"If You Could See Me Now" 1977, перевод В. Вадимова
     OCR: Рудченко О.С.


     "Во  всех газетах,  сэр,  длинные статьи  об убийствах.  Вечно  кого-то
убивают, но читать я об этом не хочу".
     Чарльз Диккенс "Давид Копперфильд"

     "Можно забыть все,  кроме сильных запахов,  они зачаровывают нас, тянут
назад".
     Ричард Гроссингер "Книга клюквенных островов"


     -- Дело к зиме, -- сказала Алисон.
     -- А?
     -- Повернуло к зиме уже месяц назад.
     -- Почему это?
     -- Какое сегодня число?
     -- Двадцать первое июля. Вторник.
     -- Боже, взгляни на эти звезды, -- сказала она. -- Мне  хочется сойти с
этой планеты и плыть среди них.
     Они с Алисон, кузены с разных  концов  континента,  лежали рядом  возле
дома их бабушки в сельском Висконсине и смотрели на верхушки темных ореховых
деревьев и выше, в небо.  С крыльца дома плыл  томный  голос Орела Робертса.
"Моя душа стремится  к  тебе,  Боже", -- взывал  он,  и  тихо смеялась  мать
Алисон, Лоретта Грининг. Мальчик повернул  голову  и взглянул сквозь  стебли
жесткой травы на профиль своей кузины. От нее пахло холодной свежей водой.
     -- Боже, -- повторила она. -- Так бы  и летала среди них. Чувствую себя
так, будто слушаю Джерри Маллигена. Ты его слышал?
     Он не слышал.
     --  Да,  тебе надо бы  жить  в Калифорнии. В Сан-Франциско.  Не  только
потому,  что тогда бы мы чаще виделись, но  и потому, что  твоя  Флорида так
далеко от всего. От Джерри Маллигена. Ты бы просто затащился.  Прогрессивный
джаз.
     -- Я тоже хотел бы, чтобы мы жили рядом. Это было бы здорово.
     --  Терпеть не могу всех  родичей,  кроме  тебя  и  моего отца, --  она
повернула  к  нему  лицо  и  улыбнулась  жемчужной,  останавливающей  сердце
улыбкой. -- А его я вижу еще реже, чем тебя.
     -- Мне везет.
     --  Может  быть,  и  так,  -- она опять отвернулась. Из дома доносились
голоса их матерей, еле  слышные за музыкой. Бабушка Джесси, угасающий  центр
семейства,  делала что-то на кухне,  и  время от времени в  разговор дочерей
вплетался ее тихий голос.  Она целый день препиралась  с кузеном Дуэйном (он
произносил свое имя Дю-эйн), который собирался жениться. Бабушка противилась
женитьбе по причинам темным, но веским.
     -- Ты в прошлом году опять влип в историю, -- сказала Алисон.
     Он только хмыкнул, не желая говорить на эту тему. Вряд ли она поняла бы
его. История была серьезной и до сих пор по нескольку раз в неделю всплывала
в его снах.
     -- Здорово влип, так ведь?
     -- В общем да.
     -- Со мной  тут тоже кое-что было. Не так, как с  тобой, но достаточно,
чтобы  на  меня обратили  внимание.  Я  сменила школу. Ты сколько раз  менял
школы?
     -- Четыре. Во второй раз из-за того, что один учитель ненавидел меня.
     -- А у меня был роман с учителем рисования.
     Он  пристально посмотрел на нее,  но не мог понять, врет  она  или нет.
Может, и не врет.
     -- И они поэтому тебя выгнали?
     -- Нет. Они застукали меня за курением. Теперь он знал, что это  правда
-- врать так неинтересно было не в ее правилах. Он чувствовал острую зависть
и  не менее  острый интерес.  Алисон  в  свои четырнадцать была  уже  частью
взрослого мира  --  с романами, сигаретами и коктейлями. Она  уже призналась
ему в своей  любви к мартини "с загибом", хотя он понятия не имел, что такое
этот "загиб".
     -- Старина Дуэйн не отказался бы  завести с тобой роман, -- заметил он.
Она фыркнула:
     --  Боюсь,  у  старины  Дуэйна  не  так  много шансов,  --  она  лукаво
прищурилась и,  перекатившись на бок, повернулась к  нему лицом. --  Знаешь,
что он  вчера сделал? Пригласил меня проехаться с ним  на  пикапе, пока вы с
матерью были у тети Ринн, и я сказала "почему нет", и, едва мы отъехали, как
он положил мне руку на колено. Убрал, только когда мы проезжали мимо церкви,
-- она снова фыркнула, словно эта деталь окончательно разоблачала Дуэйна как
несостоятельного любовника.
     -- И ты ему позволила?
     -- Его рука была потная, -- она  сказала это сквозь смех, но все  равно
так  громко, что мог услышать  и сам Дуэйн, --  и он как будто хотел найти в
моем колене золото или еще что-то. Тогда я спросила: "Похоже, тебе не  очень
везло с девушками, Дуэйн?" -- и тогда он убрал Руку и оставил меня в покое.
     -- А кто-нибудь из парней тут тебе нравится? -- ему хотелось, чтобы она
ответила "нет", и сначала ее ответ удовлетворил его.
     --  Тут?  Ты шутишь?  Во-первых, я не очень люблю  молодых, они слишком
неопытны, а от здешних к  тому же вечно воняет  навозом. Но, по-моему, Белый
Медведь ничего.
     Белым Медведем звали за белизну  волос сына арденского  полицейского --
высокого  крепкого  парня,  который уже несколько  раз  появлялся  на  ферме
Апдалей, строя глазки  Алисон.  Он славился, как  хулиган, но из школы  его,
насколько знал мальчик, ни разу не выгоняли.
     -- Он  тоже думает, что ты ничего. Видишь, даже такой олух,  как  Белый
Медведь, это заметил.
     -- Ладно, ты же знаешь, что я люблю только тебя, -- но это было сказано
так небрежно, что выглядело лишенным смысла.
     --  Благодарю за честь, -- он подумал, что  это неплохо звучит. Так мог
бы выразиться ее учитель рисования.
     Дуэйн  на кухне  начал кричать, но они,  как и  их  матери  на крыльце,
проигнорировали это.
     -- Что ты говорила про зиму? Что дело к зиме?
     Она дотронулась пальцем до его носа, отчего он вспыхнул:
     -- Месяц назад в этот день  был самый длинный день  в  году. Теперь дни
уменьшаются, мой  милый. Как тебе тетя Ринн? По-моему,  в  ней  есть  что-то
жуткое.
     -- Да, -- сказал он. -- Она странная. Она мне сказала кое-что про тебя,
пока мама рассматривала ее травы.
     Алисон напряглась, как  будто  знала,  что слова  старухи  должны  быть
нелестными:
     -- И что же она сказала? Наслушалась, наверно, мою мать.
     -- Она  сказала...  сказала, чтобы  я остерегался тебя. Что  ты  -- моя
ловушка. Сказала, что  ты  была бы  моей ловушкой,  даже если бы  мы не были
родственниками, но раз мы родственники, это еще опаснее. Я не хотел говорить
тебе это.
     -- Ловушка, -- проговорила Алисон. -- Что ж, может и так. Для  меня это
даже приятно.
     -- Знаешь, для меня тоже.
     Она  засмеялась,  то  ли соглашаясь с этим,  то  ли нет, и снова  стала
глядеть на небо, полное звезд.
     -- Скучно, -- пожаловалась она. -- Давай отпразднуем чем-нибудь поворот
к зиме.
     -- Тут всегда скучно.
     --  Это  Белый Медведь  может с этим мириться.  Пошли  купаться.  Давай
съездим на пруд. Я люблю купаться.
     Ему это предложение показалось невероятным:
     -- Они нас не пустят.
     -- Посмотрим. Я покажу тебе, как плавают в Калифорнии.
     Он спросил, как  они доберутся до  пруда -- он находился в восьми милях
от них, сразу за Арденом.
     -- Увидишь, -- она одним прыжком выскочила из травы и  побежала к дому.
Орел Роберте уже перестал исцелять души  до следующей недели, и теперь радио
играло танцевальную музыку. Он встал и пошел за ней на крыльцо.
     Лоретта Грининг, взрослый вариант Алисон, сидела на диване  рядом с его
матерью. Обе женщины были очень  похожи, но  его мать улыбалась;  на лице же
матери Алисон застыло обычное выражение тревоги, смешанной  с недовольством.
В   дальнем  конце  веранды  в  плетеном  кресле  сидел  Дуэйн,  еще   более
недовольный,  чем миссис Грининг, и  со злостью глядел на Алисон, но она  не
обращала на него никакого внимания.
     -- Дайте ключи от машины, -- сказала Алисон. -- Мы хотим прокатиться.
     Миссис Грининг пожала плечами и поглядела на сестру.
     -- Нет-нет, --  возразила  мама мальчика. -- Алисон еще слишком молода,
чтобы вести машину.
     --  Это  для  практики, -- сказала Алисон. --  Очень  осторожно. Мне же
нужна практика, а то я никогда не выучусь.
     Дуэйн продолжал смотреть на нее.
     -- Ну что? -- миссис Грининг опять посмотрела на сестру.
     -- Ты им всегда все позволяешь.
     -- Я учусь на своих ошибках.
     -- Как знаешь, -- его мать пожала плечами.
     -- Держи, -- мать Алисон протянула девочке ключи. -- Только не попадись
этому болвану Говру. Если он вас поймает, у меня будут неприятности.
     -- Мы не станем подъезжать к Ардену.
     Дуэйн  положил  руки  на  ручки  кресла. Мальчик вдруг  понял,  что  он
собирается навязаться к ним в сопровождение, и боялся, что его мать отправит
их с ним на "понтиаке" Гринингов.
     Но Алисон  действовала слишком быстро, чтобы его мать или  Дуэйн успели
вмешаться.
     --  Ладно, спасибо, --  и она  вместе с ключами выскочила за дверь.  Он
нашел ее уже в машине.
     --  Хорошо, что мы от него избавились, правда? -- спросила Алисон через
минуту, когда они ехали к Ардену по проселку, ведущему к шоссе. Он посмотрел
в  окно, ожидая увидеть  сзади  фары  пикапа Дуэйна. Но на дороге никого  не
было.
     Он уже готов был согласиться с ней, когда она заговорила снова, странно
вторя его мыслям. С ними это  часто  случалось,  и мальчик думал, что  это и
есть то, о чем говорила тетя Ринн.
     -- Старина Дуэйн чуть не навязался с нами. Я ничего бы не имела против,
не будь он таким глупым. Похоже, он ничего не делает, как  надо. Видел  этот
дом, который он построил  для  своей подружки?  -- она  хихикнула. История с
домом  была  постоянной темой  для  семейных шуток -- конечно, в  отсутствие
родителей Дуэйна.
     -- Я только слышал  о нем. Он не хотел мне его показывать. Мы  с  ним в
прошлом году здорово поссорились.
     --  И  ты даже  не ходил  на него посмотреть?  Иисусе, что  за уродина!
Это... -- она подавилась смехом, не в силах охарактеризовать дом лучше. -- А
старина Дуэйн ни о чем не догадывается! Ему-то говорить никто не хочет.
     Автомобиль вилял из стороны в сторону, и он спросил:
     -- Как ты научилась водить? Меня мои к машине и близко не подпускают.
     -- Я каталась иногда со знакомыми. Он  просто  хмыкнул, думая про себя,
что эти "знакомые" звучат еще хуже, чем учитель рисования.
     -- Знаешь, что  мы  должны  сделать? -- спросила  Алисон.  -- Заключить
союз.  Настоящий.  Дать  клятву.  Что  мы,  когда  вырастем,  чтобы  там  ни
случилось, на ком бы мы ни женились, не будем терять связи друг с другом, --
она как-то странно поглядела на него и свернула к обочине.
     -- Дадим клятву. Это очень важно. Иначе мы не можем быть уверены.
     Он непонимающе взглянул на нее, удивленный ее внезапным возбуждением:
     -- Хочешь  сказать,  что мы  должны  поклясться  видеться, когда  будем
женаты?
     --  Женаты,  не  женаты,  в  Париже  или в Африке  --  неважно.  Просто
поклянемся  встретиться  здесь когда-нибудь.  Через  десять  лет.  Нет,  это
слишком  скоро. Через  двадцать. Мне  будет тридцать четыре, а тебе тридцать
три.  Чуть  меньше,  чем  сейчас  нашим  матерям. Да, двадцать  первого июля
семьдесят  пятого  года.  Если  до  тех пор  еще  не случится  конец  света.
Поклянись, -- она смотрела на него так  настойчиво, что он даже не попытался
превратить это абсурдное требование в шутку.
     -- Клянусь.
     --  И  я клянусь. На ферме,  через  двадцать лет. А если ты забудешь, я
приду к тебе. Если забудешь, Бог тебя накажет.
     -- Ладно.
     -- А теперь мы должны поцеловаться.
     Его  тело, казалось, потеряло  вес. Лицо Алисон  приблизилось  к  нему,
увеличившись в размере и став похожим  на маску. Из-под этой  маски блестели
ее глаза. Не без труда он заставил свое тело повернуться и наклонился к ней.
Их  губы  встретились,  и первым его ощущением была  необычная  мягкость губ
Алисон. Она прижала свой рот к  нему плотнее,  и он  почувствовал ее руки на
своем затылке. Ее язык осторожно облизывал его губы.
     -- Вот чего  боялась тетя  Ринн, -- прошептала она, отрываясь от него и
прерывисто дыша. Потом поцеловала снова, и он почувствовал укол возбуждения.
     Она,  отпрянув, взглянула на его ноги, потом в лицо. За этот взгляд  он
бы отдал сейчас все, умер бы на месте.
     -- Ты купался когда-нибудь ночью? -- спросила она. Он покачал головой.
     -- Тебе понравится, -- она снова завела мотор и вырулила на дорогу.
     Он снова поглядел  в окошко  и увидел сзади,  ярдах  в  тридцати,  фары
другой машины.
     -- Похоже, Дуэйн едет за нами.
     Она бросила быстрый взгляд в зеркало обзора:
     -- Не вижу.
     Он поглядел снова. Фары исчезли.
     -- Он не посмеет. Забудь про старину Дю-эйна. Это надо же -- такое имя!
     Он с облегчением рассмеялся и вдруг остановился, пораженный мыслью:
     -- Мы же не взяли плавки! Придется возвращаться.
     Алисон с улыбкой посмотрела на него.
     -- Ты что, без трусов?
     И он снова расхохотался с облегчением.
     Когда они доехали до грязной дорожки,  ведущей к пруду, мальчик еще раз
оглянулся,  но  фар не было. Алисон включила  радио и пока они забирались на
холм подпевала "Якети Як", которые пели "Только не передумай".
     Она  остановила машину  на поляне,  отделенной от пруда  тонкой оградой
кустов.
     -- О, это будет здорово! -- она прибавила звук.
     -- ...для Джонни, Джипа и всех их друзей Лес Браун и его оркестр играют
"Вернись,  любовь!". И еще для Ребы и Лавонн из  Арденской молодежной  лиги.
Лес Браун и "Вернись, любовь!"
     От  места,  где еще недавно  стояли сараи рабочих,  грязная  тропа вела
через кусты по каменным уступам прямо  к  пруду. Они с Алисон  сошли  вниз и
встали в  двух футах  над черной  водой.  Как и  обо всех  прудах,  об  этом
говорили, что у него нет дна, и мальчик  мог в это  поверить -- черная гладь
казалась  незыблемой. Если  ее пробить,  можно падать  и падать,  никогда не
достигая дна.
     Алисон  эти чувства  не  волновали.  Она уже скинула блузку  и туфли  и
теперь  расстегивала  юбку.  Он осознал, что  смотрит на ее тело, и  что она
знает, что он смотрит, и хочет, чтобы он смотрел.
     -- Давай, снимай это, -- скомандовала  она. -- Ты ужасно  медлительный,
кузен. Если не поторопишься, я тебе помогу.
     Он  быстро, через голову, стянул рубашку. Алисон, в трусиках и лифчике,
стояла и  смотрела  на  него. Туфли,  носки,  потом  штаны.  Ночной  ветерок
пробежал по его разгоряченному телу. Она смотрела и улыбалась.
     -- Хочешь сделать, как мы в Калифорнии?
     -- Ага.
     -- Тогда покажи кожу.
     -- Как это? -- хотя он уже знал.
     --  Смотри на  меня, --  она медленно  опустила трусики на  щиколотки и
выступила  из них.  Потом  выпрямилась  и расстегнула  лифчик. По  радио Рэй
Энтони пел что-то невероятно томное.
     -- Теперь ты, -- сказала она, так  же улыбаясь. -- Увидишь,  как хорошо
ты себя будешь чувствовать.
     Из-за камней донесся звук, заставивший его подпрыгнуть.
     -- Там кто-то кашлянул.
     -- Разве птицы кашляют? Пошли.
     -- Да, -- Он снял трусы, и, когда он  поднял глаза, она как раз входила
в воду. Ее тело сверкнуло белизной над черной поверхностью пруда  и исчезло,
чтобы через какое-то время, показавшееся невероятно  долгим, появиться вновь
в самом центре пруда.
     Он, спеша, подошел к краю  воды и шагнул с камня вниз. Холод обжег  его
кожу и вспышкой сотряс нервную систему, но еще сильнее подействовала на него
простая женственность ее движения,  когда она,  вынырнув из  воды, поправила
мокрые  волосы.  Это  больше,  чем  все  разговоры  о  знакомых  и  учителях
рисования, делало ее существом с другой планеты.
     Когда он вынырнул,  тело уже привыкло к температуре воды. Алисон  плыла
прочь от  него,  загребая воду  уверенными движениями рук. Он всегда  считал
себя хорошим пловцом, но теперь со стыдом  понял, что она плавает лучше. Она
легко  обогнала  его,  развернулась  в  дальнем  конце  пруда  --  сильно  и
грациозно, так, что в темноте блеснули ее руки и плечи,  -- и поплыла назад,
к нему.
     Он  ждал  ее,  рассеянно  вслушиваясь в  звуки  музыки, доносящиеся  из
машины.  Потом  он услышал еще какой-то  звук  и  резко  вскинул  голову. На
берегу, возле кустов что-то белело... белая рубашка?..
     Нет, что-то неподвижное,  может  быть, отблеск луны на камне, откуда-то
послышался тихий свист. Его взгляд метнулся в ту сторону. Никого.
     Алисон была уже рядом с ним, прорезая воду короткими  сильными ударами,
почти не волнующими поверхность. Потом она  скрылась,  и он почувствовал как
ее руки хватают его за ноги и тянут вниз.
     Там, под водой, она обняла его теперь уже за талию. Он коснулся ее рук,
потом, осмелев, стал трогать ее развевающиеся волосы и голову. Она притянула
его к себе плотнее, обхватив его ноги своими. Мысли его стали путаться.
     Когда  то,  что она старалась пробудить, дотронулось до  ее живота, она
отпустила его и устремилась  к поверхности. В последние секунды под водой он
успел увидеть над собой ее безголовое тело, мифическое существо, представшее
перед   ним  с  неправдоподобной  четкостью.  Руки  и   ноги,   в   движении
вспыхивающие,   как   белые    звезды.   Ее    маленькие    круглые   груди.
Умопомрачительные закругления  колен.  Он  совсем  потерял  голову и кинулся
следом за ней.
     Сперва он ничего не мог разглядеть, но рука Алисон уже сжимала его шею.
Глаза ему  закрыл водопад мокрых волос.  Изо  всех сил он разорвал кольцо ее
рук,  схватил  ее  за плечи, но она вырвалась  со смехом, обняла  его ноги и
опять потянула вниз.
     У него зазвенело в ушах. Вода накрыла их, как одеялом. Казалось,  их  в
воде не  только  двое...  казалось, кто-то  еще  с шумом ворвался  в  пруд и
присоединился к их  отчаянной борьбе  за  воздух.  Их тела,  ставшие  единым
целым, сплетались и  расплетались. Звон в ушах сделался невыносимым. Ее смех
оборвался,  и  она больно  сжала его голову.  Они вырвались  на  поверхность
вместе с  вихрем  воды,  и  все вокруг  погрузилось  в сплошную  пузырящуюся
темноту.



     Нет историй без прошлого, а прошлое -- это то,  что помогает нам понять
историю (может, поэтому я преподаю прозу, а не поэзию, где вся история может
состоять из  полудюжины  невнятных  строк), но  именно  из-за  этого  я  так
беспокоюсь  о давлении  прошлого на мою историю. Я  знаю,  как преподаватель
литературы, что  всякая история, какое бы прошлое  за ней ни стояло, говорит
сама за себя. Мы можем больше узнать о бриллианте, если изучим его историю в
связи с кровавыми распрями и династическими  браками,  но мы  не можем лучше
понять его.  То же  можно  сказать о  чувствах, о любви -- никакие описания,
никакие  горы  дневников  и пожелтевших  фотографий  не  помогут  нам понять
любовь, если мы сами ее не пережили. Поэтому я начну  эту  историю  с самого
себя, едущего в старом "фольксвагене" из Нью-Йорка в Висконсин в конце июня.
Я находился  в том промежутке между молодостью и зрелостью, когда необходимо
меняться, и  изменения  уже начались: со  времени  моего развода прошел год.
Развод, правда, так и не был оформлен, так как моя жена умерла через полгода
после того, как оставила меня.
     Я ехал уже полтора дня, настолько быстро, насколько позволяли состояние
машины и дорожные  правила.  Ночь  я  провел в  задрипанном мотеле в  Огайо,
настолько безликом, что я, едва  покинув его, забыл его  название и название
городка,  где  он  находился.  Мне хотелось  свободы  --  свободы  от ночных
кошмаров,  от переполнявших меня злости  и отвращения  к жизни. Мне хотелось
тишины и скуки, в которых я мог бы написать диссертацию.
     Я не профессор, а всего-навсего инструктор, преподаватель вне штата  на
птичьих  правах,  и  только  эта  диссертация,  написание  которой  я  давно
откладывал, могла помочь мне удержаться на работе.
     Автомобили,  и  особенно  мой  собственный,  всегда   вызывали  у  меня
раздражение. Каждый водитель  сидит  в шестифутовом железном гробу, а дороги
-- это просто слишком шумные  кладбища (может,  я плохой философ,  но смерть
всегда  представлялась мне  пробуждением от снов  о ней).  Я люблю  смотреть
вокруг, хотя  лучше воспринимаю окружающее другим органом --  я имею в  виду
нос. Другие  люди видят вещи,  я их нюхаю. Как-то в  Массачусетсе,  когда  я
преподавал  там творчество  Филдинга, я ехал вечером  по проселочной дороге.
Завернув за поворот,  я  увидел, что  дорога  идет вверх по холму,  и  нажал
акселератор до предела. Люблю быстро ехать  в  гору. На самой вершине холма,
разогнавшись как  следует,  я  вдруг услышал  ужасный грохот. Секунду спустя
кровь  застыла  у  меня  в  жилах. Снизу на  вершину  влетел  дилижанс, явно
неуправляемый. Четыре лошади неслись вперед, не обращая внимания на возницу,
который беспомощно цеплялся за поводья, с лицом, искаженным паникой. Похоже,
наступили  мои последние  минуты на  этой  земле. Дилижанс  несся  на  меня,
занимая, казалось,  всю дорогу своим громоздким кузовом. В последний  момент
мой  оцепеневший мозг заработал,  и я резко  вывернул руль вправо.  Дилижанс
пролетел в четырех или  пяти дюймах от машины.  Я  успел почувствовать едкий
запах лошадиного пота.
     Успокоившись,  я  продолжил  путь,  думая  о  том,  откуда здесь взялся
дилижанс. Выходка любителей старины из какого-нибудь колледжа? Но время было
уже позднее, да  и  местность неподходящая для таких шуток.  Нельзя  пускать
дилижанс   под  гору   --  он  разобьется.  Я  оглянулся:  дорога   с  холма
просматривалась по меньшей мере на пять миль, и там  никого не было. Потом я
забыл  об  этой  истории,   а   через  год  услышал  по  радио   передачу  о
сверхъестественном,  где  одна  женщина  рассказывала  о  своей  встрече  на
проселочной  дороге  с бешено мчащимся  дилижансом. Мое астматическое сердце
так и подпрыгнуло. И все  это случилось, когда я вел  машину. Если  иной мир
еще  как-нибудь подкрадется ко  мне  и схватит  за шиворот,  то это случится
именно за рулем.
     Тигарден, твое имя -- пустозвонство!
     Я  вспотел  и был  зол.  До  Ардена  оставалось  миль  тридцать,  мотор
барахлил, а на заднем  сиденье тряслась коробка с книгами  и рукописями. Мне
нужно написать книгу, иначе Комиссия по приему и переводу  -- семеро тупиц с
Лонг-Айленда, --  выгонит меня  с работы.  Я надеялся, что мой  кузен Дуэйн,
который жил в  новом доме рядом с фермой моих предков, получил телеграмму  и
подготовил к моему приезду старый деревянный дом.
     В  городке под названием Плэйнвью  я остановился  перекусить, хотя есть
мне не  хотелось.  Еда  -- это  обряд... и лекарство. Когда умерла Джоан,  я
подошел к холодильнику и сжевал целый торт с кремом.
     В Плэйнвью мои родные всегда останавливались перекусить, когда ехали на
ферму,  а  сейчас  я проделал путь  куда  более длинный.  В те дни  Плэйнвью
состоял из одной улицы с магазином, аптекой и таверной, где мы и обедали.
     Теперь  город  вырос --  вместо  магазина  я  увидел кинотеатр "Рокси",
который,  в  свою  очередь,  успел  обанкротиться  и  выставил  объявление о
продаже. Таверна внешне не изменилась,  но внутри громоздкие скамьи, похожие
на  церковные,  сменились модерновыми  банкетками,  покрытыми вечно  влажной
искусственной кожей. Официантка равнодушно выслушала мой заказ, не прекращая
при этом жевать резинку. Я почувствовал запах детской мази и гнилых зубов.
     Хотя  от  нее ничем  таким  не  пахло.  Как  я говорил,  у  меня бывают
обонятельные галлюцинации. Я  чувствую запахи, даже когда говорю с людьми по
телефону. Я читал про такое  в  одном немецком романе,  но там это выглядело
таинственно  и  заманчиво,  почти как  дар.  На самом  деле  это  неприятно,
поскольку большинство запахов действуют на нервы.
     Официантка  черкнула  что-то  в  блокноте  и  присоединилась  к  группе
посетителей, слушающих радио. Посетители  столпились вокруг  радио,  оставив
тарелки и чашки с  остывающим  кофе. Похоже,  случилось  что-то серьезное  в
местном масштабе, судя по гневу на лицах этих людей, по их опущенным головам
и по обрывкам фраз, которые долетали до меня:
     --  ...никакого   прогресса  в   раскрытии...   жертва   обнаружена   в
двенадцать... восемь часов спустя...
     Некоторые сердито поглядели на меня, как будто  я  не имел права знать,
что случилось.
     Когда  официантка принесла  мой заказ -- тарелку  чили, -- я  спросил у
нее:
     -- Что тут случилось?
     Один из посетителей, веснушчатый парень в очках без оправы,  нахлобучил
шляпу  и  вышел,  громко хлопнув дверью. Официантка растерянно поглядела ему
вслед  и  перевела взгляд  на  меня. Я  заметил,  что  она  старше,  чем мне
показалось сначала из-за ее светлых кудряшек и слишком яркой помады.
     -- Вы нездешний, -- сказала она.
     -- Да. А что случилось?
     -- А откуда вы?
     -- Из Нью-Йорка. Почему это так важно?
     --  Важно,  приятель, -- сказал  кто-то от стойки, и  я,  повернувшись,
увидел  молодое лунообразное  лицо с  редкими белыми  волосами и узким лбом.
Прочие как бы не вступали в разговор,  но я видел, как напряглись их бицепсы
под рубашками. Мой "приятель"  облокотился о стойку, неодобрительно глядя на
меня.
     Я  отправил  в рот  ложку чили.  Оно было теплым  и мягким. Еда --  это
лекарство.
     --  Ладно,  --  сказал  я, -- важно.  Я из Нью-Йорка.  Если  не  хотите
говорить, что случилось, не говорите. Я сам послушаю радио.
     -- Теперь извинись перед Грейс-Эллен.
     Я остолбенел:
     -- За что?
     -- За оскорбление.
     Я посмотрел на официантку. Она стояла возле  стойки, стараясь выглядеть
оскорбленной.
     --  Если  я  вас  обидел, извините, --  сказал  я.  Посетители сидели и
смотрели на меня. Я почувствовал нарастающую злобу.
     -- Убирайся отсюда, ученая задница, --  сказал мой  "приятель". -- Хотя
погоди. Фрэнк, запиши-ка  его номер, -- плюгавый человечек послушно метнулся
к  моему  автомобилю.  Через окно я  видел, что он достал  из кармана листок
бумаги и что-то нацарапал на нем.
     -- Этот номер мы сдадим в полицию, --  сказал "приятель".  -- А  теперь
катись.
     Я встал.  Их  было трое, не считая  плюгавого  франка. По лицу поползли
капли пота. На Манхеттене такой разговор мог продолжаться минут пятнадцать и
ни к  чему  не привести. Но в  лысеющем  юноше не замечалось никаких  следов
нью-йоркской терпимости, и я отважился еще только на одну реплику:
     -- Я только  спросил,  -- я ненавидел  его за его деревенское хамство и
недоверие ко всем чужим, и ненавидел себя за то, что уступаю ему.
     Он промолчал.
     Я пошел к  выходу. Теперь они смотрели на  меня безразлично. Один  даже
примирительно шагнул в сторону, чтобы дать мне пройти.
     -- Он не заплатил за чили, -- вернулась к жизни Грейс-Эллен.
     -- Заткнись, -- бросил ее защитник. -- Не нужны нам его чертовы деньги.
     Я помедлил секунду, раздумывая, не бросить ли мне доллар на пол.
     -- Что бы это ни было, -- сказал я, -- надеюсь, это  случится опять. Вы
это заслужили.
     Я  изо всех  сил  захлопнул  дверь и поспешил к  "фольксвагену".  Голос
Грейс-Эллен взвизгнул "не хлопай дверью", но я уже отъезжал.
     Милях в пяти от Плэйнвью мой мозг заполнили фантазии.
     Я воображал остроумные, уничтожающие реплики и внезапные сокрушительные
удары. Я рассматривал разные варианты -- от  разумной  дискуссии до швыряния
тарелки с чили в лицо  "приятеля". Я начал так сильно  дрожать, что пришлось
остановить машину. Мне необходимо было расслабиться. Я вылез, хлопнул дверью
так, что машина  содрогнулась;  пошел назад  и пинал заднее колесо,  пока не
устали  ноги.  Потом  стал колотить по крыше "фольксвагена", воображая перед
собой лицо моего обидчика. Выбившись из сил, я опустился в  пыльную  траву у
обочины дороги. Солнце жгло  немилосердно.  Руки ныли,  и  я обнаружил,  что
содрал с левой руки кусок кожи.  Я кое-как замотал рану носовым платком,  но
она продолжала ныть, что пробудило во мне какие-то странные воспоминания.
     Воспоминания о семейной жизни. Вся  она протекала в хаосе и разладе,  в
чем трудно обвинить только Джоан или только меня -- просто у нас были разные
темпераменты.  В  любой возможной  области возникали противоречия.  Я  любил
вестерны, она  -- французские мелодрамы; я  по вечерам предпочитал  читать и
слушать  записи, она  посещала  вечеринки,  где  могла вволю  пикироваться с
джентльменами в белых рубашках. Я по  натуре моногам; она была полигамна, из
тех людей, для которых супружеская верность означала отсутствие воображения.
За время нашего брака  у  нее было, по  моим  данным,  пятеро любовников.  К
последнему из них (назовем его Дриббл) она и ушла, и с ним  купалась пьяная,
когда утонула. Как-то, помню, нас пригласили к этому Дрибблу на обед. Мы ели
чили  и  пили "Альмаденское красное" среди обычных икон  (борода Че  Гевары,
перечеркнутая  атомная  бомба) и дешевых изданий Кастанеды  и  Эдгара  Райса
Берроуза.  Только  во  время  музыкальной части,  когда  Джоан  танцевала  с
Дрибблом  под  музыку  "Стоунз",  я  понял,   что  они   любовники.  Дома  я
разбушевался, пожертвовав кофейным столиком -- я чувствовал себя преданным и
обманутым  в лучших чувствах. Она горячо оправдывалась; потом так  же горячо
во всем созналась.  Я  ударил  ее --  ошибка  оптимиста.  Она  обозвала меня
свиньей, заявила,  что я не  люблю  ее, что я никогда не любил никого, кроме
Алисон Грининг. Это было вторжение  на заповедную  территорию. Она рванула к
своему Дрибблу, а я отправился в ночную библиотеку и развлекал там студентов
клоунскими выходками. Мой шестилетний брак подошел к концу.
     Именно эту последнюю сцену я  вспомнил, сидя в пыли возле своей машины.
Я улыбался  -- то  ли от стыда (мне до  сих пор было стыдно,  что я тогда ее
ударил),  то ли от припоминания охватившего меня в тот момент дикого чувства
свободы  и  конца всей  прошлой жизни.  Это чувство  пахло свежим  воздухом,
чистой холодной водой.

     Как вы можете заметить, общим между этими двумя сценами был  гнев  -- и
гнев, как я теперь понимаю, возвратил мне ощущение вновь обретенной свободы.
Вообще  гнев мне  несвойствен, хотя  следующий месяц, самый странный в  моей
жизни,  принес так  много  гнева  и  страха. Там,  на  Лонг-Айленде,  я  был
застенчив и порою строил из себя шута -- тоже из  застенчивости. С детства я
был  отгорожен от некоторых  чувств,  в том числе и от  гнева, считая его, в
своем неведении, привилегией низкоразвитых натур.

     Я  встал  и вернулся в машину, тяжело  дыша.  Кровь  просочилась  через
платок,  и капли ее упали  на штаны и  туфли.  Отдышавшись, я  стал заводить
мотор,  но "фольксваген", обиженный покушением на свою крышу только фыркнул.
Со второй попытки он чихнул и поехал.
     На  полпути  к  Ардену  я включил радио  и, покрутив настройку, отыскал
местную станцию. Тут  я узнал,  что означала сцена в таверне. Репортер Майкл
Муз  (ну и  фамилия!),  каждый  час  выходивший  в эфир со сводкой новостей,
объявил:  "Полиция пока  не продвинулась в поисках того, кто совершил  самое
ужасное  преступление  в   истории  Ардена  --  убийство  Гвен  Олсон.  Тело
двенадцатилетней  школьницы нашли рано  утром  рыбаки на пустоши возле  реки
Бланделл. Шериф Говр заявил, что он и его  люди все время посвятят раскрытию
этого преступления. За прошедшие восемь часов..."
     Я выключил радио.
     В городах с таких сообщений начинается каждое утро, но я выключил радио
не  из пресыщенности.  Меня  вдруг  озарило,  что я  увижу Алисон,  что  она
выполнит договор, заключенный нами двадцать  лет  назад.  Моя  кузина Алисон
Грининг  --  я  не  видел ее  с той  ночи, когда  наше  нагое слияние  стало
окончательным разделением.
     Я не  могу  объяснить, почему я вдруг решил, что  Алисон вернется,  но,
думаю, это связано с чувством свободы, охватившим меня. Ведь Алисон, когда я
знал  ее,  всегда  означала  для  меня  свободу и  силу  воли  --  она  ведь
подчинялась только  своим  правилам.  Как  бы то  ни  было, я  долю  секунды
переживал это чувство,  все еще держась за выключатель радио, а потом загнал
его внутрь, думая: "что будет, то и будет". Я свою часть клятвы  выполнил --
я вернулся в Арден.
     Наконец  четырехполосное шоссе взобралось на холм  и пошло под уклон, к
высокому железному мосту.  Спускаясь  здесь, мой  отец всегда говорил:  "Ну,
теперь  полетели", -- и нажимал на газ. Я ахал в предвкушении, и  мы мчались
по дрожащему мосту, будто и впрямь собирались взлететь. Отсюда до фермы было
совсем  близко, и я с замиранием сердца оглядывал мелькавшие с  обеих сторон
бесконечные пшеничные поля.

     Между мостом и фермой  моей  бабушки мне попадалось  еще много знакомых
мест  -- дороги, здания,  даже  деревья,  которые  росли здесь в пору  моего
детства, озаренные светом каникул. На правом перекрестке за  мостом я съехал
с шоссе, которое  уходило  на Арден, и  выехал на  узкую  дорогу,  ведущую в
долину.  Чуть  погодя,  когда  на  горизонте бескрайних полей уже показались
заросшие  лесом холмы, я  увидел еще более узкую дорожку к дому  тети  Ринн.
Конечно, она давно умерла. Дети имеют  самое приблизительное представление о
возрасте  взрослых, для  них  сорок  -- почти то же, что семьдесят,  но тетя
Ринн, сестра  моей бабушки, всегда  выглядела  старой.  Она была не  из  тех
жизнерадостных старушек, что устраивали в  долине церковные пикники, -- тятя
Ринн  высохла и казалась  невесомой, хотя все еще  выполняла не самые легкие
дела по хозяйству. Но, конечно, теперь ее уже не было; бабушка умерла  шесть
лет назад, семидесяти девяти лет, а тетя Ринн была старше.
     Она  славилась  на всю  долину  своей  эксцентричностью, и навещать  ее
всегда  было чем-то  вроде  приключения.  Даже  сейчас, когда ее  дом  почти
наверняка   был  занят  каким-нибудь   краснорожим  фермером,  моим  дальним
родственником, дорога к нему выглядела жутковато. Здесь поля уже сменил лес,
и  деревья так сгрудились вокруг дома, что солнце редко  добиралось  до  его
окон.
     Думаю, странность Ринн в немалой степени происходила из ее бездетности,
столь  необычной в сельских  краях.  Когда  моя мать вышла замуж за молодого
Эйнара Апдаля, тетя Ринн обручилась  с каким-то  норвежцем, которого никогда
не видела. Об их браке сговорились родичи в Норвегии. Наверное, ей как раз и
подошел бы такой  брак --  с человеком, находящимся от нее  за  тысячи миль.
Насколько я знаю, молодой норвежец  так  и не посягнул на независимость тети
Ринн; он умер на борту судна по пути в Америку. Все, кроме Ринн, считали это
трагедией. Ее свояк, мой дед, выстроил для  нее  дом, и с тех пор  она там и
жила.  Как-то  моя бабушка заехала к ней и застала ее  говорящей с кем-то на
кухне. "Ты  говоришь  сама с  собой?" -- спросила бабушка. "Нет, что ты,  --
ответила Ринн. -- С моим  женихом". Тетя не любила шутить, но многие считали
ее способной на шутки, выходящие за рамки обычного чувства  юмора. Я  слышал
две  версии истории с тетей Ринн и телкой. По одной,  предсказательной, тетя
просто проходила мимо соседского двора, указала на телку в загоне и сказала,
что  завтра та умрет.  Так  и случилось. По другой версии --  тетя  пришла к
соседу,  который ее  каким-то  образом обидел,  и пригрозила, что его  телка
умрет,  если он  не прекратит -- что? Ходить по ее земле? Мутить ее воду? Во
всяком случае, он посмеялся над ней, и телка сдохла. Я, конечно, предпочитал
вторую  версию  и  ужасно  боялся  тетю  Ринн  --  казалось  один  взгляд ее
льдисто-голубых норвежских глаз способен превратить меня в жабу.
     Она запомнилась мне маленькой сгорбленной старушкой  с белыми волосами,
повязанными  косынкой,  в   неописуемой  рабочей   одежде,  часто   покрытой
разноцветными  пятнами  -- она держала в сарайчике за домом кур  и продавала
яйца  в  кооперацию.  Ее  земля,  покрытая лесом,  не  очень  подходила  для
земледелия.  Если  бы  ее  жених  добрался  до нее,  ему пришлось бы  тяжело
работать,  и, быть  может,  когда  она  говорила  с  ним, она советовала ему
оставаться  там,  где он  есть, вместо того,  чтобы вырубать лес под  посевы
пшеницы или альфальфы.
     Со  мной  она  говорила главным образом  об Алисон,  которую  не любила
(впрочем, мало кто из взрослых любил Алисон).
     В шести  минутах  от  дороги  к  дому Ринн,  на  маленькой  развилке  у
единственного в долине магазина стоял второй из моих опознавательных знаков.
Я  поставил машину на грязной стоянке за магазином и вышел, чтобы посмотреть
на него. Как всегда комически-печальный, с разбитыми  окнами,  провалившейся
крышей,  он стоял в высокой  траве у  края заброшенного поля.  Как  и первый
знак, этот был  связан  с расстроенным браком, с одиночеством  и сексуальной
неудовлетворенностью.  И тоже выглядел жутко. Я был уверен,  что за минувшие
пятнадцать  лет  маленький  домик  Дуэйна  приобрел  среди  здешней  детворы
репутацию заколдованного.
     Это был тот самый дом, который Дуэйн собственноручно построил для своей
первой  любви,  польской девушки  из  Ардена. В  те  дни  горожане-поляки  и
фермеры-норвежцы   смешивались  очень  мало.   Мои  родители   называли  это
"Волшебным  Замком Дуэйна" --  между собой,  чтобы не обиделись Дуэйн и  его
родители.  Дуэйн сам разработал план и любовно выстроил нечто  среднее между
амбаром  и  кукольным домиком,  где  можно было стоять,  если  ваш  рост  не
превышал  пяти  с  половиной  футов.  В  доме  было  два  этажа  с  четырьмя
одинаковыми  комнатками, словно  строитель  забыл,  что людям  нужно  где-то
готовить и облегчаться, и теперь  он заметно  клонился  вправо. Удивительно,
как он простоял так долго.
     Надежды  Дуэйна  оказались   куда  более  хрупкими.  Польская   девушка
оправдала худшие подозрения моей бабушки в отношении  тех,  чьи родители  не
работали руками, и однажды зимой  сбежала с механиком из Ардена -- "еще один
тронутый поляк, которому  Господь не дал мозгов, -- как говорила бабушка. --
Когда Эйнар торговал лошадьми -- твой  дед,  Майлс, был лучшим  лошадником в
долине, -- он говорил, что арденский поляк  знает о лошади только то, что ей
надо смотреть в зубы,  но не знает, с какого конца  их искать.  И эта девка,
как они все -- продала душу за автомобиль".
     Она  даже не видела дом, который  он выстроил для нее. Как мне сказали,
он хотел  торжественно  ввести  ее  туда после  свадьбы. Может,  она  тайком
приезжала поглядеть на него со своим  механиком? Дуэйн  поехал  навестить ее
перед рождеством 1955-го и застал ее родителей в слезах. Они сказали, что их
дочь исчезла, и винили в этом его -- норвежца, лютеранина, фермера. Он вошел
в ее комнату и увидел, что она забрала все свои вещи.
     В магазине, где она работала, ему сказали, что она взяла расчет. Оттуда
он отправился на автостанцию,  чтобы пообщаться с механиком, которого так ни
разу и не видел,  но его тоже ждало  разочарование. "Уехал  вечером на своем
"студебеккере", -- сказал владелец. -- Должно быть, с твоей девчонкой".
     Как в готическом романе, он никогда больше  не упоминал о той девушке и
не ходил в тот  жуткий маленький домик. Через четыре года он встретил другую
девушку,  дочь  фермера  из соседней  долины,  и женился  на  ней. Но и  это
обернулось для него несчастьем.
     Дом выглядел перекошенным, будто на него ненароком присел великан; даже
окна приобрели форму  трапеции. Я подошел поближе, продираясь сквозь траву и
репейник,  и заглянул  в  окно.  Внутри  царило  запустение. Пол провалился,
сквозь  него  проросли растения, и, покрытый птичьим и звериным  дерьмом, он
походил на  пустой  грязный гроб. В  углу лежала полусгнившая куча одеял; на
стене  можно было  различить надписи.  Мне вдруг сделалось  не по себе,  и я
поспешил прочь, зацепившись  ногой  за какой-то  куст. Казалось, что злобный
дух  этого   дома  пытается  меня   поймать.  С  колотящимся  сердцем,  весь
оцарапанный, я вышел к магазину Энди.
     Этот, третий,  знак был  куда более приятным. Перед  фермой  мои родные
всегда делали почти ритуальную остановку у Энди, откуда выходили нагруженные
бутылками "Доктора Пеппера" для меня и пивом для отца и дяди Джилберта, отца
Дуэйна.
     У  Энди  можно было  купить  все: штаны,  кепки,  топоры,  часы,  мыло,
ботинки,  конфеты,  одеяла,  журналы,  игрушки,  чемоданы,  сверла,  собачьи
консервы,  конверты, корм  для  цыплят,  бензин,  фонарики,  хлеб... все это
каким-то   образом  помещалось  в  белом  бревенчатом  здании  на  кирпичном
фундаменте, Рядом красовалась бензоколонка. Я поднялся по ступенькам и вошел
в прохладный полумрак.
     Внутри пахло как  всегда -- чудесным сочетанием запахов.  Дверь за моей
спиной захлопнулась, и  жена Энди (я не помнил ее  имени) подняла голову  от
прилавка,  где она сидела  с газетой. Она, прищурившись, поглядела на меня и
что-то  пробормотала. Еще  тогда  она  была маленькой темноволосой  женщиной
сурового вида, и с годами ее суровость еще  увеличилась. Я вспомнил, что она
всегда недолюбливала меня и что для этого у нее были причины. Но я не думал,
что она  узнает  меня; годы сильно изменили мою внешность. Несмотря  на это,
мой недавний  подъем улетучился, я чувствовал себя  разбитым, и мне хотелось
поскорее уйти.
     -- Что вам, мистер?  --  спросила она с норвежской певучестью.  Впервые
эта речь показалась мне чужой и враждебной.
     -- Энди  здесь? -- спросил я,  подходя ближе  к прилавку  сквозь густую
пелену запахов.
     Она молча встала и скрылась  в недрах магазина. Дверь закрылась,  потом
открылась снова.
     Я увидел Энди -- растолстевшего и полысевшего. Его пухлое лицо, похожее
на  женское,  казалось  встревоженным.  У  прилавка  он остановился, выпятив
живот.
     --  Чем могу помочь?  -- вежливость  вопроса не сочеталась с испуганным
взглядом. Я заметил, что остаток его волос из каштанового стал седым. --  Вы
не репортер?
     --  Я  зашел  повидаться,  --  сказал я.  --  Я бывал  у  вас вместе  с
родителями. Я сын Евы Апдаль, -- так меня было легче всего опознать.
     Он вгляделся в меня, потом кивнул:
     -- Майлс. Вы Майлс. Заехали в гости  или пожить? -- у Энди, как и у его
жены, были причины относиться ко мне настороженно.
     -- В основном поработать. Я решил, что здесь хорошее место для работы.
     Это его не убедило; он по-прежнему смотрел настороженно.
     -- Не помню, чем вы занимаетесь.
     --  Я  преподаю  в колледже,  --  мой  бес противоречия порадовался его
изумлению. -- Английскую литературу.
     -- Да, вы всегда выглядели смышленым, --  сказал он. -- А  наша девочка
уехала в бизнес-колледж в Вайнону. Ей там нравится. Вы не там преподаете?
     Я сказал ему, где преподаю.
     -- Это на Востоке?
     -- На Лонг-Айленде.
     -- Ева говорила, что боится, как  бы  вы не уехали на Восток. Так что у
вас за работа?
     -- Мне нужно написать книгу -- то есть, я пишу книгу. О Дэвиде Герберте
Лоуренсе.
     -- Ага. Не помню такого.
     -- Он написал "Любовники леди Чаттерлей".
     Энди сконфузился, как молоденькая девушка.
     --  Похоже,  правду  говорят об этих колледжах на  Востоке, -- медленно
сказал он. Возможно, он произнес это в  заговорщически-мужском  значении, но
мне послышалась только злость.
     -- Это только одна из его книг.
     -- Мне хватает одной книги, -- он обернулся,  и за его  спиной я увидел
его жену, глядящую на меня из глубины магазина.
     --  Это  Майлс, сын Евы, -- объявил он. -- Дурачит  меня. Говорит,  что
пишет неприличную книжку.
     -- Мы слышали, что вы с женой развелись, -- сказала она. -- От Дуэйна.
     -- Мы жили  отдельно.  А потом  она  умерла. Их  лица  опять окрасились
изумлением.
     -- Этого мы не знали, -- сказала жена Энди. -- Будете что-нибудь брать?
     -- Пожалуй, упаковку пива для Дуэйна. Что он пьет?
     --  Да все, -- сказал Энди. -- "Блац", "Шлиц", "Будвайзер". У нас вроде
бы есть "Буд".
     -- Давайте,  --  сказал я,  и Энди  скрылся в подсобке. Мы с его  женой
смотрели друг на друга. Она первой прервала неприязненное молчание:
     -- Значит, вы приехали поработать?
     -- Да. Конечно.
     -- Но он сказал, вы пишите что-то неприличное?
     -- Он не понял. Я пишу свою диссертацию. Она ощетинилась:
     --  Думаете, Энди  слишком глуп, чтобы вас понять? Вы ведь  всегда были
слишком  хороши  для нас.  Слишком  хороши,  чтобы  жить с нами...  и  чтобы
соблюдать закон.
     -- Подождите, -- остановил я ее. -- Господи, это ведь было так давно.
     --  И  слишком хороши,  чтобы  не поминать  имя  Господне  всуе.  Вы не
изменились, Майлс. Дуэйн знает, что вы едете?
     -- Конечно.  Хватит злиться. Послушайте -- я ехал  двое суток, со  мной
случились  кое-какие неприятности, и  я  хочу  только тишины  и покоя,  -- я
заметил, что она смотрит на мою завязанную руку.
     -- Вы всегда приносили несчастье,  -- сказала  она. -- Вы и ваша кузина
Алисон. Хорошо, что вы  не выросли в долине. Ваши деды были нашими, Майлс, и
ваш отец тоже, но вы... мне кажется, у нас достаточно забот и без вас.
     -- О Боже! Что случилось с вашим гостеприимством?
     --  Мы еще не забыли вас и того, что вы сделали. Энди отнесет ваше пиво
к машине. Деньги можете оставить на прилавке.

     Показания Маргарет Кастад
     Я  знала, что это Майлс Тигарден, когда он только ступил на наш  порог,
хотя  Энди уверяет, что узнал  об  этом,  только когда он сказал, что он сын
Евы. У него был тот же вид, что и  всегда -- будто он хранит какую-то тайну.
Я всегда жалела Еву,  она прожила жизнь прямо, как стрела, и не ее вина, что
он вырос  таким. Теперь, когда мы знаем  о нем все,  я  рада, что Ева  с ним
вовремя уехала отсюда. В первый день я просто  выставила его из магазина.  Я
сказала:  нас не обманешь.  Мы тебя знаем. И  уходи из нашего магазина. Энди
отнесет твое  пиво к  машине.  Я  подумала,  что  он где-то подрался  --  он
выглядел  испуганным, и  из руки у него шла кровь. Я  так  ему и  сказала, и
скажу еще, если понадобится. Он всегда был каким-то не таким. Если бы он был
собакой  или   лошадью,   его   следовало   бы  пристрелить.  Да-да,  просто
пристрелить.  А  так я только выгнала его, с этим его шкодливым взглядом и с
рукой, замотанной платком.

     Я молча смотрел, как Энди ставит пиво на заднее сиденье "фольксвагена",
рядом с рукописями.
     --  Что,  досталось?  --  спросил  он.  -- Жена  сказала,  что  вы  уже
расплатились.  Ладно,  передайте  привет  Дуэйну.  Надеюсь, ваша  рука скоро
пройдет.
     Он отошел от машины, вытирая руки о штаны, будто запачкал их, и я молча
занял место за рулем.
     -- Пока, -- сказал он, но я не ответил.  Выезжая со стоянки, я увидел в
зеркальце,  как он пожимает  плечами. Когда  магазин скрылся за поворотом, я
включил радио, надеясь поймать музыку, но Майкл Муз опять забубнил о  смерти
Гвен Олсон, и я торопливо вырубил его.
     Только доехав до школы,  где  моя бабушка обучала все восемь классов, я
немного   расслабился.  Есть   особое  состояние   мозга,   при  котором  он
вырабатывает  альфа-волны,  и  я  постарался  его  достичь,  но  у  меня  не
получилось. Осталось  сидеть в  машине и  смотреть на дорогу и  на пшеничное
поле справа. Где-то послышалось  гудение мотоцикла, и скоро я увидел  его --
сперва размером с муху, потом  больше и больше, пока я не смог различить  на
нем парня в  шлеме  и  черной  кожаной  куртке и  за  его  спиной девушку  с
развевающимися светлыми волосами. Мотоцикл свернул  направо, и скоро гудение
стихло.
     Почему старые грехи всегда тащатся  за тобой? Придется делать покупки в
Ардене,  хоть  и  не  хочется делать  десятимильный  крюк. Это решение  меня
несколько успокоило, и через несколько минут я смог поехать дальше.

     Вы спросите, где же были моя застенчивость и привычка к шутовству? Меня
и самого изумило,  как  легко,  оказывается, меня разозлить.  Утро  выдалось
нервным, к тому же я обнаружил, что старые грехи никуда не девались. Все эти
годы они ждали меня здесь.

     В ста ярдах от заброшенной школы стояла лютеранская церковь  -- красное
кирпичное здание, пропитанное каким-то неуклюжим спокойствием. В этой церкви
мы с  Джоан венчались, чтобы успокоить мою бабушку, которая  в то время была
уже очень больна.
     За церковью лес исчез, и опять начались пшеничные поля. Я миновал ферму
Сандерсонов -- перед домом стояли два пикапа, в пыли возился облезлый петух,
--  и увидел дородного мужчину,  высунувшегося  из двери  и  помахавшего мне
рукой.  Я  хотел помахать в  ответ,  но мой мозг еще не выработал достаточно
альфа-волн.
     Через  полмили  я уже видел  наш  старый дом и земли  Апдалей. Ореховые
деревья во дворе разрослись и напоминали шеренгу старых  толстых фермеров. Я
зарулил во двор и проехал  мимо деревьев, чувствуя,  как машина подпрыгивает
на корнях. Я ожидал,  что  при виде дома меня охватит волнение, но этого  не
случилось. Обычный двухэтажный дом  с верандой. Выходя из машины,  я вдохнул
знакомый запах фермы -- смесь запахов  коров, лошадей,  сена  и молока. Этот
запах проникает во все; когда деревенские приезжали к нам  в Форт-Лодердейл,
от них за милю несло фермой.
     Мне показалось, что мне  снова тринадцать лет,  и  я расправил плечи  и
вскинул  голову.  За  стеклом  веранды  что-то  задвигалось, и по ковыляющей
походке я понял, что это  Дуэйн. Он так же сидел в углу веранды,  как в  тот
ужасный  вечер двадцать лет назад. Увидев своего  кузена,  я сразу вспомнил,
как мало мы друг друга любили, сколько  враждебного пролегло  между  нами. Я
надеялся, что теперь все будет иначе.

     -- У меня есть пиво, Дуэйн, -- сказал я, пытаясь изобразить дружелюбие.
     Он, казалось, был смущен -- это читалось на его большом лице, -- но его
механизм настроился  на протягивание  руки и  приветствие, и он  это сделал.
Рука его была сильной, как у настоящего  фермера, и такой шершавой, будто ее
сделали из чего-то менее  чувствительного, чем кожа.  Дуэйн был  невысок, но
широк в  плечах.  Пока  мы пожимали  руки,  он, прищурясь,  глядел на  меня,
пытаясь  понять,  что  я  подразумеваю  под  пивом.  Я заметил,  что  он уже
приступил к  труду,  на  нем  был  тяжелый  комбинезон  и  рабочие  ботинки,
заляпанные  грязью и навозом.  Он источал обычный запах  фермы в сочетании с
присущим только ему запахом пороха.
     Наконец он отпустил мою руку:
     -- Хорошо доехал?
     -- Конечно, --  сказал я.  -- Эта страна не такая большая, как хочется.
Люди так и шныряют по ней, туда-сюда.
     Хотя Дуэйн был почти на десять лет старше,  я всегда разговаривал с ним
так.
     -- Я рад. Ты удивил меня, когда сказал, что хочешь приехать сюда снова.
     -- Ты думал, что я потерялся среди мясных котлов Востока?
     Он моргнул, не  сообразив, что я имел в виду. Уже второй раз я поставил
его в тупик.
     --  Я  был удивлен, -- продолжал  он. --  Жаль, что так вышло  с  твоей
женой. Может, хочешь войти?
     -- Именно. Хочу войти. Я что, оторвал тебя от работы?
     -- Я подумал, что нехорошо будет, если ты не застанешь меня дома. Дочка
где-то  болтается,  ты  же  знаешь  этих  детей:  на них  ни  в  чем  нельзя
положиться. Вот я и решил дождаться тебя здесь, на веранде. Слушал по радио,
что там с этим жутким делом. Моя дочь знала ту девочку.
     -- Поможешь занести вещи? -- спросил я.
     -- Что? А,  конечно, -- он залез в машину и достал  тяжелую  коробку  с
книгами. Потом заглянул снова и спросил:
     -- Это пиво мне?
     -- Надеюсь, ты любишь этот сорт.
     --  Ну,  оно ведь мокрое? --  он улыбнулся. -- Положим ею  в бак,  пока
разберемся здесь,  -- пока мы шли к двери, он оглянулся  и посмотрел на меня
со странным беспокойством. -- Скажи,  Майлс, может, я не должен был говорить
о твоей жене? Я ведь видел ее всего один раз.
     -- Все в порядке.
     -- Нет. Не надо бы мне соваться в эти дела с бабами.

     Я знал, что  это относится как к его личному неудачному опыту, так и ко
всем  женщинам вообще.  Дуэйн  боялся  женщин  --  он  был  из  тех  мужчин,
сексуально нормальных во всем остальном, что чувствуют себя  легко только  в
мужской компании. Думаю, ему женщины прежде  всего представлялись источником
боли,  за  исключение  ем  его матери и бабушки (о его дочери я пока  не мог
сказать).  После  своего  первого  разочарования  он  женился на  девушке из
Френч-Вэлли, которая умерла при родах.  Оставшаяся при нем дочь была слишком
слабым  утешением.  За  четыре  года  ожидания,  сопровождаемого  насмешками
окружающих,  год брака и остаток  жизни  без женщины рядом. Я думал, что его
боязнь  женщин содержит  немалую  примесь  ненависти.  Еще тогда,  когда  он
увивался за  польской  девушкой,  я  подозревал,  что  его чувство  к Алисон
Грининг граничит с чем-то худшим, чем похоть. Он ненавидел ее за то, что она
пробуждала  в нем желание, и  находила это желание абсурдным, и смеялась над
ним.
     Конечно, при  физической силе Дуэйна  воздержание доставляло ему немало
хлопот. Он  подавлял  свою сексуальность  трудом  и  добился  в этом немалых
успехов. Он прикупил двести  акров по соседству,  работал по  десять часов в
день и, казалось, иллюстрировал физический закон: от его сексуального голода
толстел банковский счет.
     Я увидел свидетельства  его процветания,  когда мы  с ним перетаскивали
коробки и чемоданы в старый бабушкин дом.
     -- Господи, Дуэйн, да ты купил новую мебель!
     Вместо старой  рассохшейся  мебели  бабушки в комнате стояло то,  что я
назвал бы "гарнитуром для отдыха конца пятидесятых": тяжелые кресла, диван с
гнутыми  ножками, кофейный  столик, настольные лампы взамен керосинок,  даже
какие-то картины  в  рамках на  стене. В  этом старом доме  подобная  мебель
выглядела бестактно,  напоминая обстановку дешевого  мотеля. Напомнила она и
еще что-то, чего я не мог вспомнить.
     --  Думаешь,  что  глупо  покупать новую  мебель для старого  дома?  --
спросил  он. -- Видишь в чем дело, у меня тут все время гости. В апреле были
Джордж и  Этель, в мае Нелла из Сент-Пола... -- он перечислил всех кузенов и
их  детей, которые  жили в доме неделю или  больше. --  Иногда  здесь  прямо
гостиница.  Видно, все  эти городские хотят показать своим детям, что  такое
ферма.
     Пока он  говорил, я разглядывал  старые  фото, висевшие на стенах еще с
тех времен. Я  хорошо  знал их: вот  я сам  в девять  лет, в костюмчике  и с
прилизанными волосами, а вот  Дуэйн  в пятнадцать, подозрительно  глядящий в
объектив. Рядом висела фотография Алисон, на которую я старался не смотреть,
хотя видел, что она там. Вид этого милого, чуть  диковатого лица мигом выбил
бы меня из колеи. Тут я заметил, что в доме необычайно чисто.
     -- А  тут  как раз в Ардене, -- продолжал Дуэйн, -- устроили распродажу
мебели. Вот я и купил это все по дешевке. Привез целый грузовик.
     Вот на что это еще похоже: на офис терпящей крах фирмы.
     -- Мне нравится,  что она выглядит  модерново, -- заявил  Дуэйн с тенью
вызова. -- Всем нравится.
     --  Вот и хорошо, -- сказал я. -- Мне тоже нравится. Меня слепил отсвет
фотографии Алисон, висящей  на стене. Я помнил эту фотографию  очень хорошо.
Снято в  Лос-Анджелесе,  как раз перед тем, как супруги Грининг развелись, и
Алисон с матерью переехали в  Сан-Франциско. Даже в детстве лицо Алисон было
прекрасным и  загадочным,  и фотограф  уловил это в ней.  Она выглядела так,
будто знала все на свете.  При мысли об  этом у меня  кольнуло в сердце, и я
сказал:
     -- Хорошо бы затащить сюда стол. Он мне нужен для Работы.
     --  Нет проблем,  -- бодро откликнулся  Дуэйн. --  У  меня  есть старая
дверь, которую можно поставить на козлы.
     -- Спасибо. Ты радушный хозяин. И у тебя очень чисто.
     -- Помнишь миссис Сандерсон, что живет  вниз по дороге? Тута Сандерсон?
У нее умер муж пару лет назад, и она живет со своим сыном Редом и его женой.
У  Реда хорошая  ферма, почти как у Джерома. В общем, я договорился с Тутой,
чтобы она каждый день готовила тебе, стирала и убирала в  комнате. Вчера она
уже была,  --  он  замялся.  -- Она хочет пять долларов в неделю  плюс  твои
продукты. Она не может ездить в магазин с тех пор, как ей удалили катаракту.
Ты согласен?
     -- Конечно. И пусть берет семь долларов. А то мне будет казаться, что я
ее обкрадываю.
     --  Как хочешь.  Но она сказала  "пять", а  с ней  не  поспоришь. Давай
достанем пиво.
     Мы  вышли  во двор, согретый солнцем и  пропитанный запахами  фермы. На
воздухе пороховой запах Дуэйна чувствовался сильнее, и я спрятался от него в
машине.
     Взяв пиво, мы пошли мимо  сарая, мимо амбара к большому  баку, стоящему
возле коровника.
     -- Ты в письме писал, что работаешь над книгой.
     -- Это моя диссертация.
     -- И о чем?
     -- Об одном английском писателе.
     -- Много он написал?
     -- Много, -- я засмеялся. -- Чертовски много. Дуэйн тоже засмеялся.
     -- А почему ты им занялся?
     --  Долгая история.  Слушай,  я хотел навестить кое-кого  из  знакомых.
Здесь остался кто-нибудь?
     Он  задумался, пока мы проходили мимо бурого пятна,  где когда-то  была
беседка.
     -- Помнишь Белого Медведя Говра? Он сейчас шериф в Ардене.
     Я чуть не выронил пиво:
     --  Белый Медведь? Этот  хулиган? --  когда  мне было  десять, а Белому
Медведю семнадцать, мы с ним обкидывали прихожан в церкви Гетсемана шариками
из жеваной бумаги.
     -- Именно. Он хорошо работает.
     --  Надо  ему  позвонить.  Он  мне  всегда нравился,  хотя  был слишком
неравнодушен к Алисон.
     Дуэйн удивленно взглянул на меня и продолжил:
     -- Боюсь, сейчас ему не до тебя. Я  вспомнил другое лицо из прошлого --
самого доброго и смышленого из всех арденских парней.
     -- А где Пол Кант? Неужели он здесь? Я думал, он уехал в  университет и
не вернулся.
     -- Нет, он  здесь. Работает  в  Ардене, в универмаге Зумго. По  крайней
мере, так я слышал.
     -- Не могу поверить. Он работает в универмаге? Он что, менеджер?
     -- Просто работает,  --  Дуэйн снова взглянул на меня, на этот раз чуть
виновато. -- Говорят, он немного не в себе.
     -- Не в себе?
     --  Ну ты же знаешь, какие длинные  у людей  языки. Позвони ему и узнай
сам.
     -- Я знаю, какие у  них языки, -- я вспомнил  жену Энди. -- Обо мне они
достаточно поговорили. А некоторые и до сих пор говорят.
     Мы подошли к баку, и  я наклонился над его поросшей мхом кромкой и стал
опускать бутылки в зеленоватую воду.

     Показания Дуэйна Апдаля 16 июля
     Конечно,  я   вам  все  расскажу   про  Майлса.  Я  много  могу  о  нем
порассказать.  Он всегда был здесь чужим, с самого детства, а когда вернулся
-- особенно. Говорил так, будто ему краб  вцепился в  задницу, на  городской
манер. Как будто шутил надо мной. Когда мы понесли бутылки с пивом в мой бак
за сараем, вы  знаете, он сказал,  что  хочет  видеть Белого  Медведя, ну, в
смысле,  шерифа Говра (смех),  потом  сказал,  что хочет видеть Канта,  и  я
сказал: давай-давай,  понятно (смех), а потом  он  сказал что-то про  людей,
которые о  нем говорят. Он едва  не  побил  бутылки, пока клал их в бак.  Но
когда он  начал  вести себя действительно  странно  --  это когда пришла моя
дочь.

     Мой носовой платок зацепился за пробку последней бутылки и, отделившись
от  моей руки, белым  пятном  лег на дно бака. Холодная вода  обожгла  рану;
струйка крови медленно задымилась в  зеленой  воде, и  я невольно подумал об
акулах.
     --  Что  с  тобой?  --  спросил  стоящий  рядом  Дуэйн,  глядя  на  мою
кровоточащую руку.
     -- Трудно объяснить, -- я вытащил  руку из воды и прижал ее  к дальнему
краю  бака, где мох  был чуть не  в  дюйм толщиной. Боль  как по  волшебству
прекратилась;  ощущение было удивительно приятным. Если  бы я мог так стоять
целый день, прижимая руку к прохладному мягкому мху, рана зажила бы сразу.
     -- Тебе больно? -- спросил -- Дуэйн.
     Я  смотрел вдаль.  По обе стороны от ручья  за  дорогой росли пшеница и
альфальфа.  Те  же две  культуры  с  четкой линией разделения тянулись  и по
склону холма, а выше рос лес, неправдоподобно  четкий, как на картине Руссо.
Мне хотелось взять  в  руку  пригоршню  мха  и  идти туда, забыв  все о моей
диссертации и о Нью-Йорке.
     -- Тебе больно?
     Кровь через мох просачивалась в  воду. Я все  еще смотрел на край поля,
где начинался лес. Мне показалось, что я вижу тоненькую фигурку, выглянувшую
из-за  деревьев  и  шмыгнувшую  обратно,  как лиса. Прежде  чем  я  успел ее
разглядеть, фигурка скрылась.
     -- Как ты? -- голос Дуэйна стал нетерпеливее.
     -- Нормально. Тут гуляют дети, в этом лесу?
     -- Вряд ли. Лес слишком густой. А что?
     -- Нет. Ничего.
     --  Там  водится кое-что. Но охотиться не очень  удобно.  Если только у
тебя нет ружья, стреляющего вокруг деревьев.
     -- Может, у Энди такие продаются, -- я отнял руку ото мха, и она тут же
начала ныть.

     Показания Дуэйна Апдаля 16 июля
     Похоже, он что-то  задумал тогда. Что-то его влекло, можно так сказать.
Видели  бы вы,  как он стоял возле бака и смотрел на  этот лес. Мне  бы  еще
тогда догадаться, что с этим лесом что-то неладно.

     Когда Дуэйн  сказал: "Пойдем  домой,  я завяжу это бинтом", -- я удивил
его,  оторвав пригоршню мха от серого  проржавевшего края бака и зажав его в
больной Руке. Ноющая боль немного утихла.
     -- Ты прямо как  старая индианка, -- сказал Дуэйн. -- веришь в целебные
травы и все такое. Как тетя Ринн.
     Там же грязно. Нужно вымыть,  прежде чем накладывать бинт. Как это тебя
угораздило?
     -- Да так, приступ злости.
     Мох потемнел от  крови, стал неприятным на  ощупь, и я  плюхнул влажный
комок на траву и пошел в дом. У амбара затявкал пес.
     -- Ты что, дрался?
     -- Не совсем. Так, маленькое происшествие.
     -- Помнишь, как ты разбил машину за Арденом?
     -- Не  думаю,  что смогу это забыть, --  сказал я. -- Я  ведь только ее
купил.
     -- Это было как раз перед...
     -- Да, там, -- перебил я, не желая, чтобы он произнес слово "пруд".
     -- Я ехал за тобой на грузовике, -- продолжал он. -- А когда ты свернул
вправо, поехал дальше к Либерти. А через час...
     -- Ладно, хватит.
     -- Знаешь, я ведь...
     -- Хватит. Это все в прошлом, -- я хотел, чтобы он замолчал, жалея, что
мы вообще коснулись этой темы.
     Пес  невдалеке начал выть, и Дуэйн швырнул в него камнем. Я держал руку
на весу,  позволяя  каплям  крови  капать в траву,  и  воображал черно-белое
животное,  крадущееся за мной. Камень  попал в цель; пес взвизгнул от боли и
убрался  на  безопасное расстояние. Я  оглянулся и увидел  в  траве  цепочку
блестящих капель.
     --  Ты  позвонишь  сегодня  тете Ринн?  -- спросил  Дуэйн  у  цементных
ступенек  дома. -- Я говорил ей, что ты приезжаешь,  Майлс, и думаю, что она
захочет тебя увидеть.
     -- Ринн? -- спросил я, не веря своим ушам. --  Она еще жива?  Я  думал,
она давно в могиле.
     Он улыбнулся:
     -- В могиле? Эта старая ворона? Да она нас всех переживет.
     Он вошел  в  дом, и я последовал за ним. Кухня осталась почти такой же,
как при дяде Джилберте: затертый линолеум на  полу, длинный стол, объеденный
муравьями,  фаянсовая  печь.  Только  стены  пожелтели, и  везде  витал  дух
заброшенности, подчеркиваемый грязными следами рук на холодильнике и стопкой
немытых тарелок в раковине. Грязь была даже на зеркале. Кухня выглядела так,
будто за ее стенами пряталась мышино-муравьиная армия, ожидая, когда погасят
свет.
     Он увидел, что я осматриваюсь:
     --   Дочь   обещала   поддерживать  на   кухне   порядок,  но   в   ней
ответственности, как, -- он пожал плечами, -- как в коровьей лепешке.
     -- Представляю, что сказала бы твоя мать.
     -- Я тоже, -- он вздохнул. -- Но стоит ли так держаться за прошлое?
     Я  подумал, что он не прав. Я всегда держался за  прошлое и тысячу  раз
готов был повторить, что именно прошлое вдыхает жизнь в грудь настоящего. Но
говорить с Дуэйном на эту тему я не хотел.
     --  Расскажи про тетю Ринн,  -- попросил  я  его, подойдя  к раковине и
сунув руку под холодную воду.
     --  Подожди, я  принесу бинт, -- он  проковылял  в ванную и  вернулся с
бинтом и пластырем. -- Видишь ли, нельзя сказать, что она слепая или глухая.
Просто  она видит то, что хочет  видеть,  и слышит то, что хочет слышать. Но
она все соображает, и лучше не вести себя с ней, как с ребенком.
     -- А из дома она выходит?
     -- Не часто.  Соседи  привозят  ей  продукты  --  ей и  нужна-то  самая
малость, -- но кур она все еще разводит.
     Свой участок она сдает Оскару  Джонстаду. Теперь ей уже за восемьдесят,
и мы редко видим ее даже в церкви.
     Дуэйн оказался на  удивление хорошей медсестрой. Не прерывая разговора,
он  быстро вытер  мне руку  полотенцем, приложил к ране большой клок ваты  и
завязал ее бинтом, пропустив его за большим пальцем.
     -- Вот, -- сказал он, когда закончил, -- теперь ты похож на фермера.
     На  фермах  часто  бывают  несчастные  случаи,  и  бинты,   повязки   и
ампутированные конечности так же типичны для них, как самоубийства, припадки
и  вялотекущая шизофрения.  В последнем  (но  не  в  первом)  они напоминают
научные  центры. А ведь о  тех и  других  часто  думают,  как  об  островках
безмятежности.  Я   развлекался  такими   мыслями,   пока  Дуэйн  проделывал
заключительную  операцию  с  моей рукой, разорвав  бинт и крепко стянув  его
концы. Да, я стал похож на фермера; хорошая награда за мою опасную работу.
     О  да,  она была опасной, как оскорбление богов. Пока пальцы левой руки
начинали  неметь, сигнализируя  о том, что  Дуэйн перетянул бинт, я думал  о
том, насколько  мне противна литературная критика. Я пообещал себе, что, как
только  закончу книгу и обезопашу тем самым  свою карьеру, ничего больше  не
напишу на эту тему.
     -- В  любом случае, --  продолжал Дуэйн,  --  можешь ей  позвонить  или
зайти.
     Я мог. Я решил заехать к ней в ближайшие день-два, как только размещусь
в старом доме. Тетя Ринн в определенной степени была призраком, таким же как
девочка, чья  фотография могла превратить мой язык в камень. Я  услышал, как
за моей спиной хлопнула дверь.
     -- Алисон, -- сказал Дуэйн совершенно буднично, -- где ты ходишь? Кузен
Майлс хотел на тебя взглянуть.
     Я  повернулся,  боясь,  что  выгляжу  не совсем  нормально. На  меня  с
сочувственно-заинтересованной   усмешкой   смотрела   плотная  светловолосая
девушка лет семнадцати-восемнадцати. Его дочь.
     -- Ух ты, -- сказала она. Это ее я встретил утром на мотоцикле с парнем
в черной коже. -- Что-то он неважно выглядит. Ты что, его бил?
     Я покачал головой, чувствуя себя идиотом. Широкобедрая, с полной грудью
под тонкой майкой, она была привлекательной девушкой, и я не хотел предстать
перед ней в дурацком виде.
     Дуэйн взглянул на меня, без сомнения заметив, что я дрожу.
     -- Это моя дочь Алисон, Майлс. Может, сядешь?
     -- Нет. Спасибо.
     -- Где ты была? -- спросил Дуэйн.
     --  Какое  твое  дело? --  воинственно  отозвался  викинг  со  светлыми
норвежскими волосами. -- Гуляла.
     -- Одна?
     -- Ну, допустим, с  Заком. Он может  подтвердить, -- опять воинственный
взгляд в мою сторону. -- Мы встретили его на дороге.
     -- Я не слышал мотоцикла.
     -- Боже,  -- простонала  она.  -- Ладно,  он остановился возле  другого
дома, чтобы ты не слышал. Доволен?
     Я понял, что за напускной грубостью она скрывает застенчивость, как это
часто делают подростки. И, конечно, в первую очередь она стеснялась меня.
     -- Мне не нравится, что ты встречаешься с ним.
     -- Попробуй мне  запретить, -- она прошла мимо нас в другую часть дома.
Через  минуту  включился телевизор.  -- Что с тобой? -- спросил Дуэйн. -- Ты
выглядишь как-то странно.
     -- Небольшое головокружение. А что с этим Заком? Твоя дочь, -- я еще не
готов был называть этого викинга Алисон, -- она кажется достаточно разумной.
     -- Да, --  он нервно улыбнулся. --  Вообще-то  она хорошая девка. Такая
хорошая, будто сделана не из женского материала.
     -- Наверно, -- согласился я, хотя определение мне не очень понравилось.
-- Так что с этим Заком такое?
     -- Не нравится он  мне. Странный.  Слушай, мне нужно  сделать кое-какую
работу,  но  давай  сперва перетащим  твой стол.  Или я  скажу тебе, где все
лежит, и ты сделаешь это сам.
     Сквозь  шум  телевизора  Дуэйн объяснил  мне, где найти дверь  и козлы,
сказав:  "Будь как дома", -- и ушел.  Я смотрел через окно,  как он  исчез в
сарае и появился вновь за штурвалом гигантского трактора. Выглядел он так же
уверенно, как другой на спине  лошади. Откуда-то он извлек кепку с козырьком
и натянул ее, направляя трактор в сторону пшеничного поля.
     Я направился на звук телевизора в неизвестную мне комнату, где скрылась
Алисон Апдаль. В пору моего детства это была  кладовка. Дуэйн перестроил  ее
-- похоже, он сильно усовершенствовался  со времен  Волшебного Замка. Теперь
комната увеличилась раза в три  и  была наполнена коврами и дорогой мебелью.
Дочь моего кузена лежала на диване и смотрела цветной телевизор, напоминая в
своих майке и джинсах тинэйджера из богатого пригорода  Чикаго или Детройта.
Когда я вошел, она не подняла глаз, погруженная в какие-то мысли.
     -- Какая красивая комната, -- сказал я. -- Я раньше ее не видел.
     -- Тут воняет, -- она по-прежнему смотрела в  телевизор, где Фред Астор
мчался в машине.
     -- Это просто запах новизны,  -- сказал  я и получил в ответ взгляд. Но
не больше. Она коротко фыркнула и снова уткнулась в экран.
     -- Про что фильм?
     --  "На  берегу".  Здорово, --  она  согнала с  ноги  муху.  --  Хотите
посмотреть?
     -- Не откажусь, --  я уселся в большое удобное кресло и некоторое время
молча наблюдал за ней. Она начала качать ногой, потом заговорила:
     -- Это про конец света. Зак хотел, чтобы я посмотрела. Он уже видел это
раньше. Вы живете в Нью-Йорке?
     -- На Лонг-Айленде.
     -- Значит, в Нью-Йорке. Я хочу туда съездить. Там все начнется.
     -- Что?
     --  Зак  говорит, что все скоро кончится.  Может, бросят бомбу,  может,
будет землетрясение, неважно; но  все говорят, что это начнется в Нью-Йорке.
Только  это не так.  Все начнется здесь. Зак говорит, что весь Средний Запад
будет завален трупами.
     Я сказал, что, похоже, Зак настоящий  пророк.  Она выпрямилась,  на миг
оторвавшись от экрана. Глаза ее расширились.
     -- Знаете, что нашли в Ардене на свалке пару лет назад? Я как раз пошла
в старшие классы. Две головы в бумажных пакетах.  Женские.  Так и  не нашли,
чьи они. Зак говорит, что это знак.
     -- Знак чего?
     -- Что  это начинается.  Скоро  не станет никаких школ, никакой  армии,
никакого  правительства. Никакого такого дерьма. Будет только смерть. Долго,
как при Гитлере.
     Я видел, что она хочет меня шокировать.
     -- Понятно, почему Зак так не нравится твоему отцу.
     Она снова уставилась в экран.
     -- Ты, должно быть, знала девочку, которую убили. Она вскинула голову.
     -- Конечно, знала. Это ужасно.
     -- Может, это улучшит твою теорию.
     -- Не надо об этом, -- викинг опять бросил на меня испуганный взгляд.
     -- Мне нравится твое имя, -- на самом деле, несмотря  на грубость,  она
начинала  мне  нравиться.   Не  обладая  очарованием  своей  крестницы,  она
сохранила ее энергию.
     -- Ага.
     -- Тебя назвали в честь кого-нибудь?
     -- Не знаю,  и меня  это  не волнует. Ясно? Разговор,  по-видимому, был
закончен. Она отвернулась к экрану, где Грегори Пек и  Ава Гарднер, взявшись
за руки, шли по полю с таким видом, будто тоже считали конец света  неплохой
идеей. Прежде чем я успел выйти из комнаты, она заговорила опять:
     -- Вы ведь не женаты?
     -- Нет.
     -- А раньше были?
     Я  напомнил,  что  она  присутствовала  на  моей  свадьбе.  Она   снова
посмотрела на меня, игнорируя выпяченную челюсть Грегори Пека и вздымающуюся
грудь Авы Гарднер.
     -- Вы что, развелись? Почему?
     -- Моя жена умерла.
     -- Тьфу ты! Это было самоубийство? Вы переживали?
     -- Это был несчастный случай. Да, я переживал, но не потому,  почему ты
думаешь. Мы  к  этому времени  уже не жили вместе. Я переживал  оттого,  что
близкий мне человек погиб так нелепо.
     Она повернулась ко мне резко, почти сексуально --  я, казалось, ощутил,
как у меня поднимается температура, и почувствовал запах крови.
     --  А  кто кого  оставил -- вы ее или она вас? -- она  села на  диване,
глядя  на  меня  своими  глазами  цвета  морской  волны.  Я  оказался  более
интересным зрелищем, чем кино.
     -- Не думаю, что это так важно. И что это твое дело.
     -- Она вас, -- сказано с ударением.
     -- Может, мы оставили друг друга.
     -- Вы не думаете, что она заслужила то, что с ней случилось?
     -- Конечно, нет.
     -- А  мой отец так  подумал бы, -- я  почувствовал  к ней  жалость. Всю
жизнь она прожила с отцовской подозрительностью к женщинам. -- И Зак тоже.
     -- Ну, люди иногда могут удивлять.
     -- Ха! -- это были ее последние  слова. Она откинулась на диван и опять
углубилась в фильм. Моя аудиенция была окончена. Маленькая королева викингов
отпускала меня с миром.
     Я вышел и отправился в подвал. Открыв дверь, я повернул выключатель, но
лампочка  осветила  только  деревянную  лестницу. Внизу  лежала  темнота.  Я
осторожно начал спускаться.

     Мне все еще казалось, что я приехал к Дуэйну не  затем, чтобы обсуждать
бредовые теории  его дочери. Но я слышал  от своих студентов -- особенно  от
студенток  -- и более странные предположения. Сейчас,  когда я  спускался  в
подвал, я подумал, что Дуэйн уже слышал это все не раз, потому и считал Зака
странным. Я  склонен был с ним согласиться. Но мне лучше было не углубляться
в семейные проблемы Апдалей, коль скоро  меня в первую очередь волновали моя
работа... и Алисон Грининг.
     Забинтованная левая рука наткнулась на  что-то твердое и тут же заныла.
Помогая правой,  я нащупал  деревянную рукоять  того,  что  через  мгновение
оказалось  топором. Он  едва не упал со стены мне на ногу. Ощупывая стену, я
обнаружил еще рукоятки, но к  тому времени  мои глаза уже начали привыкать к
темноте,  и  я разглядел, что  рукоятки принадлежат лопатам и  прочим мирным
предметам.  Петляя среди мешков с цементом  и  удобрениями, я  увидел  вдоль
стены  ряд предметов, похожих на высохшие мумии  карликов, и  понял, что это
ружья  в  чехлах.  У начала ряда стояли коробки патронов. Потом я увидел то,
что искал. У стены стояла старая тяжелая дверь -- идеальная крышка стола. На
ней  торчали  ручки,  но  их  можно  было  легко снять.  Может,  Дуэйну  они
понадобятся -- красивые стеклянные  ручки с гранеными верхушками. Рядом были
составлены вместе двое козел, похожие на совокупляющихся насекомых. И там же
-- штабель бутылок из-под кока-колы, старый вариант на восемь унций.
     Я подумал, не  позвать ли  на  помощь  Алисон  Апдаль,  но  решил,  что
справлюсь сам. Это было  утро ошибок,  и я не хотел  совершить  еще  одну  и
разрушить хрупкий  мир  между  нами.  Поэтому сперва я  вынес на поверхность
козлы, а потом вернулся за дверью.
     Тащить  тяжелый кусок дерева было трудно,  но я умудрился поднять дверь
по лестнице, не сшибив ни одного топора и не разбив ни одной бутылки. Где-то
посередине лестницы я пожалел,  что не позвал Алисон -- в груди у меня будто
билась умирающая  рыба, больная рука немилосердно  ныла. Кое-как  я  вытащил
дверь  наверх,  проволок по линолеуму коридора  и вместе с ней  вывалился на
улицу. Я вспотел и  тяжело дышал. Вытирая пот  рукавом, я  с неудовольствием
разглядывал  дверь,  на  белой  поверхности  которой  оставили следы  пауки,
древоточцы и пыль.
     Решение проблемы -- садовый  шланг  -- лежало  у моих  ног.  Я  поливал
дверь, пока она вновь  не стала белой. Руки у меня почернели, рубашка пришла
в негодность, но я  просто подставил  сперва руки по очереди, а потом и лицо
под струю холодной воды, стараясь не мочить бинт.
     Холодная вода!
     Я бросил шланг и направился к сараю. Поглядев  направо, я  увидел вдали
голову и верхнюю часть тела кузена, плывущие над невидимым трактором. Собака
опять  принялась лаять. Я дошел до  бака, сунул  туда здоровую руку и достал
сперва  мой испачканный  кровью платок,  который бросил  в  траву,  а  потом
бутылку пива. Когда  я сорвал пробку  и начал  большими глотками втягивать в
себя пузырящуюся  жидкость, в окошке кухни показалось лицо викинга. Внезапно
мы с  ней улыбнулись друг другу, и я почувствовал, что тугой  узел злости  и
напряжения  начинает  ослабевать.  Похоже, я нашел союзника.  В самом  деле,
такой девушке, как она, нелегко иметь отцом моего кузена.

     Когда  я  отвинтил ручки и  втащил дверь в верхнюю спальню  бабушкиного
дома, стол выглядел  вполне готовым к работе -- эхо всех столов, за которыми
я  когда-либо работал.  Сама комната, маленькая и чистая, идеально подходила
для   литературного   труда.   В   ней   были   голые   стены,   позволяющие
сосредоточиться, и окно с видом на сарай и тропинку к нему. Скоро я разложил
на   столе  все  мои  принадлежности  --  машинку,  бумагу,  записи,  ручки,
карандаши.  Книги  я  расставил  на нескольких полках  за креслом.  На миг я
почувствовал, что  готов к работе, самой тяжелой и неблагодарной. Эта работа
свяжет меня с Алисон Грининг, будет моей данью ей.

     Но в тот день я работать не смог. Я сидел за столом и смотрел в окно на
дочь  своего кузена,  ходившую взад-вперед от  сарая к  амбару  и  бросавшую
любопытные взгляды на мое окно.  Потом от сарая к дому проковылял сам Дуэйн,
попутно  почесывая задницу.  Я ощущал себя одиноким и  отстраненным, будто я
был не тем, за кого себя выдавал, а просто  актером, ожидавшим начала пьесы.
Это чувство я часто испытывал.
     Я  смотрел,  как  темнеет  небо,  и  верхушки  дома  Дуэйна  и  сарая с
необычайной ясностью вырисовываются на темно-синем фоне, а потом сливаются с
ним,  как  будто проглоченные. В  окнах дома Дуэйна по очереди зажегся свет.
Мне казалось,  что вот-вот на тропинке покажется Алисон, ее майка серебрится
в  лунном  свете, пряди светлых  волос колышутся  в такт с  полными бедрами.
Потом  я уснул. Спал я не  больше  часа,  но, когда проснулся, в доме Дуэйна
горело  всего одно окошко, и пространство между  нашими  зданиями  выглядело
темным  и враждебным,  как  джунгли.  Я  почувствовал,  что проголодался,  и
спустился  в кухню. Открыв холодильник, я обнаружил,  что  Дуэйн или  миссис
Сандерсон наполнили его запасом еды на день -- хлеб, масло,  яйца, картошка,
две отбивные, сыр. Я поджарил отбивные и умял их с хлебом и  маслом.  Что за
ужин без  вина?  На десерт  я сгрыз кусок  сыра, сложил  грязные  тарелки  в
раковину и  вернулся наверх.  В  доме  Дуэйна все еще светилось  одно окошко
должно  быть  в  спальне  Алисон.  Пока  я  смотрел  туда, где-то  на дороге
затарахтел  мотоцикл,  громче и громче, потом неожиданно  смолк.  Мой стол в
темноте выглядел зловеще, как центр громадной черной паутины.

     Моя спальня, конечно, раньше  принадлежала бабушке.  Хотя  сразу  после
смерти деда она  перешла спать в  другую комнату, поменьше,  на другом конце
дома. Дед умер, когда я был еще маленьким, и бабушку я  помню всегда вдовой,
сгорбленной старухой, взбиравшейся в спальню по узким ступенькам. Как многие
старые  женщины, она колебалась между крайностями полноты и худобы, выбрала,
наконец,   худобу  и   умерла   вскоре  после   этого.  Комната  была  полна
воспоминаний, поэтому неудивительно, что мне приснилась  бабушка, но  все же
этот сон меня шокировал.
     Я  увидел  себя в  гостиной,  обставленной  не  офисными нововведениями
Дуэйна,  а старой мебелью.  Бабушка  сидела на своем  диване  с  деревянными
спинками, сердито глядя на меня.
     -- Зачем ты вернулся?
     -- Что?
     -- Ты дурак.
     -- Не понимаю.
     -- Разве мало людей уже умерло? Она резко встала,  прошла на крыльцо  и
села в кресло-качалку.
     -- Майлс, ты дурак! --  она  погрозила мне кулаком, ее лицо  исказилось
так, как я никогда не видел. -- Бедный невинный дурак!
     Она стала бить меня по голове и плечам, и я покорно принимал удары. Мне
хотелось умереть.
     Она сказала:
     -- Ты привел это в движение, и оно уничтожит тебя.
     Все поплыло у меня перед глазами, и очнулся я где-то далеко, плывущим в
синей зыбкой пелене.  Я осознал, что это  смерть. Разговоры, смех доносились
до меня откуда-то издалека, как сквозь  стену. Потом  я увидел другие  тела,
плывущие рядом со мной, изогнутые  в смертной муке. Их были сотни и  тысячи.
Кто-то  громко хлопнул  в ладоши  три  раза. Три ленивых  хлопка  --  смерть
аплодировала концу плохой пьесы.
     Весь в поту, я подскочил в постели. Сон, казалось,  длился многие часы,
и в первые  моменты после  пробуждения он еще не отпускал меня. Не отпускали
страх и  вина. Я чувствовал ответственность за смерть многих людей, и другие
знали о моей ответственности.
     Лишь  постепенно здравый смысл вернулся ко мне. Я никого не убивал. Моя
бабушка  умерла; я приехал в долину работать. "Ерунда",  --  сказал я вслух.
Это всего лишь сон. Я попытался излучать альфа-волны и начал глубоко дышать.
     У меня  всегда было ненормальное чувство вины. Думаю, из меня получился
бы неплохой прокурор.
     Целый час я пытался уснуть снова, но  все мои органы чувств противились
этому, нервы будто накачали кофеином, и где-то  в пять  я встал с постели. В
окно  я наблюдал, как медленно встает  рассвет. На громадном железном свином
корыте,  лежащем  возле  дома,  нежно  серебрилась  роса.  На  лугу  паслись
соседские коровы;  рядом с сонно опущенной  головой стояла  красивая  гнедая
кобыла.  Дальше  начинался песчаниковый  холм,  изрытый пещерами  и поросший
густым кустарником. Все  осталось так,  как  было  в  дни  моего детства.  В
низинах лежал легкий белесый туман, больше похожий на дымку. Когда я стоял у
окна,  наслаждаясь  этим мирным пейзажем, случились  две  вещи,  непоправимо
нарушившие его спокойствие. Пшеница Дуэйна в лучах рассвета скрадывала свет,
и лес вдали казался темнее, чем  днем. Струйки тумана  вились над деревьями,
как дым. Потом  я увидел неясную фигуру на  границе между  полем и  лесом  и
вспомнил, как  мать рассказывала  о волке, появившемся там сорок  лет назад.
Тогда я очень живо представлял, как волк стоит там и принюхивается к запахам
дома, скотного двора...  и моему запаху. Теперь эта фигура, без сомнения, та
же,  что я  видел днем,  так  же стояла и принюхивалась. Мое сердце замерло.
Охотник, подумал я. Нет. Не охотник. Я не знал, почему я так в  этом уверен,
но я был уверен. В ту же секунду я услышал гудение мотоцикла.
     Я поглядел на пустую дорогу, потом опять на границу поля и леса. Фигура
исчезла. Вскоре появился мотоцикл.
     Она сидела сзади,  закутанная в похожее на  одеяло пончо. Впереди сидел
знакомый уже парень в черной коже. Едва мотоцикл скрылся из виду, шум мотора
стих.  Я  натянул  халат  и  поспешил  вниз  по  узким  ступенькам.  Они  не
целовались, как я ожидал, а просто стояли на дороге, глядя в разные стороны.
Она  положила ему руку на плечо. У него  были  длинные рок-н-рольные  волосы
цвета воронова  крыла и бледное напряженное  лицо. Она погладила ему щеку, и
он коротко  кивнул -- жест выражал  одновременно власть и покорность.  Потом
она  пошла  к дому, и он,  как и  я, смотрел, как она уходит  своей походкой
Железного  Дровосека. Когда  она  скрылась в доме, он сел  на мотоцикл, лихо
развернулся и угудел прочь.
     Я вернулся в дом,  в  его  пустую  и холодную внутренность.  В шкафу на
кухне  нашлась  банка растворимого кофе, и  я поставил  греться кастрюльку с
водой. Потом я стоял у  окна и смотрел на поднимающееся багровое солнце и на
то, как Алисон осторожно, на цыпочках,  появилась из-за угла дома, дошла  до
окна, где еще горел свет, и бесшумно забралась на подоконник.

     После  двух  чашек  крепкого  кофе;  после  завтрака  из  двух  яиц   с
поджаренным хлебом на круглом деревянном столе в кухне; после  добавки новых
грязных тарелок к тем,  что уже  лежали  в мойке; после одевания в ванной  с
изучением моего выпирающего живота;  после  бритья и всего прочего я все еще
не  мог работать. Я сидел за столом и изучал карандаши, не в силах думать ни
о чем, кроме того ужасного сна.  Хотя на улице быстро  теплело, мою комнату,
казалось,  наполнил холод,  и  я  невольно  связал  его с  холодной  дрожью,
охватившей меня во сне.
     Я сошел  вниз и  снял  со  стены в комнате фотографию  Алисон,  которую
поставил у себя на столе. Потом я вспомнил, что там была и другая фотография
-- среди многих, которые Дуэйн, вероятно, снял  при ремонте и вынес вместе с
мебелью.  На  этой  фотографии,   снятой  отцом  Дуэйна  летом  55-го,  были
изображены  мы с Алисон,  стоящие перед ореховым деревом,  держась за  руки.
Одна мысль об этой фотографии вызывала у меня дрожь.
     Я взглянул на часы. Было только полседьмого. Я осознал, что в такой час
и в таком настроении никакая работа  невозможна. Во всяком случае, до ленча.
Мне  хотелось уйти из комнаты, где машинка, ручки и даже сам  стол  казалось
упрекали меня.
     Я сошел вниз и опустился на неудобный диван Дуэйна, где перед  этим пил
вторую чашку  кофе. Я думал о Д.Г.Лоуренсе. Думал о ночных экскурсиях Алисон
Апдаль, которые в  целом  одобрял,  хотя  считал, что  она могла  бы выбрать
спутника получше.  Зато дочь  будет опытнее  отца и не будет строить никаких
Волшебных Замков. Потом мои мысли опять заполнил Д.Г.Лоуренс. Середину книги
я в основном  написал, конец тоже был намечен, но как начать -- я все еще не
имел понятия. Нужно  было первое предложение, что-нибудь казенное, из чего с
легкостью вытекли бы тридцать -- сорок вступительных страниц.
     Я  вернулся в кухню, в ее прохладу, и поставил чашку  в раковину. Потом
подошел к телефону  и взял с полки телефонный справочник -- тоненькую книжку
толщиной с первый поэтический сборник с пасторальным фото на обложке -- двое
мальчиков удят рыбу. Мальчики, босые,  но  в  толстых  свитерах,  сидели над
синей холодной рекой, а  за ними сплошной стеной громоздился лес, похожий на
лохматые брови  разбойника.  При ближайшем рассмотрении фото показалось  мне
уже не  пасторальным, а пугающим. Я тоже был босоног и тоже стоял  -- во сне
-- над холодной синей поверхностью воды. Я скорее открыл справочник  и нашел
нужный номер.
     Пока  телефон на другом конце посылал сигналы в пустоту, я всматривался
сквозь строй ореховых  деревьев  в  Дуэйна, уже едущего на  своем тракторе к
дальнему краю поля. Там  он  легко, как мотоцикл, развернул трактор и послал
обратно. На третьем гудке она сняла трубку.
     -- Тетя Ринн? Это вы?
     -- Конечно.
     -- Это Майлс, тетя Ринн. Майлс Тигарден.
     --  Я знаю, что  это ты, Майлс.  Говори погромче, я  не пользуюсь всеми
этими новомодными штучками.
     -- Дуэйн говорил, что сообщил Вам о моем приезде.
     -- Что?
     --  Дуэйн говорил... Тетя Ринн, можно я сейчас к вам  заеду? Я не  могу
спать и не могу работать.
     -- Понятно.
     -- Так можно заехать? Сейчас не слишком рано?
     -- Майлс, ты знаешь деревенских. Даже старики рано встают и работают.
     Я  накинул  куртку  и  пошел  через  покрытую  росой  лужайку  к своему
"фольксвагену".  Когда я выехал на дорогу в том месте, где накануне Железный
Дровосек прощалась  с  парнем -- по всей  видимости, Заком,  --  голос  моей
бабушки тихо, но отчетливо произнес те самые слова, что она говорила во сне:
"Зачем  ты  вернулся?" Она как будто  сидела сзади меня, и я даже ощущал  ее
запах --  запах  дыма. Я  остановил машину и какое-то время  сидел, обхватив
голову руками. Я не знал, что ей ответить.

     Лес  начинался  там,  где  от дороги отходила  тропа  к  дому  Ринн,  и
постепенно становился выше и  гуще. Бледный утренний  свет  освещал грузные,
заросшие мхом стволы деревьев.  Впереди показалось светлое пятно --  залитая
солнцем  стена курятника  тети  Ринн.  Это было высокое  здание, выкрашенное
красной краской, с узкими окошками, похожими на кусочки головоломки.  Дальше
стоял ее дом, по-прежнему белый, но уже порядком облезший. Деревья вторглись
на ухоженную когда-то  лужайку  и  сомкнули ветви над  крышей дома. Ринн уже
стояла на крыльце, когда я вылез из машины, в ветхом синем платье, резиновых
сапогах и старой армейской куртке со множеством карманов.
     -- Добро  пожаловать, Майлс,  --  сказала она с  норвежской певучестью.
Лицо ее, еще  более морщинистое, чем раньше, лучилось  приветливостью.  Один
глаз закрывала  молочно-белая пленка. -- Ты  не был  здесь с детских  лет, а
теперь ты уже мужчина. Красивый, высокий. Ты похож на норвежца.
     -- Еще бы, -- сказал я, -- с такими предками. Я нагнулся поцеловать ее,
но она протянула мне руку, и я пожал  ее. Она носила перчатки без пальцев, и
рука ее на ощупь напоминала кости, завернутые в ткань.
     -- Вы отлично выглядите, -- заметил я.
     -- Ты  очень добр.  У меня  есть кофе, если хочешь.  В  своей маленькой
кухоньке она  клала в печь поленья, пока стоящий на печи железный  горшок не
закипел.
     Потянуло запахом свежего кофе.
     -- Ты на ногах в такую рань. Что-то случилось?
     -- Не знаю. Просто я не могу взяться за работу.
     -- Но дело не в твоей работе, Майлс.
     -- Не знаю.
     --  Мужчины должны работать.  Мой жених  хорошо работал,  --  ее глаза,
такого же цвета, как у Алисон,  но  куда  более мудрые,  внимательно изучали
меня сквозь кофейный пар. -- Дуэйн хорошо работает.
     -- Что вы знаете о его дочери? -- спросил я.
     -- Ее неправильно назвали. Дуэйну надо  было назвать ее Джесси, в честь
моей  сестры. Это имя ей больше  бы подошло. Непослушная  девчонка, ей нужна
строгость,  --  Ринн достала  тарелку с плоскими печеньями, которые я хорошо
помнил. -- Но она лучше, чем многие думают.
     --  Вы  все еще делаете лефсу? -- я был  приятно удивлен. В детстве это
было для меня одной из самых привлекательных сторон долины.
     -- Конечно.  Я еще  не  разучилась  орудовать  скалкой. Я взял  толстое
печенье и намазал слоем  масла. На  вкус  лефса по-прежнему напоминала хлеб,
который едят ангелы.
     -- Ты собираешься быть один этим летом?
     -- Я и сейчас один.
     -- Одному лучше. Тебе, -- она специально подчеркнула это.
     -- Да, мне не очень везло в любви.
     -- Везло! -- фыркнула она и наклонилась ко мне через стол. -- Майлс, не
ввязывайся в это.
     -- Во что? -- я был изумлен.
     -- В  долине сейчас  большая беда. Ты слышал.  Не  вини себя ни  в чем,
просто держись в стороне и делай свою работу. Ты чужой здесь, Майлс, и  люди
знают  это. Тебя  в прошлом  уже  коснулась беда,  и ты должен  избегнуть ее
сейчас. Джесси боялась, что ты попадешь в беду.
     -- Да? -- вот таких разговоров я и пугался, когда был маленьким.
     --  Ты невинен, -- те же слова, что говорила  моя бабушка во сне. -- Но
ты знаешь, о чем я говорю.
     -- Не беспокойтесь. Девочки меня не очень привлекают. Но что вы сказали
о невинности?
     -- Это значит, что ты слишком  многого хочешь, -- сказала она. -- Съешь
еще или поможешь мне собрать яйца?
     Я  помнил, что она сказала о работе,  поэтому встал и  пошел  за  ней к
курятнику.
     -- Иди  тише, -- предупредила она. -- Их легко  перепугать, и в  панике
они могут покалечить друг друга.
     Осторожно она отперла дверь высокого красного здания. Сперва мне в  нос
ударил ужасный запах --  смесь  золы,  помета и крови,  --  потом глаза  мои
привыкли к темноте, и я  увидел кур, сидящих  в клетках рядами, как книги на
полках.  Сцена  показалась мне пародией на  лонг-айлендский лекционный  зал.
Когда  мы  вошли,  несколько птиц закудахтали.  Я  стоял  в месиве из грязи,
навоза, перьев и яичной скорлупы.
     -- Смотри и делай, как я, -- велела Ринн. -- Я не вижу при таком свете,
но знаю, где они все.
     Она  подошла к ближайшей клетке и  подсунула руку под  курицу,  которая
начала дико вертеть головой.  Рука появилась с двумя яйцами, нырнула обратно
и вернулась с еще двумя. К яйцам прилипли перья и еще что-то белое.
     -- Начинай  с того конца, Майлс. Там  корзина на  полу. Она уже  прошла
свою половину,  а  я выгреб  из-под несчастных кур  всего с десяток  яиц  --
толстый  бинт  Дуэйна сильно мешал мне. Куры волновались все больше; одна из
них чувствительно клюнула меня в руку.
     Наконец мы завершили  свой труд  и выбрались на воздух. Я несколько раз
глубоко вдохнул, очищая легкие.
     -- Спасибо за помощь, --  сказала Ринн.  -- Из  тебя  может  получиться
хороший работник, Майлс.
     Я взглянул сверху вниз на высохшую фигурку в ветхой одежде:
     --  Так  ты  расскажешь мне,  о  чем ты  говорила с бабушкой  Джесси? И
вообще, что это значит?
     Она улыбнулась и стала похожа на китайскую статуэтку.
     -- Это значит, что я говорю с ней, -- невозмутимо сказала она, и прежде
чем  я успел вмешаться, продолжила. -- Джесси наблюдает за тобой. Она всегда
тебя любила и хочет тебя уберечь.
     -- Мне это лестно. Быть может... -- я хотел пересказать ей свой сон, но
не решался, боясь, что она придаст ему слишком большое значение.
     --  Что?  -- старуха  выглядела  встревоженной.  -- Что  ты говоришь? Я
иногда плохо слышу.
     --  Почему ты боишься,  что я попаду в  беду с Алисон Апдаль? По-моему,
это слишком даже для меня. Ее лицо посуровело, утратив всю приветливость.
     -- Я имела в виду Алисон Грининг, Майлс. Твою кузину Алисон.
     -- Но, -- я хотел сказать "Но я же люблю ее", но вовремя удержался.
     --  Извини. Я  не могу больше говорить,  --  она отошла  от меня, потом
обернулась. По-моему, она смотрела на меня глазом, который закрывало бельмо.
Она казалась мне рассерженной, но, быть может, это была просто усталость.
     -- Тебе всегда рады здесь, Майлс, -- с этими словами она взяла корзины,
свою и мою, и направилась к дому.
     Я уже проехал  церковь, когда  вспомнил, что  хотел купить у нее дюжину
яиц.

     Я поставил машину и вошел в  дом. Внутри по-прежнему было холодно, хотя
температура  на улице  поднялась  за  семьдесят. Наверху  я  сел  за  стол и
попытался  думать.  Д.Г.Лоуренс  казался  еще  более  чужим,  чем  накануне.
Последние  слова  тети Ринн  о  моей  кузине взволновали меня. Слышать,  как
кто-то  другой  говорит  об  Алисон  Грининг,  было  равносильно  тому,  как
кто-нибудь  пересказывал  бы  мне  мои сны.  Я  пролистал  страницы  "Белого
павлина", но  читать  не мог.  Упоминание ее имени  выбило  меня из колеи. Я
использовал его  в  качестве оружия против Дуэйна, а теперь тетя Ринн побила
этим же оружием меня.
     Снизу послышался  какой-то  шум. Хлопнула дверь? Следом --  звук шагов.
Конечно,  это Алисон Апдаль. Я  согласен был с тетей Ринн  -- она лучше, чем
кажется, --  но в этот час я не настроен был терпеть ничье вторжение  на мою
территорию.
     Я отодвинул стул и спустился вниз. В комнате никого не было. Тут что-то
звякнуло в кухне.
     -- А  ну  выходи!  -- скомандовал  я. --  Если хочешь ко  мне в  гости,
дождись приглашения. А сейчас мне нужно работать.
     Звяканье прекратилось.
     -- Давай-давай, выходи из кухни!
     Передо мной  предстала  крупная бледнолицая женщина,  вытирающая руки о
полотенце. В ее глазах, увеличенных толстыми очками, застыл ужас.
     -- О Боже, -- простонал я. -- Кто вы? Ее губы беззвучно зашевелились.
     -- Простите, ради Бога. Я думал, это кто-то другой.
     -- Я...
     -- Простите, простите. Садитесь, пожалуйста.
     -- Я  миссис Сандерсон.  Я думала, все в  порядке.  Я  пришла работать,
дверь была открыта... Вы -- вы сын Евы? -- она отодвинулась от  меня  и чуть
не упала, запнувшись о порог кухни.
     -- Да  сядьте  вы!  Я  правда сожалею.  Я  не хотел...  -- она все  еще
отступала от меня, заслоняясь полотенцем, как щитом. Глаза ее были выпучены,
что под очками выглядело еще ужаснее.
     --  Вам  нужна уборщица?  Дуэйн на  той неделе  сказал,  чтобы я пришла
сегодня. Я не знала, нужно ли приходить после этого... после этого ужаса, но
Ред сказал, чтобы я пришла, "не бери в голову", сказал он.
     -- Да, да. Я  хотел, чтобы  вы пришли. Прошу  вас, простите. Я не знал,
что это вы. Пожалуйста, присядьте.
     Она  тяжело  опустилась  на один из  стульев.  Лицо ее  пошло  красными
пятнами.
     -- Я  рад  вам,  -- сказал  я тихо. -- Думаю, вы  знаете, что вам нужно
делать? Она кивнула.
     -- Я хочу, чтобы вы приходили  утром, готовили мне завтрак, мыли посуду
и убирали  дом. И то же самое на ленч. Вы согласны? И еще  -- комнату, где я
работаю, я хочу убирать сам.
     -- Комнату...
     --  Наверху, -- показал  я. --  Я по  утрам буду сидеть там и работать,
поэтому  вы  будете  звать  меня,  когда  завтрак  будет  готов.  Вы  делали
когда-нибудь такую работу?
     На ее испуганном лице промелькнуло негодование:
     -- Я сорок лет вела дом.
     -- Да, конечно. Я об этом не подумал, простите.
     -- Дуэйн сказал  вам,  про машину?  Что я не могу водить? Вам  придется
самому покупать продукты.
     -- Да, конечно. Я как раз сегодня поеду. Хочу посмотреть Арден.
     Она так же испуганно смотрела на меня.  Я понимал, что обидел ее, но не
мог остановиться. Она раздражала меня. Будь на ее месте Железный Дровосек, я
бы не вел себя так.
     -- Я прошу пять долларов в неделю.
     -- Не глупите. Это стоит не меньше  семи. К  тому же, я  могу за первую
неделю заплатить вам авансом.
     Я достал  из бумажника семь долларовых бумажек  и разложил перед ней на
столе.
     -- Я сказала -- пять.
     -- Назовите остальные  два прибавкой за  вредность. И сегодня можете не
беспокоиться о завтраке.  -- Я  встал рано  и уже позавтракал.  Ленч  у меня
около  часа. Вымоете посуду  после ленча и  можете идти, если  комнаты внизу
кажутся вам достаточно чистыми. Хорошо? Я правда жалею, что накричал на вас.
Повторяю, что принял вас за другого.
     -- Угу. Я сказала -- пять.
     -- Я не хочу эксплуатировать вас, миссис Сандерсон. Для успокоения моей
совести, возьмите еще два доллара.
     -- Фото пропало. Из гостиной.
     -- Я  взял его наверх. Ладно, я  займусь своей работой, а  вы займитесь
своей.

     Показания Туты Сандерсон 18 июля
     Такие люди всегда ведут  себя странно. Он вел себя, как ненормальный, и
еще пытался подкупить меня лишними двумя долларами. Но с нами здесь такое не
пройдет, правда? Ред сказал, чтобы я не ходила к нему, но я пошла, иначе как
бы я узнала столько о его замыслах?
     Хотела бы я,  чтобы  Джером  был  жив.  Уж он поговорил бы с этим типом
по-мужски.
     Но скажите мне -- кто мог знать, что все так случится?

     Я  тупо  сидел за  столом, не в силах выдавить  из  себя ни одной мысли
касательно Д.Г.Лоуренса. Я осознал, что мне у него ничего не нравится, кроме
двух  романов. Если я опубликую книгу о Лоуренсе, я буду обречен  заниматься
им до конца своих дней. В любом случае, работать я не  мог. Я положил голову
на стол и сидел  так некоторое время, чувствуя, как фотография  Алисон легко
касается  моих волос. От нее, казалось, распространяется тепло, от  которого
вена на  моей шее начала пульсировать. Спускаясь вниз, я заметил, что у меня
дрожат колени.
     Тута Сандерсон, склонившись над кастрюлей, наблюдала краем глаза, как я
вхожу в кухню. Похоже, она боялась получить от меня пинка под зад.
     -- Да, вам письмо, -- пробурчала она. -- Забыла сказать.
     Я взял с буфета лежавший там конверт и вышел.
     На кремовой бумаге  была написана  моя фамилия. Больше ничего. Садясь в
"фольксваген",  я  разорвал конверт  и  достал  оттуда...  чистый листок.  Я
перевернул  его.  И  там ничего. Я  застонал.  Потом  снова изучил  конверт.
Никакого адреса. Опущено в Ардене прошлым вечером.
     Я пулей вылетел на дорогу; услышав скрежет шин, Дуэйн на своем тракторе
повернул голову. Я спешил прочь, как убийца с места преступления.  Конверт и
чистый лист лежали на сиденье рядом со мной. Вспыхнули фары, будто их зажгла
рука  невидимого духа. Инстинктивно  я посмотрел  в  сторону леса. На опушке
никого не было: ни волка, ни охотника. Если  это шутка, то чья? Какой-нибудь
старый враг в Ардене? Может, такие и были, но я сомневался, что враждебность
жены  Энди простирается так далеко.  Если  это знак?  Я  опять взял конверт.
Никаких опознавательных знаков, кроме почтового штемпеля Ардена.  "Черт", --
прошептал я и бросил конверт на сиденье.

     С этого  момента  все  и  начало  катиться  кувырком.  Ошибка  с  Тутой
Сандерсон,  дурацкое письмо  -- быть может,  я действовал  бы более разумно,
если  бы не сцена в таверне  в Плэйнвью.  Но  тогда я понял,  что  собираюсь
делать в Ардене. И еще -- мне показалось, что я узнал почерк на конверте.

     Не  сбавляя скорости, я гнал к  Ардену по дороге, петляющей меж холмов.
Навстречу  летели  указатели  и  рекламные  щиты:  "Лучший  хлеб  у  Банни",
"Доильные  аппараты   Серджа",  "Корм  для  нутрий",  "Шоссе  93",  "Пшеница
Декальба"  (оранжевые  слова  на  зеленом  фоне). На  вершине холма,  откуда
открывался безмятежный, как  на итальянских пейзажах, вид на зелень полей  с
белыми домиками и редкими группами  деревьев, высился щит, извещавший, что в
казне  города  Ардена  должно быть 4500  долларов -- ни больше  ни меньше. Я
включил   радио  и  услышал  голос   Майкла  Муза:  "Никакого  прогресса   в
расследовании ужаса..." Я повернул настройку и включил  на  полную громкость
ненавидимую мною рок-музыку.
     Каркасные дома  Энди Харди, мотель  РДН и сразу же -- Мейн-стрит и  сам
Арден, лежащий у подножия крайнего холма. Над кирпичной крепостью городского
центра кружили голуби,  и в странной тишине  вокруг я слышал, как хлопают их
крылья. Потом я свернул к стоянке за универмагом и выключил мотор.  Хлопанье
крыльев не смолкало; выйдя  из машины, я заметил, что птицы взлетают с крыши
центра и летают над  Мейн-стрит.  Кроме них, единственным живым  существом в
пределах видимости был старик, сидящий на ступенях бара Фрибо.  Где-то сзади
звякала  на  ветру  оторвавшаяся  вывеска.  Во всей  обстановке было  что-то
зловещее, будто за закрытыми дверями Ардена пряталось неведомое зло.
     Я зашел в магазин и набрал продуктов на неделю; две  женщины у прилавка
странно  поглядели  на  меня,  стараясь не  встречаться со  мной глазами. Их
враждебность казалась почти театральной. Они как будто спрашивали: "Кто ты и
что  здесь  делаешь?"  Я  положил  деньги  на  прилавок  и  отнес  сумки   в
"фольксваген". Мне еще нужно было купить бутылку виски.
     По улице,  из-за  угла  между гостиницей "Аннекс" и баром Энглера,  шел
навстречу  мне пастор Бертильсон  со своей  постного вида супругой. Я всегда
недолюбливал его  и  теперь не знал, куда  укрыться. На другой стороне улицы
стояло двухэтажное здание с вывеской "Зумго". Я вспомнил, что уже слышал это
название; по словам Дуэйна, здесь работал Пол Кант.
     В отличие  от таверны Плэйнвью, "Зумго" явно  не пытался идти в  ногу с
веком. Помимо воли я принялся разглядывать старомодный интерьер помещения --
деревянные  прилавки,  скрипучие  дощатые  полы,  вентиляторы под  потолком.
Вскоре я заметил признаки упадка заведения -- все было каким-то обшарпанным,
даже  продавщицы, взирающие на  меня со  страхом, к которому  я  уже начинал
привыкать.  Несколько  толстух  рылись в куче  нижнего белья, разложенной на
столе. Нет, я не мог представить Пола Канта в таком месте.
     Женщина, которую я спросил, казалось,  тоже не могла этого представить.
Сверкнув вставными зубами в вымученной улыбке, она осведомилась:
     -- Пол? Вы друг Пола?
     -- Я просто хочу его видеть. Он работает?
     -- Нет. А вы его друг?
     -- Вы хотите сказать, что он здесь не работает?
     --  Когда  он  здесь, то  работает. Сейчас он болеет.  Так,  во  всяком
случае, он сказал мисс Норд. Что он сегодня не придет. Так вы его друг?
     -- Да. По крайней мере, был.
     По какой-то причине, это вызвало у нее приступ веселья. Еще раз показав
мне зубы, она окликнула товарку:
     -- Это друг Пола. Говорит, что не знает, где он.
     Та присоединилась к ее веселью:
     -- Друг Пола?
     --  Господи, -- пробормотал  я,  отворачиваясь  от них. Я  спросил: "Не
знаете,  будет  ли  он  завтра?"  --  но в ответ получил только  недоуменные
взгляды.  Я заметил, что  покупательницы тоже  смотрят на  меня, и  вспомнил
слова тети Ринн. Они явно чувствовали во мне чужака.
     Пока  продавщицы продолжали  хихикать и обмениваться  впечатлениями,  я
прошел вглубь магазина.  Я  шел  мимо неописуемых предметов одежды, свирепых
игрушек и  ярдов  материи,  годной  разве  для лошадиных  попон. Раздражение
ощущалось  все сильнее. На втором этаже я обнаружил прилавок с книгами. Одна
из  обложек привлекла мое внимание  -- ее написал мой  профессор литературы,
знаменитый  филолог.   "Волшебный   сон".   Унылая   монография   о   поэтах
девятнадцатого века  в  развеселой обложке, на  которой длинноволосый юноша,
похоже,  одурманенный каким-то зельем, нежился в  объятиях  сильно  раздетой
красавицы -- очевидно,  Музы. По  внезапному побуждению я взял книгу и сунул
ее в карман куртки. Именно это издательство должно было,  по всей видимости,
опубликовать  мою  грядущую  книгу  о  Лоуренсе. С  опаской  оглянувшись,  я
убедился, что мое воровство осталось незамеченным. Проходя мимо кассы, я все
же положил рядом пятидолларовую бумажку и поспешил на улицу.
     И попал чуть ли не в объятия Бертильсона. Клянусь, что в первую очередь
его розовое лунообразное лицо с вечной лицемерной улыбкой обратилось к моему
карману,  где лежал "Волшебный сон", и лишь потом  он посмотрел на мое лицо.
Потолстевший и  облысевший, он показался мне еще неприятнее, чем раньше. Его
жена,  прямая, как  палка,  и несколькими  дюймами выше него, стояла  рядом,
глядя на меня так, будто каждую минуту ожидала какой-нибудь пакости.
     И, признаюсь, у  нее были для этого основания.  Когда мы с Джоан только
что  поженились, пастор неустанно изводил  нас  своими поучениями, и в  одну
пьяную ночь я написал ему издевательское письмо. По-моему, я написал, что он
недостоин носить свой воротничок.
     Он это тоже помнил, и за  всегдашней слащавостью в его глазах  сверкали
ледяные искорки.
     -- Молодой Майлс. Какая встреча! Молодой Майлс.
     -- Мы слышали, что вы вернулись, -- добавила его жена.
     -- Я хотел бы видеть вас завтра на службе.
     -- Что ж, я...
     -- Я опечалился, услышав о вашем разводе. Большинство браков, которые я
совершал, так не кончались.  И очень немногие из повенчанных  мною оказались
так  остроумны, как вы и  ваша... Джуди, кажется?  Немногие писали мне такие
письма.
     -- Ее звали Джоан. И мы никогда не разводились в том смысле, в каком вы
думаете. Она погибла.
     Пасторша поперхнулась,  но  Бертильсона было не так-то легко сбить.  Он
продолжал смотреть на меня в упор:
     -- Мне жаль. Искренне жаль  вас,  Майлс. Быть может, хорошо,  что  ваша
бабушка не дожила до того, как вы...
     -- Как я что?
     --  Вы,  похоже,  обречены  оказываться  рядом,  когда  гибнут  молодые
женщины.
     -- Меня даже не было в городе, когда убили эту девушку. И когда погибла
Джоан, меня тоже не было рядом.
     С тем же успехом я мог объяснять что-то бронзовому Будде. Он улыбнулся:
     -- Я должен извиниться. Вы меня  не так поняли. Но, раз уж вы упомянули
об этом, должен  сказать,  что  мы с миссис Бертильсон находимся в Ардене  с
миссией, которую  я  мог бы  назвать  миссией милосердия, именно  в  связи с
событием, к которому вы объявляете свою непричастность.
     Он привык говорить в терминах проповедей, но понять его было можно.
     -- Извините, но мне нужно идти.
     -- Мы  были  у ее  родителей, -- он все еще  улыбался, но теперь улыбка
выражала печальную серьезность. -- Так вы знаете об этом? Слышали?
     -- Слышал. Я пойду.
     Неожиданно заговорила его жена:
     -- Вам было бы лучше уехать туда, откуда вы явились, Майлс. Вы оставили
здесь слишком плохое впечатление. Ее супруг продолжал фальшиво улыбаться.
     -- Тогда  пришлите мне  еще один чистый лист, -- сказал я и ретировался
через  улицу  в  бар  Фрибо.  Там я  пропустил  подряд  несколько  рюмок  и,
вслушиваясь  в  неразборчивое  бормотание Майкла  Муза по  радио и  разговор
мужчин у стойки, принялся раздирать книжку "Волшебный сон". Сперва я оторвал
обложку, потом вырвал несколько страниц  и стал  вдумчиво рвать их на части.
Подошел обеспокоенный бармен.
     --  Я написал эту  книгу и понял,  что она ужасна,  -- объяснил  я ему,
спрятав  обложку, чтобы  он не  мог  прочесть  фамилию. -- Может же  человек
разорвать в баре свою собственную книгу?
     --  Вам лучше  уйти, мистер  Тигарден, -- сказал бармен. --  Вы  можете
прийти завтра, --  я  даже не  обратил внимания,  что  он  называет  меня по
фамилии.
     -- Нет, могу я разорвать мою книгу?
     -- Послушайте, мистер  Тигарден, --  сказал он. -- Вчера  вечером убили
еще  одну девушку. Ее  имя Дженни Странд. Мы все  ее знали и  теперь немного
волнуемся.

     Это случилось так:
     Тринадцатилетняя  Дженни  Странд  пошла в  кино  с четырьмя  подружками
посмотреть фильм  Вуди Аллена  "Любовь и смерть". Ее  родители запрещали  ей
смотреть  его;  им  не нравилось  название, и они не  хотели, чтобы  их дочь
училась  сексуальным   отношениям  по   голливудским   фильмам.   Она   была
единственной дочерью среди трех  мальчиков, и  отец,  считавший, что сыновья
вполне  могут  учиться  сами,  хотел  учить  дочь так,  чтобы  сохранить  ее
невинность.
     Из-за  смерти  Гвен  Олсон  родители были  необычайно осторожны,  когда
Дженни сказала,  что идет вечером в кино с подругами.  "Будь дома к десяти",
-- сказал отец. "Конечно,  папа". Кино должно было кончиться еще  до десяти,
их  опасения  глупы,  и  она   не  хочет   из-за  чьей-то  глупости  терпеть
ограничения.
     Ей не пришло в голову, что она и Гвен  Олсон были очень  похожи --  так
похожи,  что в большом городе,  где  не  все  знают друг друга, их могли  бы
принять за  сестер. Несколько учителей  замечали это сходство, но не Дженни.
Гвен Олсон была  на год младше,  и ее  убил  маньяк  --  так  говорили  все.
Маньяки,  извращенцы, цыгане -- опасные  люди,  но они приходят  и уходят, и
надо только  держаться от  них  подальше и  не быть дурой,  как Гвен  Олсон,
которая зачем-то потащилась вечером к реке.
     Она встретилась возле дома со  своей подругой Джо Слэвитт, и они прошли
пять кварталов до кинотеатра,  где их ждали еще трое  девочек. Они уселись в
один ряд, ритуально поедая конфеты.
     "Мои родители думают,  что это нехороший фильм", -- прошептала она Джо,
и та прикрыла  ладошкой рот, притворяясь,  что шокирована. На самом деле они
обе считали, что фильм скучный.
     Когда  все кончилось, они стояли  возле кино.  Идти, как  всегда,  было
некуда. Они пошли по Мейн-стрит, вниз к реке.
     -- Я боюсь даже думать про  Гвен, -- призналась Мэрилин Хикс, девочка с
длинными светлыми волосами и золотыми коронками.
     --  Так  не  думай,  --  отрезала  Дженни.  Эта Мэрилин  вечно  говорит
глупости.
     -- Что, ты думаешь, с ней случилось?
     --  Ты  знаешь,  --  кратко  ответила  Дженни,  которая  не  была такой
невинной, как думали ее родители.
     -- Это мог быть кто угодно, -- дрожащим голосом сказала другая девочка.
     --  Ага, например  Билли Хаммел и  его  друзья,  --  насмешливо сказала
Дженни,  глядя  на  старших  парней,  слоняющихся  перед  зданием телефонной
компании. Уже темнело,  и  она  видела,  как белые  буквы  на  их  форменных
футбольных майках  отражались  в большом окне  компании. Минут через  десять
парни устанут торчать здесь и уйдут.
     -- Мой отец говорит, что полиция в упор не видит настоящего убийцу.
     -- Я знаю, про кого он, -- сказала Джо.
     Они все знали, кого имел в виду отец Мэрилин.
     -- Я опять проголодалась. Давайте зайдем в кафе.
     Они пошли через улицу. Парни не обращали на них никакого внимания.
     --  В  этом  кафе  кормят  одной  дрянью,  --  заявила  Дженни.  -- Они
подмешивают туда силос. -- Вот привереда, посмотрите! -- И кино дурацкое.
     -- Привереда! А все из-за того, что Билли Хаммел на нее не взглянул.
     --  Да, уж он-то точно никого не убивал. Внезапно они ей  надоели.  Они
стояли вокруг не полукругом, с глупыми ухмылками. Билли  Хаммел и его друзья
в футбольных майках отправились по домам. Она устала от всего -- от кино, от
этих  парней, от своих подруг.  Ей захотелось скорее  вырасти. Я не пойду  в
кафе, заявила она. Пойду домой.
     -- Валяаааай, -- протянула Мэрилин, и этого оказалось достаточно, чтобы
она повернулась и быстро пошла прочь.
     Она чувствовала, что  они смотрят на нее, поэтому свернула  в первый же
переулок. Она  шла по темной улочке,  лишь кое-где освещенной  окнами домов.
Кто-то ждал впереди, неясная темная фигура --  должно быть, домохозяин  моет
машину или вышел подышать воздухом. Или женщина зовет домой детей.
     В  тот момент  она едва не  спасла свою жизнь, потому  что  поняла, что
все-таки голодна, и хотела  повернуть назад, но это было невозможно. Поэтому
она  вскинула  голову и  пошла вперед, мимоходом отметив, что темный  силуэт
оказался всего-навсего кустом.
     Следующая  улица  была  еще  темнее.  Со всех  сторон над ней  нависали
громады деревьев.  За собой она услышала медленные шаги. Но она  не боялась,
пока  что-то  твердое  и  холодное не  коснулось ее спины. Она,  подпрыгнув,
обернулась, и когда она увидела глядящее на нее  из темноты лицо, то поняла,
что настал худший момент ее жизни.

     В тот момент я  скептически отнесся  к  приглашению  бармена, но тем не
менее через двадцать шесть часов я снова был  у Фрибо,  но на этот раз не  у
стойки, а за столиком, и не один, а в компании.
     Я  понял, что пьян, только когда на полной  скорости гнал "фольксваген"
домой,  напевая про себя. Без сомнения, моя машина виляла на  дороге так же,
как у Алисон  Грининг в тот  вечер много лет  назад --  в тот вечер, когда я
впервые узнал вкус ее теплых губ и когда все мои чувства всколыхнулись от ее
восхитительных  запахов  мыла,  духов,  пороха  и  чистой холодной  воды.  К
моменту, когда я достиг итальянского  пейзажа и плаката на вершине холма,  я
понял, что смерть Дженни Странд была причиной враждебности ко мне  арденских
обывателей.  Я  бросил  машину  возле  гаража и,  как  вор, прокрался в дом.
Странное  письмо  и  конверт лежали  у меня  в кармане вместе с разорванными
листками книги  "Волшебный  сон". В доме кто-то ходил. Я прошел по коридору,
чувствуя холод пола даже в туфлях.
     Дом наполняли звуки, казалось Тута Сандерсон одновременно находилась  в
нескольких комнатах.
     -- Выходите, -- сказал я. -- Я вас не обижу.
     Молчание.
     -- Ладно. Можете идти домой, миссис Сандерсон.
     Я прошелся по комнатам нижнего этажа. Мебель Дуэйна  сияла чистотой, но
нигде никого не было. Я пожал плечами и отправился в ванную.
     Когда я вышел оттуда, звуки  в доме, как по волшебству, стихли. Видимо,
она в панике сбежала.
     Потом кто-то кашлянул -- без сомнения, в моем кабинете, куда я запретил
ей входить. Рассерженный, я взлетел наверх и...
     Через окно я увидел грузную  фигуру Туты Сандерсон, спешащую  по дороге
прочь с  сумкой, болтающейся на  плече; а в моем кресле безмятежно восседала
Алисон Апдаль.
     -- Что... -- начал я. -- Мне не нравится...
     -- Похоже,  вы ее напугали. Она  и так была не в  себе, но вы довершили
дело. Но не волнуйтесь, она вернется.

     Показания Туты Сандерсон 18 июля
     Когда я увидела, как он выходит из машины, я знала, что он пьян, пьян в
стельку, и когда он начал вопить,  я решила, что  мне лучше  уйти.  Теперь я
знаю, что  перед этим он спорил с пастором  в Ардене, и  думаю,  что  пастор
правильно  все  сказал на следующий день. Он мог бы сказать и покрепче.  Ред
тогда вернулся из полиции -- конечно, в шоке от того, что он увидел, -- и он
сказал мне: мама,  не ходи больше к этому чокнутому. У  меня были свои мысли
насчет него, но ведь  пять долларов -- тоже деньги, разве не так? А еще  два
доллара я положила ему под лампу. Да, так вот, я собиралась прийти снова, он
меня не запугал. Я хотела понаблюдать за ним.

     Мы какое-то время молчали -- странно, но у меня было чувство, что это я
вторгся в ее  владения. Я  видел, что она это тоже чувствует, и решил внести
ясность:
     --  Мне не нравится,  когда в мою комнату  входят без  разрешения.  Это
нарушает рабочую обстановку.
     -- Она  сказала, что вы запретили  ей  сюда заходить. Потому я и здесь.
Это единственное тихое место, где  можно было дождаться вас, -- она вытянула
ноги в джинсах. -- И я ничего не трогала.
     -- Дело не в этом, а в вибрациях.
     -- А я не чувствую никаких вибраций. А что вы тут делаете?
     -- Пишу книгу.
     -- О чем?
     -- Не имеет значения. Мне нужен покой.
     --  Книгу  о  других книгах.  Почему бы  вам не  написать  о чем-нибудь
настоящем? О чем-нибудь важном для людей?
     -- У тебя есть тема?
     -- Зак хочет встретиться с вами.
     -- Вот радость.
     -- Я говорила ему о вас,  и  он очень заинтересовался. Он  хочет узнать
про ваши идеи. Зак очень интересуется всякими идеями.
     -- Я сегодня никуда уже не пойду.
     -- Не сегодня. Завтра в Ардене. Знаете бар Фрибо?
     -- Смогу найти. Ты знаешь, что убили еще одну Девочку?
     -- Еще  бы. Все только об  этом и говорят, -- она моргнула, и я увидел,
что под ее напускным безразличием скрывается страх.
     -- Ты ее знала?
     --  Конечно.  В  Ардене все знают  друг друга. Ее нашел  Ред Сандерсон,
потому старая Тута так разволновалась. Она была в ноле возле шоссе 93.
     -- Господи,  --  я вспомнил, как обошелся с  ней утром, и почувствовал,
что заливаюсь краской.

     Так на другой  день  я  второй раз  оказался  у Фрибо в компании Алисон
Апдаль.  Хотя  она  была  несовершеннолетней,  она  вошла   в  бар  с  такой
решительностью,  будто  готовилась  разрубить  голову топором  первому,  кто
посмеет ее  не пустить. Конечно, это была инсценировка, но такая  блестящая,
что я  залюбовался.  У нее  явно было  больше общего  со своей тезкой, чем я
вначале решил. В баре почти никого  не было -- двое стариков с кружками пива
у  стойки и черная куртка за столиком в  углу. У кассы окруженный светящейся
рекламой  стоял вчерашний бармен. Увидев Алисон, он нахмурился, но, поглядев
на меня, только кивнул.
     Я пошел вслед за ней к столику, глядя на Зака. Рот  его был сжат, глаза
бегали. Он тоже выглядел очень молодым. Я знал этот тип  по своей флоридской
юности -- неудачники, слоняющиеся возле бензоколонок  и магазинов, тщательно
следящие за волосами и интересующиеся идеями. Опасные ребята. Я думал, такие
уже вывелись.
     -- Вот он, -- сказала дочь моего кузена, имея в виду меня.
     -- Фрибо, -- Зак небрежно кивнул бармену. Когда я сел, я обнаружил, что
он старше, чем мне вначале показалось -- уже за двадцать, на  лбу  и в углах
глаз  наметились  морщины.  В  глазах  его читалось  какое-то  беспредметное
воодушевление, заставлявшее меня нервничать.
     -- Как обычно, мистер Тигарден? -- спросил бармен. Что закажет Зак, он,
очевидно, знал, а на Алисон и вовсе избегал смотреть.
     -- Только пиво, -- сказал я.
     -- Он опять на меня не смотрит, -- пожаловалась
     Алисон,  когда бармен  отошел.  -- Боится Зака.  Иначе  давно  бы  меня
выставил.
     Зак заржал  в лучших традициях Джеймса Дина.  Бармен принес три пива --
мне и Алисон в бокалах, Заку в высоком серебряном кубке.
     --  Фрибо думает  продать  это  место, --  сказал парень, улыбаясь.  --
Может, купите? Хороший бизнес. От него пахло машинным маслом и копиркой.
     -- Нет уж, увольте. Я понимаю в бизнесе не больше кенгуру.
     Железный Дровосек ухмыльнулась.
     -- Ладно. Слушайте. Нам надо поговорить.
     -- Почему?
     -- Потому что  мы не  такие, как все. Вы  не  думаете,  что у необычных
людей должно быть что-то общее?
     -- Да, например у Джейн Остин и Боба Дилана. Брось. Как ты устроил, что
здесь обслуживают твою подружку?
     --  Это же  я, -- он ухмыльнулся, как  Джейн  Остин  и Боб Дилан вместе
взятые. -- Мы с Фрибо друзья. Он знает,  что это в его интересах,  --  новый
прилив воодушевления. -- Каждый знает,  что  в его интересах. Вот в наших  с
вами интересах общаться, обмениваться мыслями, правильно? Я про вас  кое-что
знаю, Майлс. О вас тут много говорили, и я просто протащился, когда услышал,
что вы возвращаетесь. Скажите -- люди вас достают?
     -- Я не знаю, что это. Если только то, чем ты сейчас занимаешься.
     -- Ооо, -- протянул Зак. -- Ловко. Понимаю. А вы не дурак. У меня к вам
много вопросов. Какая ваша любимая книга в Библии?
     --  В Библии? -- я  улыбнулся,  отхлебывая пиво. -- Неожиданный вопрос.
Даже не знаю. Иов? Или Исайя?
     -- Нет, не то. Так я и сам мог бы сказать, но что в глубине? Откровение
-- вот основа всего.
     -- Чего всего?
     -- Плана,  -- он показал мне большую грязную  ладонь, словно на ней был
отпечатан  тот  самый план. -- Вот это где. Всадники во  тьме  -- всадник  с
мечом, и всадник с луком, и конь бледный. И звезды упадут, и небо свернется,
как свиток. Кони с головами львов и хвостами змеи.
     Я  взглянул на  Алисон. Она явно слышала это в сотый раз. Казалось, она
разочарована.
     --  И там  говорится  о  трупах  на улицах, и  о  пожарах,  и о войне в
небесах.  И о  войне  на земле, помните? И  все эти великие звери.  Звериное
число  -- 666. Один  зверь был Алистер  Кроули, а  другой  скорее всего  Рон
Хаббард. Они из тех ангелов, что зальют землю кровью на две тысячи миль. Что
вы думаете о Гитлере?
     -- А ты?
     --  Ну, Гитлер  наделал много глупостей  со своими  тупорылыми немцами,
весь этот бред про евреев и  про расу господ -- раса господ конечно есть, но
это же не народ, верно? Но и Гитлер был одним из зверей Откровения. Он знал,
что послан приготовить нас, как Иоанн Креститель, только наоборот, и  он дал
нам ключи к пониманию, как и Кроули. Я думаю, вы все это знаете, Майлс. Все,
кто это знает,  --  они как братья. Гитлер был сволочь, но он тоже это знал.
Что до настоящей свободы и счастья будут кровь, и убийство, и всеобщий хаос.
Он знал,  что  кровь -- настоящая  реальность. Чтобы  стать  свободными,  мы
должны  выйти за  пределы механического порядка, а  для этого нужно  пролить
кровь, быть может, ритуал, миф, да-да, ритуальная жертва природной душе.
     --  Природная душа. Седалище  страсти и  столп крови, -- я произнес это
почти безнадежно. Последняя фраза Зака до отвращения напомнила мне некоторые
идеи Лоуренса.
     -- Ух ты, -- сказала Алисон. Я, похоже, сказал что-то новое для нее.
     --  Вот, -- Зак опять ухмылялся. -- Видите, нам есть о  чем поговорить.
Мы могли бы говорить сто лет. Прямо не верится, что вы учитель.
     -- Мне тоже.
     Это привело его в такой восторг, что он хлопнул Алисон по коленке.
     -- Я так и знал. Люди про вас всякое болтают, я не очень-то в это верю,
о том, что вы сделали. У меня еще вопрос. Вам снятся кошмары?
     Я вспомнил про синий кричащий туман:
     -- Да.
     -- Я  так и  знал.  Вы знаете,  что  кошмары  -- часть  откровения? Они
пробиваются  сквозь  все  это дерьмо  и показывают,  что должно случиться на
самом деле.
     -- Они  показывают, что должно случиться в  кошмарах, -- сказал я. Я не
хотел,  чтобы он принялся  за толкование  сновидений. Мы  пропустили  еще по
пиву, и я  заказал "Джек Дэниелс" для успокоения нервов. Зак смотрел на меня
с вожделением, его бледное лицо резко выделялось в полурамке вороньих волос.
Над ним плыл запах машинного масла. Когда принесли  виски, я выпил его одним
глотком.
     Я  был в смятении. Знал ли я, что убийства могут быть ритуальными? Знал
ли я, что на  Среднем Западе реальность -- лишь  тонкий слой, в любую минуту
готовый прорваться? Разве две смерти не доказали это?
     Внезапно я рассмеялся:
     -- Что-то в этом напоминает мне Волшебный Замок отца Алисон.
     -- Замок моего отца?
     -- Да, тот дом возле Энди.
     -- Тот дом? Так это его?
     --  Он его  выстроил.  Я думал, ты  знаешь. Она уставилась на меня. Зак
выглядел недовольным тем, что его проповедь прервали.
     -- Он ничего об этом не говорил. А зачем он его построил?
     -- О, это старая история, -- я уже жалел, что  завел этот  разговор. --
Думаю, его считают домом с привидениями.
     -- Да нет,  никто так не считает, -- сказала она, все еще глядя на меня
с изумлением. -- Все играли там в детстве.
     Я вспомнил большую кучу сгнивших одеял и окурки на полу.
     -- Слушайте, -- сказал Зак. -- У меня есть план...
     -- Но зачем? Зачем он его построил?
     -- Не знаю.
     -- А почему вы назвали это Волшебным Замком?
     -- Так. Забудь об этом, -- я видел, что она нетерпеливо оглядывает бар,
словно надеясь найти кого-то, кто ей об этом расскажет.
     -- Вы должны узнать о моих пла...
     -- Ладно, я спрошу кого-нибудь еще.
     -- Я хочу...
     --  Просто забудь  об  этом, --  сказал я. -- Забудь, что  я сказал.  А
сейчас я иду домой. У меня появилась идея.
     Рядом возник бармен.
     -- Это важный  тип,  -- он положил  мне руку на плечо.  -- Пишет книгу.
Писатель.
     -- Да. Думаю, я скоро напишу кое-что, что многих здесь удивит.

     --  Я думал,  мы сегодня увидимся в церкви, -- сказал Дуэйн. На нем был
двубортный пиджак, в котором он ходил в церковь  как минимум лет десять.  Но
новые веяния коснулись и его -- под  пиджаком была белая  рубашка с открытым
воротом;  может  быть,  ее  купила Алисон.  --  Хочешь?  Тута  ведь  сегодня
выходная, -- он махнул рукой в сторону месива,  булькающего на плите. Что-то
вроде свинины с  бобами и томатным соусом. Это, как и  беспорядок  на кухне,
тоже вызвало бы недовольство его  матери -- она всегда  готовила  гигантские
обеды  из  мяса  и хрустящей  поджаренной  картошки. Я отрицательно  покачал
головой, тогда он сказал. -- Тебе надо сходить в церковь, Майлс. Неважно, во
что ты веришь, но тут надо это делать.
     -- Дуэйн, это было бы лицемерием. Твоя дочь часто туда ходит?
     --  Иногда. Боюсь,  у нее остается мало  времени  для  себя,  поэтому я
позволяю ей поспать по воскресеньям. Или провести пару часов с подругой.
     -- Как сейчас?
     -- Как сейчас. Так, во всяком случае,  она говорит.  Если только  можно
верить женщинам. А что?
     -- Так просто.
     -- Она часто уходит к друзьям, кто бы там они ни были.
     Тут я заметил необычное -- что через  час после службы Дуэйн все еще не
снял свой костюм. И он не работает, а сидит за столом в кухне.
     -- И сегодня тебе особенно нужно был прийти.
     -- Почему?
     -- Что ты думаешь о пасторе Бертильсоне?
     -- Потом расскажу. А что?
     Дуэйн явно чувствовал себя очень неуютно. На ногах у него  были тяжелые
черные туфли, старательно вычищенные.
     -- Я  знаю, ты всегда его не любил. Он тебя доставал, когда вы с  Джоан
поженились. Не  думаю, что нужно было напоминать тебе о прошлом, пусть и для
твоего же блага. Со мной он ни о чем таком не говорил.
     Я  надеялся,  что  его дочь  не  станет расспрашивать его про Волшебный
Замок,  и думал,  как  бы потактичнее сообщить ему,  что  я  открыл  ей  его
тщательно оберегаемую тайну.
     Но тут он взял быка за рога:
     -- Так вот, он сегодня говорил о тебе. В проповеди.
     -- Обо мне?
     -- Ну,  он тебя не называл, но все было понятно. Тебя  ведь здесь давно
знают.
     -- Значит, мне здесь уже посвящают проповеди? Какой успех!
     --  Лучше было бы,  если  бы ты  пришел. Видишь ли,  в  таком маленьком
городке,  когда что-нибудь случится, начинаются  толки.  То,  что сделали  с
этими двумя девочками,  это  ужасно,  Майлс. Этого мерзавца надо убить,  как
собаку. И мы ведь знаем,  что  никто из нас не делал этого, -- он поерзал на
стуле. -- Я  не хочу сказать  ничего такого, но лучше тебе не  встречаться с
Полом Кантом. Пойми меня правильно.
     -- Ты о чем, Дуэйн?
     -- Просто учти, что я сказал. Пол в детстве мог быть хорошим парнем, но
ты ведь с тех пор его не знал. И даже тогда -- ты  ведь приезжал сюда только
на каникулы.
     -- Черт с ним. Лучше скажи, о чем там говорил Бертильсон.
     -- Ну, он говорил о том, что некоторые...
     -- То есть я.
     -- ...что некоторые  выходят  за общепринятые  рамки. Говорил,  как это
опасно в час бедствий, когда все должны собраться вместе.
     --  Он  больше  виновен  в  этом,  чем  я.  А  теперь  скажи,  в  каком
преступлении обвиняется Пол Кант.
     К моему удивлению, Дуэйн покраснел и перевел глаза на кастрюлю, кипящую
на плите.
     -- Ну это не совсем преступление, не то, что обычно так называют.
     -- Он  вышел  за общепринятые  рамки. Понятно.  Тем  более у меня  есть
основания повидаться с ним.
     Мы посмотрели  друг  на  друга.  Дуэйн явно не был уверен в собственной
правоте и хотел быстрее переменить тему. Я вспомнил идею, которая пришла мне
в голову у Фрибо после упоминания о Волшебном Замке.
     -- Может, поговорим о чем-нибудь другом?
     -- Да-да, -- Дуэйн явно испытал облегчение. -- Пива хочешь?
     --  Пока  нет. Скажи,  что стало  с  обстановкой из  бабушкиного  дома?
Мебель, старые фотографии?
     -- Дай подумать. Мебель  я снес  в  подвал.  Выкинуть  или продать было
жалко. А фотографии в  сундуке  в  старой  спальне, -- это  была комната  на
первом этаже, где спали когда-то дед с бабушкой.
     -- Ладно, Дуэйн, -- сказал я. -- Только не удивляйся.

     Показания Дуэйна Апдаля 17 июля
     Так он и сказал перед  тем, как  начались по-настоящему  странные дела.
"Не удивляйся". Потом он помчался в старый дом, будто у него в штанах зажгли
ракету. К тому же  он  был пьян в воскресенье утром. После я узнал от дочки,
что он все утро просидел у Фрибо, на Мейн-стрит. Знаете?  Сидел там и болтал
с  Заком.  Забавно, если учесть, что  он хотел  сделать с этим Заком  потом.
Может, он хотел его испытать. Может, он собирался так же поступить и с Полом
Кантом. Какая  ему разница? Но о  том деле с Кантом я ничего толком не знаю,
как и все.

     Сундук  я нашел сразу. Вообще-то я знал, где он стоит, как только Дуэйн
упомянул  о нем. Это был старинный норвежский матросский сундучок, окованный
медью, который  привез в  Америку отец Эйнара Апдаля. Там умещалось  все его
имущество -- в пространстве, вмещающем четыре электрических пишущих машинки.
Сундучок был украшен резьбой -- ветки и листья. Но он был еще и заперт,  и я
не хотел идти назад  к Дуэйну и искать  ключ.  Я выскочил во  двор в поисках
чего-нибудь  тяжелого.  Гараж.  Там  пахло  как  в могиле --  сырой  землей,
ржавчиной, жуками. Я помнил, что на стенке висели инструменты. Среди лопат и
топоров я отыскал старый лом и вернулся с ним в спальню.
     Конец лома точно  вошел  в зазор между замком  и сундучком; я надавил и
услышал треск  дерева.  На  второй раз замок подался,  и я упал  на  колени,
чувствуя приступ боли в перевязанной руке. Здоровой рукой я  вытащил замок и
открыл  сундук.  Внутри  в  беспорядке  лежали фотографии  в  рамках и  без.
Запутавшись в обилии  квадратных  лиц  Дуэйна,  моих  мальчишеских  вихров и
зубастых  улыбок семьи  Апдалей  (выставка  достижений  зубной  техники),  я
вывалил все содержимое на ковер.
     Она смотрела  на  меня с расстояния  четырех футов. Кто-то вынул ее  из
рамки, но она была здесь, мы были здесь, увиденные дядей Джилбертом так, как
видели  нас все  -- похожими больше,  чем две  капли крови в одной  струйке,
смеющимися и державшимися за руки в тот летний день 55-го.
     Если бы я уже не стоял на коленях,  я встал бы сейчас, увидев это лицо.
Меня как будто двинули в живот тем самым ломом. Ведь если  мы оба были тогда
молодыми, невинными  и  любящими, то что сказать о  ней? Она сияла, затмевая
мое смышленое лицо юного воришки, она присутствовала в ином плане бытия, где
дух неотделим от  плоти. От созерцания  ее  лица я, казалось,  воспарил. Мои
колени не касались ковра.
     Еще раз  я понял, что каким-то волшебством неразрывно связан с ней. Что
всю  жизнь с момента нашей последней  встречи пытался  отыскать ее вновь. Ее
мать  в  шоке вернулась в Сан-Франциско; когда я украл машину и  врезался  в
дерево футах в  сорока от вершины холма с итальянским пейзажем, мои родители
определили меня в  закрытую  школу  в  Майами,  похожую  на тюрьму. Она была
далеко; мы расстались, но, как я твердо верил, не навсегда.

     После бесконечных минут созерцания я лег на спину. Пот стекал у меня по
вискам.  Затылок покоился  на  скомканных фотографиях и  щепках  норвежского
дерева. Я  знал, что увижу  ее, что она вернется. Поэтому я  и был  здесь, в
бабушкином  доме -- книга  всего  лишь  предлог. Я  никогда не  закончу свою
диссертацию.  Она  этого  не допустит.  Теперь,  когда  я  здесь,  я  должен
подготовиться к ее встрече. И странное письмо  было частью этой  подготовки,
частью обряда вызывания духа.

     Я  подумал,   что   нахожусь  на  конечном  этапе   моего  превращения,
начавшегося, когда я разбил руку  о  крышу машины и почувствовал, что ко мне
возвращается  ощущение  свободы.  Реальность  не очевидна,  она  прорывается
сквозь реальность  мнимую,  как  удар  кулака.  Мнимая реальность --  просто
случайное сочетание молекул. Она всегда знала это, и я теперь, лежа на ковре
среди бумаги и  дерева, тоже это знал. Потолок надо мной растворился в белом
бездонном небе. Я  подумал о Заке  и улыбнулся.  Бедный  безвредный дурачок!
Когда я в следующий раз  увижу во сне синий туман, я поплыву в нем не  один.
Алисон будет со мной.
     Этот образ тоже вошел  в общее чувство -- как моя пораненная  рука, как
неудобное  положение головы,  как  Зак,  как  кража  книжки "Волшебный сон".
Развязка наступит двадцать  первого. С этой уверенностью я заснул или впал в
забытье.

     Пробудился  я, полный  энергии.  У  меня  был план,  который  я  считал
необходимым  воплотить в  жизнь.  Нужно готовиться.  У  меня  еще почти  три
недели. Времени больше чем достаточно.
     Я вытащил  из рамки подходящую  по размеру фотографию  и вставил вместо
нее наш с Алисон  портрет. Другую  фотографию я разорвал пополам, потом  еще
пополам. Клочки я бросил на пол.
     После этого  я оглядел комнату.  Большую часть мебели придется убрать и
заменить тем, что окружало Алисон. Я должен  воссоздать комнату такой, какой
она была двадцать лет назад. Офисная мебель Дуэйна отправится в подвал. Я не
был уверен, что смогу стащить тяжелые  предметы по  ступенькам, но у меня не
было выбора.
     Как и в доме  Дуэйна, двери в подвал открывались наружу,  но я едва  не
надорвался, открывая их -- время сцементировало их створки вместе. Ступеньки
выглядели устрашающе.  Я поставил ногу на первую, пробуя вес, и  слежавшаяся
земля  выдержала.  Шаг, второй... потом я  пошел  менее осторожно,  и тут же
очередная ступенька подалась, и я проскользил три-четыре фута вниз.  Кое-как
утвердившись, я подтянулся  вверх и открыл вторую створку двери. Теперь свет
осветил  почти  весь подвал, и я увидел чудесную  старую мебель, сваленную в
нем  грудами.  В подвале, как  и в гараже  Дуэйна,  пахло  могилой.  Я начал
потихоньку подтягивать мебель моей бабушки к выходу и оттуда наверх.

     Я  работал,  пока  не почувствовал,  что  ноги у меня  подкашиваются, а
одежда покрылась  коркой грязи. В  подвале оказалось  больше  мебели,  чем я
думал, и  вся она  могла  пригодиться. Я выполз наверх и  сделал  сандвич из
субботних  запасов. Потом умылся  и протер теплой  водой то,  что уже стояло
перед домом.  Я  помнил каждый предмет  и  помнил,  как они располагались  в
комнате двадцать лет назад. Каждого из них она касалась рукой.
     Когда  начало смеркаться, я  вытащил  из  подвала все.  Обивка  кое-где
порвалась, но  дерево  блестело,  как новое. Даже  на  лугу перед  домом эта
мебель смотрелась  магически  --  старые  вещи,  сработанные  с  душой,  без
казенщины. От одного их вида хотелось плакать. Они несли в себе прошлое, они
хранили историю моей семьи в Америке и как она были прочными и правильными.
     Не  то  что  мебель  Дуэйна  -- та и в комнате, и на  лужайке выглядела
глупой, легковесной, ущербной. В ней полностью отсутствовала душа.
     Я зря начал  с самых  легких  предметов  -- ужасающих  картин,  ламп  и
кресел. Под одной из ламп я нашел две долларовых купюры.
     В других  обстоятельствах я  бы восхитился,  но  сейчас мне  было не до
того. Тяжелые диваны и два кресла мне пришлось вытаскивать сильно уставшим и
почти в  полной темноте.  Земляные  ступени,  уже  превратившиеся  в обычную
насыпь, тонули во мраке, освещаемом только зыбким светом лампочки с крыльца.
Первое кресло я поднял на руках и сбежал с ним вниз, но со вторым этот номер
не прошел.
     Я споткнулся  и  упал вниз,  причем  приземлился прямо в кресло,  но, к
сожалению, не той стороной. Левую ногу пронзила резкая боль. Но сломалась не
она,  а  одна  из  ножек  кресла,   торчавшая  из  ткани,  как  гнилой  зуб.
Выругавшись, я оторвал ее и швырнул в угол.
     Диваны я  просто  столкнул вниз. Первый из них  тяжело шмякнулся о  дно
подвала, и  я, удовлетворенно вздохнув,  уже взялся за  второй,  когда мне в
спину уперся луч фонарика.
     -- Черт  возьми, Майлс, -- сказал  Дуэйн. Луч  ощупал  мое лицо,  потом
переместился на дверь подвала.
     -- Ты и без фонарика мог бы узнать, что это я.
     --  Нет,  я узнал  бы тебя даже  темной ночью, -- он выключил фонарик и
подошел. Лицо его было разъяренным.
     -- Черт тебя побери! Зачем ты  только приехал? Чертов  ублюдок,  что ты
наделал?
     -- Слушай, я знаю, все  это кажется странным...  -- начал я, осознавая,
что мой гнев в любом случае -- детские  игры в сравнении с его. Лицо Дуэйна,
казалось, раздулось вдвое.
     -- Так ты думаешь, что это кажется странным?  Теперь ты  послушай. Если
уж тебе приспичило рассказывать всем про этот чертов дом, то зачем  говорить
об этом моей дочери?
     Я молчал.
     Он какое-то время  смотрел  на меня,  потом повернулся и  изо  всех сил
ударил кулаком по перилам крыльца.
     Тут я и начал беспокоиться.
     --  Не хочешь отвечать?  Ты дерьмо, Майлс. Все уже забыли об этом доме.
Алисон никогда  бы ничего не  узнала,  эта дрянь рухнула  бы прежде  чем она
вырастет.  И тут  ты приезжаешь и рассказываешь ей про "Волшебный  Замок". И
она идет к какому-то алкашу в Ардене, чтобы узнать подробности.  Я уверен --
ты  сделал  это,  чтобы посмеяться  надо мной,  как всегда  делали ты и твоя
чертова кузина.
     -- Прости, Дуэйн. Я был уверен, что она уже знает.
     -- Врешь, Майлс.  Ты назвал  это моим Волшебным Замком. Ты хотел, чтобы
она смеялась надо  мной. Хотел смешать меня с дерьмом. Черт,  надо  бы  тебя
избить, чтобы мало не показалось.
     -- Может,  и  надо,  -- сказал я.  --  Но раз  уж  ты этого не  сделал,
выслушай меня. Я сказал про это не нарочно. Я был  уверен,  что  все об этом
знают.
     -- Да, мне от этого очень полегчало. Все-таки надо тебя побить.
     -- Что ж, если хочешь, валяй. Но я извиняюсь.
     -- Нечего  извиняться, Майлс. Просто запомни: держись подальше  от моей
дочери. Понятно?
     Только сейчас он заметил нагроможденную вокруг мебель. Гнев на его лице
сменился изумлением:
     -- Черт возьми? Что это ты тут делаешь?
     --  Я поставил на место старую  мебель, -- промямлил я, осознавая вдруг
весь идиотизм  своих действий. Когда  я буду уезжать,  поставлю все обратно.
Обещаю тебе.
     -- Поставил  на место? Тебе не  нравилось? Ты  поганишь все, к  чему ни
притронешься,  Майлс. Знаешь,  я думаю,  что  ты чокнутый. И не  я  один так
думаю.  Ты  опасен. Пастор  Бертильсон был прав  насчет  тебя, --  он  опять
включил фонарик  и  направил мне прямо в глаза. -- Слушай, Майлс.  Я тебя не
выгоню,  я даже не стану тебя бить, но я не спущу с  тебя глаз. Теперь ты не
сделаешь и шагу, о котором я бы не узнал.
     Луч фонарика оставил  мое  лицо  и  побежал  по мебели,  наваленной  на
лужайке.
     -- Нет, ты  действительно чокнутый. Любой другой выставил бы тебя, -- я
подумал, что он, может быть, прав. Не  сказав  больше  ни  слова,  он  пошел
прочь,  но  через  пять  или  шесть  шагов  обернулся и  опять осветил  меня
фонариком -- только на этот раз луч плясал и дергался. -- И запомни: держись
подальше от моей дочери. Не суйся к ней.
     Это было похоже на тетю Ринн.
     Я  подтащил к краю пропасти  второй диван  и столкнул его вниз.  Там он
упал на первый и треснул.
     Я захлопнул двери и еще  полчаса втаскивал  в дом старую мебель,  потом
открыл бутылку виски и пошел наверх.

     Всю  свою  жизнь я, как Сизиф,  брался  за непосильные задачи,  поэтому
неудивительно, что  мне в ту ночь приснилось, что я качу свою бабушку в гору
в  инвалидном  кресле  на  колесиках.  Вокруг было темно,  но  нас  окружало
серебряное сияние.  Бабушка  весила, казалось, целую  тонну, и  от нее пахло
дымом. За мной кто-то гнался -- меня обвинили в чем-то страшном, в убийстве,
быть может, -- и преследователи уже догоняли.
     -- Поговори с Ринн, -- сказала бабушка. И повторила:
     -- Поговори с Ринн. И еще раз:
     -- Поговори с Ринн.
     Я остановился. Я не мог толкать ее дальше, подъем продолжался уже много
часов.
     -- Бабушка, -- сказал я, -- я устал. Мне страшно.
     Запах дыма забивался мне в ноздри, заполняя мой череп.
     Она повернула  ко мне лицо -- черное и сгнившее. Я услышал три циничных
хлопка в ладоши.
     Проснулся  я  от  собственного  крика.  Тело  мое  казалось  невероятно
тяжелым. Рот горел, в висках пульсировала боль.  Я сел  на кровати, обхватив
голову  руками;  потом  нащупал  стоящую  рядом  бутылку.  Она   была  почти
наполовину пустой. Я кое-как встал на  негнущихся ногах. Не считая туфель, я
все еще был облачен в воскресный костюм, теперь покрытый  высохшей грязью из
подвала.
     Я спустился  вниз.  Ступеньки плыли  подо  мной,  и  пришлось держаться
руками за стены. Сперва я удивился  -- почему  тут  стоит эта мебель?  Потом
вспомнил события предыдущей ночи  -- урывками, как  сохранила их  моя пьяная
память.  Я тяжело опустился на диван, опасаясь,  что  провалюсь  сквозь него
прямо в другое измерение. Вчера  мне казалось, что я помню расположение всех
бабушкиных  вещей.   Теперь  я  понял,  что  это   мне  казалось.   Придется
экспериментировать, пока вид комнаты не покажется мне знакомым.
     Ванная. Горячая вода. Я  встал с дивана и, избегая смотреть  на мебель,
отправился на кухню.
     У окна стояла Алисон Апдаль и что-то жевала. На ней были майка (желтая)
и джинсы  (коричневые). Ноги  босые; я ощутил холод пола, будто это были мои
ноги.
     -- Извини, --  сказал я, -- но  для бесед еще рано. Она проглотила  то,
что жевала.
     -- Мне надо было вас увидеть, -- сказала она. Глаза ее были расширены.
     Я отвернулся -- от греха подальше. На столе стояла нетронутая тарелка с
яичницей.
     --  Это  приготовила миссис  Сандерсон. Она  посмотрела  на  комнату  и
сказала, что уберет, когда вы решите, что делать со всей этой мебелью. И еще
она  сказала,  что  вы разломали сундук.  Сказала, что это антиквариат, и ее
родственникам дали за такой двести долларов.
     -- Прошу тебя,  Алисон, --  взмолился я,  глядя на ее уютно колышущиеся
под  майкой  груди. Ноги ее были  на удивление  маленькими и  белыми, слегка
пухлыми. -- Я слишком устал, чтобы говорить.
     -- Я пришла по двум  причинам. Во-первых, я знаю,  что зря заговорила с
папой  о  том  доме.  Он  прямо  взвился.  Зак  меня предупреждал,  но я  не
послушалась. Но что  с вами такое? Вы что, опять напились? И мебель зачем-то
всю повытащили.
     -- У меня есть план.
     Я сел за стол, отодвинув остывшую  еду, прежде чем  ее запах долетел до
меня.
     -- Не  беспокойтесь  насчет  папы.  Он  действительно очень  зол, но не
знает, что я здесь. Сейчас он на  новом поле за дорогой. Он вообще  про меня
многого не знает.
     Я увидел, наконец, что она возбуждена -- очень возбуждена.
     Зазвонил телефон.
     -- Черт, -- буркнул я и снял трубку. Молчание.
     -- Кто там? Эй, алло! -- никакого ответа. До меня  донесся слабый звук,
похожий  на взмахи  больших, мягких  крыльев  или  на вентилятор.  Я повесил
трубку.
     --  Они  молчат?  Зак  говорит,  что  телефон  доносит  до  нас   волны
космической энергии,  и что если  все разом повесят трубки, то до них дойдет
чистая энергия космоса. Еще  он говорит,  что если  все одновременно наберут
один и  тот  же  номер,  произойдет  что-то  вроде взрыва.  Он  сказал,  что
электроника  и  телефоны  готовят  нас  к  апокалипсису,  --  все  это  было
пересказано тоном примерной ученицы.
     --  Мне нужен стакан воды, -- сказал я. -- И ванна. Больше ничего, -- я
подошел к раковине, где стояла она, налил стакан холодной воды и выпил его в
два  глотка, чувствуя, как вода струится по  телу, как свежая  кровь. Второй
стакан воспроизвел это ощущение.
     -- Вам не звонили ночью?
     -- Нет. А кто это должен мне звонить по ночам?
     -- Могут позвонить. Похоже, вы многим тут не нравитесь. Про вас говорят
всякое. Скажите, что тут случилось много лет назад? В чем вы участвовали?
     -- Я  не  знаю,  о  чем ты говоришь.  Моя жизнь  с самого детства  была
блаженством. А сейчас я хочу принять ванну.
     -- Папа знает  об этом, так ведь? Я слышала, как он говорил об этом, но
не  говорил  прямо, а  намекал  по телефону  пару дней назад.  По-моему,  он
говорил с отцом Зака.
     --  Непохоже, что у Зака есть родители. Я  думал,  он родился из головы
Зевса. А теперь уходи! Прошу тебя.
     Она  не  двигалась. Вода разбудила в  моей голове  острую, пульсирующую
боль. Но  даже сквозь боль я почувствовал ее возбуждение. Она скрестила руки
на животе, отчего ее груди сдавились вместе. Я обонял запах ее крови.
     -- Я сказала, что пришла по двум причинам. Вторая -- это то, что я хочу
спать с вами.
     -- О Господи.
     --  Он  не вернется  еще  часа два.  Это не займет  много  времени,  --
сообщила она, раскрыв тем самым кое-что новое о сексуальной жизни Зака.
     -- А что об этом подумает старина Зак?
     -- Это его идея. Он сказал, что я должна учиться послушанию.
     -- Алисон, -- сказал я. -- Я иду в ванную. Поговорим об этом позже.
     -- Мы можем заняться этим и в ванне.
     Ее  лицо  было жалобным.  Я  представил себе ее  бедра,  туго обтянутые
джинсами, большую мягкую грудь, ее босые ноги на холодном полу. Мне хотелось
убить Зака.
     --  Похоже,  Зак  не  слишком  ласков с тобой, --  тихо  сказал  я. Она
повернулась и выбежала прочь, хлопнув дверью.

     После ванны я  вспомнил о разговоре с  Дуэйном  в воскресенье и  тут же
потянулся  за  телефонным  справочником  с двумя  маленькими  рыболовами  на
обложке.  Пол Кант  жил на  Мэдисон-стрит  в  Ардене,  но голос  его казался
далеким, как будто он говорил из Тибета.
     -- Пол, это Майлс Тигарден.  Я  тут  уже  почти неделю и все это  время
пытаюсь тебя разыскать.
     -- Да, мне говорили, что ты приехал.
     -- А ты не уехал. Я думал, ты давно сбежал отсюда.
     -- Все это не так просто, Майлс.
     -- Ты давно видел Белого Медведя?
     Он усмехнулся:
     -- Давно. Слушай, Майлс, было бы лучше... было бы лучше, если  бы ты не
пытался найти меня. Тебе же лучше. Да и мне тоже.
     -- Что случилось? Что с тобой такое?
     -- Не знаю, как тебе объяснить.
     -- Тебе нужна помощь? Слушай, Пол, я ничего не понимаю.
     -- Просто  не  ухудшай  положения, Майлс.  Я  говорю это для  твоего же
блага.
     -- О Боже,  я не  понимаю этих ваших тайн! --  даже по  телефону  я мог
почувствовать то, что я  в конце концов смог определить, как страх. --  Если
тебе нужна помощь, я постараюсь помочь. Ты только скажи. Ты должен был давно
уехать отсюда,  Пол. Это не жизнь для тебя. Слушай,  я  сегодня собираюсь  в
Арден. Может, увидимся в магазине?
     -- Я там больше не работаю.
     -- Ну и хорошо.
     -- Меня уволили, -- голос его был тихим и безнадежным.
     --  Значит, мы оба безработные. И нужно гордиться, что тебя  уволили из
такой  богадельни.  Я  не  собираюсь давить  на  тебя,  у меня  и  без  того
достаточно дел, но мне хотелось бы с тобой увидеться. Мы ведь были друзьями.
     -- Я не  могу  запретить тебе,  -- последовал ответ. --  Но  раз уж  ты
собираешься приехать, приезжай вечером.
     -- Почему...
     Я  услышал  щелчок  и  потом  --  молчание,  по  словам   Зака,  полное
космических волн.

     Когда я  перетаскивал  старую деревянную мебель, пытаясь вспомнить, как
она стояла двадцать лет назад, мне позвонил второй из моих арденских друзей.
     -- Алло. Это Майлс Тигарден?
     -- Да.
     --  Минуточку,  -- звонивший подошел к  другому  телефону.  --  Привет,
Майлс. Это шериф Говр.
     -- Белый Медведь!
     Он засмеялся:
     -- Немногие помнят, что меня так звали. Большинство зовут меня Гален.
     Я и не знал его имени. Белый Медведь нравился мне куда больше.
     -- Они что, боятся?
     -- Ну,  твой  кузен Дю-эйн  не боится. Я слышал,  ты  уже  успел  с ним
поцапаться?
     -- Да так, ничего серьезного.
     -- Конечно. Фрибо сказал, что, если ты будешь приходить каждый день, он
погодит продавать бар. Ты что, пишешь новую книгу?
     Значит, Фрибо так передал ему историю с книгой "Волшебный сон".
     -- Точно. Я приехал сюда, чтобы спокойно поработать.
     -- И влез в наши дела. Знаешь, я хотел бы встретиться с тобой как можно
скорее.
     -- Когда?
     -- Хотя бы сегодня.
     -- А зачем?
     -- Просто  поболтать,  по-дружески. Ты можешь сегодня? У меня  возникло
неприятное  чувство, что  он  телепатически подслушал мой  разговор с  Полом
Кантом.
     -- Я думал, ты сейчас очень занят.
     -- Для старого  друга  у меня всегда найдется время, Майлс. Так как ты?
Мы все там же, за зданием суда.
     -- Хорошо, я приеду.
     -- Тогда до встречи.
     -- А что случилось бы, если бы я сказал, что не приеду?
     -- А почему что-то должно было случиться?

     Но мне это не нравилось. Похоже, что Белый Медведь (Гален, если ему так
хочется) следил  за  мной  с  момента прибытия. Может, кто-то из врагов Пола
подглядел,  как  я прячу  в  карман ту  дурацкую  книжку?  Но тогда  бы  они
задержали меня в магазине.
     Все еще  думая об  этом,  я поднялся  в свой кабинет  и сел за стол. Он
казался  чужим, как будто  не  я совсем недавно  отвинчивал от него  дверные
ручки и водружал на козлы. Чужой казалась и  моя злосчастная книга. Я открыл
рукопись и  с отвращением прочитал  фразу:  "Секс в работах Лоуренса --  это
момент  выбора между смертью и полноценной  личностной  жизнью". Неужели это
написал я? И еще забивал подобной чепухой головы студентам?
     Я сгреб  с полки  книги, связал их веревкой  и понес вон из дома. Там я
встретил Алисон Апдаль.
     -- Так я их  и не прочитала, -- сказала она печаль но.  -- Вы мне их не
дали.
     -- Знаю. Я тебе еще кое-что не дал, но это уже была не моя идея.
     -- А если я дам их Заку? Он умный, не то, что я.
     -- Делай с ними, что хочешь. Избавишь меня от труда их выкидывать, -- я
повернулся, чтобы уйти.
     -- Майлс, -- жалобно сказала она.
     --  Слушай, ты очень соблазнительна, но я для тебя слишком стар. К тому
же, я все еще гость твоего отца. Могу только посоветовать тебе бросить Зака.
Он тебя до добра не доведет.
     -- Вы не  понимаете,  --  сказала она. Она  выглядела очень несчастной,
стоя на крыльце с пачкой книг, перевязанной веревкой.
     -- Не понимаю.
     -- Тут нет таких, как он. Не было, пока не появились вы.  Я вытер рукой
лоб, вспотевший, как у барабанщика после долгого концерта:
     --  Алисон, я пробуду здесь  недолго. Не делай из меня того, чем  я  не
являюсь.
     -- Майлс, -- она смущенно помолчала. -- Что-нибудь не так?
     --  Сложно объяснить, -- она  не ответила, и я,  взглянув в ее пылающее
лицо, понял, что и ее  проблемы не так легко объяснить словами. Мне хотелось
взять ее за руку, но я этого не сделал.
     -- Но... -- начала она, когда я опять собрался уходить
     -- Что?
     -- Вообще-то я это сама придумала. Но вы мне не поверите.
     --  Осторожнее, Алисон, -- предупредил я, стараясь вложить в эти  слова
как можно больше серьезности.
     Я  вышел  с  крыльца  на солнце.  От похмелья осталось  только ощущение
опустошенности. "Фольксваген" стоял возле гаража;  в  двадцати ярдах от него
паслась кобыла,  старавшаяся перегнать соседок-коров по количеству съеденной
травы.  Ореховые деревья  стояли  вокруг,  излучая  здоровье. Я  мог  только
пожелать такого же для себя и Алисон Апдаль. Я чувствовал спиной ее взгляд и
хотел   сделать  что-нибудь,  чтобы  помочь  ей,  что-нибудь  правильное   и
решительное.  Вверху  пролетел  ястреб.  У  дороги  скворечником  притулился
почтовый ящик на металлической ножке. Тута С., должно быть, не  успела взять
почту.
     Я вытащил из ящика толстую пачку конвертов. Пробежав глазами каталоги и
рекламные бюллетени, я наткнулся на  такой же конверт, какой получил недавно
--  и тем же  летящим почерком  на нем  была  написана  моя фамилия.  Как  и
предыдущее, оно было опущено в Ардене.
     Поняв, что это  значит, я тут же  взглянул на границу поля и леса.  Там
никто  не стоял.  Посмотрев на конверт еще раз, я понял, что  ошибся. Письмо
было адресовано Алисон Грининг.  У  меня задрожали руки.  Кое-как я разорвал
конверт, но я  уже знал, что  там найду.  Конечно же --  чистый лист бумаги.
Никакого сердца, пронзенного стрелой; никакой  черной метки. Чистая кремовая
бумага.
     По дороге  спешила  Тута Сандерсон  с болтающейся  на плече  сумкой.  Я
подождал немного, задыхаясь от волнения, потом быстро пошел ей навстречу.
     -- Миссис  Сандерсон, принимайтесь за уборку. Мебель в комнате лучше не
трогать.  --  Вспомнив  про  утренний звонок, я добавил.  --  Если  зазвонит
телефон, не подходите.
     Я  сел в машину, нажал на газ и пролетел через лужайку, едва не налетев
на орех. Потом поехал по  направлению к  шоссе  93. Тута  Сандерсон  все еще
стояла и смотрела м