занимавшему тогда пост Главного военного прокурора.
Вкратце объяснив ему суть дела, я просил его помощи.
На другой же день, в десять часов утра, генерал Барской принял меня и
Филя. Он внимательно выслушал нас обоих, немедленно вызвал работников
прокуратуры и приказал им срочно начать проверку дела Филя.
Срок командировки Филя кончался - ему пора было отправляться в обратный
путь. За день до отъезда он пришел ко мне и принес на память написанное им
стихотворение. Наверху я прочел трогательное посвящение: "С благодарностью
души и любовью сердца". Стихи, с точки зрения литературной, были далеко не
совершенны, но в них подкупали простота и искренность чувства. Филь писал о
том волнении, с каким он приехал в столицу, рассказывал о своих московских
впечатлениях. Я был очень тронут этим подарком, и мы тепло распрощались.
Филь уехал, а я, продолжая разыскивать других героев Брестской
крепости, время от времени заходил или звонил в Военную прокуратуру,
поддерживая постоянный контакт со следователями, которые занимались
проверкой его дела.
Нужно сказать, что работники Главной военной прокуратуры - полковник В.
П. Маркарянц и подполковник Г. И. Дорофеев - проявили глубоко человечное,
исключительно внимательное отношение к делу Филя. Были затребованы документы
из архивов, из дальних городов, кропотливо проверен весь материал обвинения,
и постепенно картина все больше прояснялась.
Прошел почти год. Однажды, когда я пришел в прокуратуру, подполковник
Г. И. Дорофеев, достав папку с делом Филя, сказал мне:
- Сейчас можно считать установленным, что Филь никогда не надевал на
себя власовской формы и не брал в руки оружия. Остается выяснить вопрос:
записывался ли он во власовцы? Дело в том, что во всех своих прежних
показаниях он отрицал это. Но вот есть два документа, видимо написанных и
подписанных им. Здесь он, противореча самому себе, признается, что был
записан во власовскую часть. В этом противоречии предстоит разобраться.
Он показал мне два документа, в которых Филь действительно признавал,
что власовцы завербовали его. В самом деле, почерк, которым были написаны
эти документы, был похож на руку Филя - такой же четкий, типично писарский
почерк, как и у него. Но, как только я стал присматриваться и сличать эти
документы с другими, написанными Филей, стало заметно явное различие в
почерках. Многие буквы в этих двух показаниях выглядели совсем иначе, чем в
анкетах или автобиографии, составленной рукой Филя.
Я обратил на это внимание Г. И. Дорофеева. Он согласился, что некоторая
разница есть, и сказал, что собирается послать эти документы на
графологическую экспертизу.
Когда неделю спустя я позвонил Дорофееву, он с радостью сообщил мне,
что экспертиза состоялась и эксперты единодушно признали, что оба показания,
вызвавшие сомнения, написаны, несомненно, не Филей, а кем-то другим.
Собственноручной была только его подпись. Таким образом, все объяснилось:
это и были те два документа, которые следователь заставил Филя подписать не
читая.
С заключением следователей дело Филя было послано Генеральному
прокурору СССР. Словом, в начале января 1956 года я смог наконец дать Филю
долгожданную телеграмму. При этом я послал ее не по его личному адресу.
Хотелось, чтобы как можно больше людей узнало об этом радостном событии,
чтобы все сослуживцы Филя, знавшие его в тяжелые времена, когда над ним
тяготело несправедливое обвинение, быть может, и не доверявшие ему тогда,
сейчас удостоверились бы в его полной невиновности. Именно поэтому я решил
телеграфировать прямо в адрес управляющего трестом "Якут-золото ". Вот текст
этой телеграммы:
"Алдан, Якутзолото, Заикину, для начальника лесоучастка Ленинского
приискового управления Александра Митрофановича Филя. Тридцать первого
декабря Генеральный прокурор подписал постановление о Вашей полной моральной
реабилитации. Постановление выслано в Алдан, днями Военная прокуратура
высылает в Ваш адрес официальную бумагу. Поздравляю Вас, героя Брестской
крепости, с полным восстановлением Вашего доброго имени ".
Уже вскоре я получил восторженную телеграмму Филя, а затем его письмо,
говорившее о том, что он сейчас почувствовал себя возрожденным к жизни и
полон радостных надежд на будущее. Оказалось, что я был прав в своих
предположениях - телеграмма, посланная в адрес Заикина, обошла весь трест, а
потом и Ленинское приисковое управление. Товарищи горячо поздравляли Филя с
радостным для него событием.
Летом 1956 года Филь взял на работе отпуск и снова приехал в Москву: он
направлялся к себе на родину, в станицу Тимашевскую, где не был уже много
лет. Там он нашел множество близких и дальних родственников, оказавших ему
горячий, радушный прием. А потом он поехал в Ереван к Матевосяну. Я всегда
жалел, что мне не довелось присутствовать при этой волнующей встрече двух
однополчан, о которой потом Филь много рассказывал мне.
Прошло еще полгода, и в январе 1957 года я снова послал поздравительную
телеграмму в Якутию. Я поздравлял Филя с высокой правительственной наградой
- орденом Отечественной войны, которым были отмечены его доблесть и мужество
при обороне Брестской крепости.
Чтобы закончить историю Александра Митрофановича Филя, я могу добавить,
что в том же году он решил стать коммунистом, и я, узнав об этом, тотчас же
отослал ему свою партийную рекомендацию. Сейчас Филь уже находится в рядах
КПСС. Я глубоко убежден, что он всегда будет достойным членом партии, так же
как был достойным защитником Родины в дни памятной обороны Брестской
крепости.
КАПИТАН ШАБЛОВСКИЙ И ЕГО ЖЕНА
Еще во время нашей поездки в Брест с Матевосяном и Махначем я услышал о
волнующем подвиге одного из защитников крепости. Впоследствии очевидцы этого
события помогли мне уточнить его подробности.
В северо-западной части Брестской крепости, почти на самой границе,
около Буга, располагался 125-й стрелковый полк. Одним из батальонов в этом
полку командовал капитан Владимир Васильевич Шабловский - коренастый,
плотный человек могучего телосложения, отличавшийся, как рассказывают,
исключительной физической силой. Кадровый военный, он уже много лет служил в
армии и пользовался репутацией умелого, волевого и строгого командира.
Жил Шабловский здесь же, неподалеку от полковых казарм, в домах
комсостава, выстроенных двумя рядами вдоль мощенной булыжником дороги,
которая тянулась через всю северную часть крепости с востока на запад. Это
были аккуратные двухэтажные домики, окруженные зелеными садиками и
цветочными клумбами.
Жена Шабловского Галина Корнеевна, молодая, веселая и энергичная
женщина, была верной спутницей нелегкой кочевой жизни армейского командира.
Ей немало пришлось попутешествовать с мужем по разным городам Белоруссии,
куда, бывало, забрасывала его переменчивая военная судьба.
У Шабловских было четыре дочери - "женский батальон", как, смеясь,
называл их отец. Старшей, Раисе, недавно исполнилось восемь лет, вторая,
Гета, была тремя годами младше сестры, Наташе минуло два, а Светлана
родилась всего за восемь месяцев до войны. Это была большая, шумная и
дружная семья.
В ночь, когда началась война, весь 125-й полк находился в лагерях или
на работах вне крепости. В казармах оставались только несколько дежурных
взводов, хозяйственные команды, сотрудники штаба да часть полковой школы
младших командиров. Батальон Шабловского в это время работал на
строительстве укрепленного района в нескольких десятках километров от
крепости. Но, как и другие командиры, капитан каждую субботу приезжал
ночевать домой, чтобы провести с женой и дочерьми воскресенье. Так было и на
этот раз.
Разбуженный первыми взрывами, Шабловский понял, что началась война.
Быстро одевшись, они с женой взяли дочерей и спустились на первый этаж, где
под лестницей уже испуганно сгрудились жившие в этом же доме женщины и дети.
Оставив здесь семью, Шабловский с несколькими другими командирами
бросился в расположение полка. Как я уже сказал, этот участок крепости
находился совсем близко к границе, и огонь врага тут был особенно сильным.
Вокруг рвались снаряды и мины, со стороны Буга раздавались пулеметные
очереди, и пули непрерывно свистели над головой.
Казармы полка уже горели, и издали было видно, как из окон второго
этажа, выбросив вниз матрацы, прыгают с винтовками в руках курсанты полковой
школы. Здесь и там босые, полуодетые бойцы бежали к земляным валам, где в
казематах помещались склады с оружием и боеприпасами. Но лишь немногим
удавалось добраться туда - по дороге их подстерегали засевшие в кустах
фашистские диверсанты, которые расстреливали бегущих из автоматов и
пулеметов. А вскоре первые отряды переправившихся через Буг автоматчиков
ворвались в расположение полка, хлынув через западные валы крепости, и все
усилия немногочисленных командиров организовать тут единую оборону были
тщетными. Группы наших бойцов, здесь и там залегшие на валах, засевшие в
казематах, были отрезаны врагом друг от друга и вели борьбу самостоятельно.
Отстреливаясь от гитлеровцев, маленькая группа Шабловского вскоре
вынуждена была отступить назад, к домам комсостава. Здесь их окружили
автоматчики, и они укрылись в том самом доме, где по-прежнему, тесно
прижавшись друг к другу, прятались под лестницей жены и дети командиров, в
числе которых была и жена Шабловского с детьми.
Поставив двух бойцов у входных дверей, Шабловский с остальными людьми
поднялся на чердак. Отсюда они могли через слуховые окна вести огонь по
осаждавшим их автоматчикам, держа круговую оборону.
Весь день они вели перестрелку с гитлеровцами, отгоняя их своим огнем и
ожидая, что вот-вот подойдет помощь. Кое-кто из людей в этих боях был ранен,
а у Шабловского оказалась простреленной рука, и находившийся здесь полковой
врач Гаврилкин сделал ему перевязку.
К вечеру атаки врага прекратились, но у осажденных почти не оставалось
боеприпасов. Положение было безнадежным, и помрачневший Шабловский, видя
неминуемую угрозу плена, несколько раз собирался покончить с собой.
Товарищам с трудом удавалось удержать его от этого.
За ночь автоматчики еще два или три раза пытались ворваться в дом. Их
отбили, но зато последние патроны оказались при этом истраченными, и группа
Шабловского стала совершенно беззащитной. Когда наступило утро, дом был
окружен плотным кольцом гитлеровских солдат, а потом сюда подошел еще
немецкий танк. Все находившиеся здесь были взяты в плен. В руки врага попал
и Шабловский со своей семьей.
Немцы построили пленных в колонну и под усиленным конвоем автоматчиков
погнали их в тыл, за Буг. Посадив на свою здоровую руку восьмимесячную
Светлану, Шабловский, бледный и мрачный, опустив голову, шел впереди.
Коммунист, человек с обостренным чувством воинской чести, он, видимо, считал
несмываемым позором для себя вражеский плен и в душе глубоко сожалел, что не
покончил с собой, уступив уговорам товарищей.
Раненые, обессиленные бойцы брели за своим капитаном, помогая идти
детям. Кто-то из них взял на руки маленькую Наташу, а Рая и Гета шли сами,
держась за платье матери.
На пути колонны был мост. Когда пленные подошли к нему, капитан
Шабловский вдруг поцеловал свою дочь и передал ее жене. Прежде чем кто-либо
понял, что он собирается делать, капитан обернулся к своим товарищам.
- Кто не хочет оставаться в плену - за мной! - громко крикнул он и
прыгнул через перила моста в воду.
И тут же вслед за ним бросились другие его бойцы.
Наперебой затрещали автоматы конвоиров, закричали и заплакали женщины и
дети. Но в несколько минут все было кончено - беглецов перестреляли в воде.
Впрочем, они и искали смерти, а не спасения: раненые и измученные люди, они
все равно не смогли бы никуда уйти.
Этот поступок советского капитана и его бойцов произвел глубокое
впечатление даже на врагов. Явно взволнованные, гитлеровцы, посовещавшись
между собой, повернули колонну назад. Потом женщин и детей отделили от
мужчин и отвели их в брестскую городскую тюрьму.
Здесь, в тюрьме, битком набитой семьями наших командиров и местными
жителями, Галина Корнеевна Шабловская и ее дочери провели около двух недель.
Потом их выпустили, и жена капитана на время поселилась в Бресте.
Она понимала, что тут, в городе, где многие ее знают, ей и детям всегда
грозила опасность: время от времени гестаповцы арестовывали семьи
командиров. В поисках пропитания для детей Галина Корнеевна нередко ходила и
ездила в окрестные села, и, наконец подыскав себе подходящее место, она
окончательно решила переехать в деревню.
Шабловские поселились в одной из небольших деревень близ города
Кобрина, в полусотне километров от Бреста. Местные жители гостеприимно
приняли их, и, работая у крестьян, Галина Корнеевна кое-как обеспечивала
детей всем необходимым.
С первых же дней пребывания в этой деревне Шабловская стала отлучаться
в город и соседние села. Эти отлучки становились все более частыми, и порой
она уходила на два-три дня, оставляя дочерей на попечение своих хозяев.
Каждый раз девочки плакали, уговаривали мать не уходить, но она успокаивала
детей, обещая скоро вернуться. Только однажды она намеком объяснила причину
своего отсутствия старшей дочери Рае, которая уже кое-что понимала.
- Ты же хочешь, чтобы наши скорее пришли и выгнали отсюда немцев?
Хочешь, чтобы вернулась наша Красная Армия? - спросила она. - Вот для этого
я и ухожу из дому. Терпи, доченька!
Но только впоследствии Рая узнала, куда так часто уходила ее мать.
Галина Корнеевна не случайно перебралась в деревню, которая находилась на
подозрении у немцев как гнездо партизан. Жена капитана давно стала связной
партизанского отряда "дяди Кости", действовавшего здесь, в районе Кобрина.
Отряд этот, созданный одним из кобринских жителей, Константином
Гапасюком, имел уже немало своих людей и в самом городе, и в близлежащих
деревнях. Партизаны "дяди Кости" все больше активизировали свои действия,
нападая на мелкие группы немцев, ведя разведку на железной дороге, организуя
диверсии.
Смелая, решительная женщина, Шабловская стала одной из лучших связных
отряда. По поручению партизан она ходила, якобы в поисках работы, в
кобринскую полицию и установила связь с несколькими полицейскими, которые
сочувствовали подпольщикам и готовы были помогать им.
В 1943 году, когда отряд готовил важную операцию в городе, Шабловской
поручили достать аккумулятор для питания радиостанции. Выполняя это задание,
она была выдана провокатором, и гестаповцы схватили ее в Кобрине. Там, в
застенках гестапо, жене капитана Шабловского пришлось вынести самые
изощренные пытки. Палачи требовали, чтобы она назвала партизан,
допытывались, из какой она деревни и где живет ее семья. Спасая своих
товарищей и своих детей, она не сказала ни слова, и взбешенные гестаповцы в
конце концов повесили ее.
Четыре девочки остались круглыми сиротами. Им самим грозила опасность:
если бы гестаповцы нашли, их, дочерей Шабловской ожидала бы смерть. Но о них
тотчас же позаботились подруги матери по партизанскому отряду. Сестер
отвезли в разные деревни и отдали на воспитание в надежные крестьянские
семьи. Так дети капитана Шабловского дожили до освобождения Бреста Советской
Армией.
Государство позаботилось о дочерях героев. Четыре девочки были помещены
в детский дом в городе Кобрине. Они выросли хорошими советскими людьми и
бережно хранили в своей памяти дорогие им образы своих героических
родителей, отдавших жизнь в борьбе за свободу и счастье Родины.
Услышав от нескольких брестских жителей рассказ о капитане Шабловском и
его жене, я, естественно, поинтересовался судьбой их дочерей. Оказалось, что
одна из них, которую звали Таней, живет здесь же, в Бресте. Она недавно
окончила семилетку и сейчас училась в фельдшерско-акушерской школе. В
общежитии этой школы я и нашел ее в тот же вечер.
Тане Шабловской, второй дочери капитана, в это время уже исполнилось
семнадцать лет. Это была миловидная, очень скромная и застенчивая девушка.
Мы с Матевосяном и Махначем пригласили ее прийти на следующий день в
крепость, и она приняла участие в нашей встрече с воинами Брестского
гарнизона.
Таня, конечно, почти ничего не могла рассказать о тяжелых годах войны -
она была слишком мала тогда. Но она помнила, что в детстве родители звали ее
не Таней, а Гетой. Имя ее изменили уже в 1944 году, когда девочки попали в
кобринский детдом после освобождения этих мест Советской Армией.
Детдомовским воспитателям имя "Гета" показалось странным и необычным, и они
назвали девочку Татьяной, вписав это имя во все ее документы.
От Тани я узнал теперешние адреса ее сестер и впоследствии установил с
ними связь. Оказалось, что старшая дочь капитана, Раиса, уже вышла замуж,
имеет ребенка и живет с семьей в городе Запорожье на Украине. Там же с
сестрой жила и третья дочь Шабловского, Наташа, которая в то время
заканчивала школу-десятилетку и готовилась к поступлению в институт. Младшая
же сестра, Светлана, находилась тогда в белорусском городе Новогрудке, где
она училась в техникуме советской торговли.
Когда позднее я списался с Раисой и Наташей Шабловскими, выяснилось,
что дочери капитана нуждаются в безотлагательной помощи. Некоторые
существенные вопросы их жизни и быта требовали моего вмешательства.
Как вы уже видели на примере истории Александра Филя, рамки моей работы
постепенно расширялись, по мере того как я углублялся в изучение истории
обороны Брестской крепости. Приходилось писать десятки писем в разные
города, разыскивая новых участников обороны, приходилось и помогать
некоторым из этих людей в решении их судеб. И конечно, мне одному не по
плечу была бы такая работа. Но я был вовсе не один. Повсюду, куда бы я ни
обращался - в городах и селах, в колхозах, на заводах, в учреждениях, - я
везде находил добровольных помощников - советских людей с широкой душой,
благородным, добрым сердцем, которые всегда были готовы прийти ко мне на
помощь в этих делах.
Многих из этих моих добровольных помощников я знаю только по письмам, и
мне сейчас хочется еще раз от души их поблагодарить. И, пожалуй, неоценимую
помощь этих людей ярче всего можно показать на примере истории дочерей
капитана Шабловского.
Девочки были очень малы, когда погибли их родители, и они ничего не
знали об отце и матери, кроме их имен и отчеств. У них не осталось никаких
документов. Даже возраст девочек определяли в детском доме по медицинскому
осмотру, и при этом старшая из дочерей, Раиса, утверждала, что возраст двух
младших сестер, Светланы и Наташи, был установлен неправильно. Им написали
годы рождения 1937-й и 1938-й, тогда как Раиса помнила, что они родились
позже.
Это имело для них практическое значение, потому что к тому времени, как
я установил связь с дочерьми Шабловского, Наташе уже прекратили выплачивать
пенсию за погибшего отца, как совершеннолетней, а Светлане оставалось
получать ее всего несколько месяцев.
Надо было помочь дочерям Шабловского. Для этого предстояло разыскать
личное дело капитана Шабловского, которое, как и личные дела всех офицеров
Советской Армии, хранится в архивах Министерства обороны СССР. Я позвонил в
Главное управление кадров министерства к ныне уже умершему полковнику Ивану
Михайловичу Конопихину, который всегда очень много помогал мне в розыске
героев Брестской крепости. После долгих поисков Конопихину удалось в одном
из военных архивов найти папку с личным делом Шабловского.
Я познакомился с документами, подшитыми в этой папке. Среди них была
автобиография, написанная Владимиром Васильевичем Шабловским в 1939 году. Из
автобиографии я узнал, что капитан Шабловский был родом из бедной
крестьянской семьи на Могилевщине, что в детстве он батрачил у помещика, пас
его скот, потом прошел большую трудовую школу, работал на шахте в Донбассе,
а затем его призвали в ряды Красной Армии. Он окончил командирскую школу,
стал командиром взвода, потом роты, после этого был назначен военным
комиссаром в один из районов Белоруссии, а оттуда уже получил назначение в
Брестскую крепость, где занял должность командира стрелкового батальона.
В автобиографии капитан Шабловский перечислял адреса своих сестер и
братьев, как оказалось, довольно многочисленных. Правда, все эти адреса
относились к 1939 году, но тем не менее, пользуясь ими, вероятно, можно было
бы разыскать следы сестер и братьев Шабловского и таким образом найти
родственников девочек, которые сейчас считались совершенно одинокими.
Я написал по всем этим адресам. В одном случае я обратился к секретарю
райкома партии того района, где когда-то жил брат Шабловского, в другом
случае - к директору совхоза, где когда-то работал его другой брат, и т. д.
И вот вскоре я получил ответ на один из моих запросов.
Я привожу здесь это письмо, присланное мне из Могилевской области.
"Уважаемый товарищ Смирнов! Партийная организация Кузьковичской МТС
Быховского района получила Ваше письмо и сообщает, что дочери капитана
Шабловского, погибшего за нашу прекрасную Родину, не одиноки. В деревне
Грудиновке Быховского района проживает семья брата Владимира Васильевича,
Авраама, жена Елена Елисеевна, сыновья Леонид, Аркадий, Владимир, Виктор и
Михаил. Леонид, Аркадий и Виктор работают в Кузьковичской МТС, расположенной
в деревне Грудиновке, на базе бывшего совхоза. Аркадий и Леонид работают
механиками, а Виктор - помощником комбайнера. Владимир и Михаил учатся в
школе. Брат героя, Авраам, в 1958 году умер. Ваше письмо читали жена и дети
Авраама Васильевича, и они уже написали письма своим дорогим племянницам и
сестрам с тем, чтобы установить родственную связь.
Секретарь партийной организации Кузьковичской МТС Быховского района Я.
Вишневский".
Уже на следующее лето две дочери Шабловского поехали в гости к
родственникам в деревню Грудиновку и провели там каникулы вместе со своими
двоюродными братьями.
Но личное дело капитана Шабловского помогло не только отыскать его
родственников, но и установить возраст двух его младших дочерей, Светланы и
Наташи. Просматривая его автобиографию, датированную 6 февраля 1939 года, я
заметил, что капитан Шабловский пишет только о двух старших дочерях, Раисе и
Гете. О младших же, Наташе и Светлане, никакого упоминания но было. Из этого
с очевидной ясностью вытекал логический вывод: следовательно, две младшие
дочери родились позже даты заполнения автобиографии и, значит, годы их
рождения определяются как 1939-й и 1940-й.
Я обратился в Главное управление кадров к генерал-лейтенанту Дегтяреву
с просьбой дать мне, на основании логического вывода из автобиографии
Шабловского, справку о действительном возрасте двух младших дочерей
погибшего капитана.
Он с готовностью согласился, и тогда я послал эту справку вместе с
подробным письмом Наташе Шабловской в Запорожье, а также написал
орджоникидзевскому районному военному комиссару города Запорожья, в
райвоенкомате которого Наташа получала раньше пенсию за отца.
Райвоенком подполковник Т. И. Кондратенко подошел очень чутко и
внимательно к делу дочерей Шабловского и во многом помог им. Через месяц или
полтора я получил от него письмо, в котором он писал:
"Уважаемый Сергей Сергеевич! Прошу принять мое извинение за долгое
молчание и доложить Вам, что мною сделано по Вашей просьбе.
Задержался с ответом потому, что пересылал свидетельство о рождении
Наташи в Брест для внесения изменения в актную запись о ее рождении. Год
рождения Наташи исправлен на 1939-й, о чем выдано ей новое свидетельство о
рождении. Пенсию ей также восстановили, и она ее уже получает.
Для исправления года рождения Светланы я направил копию Вашего письма и
справки Новогрудковскому райвоенкому Барановичской области по месту учебы
Светланы, рекомендовал ему, как это сделать, и просил об исполнении
поставить Вас в известность".
Спустя некоторое время я получил письмо и от новогрудковского
райвоенкома гвардии подполковника Коротаева. Он сообщил мне, что год
рождения Светланы исправлен и она могла бы получать пенсию за погибшего
отца, но в связи с тем, что в техникуме, где в то время училась Светлана,
она поставлена на полное государственное обеспечение и ни в чем не
нуждается, девушка отказалась от получения этой пенсии.
Все это было несколько лет назад, и с тех пор многое переменилось в
судьбах дочерей капитана Шабловского.
Там же, в Запорожье, но уже в новом доме, в квартире, предоставленной
ей горсоветом, как дочери героя войны, живет Раиса Шабловская-Вахтомина.
Семья ее за это время увеличилась еще на одного человека - у нее родился
второй ребенок. Уже замужем и стала матерью Таня, которая окончила
фельдшерскую школу и теперь работает в железнодорожной больнице Бреста.
После окончания новогрудковского техникума туда же, в Брест, приехала и
младшая из сестер, Светлана. Она работала продавщицей в одном из магазинов
города, а позднее перебралась к старшей сестре в Запорожье.
А неподалеку от того места, где живет со своей семьей Таня Шабловская,
на углу зеленой улицы уже давно висит табличка с надписью: "Улица
Шабловского". Эта улица названа так по постановлению Брестского горсовета.
И только судьба третьей дочери капитана, Наташи, трагически оборвалась.
Пожалуй, именно Наташа из всех четырех дочерей Шабловского больше других
походила на отца. У нее было такое же широкое крестьянское лицо, с такой же
сильно развитой нижней челюстью, что, как уверяют физиономисты, является
признаком твердого характера. И в самом деле, Наташа унаследовала от отца
волевой и упорный характер. Эта девушка, которой еще не было двадцати лет,
уже успела многого добиться.
Она отлично училась в школе и успешно выдержала в 1955 году нелегкий
экзамен, поступив в Днепропетровский институт инженеров транспорта. Уже на
первом курсе она выдвинулась в число лучших студентов и сумела совмещать с
хорошей учебой активную общественную и комсомольскую работу. Наташа особенно
увлекалась спортом, занимаясь различными видами легкой атлетики, а по гонкам
на велосипеде была чемпионкой института и получила спортивный разряд. Как
одну из лучших комсомолок институт в 1957 году посылал ее с группой
товарищей на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москву.
Мы с Наташей несколько раз встречались в Бресте, в Запорожье и
Днепропетровске во время моих поездок, а в остальное время постоянно вели
переписку. И вдруг в 1958 году я получил телеграмму, извещавшую о
трагической гибели Наташи. Вместе с группой спортсменов-студентов она в дни
каникул отправилась в альпинистскую экспедицию на Кавказ. В горах во время
восхождения группа попала в снежную лавину, и Наташа при этом погибла.
Девушку хоронили в ее родном городе - Бресте. Сотни земляков пришли
проводить в последний путь дочь героя славной обороны. Там, на брестском
гарнизонном кладбище, рядом с крепостью, где героически сражался и погиб ее
отец, находится сейчас могила Наташи Шабловской.
ГАВРОШ БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ
В дни моей первой поездки в Брест я услышал от некоторых участников и
очевидцев обороны крепости удивительные рассказы о каком-то мальчике-бойце.
Говорили, что этому мальчику было всего лет двенадцать - тринадцать, но он
дрался в крепости наравне со взрослыми бойцами и командирами, участвовал
даже в штыковых атаках и рукопашных схватках и, по словам всех, кто о нем
помнил, отличался исключительной смелостью, отвагой, каким-то совершенно
недетским бесстрашием.
Я очень заинтересовался этим мальчиком-героем и расспрашивал о нем всех
бывших защитников крепости, которых мне удавалось находить. Многие
вспоминали о нем, но, к моему огорчению, никто не знал его фамилии и не мог
сказать, что случилось с этим мальчиком в дальнейшем.
Зимой 1955 года я снова побывал в крепости. И вот на этот раз один из
старожилов Бреста, когда я в разговоре с ним упомянул о мальчике-бойце,
сказал мне:
- Я много слышал об этом мальчике, хотя и не видел его никогда. Но тут,
в Бресте, есть человек, который может вам о нем рассказать. На Комсомольской
улице в городском ресторане "Беларусь" играет по вечерам аккордеонист Сергей
Кондратюк. Он, говорят, когда-то дружил со старшим братом этого мальчика и
должен помнить их фамилию.
Я отправился в тот вечер ужинать в ресторан "Беларусь". И
действительно, в глубине ресторанного зала на маленькой эстраде выступало
музыкальное трио - пианист, аккордеонист и скрипач. Когда музыканты сели
ужинать, я подошел к аккордеонисту, объяснил, кто я такой, и начал
расспрашивать его о мальчике, который меня интересовал.
- Да, - сказал аккордеонист, - я этого мальчика знал до войны. Ему
тогда было четырнадцать лет, и звали его Петя Клыпа. Он жил в крепости - был
воспитанником музыкантского взвода одного из стрелковых полков, носил
красноармейскую форму и играл в полковом оркестре на трубе. А его старший
брат в то время имел звание лейтенанта и командовал этим самым музыкантским
взводом, был полковым капельмейстером. Потом я слышал, что Петя сражался
там, в крепости.
К сожалению, аккордеонист не знал, что впоследствии сталось с Петей, но
вспомнил, что год или два назад кто-то из знакомых говорил ему, будто
старший брат мальчика, Николай Клыпа, остался жив, после войны продолжает
служить в армии и уже носит звание майора. Таким образом, для будущих
поисков у меня оказалась путеводная нить - майор Николай Клыпа.
Несколько дней спустя после этого разговора в ресторане я встретился в
Бресте с военным музыкантом, старшиной сверхсрочной службы Михаилом
Игнатьевичем Игнатюком. Старшина Игнатюк, теперь уже пожилой, полный и лысый
человек, служил в 1941 году в том же самом музыкантском взводе 333-го
стрелкового полка, что и Петя Клыпа. Война застигла Игнатюка в крепости, и
он участвовал в ее обороне на том же участке, где сражался и Петя Клыпа.
Еще немного позже я попал в районный город Брестской области - Пинск и
там нашел дочь погибшего в крепости старшины Зенкина - Валентину Сачковскую.
Валя Зенкина была однолеткой Пети Клыпы и перед войной училась вместе с ним
в школе. Семья Зенкиных жила в самой крепости, в высокой башне над
Тереспольскими воротами, и в первый же день войны гитлеровцы захватили Валю
в плен вместе с ее матерью и другими женщинами и детьми. Немецкий офицер тут
же, несмотря на протесты матери, вытолкнул девочку из рядов пленных и
приказал ей идти в центр крепости, к зданию казарм, где оборонялись бойцы и
командиры 333-го полка. Он велел Вале передать им ультиматум. Немецкое
командование требовало, чтобы защитники крепости немедленно прекратили
сопротивление и сдались в плен, или в противном случае, как сказал офицер,
"их смешают с камнями".
Валя побежала через крепостной двор к этому зданию, а вокруг нее
свистели пули, гремели взрывы, и жизни девочки ежесекундно угрожала
опасность. К счастью, бойцы сразу заметили ее и прекратили огонь из окон
казарм. Вале помогли влезть в окно подвала и привели ее к старшему
лейтенанту, который возглавлял оборону на этом участке. Девочка передала ему
требования врага. Конечно, защитники крепости не собирались сдаваться в
плен.
Осталась в крепости и Валя. Она чувствовала себя смелее и увереннее
рядом с бойцами, несмотря на то, что здесь, в крепости, рвались бомбы и
снаряды, неумолчно трещали пулеметы и людей повсюду подстерегала смерть.
Валя спустилась в подвалы казарм 333-го полка и там вместе с женщинами
ухаживала за ранеными защитниками крепости. При этом она часто встречалась с
Петей Клыпой, который сражался тут, в казармах, и была свидетельницей его
героического поведения.
Столько удивительного рассказали мне об этом мальчике Игнатюк и
Сачковская, что передо мной невольно возник увлекательный облик настоящего
маленького героя.
Читатели, вероятно, хорошо помнят бессмертный образ веселого и храброго
парижского мальчугана Гавроша, которого так ярко описал Виктор Гюго в романе
"Отверженные". Вот таким же Гаврошем, как бы его родным братом, предстал
передо мной мальчик-красноармеец Петя Клыпа. Только это был наш, советский
Гаврош, которому пришлось действовать в гораздо более страшной обстановке -
в окруженной сильным и злобным врагом и кипящей, как огненный котел,
Брестской крепости. Это был Гаврош, который с той же мальчишеской удалью, с
той же веселой, задорной улыбкой прошел сквозь тысячи смертей в самых
жарких, жестоких боях.
Когда началась война, Пете Клыпе шел пятнадцатый год. Но он был
маленького роста, худенький и щуплый и потому казался
двенадцати-тринадцатилетним подростком. Очень живой, сообразительный, смелый
паренек, он, по рассказам, был замечательным товарищем - добрым и
отзывчивым, всегда готовым поделиться с друзьями последним.
Петя уже несколько лет служил в армии как воспитанник полка и за это
время стал заправским военным. Он был старательным, дисциплинированным
бойцом, и комсоставская одежда, которую ему сшили по приказанию командира
полка полковника Матвеева, сидела на нем как-то особенно ладно и аккуратно.
Он носил свою форму даже с известным щегольством и при встрече лихо
приветствовал командиров, четко отбивая при этом строевой шаг. И в крепости
все знали и любили этого маленького смышленого солдатика. Нечего и говорить
о том, что Петя мечтал, когда вырастет, поступить в военное училище и стать
командиром Красной Армии.
Петю воспитывал старший брат, Николай, - кадровый военный. Музыкантский
взвод, которым командовал лейтенант Николай Клыпа, считался лучшим в
дивизии.
Строгий и требовательный к своим бойцам, лейтенант Клыпа, пожалуй, с
еще большей строгостью относился к своему брату. Петя знал, что ему не
приходится рассчитывать ни на какую потачку со стороны Николая, и поэтому
привык выполнять все требования воинской службы и дисциплины наравне со
своими взрослыми товарищами.
Но как раз в субботу, 21 июня 1941 года, получилось так, что Петя
провинился. У него было несколько часов свободного времени, и один знакомый
музыкант из города уговорил его ненадолго пойти на брестский стадион, где
проходили в тот день спортивные соревнования, и поиграть там на трубе в
оркестре. Петя ушел без разрешения, надеясь скоро вернуться и думая, что
брат не заметит его отсутствия.
Он жил вместе с братом и его семьей в одном из домов комсостава,
находившихся вне крепости, неподалеку от главных входных ворот. Когда
мальчик вернулся из города домой, оказалось, что лейтенант Клыпа уже знает о
его самовольной отлучке. Пришлось получить заслуженное взыскание.
Взыскание было не особенно суровым, но весьма неприятным. В этот
субботний вечер, когда все бойцы собирались смотреть кино в крепости, а
некоторые даже получили отпуск в город, Пете предстояло в наказание за свой
проступок сидеть в казарме, в комнате музыкантов, и разучивать партию трубы
к увертюре к опере "Кармен", которую как раз готовил полковой оркестр.
"Пока не будешь твердо знать свою партию, не имеешь права выйти из
казармы ", - строго предупредил лейтенант.
И Петя знал: как ни крути, а поработать придется, потому что на другой
день брат обязательно проверит, выполнил ли он задание.
Вздохнув, он отправился в казармы и, взяв свою трубу, принялся
разучивать злополучную партию. Впрочем, у него были хорошие музыкальные
способности, отличная память, и он справился с делом быстрее, чем
рассчитывал. Убедившись, что он выучил все твердо и завтра не ударит лицом в
грязь, Петя с чистой совестью отложил инструмент и пошел во двор крепости
разыскивать своего приятеля Колю Новикова - мальчика старше его на год или
полтора, который тоже был воспитанником здесь же, в музвзводе.
В тот вечер во дворе крепости было особенно людно и оживленно. По
дорожкам группами расхаживали бойцы, командиры с женами, девушки из
медсанбата и госпиталя. Где-то за Мухавцом, видно, в одном из полковых
клубов, играла музыка. Здесь и там прямо под открытым небом во дворе
работали кинопередвижки, и киномеханики пользовались вместо экрана простыней
или даже просто беленой стеной. Зрители смотрели фильм стоя.
В одной из таких групп, собравшейся перед импровизированным экраном,
Петя наконец отыскал Колю Новикова. Мальчики вместе досмотрели картину,
побывали еще около двух или трех передвижек и, так как время подходило к
"отбою", неторопливо направились к казармам.
"Пойдем завтра утром на Буг рыбу ловить! - вдруг предложил Коля. - Я
две удочки смастерил, одну тебе дам. И черви уже накопаны..."
"Пошли! - обрадовался Петя. - Встанем часа в четыре, когда только
светает, и прямо на Буг. На рассвете клюет здорово! "
И он тут же решил, что не пойдет спать домой, а переночует вместе с
Колей в казарме.
Друзья улеглись рядышком на нарах и перед сном поспорили о том, кто
первый проснется: каждый уверял другого, что он встанет раньше. Полчаса
спустя оба уже крепко спали.
Бедные ребята! Они не знали, какое пробуждение готовят им люди в
зеленых мундирах, лихорадочно копошившиеся всю эту ночь там, за границей, на
левом берегу Буга.
Обо всех этих событиях субботнего вечера Петя Клыпа рассказал старшине
Игнатюку уже позже, когда они встретились в казармах во время боев в
крепости, а Игнатюк теперь, спустя много лет, передал мне его рассказ.
Петя не говорил при этом, что пережил он в первые минуты войны,
проснувшись среди грохочущих взрывов, видя вокруг себя кровь и смерть, глядя
на убитых и раненых товарищей. Но старшина помнил, что мальчик, вскочив с
постели и еще не успев одеться, был отброшен близким взрывом в сторону и
сильно ударился головой о стену. Несколько минут он пролежал без сознания, а
потом кое-как поднялся на ноги и мало-помалу пришел в себя. И тогда он
первым делом кинулся к пирамидам и схватил винтовку.
Среди взрослых бойцов были такие, что растерялись, поддались в первый
момент панике. Командир - молодой лейтенант, вскоре появившийся здесь, -
ставил им в пример этого мальчика, который сохранил полное самообладание и,
едва опомнившись от контузии, ошеломленный и наполовину глухой, сейчас же
взялся за оружие и приготовился встретить врага. И его пример помогал
малодушным взять себя в руки и справиться со страхом.
Огонь врага усиливался, здание казарм горело и рушилось, и уцелевшие
бойцы, неся с собой раненых, спустились в массивные сводчатые подвалы,
протянувшиеся под всем домом.
Там, у подвальных окон, были расставлены пулеметчики и стрелки.
Но нужно было, чтобы кто-то поднялся наверх, на второй этаж здания -
наблюдать оттуда и вовремя доложить о появлении врага. Наблюдателю грозила
опасность - верхний этаж дома особенно сильно кромсали вражеские снаряды.
Командир вызвал добровольцев, и первым на его зов отозвался тот же Петя
Клыпа.
А потом мальчик стал ходить в разведку по крепости, выполняя поручения
командиров. Для него не было запретных мест - он отважно и ловко пробирался
на самые опасные участки, пролезал буквально всюду и приносил ценные
сведения о противнике.
На второй день у бойцов 333-го полка подошли к концу боеприпасы.
Казалось, сопротивление на этом участке будет неминуемо сломлено. В это
самое время Петя Клыпа и Коля Новиков, отправившись в очередную разведку,
обнаружили в одном из помещений казарм еще не поврежденный бомбами и
снарядами противника небольшой склад боеприпасов. Мальчики сообщили об этом
командирам и вместе с другими бойцами тут же, под огнем врага, принялись
таскать патроны и гранаты к зданию, где оборонялись их товарищи. Благодаря
им защитники крепости, сражавшиеся на этом участке, смогли продолжать
сопротивление еще много дней, нанося врагу большой урон.
Петя Клыпа показал себя таким храбрым, смышленым и находчивым бойцом,
что старший лейтенант, принявший в первые часы войны командование над
бойцами 333-го полка, вскоре сделал его своим связным, и Петя пулей носился
по подвалам и полуразрушенным лестницам здания, выполняя его поручения.
Впрочем, это назначение имело и другой, неизвестный ему смысл. Командир,
сделав мальчика связным при штабе, надеялся отвлечь его от прямого участия в
боях и сберечь его жизнь.
Но Петя успевал и выполнять поручения командиров, и воевать вместе с
бойцами. Он метко стрелял, и не один гитлеровец нашел свой конец там, в
крепости, от его пуль. Он даже ходил в штыковые атаки с винтовкой, которая
была больше его, или с маленьким пистолетом, добытым в обнаруженном им
складе. Бойцы тоже берегли своего юного товарища и, заметив, что он идет
вместе с ними в атаку, прогоняли его назад, в казармы, но Петя, чуть
приотстав, тотчас же присоединялся к другой группе атакующих. А когда его
упрекали в излишнем удальстве, он говорил, что должен отомстить за брата:
кто-то по ошибке сказал ему, что лейтенанта Николая Клыпу фашисты убили у
входных ворот крепости. И мальчик дрался бок о бок со взрослыми, не уступая
им ни в смелости, ни в упорстве, ни в ненависти к врагу.
Валентина Сачковская рассказала мне о том, что происходило в подвалах
здания 333-го полка.
Не оказалось медикаментов, бинтов, и раненых нечем было перевязывать и
лечить. Люди стали умирать от ран. Их выручил тот же Петя Клыпа. Он
отправился на поиски, нашел в одном месте полуразрушенный склад какой-то
санитарной части и под огнем врага принялся копаться в этих развалинах.
Отыскав под камнями и перевязочный материал, и кое-какие лекарства, он
принес все это в подвалы казарм. Тем самым многие раненые были спасены от
смерти.
Не было воды. Жажда мучила раненых, плакали дети, просили пить. Не
многие храбрецы отваживались под перекрестным огнем немецких пулеметов
подползти с котелком или фляжкой к берегу Буга. Оттуда редко удавалось
вернуться. Но рассказывают, что стоило только раненому застонать и попросить
воды, как Петя обращался к командиру: "Разрешите сходить на Буг? "
Много раз отправлялся он на эти вылазки за водой. Он умел найти
наименее рискованный путь к берегу, ужом проползти между камнями к реке и
всегда возвращался благополучно - с наполненной флягой..
Особенно трогательно заботился он о детях. Бывало, последний кусок
сухаря, последний глоток воды, оставленный для себя, Петя отдавал измученным
малышам. Однажды, когда детям совсем нечего было есть, он разыскал в
развалинах продуктового склада всякую снедь и оделял голодных ребятишек
кусочками раздобытого там шоколада, пока не роздал все до крошки.
Многие женщины, застигнутые войной в постели, прибежали в подвал
полуголыми, не успев одеться. Им нечего было надеть, нечем прикрыть наготу
детей. И снова Петя Клыпа пришел им на помощь. Он помнил, где находился
ларек Военторга, уже разрушенный бомбами и снарядами врага, и, хотя этот
участок был под очень сильным обстрелом, мальчик пробрался туда. Час спустя
он вернулся в подвалы, волоча за собой целую штуку материи, и тут же поделил
ее между раздетыми женщинами и детьми.
Ежечасно рискуя жизнью, Петя выполнял трудные и опасные задания,
участвовал в боях и в то же время был всегда весел, бодр, постоянно напевал
какую-то песенку, и один вид этого удалого, неунывающего мальчика поднимал
дух бойцов, прибавлял им силы.
Потом положение на участке 333-го полка стало безнадежным, и защитники
казарм поняли, что им остается только погибнуть или попасть в руки врага. И
тогда командование решило отправить в плен женщин и детей, находившихся в
подвалах. Пете, как подростку, тоже предложили идти в плен вместе с ними. Но
мальчик был до глубины души оскорблен этим предложением.
"Разве я не красноармеец?" - с негодованием спросил он командира.
Он заявил, что должен остаться и будет драться до конца вместе с
товарищами, каков бы ни был этот конец. И старший лейтенант, тронутый и
восхищенный мужеством мальчика, разрешил ему остаться. Петя принимал участие
во всех дальнейших боях.
Игнатюк рассказывал, что после этого драться им пришлось уже недолго. В
первых числах июля боеприпасы были почти истрачены. Тогда командиры задумали
сделать последнюю отчаянную попытку прорыва. Решили прорываться не на север,
где противник ожидал атак и держал наготове крупные силы, а на юг, в сторону
Западного острова, с тем чтобы потом повернуть к востоку, переплыть рукав
Буга и мимо госпиталя на Южном острове пробраться в окрестности Бреста.
Этот прорыв окончился неудачей - большинство его участников погибло или
было захвачено в плен. В числе пленных оказался и Михаил Игнатюк. Его
пригнали в лагерь Бяла Подляска, и там он два дня спустя снова встретился с
Петей Клыпой, который ходил весь избитый, в синяках, но по-прежнему был бодр
и неутомим.
Мальчик рассказал старшине, что он переплыл рукав Буга и с несколькими
товарищами сумел прорваться сквозь кольцо немцев. Целый день и всю ночь они
бродили по лесу, пробираясь к Южному военному городку Бреста, а наутро их
окружили и взяли в плен гитлеровцы.
Их пристроили к большой колонне военнопленных, которую под сильным
конвоем вели за Буг. По дороге навстречу колонне попалась машина, на которой
ехали с аппаратурой немецкие кинооператоры. Видно, они снимали фронтовую
кинохронику и, увидев наших пленных, принялись крутить свой аппарат. Машина
медленно подъезжала все ближе.
И вдруг весь черный от пыли и пороховой копоти, полураздетый и
окровавленный мальчик, шедший в первом ряду колонны, поднял кулак и погрозил
прямо в объектив кинокамеры. Этот мальчик был Петя Клыпа.
Операторы возмущенно закричали. Фашистские конвоиры дружно набросились
на мальчика, осыпая его ударами. Он упал на дорогу и лишился сознания. Его,
конечно, пристрелили бы, если бы не какой-то врач - капитан медицинской
службы, шагавший в соседней шеренге пленных. Сам до предела измученный, он
поднял на руки бесчувственного мальчика и донес его до лагеря. Уже на другой
день Петя снова деловито шнырял среди пленных бойцов, разыскивая товарищей
по крепости.
Со слезами на глазах рассказывал мне Игнатюк, как там, в лагере, Петя
спасал его от голодной смерти. В Бяла Подляске пленных кормили раз в день
какой-то грязной баландой, к которой полагалась маленькая порция
эрзац-хлеба. Но даже и эту баланду нелегко было получить - лагерная охрана
устраивала около кухни толчею и беспорядки, чтобы потом выстрелами разогнать
голодных пленных. Люди теряли последние силы, и многие умирали.
Игнатюку, грузному, тучному человеку, было особенно трудно обходиться
положенной жалкой порцией пищи. К тому же ему редко удавалось добраться до
кухни - гитлеровцы, охранявшие ее, не могли поверить, что этот полный лысый
человек всего только старшина, и считали его переодетым комиссаром.
Если бы не Петя, Игнатюк вряд ли сумел бы выжить. Мальчик каждый день
старался достать ему что-нибудь съестное и, хотя сам голодал, неуклонно
приносил все добытое старшине.
"Дядя Миша, вот я вам принес!.. - радостно сообщал он, прибегая с
котелком, где плескалась порция баланды, или доставая из-за пазухи кусок
жесткого, с опилками хлеба. - Вы кушайте, я уже обедал".
- Я знаю, что он иногда и свое недоедал, а приносил мне, - рассказывал
Игнатюк. - У этого парня была золотая душа.
Там, в лагере, Петя встретил своего друга Колю Новикова и еще троих
таких же, как он, мальчиков - воспитанников из других полков. Почти все эти
ребята были старше его, но Петя показал себя самым смелым, ловким и
решительным. Мальчики стали готовить побег и уже вскоре исчезли из лагеря. С
тех пор Игнатюк ничего не знал о Пете Клыпе.
Но зато его рассказ могла дополнить Валентина Сачковская. После падения
крепости она жила в Бресте вместе с матерью и другими женами и детьми
командиров и хорошо помнила, как однажды поздним летом в их дворе появилась
знакомая маленькая и быстрая фигурка. Петя Клыпа со своими четырьмя
друзьями, успешно бежав из Бяла Подляски, снова пришел в Брест.
Мальчики прожили в городе больше месяца, и Петя, такой же деятельный и
энергичный, постоянно уходил что-то разведывать и высматривать у немцев.
Как-то он не выдержал и по секрету сказал Вале, что они готовятся взорвать
немецкий склад боеприпасов. Но в эти дни брестское гестапо начало облавы,
выискивая бывших советских военнослужащих, и Пете пришлось уходить из
города, где многие его хорошо знали. Он ушел вместе с теми же мальчиками, и
Валя помнила, что потом кто-то ей рассказывал, будто ребят этих видели в
деревне Саки около местечка Жабинки, где они жили и работали у крестьян.
Больше она не слышала о Пете никогда.
Я поехал в деревню Саки, находившуюся в 30 километрах от Бреста, и там
нашел колхозницу Матрену Загуличную, у которой в 1941 году жил и работал
Петя Клыпа. Загуличная хорошо помнила мальчика и его друзей. Она
рассказывала, что Петя все время уговаривал своих товарищей идти на восток,
к линии фронта. Он мечтал перейти фронт и снова вступить в ряды Красной
Армии.
Наконец один из мальчиков, Володя Казьмин, согласился идти вместе с
Петей. Они ушли уже осенью в далекий путь, протянувшийся на сотни километров
через леса и болота Белоруссии. На прощание, поблагодарив Матрену
Загуличную, Петя оставил ей целую пачку бог весть как сохранившихся у него
фотографий, обещая вернуться за ними после войны. К сожалению, эти фото не
уцелели. Загуличная, так и не дождавшись возвращения мальчика, за два или
три года до моего приезда уничтожила фотографии.
Следы Пети Клыпы на этом пока обрывались. Было неизвестно, удалось ли
этому Гаврошу Брестской крепости дойти до фронта или он погиб во время
своего трудного путешествия.
Для поисков Пети Клыпы у меня оставалась одна-единственная нить - его
брат Николай Клыпа, который, по слухам, теперь был майором. И я, вернувшись
в Москву из этой поездки, решил искать майора Николая Клыпу. Я позвонил к
тому же "всемогущему" полковнику И. М. Конопихину в Главное управление
кадров Министерства обороны. К сожалению, я мог ему дать на этот раз только
очень скудные сведения об интересовавшем меня человеке, что, конечно,
затрудняло его поиски. Но я рассчитывал на то, что фамилия Клыпа - мало
распространенная, и, возможно, благодаря этому и удастся найти в списках
офицеров майора Николая Клыпу.
Действительно, уже на другой день, когда я позвонил Ивану Михайловичу,
он мне сказал:
- Берите карандаш и записывайте! Майор Николай Сергеевич Клыпа, тысяча
девятьсот пятнадцатого года рождения; в настоящее время является военным
комиссаром Маслянского района Тюменской области в Сибири.
Обрадованный этой удачей, я тотчас же написал майору Николаю Клыпе
(впрочем, оказалось, что не так давно он уже стал подполковником) и вскоре
получил от него ответ. Н. С. Клыпа писал мне, что его младший брат
действительно был участником обороны Брестской крепости, после войны
вернулся домой живым и здоровым, но, к сожалению, в последние годы связь
между братьями оборвалась, и он сейчас не знает адреса Петра. Однако он тут
же сообщал, что в Москве живет их сестра, у которой я и могу узнать
теперешнее местонахождение Петра Клыпы.
Я поехал на Дмитровское шоссе по указанному мне адресу, застал дома
мужа сестры, и от него я неожиданно узнал, что Петр Клыпа отбывает
заключение в Магаданской области, осужденный за соучастие в уголовном
преступлении.
Это была весьма неприятная неожиданность, но я все же взял у родных
Петра Клыпы его адрес и вскоре написал ему письмо, в котором просил
поделиться со мной своими воспоминаниями, рассказать обо всем, что он
пережил и видел в крепости.
Магаданская область - край далекий, и поэтому прошел целый месяц,
прежде чем я получил ответ. П. С. Клыпа горячо откликнулся на мою просьбу:
он обещал подробно записать свои воспоминания и постепенно высылать их мне
письмами. Вслед за тем началась наша регулярная переписка. Петр Клыпа
сообщал мне интереснейшие подробности боев за крепость, называл фамилии
участников и руководителей обороны. Вдобавок он снабжал каждое письмо
составленной по памяти схемой обороны, и нужно сказать, что это были очень
точные чертежи. Чувствовалось, что глаза четырнадцатилетнего мальчика жадно
впитывали все, что происходило вокруг него, и в памяти его осталось гораздо
больше событий и имен, чем в памяти взрослых участников обороны.
Именно Клыпа помог мне наконец установить фамилию старшего лейтенанта,
который возглавил оборону на участке 333-го полка. Об этом смелом и
решительном командире рассказывали мне и Игнатюк и Сачковская, но фамилию
его они забыли. Петя же часто находился при нем в качестве связного и хорошо
помнил, что фамилия старшего лейтенанта была Потапов.
Он не знал ни имени-отчества, ни должности, какую занимал этот
командир. Но, по его словам, Потапов имел одну характерную примету: на лице
его, около виска, был старый шрам. Однажды Петя спросил его, где он получил
эту рану, и Потапов, усмехнувшись, ответил: "Кулацкая метка".
Он рассказал мальчику, что в годы коллективизации работал в деревне и
был одним из организаторов первых колхозов. Как-то раз кулаки подстерегли
его, задумав расправиться с ним. Этот шрам - след раны.
К сожалению, долгое время, кроме этого эпизода, мы ничего не знали о
старшем лейтенанте Потапове. Его фамилия так распространена, что без
каких-либо дополнительных данных найти где-нибудь в архивах его личное дело
было почти невозможно. Неизвестно было его имя-отчество, и даже о том, какую
должность он занимал в полку, говорили по-разному.
Только в 1959 году сотрудник Музея крепости Д. Лозоватский, работая в
архиве Министерства обороны, случайно наткнулся на небольшой список
командиров, которые незадолго до войны были направлены штабом 6-й дивизии на
службу в 333-й полк. Последним в списке значился лейтенант А. Е. Потапов. По
этим инициалам и удалось позже найти его личную карточку и фотографию.
Оказалось, что только в последних числах мая 1941 года Александр
Ефремович Потапов был назначен на должность адъютанта старшего одного из
батальонов 333-го полка. В список он был занесен как лейтенант, но участники
обороны всегда называли его старшим лейтенантом. Могло случиться, что приказ
о присвоении ему очередного звания пришел из округа перед самой войной и так
остался не отраженным в его личной карточке.
Мы не знаем почти ничего о его судьбе. Известно лишь, что Потапов не
погиб в крепости, а попал в плен - Петя Клыпа встретил его однажды в Бяла
Подляске. Позже ему рассказывали, что Потапов якобы был организатором
массового побега из этого лагеря. Участь старшего лейтенанта Потапова
остается пока тайной.
Из писем Петра Клыпы я узнал много новых подробностей тех событий, о
которых уже слышал от Игнатюка и Сачковской. Он, например, детально описал
мне, как был обнаружен склад с боеприпасами и оружием.
Это произошло, как я говорил, на второй день обороны, когда у бойцов
Потапова уже ощущался недостаток патронов. Уточняя, где находится противник,
старший лейтенант поручил Пете и Коле Новикову пробраться к Тереспольским
воротам цитадели и выяснить, занята ли немцами полуразрушенная башня над
воротами.
На первый взгляд задача казалась очень простой: Тереспольские ворота
были совсем недалеко от помещения 333-го полка.
Мальчики прошли по подвалам вдоль всего здания и остановились у
небольшого окошка в южной торцовой стене дома. Впереди, всего в нескольких
десятках метров, виднелись красные стены кольцевых казарм, а чуть левее
темнел туннель Тереспольских ворот.
Пространство между этим подвальным окном и кольцевыми казармами было
усеяно глыбами вывороченной земли, камнями, пробитыми, искореженными листами
железа, сорванного с крыш. Здесь и там чернели широкие воронки. Около
кольцевого здания валялись туши убитых лошадей. Здесь находились конюшни
пограничников, и во дворе перед ними стояли длинные бревна коновязей.
Мальчики невольно вспомнили, что делалось здесь вчера.
Как обычно летом, лошади на ночь были оставлены во дворе у коновязи,
где их и застал обстрел. Одних тут же убило, другие были ранены и с истошным
ржанием и визгом катались по земле. Уцелевшие кони тоже панически ржали,
храпели и бешено рвали ременные поводья, которыми были привязаны к бревнам
коновязи. Некоторым удавалось сорваться, и они носились по крепостному
двору, шарахаясь в стороны от взрывов, пока не падали, сраженные осколками.
Но те, что не смогли оборвать поводья, вскоре обессилели и затихли, и тогда
бойцы, дежурившие с оружием у окон первого и второго этажей, обратили
внимание на странное поведение этих лошадей. Казалось, кони поняли, что
гибель неминуема. Они перестали рваться и стояли безучастно среди взлетающих
черных вихрей взрывов, низко опустив головы. Было видно, как из больших
влажных лошадиных глаз одна за другой скатываются на землю крупные слезы.
Лошади плакали, словно прощаясь с жизнью, и людям, уже привыкшим к смерти и
страданию людей, было до жути страшно смотреть на эти немые слезы
беспомощных животных. И еще до полудня все кони были мертвы.
Прежде чем выйти во двор, Петя и Коля осмотрелись и прислушались.
Слева, в восточной части цитадели, трещали выстрелы и слышались крики "ура!"
- видно, там отбивали очередную атаку немцев из-за Мухавца. Но здесь было
затишье, и все казалось спокойным.
Петя осторожно вылез из окна, полежал с минуту на земле, оглядываясь,
и, поднявшись на ноги, быстро пошел к Тереспольским воротам. Следом,
помедлив, вышел Коля.
И вдруг короткая резкая пулеметная очередь протрещала из окна
Тереспольской башни. Пули зацокали о камни вокруг мальчиков. Коля кувырком
скатился через окно назад, в подвал, а Петя, который уже прошел половину
дороги, опрометью кинулся вперед и вбежал в раскрытую дверь конюшни, немного
правее Тереспольских ворот.
Отдышавшись, он выглянул из двери. Немец больше не стрелял. Во всяком
случае, теперь Петя мог с уверенностью доложить старшему лейтенанту о том,
что в Тереспольской башне находится вражеский пулеметчик.
Пробираться обратно сейчас было нельзя: немец, конечно, насторожился и
подстерегал мальчиков. Петя решил немного выждать и пока принялся
осматривать конюшню.
Она оказалась пустой. Справа под потолком зияла большая дыра, пробитая
тяжелым снарядом. А неподалеку от нее мальчик заметил окно, через которое
можно было пролезть в смежное помещение.
Попав туда, он увидел, что это такая же пустая конюшня. Но и там в
правой стене было окно, ведущее дальше. Так, перелезая из одной конюшни в
другую, Петя добрался до поворота здания. Это был крайний юго-западный угол
кольцевых казарм, возвышавшийся прямо над Бугом.
В последнем помещении тоже было окно, но уже меньших размеров. Петя
кое-как пролез в него и внезапно оказался в совсем не тронутом складе
боепитания. На оструганных дощатых стеллажах были аккуратно уложены густо
смазанные винтовки, новенькие автоматы, наганы и пистолеты ТТ. Штабелями
стояли деревянные ящики с патронами, гранатами, минами. Тут же он увидел и
несколько минометов.
При виде всего этого богатства, так необходимого сейчас его товарищам,
сражавшимся в казармах 333-го полка, у мальчика захватило дух. Глаза его
разбегались, и он жадно трогал то одно, то другое оружие. Наконец, заметив
на полке блестящий маленький пистолет какой-то иностранной марки и около
него коробки с патронами, он решил, что это оружие ему подходит больше
всего, и сунул его в карман. Потом он вооружился еще автоматом.
Было непонятно, каким чудом уцелел этот склад, находившийся в самой
близкой к противнику части цитадели. Даже в стенах его не было ни одной
пробоины, и только куски штукатурки с потолка кое-где валялись на полу и на
стеллажах. Мальчик с радостью думал о том, как восторженно встретят
командиры и бойцы известие об этом складе.
Но прежде чем идти обратно, он решил посмотреть, что делается в
расположении противника. Под потолком склада было небольшое окно, выходившее
в сторону Буга. Забравшись наверх, Петя выглянул оттуда.
Внизу под солнцем ярко блестел Буг. Прямо против окна на том берегу
зеленой стеной поднимались густые кусты Западного острова. В этой чаще
кустарника ничего нельзя было разглядеть. Но зато ниже по течению реки Петя
увидел совсем близко понтонный мост, наведенный немцами сразу за крепостью.
По мосту с одинаковыми интервалами одна за другой шли машины с солдатами, а
на песчаном берегу в ожидании своей очереди стояли конные упряжки с орудиями
и шевелились ряды выстроенной пехоты.
Соскочив вниз, Петя тем же путем, перелезая из конюшни в конюшню,
добрался до Тереспольских ворот. Он успел незамеченным перебежать к окну
подвала, где ждал его Коля Новиков, и, лишь когда спрыгнул с подоконника
вниз, услышал протрещавшую во дворе очередь. Немецкий пулеметчик опоздал.
Волнуясь, Петя доложил обо всем Потапову. Весть о складе, обнаруженном
мальчиком, тотчас же разнеслась по подвалам. Наши пулеметы тут же взяли под
обстрел окна Тереспольской башни, откуда стрелял гитлеровец, и заставили его
замолчать. А потом вместе с Петей бойцы поспешили в склад. Оружие и
боеприпасы перетащили в подвалы полковых казарм.
Сразу нашлась работа минометчикам. Минометы, взятые со склада,
установили в дверях подвала, а в складское помещение был послан наблюдатель,
которому предстояло через окно корректировать огонь. И вскоре первые мины
разорвались на понтонах и на берегу, в самой гуще скопившейся пехоты врага.
Одна из немецких машин была подбита и застряла на мосту, загородив дорогу, и
грузовики, идущие следом за ней, беспомощно остановились. Спрыгивая с машин,
бежали по мосту солдаты, спеша укрыться в прибрежных кустах. А мины
настигали их, и вскоре берег опустел, а движение по мосту надолго
прекратилось.
В ответ орудия врага открыли по крепости беглый огонь, но минометы,
надежно укрытые в сводчатых дверях подвалов, продолжали обстрел. Все это
сильно подняло дух бойцов, а Петя стал настоящим героем дня.
В одном из своих писем Клыпа рассказал мне, что видел и пережил он
момент последней попытки прорыва, когда уцелевшие бойцы Потапова попробовали
вырваться из кольца врагов через Западный остров.
Вместе со всеми мальчик с пистолетом в руке по сигналу старшего
лейтенанта бросился бежать через гребень каменной дамбы, перегородившей Буг
около моста. Стремительно-быстрый, он, ловко прыгая с камня на камень,
вырвался вперед, обогнав товарищей. И вдруг на середине пути он остановился.
Прислонившись к большому камню и свесив вниз ноги, на краю дамбы сидел
командир с двумя "шпалами" в петлицах. Петя решил, что он ранен.
"Товарищ майор, идемте с нами", - позвал он, наклонясь над командиром.
Тот не отвечал, и Петя потормошил его за плечо. И тогда от легкого
толчка руки мальчика майор в том же согнутом положении повалился на бок. Он
был давно мертв. А сзади уже подбегали бойцы, и кто-то, дернув за руку
окаменевшего от неожиданности мальчика, потащил его за собой. Медлить было
нельзя - вот-вот противник обнаружит бегущих.
И действительно, едва только первые группы бойцов, среди которых был и
Петя, спрыгнули на берег Западного острова и вбежали в спасительные кусты,
как по дамбе и по кустам ударили немецкие пулеметы. Пули свистели над
головами, осыпая людей сорванными листьями, ветви хлестали по лицу, но Петя
и его товарищи яростно продирались сквозь чащу кустарника. Несколько минут
спустя они вышли на берег протоки, разделяющей Южный и Западный острова
крепости. Этот рукав Буга был почти так же широк, как и основное русло. Но
нависшие над водой густые кусты противоположного берега казались такими
безопасными, так манили к себе, что никто не остановился ни на миг.
Петя бросился в воду как был - в сапогах, брюках и майке, зажав в зубах
свой пистолет. Он хорошо плавал, и широкая река не пугала его. Рядом, тяжело
дыша и отфырки-ваясь, плыли товарищи, и за спиной то и дело раздавались
громкие всплески - другие бойцы, достигнув реки, кидались вплавь.
Они доплыли уже до середины, как вдруг из тех самых кустов, которые
минуту назад казались такими надежными и безопасными, разом затрещали
пулеметы. Вода Буга словно закипела. И тут же страшно закричали, застонали
раненые, тонущие люди.
Это было так неожиданно, что все как-то сразу смешалось в мыслях
мальчика. Теперь он действовал уже скорее по инстинкту самосохранения, не
успевая думать ни о чем.
Он глубоко нырнул и почувствовал, что намокшая одежда и сапоги мешают
ему. Выплыв наверх, он быстро сбросил сапоги и, барахтаясь, сумел
освободиться от брюк. Сейчас, когда он остался только в трусах и майке,
плыть стало легче.
Петя нырял, сжав зубами пистолет, и каждый раз, как опять выныривал
наверх, оглядываясь, видел, что на поверхности, кипящей от пуль, остается
все меньше голов. В рот ему то и дело набивалась плывущая по реке трава, и
мальчик, выхватив на миг из зубов пистолет, выплевывал эту траву и снова
уходил под воду, все ближе подвигаясь к берегу Южного острова.
Наконец он достиг кустов и, ухватившись за свисающие ветки, перевел дух
и оглянулся. Его снесло течением, и он не видел из-за кустов, что происходит
в месте их переправы. Но, видимо, большинство его товарищей погибли -
пулеметы в последний раз захлебнулись злым стрекотом и умолкли. На реке уже
не слышно было всплесков. Зато где-то дальше по берегу, в кустах послышались
крики немцев и звонкий лай овчарок.
Петя торопливо выбрался на берег и кинулся сквозь кусты в глубь
острова. Справа раздался топот ног, треск ветвей - и он увидел еще пятерых
бегущих мокрых бойцов. Он побежал вместе с ними, а сзади все ближе слышались
собачий лай и возгласы немцев.
Они мчались через кусты, перебирались через какие-то рвы с тинистой
водой, пролезали под проволочные заграждения. Кое-как им удалось уйти от
преследования, и часа два спустя они присели отдохнуть на маленькой лесной
поляне. Здесь, в этом густом лесу, в нескольких километрах от крепости, они
бродили день и часть ночи, а перед рассветом уснули крепким сном смертельно
уставших людей и, проснувшись, увидели наведенные на них автоматы
гитлеровцев.
О дальнейших событиях я уже кое-что слышал от Игнатюка и Сачковской. Но
меня интересовало, сумел ли Петя добраться до линии фронта после того, как
они вдвоем с Володей Казьминым осенью 1941 года ушли из деревни Саки. Этот
вопрос я и задал Петру в одном из писем.
Оказалось, что ребят постигла неудача. Они прошли на восток уже
несколько сот километров, но в одной из деревень, где они остановились на
ночлег, их схватили полицаи. Несколько дней спустя оба мальчика врозь были
отправлены на работы в Германию вместе с партиями молодежи из соседних
деревень. Петя потерял из виду своего товарища и вскоре очутился далеко от
Родины - в Эльзасе, где ему пришлось батрачить у одного из крестьян.
Освобожденный в 1945 году, он вернулся на свою родину в Брянск и там
работал и жил вместе с матерью, пока в 1949 году не был осужден. Так, начав
в 1941 году войну на западном краю нашей страны, в Бресте, и исколесив потом
поневоле пол-Европы, он восемь лет спустя так же поневоле оказался на
другом, восточном краю Советского Союза - неподалеку от Магадана.
Много месяцев продолжалась наша переписка с Петром Клыпой. Почти каждую
неделю я получал письма из Магаданской области с его воспоминаниями, которые
он писал по вечерам, в свободные часы после работы. В ответ я посылал ему
новые вопросы, просил уточнить подробности тех или иных эпизодов обороны.
Я обратил внимание на то, что в своих воспоминаниях Клыпа очень скромен
в отношении себя. Он почти ничего не писал о себе, но рассказывал главным
образом о своих боевых товарищах. И вообще, по мере того как развертывалась
наша переписка, из его писем вставал передо мной образ отнюдь не
преступника, а человека неиспорченного, честного, с добрым сердцем, с
хорошей душой.
В это время я поближе познакомился и с его семьей: с сестрой -
переводчицей одного из научно-исследовательских институтов, с ее мужем -
инженером-нефтяником, с матерью Петра, которая тогда жила здесь, в Москве, у
дочери. Затем как-то приехал погостить в столицу его брат, подполковник
Николай Клыпа.
Они много рассказывали мне о Петре, познакомили меня с его биографией,
своеобразной и нелегкой, но в которой не было никаких оснований для того,
чтобы он стал преступником.
Петр Клыпа был сыном старого большевика, железнодорожника из Брянска. В
раннем детстве он потерял отца и еще двенадцатилетним мальчиком пошел в
качестве воспитанника в ряды Красной Армии, мечтая стать военным. Два его
брата были офицерами Красной Армии. Один из них погиб при выполнении
служебного задания на Дальнем Востоке, а другой, Николай, как я уже сказал,
был сейчас подполковником.
Красная Армия стала для мальчика второй матерью и родным домом. Он
полюбил строгую четкость, размеренную организованность армейской жизни, и
требования воинской дисциплины никогда не тяготили его, несмотря на всю
живость характера. В мальчишеских мечтах он уже видел себя командиром, и его
любимым героем был смелый пограничник Карацупа, о котором в те годы много
писали в газетах и журналах.
А сколько повидал он за эти два года своей армейской службы! Осенью
1939 года он с войсками участвовал в освободительном походе в Западную
Белоруссию. А еще год спустя, когда Красная Армия вступила в Латвию, он шел
с барабаном впереди своего полка, около знамени, аккуратный, подтянутый,
гордый собою солдатик.
Где бы ни находился полк, командование и брат Николай внимательно
следили за тем, чтобы Петя не прекращал учиться в школе. И хотя мальчик в
глубине души предпочитал строевую подготовку или музыкальные занятия
некоторым скучноватым урокам, он и в классе старался не отставать от других,
боясь заслужить замечание командира. Он был одновременно и полковым
музыкантом и школьником, бойцом и по-детски живым мальчуганом. И как-то так
получалось, что его любили все - и родные, и командиры, и учителя, и
товарищи-бойцы, и сверстники по школе.
Все, что мне рассказывали о Пете Клыпе его знакомые, друзья и родные,
говорили о нем только с положительной стороны. Его все характеризовали как
настоящего советского человека, как парня с хорошими задатками, с доброй
душой, бескорыстного, искреннего и честного, прекрасного товарища, всегда
готового прийти на помощь другим.
Было просто непонятно, как мог этот человек стать преступником. Я решил
в конце концов узнать, в чем заключается вина Петра Клыпы. В одном из писем
я попросил его рассказать мне без утайки о своем преступлении, и он в ответ
подробно описал сущность дела. Оказалось, что сам он не совершал никакого
преступления. Это преступление, немалое и тяжкое, совершил в его присутствии
его бывший школьный товарищ, и Петр Клыпа, поддавшись ложному чувству
дружбы, вовремя не сообщил о происшедшем, дав возможность преступнику
продолжать свою опасную деятельность, и тем самым по закону оказался
соучастником преступления.
Видимо, следователь отнесся недобросовестно и даже предвзято к его
делу. Петр Клыпа был объявлен прямым соучастником преступника и потому
получил исключительно тяжелое наказание - 25 лет заключения - и отправлен на
север страны.
Как ни закален он был всей своей нелегкой предыдущей жизнью, этот удар
почти сразил его. Он видел смерть и кровь, он ежечасно рисковал жизнью в
страшные дни обороны Брестской крепости. Но то была война, и он, как воин,
боролся с врагами Родины, с врагами своего народа. Позже он испытал все муки
плена, все унижения рабского труда на немецкой каторге. Но он знал, что это
творит с ним ненавистный враг.
Теперь все было иначе. Теперь он получил наказание от своей Родины,
горячо любимой и бесконечно дорогой для него. И это наказание морально было
страшнее всего, что он уже пережил.
Он понимал, что виноват, и готов был понести заслуженную кару. Но кара
оказалась слишком тяжкой для него. Да и не в нем было дело. Главное
заключалось в том, что он как бы опорочил своих близких, как бы бросил тень
на своих родных - мать, братьев, сестру, - честных советских людей,
надеявшихся на него, веривших ему. Одна мысль об этом заставляла его
ненавидеть и проклинать себя. И Петр Клыпа, неизменно бодрый,
жизнерадостный, никогда и ни при каких обстоятельствах не унывавший, вдруг
впервые почувствовал, что он не хочет больше жить. Приговор собственной
совести оказался строже чересчур строгого решения суда - он сам приговорил
себя к смерти.
Он привык выполнять свои решения. Там, на севере, где заключенные
работали на стройке железной дороги, он в один метельный и морозный день не
ушел после работы вместе с другими, а, незаметно отойдя в сторону, лег в
снег. Он лежал неподвижно, и вскоре холодный озноб сменился приятным,
усыпляющим теплом, и Петр Клыпа заснул легким смертным сном замерзающего
человека.
Его нашли уже полузанесенного вьюгой, но еще живого. Три месяца он
пролежал в лазарете. Несколько отмороженных и ампутированных пальцев на
ногах да частая ноющая боль в боку остались навсегда напоминанием об этой
неудавшейся смерти. Но больше он уже не пытался покончить с собой. Жизнь
опять победила в нем.
Он решил честно, старательно работать и скорее заслужить прощение
Родины. После постройки дороги его направили в Магаданскую область, где он
стал автослесарем в гараже, а потом был послан работать на шахты. Всюду в
его личном деле отмечались поощрения, и никогда туда не было записано ни
одного взыскания. Так он отбыл шесть лет своего срока.
[Собрав все, какие только удалось добыть, сведения о деле Петра Клыпы,
я пришел к твердому убеждению, что вина его сильно преувеличена и наказание,
которое его постигло, явно было излишне жестоким. Я попросил товарищей из
Главной военной прокуратуры, которые помогли мне в свое время
реабилитировать А. М. Филя, теперь ознакомиться с делом Петра Клыпы и
высказать свое мнение. Дело было затребовано в Москву, его проверили, и мои
предположения подтвердились. Вина Петра Клыпы была не столь уж велика, и,
учитывая его героическое поведение в Брестской крепости, смело можно было
ходатайствовать об отмене или смягчении наказания.]
Я начал с того, что написал старшине Игнатюку в Брест и Валентине
Сачковской в Пинск. Я просил их обоих письменно изложить все то, что они мне
когда-то рассказывали о героических поступках Пети Клыпы во время боев в
Брестской крепости, а потом заверить свои подписи печатью и прислать эти
свидетельства мне. Сам же я написал подробное заявление на имя Председателя
Президиума Верховного Совета Союза ССР Ворошилова. Приложив к своему
заявлению свидетельства Игнатюка и Сачковской, я отправил все эти документы
в Президиум Верховного Совета СССР.
Там, в Президиуме, внимательно, на протяжении нескольких месяцев
занимались этим делом. Были проверены все обстоятельства, запрошены
характеристики на Петра Клыпу с места его прежней работы и из заключения.
Все эти характеристики оказались самыми лучшими. А существо дела было таким,
что давало полную возможность ставить вопрос о помиловании.
Короче говоря, в начале января 1956 года я получил от Пети Клыпы
письмо, которое было датировано кануном новогоднего дня - 31 декабря 1955
года.
"Здравствуйте, Сергей Сергеевич! - писал мне Петя Клыпа. - Я Вам не
могу описать своей радости! Такое счастье бывает только один раз в жизни! 26
декабря я оставил жилье, в котором пробыл почти семь лет.
В поселке мне объявили, что все перевалы, вплоть до Магадана, закрыты,
машины не ходят, придется ждать открытия перевалов до Ягодного, где я должен
получать документы.
Машины и открытия перевалов я не стал ждать - пошел пешком. Прошел
благополучно перевал и пришел в поселок. Там мне сказали, что дальше идти
нельзя. Ягодинский перевал закрыт, имеются жертвы пурги и мороза. Но я
пошел. Уже на самом Ягодинском перевале обморозил лицо немного и стал похож
на горевшего танкиста. Но это через две недели будет незаметно. И вот так
около 80 километров я шел, веря в свою судьбу. Вернее, и шел и полз.
Придя в Ягодное, я узнал, что с Магаданом вторую неделю сообщения нет.
Дали мне пока что временное удостоверение до получения соответствующего
письменного документа из Москвы, который должен скоро прийти, и тогда я
получу паспорт и смогу двигаться дальше. До получения паспорта я устроился
на работу в автобазу слесарем 6-го разряда. Буду работать, пока не получу
паспорт, и тогда буду спешить встретиться с Вами и моими родными, с моей
мамочкой, которая потеряла все свое здоровье из-за меня".
Так началась новая, третья по счету жизнь Петра Клыпы. Первой было его
детство, внезапно оборванное в 1941 году войной и пленом. Потом был
короткий, четырехлетний период послевоенной жизни в Брянске, который
закончился так трагически в арестантском вагоне, увозившем его на север. И
вот уже взрослым, почти тридцатилетним человеком он, прощенный Родиной,
снова вступал в свободную трудовую жизнь. И ему самому, и всем нам, знавшим
его, очень хотелось, чтобы эта третья жизнь Петра Клыпы была счастливой и
плодотворной.
Спустя полтора месяца Петя Клыпа приехал в Москву. В потертой
солдатской шинели, в больших сапогах пришел он в первый раз ко мне. Мы
крепко обнялись, и он от волнения долго не мог выговорить ни слова. А потом
мы несколько часов беседовали с ним. Я был рад увидеть, что все пережитое им
не наложило на него никакого тяжелого отпечатка: передо мной был молодой,
жизнерадостный, полный энергии и бодрости человек.
А когда мы поближе познакомились с ним, я понял, что не ошибся, поверив
в Петра: в нем чувствовался действительно человек хорошей души, доброго
сердца, и то, что произошло с ним, несомненно, было какой-то нелепой
случайностью в его до этого безупречной, героической биографии.
Петя Клыпа пробыл в Москве некоторое время, а затем уехал жить к себе
на родину - в город Брянск. Я написал письмо первому секретарю Брянского
горкома партии с просьбой оказать помощь Пете Клыпе. Мне хотелось, чтоб он,
начиная новую жизнь, мог устроиться в хорошем заводском коллективе, чтобы у
него была возможность одновременно работать и учиться.
Вскоре я получил ответ от секретаря Брянского горкома партии Николая
Васильевича Голубева. Он сообщил мне, что горком уже помог Клыпе: его
устроили работать на новый передовой завод в Брянске - завод "Строймашина" -
пока учеником токаря, и что ему будет предоставлена возможность с осени
начать занятия в школе рабочей молодежи.
С тех пор прошло уже несколько лет. Петр Клыпа работает на том же
заводе дорожных машин. Теперь он токарь шестого разряда, один из лучших
рабочих, отличник производства, и его фотография не сходит с заводской Доски
почета. Он уже окончил семь классов вечерней школы для взрослых, но дальше
не стал продолжать свое образование. Там, на заводе, в жизни его произошло
очень важное событие - передовой токарь своего цеха Петр Клыпа был
единодушно принят в ряды КПСС. Как и положено коммунисту, он ведет сейчас
большую общественную работу: по заданиям горкома партии и горкома комсомола
выступает на предприятиях города, в колхозах области, в воинских частях со
своими воспоминаниями.
Но особенно часто приглашают его к себе пионеры и школьники. И для них
этот взрослый рабочий человек, Петр Сергеевич Клыпа, остается и, наверное,
останется до конца своих дней маленьким храбрым солдатом, Гаврошем Брестской
крепости - Петей Клыпой.
В скромном уютном домике, который после войны построил своими руками
Петя в поселке Володарского на окраине Брянска, снова живет большая семья
Клыпы. Петя женился, и жена, и мать, а теперь и двое детей - сын Сережа и
дочь Наташа - составляют его большую и дружную семью. Сюда же, в Брянск,
переехал из Сибири его брат, подполковник Николай Клыпа со своей женой и
детьми. Веселый кружок родных и друзей нередко собирается в домике Петра. И
ежедневным посетителем этого дома бывает местный почтальон, который пачками
носит Петру Клыпе адресованные ему письма. Пишут старые
товарищи-однополчане, сражавшиеся вместе с ним в крепости, пишут его юные
друзья-пионеры, пишут совсем незнакомые люди из разных уголков Советского
Союза и даже из-за рубежа. Они шлют слова привета и благодарности герою
Брестской крепости, желают ему счастья и удачи в жизни.
Я часто получаю письма от Пети Клыпы, а иногда, на праздники, он
навещает меня в Москве и рассказывает обо всех своих делах. Я вижу, что
перед ним раскрылось светлое, широкое будущее и он всячески старается
оправдать большое доверие, оказанное ему Родиной. Нет сомнения, что он
сумеет дополнить свою героическую военную биографию славными и такими же
героическими делами на фронте мирного труда.
А я мечтаю когда-нибудь написать для детей и юношества большую и
правдивую книгу о жизни Петра Клыпы, увлекательной и трудной, полной
настоящего героизма и тяжких испытаний, в которой были и славные победы, и
немалые ошибки, - жизни сложной, как всякая человеческая жизнь.
Я рассказывал уже о том, как весной 1942 года на одном из участков
фронта в районе Орла было захвачено донесение, составленное штабом 45-й
пехотной дивизии немцев, в котором подробно сообщалось об обороне Брестской
крепости. Когда копия этого донесения попала ко мне в руки, я увидел, что в
нем особенно много внимания уделяется боям за какое-то крепостное
укрепление, которое авторы документа называли Восточным фортом. Судя по
описанию, шла исключительно упорная борьба за этот форт, и гарнизон его
оказывал врагу поистине героическое сопротивление.
Вот что писали немецкие штабисты о боях за этот форт.
"26 июня. Гнездом сопротивления остался Восточный форт. Сюда нельзя
было подступиться со средствами пехоты, так как превосходный ружейный и
пулеметный огонь из глубоких окопов и из подковообразного двора скашивал
каждого приближающегося.
27 июня. От одного пленного узнали, что в Восточном форту обороняется
около 20 командиров и 370 бойцов с достаточным количеством боеприпасов и
продовольствия. Воды недостаточно, но ее достают из вырытых ям. В форту
находятся также женщины и дети. Душою сопротивления являются будто бы один
майор и один комиссар.
28 июня. Продолжался обстрел Восточного форта из танков и штурмовых
орудий, но успеха не было видно. Обстрел из 88-миллиметрового зенитного
орудия также остался без результата. Поэтому командир дивизии дал
распоряжение об установлении связи с летчиками, чтобы выяснить возможность
бомбежки.
29 июня. С 8.00 авиация сбрасывала много 500-килограммовых бомб.
Результатов нельзя было видеть. Такое же малоуспешное действие имел новый
оживленный обстрел Восточного форта из танков и штурмовых орудий, несмотря
на то что были заметны в некоторых местах разрушения стен.
30 июня. Подготавливалось наступление с бензином, маслом и жиром. Все
это скатывали в бочках и бутылках в фортовые окопы, и там это нужно было
поджигать ручными гранатами и зажигательными пулями".
Только после того как противник подверг Восточный форт необычайно
ожесточенной бомбежке, когда с одного из самолетов была сброшена бомба весом
в 1800 килограммов, которая, как пишут сами гитлеровцы, "потрясла своей
детонацией весь город Брест", - только после этого врагу удалось ворваться в
форт и овладеть им. При этом были взяты в плен немногие оставшиеся в живых
командиры и бойцы, большинство которых имели ранения или контузии, а также
захвачены женщины и дети, находившиеся в фортовых казематах. Но, как ни
обыскивали фашисты подземные помещения, им нигде не удалось обнаружить
руководителей обороны форта. И по этому поводу в немецком донесении
записано: "Майора и комиссара не нашли. Говорят, они застрелились".
Прежде всего мне предстояло выяснить, где же находится этот самый
Восточный форт, о котором писали немцы. Я знал, что по военной терминологии
фортом называется самостоятельное бетонированное укрепление, снабженное
своей артиллерией, надежными укрытиями для гарнизона, складами боеприпасов,
продовольствия и т. д. Но мне было известно, что подобных бетонированных
укреплений в самой крепости нет. Действительно, Брестская крепость была
окружена фортами, построенными в конце прошлого и в начале нынешнего века.
Но все эти форты находились вне крепости, за несколько километров от ее
внешних земляных валов. А из немецкого донесения можно было заключить, что
Восточный форт, о котором шла речь, располагался внутри крепостной
территории.
Эту загадку надо было разрешить.
Отправляясь в первую поездку в Брест летом 1954 года, я взял с собой
копию немецкого документа. Там, бродя по крепости, я внимательно вчитывался
в каждую фразу этого донесения, где говорилось о Восточном форте. И
постепенно, сличая с местностью некоторые данные документа, я понял, что
подразумевал противник под словами "Восточный форт".
Описывая первые бои в крепости, я говорил выше о том, что в северной ее
части, по обе стороны дороги, протянувшейся от главных входных ворот к мосту
через Мухавец, возвышались два своеобразных земляных укрепления,
напоминавшие подковы.
Каждое из них состояло из двух высоких земляных валов подковообразной
формы. Валы располагались параллельно - один внутри другого, причем
внутренний вал для удобства обороны был несколько выше внешнего. Между ними
оставалось пространство шириной в четыре-пять метров, образующее узкий и
такой же подковообразный дворик, стены которого были выложены кирпичом. Из
этого дворика можно было войти в темные кирпичные казематы, расположенные в
земляной толще валов. А в самом центре укрепления, в круглом дворе, примыкая
к "подкове" внутреннего вала, поднималось двухэтажное здание казарм.
Никаких бетонных сооружений тут не было и в помине, и, строго говоря,
это земляное укрепление только весьма условно можно было окрестить фортом.
Но тем не менее теперь мне стало ясно, что Восточным фортом противник назвал
одну из этих земляных "подков", именно ту, что находилась к востоку от
главной дороги. И упоминание о "подковообразном дворе", и целый ряд других
деталей, содержавшихся в немецком документе, не оставляли никаких сомнений в
том, что восточная "подкова" и Восточный форт - это одно и то же.
В эту первую мою поездку в Брест мне не удалось найти там ни одного из
тех бойцов, кто сражался в Восточном форту. Но несколько месяцев спустя, в
феврале 1955 года, я снова побывал в Бресте. Взяв в воинской части машину, я
объехал тогда ряд глубинных районов Брестской области в поисках участников и
очевидцев обороны крепости.
И вот в начале этой поездки, попав в районный центр Жабинку, в 25
километрах от Бреста, я встретился там с руководителем местной районной
организации ДОСААФ лейтенантом запаса Яковом Ивановичем Коломийцем. Я. И.
Коломиец служил перед войной в Брестской крепости, был в то время командиром
взвода, и ему довелось участвовать в обороне.
С первых же минут нашего разговора я почувствовал, что передо мной один
из защитников Восточного форта, хотя Коломиец называл его не Восточным
фортом, а "подковообразным земляным укреплением". Чтобы окончательно
удостовериться, я посадил Коломийца в машину, поехал с ним в крепость и там
попросил его повести меня к тому месту, где он сражался в 1941 году. Он
сразу же привел меня к валам Восточного форта.
Я подробно записал его воспоминания. Он рассказал очень много
интересного об обороне Восточного форта. Здесь, в казематах, были собраны
бойцы из разных частей и подразделений. Из них сформировали роты и взводы,
закрепив за ними строго определенные участки обороны. В форту четко работал
штаб, здесь продолжительное время действовала телефонная связь, чего не было
на других участках крепости. И все это, по мнению Коломийца, было
результатом энергичной организаторской деятельности майора, который
командовал обороной Восточного форта.
Коломиец с увлечением рассказывал об этом майоре. По его словам, это
был необычайно волевой человек, прекрасный организатор, испытанный боевой
командир, который показывал бойцам пример бесстрашия и мужества и был
подлинной душой всей этой обороны, стойко отражавшей натиск фашистов в
течение многих дней.
Я спросил фамилию этого майора, но, к сожалению, Коломиец забыл ее. Он
стал вспоминать и сказал, что ему кажется, будто фамилия майора была
Григорьев или как-то в этом роде.
Но к этому времени в моем распоряжении уже находился небольшой и пока
еще далеко не полный список командиров, сражавшихся в крепости. Он был
составлен мной со слов участников обороны, с которыми мне приходилось до
того встречаться. Каждого из них я прежде всего заставлял перечислять все
сохранившиеся в его памяти фамилии защитников крепости. В этом списке,
содержавшем тогда сто или двести имен, было и несколько майоров. Одного за
другим я стал называть их Я. И. Коломийцу. Когда я дошел до фамилии бывшего
командира 44-го стрелкового полка майора Гаврилова, Коломиец встрепенулся и
уверенно сказал, что оборону Восточного форта возглавил майор Гаврилов.
Я принялся с пристрастием допрашивать Коломийца, точно ли вспомнилась
ему эта фамилия, не ошибается ли он. Но он твердо стоял на своем - там, в
"подкове", его командиром был майор Гаврилов, и никто иной.
Дело в том, что в моих списках Гаврилов значился как погибший в первый
день войны. Еще до поездки в Брест как-то раз в Москве я встретился с
полковником Николаем Романовичем Артамоновым, который учился тогда на курсах
при Военной академии имени Фрунзе. В 1941 году Н. Р. Артамонов был
батальонным комиссаром и служил в Брестской крепости, занимая должность
заместителя командира 44-го стрелкового полка по политической части. От
него-то я впервые услышал о бывшем командире 44-го полка майоре Гаврилове.
Артамонов рассказал мне, что он и Гаврилов жили в домах комсостава в
северной части Брестской крепости. Когда началась война, Артамонов с первыми
взрывами выбежал из дома и поднял по тревоге одно из подразделений полка,
располагавшееся у главных крепостных ворот. Он знал, что по расписанию 44-й
полк должен был выйти из крепости и занять оборону на заранее назначенном
рубеже - севернее Бреста. Во главе этого подразделения Артамонов поспешил
туда на рубеж. Он ждал, что вот-вот к ним присоединится и командир полка с
другими ротами, но Гаврилов так и не вышел из крепости. А несколько позже
Артамонову доложили, что в первые минуты войны в дом, где жил Гаврилов,
попала бомба и майор погиб там со своей семьей.
Сообщение Коломийца теперь опровергало эту версию. Гаврилов не погиб, и
он-то и был тем самым майором из Восточного форта, о котором говорилось в
немецком донесении.
Я спросил Коломийца, что сталось с Гавриловым в дальнейшем. И он
ответил мне, что в последний день боев потерял из виду своего командира, но
потом, уже в плену, слышал от своих товарищей по обороне Восточного форта,
что, когда враги ворвались туда, майор Гаврилов якобы застрелился, чтобы не
попасть в руки фашистам.
Таким образом, версия о гибели майора, которая содержалась в немецком
документе, была теперь подтверждена и одним из защитников Восточного форта.
Во время той же моей поездки по Брестской области, несколько позднее, я
попал в небольшой городок Каменец, расположенный неподалеку от Беловежской
Пущи, и там в районной поликлинике встретился с врачом Николаем Ивановичем
Вороновичем. Доктор Воронович не участвовал в обороне крепости, но, будучи
военным врачом, в первые дни войны неподалеку от границы попал в плен.
Гитлеровцы отправили его в лагерь в Южном военном городке Бреста, туда, где
находились Матевосян, Махнач и другие защитники Брестской крепости.
Вместе со всеми нашими военнопленными врачами Н. И. Воронович лечил
раненых бойцов и командиров в лагерном госпитале. И вот, когда я спросил
доктора Вороновича, кого из участников Брестской обороны ему пришлось лечить
и что они рассказывали о сроках этой обороны, он сообщил мне следующее.
Это было 23 июля 1941 года, то есть на тридцать второй день войны,
причем Воронович настаивал на дате, говоря, что он и другие врачи запомнили
ее совершенно точно. В этот день гитлеровцы привезли в лагерный госпиталь
только что захваченного в крепости майора. Пленный майор был в полной
командирской форме, но вся одежда его превратилась в лохмотья, лицо было
покрыто пороховой копотью и пылью и обросло бородой. Он был ранен, находился
в бессознательном состоянии и выглядел истощенным до крайности. Это был в
полном смысле слова скелет, обтянутый кожей. До какой степени дошло
истощение, можно было судить по тому, что пленный не мог даже сделать
глотательного движения: у него не хватало на это сил, и врачам пришлось
применить искусственное питание, чтобы спасти ему жизнь.
Но немецкие солдаты, которые взяли его в плен и привезли в лагерь,
рассказали врачам, что этот человек, в чьем теле уже едва-едва теплилась
жизнь, всего час тому назад, когда они застигли его в одном из казематов
крепости, в одиночку принял с ними бой, бросал гранаты, стрелял из пистолета
и убил и ранил нескольких гитлеровцев. Они говорили об этом с невольным
почтением, откровенно поражаясь силе духа советского командира, и было ясно,
что только из уважения к его храбрости пленного оставили в живых. После
этого, по словам Вороновича, в течение нескольких дней из Бреста приезжали
германские офицеры, которые хотели посмотреть на героя, проявившего такую
удивительную стойкость, такую волю в борьбе с врагом.
Я спросил у доктора Вороновича фамилию этого майора, но, к сожалению,
он ее забыл. Тогда, как и в беседе с Коломийцем, я стал называть ему фамилии
майоров из моего списка. И вдруг Воронович сказал, что, как он теперь ясно
вспомнил, фамилия пленного была Гаврилов.
Таким образом, я снова напал на след бывшего командира 44-го
стрелкового полка, который в дни обороны крепости командовал защитниками
Восточного форта. Видимо, вопреки всем слухам он не застрелился и не погиб,
а попал в гитлеровский плен, но уже значительно позже.
О дальнейшей судьбе майора Гаврилова Н. И. Воронович ничего не знал,
потому что спустя несколько дней после этих событий доктора перевели в
другой лагерь.
Вернувшись из Бреста, я вскоре нашел в Москве в Нагатинской больнице
доктора И. К. Маховенко, а в Ленинграде - доктора Ю. В. Петрова. Оба они в
июне 1941 года попали в тот же гитлеровский лагерь в Южном городке и
работали там врачами в так называемом госпитале. И Маховенко и Петров,
каждый в отдельности, полностью повторили мне рассказ доктора Вороновича и
подтвердили тот факт, что фамилия пленного майора была Гаврилов. Доктор
Петров и доктор Маховенко находились в лагере дольше Вороновича. Они
помнили, что майор Гаврилов через некоторое время немного поправился, стал
ходить, и тогда врачи устроили его работать на лагерную кухню, для того
чтобы он мог хоть слегка подкормиться и восстановить свои силы. Что
произошло с ним дальше, ни тот, ни другой не знали, так как лагерь был
расформирован весной 1942 года и они потеряли из виду майора Гаврилова.
Теперь у меня появилась надежда, что Гаврилов мог остаться в живых и
вернуться после войны из плена на Родину. Но для того чтобы начать розыски,
мне нужно было знать, во всяком случае, его имя и отчество. Фамилия Гаврилов
- чересчур распространенная: в списках Главного управления кадров
Министерства обороны нашлись бы сотни однофамильцев героя Брестской
крепости, и для успеха поисков следовало добыть какие-нибудь дополнительные
сведения об интересующем меня человеке.
К сожалению, ни врачи, ни Коломиец не знали имени-отчества Гаврилова. Я
тотчас же снова принялся разыскивать полковника Артамонова, надеясь, что
он-то должен помнить, как звали его бывшего начальника. Оказалось, что за
это время Артамонов уже успел окончить курсы при академии, был назначен
республиканским военным комиссаром Карельской АССР и уехал в Петрозаводск.
Туда я и написал ему.
Ответ не заставил себя ждать. Н. Р. Артамонов сообщал мне кое-какие
внешние приметы Гаврилова, описывал некоторые черты его характера, но
смущенно признавался, что за эти пятнадцать лет забыл его имя-отчество. Да и
звали они друг друга больше по фамилии - "Гаврилыч " и "Артамоныч ".
Итак, мои надежды не оправдались. Надо было идти в дальнейших поисках
другими путями.
Я знал, что 44-й полк, которым командовал майор Гаврилов, входил в
состав 42-й стрелковой дивизии. И я начал с того, что обратился в
Генеральный штаб с просьбой проверить, не сохранились ли в военных архивах
какие-либо старые списки командного состава этой дивизии. Спустя некоторое
время удалось отыскать один из таких списков, и там я, как и ожидал, нашел
краткие сведения о майоре Гаврилове.
Оказалось, что его зовут Петром Михайловичем и что он родился в 1900
году. С этими данными уже можно было начинать поиски. Позвонив в Главное
управление кадров, к тому же полковнику И. М. Конопихину, я просил его найти
личную карточку майора П. М. Гаврилова.
Прошла неделя, и И. М. Конопихин сообщил мне, что карточка находится у
него. Я сейчас же приехал к нему. С волнением я взял в руки эту потертую
старую карточку, заполненную уже выцветшими фиолетовыми чернилами. В ней я
прочел следующие данные: Петр Михайлович Гаврилов служил в Красной Армии с
1918 года. Он участвовал в боях против Колчака, Деникина, против белых банд
на Кавказе. В 1922 году вступил в ряды Коммунистической партии. После
гражданской войны он остался военным и долго жил в Краснодаре, командуя там
различными воинскими подразделениями. Потом его послали на учебу в Академию
имени Фрунзе в Москву. Окончив ее в 1939 году, он был назначен командиром
44-го стрелкового полка, с которым прошел через тяжелые бои на финской
войне, а два года спустя приехал в Брестскую крепость.
Ниже всего этого, в самом конце карточки, уже другими, более свежими
зелеными чернилами были приписаны три краткие строчки. Но это были самые
важные и дорогие для меня строчки. В первой было написано: "Пленен в районе
города Бреста 23 июля 1941 года", то есть действительно на тридцать второй
день войны, как говорил мне доктор Воронович. Во второй строке значилось:
"Освобожден из плена в мае 1945 года", а в самом низу стояло короткое
примечание: "Красногвардейский райвоенкомат г. Краснодара".
Итак, майор Гаврилов, к счастью, оказался жив, находился теперь в
Краснодаре и состоял там на учете в Красногвардейском райвоенкомате.
Дальнейшие поиски уже не представляли трудностей.
Там, в Краснодаре, жил один из уже известных мне участников обороны
крепости, кстати, бывший подчиненный майора Гаврилова, боец того же 44-го
стрелкового полка Анатолий Бессонов, токарь-шлифовщик завода
"Краснодарнефть". Он хорошо помнил своего прежнего командира, хотя во время
боев за крепость сражался не в Восточном форту, а на другом участке обороны
- в центральной цитадели. Я немедленно сообщил Бессонову о полученных мною
сведениях, просил его зайти в Красногвардейский райвоенкомат Краснодара,
узнать там адрес Гаврилова.
Ответное письмо Бессонова пришло через неделю. Вот что он писал мне:
"Я сразу же поехал в Красногвардейский райвоенкомат, где должен быть
приписан майор Гаврилов. После того как я объяснил работникам военкомата
суть дела, мне сказали, что майор Гаврилов действительно находится на учете
у них, и достали его личное дело. Увидев в этом личном деле фотокарточку
Гаврилова, я сразу узнал его. Записав его адрес, я немного успокоился. Но
было уже поздно, и я в тот день не мог встретиться с ним. Ночь у меня прошла
в беспокойстве - утром предстояла встреча с Гавриловым. Встав рано утром, я,
не позавтракав, помчался к Гаврилову. На мой стук в дверь вышел сам
Гаврилов. Признаюсь, я растерялся. Отрапортовал так: "Бывший боец 44-го
стрелкового полка, которым командовал майор Гаврилов, - перед вами!"
Гаврилов тоже растерялся, на глазах у него выступили слезы, он
засуетился, и я заметил нервную дрожь на его лице и руках. Сергей Сергеевич,
если б Вы видели нашу встречу! Ее нельзя описать. Я был очень удивлен и
растроган. Верите ли, передо мной был не строгий, волевой командир, каким я
его привык помнить, а скромный, добродушный гражданский человек. Беседа
затянулась у нас до вечера. Но во время его рассказа он как будто опять
превращался в командира полка, и прежний его образ снова вставал перед моими
глазами".
Анатолий Бессонов сообщил мне адрес Гаврилова, и я тотчас же написал
ему большое письмо. Я рассказывал, как мне пришлось искать его, писал, что,
по моему мнению, там, в Брестской крепости, он совершил подвиг выдающегося
героизма, и я верю - недалеко то время, когда народ узнает об этом подвиге и
Родина по достоинству оценит мужество, самоотверженность героя. Я сообщал,
что в ближайшие дни выеду в Краснодар, чтобы встретиться с Гавриловым и
записать его воспоминания.
Две недели спустя я приехал в Краснодар. На вокзале вместе с Бессоновым
меня встречал Гаврилов. С любопытством вглядывался я в этого человека, о
котором столько думал и которого так долго искал. Это был худощавый пожилой
человек, с несколько изможденным широкоскулым лицом, казавшийся на вид
старше своих 55 лет. На нем были старенькая офицерская шинель и ушанка
военного образца. Он сразу же повез меня к себе - в маленький саманный домик
на дальней окраине Краснодара. Там нас встретила его вторая жена Мария
Григорьевна, радушно принявшая меня.
В домике было чисто, аккуратно, но по всему чувствовалось, что хозяева
живут далеко не в полном достатке. Этот домик был построен руками самого
Гаврилова и его жены, и я догадывался, что им пришлось во многом отказывать
себе, чтобы обзавестись своим жильем и кое-каким хозяйством.
Зато гордостью их был большой и заботливо ухоженный виноградник,
раскинувшийся около дома. И когда мы сели завтракать, на столе появилось
молодое вино собственного изготовления, и, конечно, первый тост был
провозглашен за героев Брестской крепости.
А потом мы в течение нескольких дней беседовали с Гавриловым, и я
записывал его воспоминания. Он рассказал мне всю историю своей интересной,
но нелегкой и сложной жизни.
КОМАНДИР ВОСТОЧНОГО ФОРТА
Гаврилов происходил из казанских татар, причем из тех, предки которых
еще при Иване Грозном были обращены в православие. Они приняли вместе с
верой русские имена и фамилии, но сохранили и свой язык, и многие обычаи.
Крестьянином-бедняком из бедной деревушки неподалеку от Казани был его
отец. В нищете и темноте прошли детские годы Петра Гаврилова. Тяжелая,
трудная жизнь сызмала воспитывала в нем характер терпеливый, волевой,
привыкший к борьбе с несчастьями и тяготами сурового крестьянского быта.
Этот твердый, сильный характер пригодился ему, когда в 1918 году он пришел в
Красную Армию. Он попал туда темным, неграмотным парнем, но зато принес с
собой железное упорство, умение настойчиво преодолевать трудности -
качества, так необходимые военному.
Красная Армия не только дала ему военные знания и навыки - она сделала
его политически сознательным человеком, научила читать и писать. Он мужал и
рос в боях с колчаковцами и деникинцами, в схватках с белобандитами в горах
Северного Кавказа. Все больше выявлялись волевые свойства его характера,
смелость и мужество, его недюжинные организаторские способности. И
неудивительно, что вскоре после окончания гражданской войны Гаврилов стал
коммунистом и красным командиром.
Послевоенная служба его проходила на Северном Кавказе. Там он женился.
Детей у них с женой не было, и они взяли из детского дома мальчика-сироту.
Гаврилов усыновил его, и маленький Коля рос в семье как родной сын - жена
Гаврилова Екатерина Григорьевна нежно заботилась о нем.
Гаврилов принадлежал к числу тех красных командиров, которые были
выдвинуты гражданской войной из самой гущи народа. Глубоко преданные
Советской власти и партии большевиков, смелые и самоотверженные в борьбе с
врагами Родины, талантливые военачальники, они не имели нужной теоретической
подготовки, достаточных знаний и общей культуры. И страна, которая едва
перевела дух после разорительных войн, принялась учить командные кадры своей
защитницы-армии.
За это время Гаврилов побывал на различных командирских курсах, а потом
ему предоставили возможность поступить в Военную академию имени Фрунзе -
лучшую кузницу командиров Красной Армии.
Учиться в академии было очень трудно - мешало отсутствие образования.
Но опять помогло то же непреклонное гавриловское упорство. Он вышел из
академии майором и получил полк. Несколько месяцев спустя, трескуче-морозной
зимой 1939 года, в дни финской кампании, этот 44-й стрелковый полк под его
командованием показал себя как вполне надежная боевая часть в трудных боях
на Карельском перешейке.
После финской войны вся 42-я дивизия была переброшена в Западную
Белоруссию, в район Березы-Картузской, а за два месяца до войны полк
Гаврилова поревели в Брестскую крепость.
Семья его получила квартиру в самой крепости, в одном из домов
комсостава. Екатерина Григорьевна, уже давно страдавшая острым суставным
ревматизмом, теперь по неделям была прикована к постели, а подросток Коля -
любимец бойцов - целые дни проводил в подразделениях.
Гаврилова редко видели дома - нелегкая должность командира полка не
оставляла ему свободного времени. Дотошный, как говорили, "въедливый"
начальник, настойчиво и придирчиво вникающий во все мелочи жизни и быта
своих подчиненных, он не давал спуска ни себе, ни другим. В нем жило вечное,
неугасающее недовольство собой, своим полком, тем, что уже достигнуто в ходе
напряженной учебы; казалось, сделано слишком мало, а время и обстановка не
ждут, торопят.
Особым чутьем военного, к тому же находившегося на самой границе,
Гаврилов угадывал приближение грозовых событий. И это предчувствие словно
подстегивало его. Он помнил, каким нелегким испытанием для наших войск
оказалась финская кампания, и теперь дорожил каждым мирным днем, чтобы лучше
подготовить свой полк к той главной проверке, которая - он был убежден в
этом - вскоре предстояла ему.
Со свойственным ему прямодушием Гаврилов в беседах с бойцами и
командирами не раз говорил, что война не за горами, что опасный сосед за
Бугом способен на все и Гитлеру ничего не стоит разорвать мирный договор с
Советским Союзом, как рвал он до этого другие международные соглашения.
Но, как известно, в те предвоенные годы подобная откровенность могла
дорого обойтись. Нашелся человек, написавший на Гаврилова заявление в
дивизионную партийную комиссию. Его обвиняли в том, что он говорит о
неизбежности войны с Германией и этим сеет тревожные настроения среди своих
подчиненных. Обвинение было очень серьезным, и Гаврилову грозило нешуточное
партийное взыскание. Комиссия назначила слушание его персонального дела на
27 июня 1941 года, и все эти последние дни он с трудом старался скрыть от
товарищей по службе и от семьи одолевающее его беспокойство в предвидении
будущих неприятностей.
Сейчас это кажется чудовищной нелепостью, но от партийного взыскания за
то, что он предсказывал войну, Гаврилова спасла... война, разразившаяся за
пять дней до предполагавшегося заседания парткомиссии.
Услышав первые взрывы на рассвете 22 июня 1941 года, Гаврилов сразу
понял, что началась война. Быстро одевшись, он попрощался с женой и сыном,
приказав им идти в ближайший подвал, и с пистолетом в руке побежал в
центральную цитадель, где находился штаб полка и стояло боевое знамя: его
надо было спасать в первую очередь. Гаврилову удалось перебежать мост через
Мухавец, который уже обстреливали немецкие диверсанты. Он не помнил, как
бежал среди взрывов по двору цитадели, мимо здания 333-го полка, к крайнему
западному сектору кольцевых казарм: там на втором этаже помещался штаб.
Но когда он добрался сюда, второй этаж был уже полуразрушен и охвачен
огнем. Кто-то из солдат, узнав командира полка, доложил ему, что полковое
знамя вынес один из штабных работников.
Тогда Гаврилов принялся собирать своих бойцов, чтобы вести их из
крепости на рубеж обороны, назначенный полку. Сделать это было нелегко: в
предрассветной полумгле по двору метались, бежали в разные стороны
полураздетые люди, спеша в укрытия. Отличить своих от чужих в этом хаосе
было почти невозможно.
Кое-как он собрал десятка два или три людей и повел их перебежками к
трехарочным воротам и снова через мост к главному выходу из крепости. Но
выход уже был закрыт - у туннеля северных ворот шел бой. Немцы сомкнули
кольцо вокруг крепости.
Здесь, у выхода, Гаврилов встретился со знакомым ему командиром,
капитаном Константином Касаткиным. Касаткин командовал отдельным батальоном
связи в той же 42-й дивизии. Батальон его стоял в нескольких километрах
отсюда, и Касаткин, живший в крепости, приехал к семье на воскресенье.
Теперь он был отрезан от своих бойцов.
На валах и перед воротами разрозненные группы наших стрелков вели
перестрелку с наседающими автоматчиками. Гаврилов с помощью Касаткина
принялся организовывать тут правильную оборону. Прямо под огнем, в
обстановке боя, была сформирована рота, командовать которой майор поручил
одному из находившихся здесь лейтенантов. Гаврилов тут же поставил роте
боевую задачу и организовал доставку патронов из ближайшего склада.
Потом прибежавший сюда боец доложил майору, что по соседству, в
казематах восточной "подковы", собралось несколько сот человек из разных
полков, и Гаврилов с Касаткиным поспешили туда. Так они попали в Восточный
форт.
В здании, которое стояло в центре "подковы", помещался 393-й отдельный
зенитно-артиллерийский дивизион. В ночь начала войны в казармах дивизиона
оставалась только одна батарея, два зенитных орудия которой стояли
неподалеку от форта, сразу же за внешним его валом. Командовал батареей
какой-то старший лейтенант - он-то и поднял своих бойцов по тревоге. Но уже
час спустя этот командир был убит, и зенитчиков возглавили начальник связи
дивизиона лейтенант Андрей Домиенко и прибежавший сюда из 125-го полка
лейтенант Яков Коломиец. Были вскрыты склады, людей вооружили винтовками,
автоматами, гранатами, а на втором этаже казармы установили четырехствольный
зенитный пулемет, который теперь мог держать под обстрелом вход в
центральный двор "подковы".
Между тем все новые группы бойцов, прорвавшиеся из цитадели, приходили
в форт. Когда Гаврилов и Касаткин около полудня появились здесь, в казарме и
казематах собралось уже больше трехсот человек.
Гаврилов, как старший по званию, принял над ними командование и начал
формировать свой отряд. В дополнение к той роте, что сражалась на северном
валу, у ворот, были созданы еще две. Одной Гаврилов поручил занять оборону
по ту сторону дороги, в западной "подкове", вторая залегла на
северо-восточных валах крепости. Теперь отряд Гаврилова оборонялся как бы
внутри треугольника, вершинами которого были северные входные ворота
крепости и два подковообразных укрепления.
В Восточном форту Гаврилов поместил свой командный пункт и при нем
резерв отряда. Здесь же находился и штаб, начальником которого стал капитан
Касаткин. Отсюда шли боевые приказы ротам, отсюда то и дело посылали
разведчиков и связных. Были проложены даже телефонные линии, соединявшие
штаб с ротами, но обстрел и бомбежки все время нарушали эту связь и вскоре
телефон окончательно вышел из строя.
Заместителем Гаврилова по политической части стал политрук из 333-го
полка - Скрипник. Он тут же занялся учетом коммунистов и комсомольцев,
организовал запись сводок Советского Информбюро, которые принимал радист в
казарме дивизиона. Ему же поручил Гаврилов заботу о раненых и женщинах с
детьми, прибежавших сюда из соседних домов комсостава.
Женщин и детей поместили в наиболее безопасном убежище - в солидных
казематах внешнего вала. Тут же был и "госпиталь" - охапки соломы, сложенные
в углу, на которых клали раненых. Военфельдшер Раиса Абакумова стала
"главным врачом" этого "госпиталя", а жены командиров - ее добровольными
помощницами.
Весь первый день отряд Гаврилова удерживал свои позиции, отбивая атаки
врага. В боях действовала даже артиллерия отряда - два зенитных орудия,
стоявших около "подковы". В первой половине дня зенитчикам то и дело
приходилось вступать в бой с немецкими танками, прорывавшимися в крепость
через главные ворота, и каждый раз они отгоняли машины врага.
Молодой лейтенант, командовавший артиллеристами, был тяжело ранен во
время перестрелки. Но уйти от орудий он отказался. Когда одному из танков
удалось проскочить через ворота, началась огневая дуэль между ним и
зенитчиками. Танк, маневрируя на дороге, бегло обстреливал зенитки, и одна
пушка скоро была повреждена. Тогда, собрав последние силы, бледный,
обескровленный лейтенант встал к орудию и сам повел огонь прямой наводкой.
Ему понадобилось всего два или три выстрела - танк был подбит, а пытавшихся
удрать танкистов перестреляли из винтовок бойцы. Но и силы лейтенанта были
исчерпаны. Он упал тут же, у орудия, и артиллеристы, подняв его, увидели,
что он мертв.
Гаврилов сейчас же приказал Касаткину написать на этого лейтенанта
посмертное представление к званию Героя Советского Союза. К сожалению, как и
все документы штаба, это представление уничтожили впоследствии, когда немцы
ворвались в форт, и забытая участниками обороны фамилия героя-лейтенанта до
сих пор остается неизвестной.
Немцы утащили на буксире подбитый танк, а потом прилетели их самолеты,
и началась очередная бомбежка Восточного форта. Именно тогда одна из бомб
попала в окоп, где хранился запас снарядов для зенитных орудий, и этот
небольшой склад взлетел на воздух. Оставшееся орудие больше не могло
стрелять.
На второй день положение усложнилось. Противник отрезал от отряда
Гаврилова роту, дравшуюся в Западном форту, и подошел к дороге. В
последующие дни под нажимом врага вынуждены были отойти с крепостных валов и
остатки двух других рот, поредевших в этих боях. Теперь весь отряд Гаврилова
был сосредоточен в Восточном форту, а сам форт окружен вражеским кольцом.
Немцы начали осаду.
Все попытки автоматчиков-ворваться в центральный двор "подковы" были
бесплодными. Бойцы неусыпно дежурили у четырехствольного пулемета в казарме.
Автоматчиков нарочно подпускали поближе - до середины покатого двора. И
когда они уже беспорядочной толпой, с криками поднимались в свой последний
бросок к казарме, пулеметчики открывали огонь в упор из всех четырех
стволов. Двор сразу словно выметало свинцовой метлой. Под страшным огнем
этого пулемета немногим гитлеровцам удавалось удрать обратно, и двор форта
был сплошь усеян трупами в зеленых мундирах.
Несколько раз сюда подходили танки. Тогда Гаврилов вызывал
добровольцев, и те со связками гранат в руках ползли вдоль подножия вала
навстречу машинам. После того как один танк был подбит во дворе, немецкие
танкисты уже не отваживались заезжать сюда и лишь вели обстрел издали. Но
обстрел из танков и орудий не приносил врагу успеха. И немцы стали все чаще
посылать свои самолеты против этой маленькой земляной "подковы", где так
прочно засела горсточка советских воинов.
День ото дня усиливался артиллерийский обстрел, все более жестокими
становились бомбежки. А в форту кончились запасы пищи, не было воды, люди
выходили из строя. По приказу Гаврилова были отправлены в плен женщины и
дети.
Противник наседал. Время от времени автоматчики врывались на гребень
внешнего вала и кидали оттуда гранаты в подковообразный дворик. С трудом
немцев выбивали обратно. Потом начались дымовые атаки, и враг пустил в ход
даже бомбы со слезоточивым газом. Едкие клубы заволакивали весь двор,
наполняли казематы. К счастью, в складах форта были противогазы, и люди,
порой часами не снимая масок, продолжали отстреливаться и отбиваться
гранатами.
А потом наступило воскресенье, 29 июня, и гитлеровцы предъявили
защитникам Восточного форта ультиматум - в течение часа выдать Гаврилова и
его заместителя по политической части и сложить оружие. В противном случае
немецкое командование угрожало снести укрепление с лица земли вместе с его
упорным гарнизоном.
Наступило часовое затишье. И тогда Гаврилов созвал бойцов и командиров
на открытое партийное собрание. В тесном полутемном каземате собрались не
только коммунисты - сюда пришли все, и только дежурные пулеметчики и
наблюдатели остались на постах на случай внезапной атаки врага.
Гаврилов объяснил людям обстановку, сказал, что рассчитывать на помощь
извне уже не приходится, и задал коммунистам вопрос:
- Что будем делать?
Все разом зашумели, заговорили, и майору уже по их лицам стал ясен
ответ товарищей:
- Будем драться до конца!
Это не было обычное собрание, это был их последний митинг,
взволнованный и единодушный. А когда Скрипник объявил прием в партию, люди
бросились искать бумагу. Короткие горячие заявления писали на каких-то
обрывках, валявшихся кое-где в казематах, на кусках старых газет, даже на
обороте немецких листовок, призывавших сдаваться в плен. В этот час, когда
наступало последнее, самое трудное испытание, когда впереди была смерть или
вражеская неволя, люди хотели идти в свой смертный бой коммунистами. И тут
же десятки беспартийных были приняты в ряды партии.
Они не успели даже спеть "Интернационал" - время кончилось, и в форту
загремели взрывы снарядов. Враг шел в решительную атаку. Все заняли свои
места у амбразур.
Но сначала появились самолеты. Они летели низко, один за другим, и
первый сбросил над фортом ракету, указывая цель остальным. И дождем
посыпались бомбы, причем на этот раз самые крупные.
Гулкие, тяжелые взрывы громовыми раскатами непрерывно грохотали вокруг,
прочные кирпичные своды казематов ходили ходуном над головами людей и иногда
рушились. Там и здесь происходили обвалы, и бойцы гибли, засыпанные земляной
массой осевшего вала. Это продолжалось долго, но никто не мог бы сказать,
сколько времени прошло, - слишком были напряжены нервы людей. А потом сразу
за последними разрывами бомб раздались крики автоматчиков, ворвавшихся на
внешний вал, загремели гранаты во дворике, а в центральный двор "подковы"
толпой вливались солдаты врага. И уже не слышалось очередей
четырехствольного пулемета - он был уничтожен во время бомбежки.
В этот день и на следующее утро в рукопашных боях сопротивление
защитников Восточного форта было окончательно сломлено, и те, кто уцелел,
оказались в плену. Автоматчики обшаривали один каземат за другим - искали
Гаврилова. Офицеры настойчиво допрашивали пленных об их командире, но точно
о нем никто не знал. Некоторые видели, как майор уже в конце боя вбежал в
каземат, откуда тотчас же раздался выстрел. "Майор застрелился", - говорили
они. Другие уверяли, что он взорвал себя связкой гранат. Как бы то ни было,
найти Гаврилова не удалось, и немцы пришли к заключению, что он покончил с
собой. Неизвестной осталась и судьба политрука Скрипника.
Гаврилов не взорвал себя и не застрелился. Он был застигнут
автоматчиками в темном каземате внутри вала, где последнее время находился
его командный пункт. Майор был вдвоем с бойцом-пограничником, который во все
дни обороны исполнял обязанности адъютанта и порученца командира. Они
оказались отрезанными от остального гарнизона и, перебегая из одного
помещения в другое, бросали в наседающих гитлеровцев свои последние гранаты
и отстреливались последними патронами. Но вскоре стало очевидно, что
сопротивление гарнизона сломлено и немцы уже овладели почти всем фортом.
Боеприпасов у Гаврилова и пограничника осталось совсем мало, и командир с
бойцом решили попробовать спрятаться, чтобы потом, когда немцы уйдут из
форта, выбраться из крепости и идти на северо-восток, в Беловежскую Пущу,
где, как они надеялись, уже, наверное, действуют наши партизаны.
К счастью, им удалось найти надежное убежище. Как-то, еще в самом
начале боев за форт, его защитники по приказанию майора пытались прорыть
проход сквозь толщу вала. В кирпичной стене каземата была пробита дыра, и
несколько бойцов поочередно стали прокапывать в валу небольшой туннель.
Работы пришлось вскоре прекратить - вал оказался песчаным, и песок все
время осыпался, заваливая проход. Но осталась дыра в стене и глубокая нора,
идущая в глубь вала. В эту нору и забрались Гаврилов и пограничник в то
время, как уже совсем рядом слышались голоса гитлеровцев, обшаривавших
соседние помещения.
Оказавшись в узком проходе, прорытом когда-то бойцами, майор и
пограничник начали прокапывать руками себе путь вправо и влево от этого
прохода. Сыпучий песок легко поддавался, и они постепенно стали продвигаться
вперед по ту сторону кирпичной стены каземата, отходя все дальше от пробитой
в ней дыры, причем Гаврилов копал влево, а пограничник - вправо. Они
работали с лихорадочной быстротой и, подобно кротам, отбрасывали за спину
вырытый песок, засыпая за собой путь. Прошло около получаса, прежде чем в
каземат вошли солдаты противника, а за это время командир и боец успели уйти
каждый на два-три метра в сторону от дыры, пробитой в кирпичах.
Сквозь стену Гаврилов ясно слышал, как немцы переговариваются,
обыскивая каземат. Он притаился, стараясь ни одним движением не выдать себя.
Видимо, автоматчики заметили отверстие в стене - они несколько минут стояли
около него, о чем-то совещаясь. Потом кто-то из них дал туда очередь.
Гитлеровцы помолчали, прислушиваясь, и, убедившись, что там никого нет,
пошли осматривать другие казематы.
Гаврилов провел в своей песчаной норе несколько суток. Ни один лучик
света не проникал сюда, и он не знал даже, день или ночь сейчас на воле.
Голод и жажда становились все более мучительными. Как ни пытался он
растянуть два сухаря, оказавшиеся у него в кармане, они вскоре кончились.
Жажду он научился немного успокаивать, прикладывая язык к кирпичам стены
каземата. Кирпичи были холодными, и ему казалось, что на них осела подземная
влага. Сон помогал забыть о голоде и жажде, но он спал урывками, опасаясь
выдать себя во сне неосторожным движением или стоном. Враги еще были в форту
- их голоса слышались то дальше, то ближе, и раза два солдаты заходили в
этот каземат.
Он не знал, жив ли его товарищ-пограничник, отделенный от него слоем
песка в несколько метров толщиной. Он боялся окликнуть его даже шепотом -
фашисты могли оказаться поблизости. Малейшей неосторожностью он мог
испортить все. Теперь важно было только одно - выждать, пока солдаты уйдут.
Лишь в этом было спасение и возможность снова продолжать борьбу. Мучимый
голодом и жаждой в этой подземной норе, он ни на минуту не забывал о борьбе
и не раз заботливо ощупывал в кармане несколько оставшихся гранат и пистолет
с последней обоймой.
Голоса немцев слышались все реже, и наконец все вокруг, казалось,
затихло. Гаврилов уже решил, что наступило время выходить, как вдруг над его
головой, на гребне вала, затрещал пулемет. И по звуку выстрелов он
безошибочно определил, что это ручной пулемет Дегтярева.
Кто стрелял из него - наши или немцы? Несколько часов он пролежал,
мучительно думая об этом. А пулемет время от времени посылал короткую,
скупую очередь. Чувствовалось, что пулеметчик экономит боеприпасы, и это
вселило в Гаврилова какие-то смутные надежды. Зачем было бы немцам беречь
патроны?
Наконец он решился и шепотом окликнул пограничника. Тот отозвался. Они
вылезли в темный каземат и прежде всего напились из вырытого тут колодца
грязной, затхлой воды. Потом с гранатами наготове осторожно выглянули в
узкий дворик. Стояла ночь. Чьи-то негромкие голоса доносились сверху. Это
была русская речь.
На валу оказались двенадцать бойцов с тремя ручными пулеметами. Как и
Гаврилову, им удалось укрыться в одном из казематов, когда форт был
захвачен, а после ухода автоматчиков они вышли и снова заняли оборону. Днем
они прятались в каземате, а ночью вели огонь по одиночным солдатам
противника, появлявшимся поблизости. Гитлеровцы полагали, что в форту никого
не осталось, и пока не успели обнаружить, что именно оттуда раздаются
пулеметные очереди, тем более что вокруг повсюду еще шла перестрелка. Еще
бил пулемет из дота Западного форта, стреляли в районе домов комсостава, и
то затихающая, то возобновляющаяся пальба вперемежку со взрывами мин и
снарядов доносилась с Центрального острова.
Гаврилов решил попытаться вывести эту группу в Беловежскую Пущу. Но для
этого надо было пока что не обнаруживать себя. Вокруг крепости еще стояло
много войск врага, и сейчас выбраться за валы было невозможно даже ночью.
Днем на валу оставляли только наблюдателя, а ночью наверх поднимались
все и, если представлялся удобный случай, вели огонь. Так прошло несколько
дней. Бои не затихали, поблизости по-прежнему то и дело появлялись группы
немецких солдат, и выйти из крепости все еще было нельзя. И самое страшное
заключалось в том, что защитникам форта уже нечего было есть. Небольшой
запас сухарей, оказавшийся у бойцов, кончился, и голод давал себя
чувствовать все острее. Люди теряли последние силы. Гаврилов уже подумывал о
том, чтобы сделать отчаянную попытку прорыва, но внезапные события нарушили
все его планы.
Наблюдатель не заметил, как группа автоматчиков днем зачем-то пришла в
форт. Здесь они и обнаружили советских бойцов. Гаврилов дремал в углу
каземата, когда рядом во дворике послышались крики: "Рус, сдавайся!" - и
громыхнули взрывы гранат. Автоматчиков было немного; и почти всех тут же
перебили, но нескольким солдатам удалось удрать, и час спустя "подкова"
снова была окружена.
Первые атаки были отбиты. Но гитлеровцы подтащили сюда орудия и
минометы, и вскоре среди немногочисленных защитников форта появились раненые
и убитые. А затем последовала атака одновременно со всех сторон, и враг
одолел числом - автоматчики взобрались на вал и забросали двор гранатами.
И снова пришлось укрываться в той же норе. Только теперь они забрались
в нее втроем - Гаврилов, пограничник и еще один боец.
К счастью, в это время уже наступила ночь, и фашисты не решились в
темноте обыскивать казематы. Но Гаврилов понимал, что с наступлением утра
они обшарят форт сверху донизу и на этот раз, возможно, обнаружат их
убежище. Надо было предпринимать что-то теперь же ночью, не откладывая.
Они посовещались и осторожно выползли в каземат. Здесь никого не было.
Не было гитлеровцев и во внутреннем дворике. Но когда они ползком пробрались
к выходу из форта, то увидели, что совсем близко горят костры, вокруг
которых сидят солдаты.
Надо было прорываться с боем. Решили, что по команде Гаврилова каждый
бросит по одной гранате в сидящих у костров немцев и все трое тотчас же
кинутся бежать в разные стороны: пограничник - на юг, к домам комсостава,
боец - на восток, к внешнему валу, а Гаврилов - на запад, в сторону дороги,
ведущей от северных ворот на Центральный остров. Его направление было самым
опасным, так как по этой дороге часто ходили и ездили гитлеровцы.
Они обнялись и договорились, что тот, кому посчастливится остаться в
живых, будет пробираться в заветную Беловежскую Пущу. Потом Гаврилов шепотом
скомандовал: "Огонь!" - и они метнули гранаты.
Гаврилов не помнил, как он пробежал линию постов. В памяти остались
только грохот гранатных разрывов, испуганные вопли солдат, вспыхнувшая
вокруг стрельба, свист пуль над головой и глубокая темнота ночи, сразу
сгустившаяся перед глазами после яркого света костров. Он опомнился, когда
пересек дорогу, на счастье оказавшуюся в этот момент пустынной. Лишь тогда
он на секунду приостановился и перевел дух. И тотчас же над его головой
просвистела пулеметная очередь.
Это стрелял неизвестный советский пулеметчик из дота Западного форта.
Привлеченный криками и стрельбой, он начал бить длинными очередями, целясь,
видимо, по огню костров. Гаврилову пришлось упасть ничком у стены какого-то
полуразрушенного дома, чтобы не угодить под его пули. Но пулеметчик невольно
спас его: фашисты, бежавшие за майором, попали под огонь, - Гаврилов слышал,
как они, что-то крича, побежали обратно.
Прошло с четверть часа, и все стихло. Тогда Гаврилов, прижимаясь к
земле, пополз в сторону внешнего вала крепости, постепенно удаляясь от
дороги.
Ночь была непроглядно темной, и он почти наткнулся на стену. Это была
кирпичная стена одного из казематов внешнего вала крепости. Он нащупал дверь
и вошел внутрь.
Целый час он ходил по пустому помещению, ощупывая ослизлые стены, пока
наконец догадался, где находится. Здесь перед войной были конюшни его
полковых артиллеристов. Теперь он понял, что попал на северо-западный
участок крепости, и это обрадовало его - отсюда было ближе добираться до
Беловежской Пущи.
Он выбрался наружу и осторожно переполз через вал на берег обводного
канала. На востоке уже светлело небо, занималась заря. Прежде всего он лег
на живот и долго пил стоячую воду из канала. Потом вошел в канал и двинулся
на тот берег.
И вдруг оттуда, из темноты, донеслась немецкая речь. Гаврилов застыл на
месте, всматриваясь вперед.
Постепенно он стал различать темные очертания палаток на том берегу.
Потом там вспыхнула спичка, и малиновым огоньком затлела папироса. Прямо
против него вдоль канала раскинулся лагерь какой-то немецкой части.
Он бесшумно вылез назад, на свой берег, и отполз к валу. Здесь была
маленькая дверь, и, войдя в нее, он попал в узкий угловой каземат с двумя
бойницами, глядящими в разные стороны. Коридор тянулся из каземата в глубь
вала. Он пошел по этому коридору и снова оказался в помещении той же
конюшни.
Заметно светало. Надо было найти надежное убежище на день, и Гаврилов,
подумав, решил, что лучше всего укрыться в маленьком угловом каземате. Стены
его были толстыми, а две бойницы, выходящие в разные стороны, могли
пригодиться, если бы гитлеровцы обнаружили его, - из них он мог
отстреливаться, держа в поле своего зрения большой участок канала.
Он снова обследовал этот каземат, и только одно обстоятельство смутило
его - там негде было спрятаться, и стоило немцам заглянуть в дверь, его
немедленно обнаружили бы.
И тогда он вспомнил, что у самой двери каземата, на берегу канала,
свалены кучи навоза - его выносили сюда, когда чистили конюшни. Он торопливо
принялся таскать этот навоз охапками и сваливать его в углу каземата. Прежде
чем рассвело, его убежище было готово. Он зарылся в эту груду навоза и
завалил себя снаружи, проделав небольшую щель для наблюдения и положив под
рукой оставшиеся пять гранат и два пистолета, каждый с полной обоймой.
Весь следующий день он пролежал тут. Ночью он снова вышел на берег
канала и напился. На том берегу по-прежнему темнели немецкие палатки и
слышались голоса солдат. Но он решил ждать, пока они не уйдут, тем более что
стрельба в крепости, как ему казалось, мало-помалу затихала; судя по всему,
противник подавлял один за другим последние очаги сопротивления.
Три дня Гаврилов провел без пищи. Потом голод стал таким острым, что
терпеть дольше было невозможно. И он подумал, что где-нибудь рядом с
конюшней должен быть цейхгауз, где хранится фураж, - там могли остаться
ячмень или овес.
Он долго шарил по конюшне, пока руки его не нащупали сваленные в одном
из углов каземата какие-то твердые комки. Это был комбикорм для коней -
смесь каких-то зерен, мякины, соломы... Во всяком случае, это утоляло голод
и даже казалось вкусным. Теперь он был обеспечен пищей и готов ждать сколько
понадобится, пока не сможет бежать в Беловежскую Пущу.
Дней пять все шло хорошо - он ел комбикорм, а ночью пил воду из канала.
Но на шестой день началась острая резь в желудке, которая с каждым часом
усиливалась, причиняя невыносимые страдания. Весь этот день и всю ночь он,
кусая губы, удерживался от стонов, чтобы не выдать себя, а потом наступило
странное полузабытье, и он потерял счет времени. Когда он приходил в себя,
то чувствовал страшную слабость - он с трудом шевелил руками, но прежде
всего машинально нащупывал рядом с собой пистолеты и гранаты.
Видимо, его выдали стоны. Он внезапно очнулся оттого, что совсем рядом
с ним раздались голоса. Через свою смотровую щель он увидел двух
автоматчиков, стоявших здесь, внутри каземата, около груды навоза, под
которой лежал он.
И, странное дело, как только Гаврилов увидел врагов, силы снова
вернулись к нему и он забыл о своей болезни. Он нащупал немецкий пистолет и
перевел предохранитель.
Немцы, казалось, услышали его движение и принялись ногами разбрасывать
навоз. Тогда он приподнял пистолет и с трудом нажал на спуск. Пистолет был
автоматическим - раздалась громкая очередь, - он невольно выпустил всю
обойму. Послышался пронзительный крик, и, стуча сапогами, немцы побежали к
выходу.
Собрав все силы, он встал и раскидал в стороны прикрывавший его навоз.
Гаврилов понял, что сейчас он примет свой последний бой с врагами, и
приготовился встретить смерть, как положено солдату и коммунисту, -
встретить ее в борьбе. Он положил рядом свои пять гранат и взял в руку
пистолет - свой командирский ТТ.
Немцы не заставили себя долго ждать. Прошло не более пяти минут, и по
амбразурам каземата ударили немецкие пулеметы. Но обстрел снаружи не мог
поразить его - бойницы были направлены так, что приходилось опасаться только
рикошетной пули.
Потом донеслись крики: "Рус, сдавайся!" Он догадался, что солдаты в это
время приближаются к каземату, осторожно пробираясь вдоль подножия вала.
Гаврилов выждал, когда крики раздались совсем рядом, и одну за другой бросил
две гранаты - в правую и левую амбразуры. Враги кинулись назад, и он слышал
чьи-то протяжные стоны - гранаты явно не пропали даром.
Через полчаса атака повторилась, и снова он, расчетливо выждав, бросил
еще две гранаты. И опять гитлеровцы отступили, но зато у него осталась
только одна, последняя граната и пистолет.
Противник изменил тактику. Гаврилов ждал нападения со стороны амбразур,
но автоматная очередь прогремела за его спиной - один из автоматчиков
показался в дверях. Тогда он метнул туда последнюю гранату. Солдат вскрикнул
и упал. Другой солдат просунул автомат в амбразуру, и майор, подняв
пистолет, дважды выстрелил в него. Дуло автомата исчезло. В этот момент
что-то влетело в другую бойницу и ударилось об пол - блеснуло пламя взрыва,
и Гаврилов потерял сознание.
Несколько лет назад вместе с бывшими защитниками крепости, живущими
сейчас в Москве, мне пришлось выступать перед работниками одного из крупных
московских научно-исследовательских институтов. Речь шла о событиях
Брестской обороны, и, знакомя наших слушателей с героями крепости, я
рассказал им подробно историю подвига и пленения майора Гаврилова.
После того как участники обороны поделились своими воспоминаниями,
председатель собрания предоставил слово научному сотруднику института
инженеру Шануренко. Мы уже привыкли к тому, что в заключение таких встреч
обязательно выступает кто-нибудь из слушателей, обращаясь к защитникам
крепости со словами привета и благодарности.
Однако выступление Шануренко было необычным, и с первых же его слов мы
все насторожились.
- Я с особым волнением слушал рассказ о майоре Гаврилове, - сказал
инженер. - Дело в том, что 23 июля 1941 года, когда Гаврилова взяли в плен и
доставили в Южный военный городок Бреста, я находился там, в лагере, среди
наших пленных. Я помню, как немецкие солдаты пронесли мимо нас носилки, на
которых лежал какой-то словно высохший, весь черный, до предела истощенный
человек в изодранной одежде командира. Он казался неживым, но нам объяснили,
что этот командир только ранен и потерял сознание, а всего час назад он с
необыкновенным упорством сражался в крепости один против десятков
гитлеровцев.
Шануренко рассказал, что после того, как носилки унесли в госпитальный
корпус лагеря, к пленным подошел приехавший сюда немецкий генерал.
Обратившись к ним, он сказал:
- Сейчас в лагерь доставлен герой Красной Армии майор Гаврилов.
Сражаясь в крепости, он показал высокую доблесть и мужество. Немецкое
командование уважает героизм даже в противнике. Поэтому мы приказали
поместить майора Гаврилова в отдельную комнату и доставлять ему пищу из
нашей офицерской кухни.
Это свидетельство Шануренко было весьма интересным. Однако вся
последующая история майора Гаврилова показывает, что красивые фразы
гитлеровского генерала остались чистейшим лицемерием и позерством.
Первое, что увидел Гаврилов, придя в себя, был штык немецкого часового,
дежурившего у дверей комнаты. Он понял, что находится в плену, и от горького
сознания этого снова лишился чувств.
Когда он окончательно очнулся, ему действительно принесли какой-то
обед. Но он не мог глотать, и эта пища была ни к чему. Спасая его жизнь,
врачи стали применять искусственное питание.
Как только мысли Гаврилова прояснились, он первым делом подумал о своих
документах. Успел ли он уничтожить их? Или они попали в руки фашистов, и
тогда враги знают, кто он такой? Гаврилову припомнилось, что там, в
каземате, уже в полубреду, в моменты, когда сознание возвращалось к нему, он
все время думал о том, чтобы уничтожить свои документы. Но сделал ли он это,
вспомнить не удавалось.
Едва лишь силы вернулись к нему настолько, что он смог шевелить рукой,
Гаврилов тотчас же ощупал нагрудный карман своей гимнастерки. Документов при
нем не было. И он решил, что на всякий случай назовет вымышленное имя.
Через несколько дней пришли два немецких солдата. Его подняли с койки и
потащили на допрос. В канцелярии лагеря его ждал какой-то эсэсовский
оберштурмфюрер. Гаврилова усадили около стола, и он едва удерживался на
стуле. От слабости в глазах плыли радужные круги.
- Фамилия? - спросил через переводчика эсэсовец.
- Галкин, - слабым голосом ответил пленный. Офицер с силой стукнул
кулаком по столу.
- Nein! Gavriloff! - закричал он.
Стало ясно, что документы были захвачены гитлеровцами. Но Гаврилов
решил отпираться до конца.
- Звание? - последовал новый вопрос.
- Лейтенант, - сказал Гаврилов. - Лейтенант Галкин.
- Nein! Major! Verfluchte Schwein! - уже яростно заревел эсэсовец и,
вскочив с кресла, ударил Гаврилова кулаком в лицо.
Так на деле выглядело то уважение к героизму противника, о котором
столь красиво распространялся немецкий генерал.
Гаврилов очнулся, когда солдаты поднимали его с пола. Видимо, эсэсовец
решил не продолжать допроса. Пленного потащили назад.
Ноги Гаврилова волочились по земле, а голова бессильно повисла. Солдаты
выволокли его во двор и вдруг поставили у стены дома, прислонив спиной к
кирпичам.
"Конец!" - мелькнуло у него.
Он ждал выстрела, но вместо него услышал какое-то странное тихое
щелканье. С трудом он приподнял голову и взглянул. Против него с
фотоаппаратом в руках стоял немецкий офицер. Его фотографировали.
Солдаты принесли Гаврилова в госпиталь и уложили на ту же койку. Больше
его не допрашивали. Но Гаврилов понимал, что за него примутся, как только он
немного поправится. Надо было постараться как-то, хоть ненадолго, исчезнуть
из поля зрения лагерной администрации, чтобы немцы на время забыли о нем.
Сделать это помогли наши врачи Ю. В. Петров и И. К. Маховенко, лечившие
Гаврилова. Они заявили, что пленный майор заболел тифом, и перевели его в
тифозный барак, куда немцы боялись показываться. Там он провел несколько
недель, и за это время врачи успели подлечить его. А когда он начал ходить,
те же Петров и Маховенко устроили его работать в одной из лагерных кухонь.
Это означало для него жизнь: даже в условиях нищенского лагерного питания
около кухни можно было подкормиться и восстановить силы.
Многие пленные в лагере знали о подвиге майора Гаврилова. К нему
относились с уважением и нередко обращались с вопросами: "Что вы думаете о
положении на фронтах? ", "Выдержит ли Красная Армия натиск гитлеровцев?" и
т. д. И каждый раз он пользовался этим, чтобы побеседовать с людьми,
доказать им, что успехи врага носят лишь временный характер и что победа
Советского Союза в этой войне не подлежит сомнению. Эти беседы поднимали дух
пленных, укрепляли их веру в будущее торжество нашего дела, помогали им
более стойко переносить тяготы и лишения лагерной жизни.
Так продолжалось до весны 1942 года. Потом Южный городок
расформировали, и Гаврилов после скитаний по разным лагерям Польши и
Германии вскоре оказался близ немецкого города Хаммельсбурга. Здесь
гитлеровцы устроили большой офицерский лагерь, где содержались тысячи наших
пленных командиров.
В Хаммельсбурге судьба свела Гаврилова с другим замечательным героем
Великой Отечественной войны, нашим крупнейшим военным инженером,
генерал-лейтенантом Дмитрием Карбышевым. Тяжело раненный Карбышев попал в
фашистский плен еще в 1941 году и держался в лагерях с поразительным
достоинством и гордостью, презрительно отвергая все попытки врагов склонить
его на свою сторону. Этот горячий патриот Родины подавал своим товарищам по
плену пример поведения советского воина, неустанно внушал им мужество и
стойкость в борьбе со всеми страшными испытаниями вражеской неволи.
Однажды, беседуя с Карбышевым, Гаврилов спросил его мнение о том, когда
кончится война. Генерал грустно усмехнулся.
- Вот съедим раз тысячу нашей баланды, и война кончится, - сказал он и
тут же добавил: - Кончится, безусловно, нашей победой.
Баланду в лагере давали один раз в день. Значит, по мнению генерала,
война кончится только через три года. Гаврилову этот срок показался тогда
чересчур долгим. И лишь потом он убедился, какими пророческими были слова
Карбышева: война кончилась примерно через три года после этого разговора, но
самому генералу не пришлось дожить до победы: он был зверски уничтожен
гитлеровцами в лагере смерти Маутхаузене - эсэсовцы обливали его водой на
морозе, пока он не превратился в ледяную глыбу.
Много раз там, в Хаммельсбурге, Гаврилов думал о побеге из плена. Но
лагерь находился в глубине Германии и тщательно охранялся. К тому же
Гаврилов все время болел: его постоянно сваливала с ног тяжелая малярия и
остро сказывались последствия ранения и контузии - майор был полуглухим и
почти не мог владеть правой рукой. Побег осуществить так и не удалось, и
только накануне победы он был освобожден.
Все эти годы вражеской неволи Гаврилов вел себя, как подобает
коммунисту и советскому гражданину, и ничем не унизился перед врагом. Он
легко прошел государственную проверку, был восстановлен в звании майора и
осенью 1945 года получил новое назначение.
Оно выглядело несколько неожиданным. Этот человек, который только что
перенес страшный, истребительный режим гитлеровских лагерей и испытал на
себе все бесчеловечные издевательства врага над людьми, оказавшимися в его
власти, сейчас был назначен начальником советского лагеря для японских
военнопленных в Сибири.
Казалось бы, человек мог ожесточиться там, в плену, и теперь в какой-то
мере вымещать все, что он пережил, на прямых союзниках врага. Но Гаврилов и
здесь остался настоящим коммунистом и советским человеком. Он сумел с
исключительной гуманностью, образцово поставить дело содержания пленных в
лагере. Он предотвратил эпидемию тифа среди японцев, ликвидировал
злоупотребления со стороны японских офицеров, через которых снабжались
пленные солдаты. Я видел у него документы с выражением благодарности по
службе за хорошую постановку дела в лагере.
Однако служить в армии ему пришлось недолго - Вооруженные Силы после
войны быстро сокращались прежде всего за счет бывших военнопленных, и он был
уволен в отставку, на пенсию. Пенсию ему определили небольшую - в то время
бывшим пленным не засчитывали годы войны в срок армейской службы, и жить на
эти средства было нелегко. Вместе со своей второй женой Гаврилов переехал в
Краснодар, где долго служил в довоенные годы, и там, отказывая себе во
многом, построил на окраине города маленький скромный домик.
Впрочем, материальные лишения не пугали его. Было другое
обстоятельство, гораздо больше тяготившее Гаврилова все это время. Дело в
том, что он не был восстановлен в рядах партии после возвращения из плена.
Он поднимал об этом вопрос, но ему ответили, что он потерял свой партийный
билет и, следовательно, должен вступить в партию снова, на общих основаниях.
Для него, человека, который с молодых лет связал свою судьбу с партией
коммунистов и всегда вел себя, как подобает большевику, такое решение было
бесконечно горьким. Он поделился со мной этим своим горем, и я обещал ему
помочь по приезде в Москву.
Как только я вернулся из Краснодара, я пошел в Комитет партийного
контроля при ЦК КПСС и рассказал там все, что знал о майоре Гаврилове.
Работники комитета посоветовали мне написать Гаврилову, чтобы он немедленно
прислал заявление о восстановлении в рядах партии. Надо ли говорить, что он
не замедлил это сделать? Со своей стороны, я тоже представил в комитет
заявление, где осветил роль майора Гаврилова в обороне Брестской крепости и
описал его подвиг. Кроме того, я обратился ко всем людям, которые
рассказывали мне о нем, с просьбой прислать свои заверенные печатью
свидетельства.
Все эти документы были переданы в Комитет партийного контроля, и вскоре
Партийная комиссия при Главном политическом управлении Министерства обороны
начала проверку дела Гаврилова. Гаврилов был вызван в Москву, и 22 апреля
1956 года вопрос о его партийности был наконец рассмотрен. Меня тоже
пригласили на это заседание, и я познакомил членов комиссии с материалами,
которые удалось собрать.
Постановление комиссии оставалось неизвестным до утверждения его
высшими органами. Гаврилов, с волнением ожидавший решения своей судьбы, жил
это время у меня. И вот однажды наступил день, когда ко мне на квартиру
позвонил работник Партийной комиссии и сообщил, что решение утверждено и
Гаврилов восстановлен в рядах Коммунистической партии Советского Союза.
Во время этого разговора дверь в комнату, где жил Гаврилов,
приоткрылась, и он выглянул, внимательно всматриваясь в мое лицо. Глуховатый
после контузии, он не слышал, о чем идет речь, но тут же догадался обо всем
по движению моих губ. И тогда я увидел, как этот пожилой,
пятидесятишестилетний человек вдруг, словно мальчишка, принялся отплясывать
какой-то диковатый, ликующий танец...
Гаврилов уехал домой, и месяц спустя я получил от него радостное
письмо. Он сообщал, что ему вручен партийный билет.
Вскоре после этого в Министерстве обороны был пересмотрен вопрос о его
пенсии, и выяснилось, что по закону она должна быть значительно увеличена.
А еще несколько месяцев спустя, в январе 1957 года, появился Указ
Президиума Верховного Совета СССР. За доблесть и мужество, за выдающийся
подвиг при обороне Брестской крепости Петру Михайловичу Гаврилову было
присвоено звание Героя Советского Союза.
Эту высокую награду правительства П. М. Гаврилов получил в феврале 1957
года, накануне 39-летия Советской Армии, в Ростове, в штабе
Северо-Кавказского военного округа. В торжественной обстановке, в
присутствии многих офицеров известный полководец Отечественной войны, дважды
Герой Советского Союза генерал-полковник Исса Плиев повесил на грудь героя
Брестской крепости Золотую Звезду. И уже совсем неожиданной была для
Гаврилова другая радость. Вместе с Золотой Звездой ему вручили не один, а
сразу два ордена Ленина. Вторым орденом Ленина правительство наградило его
за долголетнюю безупречную службу в рядах Советской Армии.
Подвиг защитников Брестской крепости и имя одного из главных
руководителей и героев этой славной обороны - майора Петра Гаврилова -
сейчас широко известны во всех уголках страны. В маленький домик на окраине
Краснодара сотнями идут письма. Среди них множество приглашений. Из разных
республик и городов, из различных военных округов страны приглашают
Гаврилова приехать и выступить со своими воспоминаниями. Большую часть
своего времени он находится в разъездах, и его друзья шутят, что он теперь,
как знаменитый тенор, то и дело выезжает на гастроли. Он уже побывал на
Дальнем Востоке и в Сибири, у моряков Балтики и у черноморцев, на Урале и в
Ленинграде, на своей родине - в Татарии - и на Украине.
Во время одной из таких поездок летом 1958 года, когда Гаврилов
находился в Киеве, его догнало там новое радостное известие. Трудящиеся
Майкопского сельского избирательного округа выдвинули его своим кандидатом в
депутаты Верховного Совета СССР. И этот человек, так мужественно сражавшийся
за свободу Отчизны, так много переживший и теперь получивший заслуженное
признание Родины, заседал в Кремлевском дворце вместе с лучшими людьми
страны, избранниками народа.
Часть вторая ГЕРОИ ИЗВЕСТНЫЕ И НЕИЗВЕСТНЫЕ
Всенародно известным стал сейчас подвиг героев Бреста. Можно без
преувеличения сказать, что оборона Брестской крепости принадлежит ныне к тем
страницам истории Великой Отечественной войны, которые особенно дороги
сердцу нашего народа. Недаром теперь нередко приходится слышать или читать,
что героическую защиту Брестской крепости сравнивают или ставят в один ряд с
такими важнейшими событиями минувшей войны, как оборона Одессы, Севастополя,
Ленинграда, Сталинграда.
"Как же так?" - может возникнуть недоуменный вопрос у человека, хорошо
знакомого с историей нашей борьбы против гитлеровской Германии. Разве
справедливо сравнивать защиту Брестской крепости с обороной городов-героев?
Одесса и Севастополь, Ленинград и Сталинград приковали к себе и перемололи
огромные силы врага. Борьба за эти города представляла собой решающие
сражения, которые сыграли большую стратегическую роль, оказали важное
влияние на ход и исход единоборства фашистской Германии и Советского Союза.
А знаменитая битва на Волге стала осью, поворотным пунктом всей второй
мировой войны. Разве можно отнести оборону маленькой Брестской крепости к
числу таких крупных исторических событий?
Конечно, по своим масштабам и военному значению бои, происходившие в
июне - июле 1941 года в старой приграничной крепости на берегу Западного
Буга, не могут идти в сравнение с этими важнейшими битвами Великой
Отечественной войны. Гарнизон Брестской крепости при всем своем героическом
упорстве не мог существенно задержать или заметно ослабить наступление
мощных сил врага - для этого он был слишком мал, и его сопротивление
осталось лишь мелким эпизодом в грандиозной борьбе 1941 года.
Но почему же тогда героическая оборона Брестской крепости заняла
особое, почетное место в истории Великой Отечественной войны? Почему наш
народ, лишь пятнадцать лет спустя узнавший о том, как сражался легендарный
гарнизон, так высоко оценил подвиг защитников Бреста?
Быть может, один исторический пример лучше всего ответит на этот
вопрос.
27 января 1904 года, в первый день русско-японской войны, близ
корейского порта Чемульпо русский крейсер "Варяг" встретился в море с
большой японской эскадрой. Героические моряки "Варяга " приняли бой против
врага, который в десятки раз превосходил их силой. Под страшным огнем всей
эскадры противника, презирая смерть, сражались они, гордо не спуская
военного флага, и, когда корабль был непоправимо поврежден, затопили его,
чтобы он не достался врагу.
Этот славный бой одинокого русского корабля против целой эскадры,
конечно, не оказал и не мог оказать какого-нибудь влияния на ход и исход
русско-японской войны и остался только маленьким эпизодом. Стратегическое
значение его было равно нулю. Но подвиг героического экипажа навсегда вошел
в сокровищницу нашей воинской доблести, и для каждого русского, для каждого
советского человека само слово "Варяг" остается бесконечно дорогим. Это
слово стало символом безграничной храбрости и отваги русского воина. И мы до
сих пор с гордостью поем чудесную "Песню о "Варяге", подвиг которого и
сейчас, спустя шестьдесят лет, так же волнует наши сердца.
Брестская крепость была таким же нашим советским "Варягом" - "Варягом"
Великой Отечественной войны. Подобно одинокому русскому кораблю, она приняла
на свою каменную грудь мощный огневой удар врага, и защитники ее гордо
сражались и гибли, не спуская боевого флага, как и моряки легендарного
крейсера.
Бывает так, что в ходе великих исторических событий появляется какой-то
маленький и сам по себе незначительный эпизод, в котором вдруг с особой,
исключительной яркостью воплотятся главные, самые существенные черты всего
происходящего, как порой в капле воды видишь ясное отражение большой картины
окружающего тебя мира. Брестская крепость явилась одной такой яркой каплей
бушующего, ураганного океана грозных событий 1941 года.
То был самый трагический и самый героический период войны, этот
незабываемый 1941 год, который до сих пор горит, как жестокий рубец боевой
раны на теле народа. Сколько тысяч вдов и матерей еще хранят пожелтевшие, со
следами слез листки с коротким "пропал без вести" или с более длинным, но
менее понятным и до боли обидным: "В списках убитых, раненых и пропавших без
вести не значится"! И мы бессильны облегчить хоть чем-нибудь это горе -
таковы были трагические условия нашей борьбы в 1941 году. Сколько за этими
скупыми словами официального сообщения скрыто, и, быть может, навсегда,
удивительных подвигов, сколько скрыто безвестных, порою не похороненных
героев, сражавшихся до последнего вздоха во вражеском тылу и сложивших
голову в лесах и болотах Белоруссии, в степях Украины, на прибалтийской
земле!
Именно там, в до предела напряженных, трагических событиях 1941 года,
надо искать ключ ко всей войне, к ее дальнейшему перелому, к нашим славным
победам 1943-1945 годов, к тому, что за границей тогда нередко называли
"русским чудом".
Чудо это, в то время еще незаметное, родилось именно в страшных
испытаниях 1941 года. В час смертельной опасности, оставляя свою землю
врагу, обращаясь мыслями к судьбе наших людей, нашего великого дела, за
которое мы уже столько отдали, с леденящим ужасом думая о том, что, может
быть, мы, как никогда до этого, ощутили всю глубину нашей любви к своей
Советской Родине, всю нашу неразрывную, кровную связь с идеей, живым
воплощением которой стала наша страна. И мы поняли, что это "может быть" -
невозможно. Там, на горьких путях отступления, в окружениях, в арьергардных
боях, в дыму пожаров и в пыли дорог, ведших на восток, созрела наша
решимость бороться не на живот, а на смерть, исчезли последние остатки
благодушия и беспечности, мы разглядели и поняли нашего жестокого и сильного
врага, и в наших сердцах родилась та ненависть, которую могла утолить только
победа.
В том памятном году уже проявилась во всей своей широте героическая
самоотверженность нашего воина. Лишь немногие факты сейчас известны нам. Мы
не знаем имен тысяч героев пограничного сражения, бесчисленных боев на
промежуточных рубежах, яростных схваток в окружениях, не знаем потому, что
имена эти были смыты валом фашистского нашествия и люди погибли в
безвестности вражеского тыла или попали в гитлеровские концлагеря.
Этот удивительный массовый беззаветный героизм народа, когда не
одиночки, но десятки и сотни тысяч людей совершали подвиги один
величественнее другого, и составляет самую главную, характерную черту всей
войны вообще, и 1941 года в частности. И, пожалуй, именно подвиг гарнизона
Брестской крепости с особой силой воплотил в себе эти лучшие качества
советского человека и советского воина, так ярко раскрывшиеся в годы Великой
Отечественной войны. Вот почему эти два слова - Брестская крепость -
навсегда останутся дорогим сердцу народа символом героической стойкости,
гордого презрения к смерти, неиссякаемой воли к борьбе защитника
социалистической Отчизны. Вот почему этот подвиг по праву стоит в одном ряду
с высочайшими вершинами народного героизма, и сравнение обороны Брестской
крепости с прославленными делами защитников городов-героев вполне
закономерно.
Отрезанная, окруженная врагом, засыпаемая снарядами и бомбами,
Брестская крепость и в самом деле была как бы маленькой Одессой и маленьким
Севастополем. Защитники крепости, ведя свою неравную борьбу, переносили
такие же трудности, такие же тяжкие лишения, какие испытывали в дни блокады
наши героические ленинградцы. На развалинах цитадели они дрались так же
упорно, так же ожесточенно, как два года спустя на камнях города-героя
сражались участники великой Сталинградской битвы.
Но Одесса и Севастополь, Сталинград и Ленинград каждый день, каждый час
ощущали живую, ни на миг не прерывающуюся связь со всей страной. Они всегда
чувствовали, что рядом с ними в этой борьбе стоит весь наш советский народ.
Все действия войск, оборонявших эти города, постоянно направляла
уверенная, твердая воля нашего Верховного Командования. Страна заботилась,
чтобы защитники городов-героев испытывали как можно меньше трудностей в
своей борьбе. По воздуху, по воде им перебрасывали оружие, боеприпасы,
продовольствие, медикаменты. О них писали в газетах, говорили по радио, их
славные дела становились тотчас же известны всему миру, и имена героев были
на устах нашего народа.
Всего этого были лишены защитники Брестской крепости. В самый суровый,
тяжелый для Родины час, когда сердце каждого советского человека было полно
тревоги за судьбу всего народа, за судьбу своих родных и близких, - в это
самое время крепость оказалась наглухо отрезана, как стеной отгорожена от
внешнего мира, и единственными известиями, доходившими до крепостного
гарнизона извне, были лживые, хвастливые сообщения гитлеровских
радиоагитаторов, которые твердили им о том, что Красная Армия
капитулировала, Москва пала, и т. д. и т. п.
Им не сбрасывали с самолетов боеприпасов и продовольствия. О них не
писали в газетах, не говорили по радио. Родина даже не знала о том, что они
ведут свою героическую борьбу.
Нелегко, глядя в лицо смерти, погибнуть героем. Но еще труднее погибать
героем безвестным, когда ты уверен, что твой подвиг не останется в памяти
людей, что твоего имени никто никогда не узнает и героический поступок твой
не озарит даже твоих родных и близких.
Именно так, безвестными героями, "не ради славы, ради жизни на земле",
погибали защитники Брестской крепости. Именно так, не сохранив для нас ни
своих подвигов, ни даже своих имен, безымянными рядовыми бойцами Родины
почти все они полегли на крепостных камнях. И только правильно оценив особые
и неимоверно тяжкие условия, в которых протекала их борьба, можно понять,
почему так долго нашему народу не было известно об этом героическом подвиге.
Могут возразить, что ведь погибли не все участники этих боев и о
событиях, происходивших в крепости, можно было узнать у тех, кто остался в
живых. Но, во-первых, их осталось очень мало, и сейчас по всему Советскому
Союзу мы знаем немногим более 300 уцелевших участников обороны. Эти люди,
освобожденные из гитлеровских лагерей или демобилизованные из армии, после
войны разъехались по всей нашей бескрайней стране, ничем не напоминая о
себе.
Нужно учесть и то, что большинство защитников крепости прошли через
гитлеровский плен. В самом начале схватки они оказались во власти врага и
лишились возможности участвовать в дальнейшей борьбе своего народа на
фронтах Великой Отечественной войны. Уже один этот факт угнетал их. Кроме
того, в гитлеровском плену они пережили столько тяжких, невыносимых
испытаний, что многие вернулись домой с глубокими и незаживающими душевными
ранами.
Следует сказать, что и у нас, на местах, не всегда правильно подходили
к этим людям. Не секрет, что в годы культа личности Берия и его приспешники
насаждали неправильное, огульное отношение к бывшим военнопленным, сплошь и
рядом совершенно не считаясь с тем, как вели они себя в гитлеровском плену
все эти годы.
Конечно, все то, что перенесли эти люди в дни обороны Брестской
крепости, было для них неизгладимым, священным и страшным воспоминанием.
Каждый из них порой рассказывал о пережитом своим родным, близким, друзьям,
но воспоминания эти долго не становились достоянием общественности.
Все эти причины и сказались в том, что до недавнего времени мы так мало
знали об обороне Брестской крепости, все это и привело к тому, что
обстоятельства героической борьбы легендарного гарнизона были до последних
лет окутаны тайной.
Совсем недавно герой Брестской крепости Анатолий Виноградов рассказал
мне, как в 1945 году, демобилизовавшись из армии, он приехал в Брест, чтобы
разузнать о судьбе своей семьи. Он пришел навестить старую крепость, и там,
на развалинах ее, ему встретилась группа советских офицеров, которые пришли
осмотреть эти руины. И когда Виноградов стал рассказывать им о том, что
пережил он здесь в 1941 году, офицеры начали смеяться. Один из них сказал
ему:
- Не рассказывайте нам сказок! Если бы здесь действительно происходили
такие события, то весь наш народ знал бы о них. А нам ничего не известно об
этих боях.
И, как ни доказывал Виноградов свою правоту, ему так и не поверили,
сочтя его фантазером и лгуном.
Первые известия об обороне Брестской крепости, появившиеся в печати
после войны, еще мало приоткрывали тайну. Они были основаны, можно сказать,
на полулегендарном материале и нередко направляли читателя по ложному пути.
Так, в первых статьях на эту тему, напечатанных в белорусских газетах и
журналах в 1948 году, говорилось, например, что обороной Восточного форта
крепости командовал какой-то военный врач, который якобы потом погиб при
бомбежке, и фамилия его так и осталась неизвестной. А в качестве главного
руководителя обороны центральной цитадели называли имя некоего полкового
комиссара Рублевского.
Сейчас мы уже знаем, что гарнизон Восточного форта возглавил вовсе не
военный врач, а командир 44-го стрелкового полка майор Гаврилов, который
ныне благополучно здравствует и о судьбе которого я рассказал выше. Что же
касается полкового комиссара Рублевского, то он оказался никогда не
существовавшей мифической личностью, и в дальнейшем вместо него появилась
исторически достоверная фамилия полкового комиссара Ефима Фомина.
Как известно, мы узнали впервые фамилию полкового комиссара Е. М.
Фомина из найденных под камнями крепости обрывков "Приказа э 1". В этом
приказе, как вы помните, значились еще три фамилии командиров, руководивших
обороной центральной цитадели, - капитана Зубачева, старшего лейтенанта
Семененко и лейтенанта Виноградова.
Пока были только фамилии. Предстояло еще разузнать об этих людях,
предстояло выяснить их судьбу. И постепенно это удалось сделать.
Кто же были они, командиры, которые в тяжкий час испытаний в огневом
кольце врага возглавили и организовали эту беспримерно трудную оборону? Что
сталось с ними потом?
Невысокий, уже начинающий полнеть тридцатидвухлетний черноволосый
человек с умными и немного грустными глазами - таким остался полковой
комиссар Фомин в памяти тех, кто его знал.
Как музыкант немыслим без острого слуха, как невозможен художник без
особого тонкого восприятия красок, так нельзя быть партийным, политическим
работником без пристального, дружеского и душевного интереса к людям, к их
мыслям и чувствам, к их мечтам и желаниям. Этим качеством в полной мере
обладал Фомин. И люди сразу чувствовали это. Уже в том, как он умел слушать
людей - терпеливо, не перебивая, внимательно вглядываясь в лицо собеседника
близоруко прищуренными глазами, - во всем этом ощущалось глубокое понимание
нужды человека, живое и деятельное сочувствие, искреннее желание помочь. И
хотя Фомин всего за три месяца до войны попал сюда, в крепость, бойцы 84-го
полка уже знали, что в его маленький кабинет в штабе можно принести любую
свою беду, печаль или сомнение и комиссар всегда поможет, посоветует,
объяснит.
Недаром говорят, что своя трудная жизнь помогает понять трудности
других и человек, сам много перенесший, становится отзывчивей к людскому
горю. Нелегкий жизненный путь Ефима Моисеевича Фомина, без сомнения, научил
его многому, и прежде всего знанию и пониманию людей.
Сын кузнеца и работницы-швеи из маленького городка на Витебщине, в
Белоруссии, он уже шести лет остался круглым сиротой и воспитывался у дяди.
Это была тяжелая жизнь бедного родственника в бедной семье. И в 1922 году
тринадцатилетний Ефим уходит от родных в Витебский детский дом.
В беде и нужде зрелость наступает рано. Пятнадцати лет, окончив школу
первой ступени и став комсомольцем, Фомин уже чувствует себя вполне
самостоятельным человеком. Он работает на сапожной фабрике в Витебске, а
потом переезжает в Псков. Там его посылают в совпартшколу, и вскоре, вступив
в ряды партии, он становится профессиональным партработником -
пропагандистом Псковского горкома ВКП(б).
От тех лет дошла до нас фотография комсомольца Ефима Фомина - слушателя
совпартшколы. Защитная фуражка со звездочкой, юнгштурмовка с портупеей,
прямой и упрямый взгляд - типичная фотография комсомольца конца двадцатых
годов.
Ефим Фомин вырос беззаветным рядовым солдатом своей партии. Когда в
1932 году партия решила послать его на политическую работу в войска, он
по-солдатски сказал "есть!" и сменил свою штатскую гимнастерку партработника
на гимнастерку командира Красной Армии.
Началась кочевая жизнь военного. Псков - Крым - Харьков - Москва -
Латвия. Новая работа потребовала напряжения всех сил, непрерывной учебы.
Редко приходилось бывать с семьей - женой и маленьким сыном. День проходил в
поездках по подразделениям, в беседах с людьми. Вечерами, закрывшись в
кабинете, он читал Ленина, штудировал военную литературу, учил немецкий язык
или готовился к очередному докладу, и тогда до глубокой ночи слышались его
размеренные шаги. Заложив руки за спину и по временам ероша густую черную
шевелюру, он расхаживал из угла в угол, обдумывая предстоящее выступление и
машинально напевая свое любимое: "Капитан, капитан, улыбнитесь!"
В Брестской крепости он жил один, и его не оставляла тоска по жене и
сыну, пока еще находившимся в латвийском городке, на месте прежней службы.
Он давно собирался съездить за ними, но не пускали дела, а обстановка на
границе становилась все более угрожающей, и глухая тревога за близких
поднималась в душе. Все-таки стало бы легче, если бы семья была вместе с
ним.
За три дня до войны, вечером 19 июня, Фомин позвонил по телефону жене
из Бреста. Она сказала, что некоторые военные отправляют свои семьи в глубь
страны, и спросила, что ей делать.
Фомин ответил не сразу. Он понимал опасность положения, но, как
коммунист, считал себя не вправе заранее сеять тревогу.
- Делай то, что будут делать все, - коротко сказал он и добавил, что
скоро приедет и возьмет семью в Брест.
Как известно, сделать это ему не удалось. Вечером 21 июня он не достал
билета, а на рассвете началась война. И с первыми ее взрывами армейский
политработник Фомин стал боевым комиссаром Фоминым.
До войны Ефим Фомин был комиссаром по званию. На рассвете 22 июня 1941
года он стал комиссаром на деле. Героями не рождаются, и нет на свете людей,
лишенных чувства страха. Героизм - это воля, побеждающая в себе страх, это
чувство долга, оказавшееся сильнее боязни опасности и смерти.
Фомин вовсе не был ни испытанным, ни бесстрашным воином. Наоборот, было
во всем его облике что-то неистребимо штатское, глубоко свойственное
человеку мирному, далекому от войны, хотя он уже много лет носил военную
гимнастерку. Ему не пришлось принять участие в финской кампании, как многим
другим бойцам и командирам из Брестской крепости, и для него страшное утро
22 июня было утром первого боевого крещения.
Ему было всего тридцать два года, и он еще многого ждал от жизни. У
него была дорогая его сердцу семья, сын, которого он очень любил, и тревога
за судьбу близких всегда неотступно жила в его памяти рядом со всеми
заботами, горестями и опасностями, что тяжко легли на его плечи с первого
дня обороны крепости.
Вскоре после того как начался обстрел, Фомин вместе с Матевосяном
сбежал по лестнице в подвал под штабом полка, где к этому времени уже
собралось сотни полторы бойцов из штабных и хозяйственных подразделений. Он
едва успел выскочить из кабинета, куда попал зажигательный снаряд, и пришел
вниз полураздетым, как застала его в постели война, неся под мышкой свое
обмундирование. Здесь, в подвале, было много таких же полураздетых людей, и
приход Фомина остался незамеченным. Он был так же бледен, как другие, и так
же опасливо прислушивался к грохоту близких взрывов, сотрясавших подвал. Он
был явно растерян, как и все, и вполголоса расспрашивал Матевосяна, не
думает ли он, что это рвутся склады боеприпасов, подожженные диверсантами.
Он как бы боялся произнести последнее роковое слово - "война".
Потом он оделся. И как только на нем оказалась комиссарская гимнастерка
с четырьмя шпалами на петлицах и он привычным движением затянул поясной
ремень, все узнали его. Какое-то движение прошло по подвалу, и десятки пар
глаз разом обратились к нему. Он прочел в этих глазах немой вопрос, горячее
желание повиноваться и неудержимое стремление к действию. Люди видели в нем
представителя партии, комиссара, командира, они верили, что только он сейчас
знает, что надо делать. Пусть он был таким же неопытным, необстрелянным
воином, как они, таким же смертным человеком, внезапно оказавшимся среди
бушующей грозной стихии войны! Эти вопрошающие, требовательные глаза сразу
напомнили ему, что он был не просто человеком и не только воином, но и
комиссаром. И с этим сознанием последние следы растерянности и
нерешительности исчезли с его лица, и обычным спокойным, ровным голосом
комиссар отдал свои первые приказания.
С этой минуты и до конца Фомин уже никогда не забывал, что он -
комиссар. Если слезы бессильного гнева, отчаяния и жалости к гибнущим
товарищам выступали у него на глазах, то это было только в темноте ночи,
когда никто не мог видеть его лица. Люди неизменно видели его суровым, но
спокойным и глубоко уверенным в успешном исходе этой трудной борьбы. Лишь
однажды в разговоре с Матевосяном в минуту краткого затишья вырвалось у
Фомина то, что он скрывал ото всех в самой глубине души.
- Все-таки одинокому умирать легче, - вздохнув, тихо сказал он
комсоргу. - Легче, когда знаешь, что твоя смерть не будет бедой для других.
Больше он не сказал ничего, и Матевосян в ответ промолчал, понимая, о
чем думает комиссар.
Он был комиссаром в самом высоком смысле этого слова, показывая во всем
пример смелости, самоотверженности и скромности. Уже вскоре ему пришлось
надеть гимнастерку простого бойца: гитлеровские снайперы и диверсанты
охотились прежде всего за нашими командирами, и всему командному составу
было приказано переодеться. Но и в этой гимнастерке Фомина знали все, - он
появлялся в самых опасных мостах и порой сам вел людей в атаки. Он почти не
спал, изнывал от голода и жажды, как и его бойцы, но воду и пищу, когда их
удавалось достать, получал последним, строго следя, чтобы ему не вздумали
оказать какое-нибудь предпочтение перед другими.
Несколько раз разведчики, обыскивавшие убитых гитлеровцев, приносили
Фомину найденные в немецких ранцах галеты или булочки. Он отправлял все это
в подвалы - детям и женщинам, не оставляя себе ни крошки. Однажды мучимые
жаждой бойцы выкопали в подвале, где находились раненые, небольшую
ямку-колодец, дававшую около стакана воды в час. Первую порцию этой воды -
мутной и грязной - фельдшер Милькевич принес наверх комиссару, предлагая ему
напиться.
Был жаркий день, и вторые сутки во рту Фомина не было ни капли влаги.
Высохшие губы его растрескались, он тяжело дышал. Но когда Милькевич
протянул ему стакан, комиссар строго поднял на него красные, воспаленные
бессонницей глаза.
- Унесите раненым! - хрипло сказал он, и это было сказано так, что
возражать Милькевич не посмел.
Уже в конце обороны Фомин был ранен в руку при разрыве немецкой
гранаты, брошенной в окно. Он спустился в подвал на перевязку. Но когда
санитар, около которого столпились несколько раненых бойцов, увидев
комиссара, кинулся к нему, Фомин остановил его.
- Сначала их! - коротко приказал он. И, присев на ящик в углу, ждал,
пока до него дойдет очередь.
Долгое время участь Фомина оставалась неизвестной. О нем ходили самые
разноречивые слухи. Одни говорили, что комиссар убит во время боев в
крепости, другие слышали, что он попал в плен. Так или иначе, никто не видел
своими глазами ни его гибели, ни его пленения, и все эти версии приходилось
брать под вопрос.
Судьба Фомина выяснилась только после того, как мне удалось найти в
Бельском районе Калининской области бывшего сержанта 84-го стрелкового
полка, а ныне директора средней школы, Александра Сергеевича Ребзуева.
Сержант Ребзуев 29 и 30 июня оказался вместе с полковым комиссаром в одном
из помещений казармы, когда гитлеровские диверсанты подорвали взрывчаткой
эту часть здания. Бойцы и командиры, находившиеся здесь, в большинстве своем
были уничтожены этим взрывом, засыпаны и задавлены обломками стен, а тех,
кто еще остался жив, автоматчики вытащили полуживыми из-под развалин и взяли
в плен. Среди них были комиссар Фомин и сержант Ребзуев.
Пленных привели в чувство и под сильным конвоем погнали к Холмским
воротам. Там их встретил гитлеровский офицер, хорошо говоривший по-русски,
который приказал автоматчикам тщательно обыскать каждого из них.
Все документы советских командиров были давно уничтожены по приказу
Фомина. Сам комиссар был одет в простую солдатскую стеганку и гимнастерку
без знаков различия. Исхудалый, обросший бородой, в изодранной одежде, он
ничем не отличался от других пленных, и бойцы надеялись, что им удастся
скрыть от врагов, кем был этот человек, и спасти жизнь своему комиссару.
Но среди пленников оказался предатель, который не перебежал раньше к
врагу, видимо, только потому, что боялся получить пулю в спину от советских
бойцов. Теперь наступил его час, и он решил выслужиться перед гитлеровцами.
Льстиво улыбаясь, он выступил из шеренги пленных и обратился к офицеру.
- Господин офицер, вот этот человек не солдат, - вкрадчиво сказал он,
указывая на Фомина. - Это комиссар, большой комиссар. Он велел нам драться
до конца и не сдаваться в плен.
Офицер отдал короткое приказание, и автоматчики вытолкнули Фомина из
шеренги. Улыбка сползла с лица предателя - воспаленные, запавшие глаза
пленных смотрели на него с немой угрозой. Один из немецких солдат подтолкнул
его прикладом, и, сразу стушевавшись и блудливо бегая глазами по сторонам,
предатель снова стал в шеренгу.
Несколько автоматчиков по приказу офицера окружили комиссара кольцом и
повели его через Холмские ворота на берег Мухавца. Минуту спустя оттуда
донеслись очереди автоматов.
В это время недалеко от ворот на берегу Мухавца находилась еще одна
группа пленных - советских бойцов. Среди них были и бойцы 84-го полка, сразу
узнавшие своего комиссара. Они видели, как автоматчики поставили Фомина у
крепостной стены, как комиссар вскинул руку, что-то крикнул, но голос его
тотчас же был заглушен выстрелами.
Остальных пленных спустя полчаса под конвоем вывели из крепости. Уже в
сумерки их пригнали к небольшому каменному сараю на берегу Буга и здесь
заперли на ночь. А когда на следующее утро конвоиры открыли двери и
раздалась команда выходить, немецкая охрана недосчиталась одного из пленных.
В темном углу сарая на соломе валялся труп человека, который накануне предал
комиссара Фомина. Он лежал, закинув назад голову, страшно выпучив
остекленевшие глаза, и на горле его были ясно видны синие отпечатки пальцев.
Это была расплата за предательство.
Такова история гибели Ефима Фомина, славного комиссара Брестской
крепости, воина и героя, верного сына партии коммунистов, одного из главных
организаторов и руководителей легендарной обороны.
Подвиг его высоко оценен народом и правительством - Указом Президиума
Верховного Совета СССР Ефим Моисеевич Фомин посмертно награжден орденом
Ленина, и выписка из этого Указа, как драгоценная реликвия, хранится сейчас
в новой квартире в Киеве, где живут жена и сын погибшего комиссара.
А в Брестской крепости, неподалеку от Холмских ворот, к изрытой пулями
стене казармы прибита мраморная мемориальная доска, на которой написано, что
здесь полковой комиссар Фомин смело встретил смерть от рук гитлеровских
палачей. И многочисленные экскурсанты, посещающие крепость, приходят сюда,
чтобы возложить у подножия стены венок или просто оставить около этой доски
букетик цветов - скромную дань народной благодарности и уважения к памяти
героя.
В довоенной квартире Зубачевых, в одном из домов комсостава, стоявших у
входа в крепость, висела на стене уже слегка пожелтевшая фотография,
изображающая четверых чубатых красноармейцев в лихо заломленных набок,
измятых фуражках с красными звездами и во френчах явно трофейного
происхождения. В одном из этих бойцов - весело и простодушно улыбающемся
кряжистом парне с большими сильными руками, которые далеко высовывались из
коротких рукавов френча, - можно было лишь с трудом узнать хозяина дома,
капитана Ивана Николаевича Зубачева.
Больше двадцати лет было тогда этой фотографии - памяти о том времени,
когда крестьянский сын Иван Зубачев из маленького подмосковного села близ
Луховиц ушел добровольцем на фронт гражданской войны и сражался на Севере
против американских и английских интервентов. Эти двадцать лет недаром
положили на простодушное, открытое лицо полуграмотного крестьянского парня
отпечаток ума и воли, твердого характера и богатого жизненного опыта -
слишком многое вместилось в них. От рядового бойца, коммуниста, вступившего
в ряды партии там, на фронте, до секретаря волостного, а потом Коломенского
уездного партийного комитета и до кадрового командира Красной Армии,
руководившего стрелковым батальоном в боях на финском фронте, - таков был
путь, пройденный за эти годы Иваном Зубачевым.
Третий батальон 44-го стрелкового полка во главе с капитаном Зубачевым
на Карельском перешейке показал себя как вполне надежное боевое
подразделение, а сам комбат пользовался среди товарищей славой волевого и
решительного командира. Строгий и требовательный во всем, что касалось
службы, Зубачев в то же время был по-дружески прост и душевен в обращении с
бойцами, а перед начальством не робел и всегда держал себя достойно и
независимо.
Всем в дивизии был памятен случай, который произошел с ним на осенних
учениях 1940 года. Учения эти происходили в приграничных районах, и на них
съехалось все армейское начальство во главе с командующим армией генералом
В. И. Чуйковым, впоследствии прославленным героем битвы на Волге и одним из
крупных полководцев Великой Отечественной войны, 44-й полк под командованием
Гаврилова получил тогда высокую оценку и вышел на первое место в 42-й
дивизии.
Это было в последний день, когда учения уже подходили к концу. Шло
показательное наступление на высоту, занятую условным противником. Стоя на
пригорке вместе со своим, заместителем и старшим адъютантом батальона,
Зубачев пристально следил за ходом наступления. Он только что отдал
приказание развернуть батальон в боевой порядок и сейчас сердито выговаривал
старшему адъютанту за то, что роты, по его мнению, продвигаются недостаточно
энергично. Поглощенный тем, что происходит в цепях стрелков, Зубачев не
заметил, как сзади, с гребня высокого холма, откуда группа командиров верхом
на конях наблюдала всю картину условного боя, в его сторону поскакали два
всадника. Он обернулся, лишь когда услыхал топот копыт за спиной.
Передний всадник, в кожаной куртке без знаков различия и в простой
командирской фуражке, круто осадил коня около капитана.
- Почему рано развернули батальон?! - раздраженно закричал он.
Зубачев решил, что этот верховой - кто-то из командиров штаба дивизии,
по собственной инициативе вздумавший проявить свою власть и вмешаться в
действия комбата. И без того раздосадованный медлительностью атакующих рот,
капитан был выведен из себя замечанием незнакомого командира.
- Не мешайте командовать батальоном! - твердо, со злостью в голосе
сказал он. - Я здесь хозяин и за все отвечаю перед командованием. Ступайте
отсюда прочь!
В тот же момент статная горячая лошадь незнакомца затанцевала на месте,
и всадник нагнулся, чтобы успокоить коня. При этом движении в вороте его
кожанки показалась петлица с генеральским ромбом. Зубачев и его товарищи
тотчас же догадались, что перед ними командующий армией генерал Чуйков.
- Виноват, товарищ генерал, - поспешно проговорил Зубачев. - Я не видел
ваших знаков различия.
Он стоял вытянувшись, но без страха и смущения глядел в лицо
командарма, готовый к разносу, который сейчас должен последовать. Но Чуйков
неожиданно улыбнулся широко и добродушно.
- Правильно, капитан! - с ударением сказал он. - Ты здесь хозяин и
никогда не позволяй незнакомым людям вмешиваться в твое дело. А батальон
все-таки развернул рановато. Надо было чуть-чуть выждать.
И, повернув коня, он поскакал обратно, сопровождаемый адъютантом. Уже
на командном пункте, спрыгнув с лошади, Чуйков сказал командиру дивизии
генералу Лазаренко:
- С характером этот ваш комбат. Отбрил меня начисто. Ничего, я люблю
волевых людей. Человек волевой - командир боевой!
Эти слова командарма стали известны всей дивизии, и за Зубачевым еще
больше упрочилась репутация человека твердого и прямодушного.
Вскоре после осенних учений в войсках с огорчением узнали, что В. И.
Чуйков отозван в штаб округа, где получил новое назначение, а на его место
прибыл другой генерал. А еще несколько месяцев спустя 42-я дивизия из района
Березы-Картузской, где она стояла, была переведена в окрестности Бреста и в
Брестскую крепость. Там, в крепости, капитан Зубачев тоже получил новое
назначение - майор Гаврилов выдвинул его на должность своего заместителя по
хозяйственной части.
Всегда дисциплинированный и исполнительный, Зубачев с головой
погрузился в хлопотливые дела снабжения полка боеприпасами, продовольствием,
фуражом, обмундированием. Новая должность считалась более высокой и давала
известные материальные преимущества. Да и нелегко было капитану в его сорок
четыре года командовать батальоном. И все же душа у него решительно не
лежала к хозяйственной деятельности. Уже вскоре он пришел к комиссару полка
Артамонову.
- Не выходит из меня интенданта, товарищ комиссар, - признался он. - Я
же строевой командир по натуре. Поговорите с майором, чтобы отпустил назад,
в батальон.
А Гаврилов только отшучивался, но назад не отпускал. И не знал Иван
Николаевич Зубачев, при каких обстоятельствах суждено ему снова вернуться к
своей привычной командирской работе - уже в страшных условиях окруженной
врагом и сражающейся насмерть Брестской крепости.
Впервые фамилия Зубачева стала известна нам из обрывков "Приказа э 1",
найденных в развалинах крепости. Вскоре после этого оказалось, что в
местечке Жабинке Брестский области живет вдова капитана - Александра
Андреевна Зубачева. От нее были получены фотографии героя и биографические
сведения о нем. Но рассказать что-либо о действиях Зубачева в дни обороны
крепости она, конечно, не могла: капитан с первыми взрывами поспешил к
бойцам, даже не успев попрощаться с семьей - женой и двумя
подростками-сыновьями. Они не знали о нем больше ничего.
Только в 1956 году в одном из колхозов близ города Вышнего Волочка
Калининской области был обнаружен участник обороны, в прошлом лейтенант, а
ныне пенсионер, Николай Анисимович Егоров, который в первые часы войны
находился в крепости вместе с Зубачевым. От него мы узнали, куда попал
капитан после того, как ушел из дому.
Н. А. Егоров был в свое время старшим адъютантом того самого батальона,
которым командовал Зубачев, но весной 1941 года он получил назначение на
должность помощника начальника штаба полка. Война застала его на своей
квартире в деревне Речице, рядом с Брестской крепостью. Услышав взрывы,
Егоров наскоро оделся, схватил пистолет и побежал в штаб полка.
Ему удалось благополучно проскочить северные входные ворота крепости и
мост через Мухавец, находившийся под сильным артиллерийским и пулеметным
обстрелом. Но, едва вбежав в правый туннель трехарочных ворот, он почти
столкнулся с тремя немецкими солдатами в касках. Они неожиданно появились со
стороны крепостного двора. На бегу вскинув автомат, первый солдат крикнул
лейтенанту: "Хальт!"
В правой стене туннеля была дверь. Егоров трижды выстрелил из пистолета
в набегавших врагов и метнулся туда. Вслед ему под сводами туннеля
прогремела очередь.
Помещение, куда вбежал Егоров, было кухней 455-го полка. Большую часть
его занимала широкая кухонная плита. Одним прыжком лейтенант кинулся в
дальний угол комнаты и присел за плитой, низко пригнувшись. Это было сделано
вовремя - следом за ним в кухню влетела немецкая граната и разорвалась
посреди помещения. Плита защитила Егорова от взрыва - он остался невредимым.
Немцы не решились войти в помещение, и он слышал, как они, стуча сапогами,
пробежали дальше.
Немного переждав, он поднялся. В стене кухни была дверь в соседнюю
комнату. Он вошел туда и увидел открытый люк, ведущий в подвал. Из подвала
доносился приглушенный говор. Он начал спускаться по крутой лестничке, и
тотчас же знакомый голос окликнул: "Кто идет? " Егоров узнал своего бывшего
командира - капитана Зубачева.
Вместе с Зубачевым в подвале оказались какой-то старшина и несколько
бойцов. Егоров принялся расспрашивать капитана об обстановке. Но тот
откровенно признался, что сам еще ничего не знает и всего несколько минут
назад прибежал сюда из дому.
- Вот кончится артподготовка, пойдем отбивать фашистов, и все станет
ясно, - сказал он и уверенно добавил: - Ничего, отобьем!
В помещение над подвалом, видимо, попал зажигательный снаряд. Оно
горело, и дым начал проникать вниз. Стало трудно дышать.
Единственное окно подвала, выходившее на берег Мухавца около самого
моста, было забито досками. Бойцы принялись отдирать их. И как только окно
открылось и в подвал хлынул свежий воздух, все услышали совсем близко
торопливый говор немцев. Враги были где-то рядом.
Зубачев подошел к окну, внимательно прислушался.
- Это, верно, под мостом, - сказал он. - Похоже, что они разговаривают
по телефону.
Он осторожно выглянул из этого маленького окошка, находившегося на
уровне земли. В самом деле, в нескольких метрах правее, на откосе берега,
круто спускающемся к реке, под настилом моста, у полевого телефона лежали
два гитлеровских солдата. Красная нитка провода уходила под воду и на том
берегу тянулась куда-то в сторону расположения 125-го полка. Видимо, это
были немецкие диверсанты, еще ночью установившие здесь аппарат и теперь
корректировавшие огонь врага по крепости.
- Надо сейчас же снять их, - сказал Зубачев. - Егоров, бери двух бойцов
и заходи с той стороны моста. Ты, старшина, с двумя людьми атакуешь отсюда.
Подползайте ближе и, как только Егоров свистнет, врывайтесь под мост!
Немцы, казалось, чувствовали себя в полной безопасности. Увлеченные
телефонным разговором, они не заметили, как Егоров и старшина в
сопровождении красноармейцев подползли к ним с обеих сторон. Потом Егоров
вложил два пальца в рот, пронзительно свистнул, и все кинулись вперед. Немцы
даже не успели схватить своих автоматов, лежавших возле них на траве.
Телефонисты были мгновенно уничтожены, провода оборваны и аппарат брошен в
реку. Но артиллерия врага тут же среагировала на это внезапное прекращение
связи, и огонь по мосту сразу усилился. Неся с собой трофейные автоматы,
Егоров с бойцами кинулись к окну и спустились в подвал.
Немного позже, когда огонь врага стал ослабевать, Зубачев вывел людей
наверх. Отправив одного из бойцов на разведку в сторону 84-го полка, он
обернулся к Егорову.
- Пробирайся назад через мост к нашим домам комсостава, - приказал он.
- Возможно, майор Гаврилов и комиссар еще там. Если не найдешь их, установи
связь с подразделениями, которые там дерутся, и возвращайся сюда. Встретимся
около штаба или в полковой школе - я иду туда.
Час спустя Егоров с трудом добрался до района домов комсостава. Не
найдя там никого, он в конце концов пришел на участок у восточных ворот, где
сражались под командованием Нестерчука артиллеристы 98-го противотанкового
дивизиона. Вернуться оттуда он уже не смог - немцы вышли к мосту через
Мухавец и отрезали путь в цитадель. А на другой день он был тяжело ранен и
уже не встретился с Зубачевым.
Судя по всему, в первый и второй день обороны капитан Зубачев сражался
на участке 44-го и 455-го полков. А на третий день, 24 июня, он оказался уже
по другую сторону трехарочных ворот, в казармах 33-го инженерного полка,
куда в это время уже перешли основные силы группы Фомина. Именно тогда в
одном из подвалов этих казарм во время бомбежки собрались на совещание
командиры и был написан "Приказ э 1".
Здесь, на совещании, среди командиров возник спор, что должен делать
гарнизон: пробиваться сквозь кольцо врага к своим или оборонять крепость.
Говорят, Зубачев с необычайной горячностью выступил против того, чтобы
уходить. "Мы не получали приказа об отходе и должны защищать крепость, -
доказывал он. - Не может быть, чтобы наши ушли далеко - они вернутся
вот-вот, и, если мы оставим крепость, ее снова придется брать штурмом. Что
мы тогда скажем нашим товарищам и командованию? "
Он говорил с такой решительностью, с такой верой в скорое возвращение
наших войск, что убедил остальных командиров, и по его настоянию из "Приказа
э 1" вычеркнули слова: "Для немедленного выхода из крепости". Решено было
продолжать оборону центральной цитадели, и Зубачев стал ее главным
организатором и руководителем.
Правда, уже вскоре и он, и Фомин, и другие командиры поняли, что фронт
ушел далеко и нельзя рассчитывать на освобождение из осады. Планы пришлось
изменить - гарнизон теперь предпринимал попытки вырваться из кольца, и
Зубачев стал таким же энергичным организатором боев на прорыв, хотя они и не
приносили успеха, - враг имел слишком большой перевес в силах.
Капитан особенно подружился в эти дни с Фоминым. Такие разные по
характеру, они как бы дополняли друг друга, эти два человека, - решительный,
горячий, боевой командир и вдумчивый, неторопливый, осторожный комиссар,
смелый порыв и трезвый расчет, воля и ум обороны. Их почти всегда видели
вместе, и каждое новое решение командования было их совместным обдуманным и
обсужденным решением. Даже ранены они были одновременно: Фомин - в руку, а
Зубачев - в голову, когда немецкая граната, влетевшая в окно, разорвалась в
помещении штаба. А два дня спустя оба - и командир и комиссар - вместе
попали в плен, придавленные обвалом с группой своих бойцов. Но если Фомин,
выданный предателем, был тут же расстрелян, то Зубачев остался неузнанным, и
его с бойцами отправили в лагерь.
О дальнейшей судьбе Зубачева мне удалось узнать, лишь когда был найден
майор Гаврилов. Оказалось, что он встретился со своим бывшим заместителем в
1943 году в офицерском лагере Хаммельсбурге в Германии. От одного из пленных
Гаврилов узнал, что Зубачев содержится в соседнем блоке лагеря, и попросил
подозвать его к проволоке.
Зубачев пришел, и эти два человека, старые коммунисты, участники
гражданской войны, боевые советские командиры, сейчас измученные,
изможденные, оборванные и униженные выпавшей им судьбой, стояли по обе
стороны колючей проволоки и, глядя друг на друга, горько плакали. И сквозь
слезы Гаврилов сказал:
- Да, Зубачев, не оправдали мы с тобой своих должностей. И командир и
его заместитель - оба оказались в плену.
В это время появился часовой, и им пришлось разойтись. Гаврилов
заметил, что Зубачев идет с трудом - он, видимо, был истощен до крайности и
болен.
А еще позднее от одного бывшего узника Хаммельсбурга стало известно,
что Зубачев заболел в плену туберкулезом, умер в 1944 году и был похоронен
там, в лагере, своими товарищами-пленными. Только год не дожил он до той
победы, в которую так верил с первых часов войны и до последних дней своей
жизни.
Жили на окраинной улочке города Краснодара три друга Владимир Пузаков,
Анатолий Бессонов и Николай Гайворонский. В детстве это были обычные
городские мальчишки, озорные, драчливые, всегда готовые на какие-нибудь
отчаянные предприятия, большие любители поиграть в футбол на дворе,
посвистеть на стадионе во время матча, поплавать и понырять в Кубани,
слазить тайком в чужой сад за яблоками.
Выросли они на одной улице, учились все трое в одной школе, свободное
время проводили всегда вместе, а когда подросли, то так же вместе поступили
работать на один и тот же завод. Потом пришел для них срок идти в армию, и
трое друзей оказались в Брестской крепости в мастерской по ремонту оружия
44-го стрелкового полка.
Дружбе их вовсе не мешало то обстоятельство, что все трое выросли
людьми очень разных характеров, совсем непохожими друг на друга. Нервный,
вспыльчивый, склонный к меланхолии, труднее всех переносивший разлуку с
семьей, Анатолий Бессонов казался прямой противоположностью спокойному,
невозмутимому Владимиру Пузакову, отличному спортсмену, капитану полковой
футбольной команды, которому нипочем были и многокилометровые походы, и
военные кроссы с полной выкладкой. А Николай Гайворонский, еще с детских лет
сохранивший смешное прозвище "Маня", весельчак, любитель кино и тоже хороший
спортсмен, был как бы золотой серединой между своими такими разными
друзьями.
Они и в армии все делали вместе, как, бывало, дома, в Краснодаре. И
трудно сказать, кому из троих первому пришла в голову идея сконструировать
учебную пушку для тренировки орудийных расчетов так, чтобы не тратить на это
обучение снарядов.
Идею эту, довольно остроумную, они разработали втроем с помощью
старшего оружейного мастера старшины Котолупенко и, представив командиру
полка майору Гаврилову маленький чертеж своего изобретения, заинтересовали
его. Троим оружейникам было приказано осуществить их замысел в мастерской, а
потом испытать учебное орудие в присутствии командиров.
Две недели они мастерили, вытачивали, подгоняли детали своей пушки. И
вот наконец новое орудие было готово. В субботу, 21 июня, друзья опробовали
свое детище в мастерской, а на следующий день предстояли уже официальные
испытания на полигоне. Все шло хорошо, и можно было надеяться после
испытаний получить поощрение от командования - денежную премию, а то и
краткосрочный отпуск домой, о котором мечтали все трое.
Казалось, такие приятные перспективы должны бы породить у них самое
радужное настроение. Но если Пузаков и Гайворонский были веселы и полны
радостных надежд, то Анатолий Бессонов к вечеру неожиданно захандрил и в
ответ на расспросы товарищей признавался, что и сам не понимает, отчего у
него стало так тяжело и тоскливо на душе.
Человеческие предчувствия еще не объяснены наукой, но, как бы то ни
было, они существуют, и в первую очередь им подвержены люди нервные,
неуравновешенные, легковосприимчивые. И не один Анатолии Бессонов, а и
многие другие защитники Брестской крепости рассказывали мне о странном
ощущении, которое испытали они в тот последний предвоенный вечер 21 июня
1941 года.
Он был удивительно мирным и тихим, этот предательский вечер. Сонно
мигали с глубокого черного неба по-летнему крупные звезды. В теплом
безветренном воздухе стоял тонкий запах жасмина, цветущие кусты которого
смутно белели над Мухавцом. Безмятежным ленивым покоем было полно все
вокруг. И это вовсе не походило на предгрозовое затишье - природа не ждала
грозы.
Почему же тогда многие люди в тот вечер пережили необъяснимое чувство
подавленности, глухой и безысходной тоски, с какими нередко приходит к
человеку сознание близкой беды? Не потому ли, что подобно тому, как животные
заранее реагируют на приближение бури или землетрясения, люди инстинктивно
ощущали близость той черной грозовой тучи войны, которая этим лицемерно
мирным вечером собиралась совсем рядом, за Бугом, на зеленых лугах и в
прибрежном кустарнике, где, завершая последние приготовления, деловито
хлопотали у пушек немецкие артиллеристы? Словно чувствовали эти люди, что
воздух в крепости пропитан не только сладким запахом жасмина, но и особым
электричеством будущей военной четырехлетней грозы, чьи первые смертельные
молнии должны были блеснуть на рассвете.
Именно такое ощущение испытал в тот вечер Анатолий Бессонов.
Беспричинная тоска сжимала сердце, вспоминались дом, родные, и все вокруг
казалось мрачным и безнадежным.
Он даже не пошел вместе с Гайворонским в кино, хотя показывали
"Чкалова" - фильм, который ему давно хотелось посмотреть. Правда, Пузаков
тоже отказался идти - он уже видел эту картину. Они вдвоем побродили по
крепости, посидели на берегу Мухавца, слушая доносившуюся сюда музыку - в
клубе инженерного полка были танцы, - и рано отправились спать. Уже перед
рассветом Бессонов проснулся и вышел во двор казармы покурить. Вокруг было
почему-то непривычно темно: даже в окне караульного помещения не горел свет
и потухла красная звезда на верхушке Тереспольской башни, которая обычно
светила всю ночь.
Прошел сержант, дежуривший при штабе, остановился, заметив малиновый
огонек папироски, и, вглядевшись в лицо Бессонова, узнал его.
- Вот черт, свет не горит во всей крепости, - пожаловался он. -
Наверно, на станции авария.
Но это была не авария. Переодетые немецкие диверсанты уже действовали в
крепости и перерезали осветительный кабель - до войны оставался какой-нибудь
час.
Бессонов вернулся в казарму и опять заснул. А потом наступило страшное
пробуждение среди грохота взрывов, криков и стонов раненых, среди дыма
пожаров и белой известковой пыли рушившихся стен и потолков. Полуодетые, они
вместе с другими бестолково метались по казарме, ища спасения от огня и
смерти, пока сюда не прибежал старшина Котолупенко, который взял на себя
командование и кое-как навел порядок.
И тогда они заметили, что их только двое. С ними не было Николая
Гайворонского. Они бросились назад - туда, где спали, и нашли его на своей
койке. Он сидел согнувшись, держась обеими руками за живот, и глаза у него
были умоляющие и испуганные.
Они положили его и осмотрели рану. Осколок распорол живот, но, видимо,
не вошел внутрь - рана была не очень большой и казалась неглубокой. Бинтов
не нашлось, они сняли с одного из убитых бойцов рубашку и туго перетянули
рану. Оказалось, что с этой перевязкой Гайворонский может не только стоять,
но даже ходить. Он сразу повеселел, взял винтовку и присоединился к
остальным бойцам.
И начались страшные дни и ночи крепостной обороны, где время иногда
тянулось бесконечно долго в ожидании своих, а иногда неслось вскачь в
бешенстве боев, перестрелок, рукопашных схваток. Они то вели огонь из окон
подвалов, отбивая немецкие атаки, то с хриплым "ура!" стремительно бежали
вслед за отступающими автоматчиками, яростно работая на бегу штыками, то с
замирающим сердцем, затаив дыхание, вжимались в землю среди адова грохота
бомбежек, то в минуты затишья ползали по двору, усеянному обломками и
трупами, отыскивая патроны и еду в немецких ранцах. И они все время были
втроем, как и раньше, и Николай Гайворонский не отставал от товарищей - рана
его хоть и побаливала, но не мешала ему двигаться. Он так и ходил с
перетянутым рубашкой животом и даже участвовал в штыковых контратаках.
На третий день они, лежа в развалинах на берегу Мухавца, попали под
огонь немецкого снайпера. Немец нашел какую-то очень выгодную позицию - он,
судя по всему, просматривал большой участок казарм 44-го и 455-го полков.
Стоило кому-нибудь неосторожно высунуться из развалин - и его настигала
пуля. Человек десять были убиты или ранены за какие-нибудь полтора часа, а
определить, откуда стреляет снайпер, не удавалось.
Трое друзей лежали рядом за грудой камней и напряженно вглядывались в
зеленую чащу кустарника на противоположном берегу. Потом старшина
Котолупенко, устроившийся тут же, неподалеку, надев каску на штык, медленно
стал поднимать ее вверх. И тотчас же пуля звонко цокнула о металл, и каска
была пробита.
187
В этот самый момент, случайно подняв глаза, Пузаков заметил осторожное,
едва уловимое движение в густой листве высокого тополя на том берегу. Он
стал присматриваться, и ему показалось, что в глубине пышной зеленой кроны
дерева темнеет какое-то пятно. Он тщательно прицелился и нажал спусковой
крючок.
Раздался приглушенный крик, и вдруг, с шумом и треском ломая ветки,
сверху рухнула к подножию ствола и осталась лежать неподвижно фигура в
пятнистом маскировочном халате. В развалинах закричали "ура!", друзья
кинулись обнимать Пузакова, а пять минут спустя сюда приполз старший
лейтенант, командовавший этим участком обороны. Узнав, кто снял снайпера, он
записал в тетрадь фамилию Пузакова, обещая представить его к награде, как
только придут свои.
А на другой день случилась беда с Бессоновым. Он полз около
полуразрушенной стены казармы, когда тяжелая мина разорвалась рядом. Его
подбросило этим взрывом, сильно ударило о землю и засыпало кирпичами
окончательно обрушившейся стены.
Так и погиб бы он там, бездыханный, заваленный камнями, если бы Пузаков
вскоре не обнаружил его исчезновения. И хотя там, где лежал Бессонов, то и
дело рвались немецкие мины, Пузаков все же отыскал товарища, освободив его
из-под обломков, и ползком притащил на себе в подвал.
С трудом Бессонова привели в чувство. Он был тяжело контужен - ничего
не слышал и не мог говорить. Три дня он отлеживался в подвале, и друзья
часто приходили навестить его, принося то найденный сухарь, то глоток желтой
воды из Мухавца. Потом слух и речь немного восстановились, он смог подняться
и опять присоединился к товарищам.
В плен они попали тоже втроем, уже в первых числах июля, без единого
патрона в винтовках и, как все, оборванные, грязные, изголодавшиеся и
изнемогающие от жажды. Особенно трудно было Гайворонскому: рана его
загноилась, и он начал заметно слабеть. Казалось просто чудом, что с такой
раной он около двух недель оставался в строю. Даже в колонне пленных он шел
самостоятельно и лишь иногда обессилевал, и тогда Пузаков и Бессонов
поддерживали его с обеих сторон, помогая идти.
Когда их привели к Бугу и разрешили напиться, они все вошли в реку и
пили, как лошади, опустив лицо в воду, пили до тех пор, пока животы не
раздулись, словно барабаны, а вода начала идти назад, - казалось, их
многодневную жажду нельзя утолить ничем.
Потом пленных вели через польские деревни; женщины выносили им хлеб,
овощи, но охрана отгоняла их и безжалостно пристреливала тех, кто ослабел от
голода и шел с трудом. Особенно запомнилась им одна деревня неподалеку от
Буга; она была населена только русскими. Все ее население высыпало на улицы,
женщины громко рыдали, глядя на полуживых, едва передвигающих ноги солдат, и
через головы конвоиров в колонну летели куски хлеба, огурцы, помидоры. Как
ни бесились немцы, почти каждому из пленных что-то перепало в этой деревне.
В Бяла Подляске, страшном лагере за Бугом, им, к счастью, удалось
пробыть недолго - они попали в команду, мобилизованную на работу в лес. И
хотя их усиленно охраняли, а участок, где работали пленные, огородили
колючей проволокой, они решили бежать - прошел слух, что на днях всех
отправят в Германию, и медлить было нельзя. Они еще находились вблизи от
Буга и могли пробраться на родину, а бежать из Германии оказалось бы гораздо
труднее.
Но бежать могли только двое - Пузаков и Бессонов, Гайворонский ходил
уже с трудом - силы все больше оставляли его. Когда товарищи рассказали ему
о своем намерении, он грустно вздохнул.
- Ну что ж, ребята, счастливого пути, - сказал он. - Мне уже с вами
идти не придется. Останусь жив - после войны увидимся. Только навряд ли...
Они обнялись, и слезы навернулись у них на глаза. Все трое понимали,
что Гайворонскому уже не придется вернуться домой. Друзья расставались
впервые и знали, что расстаются навсегда.
На другой день, когда работа подходила к концу и в лесу стало
смеркаться, Бессонов и Пузаков, делая вид, что подбирают щепки, пробрались к
дальнему углу проволочного заграждения. Сквозь кусты часовой не видел их, и
они торопливо перелезли через проволоку и кинулись бежать по лесу. Только
отбежав достаточно далеко и выбившись из сил, они остановились.
Через два дня им посчастливилось достать крестьянскую одежду в одной
польской деревне. Поляки дали им и немного еды. Но беглецы понимали, что
далеко они не уйдут, - изможденные, исхудавшие до предела, они слишком
сильно отличались от жителей окрестных сел, и всякий легко узнал бы в них
бежавших из лагеря военнопленных. Надо было на время укрыться в надежном
месте, немного подкормиться, восстановить силы и уже потом пробираться за
Буг.
Тогда они вспомнили о русской деревне, через которую их гнали по пути в
лагерь. Так трогательно, так сердечно отнеслись тамошние жители к пленным,
что друзья вполне могли рассчитывать на гостеприимный прием в этом селе.
Они пришли туда и не ошиблись. От самого солтыса (старосты) до
последнего деревенского мальчишки - все приняли их как родных. В избу, где
их приютили на первую ночь, то и дело набивались люди - каждому хотелось
поговорить с советскими. Приходили женщины, принося с собой что-нибудь
поесть, и, видя, с какой жадностью беглецы набрасываются на еду, плакали и
причитали: "Ой, сыночки! Ой, что ж это с вами сделали проклятые!" Приходили
старики и, поинтересовавшись, как и откуда бежали друзья, вдруг спрашивали:
- Вы нам скажите, ребята, как это так получилось, что немец вас бьет?
Мы тут по-другому прикидывали. Думаем, только нападет на вас Гитлер - капут
ему сразу будет. На второй день войны ждали Красную Армию сюда, за Буг.
Почему же так оно вышло?
Что могли ответить этим старикам они, два рядовых солдата, которые и
сами не могли понять, как это все случилось? Но, торопливо хлебая
какой-нибудь борщ или дожевывая вареники, они все же говорили:
- Подожди, дедушка, дай срок. Придут сюда наши.
Старики долго совещались с солтысом, куда поместить беглецов. Жить в
деревне им было нельзя: хотя она и лежала на отшибе, в стороне от главного
шоссе, немцы то и дело наезжали сюда и крестьянам уже объявили о строжайшей
ответственности за укрывательство бежавших из плена.
Поэтому на другой день обоих друзей отвели за село, где в укромном
маленьком лесочке были нарыты свежие окопы и землянки.
- Вот видите, неделю всей деревней работали, - сказал солтыс, который
привел их сюда. - Строили свою оборону, а она и не пригодилась. Мы ведь
думали: до границы тут недалеко, и, как только Гитлер на вас нападет, ваши
пушки в ответ стрелять начнут. А тогда и нашей деревне досталось бы. Решили
окопы себе вырыть - отсидеться, пока Красная Армия придет. Так и не
дождались - ни одного снаряда от вас не прилетело.
Друзей поместили в землянке, и каждый день деревенские женщины носили
им сюда еду.
Изголодавшиеся в крепости, а потом в плену, они сначала никак не могли
насытиться и ели почти беспрерывно. Если одна хозяйка приносила им ведро
супа, они тотчас же съедали его вдвоем и затем с той же легкостью опорожняли
большой чугун каши с маслом, который приносила другая женщина. И им самим
иногда становилось страшно, не погубит ли их такое количество еды, но
истощенный организм все требовал пищи, и они ели и ели...
Только на четвертый или пятый день они стали наедаться досыта. Но, как
долго голодавшие люди, они еще были больны той странной болезнью, которую
так хорошо описал когда-то Джек Лондон в рассказе "Любовь к жизни". Им, как
и герою этого рассказа, всегда казалось, что пища скоро кончится, что ее
опять не будет хватать и надо обязательно сделать запасы. Это был
инстинктивный животный страх, поселенный в их душе пережитым голодом. И хотя
теперь они не могли справиться со всей едой, которую им по-прежнему таскали
сердобольные деревенские хозяйки, оба друга никогда не отказывались от этих
приношений, боясь, что иначе люди перестанут их кормить и к ним снова
вернется голод.
Женщина приходила с кастрюлей супа, и они с жадной благодарностью
забирали его в свою землянку. Являлась вторая с такой же кастрюлей - брали и
это. Приносили пироги, вареники, блины - все шло туда же, в землянку, "в
запас".
Но на другой день предстояло возвращать хозяйкам их чугуны и кастрюли,
а съесть все было бы не под силу даже слону. Приходилось отдавать суп
собакам, а потом делать вид, что все съедено. А женщины только жалостливо
ахали и удивлялись, но исправно носили такие же полные снеди миски и
кастрюли - деревня была не бедной. Зато теперь около землянки беглецов жили
все деревенские собаки - большая часть пищи доставалась им, а оба друга
по-прежнему панически боялись отказаться от обильного угощения.
Эта болезнь постепенно прошла, они поправились и отдохнули. И тогда
солтыс дал им провожатого; они распрощались с гостеприимными хозяевами и на
следующий день были уже за Бугом.
Всю зиму они скитались, то работая у крестьян, то пробираясь дальше на
восток. В конце 1942 года Бессонова схватили полицаи около города
Барановичи, и он был отправлен в лагеря - сначала в Польшу, потом в
Германию. Вскоре ему удалось бежать. После многих мытарств зимой 1945 года
он встретил наши войска под Краковом и до 1946 года служил в армии.
Владимир Пузаков, разлученный с другом, год спустя попал в районе
Пинска в один из отрядов знаменитого партизана А. Ф. Федорова. В 1944 году
они соединились с армией, а в марте 1945 года при штурме Бреслау рядовой
Пузаков был тяжело ранен - потерял руку.
Друзья встретились уже после войны, когда в Краснодар вернулся
демобилизованный Бессонов. Но их теперь осталось двое - Николай Гайворонский
погиб в плену, как и предчувствовал.
СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ С КРАСНОЙ ЗВЕЗДОЙ
От Пузакова и Бессонова, когда мы впервые встретились с ними в 1955
году в Краснодаре, я услышал любопытный рассказ о старшем лейтенанте с
Красной Звездой.
Это было на второй день обороны. Крепость уже находилась в плотном
кольце, и немцы, заняв расположение 125-го полка, залегли на валах над
берегом Мухавца. Несколько раз они пытались перейти через реку и ворваться
на Центральный остров, но огонь из окон казарм неизменно отбрасывал их
назад.
День клонился к вечеру, с обеих сторон время от времени постреливали
пулеметы, но бой, кипевший с таким ожесточением, к ночи постепенно затихал.
И вдруг все - и наблюдатели и стрелки, лежавшие в обороне, -
насторожились. На том берегу из кустарника, который рос у подножия занятых
немцами валов, появилась фигура человека. Отсюда было видно, что он одет в
нашу командирскую гимнастерку и что в руках у него наган.
Вынырнув из кустов, человек в два прыжка спустился по береговому
откосу, сунул наган в кобуру и кинулся в воду. Несколько сильных взмахов
руки - и он уже был у нашего берега. Опасаясь провокации, стрелки и
пулеметчики взяли незнакомца на мушку. Но тот словно почувствовал это.
- Не стреляйте! Свои! - крикнул он и, стремительно выбежав из воды,
вскочил в ближайшее окно казармы.
Вслед ему торопливо стрекотнул немецкий пулемет, но было уже поздно.
И тогда по всей линии казарм бойцы, неотрывно и взволнованно следившие
за пловцом, закричали "ура!". Со всех сторон люди побежали к тому отсеку,
куда скрылся незнакомый командир.
Бессонов и Пузаков тоже поспешили туда. Окруженный толпой бойцов,
командир стоял, тяжело дыша, и вода ручьями стекала с него. Друзья тотчас же
узнали этого старшего лейтенанта: он служил в их полку, и они часто
встречали его раньше. Он был без фуражки, но в полной командирской форме, с
затянутым ремнем и с портупеей через плечо. На груди у него был орден
Красной Звезды - боевая награда за финскую войну.
Отдышавшись, старший лейтенант достал из кобуры наган, тщательно обтер
его носовым платком и, улыбаясь, обвел глазами собравшихся вокруг него
людей.
- Ну, как у вас тут? Плохо? - спросил он и, махнув рукой в сторону
города, добавил: - Там тоже неважно. Отступают пока наши.
- Вы оттуда, товарищ старший лейтенант? - полюбопытствовал кто-то.
- Да. Едва пробрался к вам - немцы кругом. Теперь будем вместе драться.
Он принялся выжимать свою одежду. А весть о том, что в крепость пришел
"старшой", в одиночку пробившийся сквозь кольцо немцев, уже летела по
обороне, и в отсек приходили все новые и новые люди.
- Командиры есть? - вдруг строго спросил старший лейтенант, обращаясь
ко всем.
Через толпу пробрались двое: один - в грязной нижней рубахе, другой - в
солдатской гимнастерке без пояса.
- Мы лейтенанты, - пояснил один. Старший лейтенант оглядел их с ног до
головы и презрительно усмехнулся.
- Лейтенанты? - переспросил он иронически. - Не вижу. - И, сразу
изменив тон, жестко и властно добавил: - Даю двадцать минут. Привести себя в
порядок и доложить как положено. Иначе расстреляю как паникеров. Бегом марш!
Лейтенанты опрометью кинулись из отсека исполнять приказание. Бойцы
молча и одобрительно переглядывались:
"Эге, с этим шутить не приходится. Хозяин пришел".
И в самом деле, старший лейтенант тут же принялся хозяйничать на этом
участке обороны, где до того времени отдельные командиры то появлялись, то
снова исчезали и борьбой постоянно руководили главным образом сержанты. Он
по-новому расставил стрелков и пулеметчиков, назначил облачившихся в форму
молодых лейтенантов командирами взводов, установил связь с участками
Зубачева и Фомина. Энергичный, требовательный, смело появлявшийся в самых
опасных местах, он одним своим видом, бодрым, решительным, воодушевлял
бойцов, и его любовно прозвали "Чапаем".
Настроение людей поднялось с приходом старшего лейтенанта. А он то и
дело мелькал здесь и там, беседовал с бойцами, сыпал шутками, записывал
отличившихся в бою в толстую тетрадь и во всеуслышание объявлял об их
будущем представлении к награде.
Лишь в последние дни обороны Бессонов и Пузаков видели его иным -
помрачневшим и молчаливым. Видимо, он уже убедился, что надежды на спасение
нет и попытки вырваться из крепости обречены на неудачу. Как-то он появился
уже без ордена и без полевой сумки, где держал свою тетрадь. Когда Бессонов
спросил его, где орден, старший лейтенант махнул рукой.
- Спрятал, - коротко сказал он. - Может, после войны найдут и орден и
тетрадь.
Больше они не видели его, а когда через два дня попали в плен, кто-то
сказал им, что старший лейтенант застрелился последним оставшимся у него
патроном.
Кто же был этот герой Брестской крепости?
Затруднение заключалось в том, что Бессонов и Пузаков не помнили его
фамилии. Но им обоим казалось, что это был помощник начальника штаба 44-го
полка старший лейтенант Семененко, тот самый, что упоминался в "Приказе э
1".
Долгое время я ничего не знал о судьбе Семененко и считал, что он
застрелился, хотя Бессонов и Пузаков не видели этого своими глазами. Потом
еще один найденный мною защитник крепости из 44-го полка вспомнил, что
однажды встречал Семененко в лагере в Германии. Значит, версия о
самоубийстве не подтверждалась и старший лейтенант мог остаться в живых.
Но реальная возможность искать его следы появилась лишь после того, как
в архиве был обнаружен список комсостава 6-й и 42-й дивизий. Как я уже
рассказывал, благодаря этому списку удалось найти майора Гаврилова. Но здесь
же я встретил и сведения о старшем лейтенанте Семененко.
Он действительно занимал должность помощника начальника штаба полка.
Звали его Александром Ивановичем, и он был родом из города Николаева на
Украине, где и жил до призыва в армию.
Не вернулся ли А. И. Семененко после войны в свой родной город? Может
быть, он и сейчас живет в Николаеве? Было вполне уместно предположить это -
ведь миллионы людей после демобилизации или освобождения из плена
возвращались в родные места. И я написал в Николаевский горсовет письмо с
просьбой сообщить, не проживает ли у них Александр Иванович Семененко.
Предположение мое оправдалось: Семененко в самом деле жил в Николаеве, -
товарищи из горсовета прислали мне его адрес. Я сразу списался с ним и в
1955 году приехал в Николаев.
Семененко встречал меня на перроне вокзала. Он оказался большим,
широкоплечим человеком с рыжеватым бобриком и крупными чертами лица. Я
невольно ойкнул, когда он радостно, от всего сердца пожал мне руку, -
Семененко, судя по этому пожатию, обладал поистине медвежьей силой. Несмотря
на протесты, он отобрал у меня увесистый чемодан, набитый тетрадями и
книгами, и, небрежно помахивая им, повел меня к своей машине - он работал
шофером в одной из городских автобаз.
Когда мы приехали в гостиницу, я спросил его:
- А где ваша Красная Звезда? Так и не восстановили вам орден?
Семененко со смешком пожал плечами:
- У меня нет никакого ордена. Не заслужил.
- А за финскую кампанию?
- Не было у меня никакого ордена. - Семененко развел руками.
- Позвольте, а это вы на второй день войны пробрались в крепость и
переплыли Мухавец?
Нет, это был не он. Семененко находился в крепости неотлучно с первых
минут войны и до того, как попал в плен в первых числах июля. Он был все
время на участках 333-го и 44-го полков, там командовал группой бойцов,
отражал танковую атаку немцев на Центральном острове и вместе с каким-то
старшиной подбил из орудия одну из немецких машин.
Я спросил, не знает ли Семененко о "Приказе э 1", где упомянута его
фамилия. Он не знал о нем, но в крепости ему говорили, что по рекомендации
Зубачева его назначили начальником штаба сводной группы. Однако немцы в это
время вновь заняли церковь и отрезали отряд Зубачева и Фомина от 333-го и
44-го полков. Семененко не мог пробраться на восточный участок казарм, где
находился штаб сводной группы, и обязанности начальника штаба за него стал
выполнять какой-то другой командир. А он до самого конца оставался в районе
333-го полка.
Итак, к моему разочарованию, Семененко не был тем командиром, который
переплывал Мухавец. Но зато он помог мне наконец уточнить личность старшего
лейтенанта с Красной Звездой. Этот человек был другом и многолетним
сослуживцем Семененко - начальником школы младших командиров 44-го полка,
старшим лейтенантом Василием Ивановичем Бытко. Именно он пришел в крепость
на второй день обороны, и именно у него был орден Красной Звезды за финскую
кампанию. И как только я услышал, что Бытко звали Василием Ивановичем, я
сразу вспомнил о его прозвище "Чапай". Видимо, оно объяснялось не только его
смелым и отважным характером, но и тем, что Бытко был тезкой прославленного
героя гражданской войны. Семененко подтвердил это и сказал, что курсанты
полковой школы всегда с любовью и гордостью называли своего начальника "наш
Чапай".
Уже впоследствии отыскались другие бойцы и командиры, которые в дни
обороны крепости сражались бок о бок с Бытко и вместе с ним попали в плен.
Они дополнили рассказанное Бессоновым, Пузаковым и Семененко, и история
старшего лейтенанта с Красной Звездой теперь вполне прояснилась.
Василий Иванович Бытко был кубанцем, родом из большой станицы Абинской,
где до сих пор живет его семья. Человек волевой, отважный и бесстрашный, он
показал себя в армии прирожденным командиром, быстро продвигался по службе и
умело действовал в боевой обстановке во время финской войны, за что в числе
первых в полку был награжден орденом Красной Звезды. Курсанты полковой школы
гордились своим командиром и по первому слову "Чапая" готовы были идти в
огонь и в воду.
Война застала Бытко, как и других командиров, на его квартире в
крепостных домах комсостава, где он жил с женой и маленьким сыном. Он
вскочил с первыми взрывами, поспешно оделся и, наскоро попрощавшись с
семьей, кинулся в расположение полка.
Под обстрелом он пробежал мост через Мухавец и добрался до штаба полка.
Там, среди взрывов, дыма и пыли, заволакивающих двор, по которому метались
охваченные паникой люди, он собрал часть своих курсантов и повел их из
крепости на окраину Бреста, на рубеж, где приказано было сосредоточиться
полку по боевой тревоге.
Он сумел вывести эту группу почти без потерь еще до того, как враг
сомкнул свое кольцо. Присоединив своих курсантов к другим подразделениям,
оказавшимся там, Бытко сам не остался с ними. Он помнил, что в крепости
дерутся его ребята, и считал, что не имеет права бросать их. И он один ушел
назад. Только на второй день он все же сумел прорваться на Центральный
остров и появился там так, как рассказывали об этом Бессонов и Пузаков. Он
принял командование над оставшимися курсантами и бойцами, которые были тут,
и стал главным руководителем обороны в районе 44-го полка.
Как известно, все попытки вырваться из крепости были безрезультатными,
и наконец наступил день, когда боеприпасы у стрелков и пулеметчиков подошли
к концу, а в нагане Бытко остался последний патрон. И тогда люди заметили,
что старший лейтенант всячески старается уединиться. Он решил покончить с
собой: для него, удалого, горячего кубанца, стойкого коммуниста, полного
ненависти к врагу, сама мысль о том, что он может живым попасть в руки
гитлеровцев, была страшнее смерти.
Товарищи отгадали его намерение. Когда однажды в минуты затишья Бытко
под каким-то предлогом хотел покинуть подвал, они поняли, зачем он уходит.
Его окружили и стали уговаривать отказаться от мысли о самоубийстве. Ему
доказывали, что его смерть произведет тяжелое впечатление на бойцов, что он
обязан разделить со своими людьми судьбу, которая их ожидает.
Бытко слушал все это молча, опустив голову, но было видно, что доводы
товарищей произвели на него впечатление.
Маленькое окно подвала, в котором происходил этот разговор, было
обращено в сторону крепостного двора. Ничего не отвечая на уговоры друзей,
Бытко рассеянно поглядывал наружу, углубленный в свои раздумья. И вдруг он
увидел невдалеке двух немецких автоматчиков. Воспользовавшись затишьем,
гитлеровцы приближались к казармам. Первый автоматчик был уже в нескольких
шагах от подвала.
Рука старшего лейтенанта медленно потянулась к кобуре, и он вытащил
наган.
- Ну, фашист, - вздохнув, произнес он. - Хотел я себя, а придется
тебя... И, вскинув наган, он последним выстрелом уложил автоматчика.
В тот же день оставшиеся в живых бойцы этой группы во главе с Бытко и
командиром роты младшим лейтенантом Сгибневым пошли в свой последний бой. В
сумерках неожиданным рывком они форсировали Мухавец и попытались пробиться в
сторону города. В неравном бою маленький отряд был рассеян, и большинство
людей, в том числе Бытко и Сгибнев, оказались в плену.
А следующим вечером, когда уже за Бугом пленных гнали к Бяла Подляске,
оба командира, пользуясь темнотой, сумели бежать из колонны.
Все думали, что им удалось спастись. Но еще через два дня в Бяла
Подляску привезли избитого, окровавленного Сгибнева, и он рассказал
товарищам, что произошло. Беглецы благополучно добрались до границы, но в
тот момент, когда они переплывали Буг, на обоих берегах появились немцы.
Автоматная очередь настигла Бытко на середине реки, а Сгибнева схватили,
едва он вышел на восточный берег.
Курсанты полковой школы недаром звали своего начальника "Чапаем". Бытко
не только походил характером на своего прославленного тезку, не только носил
те же имя и отчество, он и погиб от вражьей пули в реке - точь-в-точь так,
как Василий Иванович Чапаев.
О ней писали уже в первых статьях о Брестской обороне, появившихся
вскоре после войны. Рассказывалось о том, как медицинская сестра Раиса
Абакумова под взрывами снарядов, под пулеметным огнем выносила с поля боя
раненых и как в конце концов она упала, убитая наповал.
Эту молодую, высокую и красивую женщину, хорошую спортсменку,
непременную участницу клубной самодеятельности, любительницу песен и танцев,
вспоминали потом многие найденные мной герои крепости. Но они помнили ее еще
по довоенному времени и лишь знали, что она была в звании военфельдшера -
носила три "кубика" на петлицах гимнастерки - и служила в санитарной части
125-го полка. Долгое время оставалось неизвестным, на каком участке обороны
она находилась во время боев. Только после того как отыскались первые
защитники Восточного форта, выяснилось, что Раиса Абакумова была именно там,
в отряде майора Гаврилова. Люди рассказывали о ней много хорошего. Иные из
них прямо были обязаны ей жизнью: рискуя собой, Раиса выползала под огонь на
линию обороны и оттуда вытаскивала раненых, относя их в укрытие. Она была
организатором и "главным врачом" импровизированного госпиталя, устроенного в
одном из казематов форта, бывшей конюшне. Под ее руководством женщины
самоотверженно ухаживали за ранеными и в самых тяжелых условиях делали все,
чтобы облегчить страдания и спасти им жизнь. Все, кто рассказывал мне о
Раисе Абакумовой, с восхищением говорили о ней как об истинной героине и
глубоко сожалели о ее гибели.
Так было до 1955 года, когда я нашел под Москвой, в Шатурском районе,
доктора Михаила Никифоровича Гаврилкина, который перед войной был врачом
125-го полка, то есть непосредственным начальником Раисы Абакумовой. Он
очень тепло вспоминал о ней, но тоже мог рассказать лишь о довоенном периоде
ее службы - Гаврилкин во время обороны крепости не был в Восточном форту, а
оказался в одном из домов комсостава, в группе капитана Шабловского, и потом
вместе с ним попал в плен.
Но когда я в разговоре упомянул о том, что Раиса Абакумова была убита,
Гаврилкин пожал плечами.
- Вы ошибаетесь, - сказал он. - Раиса не погибла. Моя жена в годы
оккупации жила в Бресте, и она часто встречала там Абакумову.
Это известие взволновало меня. А может быть, героиня крепости жива? Но
почему же до сих пор она не дала о себе знать: статьи о Брестской обороне не
раз появлялись в печати, и в каждой из них говорилось о ней и о ее гибели.
Неужели эти газеты и журналы никогда не попадались ей на глаза?
Во всяком случае, надо было искать следы Раисы Абакумовой. Но прежде
чем они обнаружились, пришлось долго идти, как по цепочке, от одного
человека к другому.
Сначала медицинская сестра Людмила Михальчук, которую я разыскал в
Бресте, дала мне адрес ленинградского врача Ю. В. Петрова, работавшего до
войны в крепостном госпитале. Петров, как оказалось, переписывался со своим
бывшим сослуживцем - фельдшером И. Г. Бондарем, находившимся сейчас в
Днепропетровской области. Бондарь в одном из писем ко мне сообщал нынешний
адрес другого врача из крепости - В. С. Занина, живущего теперь в Москве. А
Занин, в свою очередь, знал, где живет близкая подруга Раисы Абакумовой,
медицинская сестра Валентина Раевская.
Именно от В. С. Раевской из Мценска Орловской области я и получил
наконец долгожданное известие. Раиса Абакумова была жива и здорова и
работала в районной больнице в городке Кромы той же Орловской области.
Уже позднее, когда мы встретились с Раисой Ивановной в Москве, я
спросил, знает ли она, что во многих статьях и очерках о ней писали как о
погибшей. Оказалось, что однажды ей попался номер "Огонька" с очерком
Златогорова, где говорилось о ее героической смерти. Она прочла, усмехнулась
и сказала сама себе: "Ну и вечная тебе память, Рая!"
По скромности она даже не подумала о том, чтобы написать в редакцию и
опровергнуть рассказ о своей гибели.
Перед войной Раиса Абакумова жила в одном из домов комсостава в
крепости вместе со своей шестидесятилетней матерью. В ту последнюю
предвоенную ночь ей почти не пришлось спать: вечером она с подругой была на
гулянье в городском парке и вернулась уже после полуночи, а в половине
четвертого пришлось встать - рано утром в районе Бреста должны были начаться
ученья, в которых ей предстояло участвовать.
Она уже оделась и умылась, а мать хлопотала, приготовляя завтрак, как
вдруг раздался близкий взрыв, и горшки с цветами, стоявшие на окне, были
сброшены на пол. Потом подальше прогрохотал второй, третий, и сразу же
взрывы замолотили с бешеной быстротой, и за их гулом внезапно прорвался
истошный вой пикирующего самолета.
Мать торопливо подбирала цветы.
- Что ж это за ученья? - ворчала она. - Разве ж можно так сильно
стрелять? Все горшки побили...
Раиса, испуганно прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, словно
очнулась от оцепенения.
- Да что ты, мама! Какие там ученья! - закричала она. - Это же война!
Иди скорее прячься где-нибудь, а я побегу в санчасть.
Она выскочила из дому и бросилась к главной дороге, ведущей к мосту
через Мухавец. Взрывы гремели все чаще, и иногда над головой, свистя,
проносились осколки. Кругом клубился дым, пахло каким-то странным, удушливым
перегаром - наверно, от взрывов.
Мост был весь в дыму, и оттуда неслось торопливое татаканье пулеметов.
Какой-то боец вынырнул из этой пелены дыма, и, увидев Абакумову, крикнул:
- Доктор, туда не ходите - убьют!
И тут же упал.
Она кинулась к нему. Боец был мертв - осколок раздробил ему затылок.
И тогда Раиса подумала о том, что у нее нет своего привычного оружия -
санитарной сумки.
Совсем недалеко у самой дороги белел одноэтажный домик санитарной части
125-го полка. Она побежала туда.
Внутри был только санитар, торопливо набивавший свою сумку
индивидуальными пакетами. Раиса схватила сумку с красным крестом, висевшую
на гвозде. Они с санитаром выбежали вместе. Он повернул к северным воротам,
на выход из крепости, а она, подумав о матери и о других женщинах,
оставшихся в домах комсостава, поспешила туда - надо было вывести всех из
домов куда-нибудь в надежное укрытие в крепостных валах.
Но ей приходилось то и дело останавливаться по дороге - здесь и там
стонали раненые люди, и ее санитарная сумка опустела, прежде чем она
добежала до дома.
Ее матери уже не было в квартире. Но внизу, под лестницей дома,
испуганно сбилось в кучу несколько женщин с детьми.
- Идемте со мной! - позвала их Раиса. - Здесь вас может завалить!
Валы Восточного форта находились совсем близко. Но пробежать эти
две-три сотни метров было нелегко. Громко плакали испуганные дети, женщины
вскрикивали и цепенели при каждом близком взрыве. Они не успевали за ней -
приходилось все время останавливаться и поджидать отстающих. Наконец они все
же добрались до ближнего вала и вбежали в первый попавшийся каземат.
Тут находились конюшни, и десятка два привязанных лошадей нервно
топтались в своих стойлах и встревоженно ржали, слыша взрывы.
В этих конюшнях было уже много людей. Здесь укрылись женщины и дети из
ближних домов комсостава, и обрадованная Раиса увидела среди них свою мать.
Тут сидели несколько безоружных и раненых бойцов; она сразу осмотрела их
раны и перевязала, разорвав на бинты их нижние рубашки.
Было около полудня, когда в конюшнях появились командиры во главе с
майором. Это был майор Гаврилов, принявший командование над гарнизоном форта
и теперь обходивший все казематы.
Он подбодрил приунывших женщин, сказал, что врага скоро отобьют, а
потом, заметив Раису, подозвал ее. Она представилась как положено -
по-военному.
- Вам, товарищ военфельдшер, я поручаю организовать здесь санитарную
часть. Пусть вам помогают женщины - раненых будем сносить сюда, - сказал
майор.
- Но у меня же ничего нет, товарищ майор, - взмолилась Раиса. - Бинты
кончились, медикаментов не осталось никаких.
- Попробуем вам что-нибудь достать, - обещал майор. - А пока делайте
все, что можете.
И она делала что могла. Вместе с женщинами она постелила у стены
каземата чистую солому, подготовив свой будущий госпиталь. Когда начали
приносить раненых, они пустили на бинты свое белье, а вместо шин она
прибинтовывала к перебитым рукам и ногам какую-нибудь доску или ложе
разбитой винтовки. Пища, скудная и нерегулярная, отдавалась прежде всего
детям и раненым. Так же было и с водой, когда ее удавалось достать.
На второй день пришлось выпустить лошадей: их нечем было поить и они
могли сбеситься от жажды. Их выгнали во дворик форта, и с тревожным ржанием
кони табуном побежали к Мухавцу, на место своего обычного водопоя.
Наблюдатели с вала видели, как немцы перестреляли их из пулеметов.
По просьбе Раисы бойцы выкопали неглубокий колодец в самой конюшне. Но
пропитанная лошадиными нечистотами земля давала какую-то желтую,
отвратительно пахнувшую воду - даже при сильной жажде ее не могли пить.
Сначала бойцы ползали за водой к Мухавцу, чтобы хоть немного облегчить
страдания детей и раненых. Потом путь туда оказался отрезанным, но зато в
соседнем валу обнаружили ледник с запасами льда.
Теперь Раиса сама ползала за льдом. Ползти надо было всего сорок -
пятьдесят метров, но часть этого пространства простреливалась откуда-то
немецким пулеметом, и каждый раз близкий посвист и чмоканье пуль о землю
заставляли замирать ее сердце. Но людям надо было пить, и она снова и снова
отправлялась в это путешествие.
Как-то лейтенант Степан Терехов, которому Гаврилов поручил все
хозяйственные дела, раздобыл со своими бойцами немного бинтов и
медикаментов. Она была счастлива: это спасло жизнь некоторым раненым - им
уже угрожала гангрена. А главное - среди медикаментов были таблетки хлорной
извести. Теперь она кипятила желтую воду из колодца, клала туда таблетки
"хлорки", и эту жидкость, похожую на лекарство, можно было пить. Запасы льда
кончались, и хлорированная вода помогала все же поддерживать силы людей.
Все пережила она здесь, в форту, - и дымовые атаки немцев, когда всем
им, включая детей и раненых, приходилось часами дышать через противогазы или
сквозь влажные тряпки, и обстрел из танков, и взрыв тяжелой бомбы весом в
1800 килограммов, когда казалось, что кирпичные своды каземата сейчас не
выдержат и многотонная масса земляного вала над головами станет их общим
могильным холмом.
А потом майор Гаврилов, страшный, исхудавший, помрачневший, пришел к
ним и велел женщинам взять детей и идти в плен. Он не хотел слушать никаких
возражений, и женщины, рыдая, стали собираться. Заметив, что Раиса отошла в
сторону, майор прикрикнул на нее:
- Вам что, нужно отдельное приказание?
- Я никуда не пойду, товарищ майор, - сказала она. - Я военфельдшер, и
мое место около раненых.
Он понял, что спорить бесполезно, и молча кивнул головой. Он даже не
стал возражать, когда мать Раисы сказала, что она тоже не уйдет от своей
дочери. Так и остались они с бойцами, эти две женщины, молодая и старая,
решившие до конца разделить трагическую судьбу маленького гарнизона.
Их взяли в плен два дня спустя вместе с ранеными. Увидев на гимнастерке
Раисы зеленоватые петлицы медицинской службы, немецкий офицер решил, что эта
женщина - пограничник, и хотел тут же застрелить ее, но один из раненых,
знавший немецкий язык, объяснил ему, что она - врач.
Ее с матерью отделили от всех и отправили в Брест. Там они просидели
несколько суток в каком-то подвале. Потом им удалось бежать. Раиса достала
себе обычное платье, и они поселились в городе.
Страшные годы оккупации принесли им много тяжелых испытаний. Пришлось
надрываться на трудной поденной работе на полях и огородах, пришлось и
голодать и побираться, пришлось перенести и фашистскую тюрьму, и туберкулез.
А когда к Бресту подходили наши войска, немцы схватили их и с сотнями других
женщин и детей увезли на запад. Только после окончательной победы над
Германией довелось им вернуться на Родину и побывать на родной Орловщине.
В 1956 году после долгих поисков наконец удалось отыскать следы
четвертого командира, упомянутого в "Приказе э 1", - лейтенанта Виноградова.
Анатолий Александрович Виноградов, как и Семененко, оказался живым и
здоровым и работал кузнецом на заводе в Вологде.
Летом того же года мы встретились с ним в Москве. Передо мной был еще
сравнительно молодой, полный сил человек с большими, могучими руками, с
красивым открытым лицом типичного русака, с певучим окающим говорком
коренного вологжанина. Когда я открыл свою тетрадь и попросил его
поподробнее рассказать о том, что он видел и делал в крепости, Виноградов
усмехнулся добродушно и смущенно.
- Просто не соображу, что говорить надо, - развел он руками. - Ну,
воевал в крепости рядом с товарищами. Вроде ничего особенного не было.
И только потом, буквально выжимая из него воспоминания, я узнал, что за
этим "ничего особенного" скрывается история одного из важных эпизодов
обороны - история единственного прорыва, который за все время удался
гарнизону центральной крепости.
Это было 25 или 26 июня, когда уже стало ясно, что наши войска
отступили далеко на восток и рассчитывать на освобождение крепости из осады
не приходится. Штаб сводной группы решил организовать прорыв вражеского
кольца изнутри.
Был создан головной отряд прорыва, командовать которым поручили
Виноградову. Еще при свете дня ему с его бойцами предстояло неожиданным
броском форсировать Мухавец, подавить пулеметы немцев на валу против казарм
и двигаться дальше, выходя из крепости к шоссе южнее Бреста. Вслед за ними в
пробитую брешь должен был устремиться весь остальной гарнизон Центрального
острова во главе с Зубачевым и Фоминым.
Отряд Виноградова выполнил свою боевую задачу, как ни трудна она была.
Мухавец кипел от пуль, но они все же прорвались сквозь огневой заслон врага,
вскарабкались на валы и гранатами уничтожили пулеметные гнезда противника.
Поредевший, но еще вполне боеспособный отряд вскоре пробился и за внешние
крепостные валы, ожидая с минуты на минуту, что к нему присоединятся главные
силы гарнизона.
Но гарнизон так и не смог прорваться за ними: немцы быстро подтянули к
месту прорыва свежие подкрепления и заткнули пробитую в их обороне дыру.
Между тем, продолжая двигаться по заранее намеченному маршруту, группа
Виноградова к концу дня оказалась южнее Бреста. Уже близились спасительные
сумерки, но, прежде чем они успели укрыть их от глаз врага, гитлеровцы
обнаружили отряд. С шоссе, проходившего невдалеке, с ревом съехали немецкие
танки, с другой стороны развернулась в боевой порядок мотопехота противника,
и для застигнутых на открытом поле Виноградова и его людей не оставалось
ничего другого, как принять свой последний бой. Силы были слишком неравными,
и час спустя маленький отряд перестал существовать, а его тяжело раненный
командир вместе с оставшимися в живых товарищами попал в плен.
И отчаянный прорыв через Мухавец, и гранатный бой на валах, и последняя
смертная схватка на поле южнее Бреста, и мучительная рана, и тяжкие годы
плена - все это он, Виноградов, теперь, спустя пятнадцать лет, с
простодушной легкостью называл "ничего особенного".
Впрочем, он не был исключением среди брестских героев, да и вообще
среди героев Великой Отечественной войны.
Есть чудесное свойство, удивительное и неотъемлемое качество характера
этих людей. Наш человек способен вершить поистине великие героические дела,
как обычное, будничное дело, и при этом вовсе не считать себя героем. Не
считали себя героями и бывшие защитники Брестской крепости. Они рассуждали
так: да, я перенес много трудного, тяжелого там, в Брестской крепости, но
ведь я просто выполнял свой солдатский долг, делал то, что мне было
положено, так же как все эти четыре года Великой Отечественной войны на
других участках фронта честно исполняли этот долг тысячи и миллионы
советских воинов.
Сколько раз приходилось мне во время поисков защитников Брестской
крепости наблюдать эту простоту и скромность. Бывало, с трудом, как бы
распутывая клубок, идя от человека к человеку, обнаружишь одного из
участников обороны, приедешь в город или в село, где он живет, запишешь его
воспоминания о памятных днях Брестской эпопеи, а потом спросишь:
- Почему же вы до сих пор не давали о себе знать? Почему не сообщили о
себе в военкомат или в редакцию газеты?
Пожмет человек плечами, усмехнется:
- А что я такого сделал? Что я, герой, что ли?
- Ну, все-таки защитник Брестской крепости. Их не так много осталось.
- Да что я сделал, чтоб о себе писать или говорить? Не хуже и не лучше
других. Ну, трудно было. А другим легко, что ли? Я из Брестской крепости, а
вон сосед ногу под Сталинградом оставил, а другой в Севастополе дрался, а
рядом старуха живет - у нее три сына на фронте погибли. Что ж я перед ними
выставляться буду? Воевал, как другие воевали. Ничего особенного!
Послушаешь, и правда - разве удивишь наш народ героическими делами?
Ведь чуть ли не каждый в те военные годы был настоящим героем, то ли на
фронте, то ли в тылу, то ли в страшном гитлеровском плену. И то, что в
другие времена казалось бы поразительным примером человеческой доблести,
выдержки, воли, терпения, самоотверженности, после всего пережитого нами
вмещается порой в эти два спокойных, почти равнодушных слова - "ничего
особенного".
Мне пришлось слышать, как эти два слова говорили о себе и русские люди
Анатолий Виноградов, и Раиса Абакумова, и армянин Самвел Матевосян, и
украинец Александр Семененко, и белорус Александр Махнач, и татарин Петр
Гаврилов. Так, наверно, сказал бы о себе, будь только он жив, и немец
Вячеслав Мейер.
Да, немец! В числе защитников Брестской крепости были советские люди
более тридцати наций и народностей, и среди них несколько немцев из
Поволжья, героически сражавшихся здесь против немецких фашистов.
Высокого ясноглазого блондина, старшину Вячеслава Мейера, знал весь
84-й полк. Он был добрым товарищем, никогда не унывающим весельчаком,
одаренным художником, чьи остроумные карикатуры в боевых листках или
стенгазете неизменно собирали толпу хохочущих бойцов, как только вывешивался
очередной номер.
В боях он показал себя храбрецом. Он дрался в первом штыковом бою около
казарм своего полка, когда был перебит прорвавшийся в центральную крепость
головной отряд немцев. Он участвовал в уничтожении группы автоматчиков,
засевших в церкви, ходил в контратаки в районе моста через Мухавец, сражался
в группе Фомина, в казармах 33-го инженерного полка.
А когда наступали моменты затишья, он по-прежнему шутил, смеялся и был
неистощим на разные выдумки, стараясь развеселить своих товарищей.
На второй или третий день войны немецкий самолет разбросал над
Центральным островом кучу листовок, призывающих гарнизон сдаваться в плен.
Мейер с несколькими своими друзьями-комсомольцами, ползая в развалинах,
собрал целую пачку этих бумажек. На каждой из них Мейер нарисовал свиную
морду и внизу по-немецки написал крупными буквами: "Не бывать фашистской
свинье в нашем советском огороде!"
Потом они попросили разрешения у Фомина сходить за "языком". Комиссар
отпустил их, и через два часа комсомольцы вернулись, ведя с собой связанного
и испуганно озирающегося немецкого ефрейтора.
Его допросили, а затем под хохот собравшихся вокруг бойцов Мейер с
помощью клея, добытого в штабной канцелярии, принялся оклеивать фашиста с
ног до головы листовками со свиным рылом. В таком виде, похожий на густо
заклеенную афишную тумбу, гитлеровец с поднятыми руками был отправлен назад,
к своим. Крепость провожала его громким хохотом, и он уходил, недоуменно и
опасливо озираясь, явно не понимая, почему его оставили в живых, и еще не
веря своему счастью. Потом он скрылся за валом в расположении противника, и
спустя несколько минут оттуда беспорядочно застрочили по нашей обороне
пулеметы, и немецкие мины стали рваться в развалинах казарм. Было ясно, что
послание Вячеслава Мейера дошло по адресу и гитлеровцы "обиделись".
Он погиб, этот веселый старшина, в самом конце июня, когда группа
Фомина доживала свои последние дни. И погиб он славной, благородной смертью,
без колебаний отдав свою жизнь во имя спасения товарищей.
Третий день не удавалось достать воды. Совсем рядом, за окнами казарм,
в пяти-шести метрах блестел Мухавец. Но на том берегу немецкие пулеметчики
настороженно следили за нашей обороной. Стоило только кому-нибудь на
мгновение выглянуть в амбразуру - сразу несколько пулеметов начинали,
захлебываясь, бить по этому месту. Ночью на валах за рекой загорались
прожектора, наведенные на казармы, и каждые три-четыре минуты в воздух
взлетала осветительная ракета - было светло как днем.
Уже десятка полтора смельчаков заплатили жизнью за попытку спуститься
по крутому травянистому откосу к Мухавцу и набрать воды. Даже их тела не
удавалось втащить назад под этим огнем.
Жажда становилась невыносимой. Но если те, кто оставался в строю, еще
кое-как терпели, то раненые испытывали страшные мучения. Непередаваемо тяжко
было слушать их хриплые стоны, их умоляющие голоса: "Братцы, воды! Водички!
Хоть капельку!.."
Вячеслав Мейер был терпеливым человеком и стойко сносил все лишения,
выпавшие на долю защитников крепости. Но спокойно видеть страдания раненых,
умирающих друзей он не мог. Человек с добрым, отзывчивым сердцем, он был
готов на все, чтобы хоть немного облегчить их муки.
Это произошло среди бела дня, в минуту непродолжительного затишья.
Мейер с товарищами отдыхал после очередного боя, сидя на полу у стены в
одном из помещений в первом этаже казарм. Здесь был открытый люк в подвал,
где на соломе лежали раненые. Сейчас, когда стало тихо, их стоны ясно
доносились оттуда. Раненый лейтенант из 84-го полка метался, кричал в
полубреду и поминутно просил пить. И Мейер, слыша его стоны, не выдержал.
Схватив котелок, валявшийся на полу, он бросился к окну. Прежде чем его
успели остановить, старшина выпрыгнул наружу, стремглав сбежал по откосу к
воде, зачерпнул котелком и, бережно неся его в обеих руках, уже медленнее,
чтобы не расплескать драгоценную воду, взобрался снова наверх.
Видимо, немецкие пулеметчики на этот раз зазевались или их ошеломила
дерзость внезапной вылазки, но Мейер успел добежать до окна и протянул
котелок товарищам.
Опершись руками на подоконник, он хотел впрыгнуть внутрь, и в этот
самый момент с того берега раздалась очередь. Руки Мейера словно
подломились, и он упал на грудь. Его втащили в помещение, и товарищи
склонились над ним. Пуля попала ему в затылок, но он был еще в сознании.
- Воду... раненым... - успел сказать он, и голубые веселые глаза
молодого старшины стали мутностеклянными. Мейер был мертв.
Нам известна его фамилия, у нас есть его фотография, мы можем отдать
дань уважения памяти героя. Этого нельзя сделать в отношении многих других
защитников крепости - мы просто не знаем их имен.
Кто был тот молоденький боец, почти мальчик, о котором вспоминают люди
44-го полка? Весь день он дрался с какой-то особой веселой удалью, будто
чувство страха вообще было незнакомо ему. Он первым кидался в бой, поднимая
за собой других навстречу атакующим автоматчикам, обгоняя всех, врывался в
толпу бегущих назад фашистов, разя их штыком, и последним возвращался в
укрытие, еще полный боевого возбуждения и желания скорее снова сойтись с
врагом грудь с грудью.
И вдруг, уже в конце дня, он был ранен. Мина разорвалась позади него, и
осколок ее попал ему в ляжку. Рана оказалась легкой - бойцу тут же
перевязали ее, и он, хоть и прихрамывая, по-прежнему ходил в атаки. Но
настроение его было непоправимо испорчено - он не мог примириться с такой
раной.
- Что же я скажу теперь нашим, когда они придут? - чуть ли не со
слезами говорил он товарищам. - Ведь они подумают, что я удирал от немцев -
рана-то у меня сзади. Ребята, вы же видели - я вперед шел, когда ранило...
Его успокаивали, но он был неутешен и вовсе не думал ни о смерти,
подстерегающей его здесь на каждом шагу, ни о тяжелых лишениях осады, а
только о своем ранении, которое считал таким позорным, и о том, как стыдно
ему будет, когда придут свои.
Невдомек было этому юному солдатику-герою, что через три дня другая,
смертельная рана в грудь навсегда уложит его и, когда спустя три года придут
сюда свои, только кости его будут белеть где-то в крепостных развалинах.
В этой книге рассказывается о десятках защитников Брестской крепости.
Но сотни и тысячи имен таких же достойных славы героев обороны, как
погибших, так и живых, здесь не упомянуты. Даже всех уцелевших невозможно
перечислить в одной книге, а другие - и таких огромное большинство -
остаются доныне безымянными.
Кто, например, назовет нам фамилию неизвестного музыканта из оркестра
44-го стрелкового полка? Вместе с группой своих товарищей в первые минуты
войны при разрыве тяжелой авиабомбы он был завален в помещении музыкантского
взвода. Они оказались заживо похороненными под грудой камней, и спасти их
было невозможно, потому что этот участок казарм находился под непрерывным
обстрелом и бомбежкой и к развалинам никто не мог подступиться. И тогда
люди, находившиеся неподалеку, сквозь грохот взрывов вдруг услышали, как
из-под этих развалин раздались звуки музыки. Неизвестный музыкант играл на
трубе "Интернационал". Он как бы прощался этим со своими товарищами и
говорил, что умирает как верный сын Советской Родины.
Петя Клыпа рассказал мне о подвиге одного политрука, фамилии которого
мы также до сих пор не знаем. В первые минуты войны этот политрук собрал под
своим командованием бойцов из разных частей и подразделений и вместе с ними
дерзко двинулся прямо навстречу гитлеровцам, наступавшим с северной части
крепости. Маленький отряд занял каменное здание на берегу Мухавца против
Центрального острова и своим огнем преградил дорогу врагу. Тем самым
политрук и его бойцы предотвратили возможный прорыв противника в центр
крепости с тыла, со стороны главных трехарочных ворот.
Они держались в этом доме почти до самого вечера, пока наконец
гитлеровцы не подтащили сюда орудия и не начали прямой наводкой обстреливать
здание, разрушая его. К концу дня у политрука осталась только небольшая
группа бойцов, и, воспользовавшись минутой затишья, он вместе с ними
бросился вплавь через Мухавец в центральную цитадель, где в казармах
находились наши. Но когда они вышли на берег, на них из засады неожиданно
напал отряд автоматчиков. Тогда политрук приказал своим людям бежать к тем
отсекам казарм, которые были заняты нашими бойцами, а сам с пистолетом в
одной руке и с гранатой в другой бросился навстречу врагам. Он хотел
задержать гитлеровцев и дать возможность своим бойцам спастись.
Его тотчас же окружили и схватили, выкручивая руки, стараясь вырвать
пистолет и гранату. Но он в этой борьбе сумел дотянуться ртом до гранаты и
зубами выхватил кольцо. Произошел взрыв. Петя Клыпа рассказывал, что он
видел потом труп этого политрука на берегу Мухавца. Грудь его была
разорвана, в неестественно выкрученной руке по-прежнему зажат пистолет, а в
зубах стиснуто кольцо гранаты, и вокруг него разбросаны тела врагов,
уничтоженных этим взрывом.
Великое множество было таких безвестных храбрецов, ибо там, в крепости,
почти каждый становился подлинным героем. И неудивительно, что в наше время
слова "защитник Брестской крепости" стали равнозначными слову "герой".
Есть братские могилы павших, над которыми на постаменте вознесена
бронзовая фигура воина с винтовкой или гранатой, устремленная вперед в
напряженном боевом порыве. Десятки имен в несколько длинных рядов бывают
высечены на постаменте такого памятника. Но только одна фигура - воплощение
мужества и доблести - возвышается над землей, и невольно кажется, что
лежащие там, в темной глубине, погибшие герои выслали его - одного из них -
сюда, наверх, под солнце, как своего постоянного-полномочного представителя.
Разве каменные руины Брестской крепости не такая же братская могила геройски
павших воинов? Пусть же и книга, которую вы сейчас читаете, будет скромным
памятником на этой грандиозной братской могиле. И пусть помнит читатель, что
за каждым описанным здесь героем славной обороны стоят десятки и сотни
других - неназванных, безвестных.
Известно, что в рядах защитников Брестской крепости были и наши
пограничники. Перед войной в районе Бреста охранял государственный рубеж
17-й Краснознаменный пограничный отряд под командованием майора А. П.
Кузнецова, а в самой крепости располагались третья комендатура и девятая
погранзастава этого отряда.
Нужно сказать, что на первых порах об участии пограничников в обороне
Брестской крепости не было никаких сведений. Когда я начал собирать материал
для будущей книги, мне стало известно, что в одном из музеев Москвы хранится
папка с воспоминаниями участников боев на нашей западной границе в первые
дни Великой Отечественной войны. Я пришел туда и познакомился с содержимым
этой папки. Здесь собраны воспоминания бывших пограничников, служивших на
заставах 17-го Краснознаменного отряда. Все эти записи были тщательно
подшиты в порядке нумерации застав: пятая, шестая, седьмая, восьмая,
десятая... В том месте, где по порядку должны находиться воспоминания о боях
девятой заставы, оказался только маленький листок, на котором было написано:
"Никаких сведений о девятой заставе нет. Застава помещалась в крепости
и, видимо, целиком погибла в боях. По свидетельству жителей близлежащей
деревни, в первые же минуты войны пограничники приняли удар врага на
Западном острове Брестской крепости и вели борьбу в течение долгого
времени".
В первую мою поездку в Брест, когда я побывал там вместе с Матевосяном
и Махначем, мы с ними однажды в сопровождении офицеров из отряда, который
сейчас охраняет границу в районе Бреста, приехали на Западный остров
крепости, где сражались в 1941 году пограничники. Остров густо зарос
кустарником, и там среди зарослей кое-где лежат старые развалины или стоят
пустые каменные коробки домов. Полуразрушенные кирпичные стены со всех
сторон изрыты пулями и осколками. Видно, что в каждом из этих строений
группы пограничников, окруженные врагом, вели необычайно упорную,
героическую борьбу. Как от древних времен дошли до нас надписи, выбитые на
камнях и рассказывающие о жизни и борьбе исчезнувших народов, так здесь, на
этих полуразрушенных стенах, записана летопись борьбы и гибели безымянных
героев первых дней Великой Отечественной войны. Только записана она не
резцом, а пулями и снарядами врага.
В одном месте офицеры-пограничники показали нам на груду камней - тоже
развалины какого-то дома. Сквозь камни проступали наружу ржавые железные
спинки коек. Было ясно, что здесь находилась казарма, разрушенная бомбой или
снарядами, вероятно, в первые же минуты войны. С помощью
солдат-пограничников мы тут же начали раскапывать эти развалины.
Действительно, под камнями удалось кое-что найти. Там были обрывки каких-то
бумаг, уже полуистлевшие. Когда мы начали рассматривать их, оказалось, что
это страницы учебника по автоделу. Однако настоящих раскопок мы, конечно, не
производили - для этого не было ни времени, ни возможностей, - сюда
следовало снарядить специальную экспедицию под руководством научных
сотрудников.
Офицеры-пограничники говорили нам, что именно здесь, на месте этих
развалин, по их сведениям, помещалась 9-я погранзастава в 1941 году. Но
спустя несколько дней нам удалось найти в Бресте жену одного бывшего
пограничника, которая перед войной жила в крепости. Вместе с ней мы приехали
в крепость, и тогда оказалось, что 9-я погранзастава и 3-я комендатура
отряда в 1941 году располагались не на Западном острове, а в центральном
дворе цитадели, в доме, стоявшем рядом со зданием казарм 333-го стрелкового
полка, около Тереспольских ворот, тех самых ворот, которые изобразил
художник П. А. Кривоногов на своей картине "Защитники Брестской крепости".
Что же касается Западного острова, то там, как выяснилось, помещались
автомобильная рота отряда и окружная школа шоферов пограничных войск. Этим и
объясняется тот факт, что под развалинами казармы мы нашли странички
учебника по автоделу.
Таким образом, местонахождение 9-й заставы наконец было твердо
определено.
Участники боев в Брестской крепости, с которыми мне приходилось
встречаться в эти годы, с восторгом говорили о том, как сражались
пограничники. Они признавались, что пограничники были поистине лучшими
защитниками крепости, наиболее смелыми, самыми отважными и стойкими бойцами
героического гарнизона. Рассказывают, что гитлеровское командование,
взбешенное упорным сопротивлением пограничников, в первые дни войны отдало
приказ своим солдатам: если у советского бойца будут зеленые петлицы на
гимнастерке или зеленая фуражка, его не брать в плен, хотя бы он был даже
тяжело ранен, а расстреливать на месте.
Но пограничники и не собирались сдаваться в плен. Они дрались
действительно до последней капли крови, до последнего дыхания. Один из
участников обороны крепости рассказал мне о том, как в первые дни войны
погиб на Западном острове молодой пограничник - белорус сержант Петринчик.
Он был окружен автоматчиками и, укрывшись в развалинах какого-то дома, долго
отстреливался, уложив меткими выстрелами несколько десятков гитлеровцев.
Когда у него подошли к концу боеприпасы, он оставил только один патрон для
себя, чтобы живым не попасть в руки врага.
От другого защитника крепости я услышал рассказ о гибели неизвестного
молодого пограничника с 9-й заставы.
Дело в том, что в субботу, 21 июня, как раз накануне войны,
пограничники задержали в крепости двух переодетых гитлеровских шпионов. У
них нашли бумаги со схемами расположения наших военных объектов, и агенты
врага были полностью изобличены на допросе. Вечером их заперли в камеру для
задержанных на границе с тем, чтобы утром отправить в штаб отряда. Ночью на
часах у дверей камеры стоял один из бойцов-пограничников. Когда началась
война, он не ушел со своего поста, хотя поблизости то и дело рвались снаряды
противника. Как только первый отряд гитлеровцев ворвался через Тереспольские
ворота в центр цитадели, от него тотчас же отделилась группа автоматчиков,
которая бросилась в сторону камеры, где содержались задержанные шпионы.
Видимо, тайная агентура врага в крепости уже дала знать гитлеровскому
командованию о том, что лазутчики попались, и указала, где они находятся.
Часовой вступил в бой с автоматчиками. Он отстреливался, лежа у двери
камеры, и своим огнем удерживал врагов на почтительном расстоянии. А в это
время в дверь изнутри яростно ломились два шпиона, громкими криками
по-немецки призывая на помощь своих. Постепенно патроны у бойца подошли к
концу, а гитлеровцы, забрасывая его гранатами, подступали все ближе, и
часовой увидел, что ему не сдержать врагов. И тогда он принял решение. Когда
несколько минут спустя автоматчики ворвались в дверь камеры, они нашли
только три трупа. Пограничник расстрелял обоих шпионов и застрелился сам.
Группы пограничников были на всех участках обороны крепости. Но
основные силы третьей комендатуры и девятой погранзаставы во главе с ее
начальником лейтенантом Андреем Кижеватовым дрались в центре цитадели вместе
с бойцами 333-го стрелкового полка.
Лейтенант Андрей Митрофанович Кижеватов, сын крестьянина-мордвина из
Пензенской области, был одним из замечательных героев Брестской крепости, и
о нем стоит рассказать подробнее.
Командир необычайно твердого и решительного характера и отчаянно смелый
человек, Кижеватов к тому же отличался исключительной добросовестностью и
исполнительностью по службе. Начальник отряда майор Кузнецов не раз говорил,
что он особенно спокоен за тот участок границы, который охраняет
кижеватовская девятая застава.
Со своей довольно многочисленной семьей - матерью, женой и тремя
маленькими детьми - Кижеватов жил тут же, при комендатуре, как и некоторые
другие командиры-пограничники.
Когда начался обстрел, здание комендатуры стало рушиться и загорелось,
причем немало женщин и детей осталось под развалинами. Однако Кижеватовы
сумели благополучно спуститься в первый этаж, где было безопаснее.
Крикнув жене и матери, чтобы они шли с детьми в подвал, лейтенант
тотчас же побежал на заставу, к бойцам. Они ушли к разрушенному снарядами
дому заставы и заняли там оборону, готовясь встретить атаки врага.
Весь первый день пограничники держались в развалинах своей заставы и
штыковыми ударами отбрасывали автоматчиков, рвущихся в центр крепости через
Тереспольские ворота.
Ночью с остатками своего отряда, с женщинами и детьми Кижеватов перешел
в соседнее здание 333-го полка. С тех пор он стал ближайшим помощником
старшего лейтенанта Потапова, руководившего обороной на этом участке.
Его всегда видели в самых опасных решающих местах, в первых рядах
атакующих бойцов, во главе своих пограничников. Несколько раз раненный, в
грязных повязках с проступавшей кровью, он все же не выходил из строя и
неутомимо подбадривал людей.
В первых числах июля старший лейтенант Потапов поручил Кижеватову с
группой пограничников опасное и ответственное задание - подорвать понтонный
мост через Буг, наведенный противником близ крепости.
Они ушли, и до сих пор остается неизвестным, удалась ли им эта смелая
диверсия. Остаются пока неизвестными и подробности гибели
героя-пограничника. Мы знаем лишь, что семья его, отправленная в плен вместе
с другими женщинами и детьми, была расстреляна гитлеровцами в 1942 году.
Группа пограничников сражалась и в районе Восточного форта, в отряде
майора Гаврилова. Это были бойцы, которые служили на соседней с крепостью
заставе. Весь первый день они дрались на берегу Буга, а 23 июня, когда
держаться уже не стало мочи, прорвались сквозь кольцо врага в окруженную
Брестскую крепость и явились в распоряжение майора Гаврилова. Гаврилов
тотчас же назначил лейтенанта-пограничника, который командовал этой группой,
начальником разведки своего отряда, а двух бойцов оставил при себе для
выполнения специальных поручений. По его словам, это были стойкие и отважные
защитники форта.
Там, в Восточном форту, в здании, стоявшем в центре подковообразного
двора, на втором этаже была развернута счетверенная зенитная пулеметная
установка, из которой стреляли два зенитчика 393-го дивизиона. Огонь этого
расчета наносил врагу особенно большие потери и каждый раз отбрасывал
атакующих гитлеровцев. Когда зенитчики были убиты, к пулемету стали два
пограничника. Они вели огонь до тех пор, пока тяжелая авиабомба не разрушила
это здание, и оба храбреца погибли под его развалинами.
Валентина Сачковская, дочь погибшего старшины Зенкина, та самая
четырнадцатилетняя девочка, которая была послана немецким офицером, чтобы
предъявить ультиматум защитникам крепости, и потом осталась вместе с ними,
рассказала мне об одном пограничнике, находившемся в подвале здания 333-го
полка. Этого пограничника звали, по ее словам, Андрей Бобренок. Он был
тяжело контужен и время от времени терял сознание. Но и тогда, без чувств,
он продолжал крепко сжимать свою винтовку и не выпускал ее из рук. Как
только сознание возвращалось к нему, Бобренок подползал к амбразуре
подвального окна и начинал стрелять вместе со своими товарищами в атакующих
автоматчиков до тех пор, пока очередной припадок не сваливал его в
беспамятстве на пол. Валентина Сачковская говорила, что впоследствии этот
пограничник, видимо, погиб.
Когда я потом писал свою драму "Крепость над Бугом", этот рассказ
Валентины Сачковской, глубоко запавший мне в память, послужил основой для
создания образа пограничника Ивана Боброва, который по пьесе отважно
сражается и героически гибнет в Брестской крепости. Пьеса была напечатана в
журнале "Знамя". Прошло еще несколько месяцев, и вдруг я получил письмо из
Львова от моего товарища, писателя Владимира Беляева, автора известной книги
"Старая крепость". В. П. Беляев сообщал мне о том, что во Львовском
украинском драматическом театре имени М. К. Заньковецкой есть актер, один из
участников обороны Брестской крепости, и фамилия его Бобренок.
Я сразу насторожился, узнав об этом. Бобренок - мало распространенная
фамилия, и я предположил, что это, быть может, тот самый пограничник, о
котором рассказывала мне Валентина Сачковская. Я тотчас же написал ему и
вскоре получил ответ. Оказалось, что я не ошибся: младший сержант Бобренок
служил в крепости в третьей погранкомендатуре, сражался там, а потом, будучи
контуженным, находился в подвалах здания 333-го стрелкового полка. Только
одну ошибку допустила Валентина Сачковская. Бобренка, как оказалось, зовут
не Андреем, а Сергеем. Сейчас мы постоянно переписываемся с Сергеем
Тихоновичем Бобренком. Он сообщил мне много интересного об участии
пограничников в боях на участке 333-го стрелкового полка и сам написал свои
подробные воспоминания о том, что видел и пережил в Брестской крепости. Уже
три книжки воспоминаний выпустил в свет за последние годы С. Т. Бобренок.
Петя Клыпа рассказывал еще об одном пограничнике, который так и остался
безымянным героем крепости. Как я уже говорил, когда у бойцов 333-го
стрелкового полка подошли к концу боеприпасы, их командир, старший лейтенант
Потапов, решил сделать отчаянную попытку прорвать вражеское кольцо, причем
было решено наносить удар не в сторону города, так как противник ожидал атак
именно здесь, а прорываться в немецкий тыл через Западный остров, на котором
сражались и другие пограничники.
Воспользовавшись тем, что гитлеровцы предъявили защитникам крепости
свой очередной ультиматум, после чего наступило некоторое затишье, бойцы
сосредоточились в казармах около Тереспольских ворот и затем через мост и
через дамбу, перегораживавшую в этом месте Буг, стремглав бросились на
Западный остров.
Петр Клыпа рассказывает, что, когда группа бойцов выбежала на берег
острова, около самой воды в кустарнике лежал на земле пограничник с ручным
пулеметом в руках. Около него с одной стороны была навалена гора пустых,
отстрелянных гильз, а с другой - груда патронов и запасные диски для
пулемета. Вокруг в кустах валялось множество убитых гитлеровцев. Вид
пограничника был страшный - лицо стало землисто-серым, под глазами - черные
круги. Худой, обросший бородой, с красными, воспаленными глазами, он,
видимо, много дней лежал здесь без пищи и без сна, отбивая атаки противника.
Бойцы стали тормошить его, предлагая идти на прорыв вместе с ними, но
пограничник поднял голову, посмотрел на них и глухим, ничего не выражающим
голосом сказал: - Я отсюда никуда не уйду.
Так он и остался лежать там, на берегу Буга, и, видимо, на этом же
месте и погиб, а имя его, быть может, навсегда останется неизвестным.
Попытка прорыва через остров, как известно, окончилась неудачно. Всего
несколько бойцов уцелели под страшным огнем немецких пулеметов и вышли на
противоположный берег Буга. Там они вскоре были захвачены в плен. В числе
этих пленных был и Петя Клыпа, уже дважды контуженный, окровавленный и почти
без сил.
На следующий день их под конвоем повели в лагерь вдоль берега Буга. Они
проходили мимо Западного острова и слышали, что там, в чаще кустарника,
продолжается неумолкающая стрельба. И они видели, как за деревьями, в центре
острова, над каким-то домом развевается красный флаг пограничников. Говорят,
что борьба на Западном острове продолжалась свыше двух недель, причем якобы
наиболее упорно сопротивлялись группы пограничников, которые засели в
недостроенных дотах, находившихся на берегу Буга. По слухам, последние
защитники Западного острова погибли именно там.
Много еще тайн, связанных с участием пограничников в боях за Брестскую
крепость, предстоит выяснить. Мы еще очень мало знаем о длительной и упорной
борьбе на Западном острове. Неизвестной остается судьба той группы
пограничников, которая сражалась в Восточном форту. Надо надеяться, что все
это постепенно выяснится. Во всяком случае, в последние годы нашлось
несколько бывших пограничников - участников обороны Брестской крепости.
Обнаружился бывший курсант окружной школы шоферов пограничных войск
Михаил Мясников. Судьба этого человека по сравнению с судьбами большинства
его товарищей была поистине счастливой.
Мы говорим, что гарнизон Брестской крепости встретил войну в ее первые
минуты, на первых метрах советской земли. Но среди защитников крепости был
авангард - пограничники, располагавшиеся на Западном острове, где раздались
первые взрывы войны. В свою очередь, в этом авангарде оказались бойцы,
которые, можно сказать, первыми из первых советских людей взглянули в лицо
войне. То были бойцы дозоров и секретов, что в 4 часа утра 22 июня 1941 года
находились на охране границы, на склонах западных валов Брестской крепости,
в густом кустарнике, спускавшемся к самой воде Буга. Рядовой пограничник
Михаил Мясников лежал в этих кустах вдвоем с товарищем, когда над их
головами просвистели первые снаряды врага и с того берега вместе с громом
орудий донесся треск первой пулеметной очереди немцев, начавших обстрел
прибрежных кустов.
Два дозорных стреляли в ответ, топили своими пулями резиновые лодки с
солдатами врага, появившиеся на реке, вели огонь по немецким саперам,
готовившим переправу. Потом патроны кончились, они отошли в глубь острова и
примкнули к группе пограничников под командованием лейтенанта Жданова,
занявших оборону около недостроенных дотов. Там они дрались до последних
чисел июня. Позже остатки этой группы переплыли Буг и пришли в центральную
крепость.
А в ночь с 5 на 6 июля десятка два оставшихся в живых пограничников с
боем вырвались за внешние крепостные валы. В темноте они растеряли друг
друга, и Михаил Мясников, оставшись с тремя товарищами, много дней
пробирался через Пинские болота на восток, и уже около города Мозыря им
удалось перейти линию фронта.
До конца войны М. И. Мясников сражался на фронте. Он стал офицером и в
1944 году при освобождении Севастополя был за доблесть и мужество удостоен
звания Героя Советского Союза. Потом полковник Мясников командовал одним из
полков Советской Армии.
Оказался жив и другой участник боев на Западном острове - бывший
командир транспортной роты 17-го погранотряда Аким Черный, ныне житель
города Сумы. Он сражался в другой группе, командование которой принял на
себя офицер-пограничник старший лейтенант Мельник. В центральной крепости,
один с Кижеватовым, другой в группе Фомина, участвовали в боях пограничники
девятой заставы - Григорий Еремеев и Николай Морозов. Как и Аким Черный,
они, потом раненные, попали в плен, и их не расстреляли только потому, что
на них не было гимнастерок с зелеными петлицами. Григорию Еремееву
впоследствии посчастливилось бежать из плена, и он воевал в партизанских
отрядах на землях Югославии и Италии. Сейчас он заведует вечерней школой
рабочей молодежи в далеком городе Кызыл-Кия, в Киргизии, а его товарищ
Николай Морозов жил и работал в Донбассе, а теперь переехал в Николаевскую
область. Отыскался пограничник Брестской крепости Павел Балденков, живущий
теперь в Оренбурге, и некоторые другие.
Прислал мне письмо бывший врач 17-го Краснознаменного погранотряда
Горяинов, который сообщает ряд важных подробностей обороны. Еще после первых
моих радиопередач отозвался бывший начальник 17-го Краснознаменного
погранотряда, ныне полковник в отставке, Александр Петрович Кузнецов,
который живет сейчас в Москве. Мы встретились с ним, и он рассказал мне
много интересного о пограничниках, которые служили в его отряде.
Особенно любопытное, глубоко волнующее сообщение о пограничниках
Брестской крепости получено мною несколько лет назад от технорука
московского кинотеатра "Ударник" Константина Коршакова. К. И. Коршаков в
1941 году служил в пограничных частях и был радистом, обслуживавшим полевую
радиостанцию. В то время радиостанции пограничников были самыми мощными и
надежными, и в условиях первых боев, когда связь на фронте часто нарушалась,
их нередко придавали нашим стрелковым соединениям, для того чтобы обеспечить
четкое управление войсками в тех или иных ответственных операциях.
В июле 1941 года К. И. Коршаков со своей радиостанцией был послан в
262-ю стрелковую дивизию, которая в то время находилась близ Малоярославца и
вместе с другими нашими соединениями готовилась нанести контрудар по 16-й
немецкой армии, действовавшей в этом районе. В самых последних числах месяца
(Коршаков ясно помнит, что это было после 25 июля) он однажды нес свое
обычное дежурство в эфире. Рядом с радистом, как всегда, лежал список
позывных сигналов различных радиостанций погранвойск. В этом списке
значилась и радиостанция пограничников Брестской крепости. Правда, ее
позывные уже больше месяца не слышались в эфире, и все считали, что
погранзастава, стоявшая в крепости, давно погибла.
И вдруг раздались позывные этой радиостанции. Вслед за тем Коршаков
принял радиограмму следующего содержания (я привожу ее дословно, так, как
мне передавал ее Коршаков):
"Положение тяжелое, крепость падает, уничтожаем гадов, сами
взрываемся".
Затем следовала шифрованная подпись, но радист ее не разобрал. Он начал
посылать в эфир сигналы, прося повторить радиограмму. Прошло около получаса,
и он услышал: "Я вас понял, я вас понял, повторяю радиограмму". А потом
последовал тот же текст: "Положение тяжелое, крепость падает, уничтожаем
гадов, сами взрываемся". И снова Коршаков не разобрал подписи, но на этот
раз, сколько ни посылал он запросов, радиостанция пограничников Брестской
крепости уже не ответила ему.
Эту радиограмму тогда же передали в Москву, а там, под Малоярославцем,
ее в тот же вечер огласили на партийном собрании части. Говорят, что и в
других частях, стоявших на этом участке фронта, перед наступлением
зачитывалась волнующая радиограмма брестских пограничников, поднимавшая дух
бойцов, звавшая их на новые подвиги.
Может быть, эта радиограмма когда-нибудь отыщется в наших военных
архивах. Еще предстоит выяснить, кто были эти люди, которые взорвали себя
вместе с врагами там, в Брестской крепости, спустя более чем месяц после
начала боев. Были ли то группы пограничников, засевшие в дотах на Западном
острове, отряд старшего лейтенанта Мельника, или, быть может, остатки
заставы Кижеватова, дравшиеся в центре крепости? Все это пока остается
тайной, и, наверное, предстоит преодолеть немало трудностей, прежде чем мы
узнаем, кто были эти герои, пославшие в эфир весть о своем подвиге.
Громом с ясного летнего неба обрушилась война на приграничную советскую
землю. Полная внезапность этого удара сыграла свою роковую роль и дала
врагу, как он и предполагал, немалые преимущества, во многом подготовив
успех немцев в первые месяцы войны.
Но, захватив врасплох наши войска, гитлеровцы тоже неожиданно для себя
встретили в приграничных районах такое сопротивление, на которое они вовсе
не рассчитывали. Несмотря на внезапность нападения, первые квадратные
километры советской территории достались противнику ценой тяжелых потерь, и
не одна Брестская крепость стала на пути врага. Как бы десятки маленьких
крепостей разом возникли вдоль всей границы с первыми взрывами вражеских
снарядов. Это не были крепости, построенные из камня и бетона, и я называю
их так лишь в переносном смысле слова. Крепость и сила духа советских людей
- вот что делало их страшными для врага. Такими маленькими крепостями стали
в то первое утро войны многие пограничные заставы 17-го Краснознаменного
погранотряда, вытянутые длинной цепочкой по берегу Западного Буга, севернее
и южнее Брестской крепости.
Если армию можно застать врасплох внезапным нападением, этого нельзя
сделать с пограничниками. Вся жизнь, весь ежедневный быт "людей в зеленых
фуражках" проникнуты неослабевающей настороженностью, постоянным ожиданием
покушений на границу. Они всегда готовы встретить и малую и большую войну, и
от их глаз не укроются признаки приближения грозных событий.
Брестские пограничники, как мы знаем, наблюдали за приготовлениями
немцев в приграничной полосе. Они видели и понимали, что у дверей Родины
происходит что-то неладное, и доносили обо всех действиях своего зловещего
соседа. Не их вина, что все эти предупреждения были бесплодными. Только одно
оставалось им теперь - встретить натиск нападающих, сделать все возможное,
чтобы хоть немного задержать противника на государственном рубеже и, если
нужно, умереть на этих первых метрах родной земли. Они выполнили этот свой
долг, и заставы их стали крепостями на дорогах врага.
Крепостью были окопы 5-й заставы на лугу около деревни Челеево, в 10
километрах от Бреста. Несколько раз поднимались цепи автоматчиков в атаку на
этот рубеж: 300-400 человек против 60. Пулеметы пограничников неизменно
укладывали их на луг, и многих укладывали навсегда.
Потом вперед вынесся немецкий танк, но бойцы заставы подорвали его
гранатами. Тогда немцы привели на луг мирных жителей Челеева, гоня перед
собой плачущих женщин, детей, стариков: они наступали под прикрытием этой
живой цепи - четыре танка и больше 200 автоматчиков. Пограничники знали в
лицо каждого жителя села, каждого ребенка, и они прекратили огонь. Так,
после пятичасового боя под гусеницами танков, под пулями автоматчиков
погибла почти целиком застава.
Такой же крепостью стал простой деревянный сарай на окраине села Непли,
где дрались пограничники 7-й заставы во главе с лейтенантом Сазоновым. И
здесь бой был долгим и упорным. Раненный разрывной пулей в правую руку,
повар заставы Григорьев одной левой стрелял из ручного пулемета. Смертельно
раненный пограничник Саблин из последних сил приподнимался на локте и кидал
гранаты в набегающих врагов, на время теряя сознание после каждого такого
броска. Немцы подожгли сарай зажигательными пулями. В облаках дыма,
опаленные огнем, пограничники подрыли стену сарая и под прикрытием этой
дымовой завесы ушли, унося с собой раненых. Только повар Григорьев
добровольно остался на месте, прикрывая огнем отход товарищей, пока вражья
пуля не прикончила его.
Четыре дня продержалась в каменном сарае на высотке у деревни Пельчице
10-я застава лейтенанта Ишкова. Окруженные гитлеровцами пограничники трижды
отвергали предложения врага о сдаче в плен. Лишь 25 июня, когда немцы
подтянули сюда пушки и разрушили сарай, они смогли овладеть высоткой. Сорок
пять трупов в гимнастерках с зелеными петлицами остались на месте боя, и ни
один из пограничников не попал в плен.
В эти первые дни войны много братских могил, насыпанных крестьянами,
появилось около сожженных и разрушенных домиков бывших застав. В укромных
местах, куда не заходили гитлеровцы, возникали свежие холмики, украшенные
цветами, и в изголовье их вместо памятника лежала зеленая пограничная
фуражка.
Жители деревни Дубровки, лежащей в трех километрах от Бреста,
рассказали мне об одной такой могиле. Они похоронили в ней своего погибшего
друга, инструктора служебных собак 8-й погранзаставы Степана Матвеева,
погибшего в бою. В течение недели после этого каждую ночь к могиле приходила
собака Матвеева - овчарка Мальва, днем скрывавшаяся где-то в лесу. Обнюхав
лежавшую на могиле фуражку своего хозяина, собака садилась рядом с холмиком
и начинала выть, надрывно и тяжко. Она выла всю ночь напролет, до самого
рассвета, и людям, притаившимся в своих хатах, этот вой, тоскливый и
страшный, как бы снова и снова напоминал об ушедшем мирном времени, об их
беспросветной нынешней судьбе, об ожидающих их гнетущих днях жизни под
мрачной властью фашизма. Потом собака куда-то исчезла - должно быть, ее
застрелили немцы...
Пограничники сделали все, что должны были сделать. С армией дело
обстояло сложнее. Она была застигнута врасплох, она уже в первые часы
потеряла массу техники, и, самое главное, связь и управление войсками
оказались непоправимо нарушенными и дезорганизованными внезапным и мощным
ударом врага.
В час самого сладкого утреннего сна немецкие бомбы неожиданно
обрушились на приграничные аэродромы, на танковые и артиллерийские парки, на
склады горючего. Около Брестской крепости погибли почти все орудия стоявшего
здесь 131-го артполка, лишь немногие из своих пушек сумели вывезти из
Северного военного городка артиллеристы другой части.
В Южном военном городке Бреста, тоже совсем рядом с границей, находился
большой танковый парк со многими десятками боевых машин.
Первое, что увидели ночные часовые, дежурившие в этом парке, - странное
сигарообразное тело, медленно поднимавшееся в небо над границей. Было около
половины четвертого, на востоке уже слегка занималась заря, и ее еще
сумеречный свет лишь едва-едва просачивался к темному западному краю неба,
гася пока только самые слабые звезды. Словно огромная черная рыбина вдруг
всплыла наверх над темной полосой деревьев, стоящих вдоль Буга. Она
поднималась все выше и выше, и было что-то непередаваемо тревожное и
зловещее в ее медленном беззвучном движении вверх. Потом она застыла
неподвижно в двух- или трехстах метрах над землей. Позднее, когда рассвело,
все увидели, что такие же - при свете дня уже серебристые - рыбины висят в
воздухе вдоль всей линии границы и севернее и южнее Брестской крепости. Это
были аэростаты с подвешенными к ним корзинами. Немецкие наблюдатели заняли
свои места, чтобы корректировать огонь артиллерийских батарей по советской
пограничной полосе.
Часовые в парке Южного городка, заметив появление аэростатов, тотчас же
доложили об этом дежурному по части. Немного позже танкисты были подняты по
тревоге. Но прежде чем они успели вскочить в танки и завести их, западный
горизонт озарился огненными вспышками, грянули первые залпы и немецкие
снаряды обрушились на территорию парка. Одна за другой загорались машины,
метались под огнем и падали люди. Лишь малой части этих танков довелось
выйти за пределы городка.
Но и в этом случае участь танкистов была трагической. Танковое
соединение генерала Пуганова, стоявшее в окрестностях Бреста, сумело выйти
из своего городка с небольшими потерями. Но как только колонны танков
появились на дорогах, они стали легкой добычей для немецких самолетов -
противник, нанесший первые удары по нашим аэродромам, теперь фактически
господствовал в воздухе над приграничным районом. Танкисты Пуганова понесли
тяжкий урон от бомбежек, а потом подошло к концу горючее, и пополнить его
запас было негде. И тогда остатки этой танковой части на последнем горючем
ринулись в отчаянную атаку против наступавших танков Гудериана и погибли в
этом бою во главе со своим командиром.
Лишенная прикрытия с воздуха, достаточной поддержки танков и
артиллерии, наша пехота оказалась в необычайно тяжелом положении. Многие
стрелковые части находились в лагерях или были выведены на учения и,
отрезанные от своих складов боепитания, очутились лицом к лицу с врагом
почти без патронов.
Неподалеку от Южного городка стояли в лесном лагере части 6-й
стрелковой дивизии, еще в мае переселившиеся сюда из крепости. В субботу у
них происходили учения, которые должны были возобновиться с рассветом в
воскресенье. Несколько рот имитировали наступающего противника, и при этом
предполагалась артиллерийская стрельба учебными снарядами. Другие
подразделения выполняли задачу на оборону и еще ночью заняли заранее
подготовленные окопы.
Артиллерийская подготовка началась почему-то раньше, чем
предполагалось, и после первых взрывов, раздавшихся неподалеку, роты
приготовились отражать атаку условного противника. И вдруг прямо на линии
окопов встали черные столбы снарядных разрывов, и тут же упали убитые,
закричали и застонали раненые. Только тогда люди поняли, что это вовсе не та
учебная стрельба, какую они ожидали, и что противник будет не условный, а
вполне конкретный.
А час или два спустя эти люди уже получали первое боевое крещение,
отражая натиск авангардных отрядов автоматчиков, скупо отстреливались,
экономя патроны, каждый из которых был на счету, а в критические моменты
поднимались в штыковые атаки. Так, постепенно уступая превосходящим силам
врага, они начали отходить на восток.
Другие части наших войск были застигнуты войной на самой границе, где
они строили укрепленный район. Их положение было еще более тяжелым, но и они
делали все, что могли, - дрались на каждом возможном рубеже, отчаянно
сопротивлялись и гибли, окруженные врагом.
Так пали вблизи крепости, у форта "Граф Берг", 26 неизвестных бойцов и
командиров. Шестнадцать лет спустя их откопали в одном из рвов. Скелеты еще
сжимали винтовки на боевом взводе, штыки и немецкие саперные лопатки,
которыми, видимо, они дрались, когда кончились боеприпасы.
Так погиб гарнизон дота около деревни Речица, рядом с крепостью. Их
было 23 человека, и ими командовали два младших лейтенанта, П. Селезнев и Н.
Зимин, и старшина И. Рехин. Двое суток маленькая железобетонная крепость
стояла на пути врага, огнем срывая его переправу через Буг. Потом немцы
привезли сюда огнеметы, и струи огня, направленные на амбразуры дота, решили
исход борьбы. Гарнизон был сожжен.
В Беловежской Пуще на развилке двух дорог, прорезающих этот
великолепный лес, за оградой из низенького штакетника зеленеет маленький
могильный холмик. В изголовье его - скромный, сложенный из кирпича обелиск,
а на самой могиле стоит старый, пробитый пулями станковый пулемет "максим".
На жестяной табличке написано:
"Обнажите головы! Здесь покоятся вечным сном герои Великой
Отечественной войны - пулеметный расчет советских воинов, героически
сражавшийся против роты немецко-фашистских захватчиков 23 июня 1941 года.
Вечная слава героям, погибшим в боях за свободу и независимость нашей
Родины!"
Их было двое, как рассказывают жители соседних деревень, - молодой
русский солдат и большой, богатырского телосложения узбек или казах. Их
оставили здесь, на перекрестке дорог, прикрывать отход товарищей, и они не
получили приказания отступить. Позднее к ним присоединился какой-то мальчик
- подросток лет 14-15, пришедший со стороны границы. Он остался с
пулеметчиками в их маленьком окопе, вырытом в кустах у развилки дорог.
На второй день войны по одной из этих дорог шла рота немцев. Они
торопились вперед, они спешили за наградами и трофеями, эти завоеватели с
засученными до локтей рукавами, с автоматами за плечами, - они, судя по
всему, уже не ждали сопротивления, проломив во вчерашнем бою нашу
пограничную оборону.
И вдруг из кустов по ним в упор стеганула длинная пулеметная очередь.
Они попадали на землю и расползлись по кустам, беспорядочно отстреливаясь и
стараясь определить, откуда бьет пулемет.
Шесть часов продолжался этот бой, и жители соседних деревень с
волнением прислушивались к нему. Длинные, раскатистые очереди "максима"
оглашали вековой лес, и в ответ наперебой, словно стая охотничьих псов,
заливались немецкие автоматы. Потом очереди нашего пулемета стали более
редкими и короткими - наверно, бойцам приходилось экономить патроны. Порой
казалось, что "максим" умолк, только надсадно трещали автоматы и иногда
слышались винтовочные выстрелы. Но проходило несколько минут, и опять
раскатывалась четкая сухая строчка советского пулемета.
Немцы решили, что они имеют дело с целым подразделением советских
войск, - видимо, пулеметчики время от времени переходили на запасные
позиции. Они отстреливались и из винтовок, а как только немцы подползали
близко, закидывали их гранатами.
Противник вынужден был вызвать подкрепление - рота почти вся погибла в
бесплодных попытках атаковать пулеметчиков. Во второй половине дня к
развилке дорог подоспел свежий батальон автоматчиков. Кольцо врага медленно
сжималось вокруг нашей огневой точки, и к вечеру все было кончено.
Говорят, когда немцы увидели перед собой погибших, они не могли
поверить, что этот долгий бой вели лишь три человека, из которых один был
почти ребенком. Они принялись искать других убитых. А убедившись, что никого
больше тут не было, командир немецкого батальона, пораженный мужеством
павших советских героев, приказал похоронить их с почестями, как и своих
солдат.
И когда на следующий день сюда пришли крестьяне из ближней деревни, по
одну сторону дороги чернел одинокий холмик с крестом, увенчанным пробитой
пулей красноармейской каской, а по другую сторону - длинным рядом вытянулось
несколько десятков могил с такими же свежесрубленными крестами, и наверху
каждого креста висела каска немецкого солдата. Так и остались безымянными
трое героев. А пулемет их, оказавшийся тут же, на поле боя, крестьяне
закопали в землю и после войны поставили на могилу.
Этот бой в Беловежской Пуще - только один из бесчисленного множества
подобных. Буквально в каждой деревне Брестской области вам поведают
удивительные, легендарные эпизоды борьбы в те первые дни войны, расскажут о
том, как дрались на случайных рубежах маленькие отряды прикрытия, ценой
своей жизни добывавшие для товарищей возможность отойти на восток и
закрепиться на новых позициях; о том, как сражались в окружениях мелкие
группы отступавших от границы воинов; о том, как гибли безвестные герои в
неравных, трагических боях сорок первого года.
Да, военный механизм приграничной обороны наших войск был нарушен и
сломан внезапным ударом врага. Но несломленным оказался боевой дух советских
людей, их воля к борьбе - те великие дрожжи войны, на которых спустя
несколько лет взошел хлеб нашей победы.
В ночь с субботы на воскресенье первый секретарь Брестского обкома
партии Михаил Тупицын, плотный, грузноватый человек лет тридцати пяти,
только перед рассветом вернулся из поездки по районам. Было около четырех
часов утра, когда он пришел в свою квартиру, тут же в крыле большого
обкомовского здания. Он только успел лечь, как снаружи прогремел сильный
взрыв - и стекла в окне вылетели.
Тупицын вскочил. Вдали за окном, в стороне крепости и границы, огненные
всполохи озаряли темное небо, и низкий, глухой гул тяжело перекатывался там.
Где-то неподалеку послышался воющий свист, и тотчас же на соседней улице
звонко ахнули два взрыва подряд. Тупицын торопливо оделся и бросился бегом
по темным обкомовским коридорам к своему кабинету. Он понял, что началась
война. Теперь надо было скорее связаться с Минском.
В его кабинете стоял аппарат ВЧ, напрямую связывавший обком с Минском.
Линия еще работала, и минуту спустя он услышал голос дежурного по
Центральному Комитету партии. Но он успел только сказать, что говорит
Тупицын, как рядом раздался оглушительный взрыв, и что-то больно ударило его
по голове. Тотчас же очнувшись, он увидел, что лежит на полу в
противоположном углу комнаты, и сквозь оседающие дым и пыль видно, что около
того места, где он сейчас стоял, в стене зияет большая рваная дыра. Немецкий
снаряд попал как раз в угол его кабинета.
Тупицын вскочил, чувствуя боль во всем теле и звон в ушах. Он опять
схватил телефонную трубку, но аппарат был уже испорчен. В это время во дворе
обкома, где-то около гаража, разорвался еще один снаряд. Швырнув на стол
бесполезную уже трубку, Тупицын быстро достал из сейфа круглую печать и,
сунув ее в карман, побежал вниз по лестнице.
В первом этаже его встретили два других секретаря обкома - Новикова и
Красовский. С ними было еще несколько коммунистов и два милиционера,
дежурившие у входа в здание. Тупицын тут же послал одного из коммунистов в
штаб дивизии - узнать обстановку, а пока что велел всем спуститься в
полуподвал дома.
Из гаража прибежал шофер и доложил, что туда попал снаряд и взрывом
помяло машину Тупицына. Грузовики, по его словам, были вполне исправны и
заправлены бензином. Вслед за ним появился посланный к военным и сообщил,
что в штабе никого нет, - все офицеры уехали в город на командный пункт.
К этому времени в полуподвальном помещении собралось уже больше
семидесяти коммунистов. Здесь были почти все члены бюро обкома и горкома, и
Тупицын решил провести короткое заседание бюро с партийным активом.
Обстановка была неясной. Обстрел города заметно усилился. Кто-то
сказал, что уже слышал пулеметную стрельбу на южной окраине города, за
Мухавцом. Все понимали, что дорога каждая минута и нельзя терять время. Бюро
заседало едва ли четверть часа и приняло короткие деловые решения.
Красовскому с группой людей поручили принять меры для эвакуации городских
учреждений и населения, другому члену бюро - подготовить к уничтожению
секретные документы, третьему - обеспечить вооружение коммунистов. Решено
было, что все участники заседания немедленно разойдутся по городу разведать
обстановку и через час бюро соберется снова. Здание обкома быстро опустело.
Город был окутан дымом и на улицах часто гремели взрывы. Многие дома
уже были разрушены, жарко горел винный завод, расстилая над городом черное
облако. В воздухе не стихал рокот моторов - германские бомбардировщики
кружили над Брестом.
228
По улицам в разных направлениях бежали люди, то полуодетые, как их
застала война, то снарядившиеся совсем по-дорожному - с узлами и чемоданами
в руках. Одни только искали спасения от обстрела и бомбежки; другие
торопились уйти на восток до того, как на улицах появятся немцы; третьи,
охваченные паникой и страхом, кидались, сами не зная куда и зачем.
Большинство бежало к южной окраине города, стараясь выбраться на Московскую
улицу, где начиналось шоссе, ведущее на восток, на Кобрин. В ту же сторону,
отчаянно, надрывно сигналя, проносились редкие грузовики, в кузовах которых
сгрудились бледные, испуганно оглядывающиеся женщины и дети.
Порой над головами бегущих слышался короткий низкий вой падающего
снаряда, черное облако мгновенно вырастало посреди улицы, и оглушительно
резкий удар взрыва сливался со звоном стекол, выбитых из соседних домов.
Толпа с воплями бросалась врассыпную, а на мостовой оставались лежать
неподвижные тела, корчились и кричали изувеченные люди, которых некому было
подбирать...
Около девяти часов коммунисты снова собрались в обкоме. Красовскому и
его группе удалось сделать немногое - в городе, внезапно застигнутом войной,
царили хаос и паника, и организованная эвакуация под огнем врага была уже
невозможной. Лишь в некоторых городских учреждениях успели сжечь документы и
отправить машинами на восток женщин и детей. Не приходилось и думать о том,
чтобы вывезти имущество каких-либо предприятий.
Вернувшиеся из города один за другим докладывали, что видели и узнали.
По всем признакам положение было угрожающим, и немецкие автоматчики могли в
ближайшее время появиться на центральных улицах Бреста. Коротко обсудив
обстановку, бюро приняло предложение Тупицына покинуть город и двигаться
через восточные окраины в район Жабинки, где установить связь с военными.
Тут же сожгли документы обкома, коммунистам раздали оружие, и вся
группа во главе с Тупицыным тронулась в путь по улицам, ведущим на восток, в
сторону станции Брест-5.
Справа и слева слышалась близкая трескотня пулеметов и автоматов, а
здесь, на улицах, по которым они шли, часто рвались снаряды. Немцы уже
заняли северную и южную окраины Бреста и теперь старались огнем закупорить
единственный оставшийся свободным выход из города - на восток. Время от
времени кто-то стрелял из окон верхних этажей и чердаков - пятая колонна
врага действовала в Бресте. Появились первые раненые, приходилось все время
перебегать с одной стороны улицы на другую, огневые налеты все учащались и
усиливались. Люди уже не шли, а бежали, торопясь выйти из зоны обстрела.
По пути к отряду Тупицына присоединялись новые группы беженцев,
примыкали отдельные бойцы и командиры, отбившиеся от своих частей. Когда они
вышли за город и остановились в безопасности на опушке небольшого леска,
вокруг секретаря обкома собралось уже около двухсот человек.
Над городом висела черная туча, сквозь которую здесь и там пробивались
к небу яркие языки пламени. Взрывы снарядов гремели реже, перестрелка,
казалось, затихла, и только оттуда, где находился вокзал, доносился
торопливый и злобный перестук пулеметов.
Тяжело и больно было видеть в дыму и огне этот город, за два года
ставший родным и близким. Тупицын представил себе немцев на улицах Бреста, и
глухая тоска сдавила сердце. Он поглядел на лица людей, окружавших его, и
увидел ту же тоску и боль. И ему захотелось хоть чем-нибудь подбодрить своих
спутников.
- Ничего, друзья! - твердо сказал он. - Им в Бресте не хозяйничать. Мы
еще сюда вернемся. А пока что не будем терять времени.
И они пошли дальше на восток, то и дело прощально оглядываясь назад, на
горящий, задымленный Брест. В тот же день обком возобновил свою работу, но
уже в восточных районах области.
А в Бресте еще кое-где на улицах шли бои. Наших регулярных войск здесь
не было, но противник в нескольких местах встретил сопротивление вооруженных
горожан. Дрались около тюрьмы за Мухавцом, дрались в здании областного
управления НКВД.
Начались убийства, расстрелы, грабеж. На одной из центральных улиц
немцы схватили не успевшего уйти из города председателя горисполкома Соловья
и тут же повесили его на дереве. Солдаты врывались в квартиры горожан в
поисках золота и ценностей. На Советской улице выпущенные немцами из тюрьмы
уголовники громили витрины магазинов, мешками тащили продукты, одежду,
обувь. Жители запирались в домах, прятались в подвалах, и только вокруг
больницы все росла и прибывала толпа раненых.
К полудню Брест оказался, по сути, полностью во власти врага. Но и
после этого со всех четырех сторон слышалась неумолкающая стрельба. С
востока, постепенно затихая, доносился гул фронта - там, отходя к Кобрину,
пытались сдержать наступающего противника наши части. На западе гремел бой в
Брестской крепости. На севере, совсем близко, слышалась трескотня пулеметов
и винтовок в районе железнодорожной станции - немцам не удавалось захватить
вокзал: там в окружении дралась какая-то группа советских бойцов.
А в стороне южной окраины города, неподалеку от центра, не прекращалась
перестрелка, и время от времени грохотали разрывы гранат около двухэтажного
здания областного и городского военкоматов.
Об этой обороне военкомата, продолжавшейся почти весь день 22 июня, мне
пришлось слышать еще в свой первый приезд в город. Но подробностей ее никто
не знал: люди, которые рассказывали о ней, наблюдали бой извне и издали, и
что происходило внутри здания и кто находился там, оставалось неизвестным.
Только в 1956 году, после радиопередачи о Брестской крепости, я получил
письмо от бывшего брестского райвоенкома С. Л. Ушерова, живущего теперь в
Киеве. Он оказался одним из тех немногих защитников военкомата, которым
посчастливилось остаться в живых, и он вкратце сообщил мне некоторые
подробности этого боя.
Как только начались обстрел и бомбежка города, к зданию военкомата
стали стекаться люди. Прибежали военкоматские служащие - и военные и
штатские, - пришли многие военнообязанные. Часть из них привела с собой
семьи - жен и детей, и просторный ленинский уголок комиссариата сразу
превратился в шумное общежитие.
Старшим по званию и должности среди всех собравшихся был брестский
областной военный комиссар майор Стафеев. Старый служака, командир,
требовавший и от себя и от подчиненных самого неукоснительного исполнения
долга, он заявил, что не получал никаких приказов об эвакуации, и,
следовательно, все должны оставаться в здании военкомата в ожидании
распоряжений. По его мнению, это была не война, а только крупная пограничная
провокация гитлеровцев. Он не сомневался, что провокаторы сразу же встретят
отпор и порядок в городе быстро восстановится. Майор резко пресек возражения
других командиров, приказал двоим из них сходить в штабы стрелкового корпуса
и соседней дивизии, чтобы выяснить обстановку, послал людей в обком партии,
а сам со своими служащими начал готовиться к проведению мобилизации. Его
уверенность и спокойствие невольно передались другим, и люди занялись своими
делами, несмотря на взрывы, все чаще грохотавшие на ближних улицах.
Но посланные не застали уже никого ни в штабах, ни в обкоме партии и
принесли неутешительные вести: было ясно, что разыгрываются нешуточные
события и что вряд ли все это может быть лишь пограничным инцидентом.
Все же Стафеев отказывался свернуть работу военкомата до получения
приказа. Он лишь поручил нескольким командирам организовать отправку в тыл
женщин и детей. Однако достать в городе машины было необычайно трудно. После
долгих поисков удалось пригнать только один грузовик, куда посадили
небольшую часть женщин и детей, заполнивших уже весь ленинский уголок
военкомата.
Машина едва успела выскочить из города - на Московской улице ее
обстреляли немецкие автоматчики, и двое детей оказались убитыми. Первые
отряды фашистов уже проникли в город, и очереди автоматов раздавались все
ближе к военкомату.
Становилось ясно, что выбраться из города, особенно вместе с семьями,
не удастся. Пришло время подумать об обороне, а оружия у защитников
военкомата почти не было, если не считать пистолетов у майора Стафеева и
трех-четырех других командиров. К счастью, по улице в это время проезжали
грузовики какой-то воинской части, отступавшей из города. Они были нагружены
боеприпасами и оружием - вывозили один из складов. Командир, сопровождавший
колонну, охотно согласился поделиться своими запасами, и солдаты сгрузили у
военкомата несколько ящиков с патронами и гранатами.
Люди вооружились вовремя. Меньше чем через час во дворе раздались
первые очереди - фашистские автоматчики подошли сюда. Вскоре здание было
окружено, и началась осада.
Стафеев расставил людей у окон, организовав круговую оборону.
Гитлеровцы попытались подойти к зданию, но, потеряв десяток солдат, были
отбиты. Тогда, прячась за забором и в соседних домах, они принялись
обстреливать военкомат. Время от времени они подползали ближе и из кустов,
росших неподалеку от дома, бросали в окна гранаты. У осажденных появились
убитые и раненые. Ленинский уголок теперь превратился в санитарную часть,
где военкоматский врач с помощью женщин делал перевязки.
Положение осложнялось с каждым часом. Огонь врага усиливался, гранаты
все чаще влетали в окна. Один за другим люди выходили из строя, в ленинском
уголке громко стонали раненые, плакали голодные, испуганные дети. Все чаще
над кварталом, где находился военкомат, летали немецкие самолеты, и, стоило
им сбросить на дом бомбу, люди были бы погребены под развалинами. К счастью,
пока что поблизости не упало ни одной бомбы - противник бомбил главным
образом крепость и какие-то другие объекты в окрестностях города.
Вдобавок вскоре был тяжело ранен майор Стафеев. Его перевязали, и лежа
он продолжал руководить обороной. По его приказу служащие военкомата начали
уничтожать документы.
День уже клонился к вечеру. Посоветовавшись с майором, командиры решили
отправить в плен женщин с детьми - держать их дольше в этой обстановке было
нельзя: трагический исход обороны не вызывал сомнений. Женщинам дали белый
флаг, и с детьми на руках они пошли на улицу. Но едва эта группа скрылась за
воротами, как там застрочил немецкий пулемет, послышались крики и стоны.
Мужчины, бледные, взволнованные, прислушивались, стоя у окон. Кто из их
близких погиб под пулями, кто уцелел - обо всем этом они могли только
гадать. А автоматчики уже снова пытались подойти к дому, и бой возобновился.
Но теперь возникла новая и уже непреодолимая трудность - кончались
боеприпасы. Еще одна-две атаки немцев, и запас патронов будет исчерпан. Надо
было решать свою судьбу.
Оставалось только одно - попробовать прорваться сквозь кольцо врага,
неся с собой раненых. Надежды на успех этого прорыва почти не было, но
другого выхода, кроме плена, никто не мог предложить.
Прорываться решили в разные стороны, чтобы рассредоточить внимание
противника. Каждая группа несла с собой часть раненых. Воспользовавшись
недолгим затишьем, все попрощались друг с другом и кинулись сквозь кусты к
забору, ограждавшему двор военкомата. И тотчас же навстречу бегущим ударили
пулеметы и автоматы немцев.
Часть людей погибла, когда они перелезали через заборы и помогали
перебраться раненым. Другие тут же были захвачены в плен. Раненых гитлеровцы
добивали на месте. Так был убит и майор Стафеев.
Только одной небольшой группе, где находился райвоенком С. Л. Ушеров,
посчастливилось вырваться из кольца осады. В том месте, где они перелезли
через забор, немцев не оказалось. Пробираясь дворами, глухими переулками,
они вышли на окраину города, и за ночь догнали наши отступающие части. С. Л.
Ушеров потом сражался на фронте до конца войны и, когда Брест в 1944 году
был освобожден, приехал туда, надеясь разыскать жену и двух сыновей, которые
ушли в плен вместе с другими женщинами и детьми. Его ждала тяжелая весть -
вся семья его была расстреляна гитлеровцами.
Несколько лет назад за границей вышла книга воспоминаний известного
гитлеровского диверсанта подполковника Отто Скорцени, военного преступника,
который после разгрома фашистской Германии нашел себе безопасное убежище во
франкистской Испании. Это тот самый Скорцени, что в годы войны со своей
шайкой отборных головорезов выполнял самые ответственные поручения Гитлера и
его генералов: похитил у союзников арестованного Муссолини в 1943 году, а
зимой 1945 года, переодевшись в американскую военную форму, во главе своих
диверсантов сеял панику в тылах войск Эйзенхауэра в дни их поражения в
Арденнах. Книга его, весьма саморекламная, так и называется "Легион
Скорцени". На одной из ее страниц есть любопытное упоминание о Брестской
крепости.
Оказывается, Скорцени побывал в Бресте в первые дни войны и, видимо,
имел самое прямое отношение к действиям гитлеровских диверсантов в нашей
пограничной полосе. Впрочем, об этом он не обмолвился ни одним словом. Зато
не лишена для нас интереса та оценка упорства защитников крепости, которая
дана здесь.
"Русский гарнизон цитадели, - пишет автор, - в буквальном смысле слова
вел борьбу до последнего патрона, до последнего человека". Скорцени
рассказывает, как он однажды под огнем выполз на гребень крепостного вала и
видел усеянный трупами гитлеровских солдат двор цитадели.
И вдруг несколько ниже этого упоминания о крепости я наткнулся на
строки, в которых описывалось событие, тогда еще неизвестное мне.
"То же самое было в районе Брестского вокзала, - писал Скорцени. - Там
войска противника сосредоточились в глубоких вокзальных подвалах и
отказывались сдаваться. Как я узнал позже, пришлось затопить подвалы, так
как оказались неудачными все другие попытки взять вокзал".
Так из этих строк, написанных врагом, я узнал о том, что не только в
крепости, но и на Брестском вокзале происходила упорная и, видимо, долгая
борьба.
В 1955 году, приехав в Брест, я обратился в управление железнодорожного
узла и просил свести меня со старыми служащими, работавшими на станции еще
до войны. Побеседовав с некоторыми из них, я наконец нашел человека,
принимавшего участие в событиях, о которых пишет Отто Скорцени. Это был
старший диспетчер железнодорожного узла А. П. Шихов. Он провел восемь дней в
подвалах вокзала и оказался свидетелем этой упорной обороны. По его словам,
вокзал защищали несколько десятков наших военных, во главе которых стояли
какой-то лейтенант, политрук и старшина с голубыми, авиационными петлицами
на гимнастерке. Никаких фамилий А. П. Шихов не помнил и утверждал, что все,
кто был в подвалах, погибли в боях. Я узнал от него некоторые подробности
этих боев, но все же и после нашей беседы с ним оборона вокзала по-прежнему
оставалась "белым пятном".
Но вот год спустя почта принесла мне большое письмо от электромонтера
Ивана Игнатьева из города Ростова-на-Дону. Бывший сержант одной из
авиационных частей, стоявших в 1941 году в районе Бреста, Иван Игнатьев
случайно оказался в день начала войны на Брестском вокзале и стал участником
его обороны. Он сражался там с группой товарищей по службе под командованием
старшины - того самого, о котором вспоминал диспетчер Шихов. Игнатьев
называл старшину Басовым и сообщал о нем немало интересного, а также
подробно писал мне о многодневных боях за вокзал.
Позднее, пользуясь воспоминаниями Игнатьева, я рассказал об этой
обороне по радио, и тогда откликнулись и другие ее участники - капитан
буксирного теплохода Днепро-Бугского пароходства Николай Ломакин, живущий
сейчас в городе Пинске; инвалид войны Фома Зазирный из города Канева
Черкасской области; когда-то зенитчик, а сейчас слесарь паровозного депо в
Новгороде Анатолий Пинчук; бывший сержант авиационной части, ныне учитель из
поселка Новая Ляда Тамбовской области Алексей Русанов; житель Запорожья
Владимир Дубинский; Игорь Кислов из города Орска Оренбургской области и т.
д. Они дополнили картину, нарисованную Игнатьевым, новыми важными
подробностями и помогли исправить одну допущенную им существенную ошибку -
фамилию старшины, руководившего обороной, ростовчанин помнил неточно. На
самом деле старшину звали не Басовым, а Павлом Петровичем Басневым, и он был
родом из Ивановской области, где позднее мне удалось разыскать его родных.
Вот как складывалась история героической и трагической обороны
Брестского вокзала по воспоминаниям ее участников, обороны, которую с полным
правом можно назвать родной сестрой славной защиты Брестской крепости.
В субботу, 21 июня, на вокзал Бреста прибыла группа сержантов одной из
наших авиационных частей. Часть эта стояла в лагерях около границы, но
команда была послана к месту постоянного расположения полка в местечке
Пружаны Брестской области, чтобы там принять бойцов нового пополнения и
начать с ними занятия. Командовал группой старшина-сверхсрочник Павел
Баснев.
В Пружаны надо было ехать поездом, который отходил только в 6 часов
утра на следующий день. Военный комендант станции приказал старшине и его
товарищам переночевать на вокзале. Они погуляли по городу, посмотрели в
вокзальном агитпункте кинофильм и остались на ночлег в этом же зале. Здесь
же расположилась небольшая группа бойцов-зенитчиков, которые везли в свою
часть партию сапог, полученных на складе в Бресте, и ночевало несколько
других военных пассажиров, тоже ожидавших утренних поездов.
В полусумраке наступающего рассвета все были разбужены близкими
взрывами. Выбежав на привокзальную площадь, Баснев и его спутники увидели
широкое зарево в стороне границы и столбы снарядных разрывов, то и дело
вскидывавшиеся на железнодорожных путях у вокзала. Сомнений не оставалось -
началась война.
Прежде всего следовало позаботиться о боеприпасах - сержанты ехали со
своими винтовками, но патронов у них было мало. Баснев кинулся назад, в
вокзал, разыскивать военного коменданта. К счастью, на вокзале оказался
небольшой склад оружия и боеприпасов железнодорожной охраны, и через полчаса
маленький отряд старшины и еще несколько групп наших бойцов в полной боевой
готовности заняли оборону на западных подступах к станции, чтобы прикрывать
отправку поездов на восток.
Между тем вокзал заполнялся людьми. Из города сюда сбежались местные
жители, семьи военных в надежде уехать на поезде в сторону Минска. Но
немецкие снаряды то и дело рвались на путях, и удалось отправить лишь
два-три коротких состава, погрузив только малую часть пассажиров, которые
все прибывали.
Звуки перестрелки постепенно приближались. Потом показалась группа
пограничников, отступавших от железнодорожного моста на границе. Они
присоединились к Басневу и его товарищам.
Вслед за тем на дороге, ведущей к вокзалу, раздался треск моторов,
послышались пулеметные очереди, и наши бойцы впервые увидели своих врагов.
Десятка два немецких мотоциклистов с пулеметами на колясках мчались к
станции, иногда постреливая по сторонам, видимо больше для острастки.
Их подпустили почти вплотную и встретили дружным залпом. Колонна резко
затормозила, словно наткнувшись на невидимую преграду. Машины
опрокидывались, съезжали в кювет, стараясь развернуться. В несколько минут
все было кончено, и едва ли половина мотоциклистов успела на полной скорости
умчаться назад.
Победа воодушевила людей, но радоваться было рано. Не прошло и часа,
как издали снова послышался шум моторов. На этот раз противник оказался
посерьезнее - к вокзалу подходили немецкие бронетранспортеры с
автоматчиками. Силы были неравными - с одними винтовками бойцы не могли
долго держаться против бронированных машин. Пришлось отойти в здание вокзала
и отстреливаться из окон.
Вокзальные помещения уже были забиты людьми - главным образом женщинами
и детьми. Между тем снаряды все чаще падали у вокзала и раза два пробили
стеклянный потолок зала ожидания; появились убитые и раненые среди
пассажиров. Надо было искать более надежное убежище.
Под всем зданием Брестского вокзала раскинулась обширная сеть подвалов,
разделенных как бы на отсеки бетонными перегородками. Сюда, в эти помещения
- темные или полутемные там, где они освещались небольшими окнами,
выходящими наружу на уровне земли, - хлынула толпа людей, скопившихся на
вокзале, заполняя все подземные отсеки. И сюда же, теснимые врагом, вскоре
вынуждены были отойти и военные. Теперь сам вокзал был в руках гитлеровцев,
а внизу, под ним, около сотни наших бойцов держали оборону, поражая
противника выстрелами из подвальных окон.
Немцы сделали попытку ворваться в подвал через дверь, ведущую туда со
стороны вокзального ресторана. Но как только офицер и группа солдат открыли
дверь и спустились на несколько ступенек по лестнице, из темной глубины
подвального коридора грянули выстрелы. Офицер и один из солдат упали
убитыми, а остальные опрометью кинулись бежать назад. В этот день немцы уже
не пытались войти в подвалы и лишь два или три раза через рупоры обращались
к осажденным с призывом сдаться в плен и выжидали, надеясь, что обстановка
заставит советских бойцов сложить оружие.
А обстановка и в самом деле становилась критической.
Многие сотни мирных людей - детей, женщин, стариков - тесно набились в
отсеки подвалов. Говорят, что здесь собралось вначале до двух тысяч человек.
Дети плакали, женщины порой бились в истерике, мужчины, растерянные и
подавленные, не знали, что предпринять. И только горсточка военных с
винтовками и гранатами, то и дело стрелявших из окон, без колебаний
выполняла свой долг, свою боевую задачу. Этот подвал стал их боевым рубежом,
и они были готовы стоять тут насмерть.
Но чтобы оборона была крепкой, ей необходим крепкий тыл. А тыл
подземного гарнизона, хотя его трудно назвать так - ведь он был здесь же,
где и фронт, - этот "тыл" отнюдь не способствовал укреплению обороны
подвала. Все эти растерянные, охваченные тревогой люди, подверженные панике
женщины, голодные, плачущие ребятишки создавали атмосферу крайней
нервозности, невольно угнетавшую бойцов. Как ни зорко наши стрелки сторожили
окна, все же гитлеровским солдатам удавалось иногда незаметно подобраться
сбоку и забросить гранату то в одно, то в другое помещение. Гранаты рвались
в толпе пассажиров, убивали, ранили детей, женщин, и каждый раз при этом
возникала такая паника, что военные лишь с большим трудом наводили порядок.
Да и кормить эти сотни людей было нечем - маленький склад вокзального
буфета, находившийся здесь, наполовину растащили, прежде чем его успели
взять под охрану. Впрочем, все равно для такой массы народа продуктов не
хватило бы даже на день.
Выход оставался один - отправить всех штатских наверх, в немецкий плен.
Тут, в подвалах, их все равно ожидала смерть от пуль, от гранат врага и от
голода. В плену они могли уцелеть и сохранить своих детей. И штатским было
приказано выходить. Исключения допускали только для коммунистов - по
предъявлению партийного билета им разрешали остаться и вручали оружие.
К утру 23 июня подвал опустел. Теперь здесь остались только те, кто
защищал его с оружием в руках, - всего около сотни человек. Военный
комендант станции, очевидно, был убит еще во время боя на привокзальной
площади, и командование принял на себя какой-то молодой
лейтенант-артиллерист, который недавно окончил училище и ехал через Брест к
первому месту своей службы. К сожалению, никто из уцелевших защитников
вокзала не помнил его фамилии: все звали лейтенанта просто по имени -
Николай. Неизвестна была и фамилия политрука Кости, ставшего комиссаром
этого подвального гарнизона. Третьим организатором и руководителем обороны
был старшина Павел Баснев. Потом, уже в последние дни боев, он болел, порой
не мог даже ходить, и его заменяли тогда сержанты Федор Гарбуз и Алексей
Русанов.
Рассказывают, что вместе с военными в подвалах осталась одна женщина,
по имени Надя. Кое-кто вспоминает, что якобы до войны она работала
следователем Брестской прокуратуры. Надя взяла на себя уход за ранеными, как
ни трудна была такая задача в этих тяжких условиях.
Не было ни медикаментов, ни бинтов. Но многие пассажиры, отправленные
наверх, оставили в подвалах свои чемоданы. Там нашлось белье, которое и
пустили на бинты.
В первые дни не было и воды. Лишь кое-где на полу зеленели затхлые,
вонючие лужи. Эту воду цедили через ткань и пытались пить, хотя каждый
глоток вызывал тошноту. Потом бойцы обнаружили под потолком подвала колено
водопроводной трубы и с трудом сломали его. Теперь у осажденных появилась
питьевая вода.
Немного лучше обстояло дело с едой. В складе буфета еще оставались
ящики с печеньем, конфетами и мешки с кусковым сахаром. При строгой экономии
этих запасов могло хватить более или менее надолго. Но уже вскоре положение
изменилось к худшему.
Весь первый и второй день гитлеровские агитаторы через рупоры пытались
уговорить подвальный гарнизон прекратить сопротивление, обещая ему
"почетную" капитуляцию. Чтобы смутить осажденных, передавались ложные
известия о падении Москвы и Ленинграда, о том, что Красная Армия повсюду
прекратила сопротивление. Впрочем, последнее доказать было трудно: совсем
близко от вокзала, километрах в двух-трех к юго-западу, не умолкая, гремело
сражение - слышались орудийные выстрелы, взрывы снарядов и бомб, взахлеб
строчили пулеметы. Это дралась окруженная Брестская крепость, и сознание
того, что рядом ведут борьбу товарищи, помогало защитникам вокзала стойко
сносить все обрушившиеся на них испытания.
На третий день противник перешел от уговоров к угрозам. Осажденным
предъявили ультиматум - в течение получаса сложить оружие, иначе будут
применены "крайние меры".
Убедившись, что этот ультиматум не принят, враг начал действовать.
Сверху, из вокзального зала, саперы пробили отверстие в один из отсеков
подвала. Через дыру туда вылили несколько ведер бензина и следом бросили
гранаты. Отсек был охвачен огнем.
К несчастью, это оказалось помещение продуктового склада - защитникам
подвалов грозила опасность остаться без пищи. И они бросились спасать
продукты. Но вынести успели только несколько ящиков с печеньем и карамелью -
все остальное сгорело. С трудом удалось остановить и распространение пожара
в сторону отсеков, занятых гарнизоном. Огонь пошел в другую сторону - к
вокзальному ресторану.
Немцы спохватились - пламя грозило всему зданию вокзала. К перрону
срочно пригнали паровозы и из шланга принялись заливать огонь. А гарнизон
подвала продолжал держаться.
Новые попытки проникнуть вниз не дали результатов. Теперь против
входной двери осажденные устроили баррикаду из мешков с сахаром. Укрываясь
за ней, бойцы встречали залпом каждого, кто открывал дверь. А у всех окон
по-прежнему день и ночь дежурили стрелки, подстерегая зазевавшихся
гитлеровцев.
Огонь из подвалов мешал немцам - они торопились наладить движение
поездов через Брест. Саперы получили приказ закрыть эти окна снаружи. Им
приходилось подкрадываться к каждому окну сбоку и стараться неожиданно
прикрыть чем-нибудь оконную амбразуру. Иногда это не удавалось сделать сразу
и бесшумно. Тогда из окна вылетала граната - саперы все время несли потери.
В конце концов им удалось заложить все окна толстыми листами железа, шпалами
и рельсами. Но стрелки ухитрялись отыскивать какие-то щели или пробивали
рядом маленькие амбразуры и продолжали стрелять, хотя, конечно, уже с
меньшим успехом; немцы теперь могли вести восстановительные работы.
На пятый или шестой день последовал новый ультиматум врага. Теперь
гитлеровцы угрожали защитникам подвалов газами. И хотя противогазов было
всего несколько штук, эта угроза также не возымела действия.
Приоткрывая заложенные окна, гитлеровские солдаты начали бросать в
подвалы бомбы со слезоточивым газом и химические гранаты. Едкий газовый
туман заволок подвальные отсеки. Люди кашляли, задыхались, нестерпимо резало
глаза, и те, у кого не было противогазов, могли спасаться от удушья лишь
одним способом - какой-нибудь кусок ткани мочили в воде и, закрывая лицо,
дышали сквозь него.
Газовая атака длилась несколько часов. К счастью, погибли при этом
немногие. Газ, видимо, находил какие-то выходы наружу, и концентрация его
постепенно уменьшалась. Мало-помалу воздух очистился. Гарнизон подвалов
продолжал борьбу.
Положение осажденных становилось все более тяжелым. Но сдаваться никто
не собирался. И так же, как защитники Брестской крепости, этот подвальный
гарнизон жил одной надеждой на то, что вот-вот с востока подойдут наши
войска и снова отбросят врага за Буг, за линию границы. Они не представляли
себе, как далеко за эти дни ушел фронт, как несбыточны все их надежды. А
голос сражающейся крепости как бы звал их к борьбе, подбадривал, укреплял их
волю и упорство.
Между тем враг торопился покончить с этой горсточкой упрямцев, засевших
в подвалах вокзала. Защитники вокзала заставляли немецкое командование
держать на станции отряд солдат, и им то и дело удавалось сквозь щели в
забитых окнах подстрелить какого-нибудь офицера. Не помогали ни уговоры, ни
ультиматум, ни огонь, ни газы. И тогда было решено затопить подвалы водой.
Было открыто одно из окон, и в подвал просунули брезентовый шланг.
Вода шла весь день, всю ночь, весь следующий день. Защитники подвала
попробовали отгородить этот отсек от остальных, устроить своеобразную
плотину. В двери поставили большой лист железа и обложили его мешками с
мелом, хранившимся здесь, в подвалах. Но вскоре вода размыла мел, и плотина
была прорвана. Вода медленно распространялась по всем отсекам, и уровень ее
неуклонно поднимался. Тогда стали отдирать доски деревянного пола, кое-где
настеленного на бетоне, и строить из них подмостки вдоль наружной стены,
чтобы с этого настила по-прежнему охранять окна.
А вода поднималась.
Подвалы Брестского вокзала устроены так, что пол находился на разном
уровне - есть более глубокие и более мелкие отсеки. В одних вода стояла по
колено, в других уже доходила людям до пояса, а были и такие помещения, где
человек погружался по горло или даже не доставал дна.
По неосторожности от воды не уберегли остатки продуктов. Погибло все
печенье, а карамель превратилась в сплошной мокрый и липкий ком, от которого
отщипывали по кусочку ежедневный "паек".
Наконец вода перестала прибывать. Говорят, что в районе станции вышел
из строя водопровод, и поэтому затопить подвалы доверху немцам не удалось. И
из этих залитых подвалов по-прежнему раздавались выстрелы.
Тогда озлобленные этим упорством враги прибегнули к последнему, уже
издевательскому средству. К вокзалу одна за другой стали подъезжать машины,
нагруженные нечистотами, которые сливали в окно подвала.
Трудно представить себе страшную картину этих последних дней обороны
вокзала. В темноте, с трудом дыша воздухом, пропитанным запахом нечистот и
смрадом гниющих трупов, увязая по пояс или по грудь в отвратительной
зловонной жиже, в которой плавали раздувшиеся мертвецы, молчаливо бродили
люди, исхудавшие, шатающиеся от голода и болезней, но продолжающие сжимать в
руках винтовки. У них уже не было никаких надежд на то, что их выручат из
осады, и только бешеная ненависть к врагу да гордое, упорное желание не
подчиниться его злой воле даже ценою своей жизни - только эти чувства еще
заставляли их жить и бороться, как заставляли они драться и героев Брестской
крепости.
Их уцелело к этому времени всего два-три десятка человек, самых
выносливых, самых стойких. И они понимали, что долго не продержатся. Мысль о
плене была им ненавистна. Выход оставался один: попробовать пробиться из
осады с боем - постараться подороже продать свою жизнь в этом бою.
Но дверь, выходившую в ресторан, немцы плотно забили снаружи, а все
окна были заложены листами железа и шпалами. Казалось, осажденные наглухо
заперты в этом бетонном ящике.
К счастью, с бойцами почти до конца обороны оставался какой-то
железнодорожник, хорошо знавший и вокзал и станцию. Он вспомнил, что в
другом конце здания находится такое же подвальное помещение котельной и там
есть дверь, ведущая наружу.
Под потолком подвалов тянулись, уходя во все стороны, узкие и
извилистые обогревательные ходы - циркулируя по этому лабиринту, теплый
воздух зимой обогревал полы в вокзальных помещениях. Ходы эти были
достаточно широки, чтобы по ним мог проползти человек. Несколько бойцов
отправилось в разведку и сумели отыскать путь в котельную. Там действительно
оказалась дверь. Снаружи она тоже была забита шпалами, но ночью ее все же
удалось открыть. Дверь выходила в сторону, противоположную перрону, на
запасные пути, и к тому же сверху была прикрыта бетонным козырьком,
тянувшимся вдоль всего здания вокзала. Отсюда и решили прорываться на
следующую ночь - на исходе второй недели обороны.
Весь следующий день с помощью железнодорожника, на память знавшего
окрестности станции, обсуждали подробный маршрут прорыва. Надо было от двери
пробраться под бетонным козырьком к дальнему углу здания, оттуда перебежать
запасные пути, перелезть через станционную ограду и северовосточной окраиной
выходить из города.
Около двадцати человек под командованием лейтенанта и старшины Баснева
шли на прорыв. Троих - сержанта Игнатьева с двумя бойцами - оставляли на
месте. Они должны были притаиться на трубах под потолком подвала, ничем не
выдавая себя, и осторожно выбраться, когда немцы снимут охрану.
Глубокой ночью, распрощавшись с остающимися, защитники подвалов один за
другим вышли наружу через дверь котельной. Несколько минут спустя Игнатьев и
его товарищи услышали выстрелы, разрывы гранат, крики "ура!". Потом все
смолкло. И трудно было решить, прорвались ли защитники вокзала сквозь кольцо
врага или все пали в неравном бою.
На следующее утро немцы открыли заложенные окна подвалов. Внутрь
помещений с перрона бросали гранаты, чтобы убедиться, что никого не осталось
внизу. Потом охрана была снята.
На вторую ночь Игнатьев с бойцами выбрались наружу, перелезли
станционные пути и нашли приют в домике одного из местных жителей на окраине
Бреста. Отдохнув и подкормившись, они через несколько дней двинулись на
восток, в сторону фронта.
Теперь нам известно, что основная группа защитников вокзала тоже сумела
выйти из кольца осады, хотя часть людей при этом погибла. Лейтенант Николай
и старшина Павел Баснев оказались в числе уцелевших. Первую ночь беглецы,
пережидая погоню, сидели в каком-то болоте за окраиной города, а два дня
спустя, переодевшись в одной из деревень в штатское платье, пришли в район
Жабинки. Там им пришлось разделиться: в деревнях повсюду стояли немецкие
войска и большая группа мужчин была бы сразу взята на подозрение. Лейтенант
с политруком Константином пошел в одном направлении, Баснев с сержантом
Федором Гарбузом - в другом. С тех пор остается невыясненной судьба этих
людей. Мы знаем только, что Павел Баснев не вернулся с войны: то ли погиб он
в стычке с гитлеровцами, когда пробирался к фронту, то ли попал в фашистский
плен и там принял смерть.
Только гораздо позже, осенью 1963 года, когда эта глава книги была
опубликована в журнале "Молодая гвардия", я получил письмо от Константина
Борисенко, каменщика зонально-опытной станции в Бахчисарайском районе
Крымской области. Бывший заместитель политрука артиллерийской
противотанковой батареи, он был послан в командировку в Брест, оказался на
вокзале в день начала войны и стал одним из защитников станции. Он-то и был
тем политруком Костей, о котором вспоминают участники этой обороны. От него
я наконец узнал и фамилию лейтенанта, руководившего обороной. Это был
непосредственный начальник Борисенко, командир артиллерийского взвода
Николай Царев. Вдвоем с ним Борисенко шел к фронту, и вместе они попали
потом в руки гитлеровцев. Они потеряли друг друга из виду в гитлеровском
лагере, и К. М. Борисенко ничего не знает о судьбе своего командира. Он даже
не помнит сейчас, откуда родом был Николай Царев. Будем надеяться, что и это
удастся впоследствии выяснить.
В Бресте, в центре разросшейся и оживленной станции, стоит теперь новый
красавец вокзал, построенный несколько лет назад. Но в земле под этим
высоким красивым зданием по-прежнему тянутся те же бетонные отсеки подвалов,
где в первые дни войны шла эта удивительная трагическая борьба, не менее
упорная и стойкая, чем борьба героического гарнизона Брестской крепости.
К 1 июля было разбито и рассеяно главное ядро защитников центральной
цитадели - группа капитана Зубачева и полкового комиссара Фомина.
Несколькими днями позже в отчаянной попытке вырваться из кольца осады
погибли или попали в плен бойцы группы Бытко и Семененко, и оба командира
оказались в фашистской неволе.
Иной план прорыва возник у старшего лейтенанта Потапова, который со
своими бойцами продолжал удерживать Тереспольские ворота и отбивать атаки
автоматчиков с Западного острова. Потапов понял, что попытка прорыва на
север неизбежно потерпит неудачу: противник ожидал атак именно в этом
направлении и стянул туда свои главные силы. Зато гитлеровцы совсем не
ожидали, что осажденные попробуют прорваться на запад или на юг, и оставили
там лишь незначительные заслоны. Этим и решил воспользоваться командир,
намереваясь вырваться со своей группой через мост на Западный остров, а
затем переплыть рукав Буга, выйти на соседний Южный остров, в район
госпиталя, и оттуда пробираться в сторону Южного военного городка Бреста,
где перед войной стояли наши танковые и артиллерийские части, - старший
лейтенант надеялся, что танкисты еще продолжают драться в этом городке.
После одного из очередных ультиматумов, когда защитникам центральной
крепости было дано "на размышление" полчаса и артиллерия противника на это
время прекратила обстрел, Потапов с оставшимися в живых бойцами перебежал в
помещение казарм, примыкающее к Тереспольской башне. В ту самую минуту,
когда срок ультиматума истек и немцы с новой силой принялись обстреливать
центр крепости, раздалась команда. Разом выскочив из окон на берег Буга, все
бросились через мост и по протянувшейся рядом с ним дамбе на Западный
остров. Бойцы бежали без единого выстрела, и враги не сразу заметили эту
атаку. А когда они спохватились и их пулеметы ударили по мосту и дамбе,
большая часть людей Потапова уже успела скрыться в зарослях Западного
острова, быстро пробираясь сквозь чащу кустарника на юго-восток. Несколько
минут спустя прорвавшиеся вышли к рукаву реки, отделяющему Западный остров
от Южного, и, не останавливаясь, пустились вплавь.
И в этот момент откуда-то из кустов противоположного берега по воде
ударили немецкие пулеметы. Вода Буга закипела под пулями, и плывущие люди
один за другим скрывались под водой. А на том берегу в кустах уже замелькали
фигуры автоматчиков и солдат с собаками. Большинство бойцов Потапова погибло
в реке. Лишь некоторым удалось достигнуть берега, но многие из них тут же
попали в руки врага. А те, кто еще не успел броситься в реку, тотчас же
повернули назад и побежали обратно к мосту и дамбе, стремясь вернуться в
крепость, где еще можно было продолжать борьбу.
И борьба продолжалась, несмотря на то что главные группы защитников
центральной цитадели перестали существовать как организованное целое. Только
характер этой борьбы изменился. Уже не было единой обороны, не было
постоянного взаимодействия и связи между отдельными группами обороняющихся.
Оборона как бы распалась на множество мелких очагов сопротивления, но само
сопротивление стало еще упорнее и ожесточеннее. Люди поняли, что вырваться
из кольца осады им не удастся. Оставалось одно: держаться во что бы то ни
стало, драться до тех пор, пока не придут на помощь свои с востока, либо до
тех пор, пока будешь не в силах держать оружие.
Солдаты и офицеры противника с удивлением видели это совершенно
непонятное, необъяснимое для них упорство последних защитников цитадели. На
что они надеются, что поддерживает их силы? Такие вопросы жители Бреста
нередко слышали от германских офицеров и солдат, участвовавших в боях за
крепость.
- Их так трудно взять в плен, - говорил однажды немецкий офицер группе
наших женщин. - Когда нет патронов, они бьют прикладами, а если у них вырвут
винтовку, кидаются на тебя с ножом или даже с кулаками.
Все это казалось невероятным. Убитые советские бойцы и те немногие,
которые живыми попадали в плен, были до предела истощены. Пленные шатались
от голода и выглядели какими-то ходячими скелетами. При виде этих живых
мертвецов трудно было поверить, что они в состоянии держать оружие, стрелять
и драться врукопашную. Но такие же, как эти пленные, измученные, истощенные
люди продолжали борьбу в крепости - стреляли, бросали гранаты, кололи
штыками и глушили прикладами дюжих автоматчиков отборных штурмовых
батальонов 45-й немецкой дивизии. Что давало им силы - это было непостижимо
для врага.
Да, силы их были на исходе! Защитники крепости с трудом держали в руках
оружие, с трудом передвигались. И только неистовая, сжигающая сердце
ненависть к врагу поддерживала их в этой борьбе, перешедшей уже за грань
физических сил человека. Длинная череда страшных дней, проведенных среди
огня и смерти в кипящем котле Брестской крепости, была для каждого из них
школой ненависти. На их глазах в огне, под бомбами и снарядами гибли
беззащитные женщины, маленькие дети, умирали, сражаясь, их боевые товарищи.
Этого нельзя было забыть, как нельзя было забыть ночь на 22 июня, когда
неожиданное нападение фашистских полчищ разом смяло и растоптало жизнь
каждого из них. Столько неудержимой, яростной ненависти к убийцам в зеленых
мундирах скопилось за эти дни в душах бойцов, что желание мстить стало
сильнее голода, жажды, физического истощения.
Добр и даже благодушен по своему характеру наш человек, и нелегко
наполнить его сердце ненавистью. Это неизбежно сказывалось в начальный
период войны. Понадобились месяцы, чтобы в наших отступавших войсках, во
всей армии и во всем народе люди поняли, с каким невыразимо жестоким и
опасным врагом они имеют дело, какая страшная угроза нависла над судьбой
Родины, над всем будущим нашей страны. И тогда в душах людей родилась и
накопилась та благородная ярость, ненависть, без которой невозможна была бы
победа и утолить которую мог только полный и окончательный разгром врага.
Те, кто сражался в Брестской крепости, прошли эту школу ненависти не за
месяцы, а за дни и недели - такой концентрированной, неистовой, бешеной была
их короткая война. И в этом чувстве ненависти, как в жарком, злом пламени,
сгорело все мелкое, личное, свое, что было в душах людей, и осталось одно,
самое важное и главное - та смертельная и до конца непримиримая борьба с
врагом, в которой они стали первыми воинами своего народа. Рядом с этой
борьбой и ее возможным трагическим исходом собственная жизнь казалась уже
неважной, недостойной особой заботы. Эти чувства станут ясными, стоит только
задуматься над несколькими словами, выцарапанными неизвестным защитником
крепости на стене каземата: "Я умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина!
20/VII-41".
Посмотрите - здесь нет подписи. Он не думал, этот умирающий солдат, о
том, чтобы оставить истории свое имя, донести сквозь годы свой подвиг до
потомства, быть может, до близких, родных ему людей. Он, видимо, вообще не
думал ни о подвиге, ни о героизме. Почти месяц тут, в адовом огне Брестской
крепости, он был простым "чернорабочим" войны, рядовым бойцом первого рубежа
Отчизны, и в час смерти ему захотелось сказать ей, своей Родине, что он
сделал для нее самое большое, доступное человеку и гражданину, - отдал жизнь
в борьбе с ее врагами, не сдавшись им.
Сколько гордости, не хвастливой, а величавой, полной высокого
достоинства и спокойной скромности безвестно погибающего вложил он в свое "Я
умираю, но не сдаюсь!". Пусть начал он со слова "я", но ведь это "я" -
безымянное. Даже для самого себя он уже был не столько личностью, человеком
с именем и фамилией, с собственной биографией, сколько маленькой частицей,
атомом этой яростной борьбы, как бы человеческим кирпичом в стене старой
русской крепости, ставшей на пути врага. И поистине удивительно звучит это
безличное "я", с такой простотой уходящее в небытие.
А его "Прощай, Родина!"... Вслушайтесь в эти два слова! В них и
отчаянно упорный возглас сраженного, но непобежденного борца, и как бы
невольный тихий вздох, полный тоски преждевременного ухода из жизни, и
пронзительный крик боли за судьбы родной страны, - ведь он не знает и не
узнает никогда, что происходит с ней там, на востоке. И не матери, родившей
и вскормившей его, не любимой жене, не детям, если они у него были, посылает
он свой последний привет. Умирая, он произносит то слово, что выше и шире
всех других, что вмещает в себя и человека, и семью, и его прошлое,
настоящее и будущее, - бесконечно дорогое слово "Родина". Так в короткой
этой надписи, сейчас хранящейся в музее, как бы настежь распахнулась перед
нами великая и простая душа нашего народа.
А маленький эпизод, однажды рассказанный мне защитником крепости
Александром Ребзуевым, показывает всю силу бесконечной ненависти, которая
одна давала необъяснимую энергию последним героям Брестской обороны.
Ребзуев попал в плен при разгроме группы Фомина. Его и нескольких
других бойцов не сразу отправили в лагерь, а продержали с неделю в сараях за
Бугом. Когда стрельба в центральной крепости стала немного затихать, видимо,
после того как прекратила свое существование группа Потапова, пленных повели
под конвоем в район Тереспольских ворот - убирать трупы.
Их вели через Западный остров, и они слышали неподалеку стрельбу -
вероятно, еще продолжали драться пограничники. В центре крепости перестрелка
вспыхивала то здесь, то там, но около Тереспольских ворот как раз было
затишье.
Их ввели в глубокие ворота, и они увидели, что в самой середине этого
сводчатого туннеля, прочного и надежного, как убежище, поставлен у стены
большой стол с расстеленными на нем топографическими картами и с полевым
телефоном. Над картами склонились трое или четверо гитлеровских офицеров, а
один громко кричал в телефонную трубку.
Но прежде всего пленным бросилось в глаза другое. Перед каждым из
офицеров стояла походная стопка, а в центре стола белела еще почти полная
большая литровая бутыль с надписью "Московская водка". И Ребзуев
рассказывает, что именно это слово "Московская" вдруг отозвалось в сердце
тяжкой болью и тоской. Нестерпимо унизительным казалось видеть перед
хохочущими, полупьяными фашистами надпись "Московская", будто тем самым было
грязно оскорблено само слово "Москва", сейчас особенно святое для этих
попавших в руки врага людей.
Наверно, и товарищи Ребзуева чувствовали то же самое. Рядом с ним в
группе пленных шел боец, такой же исхудавший, заросший щетиной, грязный и
оборванный, как и все. Он был из другого полка, и Ребзуев не знал его
фамилии. Но, видимо, столько ненависти против врага скопилось в душе этого
человека, что картина пиршества гитлеровцев была последней каплей,
переполнившей чашу.
- Ты смотри!.. Сволочи!.. - тихо сказал он, толкая Ребзуева.
Один из офицеров, насмешливо поглядывая на пленных, что-то сказал
другим, и те захохотали.
- Нет!.. - вдруг услышал Ребзуев шепот своего соседа. - Пусть убьют...
Я им покажу "Московскую"!..
Мгновенным, почти незаметным движением боец нагнулся, схватил
валявшийся на земле обломок кирпича и с силой запустил его туда, где сидели
немцы. Раздался звон разбитого стекла, бутылка разлетелась на осколки, водка
залила карты, а офицеры испуганно вскочили с мест и, крича, схватились за
пистолеты. Сзади подбежал конвоир, прогремела короткая очередь, и боец упал
около стола.
Град побоев обрушился на остальных пленных. Их заставили поднять тело
убитого, вынести из туннеля ворот и бросить на берегу Буга. Ребзуев
вспоминает, что на мертвом лице бойца была усмешка, спокойная и
презрительная усмешка победителя, а не побежденного. А за воротами, во дворе
цитадели, уже вновь разгоралась стрельба.
День за днем, методично и последовательно немецкая артиллерия и отряды
автоматчиков гасили последние очаги сопротивления в крепости. Но происходило
нечто непонятное: эти очаги оживали вновь и вновь. Из подвалов казарм и
домов, из глубоких темных казематов в толще земляных валов то здесь, то там
вновь раздавались пулеметные очереди, винтовочные выстрелы, и кладбище 45-й
гитлеровской дивизии в Бресте продолжало расти и шириться. Казематы и
подвалы тщательно обыскивали, в домах, где оборонялись советские бойцы,
помещения взрывали одно за другим, но спустя некоторое время стрельба
возобновлялась из развалин. Отдельные группы бойцов пробирались на участки,
где немцы давно считали себя хозяевами, и пули настигали фашистов в самых
неожиданных местах. Защитники крепости спускались в глубокие подземелья и по
неизвестным немцам подземным ходам покидали занятые врагом участки крепости,
продолжая борьбу уже на другом месте.
Еще 8 июля командование 45-й дивизии послало вышестоящему штабу
донесение о взятии крепости, считая, что оставшиеся очаги сопротивления
будут подавлены в ближайшие часы. Но уже на следующий день число этих очагов
увеличилось и стало ясно, что борьба затянется. Продолжали драться группы
бойцов в западном секторе казарм и в подвалах 333-го полка, и вся эта часть
Центрального острова оставалась недосягаемой для врага. На Западном острове
еще раздавались пулеметные очереди и выстрелы пограничников. В северной
части крепости продолжал стрелять дот у Западного форта, и отчаянно дрались
у восточных ворот последние оставшиеся в живых артиллеристы во главе с
Нестерчуком и Акимочкиным. В одном из казематов внутри северного вала засело
несколько стрелков, которыми командовал политрук Венедиктов. Немцы
забрасывали этот каземат гранатами, но бойцы хватали на лету немецкие
гранаты и кидали их во врагов.
Кто же были последние защитники Брестской крепости и как они погибли?
Мы не знаем этого и, быть может, не узнаем никогда. Говорят, что борьба
продолжалась еще долго и группы советских бойцов и командиров скрывались в
глубоких подземных убежищах, подстерегая врагов. Фашисты опасались ходить в
одиночку по уже занятой ими крепости. Как рассказывали потом гитлеровские
офицеры жителям Бреста, германское командование отдало приказ затопить эти
подземелья водами Буга. Так, непокоренными, погибли последние герои
Брестской крепости.
Мы даже не знаем дня, когда это произошло, когда прозвучал в Брестской
крепости последний выстрел и закончилась ее удивительная оборона.
Как вы помните, в немецком донесении, которое было захвачено в 1942
году на фронте в районе Орла, говорилось, что крепость сопротивлялась девять
дней и пала к 1 июля. Позднее выяснилось, что борьба продолжалась гораздо
дольше, а потом на стене казармы нашли надпись, датированную 20 июля, -
доказательство того, что на двадцать девятый день обороны защитники крепости
еще вели бой. Впоследствии оказался в живых майор Гаврилов, который попал в
плен только 23 июля, то есть на тридцать второй день войны. Но и он не был
последним защитником крепости. Борьба продолжалась и после этого.
Несколько лет назад мне пришлось случайно встретиться в Москве с
научным сотрудником Института психологии Академии педагогических наук
Федором Николаевичем Шемякиным.
Ф. Н. Шемякин в годы войны работал в политотделе армии генерала
Горбатова. Он вспоминает, что в 1943 году, когда эта армия находилась в
районе Орла или Брянска, в политотдел как-то принесли пачку документов,
захваченных в одном из штабов разгромленной дивизии противника.
Разбирая бумаги, Ф. Н. Шемякин, который хорошо знает немецкий язык,
обратил внимание на небольшую папку - в ней были подшиты документы о боях в
Брестской крепости в 1941 году. Он совершенно ясно помнит, что в этих
документах шла речь о пяти с половиной неделях борьбы. По его словам, в
папке были собраны донесения противника, датированные концом июля и началом
августа, и в них содержалось много интересных и важных подробностей
героической обороны. Затем следовали протоколы допросов наших бойцов и
командиров, захваченных в плен в Брестской крепости. Ф. Н. Шемякин говорит,
что тогда, читая эти протоколы, он удивлялся мужеству и достоинству, с каким
держались наши люди перед лицом врага на допросах.
Наконец, в папке был подшит акт, составленный группой немецких военных
врачей, которым командование противника поручило обследовать трупы,
найденные в последнем крепостном каземате, продолжавшем сопротивление.
Гитлеровские врачи констатировали, что защитники этого каземата последними
патронами покончили с собой, не желая сдаваться в плен врагу.
Тогда же я принял меры, чтобы найти эти важные документы, и
генерал-полковник А. П. Покровский, который очень много помогал мне в моих
изысканиях по Брестской крепости, приказал организовать самые тщательные
поиски в наших военных архивах. К сожалению, обнаружить эту папку не
удалось. Она, видимо, либо пропала во время войны, либо находится сейчас
где-то в неизвестном нам месте. Остается надеяться, что когда-нибудь эти
документы или их копии будут все же найдены.
Кстати, срок в пять с половиной недель, о котором, по словам Ф. Н.
Шемякина, говорилось в немецких документах, согласуется и с показаниями
многих очевидцев обороны - жителей Бреста и окрестных деревень. Они
утверждают, что бои в крепости продолжались до самых последних дней июля или
до первых чисел августа 1941 года. Есть и другие подтверждения этого.
В конце ноября 1956 года я получил письмо из далекой деревни Кожла-Сола
Казанского района Марийской Автономной Республики. Мне писал бывший учитель,
а сейчас колхозный пчеловод Игнатий Васильевич Иванов. Он не был защитником
Брестской крепости, но в начале июля 1941 года в составе группы раненых
красноармейцев попал в гитлеровский плен близ Минска и был отправлен в
лагерь Бяла Подляска. Там-то и произошла встреча, которая навсегда
запомнилась ему. Для большей точности я дословно привожу здесь часть его
письма.
"В конце июля 1941 года, - пишет И. В. Иванов, - я попал в 307-й
концлагерь, который находился примерно в 30-50 километрах от города Бреста.
Сюда в последние дни июля - не то 30-го, не то 31-го числа (точно не
помню, но в один из этих дней) - привезли четырех человек из Брестской
крепости. Привезли их в лагерь после полудня, к вечеру. Поместили их
отдельно, в специальный блок, находившийся через один пустой блок от нас.
Поэтому разговаривать нам с ними было трудно, так как расстояние превышало
50 метров. Их продержали в этом блоке недолго, всего несколько часов. Но мы
успели узнать от них кое-что.
Вот что нам удалось услышать от этих четырех защитников Брестской
крепости.
Они сказали нам, что попали в этот лагерь прямо из крепости, где они
больше месяца вели бои. Все имели по нескольку ранений. Последняя их попытка
вместе с другими уйти к Бугу не удалась. Это было примерно 26-27 июля. После
этого они почти двое суток держались и вели бой, пока имелись патроны.
Потерявшие возможность сражаться, уже фактически безоружные, они вынуждены
были уйти в подземные казематы. Немцы через каждые два часа предлагали им
сдаваться, но эти товарищи отвечали пением "Интернационала". Так
продолжалось больше суток.
В тот самый день, когда их привезли в лагерь, гитлеровцы пустили в
подземелья Брестской крепости отравляющие вещества - газы. Дышать стало
нечем. Тогда защитники крепости решили выйти и принять смерть, стоя под
солнцем. С пением "Интернационала" они вышли из каземата. Их встречала
большая вооруженная группа немецких солдат и несколько офицеров. Несмотря на
пение "Интернационала", немцы по нашим воинам не стреляли.
Пораженные мужеством израненных, голодных и еле державшихся на ногах
людей, немцы молчали. Один из офицеров, видимо старший, снял каску перед
защитниками крепости, и все солдаты, как по команде, последовали примеру
начальника - почтили верность воинскому долгу наших воинов снятием каски.
Эти четверо были доставлены в наш лагерь в день их пленения.
Примерно через три часа их увели, но куда, я лично не видел. От себя
скажу, что вид их был ужасен. Они все были оборваны, с окровавленными,
грязными повязками, худые и обросшие щетиной. Все время кашляли и вытирали
глаза - видимо, сказывалось действие газов. Ослабели они настолько, что еле
стояли на ногах, поддерживая друг друга.
Встреча с этими героями произвела сильное впечатление на нас, пленных,
а тем более на меня. Дело в том, что я до войны принимал участие в
строительстве дотов около Брестской крепости. Поэтому места эти мне были
знакомы, и встреча в немецком плену с людьми, защищавшими больше месяца эту
крепость, глубоко взволновала меня.
Больше я их, к сожалению, не встречал и о них ничего не слышал.
Наверно, их вскоре перевели в другой лагерь".
Таково свидетельство И. В. Иванова. Должен сказать, что мне и до того
приходилось слышать от бывших пленных лагеря э 307 о какой-то группе героев
крепости, доставленных туда в конце июля, хотя тогда это были лишь смутные и
неопределенные слухи.
Но были ли эти четверо бойцов последними защитниками крепости?
Участник обороны, а сейчас пенсионер, Николай Сергеев в 1943 году
встретил на фронте старшину Звонкова, который сражался в крепости до первых
чисел августа. Последние дни он с двумя товарищами прятался в нашем подбитом
броневике на Центральном острове. Все трое были ранены, и товарищи Звонкова
вскоре умерли от ран. Старшина наблюдал за немцами сквозь смотровую щель и
выжидал момента, чтобы покинуть свое убежище и попытаться выйти из крепости.
Однажды он видел, как около Холмских ворот цитадели была построена во
дворе рота гитлеровцев. Вероятно, фашистские солдаты собрались получать
награды: перед строем стояло несколько офицеров и один держал в руках
коробочки с орденами, а другой читал какой-то приказ. И вдруг позади строя
из окон полуразрушенного здания казарм 84-го полка прогремела длинная
автоматная очередь. Офицер, читавший приказ, и пять-шесть солдат упали
убитыми, а остальные с криками разбежались, беспорядочно стреляя по
развалинам. Тотчас же автоматчики бросились внутрь казарм, но был ли пойман
тот, кто стрелял, Звонков уже не знал. В ту же ночь он сумел незаметно
вылезти из броневика, кое-как добрался до города и нашел приют у местных
жителей, а позднее ему удалось перейти линию фронта.
Один из жителей Бреста передал мне рассказ какого-то участника обороны,
фамилию которого он уже, к сожалению, не помнил. Этот боец, как и Звонков,
впоследствии пробравшийся в город, в первых числах августа тоже прятался в
уже захваченной врагом центральной крепости, но не в броневике, а в одном из
подвалов на территории 333-го полка. Он наблюдал за немцами через подвальное
окошко и однажды стал свидетелем подвига неизвестного защитника крепости.
Как-то днем десятка три немецких автоматчиков строем шли вдоль казарм,
направляясь к Тереспольским воротам. Они уже поворачивали в туннель ворот,
как вдруг в самой середине этого отряда раздался сильный взрыв, разметавший
в разные стороны солдат. Вслед за тем с верхушки разрушенной Тереспольской
башни на камни двора кинулся вниз головой человек в красноармейской
гимнастерке и остался лежать бездыханным среди трупов гитлеровцев, убитых
взрывом. Неизвестный герой подстерег врагов, бросил в них, по-видимому,
связку гранат и, дорого продав свою жизнь, покончил с собой.
Житель соседней с крепостью деревни Котельня-Подгорская, Григорий
Самолюк, рассказал мне о какой-то группе героев, сражавшихся в здании бывшей
церкви на Центральном острове. Как известно, эта церковь в ходе боев
несколько раз переходила из рук в руки, но говорят, что в начале августа
туда снова пробрались наши бойцы с пулеметом и вели долгий бой с
гитлеровцами, пока все не погибли. Самолюк слышал от немцев, что это был
последний очаг сопротивления в центре цитадели, и видел своими глазами
останки героев, когда глубокой осенью оккупанты пригнали его с другими
колхозниками убирать территорию крепости.
По его словам наверху, в развалинах церковной башни, еще стоял тогда
станковый пулемет "максим", направленный в сторону Тереспольских ворот, а
рядом лежали трупы семерых бойцов с зелеными петлицами пограничников на
гимнастерках. Гитлеровцы, раздраженные упорным сопротивлением этой группы,
не разрешали хоронить погибших, и стаи ворон копошились над мертвецами. А
внизу, там, где когда-то был церковный алтарь, крестьяне увидели еще один
полусгнивший труп советского бойца. Он сидел, прислонясь к стене, около него
валялся разбитый автомат, а над его головой на штукатурке была выцарапана
надпись: "Погибаю за Родину!"
До сих пор среди жителей Бреста и ближних деревень ходят удивительные
рассказы о том, что даже несколько месяцев спустя, после того как гитлеровцы
полностью овладели крепостью, отдельные советские бойцы и командиры
скрывались в крепостных казематах и подземельях и по ночам на развалинах еще
иногда раздавались выстрелы. Кое-кто из местного населения вспоминает, что
зимой 1941/42 года, когда немцы сгоняли людей в крепость разбирать
развалины, они порой видели перебегающие из каземата в каземат, от
подземелья к подземелью фигуры в изодранной красноармейской одежде. И чья-то
рука не раз писала на полуразрушенных крепостных стенах грозные слова:
"Смерть немецким оккупантам!"
Еще более удивительную историю передает участник обороны крепости,
бывший старшина 84-го полка Александр Дурасов, живущий сейчас в городе
Могилеве в Белоруссии.
Старшина Дурасов, раненный в боях за крепость, попал в плен и находился
несколько месяцев в гитлеровском лагере под Брестом. Весной 1942 года, когда
рана его зажила, он был послан в город и зачислен в рабочую команду,
обслуживавшую немецкий госпиталь.
Вместе с военнопленными в этой команде работала и группа евреев из
созданного фашистами гетто. В отличие от пленных, евреи ходили без конвоя,
хотя и терпели не меньшие издевательства со стороны оккупантов и их
прислужников. В составе группы из гетто был один музыкант-скрипач, игравший
до войны в джазе брестского ресторана.
Однажды - это было, как вспоминает Дурасов, в апреле 1942 года -
скрипач опоздал часа на два на работу и, когда пришел, с волнением рассказал
товарищам о том, что с ним случилось. Он шел по дороге, направляясь к
госпиталю, как вдруг его обогнала немецкая военная машина, в которой сидел
какой-то офицер. Машина резко затормозила впереди него, и гитлеровец
подозвал скрипача.
- Садись! - приказал он, открывая дверцу.
Музыкант сел, и автомобиль помчался в крепость. Они приехали на
Центральный остров и, судя по тому, как объяснил Дурасову скрипач,
остановились где-то в расположении 333-го полка.
Там, среди развалин, в земле была пробита широкая дыра, уходившая
куда-то глубоко вниз. Вокруг нее с автоматами наготове стояла группа
немецких солдат!
- Спускайся туда! - приказал скрипачу офицер. - Там, в подземелье, до
сих пор скрывается один русский. Он не хочет сдаваться и отстреливается. Ты
должен уговорить его выйти наверх и сложить оружие - мы обещаем сохранить
ему жизнь. Если ты не уговоришь его - можешь не возвращаться: я застрелю
тебя.
Музыкант с трудом спустился вниз и попал в неширокий и темный подземный
ход. Он двинулся по нему, вытянув вперед руки, и, боясь, чтобы неизвестный
не застрелил его