Скрыдлов Н.И. Воспоминание адмирала Н.И. Скрыдлова о В.В. Верещагине. – СПб. : Тип. Э. Манасевича, [б.г.] – 16 с. – (На фонд имени В.В. Верещагина).

Я с покойным Верещагиными вместе плавал когда-то, а именно в 1859 году на фрегате «Светлана». Он был старше курсом и раньше меня вышел из Морского корпуса. После плавания на «Светлане» мы с ним надолго расстались.

Но вдруг появляется выставка картин художника Верещагина близ Александринского театра – в Министерстве Внутренних Дел. Я вспомнил, что мы с ним плавали вместе на «Светлане»; и тогда еще он чувствовал ко мне симпатию. Его дружеское отношение ко мне не прерывалось до конца. Разумеется, я пришел на выставку. Меня поразило, что картины были ограждены барьером из шнуров. Верещагин хотел, чтобы публика не подходила близко к живописи, а держалась на таком расстоянии, с которого картина лучше видна.

Вскоре после посещения мною выставки, я получил через посыльного от Стасова записку: Приезжайте немедленно. Василий Васильевич безумствует.

Жил Стасов где-то около Публичной библиотеки.

Приезжаю и застаю следующую картину: Василий Васильевич с поникшей головой бегает по комнате, а в камине что-то горит.

– Что такое?– спрашиваю.

– Вот как гениальные люди с ума сходят, – вскричал Стасов. – Посмотрите, что он сделал, сжег две картины.

– Да, да.

– И Третьякову телеграфировал, что ни одной картины не получит, быстро шагая по комнате, скороговоркой выкрикивал Верещагин.

Тут Стасов, в ответ на мое все возрастающее недоумение, рассказал, что Верещагин произвел некоторыми своими картинами на высшие сферы чересчур потрясающее впечатление, для него, как художника, не выгодное.

У него был слишком протестующей темперамент, он мог говорить такие вещи, которые нельзя говорить в присутствии некоторых лиц. Поэтому, когда в следующую выставку Верещагина на Фонтанке все картины его были увезены для осмотра в Зимний дворец, Верещагину была подана придворная карета для посещения Императорской оранжереи. Скобелев был страшно взволнован этим обстоятельством.

Потом я несколько лет не видался с Верещагиным.

Однажды в манеже, когда была уж объявлена война Турции, я выпросил у Наследника Александра Александровича принадлежавший Ему минный катер «Шутку».

– Хорошо, – сказал Его Высочество, но как же вы надеетесь: со щитом или на щите?

– Как случится – отвечал я и поблагодарил Наследника.

«Шутка» должна была служить для атаки неприятельских судов на Дунае и для охраны минных заграждений. Я жил в Петрошане на берегу, в маленькой избушке. Поехал я оттуда как-то в Бухарест и первое русское лицо, которое я встретил, был Василий Васильевич Верещагин!..

– Что ты будешь делать на Дунае? – спросил он меня.

– Собираюсь прогонять турецкие суда, чтобы они не портили наших минных заграждений.

– Отлично – и я с тобой... – вскричал он. – А когда будет атака?

– Не знаю, когда придется атаковать, а ожидаем с часу на час.

– Все равно. Ты где?

– В Петрошане.

Я уехал из Бухареста, а через два дня он явился ко мне и поселился у меня в курной избе.

Был он простак. С казаками завел сейчас же дружбу: хлебал вместе с ними щи, и как-то потребовал, чтобы ему дали деревянную ложку. Его ординарец, казак, вытер о чекмень ложку и подал ему.

– Ах, какая хорошая ложка! Казак ему тут нее выдолбил из дерева такую же ложку, а он взамен за нее подарил ему серебряный стакан. У него была широкая товарищеская натура.

Каждый вечер я производил рекогносцировку Дуная, и он не отставал от меня, каждый раз он был со мной. Это было в конце мая и в начале июня по старому стилю. Подходили к самому турецкому берегу на шлюпках: я, он, Белов и еще несколько матросов, все это были надежные охотники. Верещагин ужасно боялся, что как-нибудь он упустит меня, и я без него начну атаковать турок, поэтому он зорко следил за мной, опасаясь, что я стану щадить его. Ночи были прескверные. Мы проводили по 5 часов в рекогносцировке. В 10-11 выезжали и работали до рассвета, а турки не знали, что мы иногда тащим шлюпки волоком по берегу, как во времена Олега.

Десять дней продолжалась рекогносцировка. Надо было проходить между камнями, набрасывать на кусты веревки; а по временам такой шел дождь, что ничего нельзя было видеть вокруг. Наконец, атака была решена так как турецкий пароход все чаще и чаще начал подходить к нашим минным заграждениям, чтобы их вылавливать.

Медлить нельзя было. В день атаки совершен был молебен, а затем отдали швартовы, дали ход вперед, придерживаясь берега. Разумеется, Василий Васильевич был тут как тут. Он всю ночь не спал, чтобы не пропустить атаки. Атака была назначена в девятом часу утра.

Василий Васильевич, – сказал я – ты заведуй кормовой частью, ты будешь начальником там, я буду здесь, в носовой.

Чувствовали мы себя бодро. Это было раннее утро 8-го июня 1877 года близ местечка Меч. Лоцман наш, надо заметить, удрал; он был болгарин или румын, но мы без него обошлись.

Мы шли вниз по течению на «Шутке». Солнце светило ярко и стало сильно пригревать. Я вздремнул.

Вдруг Верещагин сказал: – Идут. – И мы все встрепенулись.

Турецкий монитор, окруженный 15 шлюпками, назначенными для вылавливания мин, шел впереди, прямо на заграждения. Как только мы увидали его, бросились на него в атаку на всех парах.

Я взял направление наперерез его курса. Шел он узлов 9; я – 14. Мы шли навстречу друг другу со скоростью 23 узлов – 30 верст в час. Конечно, нас заметили и сразу открыли огонь по «Шутке» с парохода и с берега. Снаряды летали на нас, как град. Наша безумная отвага смутила турок. Они никогда не воображали, что есть такие безумцы, которые станут днем атаковать на крохотном суденышке огромный монитор. Пули ударялись о крышу и сыпались в катер. Смерть ринулась на нас и как говорится, пригоршнями кидала в нас огненным свинцом. Совершенно забывая всякую опасность, мы шли полным ходом вперед и быстро сближались. До чего нас осыпали снарядами видно из того, что я один на себя принял около 40 ударов. Это был настоящий ад! Теперь 3-4-линейные пули, а тогда ведь были 7-линейные. Совсем у борта стреляли в нас на расстоянии каких-нибудь 10-12 футов; были ранены люди и ранена «Шутка». Турки окончательно потеряли голову, и дали последний залп из 20 ружей в упор. Ноги мои уже не действовали, а Верещагин твердо стоял на ногах и вел себя прямо, как полубог. Он стоял, сражался и хладнокровно зарисовывал в альбоме. Наконец, я крикнул ему приготовлять крылатку. (Крылатка – это мина). И несмотря на то, что она уже никуда не годилась, так как проводы были перебиты турецкими снарядами, все-таки было какое-то временное утешение и надежда на крылатку. Верещагин стал доставать ее, и в это-то время пуля ударила ему в бедро, а крылатка все-таки стукнулась в борт монитора. Турки до того перепугались, что перестали в нас стрелять, стали осматривать пароход, не взорвало ли их, даже кочегары выскочили все наверх, и машина вдруг остановилась.

Я говорю Верещагину:

– Я ранен.

– И я ранен, – спокойно ответил он мне.

Катер был пробит, вода стала прибывать. Мы быстро нашли пробоину и подвели парус; при этом выбросили со дна шлюпки полную фуражку свинца. Крупная пуля, которой был ранен Верещагин, сначала ударилась о стальную крышку «Шутки», повернулась и плашмя врезалась в бок Василию Васильевичу. Действительно, рана была в кулак; но страшней было то, что часть брюк и белья вошла вместе с пулей внутрь; сама пролетела, а часть ткани осталась в теле.

При такой, приблизительно, обстановке произошла схватка маленького катера «Шутка» с большим военным монитором, в памятный мне день 8-го июня 1877 г. Правда мы не взорвали монитор, но мы вызвали страшную панику, напугали и заставили прекратить вылавливание наших мин. Словом, цель была достигнута: монитор на всех парах стал удирать от нас, а мы повернули назад и благополучно вернулись восвояси. Я получил тогда Георгия за это дело, очевидцами которого были покойный Михаил Дмитриевич Скобелев, генерал Вульферт и многие другие георгиевские кавалеры, которые на берегу составили протокол о нашей атаке и послали телеграмму в главную квартиру Государя.

Когда «Шутка» вернулась, меня вынесли на руках, а Верещагин пошел сам, опираясь на весло. Я был ранен в обе ноги; в правой пуля осталась, скоро ее вырвали, и мне стало делаться лучше, а Верещагин капризничал и не позволял очистить ему рану.

Доктора в Бухарестском лазарете были все Румыны, получившее воспитание во Франции, где, на основании врачебной этики, не делают никаких операций без согласия больного. А между тем положение больного ухудшалось и, как потом выяснилось, грозило ему смертельной опасностью.

Наконец было решено, не обращая внимания на Верещагина, пригласить русского врача. Пришел наш хирург малоросс Богдановский, осмотрел рану и резко сказал Верещагину:

– Вы знаете, у вас Антонов огонь будет. Мне никогда не простит не только Россия, а весь свет не простит, что я совершил преступление, поддавшись вашему малодушию. Операция неизбежна и безотложна. Не захотите добровольно, мы вам сделаем операцию насильно; со мной, знаете, русские фельдшера, они живо справятся.

Верещагин должен был повиноваться. Сделано было вскрытие, и оказалось в глубине раны уже сильное нагноение. Когда все было очищено, он начал быстро поправляться.

Я вместе с Верещагиным лежал в госпитале, приготовленном на тысячу человек, а нас было только два раненых.

Нас однажды посетила в госпитале королева Румынская Елисавета, но Верещагин нервничал, не захотел видеть королеву, отвернулся к стене и сделал вид, что спит; у него всегда бывали странности.

Некоторое время спустя, посетил наш госпиталь и Государь Император Александр Николаевич. Он сказал несколько любезных слов Верещагину:

– Очень рад, что вижу тебя такого же, как всегда, храброго.

Храбрости Верещагина удивлялся и Скобелев. – Я сам храбрый – говорил он – но тут не мудрено: тут честолюбие, самолюбие и уж, знаете, когда пойдешь вперед, назад не двинешься; я веду за собой, но и меня ведут. А вот Василий Васильевич... какой черт его всегда за мной носит? Он самый храбрый человек, какого я когда-либо в жизни встречал!

Замечательный был человек Василий Васильевич, прямо титан.

О том, что описано, и уже многим известно, не распространяюсь, но кстати интересно вспомнить, такой эпизод, когда турки бомбардировали Журжу. Василий Васильевич при первых же выстрелах бросился на прибрежные суда зарисовывать снаряды, взрывавшиеся в воде. Я потому упоминаю об этом, что сам был свидетелем этой сцены. Отец Скобелев, у которого служил начальником штаба Михаил Дмитриевич, был типичный генерал старого закала. Сидели мы и пили чай под грохот турецких выстрелов.

– А где Василий Васильевич? – вдруг вскричал Дмитрий Иванович.

– Туда пошел.

– Куда?

– На барки, рисовать!

– Под выстрелами. Какой вздор! Подите скажите, что я прошу его вернуться.

Посланные несколько раз уходили один другим, но возвращались без Василия Васильевича. Только за шестым посланным, наконец, вернулся Василий Васильевич.

– Что же вы не приходили так долго?

– Я не приходил, пока не взорвался снаряд. Все падали, да не взрывались, а мне надо такой, который взорвался бы сам: и судно взорвалось бы, чтобы эффект был полный. Теперь я знаю, как это все делается – хладнокровно сказал он.

Да... Верещагин был человек совершенно исключительный, особенный... И, страшно подумать, если бы не хирург Богдановский, мы, наверное, еще тогда бы потеряли великого человека и великого художника. Спасибо Богдановскому, понял он, что дело не в спорных вопросах этики, а в абсолютной ценности жизни, да еще такой, как жизнь Верещагина...

После Придунайской встречи мне удалось видеться с моим другом еще в Нижнем Новгороде. А когда он жил под Москвой, мне не удосужилось к нему приехать, несмотря на приглашение; но случилось у него бывать в Париже, в Мезон Лафите, в его вращающейся по солнцу мастерской. Я у него провел там под ряд двое суток. Работал он без устали. Как-то в 6 часов просыпаюсь и слышу пение: это он поет; у него был звонкий голос.

– Поди – говорит – посмотри, я все соскоблил, что вчера нарисовал.

Тогда же я видел у него пресловутые картины «Святое Семейство», «Воскресение», «Мертвое озеро», «Казнь». Я не стану описывать их. По поводу Палестинских картин его я сказал ему, что ничего не понимаю.

– Ну, да – сказал он. – А первого числа получаешь жалованье?

– Получаю.

– Это понимаешь.

– Это я понимаю.

– Ну, я тебе расскажу!

Начал рассказывать содержание и смысл своих Палестинских картин.

– Какое твое мнение?

– Василий Васильевич, не мне тебе противоречить – сказал я. – Голубчик, успех твои картины с художественной стороны будут иметь, также со стороны техники, но по сюжету не будут. Ты хочешь разбить то, что веками утвердилось. Верещагин женат был в первый раз на немке. Известно, что она провожала его в Индию, и он с ней взобрался на Гималаи. Он мне сам лично говорил, очень обязан был этой женщине. Он никогда не был в такой опасности, как лазая по Гималаям; он там чуть не умер от голода и холода. Никогда он не думал, чтобы в таком маленьком существе было столько энергии и бодрости. Это его личные слова. Я видел эту женщину с ним в Нижнем. Наружность ее не бросалась в глаза, но интересно было видеть в ней ту, которая своей громадной любовью и поклонением крупному таланту вселила в трудные минуты столько бодрости в его душу, что спасала его от смерти на краю отчаяния.

Как хирург Богдановский угадал характер великого художника, который мог угаснуть из-за каприза, так, очевидно, спасительно повлияла на душу Верещагина и маленькая подруга его.

На берегах Тихого океана, во время Японской войны я его совсем не видал. Он мне прислал телеграмму, что рад будет со мной видеться, но... судьба распорядилась иначе...

Адмирал Н.И. Скрыдлов

назад