Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.назад содержаниевпередПортрет НаполеонаРабота над циклом картин 1812 года подходила к концу. Художник составлял каталог и пояснения к нему для первой предстоящей выставки; снова обращался к картинам, находил в них отдельные недостатки, устранял и дописывал детали. Все чаще и чаще задумывался он над вопросом о том, кто приобретет эти картины, кто, не обидев ценой, вызволит его из очередных материальных затруднений. Деньги, когда-то вырученные в Америке за картины, истощились. К тому же росла семья: у Верещагиных родился сын – шустрый мальчуган Вася... Однажды к ним пришел натурщик Филиппов. Раскланявшись с Лидией Васильевной, он потребовал, чтобы она его пропустила к хозяину в мастерскую. – Боюсь, пустит ли? – усомнилась Лидия Васильевна. – В последние дни он никого не принимает, готовит картины к выставке... – Мне-то уж отказа не будет! – убежденно проговорил Филиппов. – Да мы с вашим супругом какие дела делали! Лучше и не перечьте. Да я из-за этой своей наполеоновской физиономии место в лакеях потерял. Если Василию Васильевичу долго не понадоблюсь, пойду в официанты, в «Гранд-Отель» приглашают... Верещагин вышел из мастерской: – Что за шум? А-а, Петро! Зачем пожаловал?.. – Пришел я, Василий Васильевич, картины посмотреть, как ты их напоследок разукрасил. Занятно же, как-никак моя фигура там. Еще хочу спросить, если я более вам не нужен, то пойду в официанты. – Пожалуй, больше надобности нет, а так вообще ты меня не избегай. Кому от ворот поворот, а тебя – милости просим! – Вот видите! – торжествуя, кивнул хозяйке Филиппов. – Да ты сегодня какой-то и на Наполеона не похожий. Усишки, бороденка с проседью... – Василий Васильевич, а ведь и Наполеону бриться было некогда на морозе да в бегах от казаков. – Совершенно верно, Петро, идея! – воскликнул Верещагин. – Придется еще разок тебя изобразить, именно таким – небритым, с изморозью на волосинках и, разумеется, в зимнем одеянии. Кончено – решено! Снимай свою одежонку, надевай на себя наполеоновскую шубу, и я тебя разделаю. Лида, налей Наполеону стакан портвейна, чтобы у него краска в лице заиграла... И не успел Филиппов опомниться, как Верещагин расставил мольберт, приготовил краски на палитре и сразу за работу. Привалившись спиной к бревенчатой стене, Филиппов искоса посматривал на картины, стоявшие на полу возле стен, на полках и на диванах, и рассуждал: – Вот если бы не было этой картины, где французы расстреливают наших мужиков, то, глядя на эту, где неприятелей заметает и хоронит вьюга, мне было бы жалко их, французишков, но когда просмотришь всё, то получается одно единое целое, как песня, из которой слова не выкинешь. И по-моему, закончить так надо: не похоронной вьюгой, эта картина хороша перед самым концом. А какая запевка, такой и конец у песни. Так лучше будет. – А ведь ты прав, Петро!– удивился Верещагин.– Я понял твою мысль. Серия картин должна начаться портретом Наполеона – того Наполеона, гордого и надменного, который только что пришел в Москву и уверенно ожидает мира, а завершается цикл картин изображением Наполеона, которому казаки побриться помешали!.. Такого Наполеона никто еще не изобразил. – Увлеченный этой мыслью, Верещагин продолжал с упоением работать над последним портретом Бонапарта. И продолжал размышлять вслух, беседуя с собой и натурщиком: – Да, Петро, в нынешнем веке никому еще не уделялось столько внимания, как Наполеону. И в литературе, и в живописи портретной и батальной, и в скульптуре. Вот и я свою руку приложил... – Да, вы-то здорово приложили!.. – Как мог, Петро, так и приложил. Его современники, знаменитые художники – Давид, Жерар, Гро и другие оставили потомству прекрасные изображения Наполеона, прославили его. У меня не та задача. Сегодняшний портрет «Наполеон в зимнем одеянии» будет не только завершением моих картин этого цикла, но больше того, он подскажет зрителю,, даст ему понять и почувствовать, что с могуществом этого полководца навсегда покончено. От прежнего Наполеона ничего не осталось. Таким его можно брать под конвой – и на остров Святой Елены. Работал над этим портретом Верещагин не отрываясь, целый день. Сердито урчало в животе у натурщика. Время подходило к ужину, а еще не подавали обеда. Наконец. Лидия Васильевна поставила две большие миски густых щей из баранины. Мигом они были опорожнены. Затем появились на столе тарелки с жареной рыбой, кисель из клюквы и два стакана молока. – Спасибо, хозяюшка, давненько так крупно не кушал. С такой прожорливостью, как у меня да у Василия Васильевича, нам долго износу не будет. И болезнь всякая стороной пройдет, – сказал, зевая и крестя рот, Филиппов. – Даже с точки зрения медицины это верно, – поддержал Верещагин – а я, кажется, и не наелся. – Я тоже! – весело воскликнул натурщик. – Работа не тяжкая, а сидишь, сидишь и чувствуешь... – Мне, Лида, ничего не надо, а Петру подкинь чего там есть на кухне. – Разве еще мисочку щей? – Нет, щи теперь не к месту, а нет ли чего полегче? Скажем, киселя с медком или еще молочка с булочкой? – спросил Филиппов. Выпив кринку молока, Петр за Верещагиным прошел в мастерскую. Продолжать работу было уже поздно. Солнце садилось за Серебряный Бор, в подмосковные рощи. Освещение в мастерской изменилось, стало смеркаться. – Ну что ж, Петро, друг мой! Портрет я дорисую без тебя, за этим дело не станет. Так, говоришь, в «Гранд-Отель» поступать собираешься? Дело хорошее! Там от одних чаевых разбогатеть можно. – Если умеючи жить, – согласился Филиппов. – По знакомству устраиваешься? – Нет, сказал я хозяину гостиницы, что я верещагинский «Наполеон», а он выспросил меня о том, как я попал в «Наполеоны», и говорит: «Приходи в официанты, мне лучшей рекомендации и не надо». – Чего доброго, тебе еще рекламу создадут, – засмеялся Верещагин, и глаза его сузились, а широкая, расчесанная надвое борода затряслась от добродушного смеха. На прощанье он рассчитался с натурщиком и пообещал навестить его в ресторане «Гранд-Отель». Расстались они добрыми друзьями... назад содержаниевперед |