Верещагин, Василий Васильевич. Наивности // В.В. Верещагин. Повести. Очерки. Воспоминания. – М., 1990. – С. 216-223.

I

И[ван] С[ергеевич] Тургенев рассказывал, что у знакомого его, тароватого москвича М., управляющего делами покойного М.Д. Скобелева, был старый слуга, очень гордившийся своею близостью к храброму генералу, бывшему будто бы с ним в самых дружеских отношениях, совсем запанибрата!

– Захожу, говорит, раз в комнату Михаила Дмитриевича – дверь была не заперта, – а у него девица... Я и говорю: «Ах, ваше превосходительство, а еще Геок-Тепе покорили! Нехорошо, нехорошо...»

– Ну, а он что же? – спрашивает Тургенев.

– Ничего – известно что: пошел, говорит, вон, старый дурак!

* * *

Это напоминает мне анекдот о наивности карабахского татарина: прибегает татарин к жене, совсем запыхавшись: – Хана видел сейчас! – Что ты! – Хан разговаривал со мною.– Что ты говоришь! что он тебе говорил? расскажи...– Едет, видишь ты, хан и с ним нукера...– Ну! – Ну, а я стою на дороге. Хан посмотрел на меня и говорит мне: «Что ты, говорит, на дороге-то встал, собака, пошел прочь!»

* * *

Известный естествоиспытатель Н.А. Северцев, так много потрудившийся в Туркестане, часто жертвовал собою для науки: известно, что его даже взяли раз в плен, хотели обратить в мусульманство, всячески истязали, рассекли нос и ухо начали отрезать голову и т.п.

Никогда, однако, его жертвы на алтарь естествознания не имели такого успеха, как принесенные по случаю бывшего в 1868 году в Ташкенте землетрясения. В городе оказались аварии, много домов потрескалось, некоторые вовсе разрушились, и, разумеется, доискивались потом, в котором именно часу было землетрясение, какой силы, в каком шло направлении и т.д.

Северцев напечатал в «Туркестанских ведомостях» заметку с полным разъяснением явления, случившегося в 2 часа ночи, причем прибавил, что указанное им направление землетрясения не подлежит сомнению, потому что «все бутылки, стоявшие у него на столе, упали в одну и ту же сторону».

Мнение его и было принято, конечно, но мы, молодежь, состоявшая при генерале Кауфмане, подняли другой вопрос: зачем у Северцева были бутылки на столе? – Позвольте, позвольте, – приставали к нему, – вы говорите: это было ночью? – Да. – В два часа ночи? – Да. – Вы сидели за столом? – Да, сидел за столом. – И перед вами стояли бутылки? – Да, бутылки. – И много бутылок? – Да, несколько. – С чем были эти бутылки? зачем в 2 часа ночи бутылки?.. Бедный Н.А. начал, наконец, сердиться.

* * *

В бытность мою в Туркестане я был хорошо знаком с военным губернатором Г*. Уезжая в одну из экскурсий, я просил его подержать у себя, на время моего отсутствия, все мои наброски и этюды, писанные масляными красками, прибавивши крепко-накрепко просьбу не испортить их. Из путешествия писал об этом же, т. е. напоминал, чтобы этюды как-нибудь не попортились.

Приезжаю назад, и первый вопрос к Г*. «Целы ли этюды?» – «Целы, целы, в таком месте, что не могли испортиться. Мина! – зовет генерал слугу, – укажи Василию Васильевичу его картины...» Я отправляюсь и нахожу мои этюды – на погребе.

* * *

Г* был очень бравый генерал, но – из тех, что «пороха не выдумают». Между подчиненными его представился ему доктор Иностранцев.

– Это ваши известные капли? – спросил генерал.

– Нет, ваше превосходительство, то доктор Иноземцев, а я – Иностранцев.

– Иностранцев или Иноземцев – не все ли равно?

* * *

После третьего штурма Плевны я поехал как-то в штаб генерала П.Д. Зотова, по приглашению моего корпусного товарища П., бывшего адъютантом у генерала.

И так уж от военных неудач на душе было невесело, а тут еще погода стояла отвратительная, моросивший дождик успел вымочить меня за время переезда от Парадима до зотовского штаба.

Кроме П., в палатке были начальник штаба полковник Н. и гусарский юнкер Т., до войны состоявший секретарем посольства в Вене, а тут, при штабе, выручавший своего генерала дипломатиею и знанием французского языка в сношениях с «Румынским Карлою».

Было холодно, неприютно и голодно. Дождь полил такой, что солдаты не могли варить горячей пищи, да и большинство офицеров голодало.

Кажется, по случаю моего приезда Н. или Т., не помню, который именно, вытащили на сцену, последнюю бывшую у них жестянку консервов: сосиски с капустою! Порция была по-братски разделена между всеми, и мы с П. сейчас же съели свои части, но И. и Т., как истинные gourmets* [* гурманы (фр.)], распорядились иначе: достали спиртовую лампу и разогрели на ней choox-croute. Признаюсь, когда пошел аппетитный запах от зашипевшего на огне блюда, у меня слюнки потекли: вишь ты, думалось, злодеи, что сочинили, как это практично,– как я-то не догадался!

А они, заметивши нашу зависть, еще давай подзадоривать: «Ага! небось раскаиваетесь, что скушали; подождите, вот полюбуйтесь, как мы начнем есть сейчас!» – Минута нашего испытания наступила: приятели выложили сосиски на тарелки, вооружились ножами и вилками... В это время в отверстие палатки просунулась седая голова, с огромными темными очками, генерала Зотова, обратившегося с каким-то вопросом к Н. ...

– «Милости прошу, ваше превосходительство, – поспешил выговорить тот, вскакивая с места, так же, как и Т., – не угодно ли закусить». – «Благодарю, не откажусь», – отвечал генерал, живший очень скупо и не позволявший себе роскоши консервов. Он сел к столу, нагнулся и, не промолвив слова, ни разу не оглянувшись на вытянутые физиономии стоявших за ним Н. и Т., съел все, решительно все!

– «Ну, господа, – сказал он, выходя из палатки и облизываясь, – вы тут, я вижу, роскошествуете». – «Попал пальцем в небо», – проворчал П., а Н. и Т. так и остались с опущенными головами...

* * *

Туркестанский генерал-губернатор К.П. Кауфман, строгий на вид и на словах, был, в сущности, очень добр и имел страстишку поболтать. В самаркандском походе он обыкновенно долго задерживал нас за столом, вернее, за скатертью,– потому что мы сидели и лежали прямо на земле, – разными рассказами из прошлого и настоящего своей жизни. Всем более или менее доводилось бывать жертвою его болтливости, но так как он был прекрасный человек, то никому и в голову не приходило претендовать на это или дать ему почувствовать, – последнее, впрочем, было и небезопасно. Как-то в послеобеденной беседе генерал выразился, что «немало в отряде людей, любящих поговорить»...

– Да, ваше превосходительство, – отвечали ему, – они все замечены и отмечены по номерам – parlato*[* говорун, болтун (ит. parlatore)] I, parlato 2 и т.д.

– Может ли быть? Кто же первый?

– Михайлов, – отвечали ему хором. Кауфман очень смеялся.

– Ну, а второй? – Ответа не последовало, все уткнулись в тарелки. Он обвел всех глазами и понял – parlato №2 был он сам.

* * *

К.П. Кауфман очень рано состарился. Назначенный генеряд-губернатором 50-ти лет от роду, он был уже совсем лысый, с остатками совершенно седых волос на висках и затылке, с большими седыми же усами.

Раз, за столом у него, дипломатический чиновник К.В. Струве всех нас насмешил вопросом: «Позвольте узнать у вас, ваше превосходительство, вы были брюнет или блондин?»

* * *

Верно замечено, что все очень талантливые специалисты более или менее тронуты, т.е. прямо выразиться, более или менее сумасшедшие люди. Мыслимо ли, чтобы постоянное усиленное напряжение умственных способностей в одном и том же направлении, в продолжение 10, 20, 30, 40 лет прошло бы, не оставивши следа на мозговой деятельности!

Помню, в пору дружественных еще отношений Франции и Италии не мало шума наделало замечание французского артиллерийского офицера, состоявшего при своем посольстве в Риме. Взойдя на одну из возвышенностей близ города, он воскликнул: «Только одну батарею сюда – весь город можно разбить!» И французы, и итальянские друзья-офицеры, разумеется, уверяли, что это вздор, что умный человек не мог сказать такой неловкости и т.д. Я же думал, что, как хороший специалист, он непременно сказал это или, вернее, фраза эта сорвалась у него.

* * *

В том же самаркандском походе, в саду, где стоял штаб, командующий войсками держал военный совет: 5 или 6 генералов беседовали, сидя на земле в тени деревьев, а мы, молодежь, стояли поодаль и, конечно, не скучали, болтали, смеялись, кто острил, кто старался издали угадать, о чем могла идти речь у начальства. Я, художник, например, прищуривал глаза, любовался эффектом светлого пятна, образуемого белыми кителями на ярком фоне окружавшей зелени; а один артиллерийский офицер, очень милый, образованный, выпалил вдруг таким замечанием:

– Ах, славно их превосходительства сидят – одним снарядом я бы их всех уложил!

* * *

Князь К. рассказывал, что тушины Закавказья и теперь еще порядочно дики, а во время Крымской кампании было от чего почесаться, глядя на их обращение с живыми и мертвыми неприятелями.

Проходит тушинский отряд горною тропинкою, и один из молодцов, высмотревши под кустом мертвое тело, сейчас же соскакивает, чтобы обшарить труп. Так как он замешкался, то начальник партии окликнул: «Чего ты там отстал, поспешай скорее, еще прирежут тебя!»

Малый, не успевший сделать главного – снять с затекших ног обувь, быстро отрубил ступни, сунул их в карман и догнал своих – «сниму дорогою!»

* * *

Артиллерийский полковник К., бывший в мое время в Туркестане уездным начальником, а молодым офицером участвовавший в Крымской кампании, рассказывал за верное такой случай: пехотный полк должен был идти на штурм, и командир, желая ободрить людей, приказал позвать священника.

Батюшка ехал тихонько позади полка, в одной руке держа крест, другою подхлестывая свою лошаденку, когда прискакал адъютант: «Батюшка! полк идет в огонь, пожалуйте сказать людям несколько слов». Священник засуетился, захлестал клячонку, выехал перед полком и, второпях подняв ту руку, в которой была нагайка, вместо той, в которой был крест, зычным голос закричал солдатам: «Дерзайте, друзья! уповайте на это; в этом ваша надежда – и спасенье ваше!»

* * *

Он же рассказывал, что в Севастополе офицеры в траншеях, страшно скучавшие по своим семьям, иногда нарочно выставляли руку или ногу под выстрел, чтобы только вырваться из несносного сиденья. Некоторые будто бы приходили в такое отчаяние, что вскидывали над насыпью обе ноги – «валяй на полный пенсион!»

* * *

Генерал Ф., бывший атаманом казачьих полков в минувшую войну, рассказывал, что, проезжал как-то захудалым, богом забытым местом, он встретил казака на пикете, совершенно удаленном от всякого жилья. «Как ты живешь тут, чем кормишься?» – спросил он, но ответа не было. «Что же ты не отвечаешь?» Ответа нет. «Да ты глух, что ли? чем ты тут кормишься?» – «Стараюсь, ваше превосходительство!» – выпалил, наконец, казак.

* * *

Вскоре после падения Плевны сделалось очень холодно. Стояла сильная снежная вьюга, когда партия пленных турок тысяч на восемь шла мимо города по Софийскому шоссе, направляясь к Дунаю и России. При входе в Плевну стояли уланы, которым строго было приказано не пропускать пленных в улицы, так как боялись заразных болезней.

Напрасно многие старые полуокоченелые турки плакали, умоляя солдат позволить им обогреться в ближних домах. «Вперед, вперед!» – был ответ.

Дозволялось только отбегать с дороги к ближнему сараю, под крышей которого несколько донцов торговали черным хлебом, и торговали отлично: голодные, измучившиеся плевненские герои нарасхват брали маленькие хлебцы фунта в 2 по 50 копеек, а потяжелее – по 1 рублю.

У одного казака вышел шум: старый турецкий солдат кричал на него и чуть не лез в драку. Я понял в чем дело – очевидно, казак взял дороже, чем следует.

– Отдай, говорю, сейчас лишние деньги, или я обращусь к офицеру!..

Тот вырвал у турка хлеб, выкинул ему из шапки золотой и проговорил с искренним негодованием: «Отвяжись ты, беспокойный!»

* * *

В одной из стычек с таранчами сибирский казачок любезно предупредил меня, что надобно остановиться; преследовать-де нельзя, так как там далее, за крайними саклями, «шибко стреляют». «Ну, так что же, что стреляют, нам что?» – отвечал я. «Да ведь пулями стреляют!»

* * *

Служивший в Семиреченской области уездным начальником майор З. рассказывал мне, что раз военный губернатор генерал Колпаковский послал доверенного человека, соглядатая, в Кашгар – разузнать там о положении дел.

Тогдашнему правителю Кашгара Якуб-Беку, или Эмир-Якубу, как называли его туземцы, тотчас дали об этом знать, но, не будучи в состоянии сказать наверное, кто именно послан, уведомили только, чти у шпиона примета: «рассечено левое ухо».

Якуб велел обойти базары, забрать и привести всех, у кого оказались шрамы на левом ухе – отыскалось таких человек семь, – велел зарезать всех, чтобы не ошибиться.

II

В бытность мою в Тифлисе я как-то отдал починить мою шинель портному, армянину Петро. В очень ненастный день, когда дождь лил как из ведра, и грязь на улице стояла невылазная, встречаю похоронную процессию, в хвостике которой, понуря голову, плетется мой портной в моей шинели.

– Петро, – говорю, – никак, ты с ума сошел!

– Ну что такой, – ответил он, – разве не видишь, какой погод?

* * *

Не поручусь, чтобы тут была одна наивность и не было некоторой дозы юмора. Армяне – одна из самых остроумных наций в мире.

На армянском базаре в Тифлисе, когда покупателей мало и есть досуг торговцам, шутки и остроты не умолкают.

Вот идет по базару рябой.

– Князь, князь*! [* В Закавказском крае чуть не всякий, имеющий сотню баранов,– князь] – кричит ему армянин.

– Что тебе? – оборачивается тот.

– Должно быть, у вас дождик-то сильный был и с градом.

– Да, сильный, и град был, а ты почем знаешь?

– А по лицу твоему вижу.

* * *

Идет щеголь-грузин, лихо заломивши шапку набекрень, и, по обыкновению тифлисских франтов, одна штанина выпущена, другая заткнута в сапог.

– Хочешь, сниму сапог у этого князя? – спрашивает сосед соседа.

– Полно, что ты, он тебя так попотчует, что отскочишь!

– Уж не твое дело, давай биться.

– Изволь. Побились об заклад.

Шутник догоняет молодца и с ужимками и раболепием жида, лебезящего перед ясновельможным паном, говорит ему: «Возможно ли это, князь? не смею верить!» – «Что такое?» – «Сосед мой говорит, что знает вас, что у вас 7 пальцев на левой ноге?» – «Что за вздор!» «Мы даже об заклад побились, выручите меня, не дайте проиграть...» В конце концов, великодушный грузин снимает сапог...

* * *

Старик Б. жаловался мне на своего знакомого, угостившего его кислым вином: «Знаешь, Василий Васильевич, такого дал вина, что вспрысни хоть каплю лошаку в нос – самого губернатора лягнет!»

* * *

Введение новых налогов в 1865 г. дало повод к настоящему бунту в Тифлисе. Особенно непопулярен был налог на лошадей, по поводу которого пробовали объяснять народу, что везде в Западной Европе налог этот давно уже существует. «Ну, так что же, что существует, – отвечали армяне, – там лошадь содержат, а здесь лошадь содержит».

Один из моих знакомых упрекал амкара (цеховой) за возмущение: «Зачем бунтовать, – говорил он, – разве иначе нельзя выразить свое недовольство?»

– А ты баранка знаешь? – спросил тот вместо ответа.

– Знаю.

– А чабан (пастух) знаешь?

– Знаю.

– Ну вот, когда чабан стригай шерсть, баранка спай (спал), а когда он кожа стригай – баранка лягай! Баранка – ми, чабан – наместник. Когда он нам шерсть стригай – ми спай, а когда он нам кожа стригай – ми лягай! Понимаешь?

Одна из существенных сторон этого возмущения состояла в том, что амчары закрыли все свои лавки, а в оставшиеся открытыми лавки русских и иностранцев отправили депутатов с предложением присоединиться к стачке или быть готовыми к неприятностям.

В известном магазине француза Т., торговавшего между прочим и фортепьянами, колоссального роста амкар так объяснил свою миссию: «Мадам! хочешь барыня играл на твой фортепьян – закрой лавка, хочешь я играл – открой!» Француженке довольно было взглянуть на гиганта и на его руки, чтобы решиться сейчас же закрыть магазин

* * *

Не знаю хорошенько, кабардинцы или осетины посылали будто бы депутацию к императору Александру I, и один из седых предводителей их кончил так свою речь: «Мы знаем, государь, что ты великодушен и милостив, что ты желаешь нам только счастья. Но мы слышали, государь, что около тебя есть дурной человек по имени «Правительство», от которого мы страдаем – прогони, молим тебя, государь, прогони его от твоего лица!»

* * *

Последний раз я возвратился из Туркестана через Сибирь; по курьерской подорожной скакал 4 недели сряду, то делая по 250 верст в сутки, то кружась целую ночь в снежной вьюге за 2, 3 версты от станции.

Еда была, конечно, не знаменитая, и, признаюсь, мысль о хорошем обеде в Москве часто занимала голову.

Приехавши в «матерь городов русских», я отправился в Патрикеевский трактир и только было расположился, под звуки органа, выбрать блюда, как подскочили половые с просьбою «пожаловать на черную половину». Я был в новом романовском полушубке.

– Почему же это? Ведь от меня не воняет!

– Никак нет-с, только вы в русском платье.

– Ну, так что же?

– В русском платье не полагается – пожалуйте на русскую половину.

– Не бушевать же в трактире, – похлебал ухи на черной половине.

* * *

В Академии Художеств за мое время были введены классы наук, экзамены которых, более чем рисовальные, смущали юных художников.

Одному из моих товарищей М., очень милому малороссу, туго давалась грамматика, так что я помогал ему, экзаменовал иногда; это подзадоривало брата его, – уже пожилого, но совсем малограмотного художника, – показать свое знание, и к моим вопросам он прибавлял иногда свои: «Ну, а стол, вот что такое?» – Имя существительное. – «Неправда, – перебивал он: – веществительное – ведь это вещь? Ну значит – веществительное!»

* * *

Художники в высшей степени свободолюбивый народ, всякая дисциплина им в тягость, пожалуй, музыканты более всех капризны и своевольны.

Почтенный директор одного из берлинских театров, прежде управлявший оркестром, рассказывал мне такой случай из своей старой практики: раз перед началом концерта один из музыкантов заявляет, что он не хочет сегодня трубить (ieb blase nicht heute). – «Что-о!» – «He буду трубить, да и баста». – «Вы с ума сошли, вы будете трубить! (Sie verden blasen)». – «Сказал, не буду, и не буду!» – «Я вас заставлю!» – «Нет, не заставите!»

Молча, помявши сигару и зубах, и голосом, в котором еще слышалась обида, мой рассказчик прибавил тихо: er hat nicht geblasen! (так и не трубил:)

* * *

В 1883 году, во время коронации, я смотрел на процессию переезда государя в Кремль из толпы перед Петровским дворцом, примостившись на досках, переброшенных через две бочки, рядом с крестьянами, мещанами и бабами, разумеется, ахавшими и охавшими на все лады. Вдруг все обернулись назад: «Глядите-ко, глядите, какой енерал едет, должно быть, из иностранных...» Это ехал, развалясь в коляске болгарского князя Батенберга, его кавас Христо, обшитый золотом и вооруженный до зубов. Знавши Христо по походу в Адриаполь, во время которого он состоял переводчиком при отряде и ежедневно доставлял мне от жителей сведения о неприятеле, я окликнул его – старый боевой товарищ подбежал и на радостях покусился поцеловать протянутую ему руку.

Когда он опять сел в коляску и укатил, я оказался в большом авантаже от его внимания: насколько прежде бесцеремонно давили и толкали меня, настолько теперь, почтительно сторонясь, щадили мои бока, и я слышал, как одна кумушка шепнула своей соседке: «Вот и распознавай теперь людей – кто думал, что такой человек с нами стоит!»

* * *

Проезжая в первый раз на Кавказ в 1863 году, я засел на одной из станций «за неимением лошадей». Станционного дома не было, он сгорел, и пришлось коротать время в избе, в которой жили староста с семьею и ямщики, и грязь которой была по этому случаю образцовая. Тут были куры, свиньи и телушки.

Чтобы не терять золотого времени, я вынул дорожный альбом и начал заносить всю обстановку избы с людьми и животинками. Многие подходили, узнавали предметы, дивились, а, наконец, подошел и староста, долго молча смотревший на мое занятие. «Что это вы пишете?» – «Как видишь, заношу на память твою хату, со всею хурдою». – «А зачем это, позвольте узнать?» – «Так, для себя». – «Позвольте просить вас не писать». – «Почему это?» – «Да ведь станция беспременно скоро будет готова, я уж тороплю, тороплю...» – «Да мне-то что же до этого за дело?» – «Помилуйте, мы хорошо понимаем, только ведь это не по моей вине проезжающие останавливаются здесь... Позвольте просить вас не писать!»

Так как я не покидал занятия, то смущенное начальство ушло и, вскоре возвратившись, объявило: «Пожалуйте садиться, лошади готовы!»

Я еще не знал тогда, что карандаш и перо могут быть такими талисманами.

назад