Н. Веселова
Ровно с песню
25 лет назад в мае в Белозерском районе Василий Шукшин начал снимать «Калину красную»

В тот май утопал Белозерск в черемухе. И теперь так случается каждую весну, хоть никогда больше не пройдет по его улицам Шукшин.

Но тогда казалось: все цветет так яростно для него, благодаря ему, в помощь ему...

В ту пору каменный календарь на боку земляного вала извещал, что Белозерску 1110 лет. А мне было всего 23... Четверть века минула. Какая малость для древнего города – и как много для человеческой жизни! Потому и хочется вылавливать из вечности даже секунды.

Помню себя в толпе белозеров на берегу канала. Вечер. Висит над собором луна. В тишине шумят накаленные диги, стрекочет мотор камеры. Идет съемка.

Егор Прокудин только что бежал по ночному городу, скрываясь от погони, прятался под берег – и снова попадался на глаза дружинникам и удирал через огороды, парки и дворы... Вот он вдавливается спиной в стену сарая. Шаги погони затихли, и Прокудин машинально включает транзистор, вертит ручку и смотрит куда-то застывшим взором – то ли во тьму, то ли в глубь себя. Уличный фонарь высвечивает его колючие, загнанные глаза. Помните? Свет – тень, свет – тень на измученном лице Прокудина.

Возвращалась группа со съемок поздно. Хлопали у гостиницы дверцы автобуса, выгружалась аппаратура, и Шукшин, пожелав всем спокойной ночи, исчезал, чтобы до утра на подоконнике – благо ночи были белые! – писать... Видела сама, как вздрагивали его пальцы от нечеловеческого напряжения, в котором он жил тогда. Потому, понятно, и не стремился к лишним контактам, и журналистов особо не привечал.

«Есть моменты в игре, – объяснял он, – которые касаются неких сокровенных сторон души. И вот я многих миллионов не боюсь, а трех-четырех, которое на меня смотрят, их я чувствую и, прошу уйти. Особенно это касается мест, когда я выхожу на заведомую импровизацию...»

На мою командировку не выпало очень важных съемочных сцен. И все-таки, когда я обрадовалась возможности пройти вместе с Шукшиным до плошадки, он сказал через десять шагов:

– Мне надо одному побыть... Не обижайся!

Как хочется всем нам заглянуть в таинственные глубины творчества, что-то там разгадать! Знаю теперь: надо просто быть благодарным, что пересеклась твоя судьба – случайно ли, закономерно ли – с его судьбою, принимать все как дар, а не повод для изучения...

В деревеньке Садовой, там, где яблони на пригорках, а внизу – озеро, как блюдце, довелось мне незабываемо помолчать рядом с Шукшиным. Он ждал начала съемок и сидел на срубе брошенного колодца – то землю разглядывал, то свои узловатые чуткие пальцы. Когда я опустилась рядом, он вздохнул и затянул «Дубинушку». Маятно было у него на душе, и никто не узнает, отчего и насколько...

Я вздрогнула, когда он вдруг поднялся, оборвав песню на полуслове.

– Готовы? Попробуем!

В жизнь он включался так мгновенно, так мощно, словно и не уходил в себя.

Любили говорить о его колючести, заносчивости, резкости... А не принимал ли он условия игры, которые ему предлагались? Ясный и доверчивый был он среди деревенских жителей – не ждал ниоткуда подвоха, сидел со стариками на бревнышках, разговаривал...

Свет души его ясной многим и долго облегчал путь. И по осени, когда вызревала на Руси калина, когда жизнь отсчитывала очередной год его ухода, воспоминания обуревали тех, кто считал себя осиротевшим.

Ведомые этим чувством, в 1980 году с любительской кинокамерой мы проехали по местам съемок «Калины...»

Вот деревня Орлово. Местные жители привели нас на поле – ничем не приметное, перепаханное в зиму. Озеро рядом, над ним кричат чайки.

Помощникам Шукшина казалось, что здесь все, как надо: и природа величественная, и дали необъятные, и перспективу можно показать, перевернутое небо... А Шукшин двигал желваками, хмурился и молчал. Потом взорвался:

– Да почему же именно так?! Почему он не может умереть по-человечески, вот здесь хотя бы, в пыли, не подчиняясь никаким законам?!

В этом неприметном поле, которое он вспахал, и над которым кружились чайки, Егор и умер. И местные трактористы, обрабатывая его, год за годом вспоминали это...

А когда орловские доярки шли на ферму, нет-нет да и подумывали о Любе Байкаловой – ведь в фильме она «работала» на их дворе, их коровушек оглаживала.

Да и березняк неподалеку, в котором Прокудин мечтал о новой жизни, касаясь белоснежных стволов, долго был заповедным – не смел никто обломить с «шукшинских» березок ни веточки...

А еще была деревня Тимонино. Помните светлый и радостный кадр, когда приехал Егор к Любе и встречает она его на Остановке?

– Вот эта автобусная ихняя, киношников, – показывали нам будку. – Они строили, ихняя память осталась.

Вокруг Тимонинского сельского клуба, оказывается, соорудили для фильма веранду – получилась «чайная», куда Люба приводит Егора для разговора. Помните, сидят они вдвоем, «как два волоска на лысине», по выражению Егора?

– Я еще морсу им налажала, сколько клюквы-то издержала!

Смеялись женщины – Ольга Матвеевна Кузнецова, Мария Григорьевна Андреева, Ольга Леонтьевна Батулина, и в их воспоминаниях было столько детской радости: и они оказались нужны и помогали делать кино!

– Обедали там, за клубом, под яблонями. Василей-то Макарович дал мне порцию, я тут вместе с имя пообедала. Потом он обратно ко мне в дом зашел. Увидел у меня такую карточку – три сестры – Вера, Надя и Любовь. Они у меня эту карточку забрали, и потом была она в кино... Они тут у меня и жили. И дом мой сфотографировали для кино – даже вишни цвели в тот момент, дак дом что молоком обдернут был!

– А что, Ольга, я кино смотрела два раза, разве дом твой был?

– Нет уж, мой дом был, мой дом был!

– А как они в байне-то мылись, да нагой-то побежал! Ха-ха-ха!

– Ага, с веником.

– А сколько народу было, когда «Калину красную» объявили! Полнехонек клуб был!

Но не только по «Калине...» знали Шукшина в белозерских деревнях.

– Я дак помню его в кино «У озера», потом «Чулочки-лавочки»... О-ой, «Печки-лавочки»! Как она из чулок деньги-то вынимала, евонная жена... «Два Федора». А вчера вот – шел Бондарчук, и Шукшин вышел.

– «Они сражались за Родину»!

– Да. А еще, кажись, говорили, что он будет «Разина»-то ставить. А вот у него смерть-то и подошла. Жалко его!

– Жалко. Он такой простой был. Вот придет ко мне и сидит, сидит, сидит...

– В сапогах ходил.

– Ага. Какой-то он... Вот не видал никого, а разговаривает, как век свой здесь жил!

– Хорошим людям долгой жизни нету...

«Ну почему так?!» – хотелось воскликнуть. А на память приходили его же, Шукшина, слова: «...жалеют ...мало прожил. Ровно – с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей».

В деревне Садовой, где были основные съемки, приветил нас в восьмидесятом году старик Baсилий Федорович Голубев.

– Для нас дак очень хороший был начальник! – на свой лад переделал он слово «режиссер». – Ничего никого не оскорбляли, честно все, в деревне ни один не обидится. Все лето здесь они проживали. Тут было – о-ой, потеха! Я-то каждый день на пастбище находился, животноводом был. Они раз меня вечером спрашивают: сколь рано скот пойдет? Я говорю: вот во столько-то. Давай договоримся, начальник-то бает, нам интересно ваш скот послушать, как скот мырчит. Собрались они, значит, а в этот день, как на грех подошло, ничего не получилось!

– Не мычали?

– Не мырчали! – горестно сожалел дед, точно только вчера случилась такая незадача. – А потом автобус специально приезжал за народом, – словоохотливо добавил он. – Все старые и малые ездили «Калину красную» смотреть.

– Понравилось?

– А хорошо, дак хорошо, как скажешь, что худо?

Старик улыбался нам, и одно ухо на его ушанке задиристо торчало.

Приняла нас в том году и хозяйка «дома Байкаловых» – Феклиста Евгеньевна Молокова. Широкое, с навесом крыльцо, на котором часто обедал Шукшин. Поленница светлых березовых дров – такая же, как в кино... только те дрова давно сгорели!

– А вот у меня что есть, – порылась в комоде хозяйка и протянула старое осыпающееся зеркало на металлической подпорке. – Василий Макарович брился перед им...

Я схватилась за реликвию, точно кусок стекла мог вернуть исчезнувший облик! Но чуда не случилось.

А потом нас подвели к дому, в котором жила – по фильму – мать Егора Прокудина. Помните, как светло и доверчиво переходила она от окна к окну, провожая взглядом камеру и недоумевая, зачем понадобилась столичным людям? Ее исповедь, заснятая на всякий случай, вошла в фильм и многое в нем переменила – появилась высочайшая точка отсчета, какой всегда бывает в искусстве обнаженная, неприукрашенная правда.

– Она – была и в том, – как завершилась жизнь Офимьи Быстровой, к которой так и не вернулся сын. Стояла зима, а у старухи уже не было сил топить печи.

– Во все оболокалася, сколь одежды и платей было – надевала, – доложил нам о ее кончине старик Голубев. – Упала. Сошли к ней, а она за печкой мертвая. Ну, в байне вымыли, справили все. Похоронили...

Могилка Офимьи неподалеку от деревни Садовой – возле той брошенной церкви, где плакал-рыдал на бугорке Егор Прокудин: «Лучше землю грызть буду!..» Кладбище там невеселое – ветер свистит под сводами разрушенных строений с осыпавшимися ликами святых, бурые листья облетают по осени с огромных тополей и оседают на холмики...

За минувшие годы их там наверняка прибавилось – неумолимо время. Тянет еще раз проехать по местам съемок, и – зябко от этой мысли. Встретятся ли знакомые лица, на которые упал когда-то отсвет шукшинской души? Ведь ему и самому-то через год уже исполнилось бы 70! Целое поколение родилось и возмужало, пока нет его с нами. И что молодым кумиры ушедших времен!

Но придет день – раскроют они книги Шукшина... А потом снова, уже иными глазами, вглядятся в кадры «Калины красной». И поймут, всей кожей почувствуют: нет, энергия души человеческой не исчезает бесследно, она переходит к тем, кто остается жить. И одно лишь надо для этой встречи: чтобы суть твоя стала сродни шукшинской и так же затрепетала от безмерной любви и скорби...