Письма В.В. Стасову от 20.03/01.04.1882, 5/17.09.1882, 20.09/02.10.1882, 27.09/09.10.1882 //Верещагин В. Избранные письма. – М., 1981

№98. В.В. Стасову

[Берлин. 20 марта/1 апреля 1882] [1] [Стасов сделал надписи: на автографе – «Берлин, март 1882», на конверте – «марта 1882».]

Минутка нездоровья, и пишу Вам [2] [Свои биографические сведения Верещагин сообщал Стасову для подготавливаемого им очерка «Василий Васильевич Верещагин», опубликованного в «Вестнике изящных искусств» (1883, вып. 1 и 2).]: сколько себя помню, любил рисовать все: срисовывать начал едва ли не впервые с платка, на котором отпечатана была тройка с волками – волки гонятся за санями, с которых стреляют. Помню, что нянька [3] [Потайкина Анна Ларионовна.] моя, которую я любил до безумия, одобряла меня за этот рисунок. Мне было тогда лет 5–6. Платок этот был куплен няньке от заезжавшего к нам иногда разносчика, на паре возов развозившего по окрестным помещикам все. Срисовывал также и висевшие по стенам картинки. Родители и родные мои всегда удивлялись моим рисункам, но об отдаче меня в Академию не могло быть и речи, так как это будто бы срамно. В Александровском корпусе в Царском Селе (куда я сначала поступил) я раз так срисовал портрет Паскевича [4] [Паскевич Иван Федорович (1782–1856) – генерал-фельдмаршал, участник Отечественной войны 1812 г., а также ряда других войн и походов.] с книжки, в несколько тонов красок, что старшая надзирательница тут же представила мой рисунок директору, генералу Хатову [5] [Хатов Иван Ильич (1785–1875) – генерал-лейтенант, писатель, директор Александровского малолетнего кадетского корпуса, в котором воспитывался Верещагин.]. Учитель рисования у нас был Кокорев [6] [Кокорев Иван Васильевич (1800–?) – живописец-портретист, преподаватель рисования. Учился в петербургской Академии художеств.], тупой, требовавший только чистоты, в чем я далеко не мог угнаться за многими, так что на экзамене получил за рисунок с вазы (мало меня занимавшей) очень простой 7 или 17 № – не помню. По переводе в Морской корпус [в] 1853 [году] первый мой рисунок у В.К. Каменева [7] [Каменев Валериан Константинович (1823–1874) – пейзажист, академик, преподаватель рисования в Морском кадетском корпусе и других учебных заведениях.] была мельница с Калама [8] [Калам Александр (1810–1864) – швейцарский живописец и гравер, автор романтических картин с видами Швейцарии, отличающихся точным, четким рисунком, эффектами освещения и перспективы («Гроза на Хандеке», 1839, и др.).]; пока другие пачкали только контуры, я в час времени навалял все. Каменев как подошел ко мне, так удивился, помню, сильно и сказал: «Ого! да мы с Вами скоро познакомимся...»

В Морском корпусе я рисовал, но нельзя сказать, чтобы особенно много, так как погоня за баллами и нежелание дать другим обогнать себя по классу брали у меня все время. В последние 2 года я стал крепко заниматься и ходил в Рисовальную школу, что на Бирже [9] [С.-Петербургская рисовальная школа для приходящих (позднее – Рисовальная школа) была основана в 1839 г. С 1867 г. находилась в ведении петербургского Общества поощрения художников. Давала хорошую подготовку для поступающих в Академию художеств. В школе учились многие художники, ставшие потом выдающимися. С конца 1860-х – начала 1870-х гг. получила художественно-промышленный уклон. Некоторое время размещалась в помещениях Биржи, откуда и получила название – Рисовальной школы на Бирже. В 1920-х гг. слилась с государственными учебными заведениями.], где рисовал запоем (об этой школе осталась у меня несравненно лучшая память, чем об тогдашней Академии, преподавание было менее казенное, более осмысленное). Меня посадили в школе с маленькими, но сейчас же перевели в оригинальный класс, мимо орнаментов. За первую сделанную головку с оригинала все ужасно расхвалили меня, все учителя приходили глазеть. Смотритель школы Гернер [10] [Гернер Ф. – смотритель Рисовальной школы петербургского Общества поощрения художников.], чахоточный и добрый человек, говорил мне: «Вспомните меня. Вы будете великим артистом...» Это буквально повторял он несколько раз. Сейчас же затем дали мне рисовать с фигуры – я получил 1-й номер. Львов [11] [Львов Федор Федорович (1820–1895) – акварелист-любитель и художественный деятель. Был секретарем Общества поощрения художников, попечителем его Рисовальной школы, конференц-секретарем Академии художеств, а затем директором Строгановского училища технического рисования.] с Моллером [12] [Моллер Федор Антонович (1812–-1875) – живописец академического направления, профессор Академии художеств, руководил Рисовальной школой. Автор картины «Иоанн Богослов...» (1856), портрета Н. В. Гоголя (1841) и др.] пришли смотреть раз мое рисованье (я был в форме корпуса, унтер-офицером, т.е. с многими галунами). Моллер хвалит («Er macht das aber sehr nett») [13] [«Однако он делает это очень красиво» (нем.).], а Львов говорит: «Да, да, ведь потом бросите, как будете офицером?..»

«Напротив,– отвечал я,– я хочу быть художником».

«А! Коли так, так посадите его сейчас на гипсы...»

Мы все побаивались крепко Львова, но я его крепко также полюбил. Формализма в нем не было или было меньше, чем у других. По окончании курса, так как выпустили нас не мичманами, а гардемаринами, то многие из моих товарищей думали оставить морскую службу, вышел, однако, я один, потому что имел в виду определенную цель, а они никакой и испугались чина прапорщика гарнизонной (ластовой) команды, которым меня наградили.

Мать моя покойная, разумеется, любя меня, прямо говорила, что считает мое желание выйти в отставку сумасшествием; отец меньше перечил, но помогать деньгами отказался. Тогда я пошел к Ф.Ф. Львову, рассказал дело и спросил совета; сказал, что в крайности хочу поступить, как выйду из корпуса (я был еще фельдфебелем в гардемаринской роте, т.е. некоторым образом самым старшим чиновником в корпусе), в главное общество железных дорог, у директора которого, известного француза Коллиньона [14] [Коллиньон Ромэн Шарль (1831 – ?) – французский математик и инженер. В 1857–1862 гг. был в России и участвовал в строительстве железных дорог.], я был,– он принял меня любезно и обещал определить по части рисования и раскрашивания железнодорожных рисунков.

Я рассказал, говорю, это Львову – он отвечал: «Уладим дело, дадим Вам пенсию; приходите, как выйдете из корпуса». Новеньким, чистеньким гардемарином с аксельбантами и треугольной шляпой явился я потом к нему. Он представил меня Гагарину и объявил, что я буду получать от Академии по 200 рублей в год в продолжение 2 лет.

Теперь, когда пишу Вам это, у меня слезы на глазах: спасибо Львову, спасибо до конца моей жизни.

Кстати: у директора Морского корпуса Епанчина [15] [Епанчин Алексей Павлович (1823 – после 1911) – адмирал, служил в Морском корпусе, позднее был начальником Морской академии.] есть мой портретик в гардемаринской форме, попросите дозволения переснять и пошлите мне несколько экземпляров.

Не знаю, почему говорилось и говорится, кажется, что я что-то имею против Академии. Конечно, больший формализм, чем, напр[имер], в Рисов [альной] школе, что была на Бирже, был неприятен; профессора также, почти все, были плохи. Воинов [16] [Воинов Иван Александрович (1796–1861) – живописец, академик, преподавал в Академии художеств.], Виллевальде, Басин [17] [Васин Петр Васильевич (1793–1877) – живописец, представитель искусства ложного классицизма, профессор Академии художеств.], Марков [18] [Марков Алексей Тарасович (1802–1878) – живописец, представитель академического искусства, профессор Академии художеств.], Уткин [19] [Уткин Николай Иванович (1780–1863) – крупный русский гравер, профессор Академии художеств и хранитель гравюр в Эрмитаже. Его гравюры, отличающиеся четкостью рисунка, ясностью форм, изяществом тона, носили реалистический характер. В годы пребывания Верещагина в Академии Уткин был глубоким стариком. Этим объясняется отрицательный отзыв о нем Верещагина.], который от старости певал песни в классе, вельможа Бруни – все это были чиновники, а не учителя. Но против самой Академии как школы нелепо что-либо говорить. Против же Академии как заправительницы и направительницы всего искусства в России, против Академии – исповедальницы сердец и помыслов молодых художников – надобно восставать (не знаю, какова она теперь, потому и не говорю о настоящей, а о прошедшей). Поставила на ноги, талантливому помогла, дома ли или для поездки за границу, и баста, более не мешайся.

Вы знаете, что я пожег мой большой картон в 5 аршин «Избиение женихов Пенелопы.» [20] [Верещагин учился в Академии художеств в Петербурге в 1860–1863 гг. Он исполнил по одобренному эскизу в духе позднего классицизма большой картон «Избиение женихов Пенелопы...» (Пенелопа – жена Улисса, героиня поэмы Гомера «Одиссея»). В знак протеста против оторванного от жизни академизма он сжег этот картон и стал переходить на позиции реалистического искусства.], который был подражанием Флаксмену [21] [Флаксмен-Джон (1755–1826) – английский скульптор, представитель классицизма, автор эскизов к поэмам Гомера.]. Когда мои товарищи и покойный Бейдеман (которому я много обязан) удивлялись: «Зачем же было жечь-то, бумага-то ведь не виновата...» – я отвечал: «Для того, чтобы уже наверное не возвращаться к этой чепухе...»

Львов просил Бейдемана заняться мною; этот талантливый человек выучил меня не смотреть на чистоту рисунков и №№.

Да не забудьте, что у Гупиля есть снимки с двух новых моих картин – выберите любую.

Если нужен Вам большой портрет, то черкните, снимусь у Брауна [22] [Браун Адольф – парижский фотограф.], пришлите только мерку.

Спросите, пожалуйста, у Фельтена [23] [Фельтен Альфонс Францевич – торговец картинами, комиссионер.], желает ли он моих портретов, покажите ему экземпляр этот.

№103. В.В. Стасову

Воды Бурбуль, близ Clermont [1] [Клермон-Ферран – город на юге Франции.]

5/17 сентября 1882 [2] [Стасов написал на конверте: «5 сентября 1882. Автобиография. Кавказ»]

На Кавказ я приехал летом 1863 года. Чтобы сделать эту поездку, немало времени я питался одним молоком и хлебом и все-таки, приехавши в Тифлис, оказался с сотнею рублей в кармане только. По дороге, в Тифлисе и в Белом Ключе, где жил наместник [3] [Вел. князь Михаил Николаевич.] и состоявший при нем Лагорио [4] [Лагорио Лев Феликсович (1827–1905) – известный русский живописец-маринист и баталист, профессор, сделавший значительный шаг в сторону реализма. Участник военных действий на Кавказе. Автор картин – «Нормандский берег», 1859, «Отбитие штурма крепости Баязет», 1891, и др.], я, разумеется, много рисовал. Лагорио, очень обязательный и добрый человек, рекомендовал меня в семью бывшего тогда начальником штаба армии А.П. Карцова [5] [ Карцов Александр Петрович (1817–1875) – генерал, начальник штаба Кавказской армии.], как преподавателя рисования. С женою и потом вдовою Карцова, умною Екатер[иной] Николаевной Карцовою, и потом постоянно был большим приятелем. Затем получил по 2 часа в неделю в межевой школе, в одном частном пансионе, училище св. Нины и еще в одном военном училище. Вся эта история вместе взятая дала мне в год около 1500 рублей. Как я ни был занят, но урывался еще между уроками ходить на пески рисовать верблюдов, коров, лошадей, баранов и проч[их] животных, пригоняемых туда на продажу, рисовал по лавкам, за городом и т.п. Конечно, только молодость и свобода моя были причиною того, что эта масса уроков не задавила меня. Трудно передать, как я был живуч и как пользовался всяким получасом времени для наполнения моих альбомов. От этого времени, помню, у меня было 3 толстые книжки, совершенно полные рисунками и отчасти акварелями, часто карандашом и акварелью вместе; все эти альбомы потеряны или украдены у меня. Через год отец мой прислал мне 1000 рублей, с которыми я поехал в Париж, отчасти с намерением издать нечто вроде кавказского художественного листка, отчасти для того, чтобы самому учиться. Листок я хотел издавать с начальником фотографии штаба Гудимой [6] [Возможно, Гудима Захар Григорьевич – позднее генерал.]. Несколько, как кажется небезынтересных, листов было напечатано у Лемерсье [7] [Литография Лемерсье в Париже.], но за отказом от дела Гудима брошены, как и вся эта затея. Я поступил в мастерскую Жерома, который спросил меня: «Кто Вас рекомендовал ко мне?» – «Никто, – отвечал я. – Мне нравится то, что Вы делаете». Когда я показал Жерому то, что имел, он очень похвалил и обещал, что я «буду иметь талант». Забыл я сказать, что до отъезда в Париж я ездил по Закавказскому краю, рисовал для Общества сельского хозяйства типы животных. Мне дали открытый лист и 400 руб[лей] денег, которых, разумеется, не хватило и на прогоны, но зато я много видел и слышал. Пробывши зиму в Париже, где, несмотря на советы Жерома, настойчиво отказался копировать старые пожелтевшие и почерневшие полотна Лувра, я снова поехал на Кавказ. Отец снова помог мне деньгами. Я вырвался из Парижа, точно из темницы, и принялся рисовать на свободе с каким-то остервенением. Альбом мой, наполненный самыми тонкими и характерными рисунками, какие я когда-либо делал, тому свидетельство. Альбом этот наполнен за один переезд от Вены до Поти. В Закавказье на этот раз я сделал массу рисунков, изумивших потом Жерома и Вида [8] [Вида Александр (1813–1895) – французский художник, изображавший жизнь Востока, иллюстрировавший библию. Принимал участие в художественном образовании Верещагина.]. (По выезде из Парижа заезжал к брату Николаю, изучавшему тогда в Женеве артельное сыроваренье.)

Краски все еще казались мне так трудны, что я гораздо охотнее работал карандашом и было совсем краски забросил.

Посылайте же скорее пробные листы книжки: ведь я уеду скоро.,.

№104. В.В. Стасову

[Ла Бурбуль. 20 сентября/2 октября 1882] [1] [Стасов сделал надписи: на автографе – «Париж. Сентябрь 1882», на конверте – «Сентябрь 1882».]

1) Уже писал Вам, Владимир Васильевич, что и в школе и в начале Академии я шел впереди, первыми №№. Бейдеман первый, рядом примеров признанных тупиц, удостоенных в свое время всевозможных академических наград, поколебал мою веру в необходимость штриха, чистоты и опрятности рисунка. Я стал рисовать грязнее и стал получать более далекие №№. Однако последние 2 рисунка в гипсовых фигурах опять имели №1, первым же я перешел в натурный класс. Эскизы мои всегда были первые; и у товарищей и у профессоров я слыл за большой талант – M[ada]me Беем [2] [Бем (Эндаурова) Елизавета Меркурьевна (1843–1914) – художница. Училась в Рисовальной школе. Видимо, она сообщила неверные сведения Стасову о Верещагине.] врет. Я получил медаль за эскиз, что был единственный, кажется, пример. Бросил все это и уехал на Кавказ потому, что довольно много читал и слышал, голова развилась, и глупость условных форм и рамок стала ясна. Со времени знакомства с Бейдеманом я очень много рисовал на улице и прямо с натуры и еще более на память все виденное и замеченное; как было тут не опошлеть в моих глазах академическому псевдоклассицизму.

2) Самарканд был уже взят [3] [Речь идет о событиях 1868 г.]. Кауфман, не укрепивши достаточно цитадель, ушел вперед. Я остался с намерением поехать в путешествие, так как пыль и крики мало знакомили с настоящею войною. В это время массы неприятеля обложили крепость и через день пошли на штурм. Я, как услышал выстрелы и крики «ура!» на стенах, так бросил недопитый чай (который улучился допить только через 3 дня), схватил револьвер и побежал в самое опасное место, где пробыл 9 дней; разумеется, ни один солдат, ни один офицер не работал столько. Я поспевал всюду, на всех вылазках был впереди, несколько раз схватывался в рукопашную, и только вовремя подоспевшие солдаты выручали из верной смерти, так как накидывалось на меня иногда по нескольку человек. Когда уставшие солдаты не двигались с места, я нагружал трупы на арбы. Когда трупы убитых людей и лошадей, гнившие под самыми стенами, грозили нам болезнями и буквально отравляли воздух, почти никто даже из солдат не хотел притронуться к этим трупам, представлявшим какой-то кисель,– я втыкал штык в [...] и проталкивал мертвечину от стен. [...] Около меня было убито (второй день штурма) 40 человек, из которых некоторые залили кровью мое пальто. Я получил страшный удар камнем, которых сыпался на нас град из-за сакль, в ногу; крови вытекло немало, но я стыдился показать себя раненным камнем, как это сделали некоторые офицеры. Я же отвязал знамя, несмотря на то что по рукам моим, пока я отвязывал, много стреляли, и принес полковнику Назарову [4] [Назаров Николай Николаевич – офицер, руководивший обороной Самаркандской цитадели в 1868 г.]. [...] Увы! когда Кауфман воротился, его палатка была окружена значками несравненно более плохими, чем мой трофей, но эти значки пошли в Питер, где, вероятно, украшают какую-нибудь святыню [...] Кажется, мне приписали спасение нашей пушки, по крайней мере офицеры тут же после битвы поздравляли меня с первым крестом, что мне было дико, так как все это я делал для забавы. Долго рассказывать все отдельные случаи отбития штурмов днем и ночью. Вестникам, посланным нами, т. е. комендантом, к Кауфману, всем поотрезали головы, наконец один на 7-й день добрался до него и принес ему на немецком языке записочку коменданта, извещавшую, что гарнизон в крайности, нет соли, нет воды, половина перебита и перерезана. Кауфман воротился [...] и благодарил меня перед всеми офицерами. Разумеется, мне гадко было видеть, как те же самые люди, которые за день перед тем ругали его на чем свет стоит, расстилались перед ним, и я счел своею обязанностью сказать ему, что общий голос солдат был тот, что он, крепость не устроивши, ушел. Говорили, будто генерал Пистолькорс [5] [ Пистолькорс – офицер в войсках Кауфмана. ] советовал ему расстрелять меня за это. Кроме того, после я просил Кауфмана не награждать меня, за что он страшно озлился и спросил: «Если государь пришлет Вам крест, что же Вы сделаете?» – «Отошлю назад»,– был мой ответ. «Вы оскорбляете государя тррр!!!» и т. д. Однако мы после помирились. Кауфман был человек высокой честности, умен, храбр, но болтлив. Я с большою благодарностью поминаю его – редкий человек (колокольного звона никакого не было, я уже писал Вам). Кауфман имел слабость рассердиться на некоторые из моих туркестанских картин и некоторым образом шельмовал меня перед всем своим штабом на приеме, доказывая мне, что я налгал. Отряд-де его никогда не оставлял убитых и т. п. Стремоухов [6] [Стремоухов Петр Николаевич (1823–1885) – директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел, тайный советник. При осмотре произведений Верещагина на выставке 1874 г. особенно нападал на некоторые картины, что привело к их уничтожению автором.] окончательно вывел меня из терпения, рассказывая о его впечатлении перед моей клеветою на солдат – я пожег те картины, что им кололи глаза. Я был еще в очень опасных свалках [...]. Когда-нибудь занесу всю эту чепуху на бумагу, покамест Вам довольно. Я много обязан истинно просвещенному вниманию Кауфмана. Гейне, тогда еще не исподличавшийся, также помогал мне. Генерал Гомзин [7] [Гомзин Андрей Иванович – генерал в войсках Кауфмана, начальник его канцелярии.] также был добр. Главная помощь пришла от моего доброго отца, который сказал, что не хочет, чтобы дети дожидались его смерти, и разделил нам свое имение, оставшись благодаря глупости нашего приятеля Александра Васильевича почти ни с чем. На эти деньги (проданный лес) я окончил картины, привез их в Питер и выставил. Получивши деньги за картины, я уже встал на ноги. Дни питания хлебом с молоком, торчания на скамейках мальчиков или девочек, за поправкою кубиков, также и зависимости от военного начальства прошли. В конце концов не могу сказать, чтобы бабушка очень мне ворожила, чуть ли я не надорвался в 40 лет. Посмотрим.

В.В.

Перед штурмом, ездя по городу и за городом, я видел, как муллы перед домами и на базарах волновали народ, я предупреждал Кауфмана, но он не обратил внимания на это.

Помощник коменданта, известный в Туркестане майор Серов [8] [Серов – майор, помощник коменданта Самарканда в 1868 г.], умолял меня не ездить по окрестностям рисовать – зарежут.

Одною пулею мне перебило ружье около самой груди, другою сбило шляпу с головы; я был в рубашке и штанишках – только при этом поярковая шляпа, а после чехол от офицерской фуражки, сумы и ружье со штыком. Когда сшибло шляпу, то я надел чехол от офицерской шапки Назарова – бравого, гулящего человека – ив ней бушевал все время. Чехол этот до сих пор у меня.

Весь гарнизон звал меня Василий Васильевич – честь.

Мы спали у ворот, между солдатами, среди массы блох и вшей. Купцы, бывшие в цитадели, все время молились богу и в антрактах между штурмами угощали меня и Назарова борщом и чаем.

№105. В.В. Стасову

[Париж. 27 сентября/9 октября 1882] [1] [Стасов сделал надписи: на автографе – «Париж. Сентябрь 1882», на конверте – «Октябрь 1882. Биография. «Надорвался», «Изъяны»]

Я писал Вам, что вряд ли не надорвался в 40 лет, – это не фраза, а правда и отчасти урок для тех, кто слишком рвется. Не думайте, чтобы все пройденное было лишь как с гуся вода: все, все оставило следы. Солнечные удары, которых я имел бессчетное число раз – со рвотою, бредом и проч[им],– сделали то, что даже под зонтиком я не могу ходить по солнцу, не рискуя получить головную боль. На всем скаку курьерской тройки я выпрыгивал из тарантаса и ушибался, более или менее, но не до смерти. Бешеные курьерские же лошади на всем скаку летали со мной и экипажем под гору в воду – я мочился, ушибался, но не убивался, экипаж кривился, но не ломался.

Раз [2] [В 1869 г.] в Сибири, пустивши тройку таких зверей, которую держали во время запряжки несколько человек, забыли, завозжатъ коренную, дело было глухою ночью, когда ни зги не было видно, на гористой станции. Трудно передать Вам впечатления мои, когда я летел как сумасшедший, закупоренный в тарантас, пока буквально кувырком не полетел куда-то...

В поездках верхом лошадь моя, случалось, переваливаясь через голову, катилась с крутой горы, а я успевал соскочить, уцепиться за травинку и – смеялся людям, стоявшим внизу.

Лихорадки трясут меня с необыкновенной силой при всяком удобном случае, и думаю, что организм мой крепок, если еще не совсем расшатался. Маленький шрам от самаркандской раны не болит, но большой от дунайской побаливает иногда и, главное, отдается онемением в левой ноге. Правая рука моя была сломана 6[-ти] лет; указательный палец со шрамом – от борьбы в корпусе; средний укушен свирепою лошадью; кость ладони около мизинца сломана в войне с большою собакою. На левой руке шрам от когтей молодого барса. Глаза немного слабеют, голова лысеет.

Силенки в 40 лет сильно опустились, цель жизни утерялась.

Множество раз чуть-чуть не был убит, не убивался, не был растерзан собаками; всегда со всеми воевал за то, что считал справедливым, хотя, вероятно, часто ошибался; Христа уважаю, но правилам его мало следую [3] [Верещагин был атеистом и антиклерикалом.].

Раз лошади вместо дороги хватили на высокую гору, донесли до половины и потом, через экипаж, колесом полетели вниз.

назад