Константин Коничев. Повесть о Верещагине

Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.

назад содержание вперед

У Константина Маковского

Около пятнадцати лет прожил Василий Васильевич в супружестве с Елизаветой Кондратьевной Рит-Верещагиной. Первые годы протекали более или менее благополучно. Правда, ему очень хотелось иметь детей, но их не было. Иногда на его выставки приходили посетители с детьми, он ласково брал чужих детей на руки, носил их по залам вслед за родителями; и малышам было весело, что бородатый художник, потешаясь, играет с ними и дарит шоколадки. Бывало, и Елизавете Кондратьевне он говаривал:

– Скучно, Лиза, без детей. Живем вот уже сколько лет, а где у нас верещагинская порода?.. Ты мне напоминаешь библейскую бесплодную смоковницу. Вот возьму да и соберусь в Бухару: там еще и теперь можно детей купить. Нам хоть бы парочку...

– А зачем они? Разве без них плохо?

– Лиза! А что было бы, если бы все так рассуждали? Ты неправа... Женщина без детей – пустоцвет!..

– Ах вот как!.. – И начиналась между ними ссора.

Он молча удалялся в мастерскую, целыми днями не разговаривал с женой, переставал с ней советоваться, раздражался по малейшему поводу и во всех делах поступал по-своему. В начале совместной жизни с Верещагиным Елизавета Кондратьевна была чуткой, внимательной. Она знала, как создать ему условия для работы, умела не мешать ему. Но дальше их отношения стали портиться. Возникла взаимная глубокая неприязнь, через которую уже нельзя было перешагнуть. Находясь в Америке, Василий Васильевич получал от жены письма, которые не мог читать без раздражения. Из множества сохранившихся писем художника лишь одно проливает свет на его тогдашнюю семейную жизнь.

«Кажется, мы толчем воду, – писал он Елизавете Кондратьевне. – Доверие мое к тому, что ты можешь не поддаваться соблазну, – не воротится. Держать тебя взаперти в деревне я не могу и не хочу, и следить и присматривать за тобою мне просто противно. Ввиду этого жить с тобою вместе я не буду больше никогда. Я предлагал тебе развестись для того, чтобы предоставить тебе свободу располагать собою, как тебе хочется... Конечно, тебе пришлось бы исполнить некоторые неприятные формальности, но зато ты могла бы быть вполне свободной и при этом пользоваться по смерть моею помощью. Впрочем, и теперь я буду посылать тебе деньги. А относительно свободы твоей, предлагаю пользоваться ею, лишь не нанося позора имени моему, которое ты носишь... Покончим со всеми ссорами нашего совместного жития бесповоротно и больше не сойдемся...»

В дальнейшем Василий Васильевич ограничивался денежными переводами, отсылая их в Мюнхен, куда Елизавета Кондратьевна переехала из Мезон-Лаффитта.

За два года пребывания в Америке с выставкой картин, передвигавшейся из города в город, Верещагин неоднократно выезжал в Париж, чтобы решить окончательно вопрос о выборе дальнейшего места жительства. Хотелось под старость – а она постепенно надвигалась – обзавестись семьей. С Лидией Васильевной Андреевской он вступил в брак. Не дожидаясь официального развода Верещагина с Елизаветой Кондратьевной и не считая нужным венчаться, Лидия Васильевна, полюбившая Верещагина, стала его женой. В скором времени у них родилась девочка.

– Ну, для начала пусть дочь. За сыновьями дело не станет, – шутливо говорил Верещагин, радуясь появлению первого ребенка.

Лидию Васильевну он поселил в Мезон-Лаффитте, нанял для нее прислугу, а для ребенка – няню-кормилицу, сам же снова стал собираться в Америку. Ехать надо было неотложно. Третьяков и Терещенко письмами напоминали ему, что пора вернуть из Америки принадлежащие им картины. Это были произведения из туркестанского и балканского циклов. В то же время в Нью-Йорке ждали, когда откроется распродажа некоторых его картин. Разумеется, Верещагин не желал продавать картины за границей, «с молотка», но это было неизбежно, так как на родине все возможности к распродаже картин были им исчерпаны. Третьяков уже приобрел лучшие верещагинские полотна, Терещенко тоже купил несколько картин и свыше сотни этюдов и рисунков. У художника оставались непроданными главным образом картины палестинской серии, имевшие шумный успех на выставках в Европе и Америке, но в России принятые равнодушно.

Перед очередной поездкой в Нью-Йорк Верещагин повидался в Париже с Константином Егоровичем Маковским. Он пришел в мастерскую Маковского, находившуюся неподалеку от Мезон-Лаффитта. Надо сказать, что Верещагин когда-то с уважением относился к Маковскому за его разрыв с Академией, за принадлежность к «передвижникам». Но как только Маковский стал угождать своими работами аристократическим кругам, Верещагин охладел к нему и всегда стороной обходил его дом и мастерскую. Впрочем, Верещагин, то путешествуя по дальним странам, то замкнуто работая в Мезон-Лаффитте, не был в близких отношениях и с другими художниками, проживавшими в разное время в Париже. К одним он испытывал полное равнодушие, других – таких, как Репин, Суриков, пейзажисты Левитан и Шишкин, – высоко ценил, хотя и не был к ним близок. Что касается Константина Маковского, то в оценке его творчества Верещагин вполне разделял взгляды и суждения Стасова, выступавшего прямо и резко против «пустых, ничтожных и лжеблестящих» картин Маковского, где тот изображал парадные боярские свадьбы, смотрины царских невест, фальшивых русалок. Все это нравилось издателю Суворину, изливавшему свои симпатии Маковскому, и все это Стасов без обиняков называл «праздным баловством в искусстве».

Однажды на академической выставке Стасов осмотрел шестнадцать картин Маковского и с горечью отметил в одной из своих статей, что в работах Маковского все есть: полное отсутствие содержания, миловидные яркие краски, сладкие рожицы, античные сюжеты сродни Семирадскому. Каирские картины Маковского выглядели эффектно, ими восхищались любители «чистого искусства», не искавшие в них глубокого жизненного, идейного содержания. Но как-то от живописца Лемана, удачно рисовавшего портреты парижанок, Верещагин узнал, что Константин Егорович написал ряд вещей, в которых чувствуется отход от будуарных панно и конфетных головок к более глубоким темам. Верещагин заинтересовался и пожелал видеть новые картины Маковского.

Кроме того, у Верещагина к тому времени возникло намерение расстаться с Парижем, продать все недвижимое имущество, дачу с мастерской – и навсегда переехать в Москву. Это намерение было одобрено и Лидией Васильевной, тяготившейся продолжительным пребыванием за границей, вдали от своих родственников. В лице Маковского Верещагин предвидел покупателя на дачу и мастерскую... Итак, Василий Васильевич пришел к Маковскому. Был воскресный день. Маковский отдыхал в большой комнате, сплошь увешанной собственными картинами в бронзовых тяжелых рамах. Он вышел навстречу Верещагину и, широко раскрыв от удивления глаза, басовито сказал:

– Вот уж кого не ожидал, так не ожидал!.. Господи, каким же это ветром и откуда вас занесло?..

Верещагин отшутился:

– Действительно неожиданно. Бухнулся пред ваши светлы очи, как лапоть с крыши... Принимайте таким, каков есть!

– Это уж, батенька, видно, не зря. Верещагин ко мне пришел неспроста. Ну-с, Василий Васильевич, раздевайтесь, и – добро пожаловать. Чем можете меня порадовать? Проходите. Усаживайтесь.

– Видите, вы какой. Порадовать? А может быть, я браниться пришел?

– Это дело ваше, Василий Васильевич. Что я слышал? Правда ли, будто вы развелись с первой женой и уже успели жениться?

– Настоящая правда.

– Поздравляю и желаю многодетного счастья!

– Благодарю. Для начала уже есть дочь.

– Отец семейства! Давно пора!.. Как ваши успехи в Америке? – спросил Маковский.

– Пока еще выставки там не кончились. Распродажей но занимался. Собираюсь снова поехать.

– А в Россию?

– Думаю совсем переезжать. Надоело, надоело жить за границей. Пора иметь свое гнездо у себя на родине.

– Совсем? Гм... – промычал Маковский. Встав с места, заложив руки за борта жилета, он прошелся по комнате. – Совсем? Как же так? А Париж? А Мезон-Лаффитт? Такая прелестная у вас дачка, две мастерских... Это кому же оставляете? – И дача Верещагина, и его две мастерские, и сад вокруг – всё это давно привлекало внимание Маковского. Но приобрести участок земли вблизи Парижа, построить такую дачу, развести такой быстро растущий сад из всевозможных деревьев – не каждому так удается. И Верещагину стоило все это устройство длительных хлопот и немалых денег.

– Так вот, Константин Егорович, чтобы не тратить время на лишние разговоры... Я предлагаю вам приобрести все это мое хозяйство, – сказал Верещагин.

– Что ж, предложеньице недурное, – ответил Маковский и повторил сказанное: – Что ж, предложеньице не дурное!.. – Затем он вышел на кухню и крикнул:

– Алексеич! У меня гость хороший, а ну-ка, поставь самоварчик!

– А вы что, думаете, от чаю размякну и покладистей стану при продаже своего имения? – в шутливом тоне спросил Верещагин вернувшегося с кухни хозяина.

– Была бы охота продать, а ценой сойдемся, Василий Васильевич. Сойдемся! Тем более что я в Россию пока не собираюсь. Я полюбил Париж. Об этом городе Петр Великий говаривал: что хотя Париж и воняет, но добро в нем перенимать художества и науки!..

– Знаю, знаю вашу привязанность к Парижу. Можете мне не ссылаться на Петра. Живите себе на здоровье здесь. Но вы, Константин Егорович, москвич, скажите-ка мне, в каком бы удобном месте около Москвы мне дачу и мастерскую соорудить взамен этой, парижской?

– Около Москвы немало есть хороших мест, – сказал Маковский. – Поселяйтесь поближе к Серебряному Бору. Прекрасно!..

Во время разговора слуга Маковского, отставной николаевский солдат Алексеич, принес с кухни шипящий, начищенный до блеска медный самовар и водрузил на широкий поднос посреди круглого стола.

– А теперь сбегай в погреб и принеси что-нибудь выпить, – распорядился хозяин.

– Для меня, Константин Егорович, и чаю достаточно, я не любитель хмельных напитков. Разве как предварительный магарыч с покупателя?..

За стаканом чаю Верещагин еще раз сказал Маковскому, что он пока договаривается о продаже своей дачи именно предварительно, а окончательно продаст тогда, когда купит под Москвой участок земли и приступит к постройке дачи. Во всяком случае, не очень скоро.

– Что ж, время терпит, – согласился Маковский. После чаепития и разговоров о том о сем Верещагин пожелал видеть картины Маковского.

– Из ваших ранних вещей, – сказал он, осматривая картины и этюды Маковского, – я хорошо помню портрет Муравьева-Амурского. Правда, во всей парадной форме граф, надо полагать, никогда не стоял на корме корабля на фоне канатной оснастки, но это не суть важно. Портрет хорошо запомнился. Поза смелая, не избитая, удачно поставленная. Но ваших «русалок», увидев в петербургском Эрмитаже, я возненавидел! Зачем, для кого эти голые смазливые француженки? Вы не сердитесь, Константин Егорович, не буду в обиде и я, если и вы мне правду в глаза резанете. Ведь этого нам не хватает.

– Ну, Василий Васильевич, не будьте столь беспощадны! На всякую рыбу бывает едок, и на моих «Русалок» нашелся любитель, да не кто-нибудь, а императорский Эрмитаж! – возразил Маковский.

– Утешайтесь на здоровье! Только еще скажу – голые женские туши Буше писал лучше вашего.

– Ну и гость! Ну и судья!.. Алексеич! – крикнул Маковский не то шутя, не то всерьез. – Запри там дверь покрепче и никого не пускай, а то неудобно мне при свидетелях сносить верещагинскую экзекуцию.

– Если обижаетесь, я буду смотреть молча.

– Нет, Василий Васильевич, обиду я запрячу, а вас послушаю: соглашусь с вами или нет – это уж мое дело.

– Совершенно верно: у каждого художника свой почерк, свое лицо.

Верещагин стал молча, внимательно рассматривать картины исторического жанра. Под самым потолком висели в комнате Маковского «Убиение детей Бориса Годунова», этюд боярской свадьбы, «Выбор невесты царем Алексеем Михайловичем», «Смерть Ивана Грозного». На все эти картины Верещагин смотрел равнодушно.

– Как видите, сюжеты исторические, патриотические, – проговорил Маковский. – Не одними рыжими русалками я увлекаюсь. Так ведь? Как вы находите меня в этом историческом жанре?.. Да вы и тут из-под нахмуренных бровей смотрите...

– На вкус и цвет товарища нет. Давно и умно сказано, – проговорил Верещагин. – Патриотизм у вас, Константин Егорович, не народный, а боярский, что ли...

Верещагин пошел дальше по кругу комнаты и, не обращаясь к Маковскому, а будто бы сам с собой разговаривая, делал лаконичные замечания:

– «Катанье на салазках». Хороши карапузы вот эти, хороши... не выдуманные, но вроде бы продолжение перовской «Тройки». Помните?

Маковский молчал. Верещагин, медленно ступая по мягким половикам, не спускал глаз с картин, продолжая давать свои меткие и резкие оценки:

– «Наседка с цыплятами». Превосходна, но она не самостоятельная; как деталь к жанровой картине она оживет в глазах зрителя, будет весьма уместна. «Похороны ребенка в деревне». Трогательно! Тоже – «Странник с кухаркой», – сразу видно, не для Эрмитажа писано. Мне это любо!.. Ого! Мужики в поле-«Обед во время жатвы». Это, батенька, замечательно! Жизнь! Каков этот мужик у телеги, какие у него могучие, загорелые руки... Таган с котелком над еле тлеющим костром... По-нашему, по-череповецкому, такой костер называется «пожог». И свет хорош – такой яркий, деревенский, располагающий к труду и отдыху одновременно. Почему бы им, этим мужикам и бабам, после обеда не отдохнуть в тени под телегами! Нет, некогда отдыхать! «Такой день полтины стоит», – скажет вот этот дядя в лаптях и синих полосатых портках. Добер мужик!.. А как они усердно едят свою незамысловатую горячую пищу, которой и название очень простое – похлебка... Смотрите-ка, на этих приподнятых оглоблях сохнут какие-то бахилы, вроде старых валенок. Это тоже надо уметь видеть. Хороша картина, в ней чувствуется ваше былое увлечение «передвижничеством». Жалко, что оно было кратковременным. А это что – «Алексеич»? Тот самый, который сейчас самоваром угощал? Ай, какой хитрец, симпатяга, любитель крепкого чайку! Прекрасный этюд! А это – супруга ваша и две дочурки? Ну, уж и постарались вы тут: императрица с наследницами – да и только! Шик-блеск! За это не осуждаю, не браню. Семья... Понимаю... Как же ее иначе изобразишь! Так, так...

После осмотра всех картин, висевших на виду, Верещагин приметил над живописной-с изображениями украинских типов и пейзажей – ширмой какую-то картину, повернутую лицом к стене.

– А там что, Константин Егорович? Страсть у меня смотреть все, что от чужого глаза прячется. Покажите, от моего глаза не бывает никому вреда.

– Вот чудак! Самому еще не по вкусу, нужно кое-что поправить, потому и прячется... – Говоря это, Маковский нехотя достал из-за ширмы полотно и вынес его на свет. Это был портрет Александра Второго. Царь с бледным, удлиненным лицом сидел в кресле, а рядом с ним – огромный, с умными глазами, лохматый сеттер.

– Что вы! – неожиданно вырвалось из уст Верещагина. – Вот это как раз неплохо! Ничего не надо подправлять. Всё в меру. Не вздумайте затушевывать собаку! С ней получается картинный портрет. Невзирая на медную дощечку с надписью, всякий понимающий даст этой картине достойное наименование!..

– Какое же, Василий Васильевич?

– «Собака, которая не уберегла царя».

– Удивляюсь, Василий Васильевич, как вас с таким языком земной шар выдерживает, – широко разводя руками, проговорил Маковский. – Так непочтительно об этом царе отзывался покойный Крамской... Какими он словами его честил! Просто хоть уши затыкай.

– А все же собака у вас получилась милее, естественнее царя! Как же это вышло? Рука провидения водила вашей кистью, не иначе... Смотрите, любуйтесь – какой живой, трепещущий язык у этого пса! А ноздри, с чуть заметной слизью! Шерсть! Хочется погладить, да боюсь, как бы не укусил пес. Какие у него умные, выразительные глаза. Смотрите же, Константин Егорович, если, паче чаяния, взбредет вам в голову что-то переделывать, то, ради бога, не придавайте царю этих милых, выразительных собачьих глаз и – наоборот, не оскорбите собаку.

– Догадываюсь, Василий Васильевич, почему вам больше нравится собака и меньше государь. Собаку я писал с натуры, а царя – с фотографии. Его уже не было в живых.

– Да будь он и жив... – махнул рукой Верещагин. – Видал я его. Куда ему до собаки!

Маковский убрал недописанное полотно за ширму. Верещагин собрался уходить. Алексеич подал ему драповое пальто с черным бархатным воротником и, улыбаясь, низко поклонился.

– А дачку-то, Василий Васильевич, за мной так и считайте. Если аванс нужен – могу полцены хоть сегодня выложить, – предложил при прощании Маковский.

После предварительной сделки с Маковским Верещагин успел до отбытия в Америку съездить в Москву. Там, при содействии некоего Киркора – чиновника удельного ведомства, приобрел он участок земли за Серпуховской заставой, возле села Нижние Котлы. Тогда же договорился о покупке леса и постройке бревенчатого дома с мастерской.

Возвратившись мокрой осенью в Париж и побыв там несколько дней с женой и ребенком, Верещагин отправился снова в Америку завершать дела, связанные с распродажей картин, не нашедших спроса у Третьякова и других, менее известных отечественных меценатов. И снова предстал перед ним Ливерпуль с его оживленным портом, и снова раскинулась бурная в осеннюю дождливую пору Атлантика, и снова поплыли густые туманы, и опять пошли опасные океанские встречи с айсбергами. И наконец после двух недель медленного и осторожного плавания английский пароход доставил его в Нью-Йорк.