Автобиография В.В. Верещагина //Лебедев А., Бурова Г. В.В. Верещагин и В.В. Стасов. – М., 1953 

АВТОБИОГРАФИЯ В.В. ВЕРЕЩАГИНА*

* Настоящий автобиографический очерк В.В. Верещагина публикуется впервые. Он был написан художником в 1893 году для «Критико-биографического словаря русских писателей и ученых», издававшегося С.А. Венгеровым, и представлял собой ответы на вопросы Венгерова. Оригинал хранится в Архиве Института русской литературы Академии наук СССР в Ленинграде.

1) Василий Васильевич Верещагин;

2) 1842, октября 14 дня;

3) Новгородская губерния, город Череповец;

4) Дворяне, кажется, старого рода;

5) Православного исповедания;

6) Не знаю сам рода, но навел справку и, когда получу, – извещу. Дед, Василий Матвеевич Верещагин, которого имею портрет в пудре и зеленом мундире, кажется, правительственного пристава по продаже соли, павловского времени – женился на Наталье Алексеевне Башмаковой, принесшей ему большое состояние, после своего брата Петра Алексеевича Башмакова, умершего бездетным, – убитого крестьянами за волокитство. Дальше деда не знаю моих предков, но, повторяю, коли узнаю в скором времени, – не оставлю сообщить. Дед по матери, Николай Петрович Жеребцов, богатый помещик Вологодской, и Тверской губерний. Сын его, мой дядя, Семен Николаевич, не мало чудил в Тверской губернии, где владел 1000 душами крестьян, хорошо устроенным имением и конским заводом и проч. потехами. Дядя по отцу, Алексей Васильевич Верещагин, старший брат отца моего, тоже, пожалуй, еще больше был известен в Новгородской губернии, которую спаивал и кормил на славу. И тот и другой дяди мои были не глупые люди и при богатстве пользовались большим значением в губерниях своих. Отец был не блестящ, с довольно мещанским умом, и нравственностью, не блестящ, но и не глуп. Мать полутатарка, по бабушке Жеребцовой, была в молодости красива и всегда очень не глупа, нервна и в последние годы страшно болезненна.

По-видимому, мать моя много передала мне из своей нервной, впечатлительной натуры.

7) Я учился сначала у матери, потом у гувернера немца, не из ученых; потом у не посвященного еще в попы, кончившего курс семинариста. Затем в Александровском малолетнем кадетском корпусе и затем в Морском кадетском корпусе, ибо, неизвестно почему, предназначен был в моряки. Богу одному известно, почему именно в моряки: была вакансия, отдали туда же сыновей соседи, приличная служба и т.п. соображения руководили, вероятно, родителем. Никогда не любил никакой службы, а тем более морской, в которой меня укачивало; должен, однако, сказать, что бури, во время которых я стаивал на палубе, схватившись за канат, чтобы не быть унесенным волною, и жадно вдыхая воздух, освежавший во время морской болезни, сделали на меня впечатления, оставили бесспорно следы, и в уме и в воображении.

Помнится, много мыслилось и думалось на море, как впоследствии в путешествиях и по пустыням и по ущельям гор.

Первое впечатление литературное было журнал «Звездочка», и в нем особенно рассказы Чистякова из времен татарского ига. При большом воображении все личности тотчас же воплощались у меня во что-либо виденное. Когда 30 лет спустя пришел к одному моему знакомому тот самый Чистяков, которого рассказами я захлебывался, я ушел, чтобы не наговорить старику вздора, не расцеловать, не смять его, уже дряхлого, насилу ходившего. Напрасно, впрочем, не сделал этого – первое движение мое всегда похвально, хотя иногда и очень смелое, – старику, верно, были бы приятны мои слова.

Корпус терпеть не мог, товарищество только выносил, как необходимое зло, но никогда не любил его искренно. Закал, дух и проч. противны до сих пор, как огульное, резкое, ложное. Учился в корпусе хорошо, потому что не мог быть позади других, а не потому, чтобы интересовал вопрос: как в треугольник вписать квадрат, – чорт его побери совсем! Математику не любил, географию, историю – очень любил. Шел сначала первым, потом вторым и кончил 1-м, но вынул мало из всех 24 предметов.

После корпуса вышел в отставку, благо Академия помогла против воли родителей, отказавшихся помогать в моем, по их понятию, диком намерении – промена известного и верного на неизвестное и неверное.

Много ездил; рано понял, что железные дороги и пароходы на то и созданы, чтобы ими пользоваться. Много читал популярных книг, усвоил в них более, чем в корпусе. Путешествие признаю великою школою – много видел и слышал и имею сказать много. Говорил, рисовал и писал с искренним намерением поведать другим то, что узнал сам. Не с желанием славы – это второстепенное, так же как и деньги. Много передумал и пережил за одинокие странствования во всех, кроме Австралии, частях света. Собрал массу заметок, до сих пор неразобранных, и еще большее количество костюмов и предметов этнографии, все в намерении писать картины, издавать книги и проч. Перечень всего написанного решительно не могу представить.

Писал в «Петербургских ведомостях»: «Духоборцы», «Молоканы», очень понравившиеся Коршу, – туда же писал из Средней Азии. В «Инвалиде» – «Религиозная процессия шиитов». В «Голосе» – очерки Средней Азии. В «Голос» же я толкался едва ли не с первою литературного попыткою. «Рассказ старого охотника», впоследствии одобренный И.С. Тургеневым, следовательно, не дурной, был мною снесен, кажется, в 1862 г. в эту газету. «Можно узнать, будет ли напечатан мой рассказ?» – спросил я толстого господина (Бильбасова?), вышедшего ко мне из редакции. – «Какой рассказ?» – «Рассказ старого охотника?» Толстый господин ушел и, воротясь, передал мне мою рукопись со словами: «Извольте, это такая гадость...» Я давай бог ноги...

Написал «Путешествие по Кавказу и Закавказью» для французского журнала «Le Tour du Monde». Туда же – «Поездку по Средней Азии», тоже с иллюстрациями. Книгу «Путешествие в Гималайи» – дневник, веден моею женою. Книжка, написанная мною, «Очерки, наброски, воспоминания», наполовину урезана цензурой; с дополнениями переведена на многие языки: французский, немецкий, английский, датский... На английском, например, эта книга, или, вернее, 2 книги, с иллюстрациями, продавались с успехом за 35 шиллингов, т.е. 17 рублей. «О прогрессе в искусстве» на французском, английском и немецком языках. M[ada]me Адан, поместившая эту статью в «Nouvelle Revue», отзывалась о ней восторженно.

«О реализме» на английском и немецком языках. – Известный американский художник Моран выразился, что к этому трактату нельзя ни слова прибавить, ни слова отбавить, так он полон, закончен и ясен. На русском языке было начало этого трактата в «Художнике» – дальнейшее печатание было невозможно вследствие свободного языка. Каталоги к моим выставкам все более или менее литературно отделаны. Рассказы о Палестине, напр[имер], кроме выдержек из известных трудов, стоили мне немало самостоятельных изысканий. Нет художника, о котором бы было писано более, в том числе немало было рецензий и о литературных трудах моих – целые ворохи! Во Франции и др[угих] странах название «художника-философа» давалось мне без той глупой иронии, которую пускают в ход «Новые времени» и их приспешники в литературе и искусстве. В «Русской старине» 1889 и 1890 (?) было много статей: Самарканд, Набег, Адрианополь, Переход через Балканы, Скобелев, Тургенев, Богомолец Шадрин, Анекдоты, Статья о кавалерии, Поездка по Унже («Новости»), там же несколько других статей. К услугам, если нужно сообщить еще что-нибудь. Вопросов ранее положительно не получал. Извиняюсь за скверное письмо! и бессвязность, отрывочность сообщенного мною. Вот кажется все, что имею сообщить, в общих чертах. Целиком нельзя ничего брать, мне кажется, да этого беспорядочного наброска.

Если сообщение дурно – переделаю его в том духе, как будет указано, но точных цифр решительно не могу сообщить, так же как и числа всех написанных статей. Прошу принять уверения в моем уважении.

В. Верещагин

назад