Это решение пришло незаметно, словно само собой, и было, как я теперь понимаю, неизбежным. Занимаясь на протяжении нескольких лет по документам бывших УНКВД-УВД по ДС-СДС и СВИТЛ историей лагерной Колымы, знакомясь с воспоминаниями бывших заключенных и вольнонаемных работников Дальстроя (последний пласт относительно мало интересует современных историков), я не мог — пусть на первых порах и весьма разрозненно — не соотносить получаемые таким вот образом сведения с широко известными «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова.

Первым публичным опытом такого соотнесения стал очерк «Столь долгая необходимость» (опубликованный в апреле 1991 года магаданской газетой «Территория» с большими сокращениями и под чужим заголовком «Инженер Демидов: в СССР демократии не существует»), в котором я сравнил отдельные моменты подлинной судьбы бывшего колымского заключенного с тем, как они были представлены Шаламовым в рассказе (с вполне узнаваемым прототипом) «Житие инженера Кипреева».

В следующий раз мне удалось сопоставить некоторые документально известные факты судьбы героини шаламовского рассказа «Аневризма аорты» с тем, как они отражены в этом литературном произведении, в интервью корреспонденту ГРТК «Вологда» (впрочем, у меня нет уверенности в том, что эта часть из сказанного мной действительно пошла в эфир).

Нынешняя попытка, таким образом, третья. Я оставлю для финала обоснование необходимости таких попыток и в будущем, а теперь, что называется, к делу.

На этот раз предметом рассмотрения станет один из самых известных рассказов «колымского летописца» (а именно так Шаламова представляют не только читатели, /229/ но и многие исследователи) — «Последний бой майора Пугачева». Рассказ заметно выделяется из всего написанного Шаламовым — прежде всего, характерами и действиями его героев. Это не униженные и обездоленные страдальцы — борцы, бывшие бойцы и командиры Красной Армии, предпринявшие дерзкую, рисуемую как героическая (моральная оценка действий беглецов при этом у писателя, а вслед за ним, и читателя как бы отступает на второй план) попытку побега из колымского лагеря. В рассказе нет реалий мучительного лагерного быта, весь он — о жажде свободы и о последней, высшей плате за нее. Рассказ, населенный красивыми, мужественными, знающими себе цену людьми, а не жалкими лагерными доходягами. Традиционное шаламовское представление об узнике, проникнутое мизантропией, неверием в духовные силы человека, здесь словно отступает перед самой героичностью факта.

Однако размышления об этом рассказе (и поразительном в истории Колымы факте) оставались для меня долгое время словно бы беспочвенными. Допустим, думал я, все так или почти так и было — но когда, где, с кем? Время действия еще можно было предположить относительно точно — вторая половина сороковых (ясно, что после войны, но едва ли — много после: слишком силен, нераст-рачен еще заряд вольности и мести, едва ли эти чувства могли долго существовать в душе колымского сидельца). Место действия — ясно, что не побережье, не Чукотка, не Якутия. А вот участники... У большинства из них довольно распространенные фамилии. Никакие иные анкетные данные (имя, год и место рождения) не названы, да и есть ли гарантия, что фамилии подлинные?..

Работники архива Магаданского УВД, весьма загруженные в тот период работой, — шла вторая волна реабилитационного процесса, конец восьмидесятых, едва ли согласились бы выполнить мою просьбу, располагая вот такими скудными установочными данными.

Да и была ли вообще эта история в действительности? Не могла ли в свод «колымского летописца» попасть и просто красивая легенда? /230/

Какое-то время спустя добрался до Магадана заключительный том солженицынского «Архипелага ГУЛАГ». И штудируя его с карандашом в руке, натыкаюсь на такие вот строки:

«В 1949 году в Берлаге, в лаготделении Нижний Ат-Урях, началось примерно так же: разоружили конвоиров; взяли 6-8 автоматов; напали извне на лагерь, сбили охрану, перерезали телефоны; открыли лагерь. Теперь-то уж в лагере были только люди с номерами, заклейменные, обреченные, не имеющие никакой надежды.

И что же?

Зеки в ворота не пошли...

Те, кто все начал, и терять им было уже нечего, превратили мятеж в побег: направились группой в сторону Мылги. На Эльгене-Тоскане им преградили дорогу войска и танкетки (операцией командовал генерал Семенов).

Все они были убиты».

В этом кратком описании присутствует что-то похожее на указание времени и места действия: 1949 год, Нижний Ат-Урях, Мылга, Эльген-Таскан, т. е. район Северного горно-промышленного управления Дальстроя. И вот тут память моя, память журналиста, начинавшего работу на Колыме 35 лет назад, начала мне что-то подсказывать. Мне стало казаться, что я сумею найти конец нити, который позволит распутать весь этот клубок, потому что, видимо, и В.Т.Шаламов, и А.И.Солженицын рассказывают об одной и той же истории, а произошла она...

Но кто еще мог знать и рассказать о ней? Видимо, Демант. Теперь уже знаменитый Петр Зигмундович Демант, о существовании которого — он работал грузчиком в Ягоднинской продконторе УРСа — я знал еще в шестидесятые годы. В 1946 году, будучи административно высланным и находясь в Пудинском районе Томской области, он был осужден Военным трибуналом Томского гарнизона по редкостному и для тех лет набору статей УК РСФСР — 58-1а (измена родине), 17-58-8 (покушение на теракт), 58-10 ч. 2 (контрреволюционная агитация и пропаганда), 58-11 (участие в контрреволюционной группе) и 58-14 (контрреволюционный саботаж) на 10 лет лишения /231/ свободы. В конце сороковых он был заключенным здесь, на территории СГПУ а потом еще два десятка лет оставался в Ягодном, хотя официально от ссылки был освобожден в 1956 году. В 1992 году под псевдонимом Верной Кресс он выпустил книгу — автобиографический роман «Зекамерон XX века».

Могла ли история вооруженного побега заключенных как-то отразиться в его книге? Оказалось, что могла, и заняла в этом интереснейшем и щедром на факты описании более двух страниц. Поскольку книга вышла небольшим, всего пять тыс. экз. тиражом и малоизвестна даже тем, кто внимательно следит за публикациями по нашей колымской истории, я приведу из книги П.Деманта пространную цитату:

«Около одиннадцати вечера к лагерной вахте подошли нарядчик, в прошлом власовский офицер, двадцатипятилетник, и его дневальный. “Чифир принесли”, — сказал нарядчик. Услышав заветный пароль, дежурный пропустил их через маленькую дверь в помещение. Дневальный поставил на стол котелок с чифиром и огляделся по сторонам. За столом сидели два надзирателя, перед ними лежал наган.

“Чифирнем?” — спросил нарядчик приветливым тоном, подойдя к столу. И вдруг повернулся, швырнул одному надзирателю в глаза горсть перца и схватил наган. Одновременно дневальный кинулся ко второму надзирателю, мгновенно заломил ему руку за спину, набросил на шею проволочную петлю и стал душить. Скомандовав: «Ни звука!» — нарядчик, держа обоих врагов на мушке, перерезал провод.

Потом они раздели и связали дежурных. Натянув на себя военную форму, выпустили из лагеря шесть зеков, вместе с ними незаметно проникли в казарму, разоружили еще несколько надзирателей и обобрали склад оружия и боеприпасов. Затем вернулись в лагерь и начали выводить заключенных.

Они намеревались освободить все лагеря в долине Ат-Урьяха, чтобы легче было исчезнуть в многотысячной толпе. Но пост на вышке возле ворот заметил, что /232/ зеки выходят не бригадами, и выстрелил из автомата, когда понял, что провод перерезан. Его тут же скосили очередью, но момент неожиданности был упущен. В соседних лагерях подняли по тревоге бойцов и надзирателей, выехали грузовики с опергруппами; кое-где солдаты обстреливали друг друга, в небо летели ракеты, связь была нарушена, и никто ничего толком не знал.

Толпа полуголодных, измученных людей хлынула по дороге в направлении к колымской трассе. Их скоро остановили оперативники на грузовике: стреляя поверх толпы, заставили лечь, потом погнали обратно в лагерь, заперли в бараках и стали избивать подряд, без разбора. Одна машина остановилась на перекрестке, чтобы закрыть беглецам дорогу.

Из придорожных кустов на нее обрушился сильный пулеметный огонь. Бойцы так и не успели выпрыгнуть — их сразили наповал. Водитель, получив пистолетный выстрел в упор, вывалился из кабины, но не потерял сознание. Он видел, как из кустов выскочили люди в военной форме, выбросили из кузова трупы, погрузили два пулемета, ящики с боеприпасами, несколько винтовок и автоматов, как восемь человек сели в машину и она умчалась по большой дороге.

К рассвету в районе подняли гарнизоны, в лагерях закрыли на замок все бараки, усилили посты на вышках. Из охранного дивизиона в Оротукане выехали мощные «даймонды» с солдатами. С сеймчанского аэродрома вылетели самолеты в поисках угнанной машины.

В лагере прииска имени Максима Горького всех зеков выгнали на линейку, поставили на колени по пяти и начали выявлять отсутствующих После бесчисленных криков и пинков — ведь нарядчик, который лучше всех знал в лагере людей, бежал — установили личности беглецов. Семь из них были в прошлом военными, власовцами, и еще один — немой узбек, осужденный за убийство милиционера. Народ загнали обратно в бараки, против дверей поставили пулеметы и предупредили, что будут стрелять по первому, кто посмеет открыть дверь. В ходе проверки производили повальный /233/ обыск, результатом которого были фантастические кучи из пожитков».

Я не касаюсь сейчас весьма заметных разночтений, которые имеются в этих трех версиях — Шаламова (рассказ которого, я надеюсь, читатель держит в памяти), Солженицына и Деманта. Но и не упуская их из вида, можно предположить, что речь у каждого из авторов идет об одном и том же событии. П.Демант, кстати, предельно точно, хотя и не совсем верно (это выяснится позднее), называет его дату — ночь с 21 на 22 июля 1948 года. И, конечно, тот же район — СГПУ Художественное произведение как бы получало историческую прописку. Можно было начинать розыск.

Я начал его с поисков собственной старой записной книжки. Здесь нужно кое-что пояснить. Дело в том, что я начинал свою трудовую жизнь на Колыме — после окончания юридического факультета МГУ — в качестве стажера Магаданской городской прокуратуры. Я ненадолго задержался тогда в этом учреждении, уже в январе 61-го меня сманил «Магаданский комсомолец», но и после ухода из прокуратуры сохранились какие-то товарищеские связи, более того — один из недавних коллег, прокурор следственного отдела областной прокуратуры Борис Комиссаров (тоже, кстати, выпускник юрфака МГХ окончивший его несколькими годами раньше) приютил меня, тогда совершенно бездомного, в своей комнате в коммунальной квартире. А потому, уже не работая в прокуратуре, я продолжал туда иногда захаживать по какой-нибудь нехитрой бытовой нужде или просто общения для. И вот теперь, через 35 лет, я вспомнил, что зайдя туда как-то раз (за ключом от комнаты), я увидел на столе у Б.Комиссарова пухлые тома старых уголовных дел, то есть, вероятно, такие тома присутствовали в его кабинете постоянно, но на этот раз они чем-то привлекли мое внимание.

Не думаю, что это произошло потому, что хозяин кабинета сказал мне что-то вроде «посмотри вот...» или «а знаешь...» Скорее, том был открыт на определенном /234/ месте или я, листанув его мимоходом, на это место наткнулся — не помню, но как-то так получилось, что я увидел фотографии: тела людей в ватниках, рассеченные поперек, как разрезанные, автоматными очередями.

Помню, что на мои расспросы о том, что произошло, Борис отвечал весьма сдержанно: «Бежали, их догнали, а потом, видимо, расстреливали в упор...», но разрешил, снизошел до моей просьбы переписать имевшийся там же, в деле, маленький дневничок одного из участников побега.

Естественно, что хозяин кабинета попросил меня нигде не распространяться об этой истории и дневник никому не показывать — документы секретные. Мне нетрудно было выполнить эту просьбу, тем более что ни о каком использовании полученных таким вот частным образом сведений в ту пору не могло быть и речи. Едва ли я сумел бы тогда объяснить, почему я так хочу этот дневник переписать.

И вот теперь нужно было найти ту записную книжку — а вы можете представить, сколько их накопилось за 35 лет!..

Но книжка нашлась. Запись начиналась так:

«

Дневник группы Тонконогова. Июль 1948 г.

26 июля 1948 г.

Скоро сутки, как мы свободные граждане. Как-то легче дышится, иначе светит солнце. Ты идешь, дышишь на полную грудь и рассматриваешь по сторонам. Боже мой! Как дорога воля человеку и сколько бывает нужно переносить страданий, горя прежде нежели опять испытывать это трепетное биение сердца. Животное, птица и те хотят на волю, если они в клетке, а то человек. Как мне осточертели эти «разводы», «отбой», «подъем» и прочее. А какой террор создал нач. в лагере — невозможно. Только и ругается. А безобразия, которые завели на кухне. Вахтеры там, надзиратели там, Васильев там, инспектора УРЧ, KBЧ — там. Уж как снимут пробу, то котел до (неразборчиво. — А.Б.) пуст.

Васильев крадет сахар на дом в таком количестве что все говорят: чай сегодня несладкий, Васильев дежурит /235/ (жена зав. кухней) . Но бог с ней со всей той прошлой жизнью — живем настоящим. Нас 12 чел. Имеем пулемет, 7 автоматов, 3 винтовки, 3 нагана, бинокль, компас и достаточное количество амуниции.

Сегодня весь день проходит в усиленном марше. Нас конечно преследуют. Мы очень уставшие, но бодрые духом и в настроении.

Враг настигает, примем первый бой».

Что «сошлось» при первом же сравнении с рассказом Шаламова и сведениями о побеге у Солженицына и Деманта?

Время — первый раз названное в «Архипелаге ГУЛАГ», уточненное в «Зекамероне XX века» — теперь уже можно было считать установленным совершенно точно — 25 июля 1948 года.

Количество бежавших, как и у Шаламова, 12 человек.

Запись в дневнике: «Имеем пулемет, 7 автоматов, 3 винтовки, 3 нагана, бинокль, компас и достаточное количество амуниции» соответствует фразе у Шаламова: «Пугачев не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно». Продовольствие у беглецов — это сказано в дневнике дальше — действительно отсутствовало, но совсем по другой причине.

Упоминаемые ниже в дневниковой записи река Таскан, прииск имени Водопьянова, пос. Эльгенуголь, подлагпункт «Ледяной», река Хатыннах легко обнаруживаются на карте Северного горно-промышленного управления, то есть подтверждаются сведения о месте действия, сообщенные П.З.Демантом.

Не «сошлась» — по крайней мере, пока что — ни одна из фамилий с теми, что называет в рассказе Шаламов (у него их, напомню, одиннадцать и только один персонаж никак не назван). Но это меня менее всего смущало. Во-первых, в дневнике названы фамилии только трех участников побега: руководитель Тонконогов, в одной из следующих записей — Игошин и Янцевич (один из них Миша, Михаил), — возможно, когда я узнаю фамилии девяти остальных, /236/ кое-какие и совпадут с указанными Шаламовым (так и произошло потом). Во-вторых, Шаламов получил эти сведения лишь из вторых-третьих-четвертых рук — было бы удивительно, если бы при этом он точно знал все фамилии. И, наконец, в-третьих, Шаламов писал не исторический очерк — рассказ, и при всем противоречиво-агрессивном отстаивании бывшим колымским сидельцем особых достоинств своей «новой прозы» и, прежде всего, ее достоверности (к этой позиции я еще намереваюсь вернуться) — художественное произведение не может и не должно следовать каждой исторической реальности, тем более — не самой крупной.

Куда важней для меня в тот момент было то, что подлинные фамилии участников побега присутствуют в дневнике. Вот их-то и следовало запустить в архивный розыск. Ну а теперь представим на миг нечто фантастическое и громоздкое — гигантский вращающийся барабан, из которого под любое устраивающее вас музыкальное сопровождение — от мелодичных позваниваний электроники и сухого стука шаров, как при игре в «Спортлото», до истошного воя и визга, которые издает черпаковая цепь драги, поднимая из мутного котлована коричневую жижу с крупинками золота, — будут извлекаться заказанные нами судьбы людей — в виде тоненьких, потрепанных папочек Личных дел заключенных. Представим и оставим этот страшный механизм поработать-постучать-поплакать: ему не так просто отыскать требуемое, да и посомневаться-поскрипеть ему в его неторопливом движении потребуется не раз — с затребованных нами персоналий все еще не снят гриф «секретно», так что давать ли — нет ли? а если нет, то почему?..

Обратимся пока к сведениям общего порядка.

Вопреки устоявшемуся представлению можно — со ссылкой на документы — утверждать, что Дальстрой и в годы войны не переставал снабжаться рабочей силой, хотя, возможно, ее поступало и гораздо меньше, чем требовалось. Так, в 1942 году было привезено всего лишь около 5 тыс. заключенных. /237/

Возможно, что эти этапы не были столь гарантированными, как раньше, и каждый раз начальнику Даль-строя Никишову приходилось доказывать их необходимость на очень высоком уровне, а ему в ответ, прежде всего, советовали экономить рабочую силу (в годы войны к заключенным на Колыме относились бережливее, чем раньше). Но так или иначе, этапы доставлялись в бухту Нагаева: в 1943 году — 13783 человека, в 1944 году -25714 человек...

Еще в апреле 1943 года Президиум Верховного Совета СССР принял указ с очень длинным названием — «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников родины из числа советских граждан и для их пособников». Он предусматривал ответственность и немецких, и советских граждан. Необычными были меры наказания. Для виновных предусматривалась смертная казнь — через повешение (ст. 1) или (ст. 2) каторжные работы на срок от 15 до 25 лет. Таких видов наказания ранее действовавшее законодательство не знало.

Позднее санкции, предусмотренные ст. 2 указа, стали применяться и к лицам, осуждавшимся за измену родине по соответствующим статьям уголовных кодексов союзных республик. Осужденные-каторжане шли отдельной строкой в гулаговском делопроизводстве, принято было различать и писать — з/к ИТЛ и з/к КТР.

В 1948 году, к которому относится наше исследование, в системе ГУЛАГа происходило выделение Особого лагеря. В нем должны были быть сконцентрированы лица, осужденные за особо опасные государственные преступления, в том числе и з/к КТР. По чьей-то нехитрой фантазии отделения Особого лагеря, появлявшиеся в разных районах страны, получали чисто географические названия: Степлаг, Речлаг, Озерлаг, Дуб-ровлаг... Необходимыми условиями выбора района, где должно было появиться отделение Особого лагеря, были его отдаленность и неблагоприятные климатические условия. /238/

В доскональной Справке, подготовленной в Магадане в тот организационный для Особого лагеря период, на этот счет говорилось:

«К географическим особенностям района (деятельности Дальстроя.- А.Б.) следует отнести приполярность и расположение значительной части территории за полярным кругом, тундровый характер большей части поверхности, а также огромную отдаленность от центра СССР (от Москвы до Владивостока по железной дороге 9380 км и от Владивостока до Магадана по морю 3250 км).

К физическим особенностям района относятся вечная мерзлота почвы, очень низкая температура горной местности, сильные туманы (холодные и плотные) на побережье морей. Температура в отдельных случаях в зимнее время, например, в районах Янского и Индигирско-го горно-промышленных Управлений падает до 65-70 градусов. Продолжительность зимы 7-8 месяцев, в течение которой бывают сильные метели. Климатологи отмечают, что нигде в Советском Союзе метели не достигают такой силы и продолжительности, как на Охотском побережье и в Чукотско-Колымском районе».

На территории Дальстроя в тот период организовывалось 5-е отделение Особого лагеря, получившее название «Береговой лагерь», или в сокращении Берлаг.

К тому моменту Дальстрой был могучей силой. Он имел семь горно-промышленных управлений, в составе которых действовали 53 прииска и рудника, 4 золоторудных и горнорудных комбината, 13 обогатительных фабрик, а также 78 других предприятий, управление Чукотского строительства (строился Иультинский вольфрамовый комбинат), Колымское речное пароходство, управление дорожного строительства, «Дальстройуголь» с шахтами в шести угольных районах, управление морского пароходства (четыре собственных океанских парохода), авиаотряд (девять двухмоторных самолетов Ил-12 и Ли-2), управление автотранспорта (3300 грузовых автомобилей, 154 легковых и 47 автобусов), несколько заводов, 13 электростанций, предприятия местной промышленности и сельского хозяйства. /239/

165 предприятий Дальстроя имели союзное значение. Деятельность Дальстроя распространялась на территорию в 2 млн. 600 тыс. кв. км, что на 400 тыс. кв. км превышало площадь будущей Магаданской области.

Характерен состав трудоспособного населения региона. По состоянию на 18 августа 1948 года на всех предприятиях и в учреждениях Дальстроя работали 219392 человека. Из них:

вольнонаемных — 85041, в том числе бывших заключенных 47.960, или 56,4%,

(в числе вольнонаемных был 601 ссыльный, еще 13 тыс. вольнонаемных из числа бывших заключенных предполагалось обратить в ссыльных в ближайшее время),

спецпоселенцев — 29523,

заключенных — 104828, из этого числа в Особый лагерь предполагалось заключить 31100 человек (из чего можно сделать вывод, что, вопреки распространенному убеждению, общее количество «58-й статьи» в СВИТЛе составляло и в тот период менее одной трети от общего количества заключенных).

Поскольку действие нашего рассказа будет происходить на территории нынешнего Ягоднинского района, приведу соответствующие данные и по этому региону.

В Северном горно-промышленном управлении в 1948 году из горных предприятий имелось 14 приисков, два рудника, золоторудный комбинат и золотоизвлекательная фабрика.

Всего на предприятиях и в учреждениях района работали 25013 человек, из них:

вольнонаемных — 8869, в том числе бывших заключенных 6748 человек, или 76%,

спецпоселенцев — 5587 человек,

заключенных Особого лагеря — 4.300, в том числе 2300 каторжан, и 6567 заключенных Севвостлага, всего заключенных 10867 человек.

З/к КТР Севлага (лагерное подразделение, обслуживавшее СГПУ) находились в лаготделении № 3 на прииске имени Максима Горького, в 50 км от пос. Ягодный. Отделение имело пять лагпунктов с количеством /240/ 1000, 200,450 и 250 человек (плановые цифры, на практике существовали некоторые отклонения, как правило — в сторону превышения).

На территории Дальстроя з/к КТР находились также в лаготделениях № 4 («Бутугычаг», Тенькинское ГПУ) — 2200 человек, и № 9 («Эльгенуголь», Юго-Западное ГПУ) — 1500 человек. Всего на предприятиях Дальстроя в 1948 году работали около 6 тысяч з/к КТР.

Я рассказываю об этом так подробно потому, что до сегодняшнего дня конкретных сведений о присутствии заключенных-каторжан на Крайнем Северо-Востоке в печати не приводилось.

И тут машина колымских судеб — тот самый неправдоподобно громадный барабан — буднично звякнув: «Пришло ваше дело!» — выдала первый ответ на мой вопрос.

Личное дело заключенного № Г-878/КТР — номер «литерный», с буквой — такие станут носить на одежде заключенные-берлаговцы; до организации на Колыме отделения Особого лагеря литерные номера имели только з/к КТР. Собственный, архивный номер дела — 3-123180, где первая цифра — индекс, обозначающий, что заключенный умер — от болезни, замерз, убит при попытке к бегству, погиб на производстве — «ушел под сопку», «убыл в Третий архив», зековско-свитловское определение тех лет. Удивительно, что индекс «3» сохранился и в нынешней архивной практике. А сам архивный номер.- 123180 — номер порядковый: именно столько их, колымских заключенных, и ушло «под сопки» по разным причинам, начиная с 1932 года и по декабрь 1948 года, когда была зарегистрирована смерть вот этого — № Г-878/КТР.

Янцевич Михаил Ульянович, 1917 г. р., уроженец г. Слуцка Минской области, украинец, из крестьян-кулаков, образование семь классов, беспартийный, служащий.

Далее — из установочной части приговора Военного трибунала войск НКВД Волынской области, рассмотревшего его дело в г. Луцке в январе 1945 года:

«Подсудимый Янцевич до оккупации противником /241/ Волынской области, во время существования Советской власти на территории Западной Украины, работал пред-седателем сельпо Рагновского района и как руководящий работник района имел отсрочку от призыва в Красную Армию. При отступлении Красной Армии ЯНЦЕВИЧ имел возможность эвакуироваться в тыл Советского Союза, остался на территории оккупированной противником.

С приходом немцев в Рагновский район в июне 1941 г. ЯНЦЕВИЧ поступил на работу председателем Райпот" ребсоюза, где проработал в течение двух лет, заготовил и сдал для немцев сушеной черники 1,5 тонны и сушеных грибов 3 центнера, производил отоваривание заготовок немецкими властями местного населения. Проживая на оккупированной территории ЯНЦЕВИЧ входил в организацию руководителей организации (так в документе. — А.Б.) немецко-украинских националистов, расклеивал листовки в м. Рагно националистического характера и писал лозунги немецко-украинских националистов м. Рагно. Кроме того, ЯНЦЕВИЧ носил «Грозу» — герб немецко-украинских националистов».

Трибунал квалифицировал действия Янцевича по ст. 2 названного выше указа от 19 апреля 1943 года и определил ему меру наказания в 15 лет каторжных работ плюс пять лет поражения в правах и конфискация личного имущества. Срок наказания исчислялся с 1 ноября 1944 года.

Во Владивостокское отделение Севвостлага Янцевич прибыл с Днепропетровским этапом 31 мая 1945 года (можно представить, каких именно осужденных везли в тот период с Украины и как много их было, если сформировался целый этап — а это, видимо, несколько тысяч человек). Несмотря на не бог весть какие физические данные (рост 155 см, по анкете арестованного) и «интеллигентскую» профессию (бухгалтер), Янцевич занял в лагере твердое и выгодное положение, о чем свидетельствует и составленная уже после побега производственно-бытовая характеристика:

«Работал бригадиром забойной бригады на участке № 3 под его руководством бригада систематически /242/ перевыполняла производственные задания, за что неоднократно бригада премировалась, дисциплинированный, среди з/к з/к пользовался авторитетом, в быту себя вел добросовестно и аккуратно, ни каких нарушений не имел, среди з/к з/к вживчив».

Табель рабочих дней Янцевича за январь — июнь 1948 года дает сведения о постоянном перевыполнении плана. Причем это перевыполнение, не зная сбоев, постоянно растет — со 116 процентов в январе до 140 процентов в июне. Справка-аттестат сообщает, что «выбывший в побег» Янцевич «удовлетворен котловым довольствием и хлебом по 25/VII 1948 г. включит, по норме питания III — третья категория и хлеба 1.300 кгр».

А теперь цитата из рассказа В.Шаламова:

«У ног его (Пугачева. — А.Б.) лежит летчик капитан Хрусталев, судьба которого сходна с пугачевской. Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег — трибунал и лагерь. Вот Хрусталев повернулся боком — одна щека краснее, чем другая, належал щеку. С Хрусталевым с первым несколько месяцев назад заговорил о побеге майор Пугачев. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных.

И Хрусталев, и майор были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсужден самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолета. Аэродромов было здесь несколько, и вот сейчас они идут к ближайшему аэродрому тайгой.

Хрусталев и был тот наш бригадир, за которым беглецы послали после нападения на отряд — Пугачев не хотел уходить без ближайшего друга. Вот он спит, Хрусталев, спокойно и крепко».

Как станет мне известно позднее, именно Янцевич станет тем бригадиром, проживавшим в другом бараке, за которым послал Тонконогов после того, как его группа захватила власть в лагере. Ситуация в тот момент была острая, счет шел на минуты, но не забыл, послал /243/ за другом, и только Янцевича и еще одного рабочего из его бригады, Клюка, вывели восставшие из запертого — по инструкции — на ночь барака, остальные его обитатели остались под замком.

Но не было у Янцевича героического прошлого капитана Хрусталева, не был он и летчиком, как уже знает читатель. И вообще летчиков в группе каторжан, бежавших с Тонконоговым, не было (как не было их и среди нескольких десятков фигурантов будущего следственного дела — обвиняемых и свидетелей, что объясняется совсем другим контингентом этого, а может быть, и всех остальных каторжных лагпунктов). И, соответственно, не было у группы плана захвата самолета, и ни к какому аэродрому они не бежали.

Выскажу предположение, что и смерть «уставшему от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных» бригадиру Янцевичу в лагере не грозила.

По документам, он погиб последним из всех участников побега, 26 августа. И уйти ему удалось дальше всех. 20 августа ночью Янцевич появился на отдаленном загот. пункте «Сопканья», в 210 км от поселка ТасканРИК. Это уже на территории соседнего, Среднеканского, района. Был вооружен автоматом (с тремя дисками). По словам не то сторожа, не то зав. загот. пунктом Рахманова П.А., «бандит с автоматом» пытался его убить, но его оружие дало осечку, и Рахманову удалось бандита обезоружить.

Обстоятельства следующих дней кажутся не совсем понятными. Рахманов не спешил никуда сообщить о поимке бандита, хотя и знал, что тот — беглый каторжник (да и как бы он мог это сделать? — телефонов-автоматов в тайге и по сей день нет). А Янцевич не пытался двигаться дальше, хотя, видимо, мог с заимки уйти (но куда? — в одиночку, без знания местности, без опыта жизни в тайге, в надвигающуюся зиму). Стороны как бы достигли согласия...

Так продолжалось до 26 августа, когда на Сопканью пришла группа охотников-заготовителей с Мылги. Еще в пути бывалые охотники обнаружили следы неизвестных людей, а потому, зная о побеге группы каторжников /244/ и о том, что не все они еще пойманы или убиты, подошли к загот. пункту настороже. В избе они застали только Петра Рахманова, Янцевич в это время находился у реки, ловил рыбу. Охотники тотчас же решили его задержать и двинулись к нему с оружием в руках. Янцевич кинулся от них в тайгу и был застрелен.

Далее следуют обстоятельства уж и вовсе странные. Зная о том, что убитого ими человека ищут по всей Колыме (а если бы и не искали — разве это меняет дело?), охотники (их было трое, старшим был, видимо, якут Елисей Амосов, 1918 г. рождения, уроженец Таскана, образование три класса, член ВКП(б) с 1944 года, награжден медалью «За доблестный труд») закапывают его на другой день, 27 августа, около загот. пункта и опять отнюдь не спешат известить органы о случившемся. Почему? Не придали этому случаю серьезного значения? Едва ли. Боялись ответственности за совершенное убийство? И это маловероятно, потому что в то время местных жителей, тем более охотников, активно настраивали на поиск и задержание беглецов.

Позарились на автомат с тремя дисками? Не исключено, хотя и опасно было его присвоить — не дай бог узнает кто-нибудь, да и было у них свое оружие — зачем им автомат?..

Может быть, по халатности: не хотелось отрываться от дела — их ведь послали рыбу и дичь заготавливать, а убитого закопали — и пускай лежит, никуда не денется, после скажем...

Между тем днем раньше, а точнее — в ночь на 26 августа, на стане геологической партии в 50 км от Мылги бойцами находившегося в засаде отряда ВСО был застрелен неизвестный, которого не только приняли, но и опознали как Янцевича. В связи с этим было дано указание о прекращении его розыска. Ошибка выяснилась, когда сличили отпечатки пальцев убитого с теми, что имелись в личном деле Янцевича, — не тот.

Через месяц, 24 сентября, 1-й Спецотдел УМВД по СДС известил розыскников из Ягодного, что эти отпечатки принадлежат Зиновьеву Алексею Прохоровичу, /245/

1898 г. рождения, осужденному по ст. ст. 136 и 58-14 УК РСФСР сроком на 10 лет и бежавшему 29 июля 1948 года (т.е. через четыре дня после каторжан прииска имени Максима Горького) с прииска «Ударник» Западного ГПУ Поиск Янцевича возобновился.

Застреленный на стане геологической партии Зиновьев (он с топором в руках шел разжиться провизией и напоролся на засаду) был старым колымским сидельцем. Столяр из Бийска, он был первый раз осужден еще в 1936 году Тройкой УНКВД как социально-вредный элемент на 5 лет л/с. В том же году — еще на 3 года по ст. 162, за кражу. Отбывал наказание в низовьях Колымы, при Омолонской геолого-разведочной экспедиции. В 1941—43 годах четырежды привлекался к уголовной ответственности по ст. 5 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года за самовольное оставление производства. Освободился в июле 1943 года, работал бондарем в совхозе «Родичево» Зырянского отделения «Колым-снаба». Здесь зимой 1944 года был осужден Военным трибуналом войск НКВД при Дальстрое за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах на 10 лет л/с.

В мае 1947 года, находясь на бесконвойных работах в стройцехе прииска «Мальдяк», совершил побег. Был задержан через пять дней на Берелехе, т.е. в тайгу не пошел, и осужден по ст. 58-14 (как за к/р саботаж) на 7 лет л/с.

В дальнейшем срок наказания Зиновьев отбывал при больнице прииска «Ударник», так как еще в сентябре 1947 года ему была установлена инвалидность. Из приисковой больницы, в которой работала тогда главным врачом Мама Черная, известная по «Крутому маршруту» Евгении Гинзбург и по воспоминаниям Б.Н.Лесняка, Нина Владимировна Савоева, он и бежал в июле 1948 года. Вышел за вахту с топором в руке что-то поправить снаружи и не вернулся. Его отлучку, видимо, сначала никто всерьез не принял — акт о побеге составили только на седьмой день.

На что он рассчитывал, куда держал путь, будучи уже тяжело больным, — едва ли Зиновьев сам ответил бы на эти вопросы. /246/

Беглецы-одиночки летом на Колыме были не столь большой редкостью, однако всех (или почти всех?) ждал один и тот же конец. Об этом свидетельствует и попавший мне лист из служебной переписки райотдела по ЗГПУ с УМВД до Дальстрою от 14 апреля 1950 года:

«При этом направляем личные дела на заключенных, в разное время бежавших из лагерей Западного ИТЛ и убывших в архив 3 (...)». Все тот же архив № 3 — «ушли под сопку».

Тем временем лейтенант Топорков из райотдела СГПУ уже заканчивал расследование дела о побеге заключенных-каторжан с лагпункта № 3. Но судьба одного из них, того самого Янцевича М.У, продолжала оставаться неизвестной. И 22 сентября Топорков вынес постановление о выделении следственного материала на Янцевича в отдельное производство — чтобы не задерживать ход основного расследования.

Только 15 октября (неизвестно по какому уж наущению) П.Рахманов с Сопканьи написал докладную на имя начальника Среднеканского райотдела МВД, в которой сообщил об убийстве беглеца с прииска имени Горького. 25 октября был допрошен уже названный мною Амосов Е.П. Он же, Амосов, 8 января 1949 года доставил из тайги труп. И хотя ни опознать его, ни идентифицировать, ни даже вскрыть не было возможности ввиду некротического распада мягких тканей, следствие по обстоятельствам дела, по вещественным — автомат с дисками, одежда, а также и письменным — полуистлевшая записная книжка с перечнем членов бригады, письмо из дома — доказательствам пришло к выводу о том, что на Сопканье был убит именно Янцевич.

Возможно, что так и было. Но и те обстоятельства, которые я выше характеризовал как странные и необъяснимые — бесцельное пребывание Янцевича на Сопканье, долгая безвестность его смерти, и те, о которых еще не шла речь, позволяют предполагать другой ход событий, более того — весьма логично укладываются в этот ход. /247/

Каким он мог быть? У бежавших каторжан было с собой золото. Неизвестно — сколько. В показаниях свидетелей, оставшихся после побега в лагере, названы солидные количества. У самих же беглецов — убитых или задержанных — были найдены лишь считанные граммы. Может быть, основной запас (а надо ли говорить., как могло пригодиться это золото беглецам, когда они, оторвавшись от погони, устраивались бы где-то на жительство, — если и не всем, то самому Тонконогову и самым близким его друзьям) нес кто-то другой?

И отчего не предположить, что этим другим был Янцевич? Он был лагерным авторитетом, бригадиром, имеющим доступ к золоту, и сверх того, видимо, очень хитрым и — на том фоне — образованным человеком. Опять-таки «заготовитель» — мог еще задолго до побега кое-что складывать в кубышку. Может быть, из-за этой кубышки Тонконогов и взял его в побег — вспомним, что его вывели из «чужого» барака.

Группа Тонконогова раскололась в первом же бою, точнее — перестрелке. Тогда от основной группы отделились Янцевич (Миша), Игошин и Худенко. Было ли это случайностью (так пишет в дневнике Худенко)? Или Янцевич, ничуть не заблуждаясь в жестокости и коварстве Тонконогова, решил бежать от него при первой же возможности? Игошин, дневальный бригады, самый, может быть, близкий человек Тонконогову, мог знать, что Янцевич несет золото, и сознательно присоединился к нему. Худенко же, видимо, примкнул к ним случайно.

Далее, освободившись от своих невольных спутников, Янцевич мог на Сопканье вступить с Рахмановым в некий торг (пожалуй, именно торг, меновые отношения были более свойственны ему, человеку сугубо гражданскому, чем грубое — под дулом автомата — насилие). Что могло быть предметом торга?

Янцевичу для продолжения побега были нужны три вещи: маршрут, потому что он совершенно не представлял, где находится (а лучше бы — проводник), продовольствие и теплая одежда, потому что был уже конец августа /248/ — надвигалась зима. Видимо, в продовольствии на заготовительном пункте недостатка не было. А вот был ли лишний комплект теплой одежды? Вероятно, и уйти с Янцевичем в качестве проводника Рахманов не мог -нельзя было оставить хозяйство.

Но Рахманов знал, что скоро сюда должны подойти охотники — так повторялось, видимо, из года в год. Вот их прихода Янцевич и дожидался на Сопканье с 20 по 26 августа. Теперь это обстоятельство, показавшееся мне странным при первом знакомстве с делом, выглядит совершенно оправданным.

Охотники пришли. Их было трое (замечу, что в материалах дела по фамилиям названы только двое — Амосов и Жуков, третий остался как бы неизвестным — с чего бы это?). И далее — трое охотников, еще задолго до Сопканьи определившие, что по тайге ходят чужие, и принявшие меры предосторожности, дойдя до места и убедившись, что один чужак здесь, — что они сделали? С ружьями в руках (может, еще ура кричали?) кинулись к нему с намерением задержать. Именно так об этом будет рассказывать один из участников операции. Но ведь это бессмыслица. Неужели они, таежники, охотники-профессионалы, не могли незаметно окружить Янцевича и взять его живым? У него ведь и автомата при себе в тот момент могло не быть. Если бы хотели взять живым, взяли бы несомненно.

Рискну предположить, что события в тот и последующие дни на Сопканье развивались совершенно иначе. С приходом охотников Янцевич мог получить уже все, что ему требовалось для продолжения побега. И мог бы уже двигаться дальше. Но тут ему в голову (а голова у этого человека, видимо, работала очень хорошо) пришла простая и замечательная мысль: окончательно оторваться от погони, подкинув ей чей-нибудь труп. Охотники по дороге на Сопканью видели чьи-то следы (следы эти были сделаны разной обувью!) — нужно найти того человека (вторым, возможно, был сам Янцевич), убить и притащить сюда. Беглецы-одиночки, я об этом уже писал, были в осенней колымской тайге не такой /249/ уж редкостью, а потому и выполнить этот план удалось: нашли, убили, притащили, бросили тело гнить... А через несколько месяцев, основательно еще его изуродовав, извлекли из мерзлой почвы, доставили в поселок вместе с оружием и вещдоками.

Янцевич с проводником (может быть, тем самым неназванным третьим охотником) к этому моменту мог быть уже очень далеко — в Якутии как минимум. Видимо, ему хватило ума осесть там на несколько лет, обзавестись документами.

Мы нередко говорим, что убежать с лагерной Колымы было трудно, практически невозможно, что все побеги заключенных заканчивались их смертью или поимкой, почти все... Упуская при этом из виду, что беглец, сумевший скрыться, ни тогда, ни много лет спустя (может быть, и по сей день) не заинтересован в том, чтобы афишировать свою удачу.

А охрана, преследователи? Я ничуть не сомневаюсь, что инструктор розыска Северного отряда ВСО Стадлер, подписавший 17 января 1949 года (вот только когда тело попало в руки преследователей!) протокол судебно-медицинского осмотра трупа «предполагаемого з/к КТР Янцевича», понятия не имел, чье же все-таки тело перед ним, т.е. вполне допускал, что это вовсе не Янцевич (в протоколе описан труп мужчины среднего роста, а рост Янцевича был, напомню, всего 155 см — это много меньше среднего). Ну и что с того? Янцевича теперь, в январе, почти через полгода после побега, ищи-свищи, а дело закрывать надо. Так что, рассудил, может быть, Стадлер, пусть это будет Янцевич, какая, в конце концов, разница?

Не более известной продолжала оставаться для меня в тот момент и судьба остальных одиннадцати беглецов. Но было в деле Янцевича несколько документов, указывавших направление поиска. Прежде всего — постановление о возбуждении уголовного дела, принятое лейтенантом Топорковым через несколько часов после побега.

В констатирующей части постановления сообщалось:

«в ночь на 26 июля 1948 г. группа каторжников: Тонконогов И.Н., /250/ Худенко В.М., Пуц Ф.С., Гой И.Ф., Демьянюк Д.В., Клюк Д.А., Янцевич M.У, Бережницкий О.Н., Сава М.М., Игошин А.Ф., Солдатов Н.А. и Маринив С.В., совершили групповое нападение на вооруженную охрану лаг. пункта № 3 ОЛП Н.Ат-Урях и убили: ст. надзирателя Васильева, дежурного по взводу Рогова, дежурного по вахте Перегудова, связали жену Перегудова Сироткину, проводника служебных собак Грызункина, забрав 7 автоматов, 1 пулемет ручной, винтовки, револьверы, патрон свыше 1000 штук и скрылись».

В этих действиях Топорков усмотрел признаки преступлений, предусмотренных ст. ст. 59-3,59-За, 58-14 УК РСФСР, а читатель, знакомый с рассказом Шаламова «Последний бой майора Пугачева», отметит совпадение реалий документа и «новой прозы» (сколько человек и кто именно погибли при захвате лагеря, «бабу убивать не будем»), еще раз свидетельствующее о том, что именно этот случай положен Шаламовым в основу рассказа, а также и то, что его автор располагал немалой информацией о случившемся.

Мне же это постановление открывало прямую дорогу к архивно-следственному делу.

И рассказ о нем (и о том, как в нем отразился захват власти на каторжном лаг. пункте, как происходило преследование беглецов, к каким выводам пришло следствие о круге участников побега и обстоятельствах, сделавших его возможным) я начну с этих, теперь уже одиннадцати, раз о Янцевиче я уже рассказал, участниках побега.

Первым (это сделал в своем постановлении и лейтенант Топорков) следует назвать Тонконогова. Ничто ни в судьбе его, ни, видимо, в его характере не напоминает героя рассказа Шаламова, но есть одно решающее обстоятельство, заставляющее поставить его на место героя шаламовского рассказа: он был организатором и руководителем побега.

Итак, Тонконогов Иван Николаевич (по другим документам — Никитович), 1920 г. рождения, уроженец г. Лебедин Сумской области, украинец, из рабочих, образование /251/ начальное, по профессии — фотограф, в предвоенные годы был дважды судим: в 1936 г. по ст. 70 УК УССР (хулиганство) на 2 года л/с и в 1938 г. по ст. 33 УК УССР (как СОЭ) на 3 года л/с. Как читатель легко посчитает, второй срок у Тонконогова заканчивался в 1941 году. В Красную Армию он будет мобилизован только в 1944 году, после освобождения Украины от немцев, и прослужит лишь два месяца, а до того...

«подсудимый ТОНКОНОГОВ, оставшись проживать на территории, которую временно захватил противник, — это уже из установочной части приговора Военного трибунала войск НКВД Сумской области, вынесенного в феврале 1945 года, — добровольно поступил на службу в немецкие карательные органы в полицию и работал с апреля м-ца 1942 года по август 1942 года инспектором горполиции, адъютантом начальника полиции, а затем был назначен на должность начальника полиции с. Будылки.

Работая на указанных должностях ТОНКОНОГОВ проводил аресты советских граждан, так: им летом 1942 года был произведен арест семьи Костьяненко за связь с партизанским отрядом. При аресте Костьяненко и его семьи — Костьяненко Марии, ТОНКОНОГОВ лично сам жестоко избивал обоих (...) В августе 1942 года произвел арест 20 чел. женщин, которых заключил под стражу и после двухдневного их содержания под стражей, они были освобождены, по распоряжению старосты сельуправы. Неоднократно производил допросы задержанных советских граждан, при этом издевался и избивал их и угрожал расстрелом. Так, в апреле м-це 1942 года, допрашивая неизвестного задержанного советского гражданина, вместе с немцами выводил его на расстрел. В июле 1942 года избил шомполом неизвестную гражданку, обратившуюся к нему по поводу отобранных у нее рыболовных сетей».

Трибунал приговорил Тонконогова к 25 годам каторжных работ, поражению в правах на 5 лет и конфискации имущества.

Летом 1945 года Тонконогов был доставлен на Колыму. На здоровье он не жаловался — в уч.-стат. карте зафиксирована 1-я категория труда. /252/

Но видимо, не столько состояние здоровья, сколько другие свойства и способности позволили Тонконогову быстро выдвинуться из массы лагерников и заслужить внимание администрации. Отмечу в их числе прежде всего лагерную опытность: два довоенных срока, пять отбытых в лагерях лет существенно выделяли Тонконогова среди этого контингента, где рецидивистов, людей, уже знавших, как нужно жить и выжить в лагере, было немного. Из показаний свидетелей следует, что Тонконогов поддерживал с ними хорошие отношения, а с одним из них, Носовым Н.Д., ранее судимым восемь раз — за кражу, хулиганство и т.д., был дружен, подбивал его на участие в побеге (от чего Носов категорически отказался, сославшись на его полную безнадежность). В глазах з/к КТР Тонконогов был человеком с уголовным прошлым, его боялись.

Важно и то, что по национальности Тонконогов был украинцем. Видимо (высказываюсь предположительно, потому что абсолютно точных сведений у меня нет), подавляющее большинство заключенных этого лаг. пункта были украинцами (исторически это вполне объяснимо) Украинское «землячество» неформально, но уверенно руководило жизнью лаг. пункта. Есть показания о том, что русские здесь составляли покорное меньшинство, на выгодную должность в лаг. обслуге, даже на сверхурочную работу на кухне, которая давала возможность сытно поесть, русскому попасть здесь было трудно.

Третье. У Тонконогова, это отмечают многие фигуранты архивно-следственного дела, были золотые руки Он славился тем, что мог починить любую вещь, и ему несли из-за зоны различные бытовые устройства. Это давало заработок, пусть небольшой, но у других-то не было никакого.

Он был ловким, хитрым человеком, умевшим войти в доверие к людям, прежде всего — вышестоящим.

И наконец, он был жестоким человеком. В лагере не стеснялся поддерживать свой авторитет зуботычиной, дрыном — большего не требовалось. В побеге не остановился перед убийством раненого товарища. Об убийстве охранников я уже не говорю. /253/

В личном деле з/к КТР Е-439Тонконогова есть «Поздравительный листок», адресованный отличнику производства бригадиру Тонконогову. Вот его текст:

«Поздравляем Вас с трудовыми успехами и выполнением производственных норм в июле месяце 1947 г. на__процентов.

Уверены, что высокие показатели достигнутые Вами, будут закреплены на протяжении всего года. Систематическим перевыполнением планов добьетесь высшего поощрения (этот эвфемизм следует, вероятно, понимать как досрочное освобождение — текст «листка» выполнен типографским способом, и можно предположить, что такие «листки» адресовались разным категориям заключенных; что касается каторжан, то им вряд ли приходилось на такое «высшее поощрение» надеяться. — А.Б.). Желаем Вам новых успехов в дальнейшей работе.

Начальник Управления Северного лагеря
Лейтенант Шевченко.
Начальник КВО Северного лагеря
Липилин

4 августа 1947 г.

»

Производственно-бытовая характеристика на з/к КТР л/п № 3 № Е-439 Тонконогова, как и все в архивно-следственном деле, составлялась уже после побега:

«Работал бригадиром на участке № 2 производственный план бригада под его руководством систематически перевыполняла. Неоднократно бригада в целом премировалась за хорошую работу, среди з/к з/к авторитетом не пользовался, в быту себя вел плохо, часто применял к членам бригады и др. з/к з/к физические меры воздействия среди з/к з/к не вживчив».

Быть «вживчивым» с другими заключенными Тонконогову, видимо, просто не было нужно — он ими повелевал, а вот с администрацией лаг. пункта он уживался прекрасно. Об 9том, естественно, нет ни слова в характеристике, но очень много — в свидетельских показаниях. /254/

Вопреки правилу (одному из основных в режимных ограничениях з/к КТР) секция барака (не весь барак, а именно эта секция), в которой проживала бригада Тонконогова, на ночь не запиралась. Сам бригадир пользовался правом в любое время суток (!) разгуливать по территории лагеря. О его привилегированном положении свидетельствует и то, что столовой для заключенных он вообще не пользовался — дневальный Игошин получал для него продукты на кухне (надо полагать, не худшие) и готовил своему бригадиру отдельно в бараке. В «каюту» к Тонконогову послушать патефон (а такой у бригадира был — и это в каторжном лагере) или его же игру на гитаре, а также и на угощение, раз деньги у того водились, а то и на чифир или выпивку приходили не только друзья-заключенные, но и вахтеры и охранники.

Незадолго перед побегом эти собрания стали называться репетициями концерта, и фраза из рассказа Шаламова: «Мы дадим такой концерт, какого Колыма еще не видала» действительно прозвучала в то время на лаг. пункте № 3. Только произнес ее не бригадир-режиссер, а один из его самых жестоких подручных парикмахер Сава. Показательно, что сказаны эти слова были не в разговоре со своим братом заключенным, а во взводе охраны, куда Сава ежедневно приходил брить бойцов, — как довольно открытая угроза.

Об остальных десяти участниках побега.

Игошин Алексей Федорович, 1921 г. рождения, уроженец Алатырского района Чувашской АССР, русский (оговорюсь, что в этой группе из 12 человек было лишь двое русских, все остальные были украинцами, немой узбек в книге П.Деманта — совершеннейшая придумка), образование 5 классов, рабочий-строгальщик. Был призван в Красную Армию осенью 1940 года, служил в артиллерии, звание — старший сержант.

Далее — из установочной части приговора Военного трибунала Ворошиловградского гарнизона, вынесенного в апреле 1945 года: /255/

«ИГОШИН 10 октября 1941 дня (так в тексте. — А.Б.), во время боевых действий в районе Каховки сдался к немцам в плен. Находясь в лагере военнопленных, ИГОШИН в ноябре м-це 1941 года добровольно поступил в немецкую полицию гор. Николаева и работал по март м-ц 1944 года. Будучи на службе в немецко-фашистских карательных органах, ИГОШИН выполнял все распоряжения немецких властей. Принял присягу на верность службы оккупационным властям. Окончил школу полицейских. До марта м-ца 1943 года ИГОШИН работал в должности полицейского управления городской полиции гор. Николаева, где получил звание «вице-капрала», в марте м-це 1943 г. ИГОШИН был назначен помощником начальника полиции 2-го участка, в январе м-це 1944 года начальником полиции 5-го района гор. Николаева».

Трибунал квалифицировал действия Игошина по ст. 54-16 УК УССР (измена родине, совершенная военнослужащим) и приговорил его к 20 годам каторжных работ, поражению в правах и конфискации имущества.

На Колыму Игошин был доставлен осенью 1945 года. Был на общих работах (несмотря на 2-ю категорию труда), переводился в дневальные, затем снова на общие. В последний период — дневальный (и, по оценкам свидетелей, близкий приятель бригадира) в бригаде Тонконогова.

Худенко Василий Михайлович, 1921 г. рождения, уроженец с. Кобеляки Полтавской области, украинец, из семьи служащих, образование незаконченное высшее, в 1941 году был призван в армию, служил рядовым в артиллерийском дивизионе, в районе Днепропетровска сдался в плен, непродолжительное время находился в лагере для военнопленных, а затем по ходатайству отца, служившего инспектором народного образования при облуправе, был из лагеря освобожден.

Далее — из установочной части приговора Военного трибунала Киевского военного округа, вынесенного в феврале 1945 года: /256/

«... ХУДЕНКО Василий в январе 1942 г. поступил в члены организации ОУН в составе которой прошел политико-пропагандистский вышкол (курсы) и получил псевдоним «Остап».

По окончании курсов, ХУДЕНКО являлся пропагандистом ОУН гор. Днепропетровска и пропагандировал контрреволюционные идеи национализма среди украинской интеллигенции города, а также являлся политическим информатором.

В апреле 1943 г. ХУДЕНКО выбыл в Ровенскую область где вступил в банду УПА и находился в ней до момента его ареста, т.е. до 31 июля 1944 г.

Будучи в банде УПА ХУДЕНКО занимал ряд руководящих должностей, являясь политическим шефом Штаба УПА Военного округа северной группы «Заграва», а затем после разгрома частями Красной Армии этого куреня выполнял эти же функции в курене «Горлица» при военном округе Южной группы УПА «Энел» до момента его задержания с другими участниками банды УПА.

ХУДЕНКО, занимая вышеуказанные должности в банде имел в своем распоряжении большой пропагандистский аппарат, которым он руководил по распространению немецко-украинской националистической пропаганды как среди всех участников в банде, так и среди населения.

Проходимая пропаганда ХУДЕНКО и его аппаратом была направлена против советской власти, против Красной Армии против Советских партизан, за свержение Советского строя путем вооруженной борьбы — банды против Красной Армии за восстановление так называемого “Украинского соборного государства”».

Вместе с Худенко В.М. были судимы его отец Худенко М.И., 1899 г. рождения, и его жена Кострыба Н.Л., 1924 г. рождения. Все трое обвинялись в измене родине и участии в антисоветской организации.

Худенко М.И. и Кострыба Н.Л. были осуждены на 10 лет л/с в ИТЛ. Худенко В.М. был приговорен к высшей /257/ мере наказания — расстрелу, замененному ему в марте 1945 года постановлением Президиума Верховного Совета СССР на 20 лет каторжных работ.

В Нагаево з/к КТР Худенко был доставлен в августе 1945 года. В графе «специальность» указано «инженер-строитель (незак. в/о), фельдшер». На общих работах он, возможно, не работал: в формуляре указана 2-я, а затем и 3-я категория труда (но данных о заболеваниях нет). В лагере работал художником. После побега начальник лаг. пункта № 3 подписал ему не очень лестную характеристику:

«Работал художником л/п. Свою работу выполнял не удовлетворительно, порученную работу инспектором КВЧ выполнял не во время, за что имел административные взыскания (...) в быту вел себя замкнуто среди з/к з/к не общался, а также не пользовался авторитетом среди з/к з/к».

Худенко и был автором того самого дневника, который я переписал из архивного дела в 1961 году. Я еще вернусь к этому документу, когда речь пойдет о преследовании беглецов, а пока — короткая запись оттуда же биографического свойства:

«31 июля 1948 г.

(...) воспоминания о прошлых молодых годах приводят к грустным размышлениям. Сколько я учился. Недоедал. Сидел на стипендии. Окончил. Началась война. Не жил еще совсем. И вдруг на фронт. Бремя армии. Плен. Ужасы у немцев, побои, голод. Наши. Тюрьма. Лагерь. Боже мой! А годы уходят. Остался один. Брат умер на фронте в финскую войну. Отец умер. Мать пропала без вести. Близких родственников повесили еще немцы»...

Солдатов Николай Алексеевич, 1912 г. рождения, уроженец Раменского района Московской области, русский, из крестьян, образование среднее специальное, быв. членВКП(б).

В этой группе из 12 человек Солдатов — единственный кадровый военный. Он был призван на флот еще в /258/ 1934 году, в 1938 году окончил военно-морское училище и получил звание мл. инженер-лейтенанта. Участвовал в войне с белофиннами. Участник Великой Отечественной войны с первого ее дня. Был награжден орденом «Красной Звезды», медалями «За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда». Старший инженер-лейтенант.

Из установочной части приговора Военного трибунала Таллинского морского оборонительного района Краснознаменного Балтийского флота, вынесенного в ноябре 1944 года:

«20 ноября 1944 года СОЛДАТОВ, приведя себя в состояние опьянения, пришел к командиру береговой базы ОБРа майору Карлинскому, получив у него разрешение, стал звонить по телефону. Во время разговора, СОЛДАТОВ начал выражаться нецензурными словами и наносить оскорбления лицу, разговаривающему с ним по телефону, и когда Карлинский приказал СОЛДАТОВУ — прекратить хулиганство, то он учинил в кабинете Карлинского дебошь: разбросал со стола Карлинского служебные документы и нанес Карлинскому два удара кулаком в грудь. После этого, СОЛДАТОВ стал вынимать пистолет, но Карлинский, опередив его, обнажил свой пистолет и приказал ему выйти из кабинета».

По другой версии, изложенной десять лет спустя, в августе 1954 года, мачехой осужденного Солдатова в жалобе на имя Главного военного прокурора, причиной инцидента явилось то, что начальник береговой базы Карлинский не обеспечил приготовление горячей пищи для участников боевой операции. Солдатов, действительно будучи нетрезвым — выпил 200 гр. спирта, отправился к вышеуказанному майору и сказал, что будет звонить начальнику штаба флота, чтобы доложить об этом безобразии. Майор вытащил пистолет, Солдатов его обезоружил и все-таки позвонил начальнику штаба, после чего, бросив пистолет Карлинского, вышел из кабинета.

Далее, как было установлено на судебном заседании, события развивались следующим образом:

«Примерно в 19 часов 30 мин., выйдя от Карлинского (и приняв еще 600 гр. спирта — из той же жалобы /259/ мачехи Солдатова,хотя эта цифра и представляется мне нереальной. — А. Б.), СОЛДАТОВ взял с собой старшину Колоколова и ушел из расположения части на улицу. В это время СОЛДАТОВ, увидев идущий трамвай стал на путь и обнажив пистолет пытался его остановить. Вагоновожатый, заметив СОЛДАТОВА, сбавил ход. Пользуясь этим, СОЛДАТОВ вместе с Колоколовым вскочил в трамвай на ходу. Оказавшись таким образом в трамвае, СОЛДАТОВ вошел в машинное отделение и стал требовать увеличения скорости. Приехав на конечную остановку трамвая, СОЛДАТОВ и Колоколов вышли из трамвая.

СОЛДАТОВ, увидев около трамвая гр-ку Калле, подошел к ней и начал приставать, проявляя хулиганские действия, находившийся тут же милиционер Тамм, попросил СОЛДАТОВА прекратить хулиганство, тогда СОЛДАТОВ напал на милиционера Тамм и нанес ему несколько ударов. По дороге в отделение милиции, СОЛДАТОВ, не прекращая хулиганских действий, продолжал наносить Тамм удары. Убедившись, что он все же может быть доставленным в милицию, выхватил из кобуры свой пистолет и умышленно, в упор, произвел в Тамм выстрел. Тамм тут же скончался».

Трибунал лишил Солдатова Н. А. воинского звания — старший инженер-лейтенант и, по совокупности совершенных им преступлений, квалифицированных по ст. 193-5 п. «а» (оскорбление насильственным действием подчиненным начальника при исполнении обязанностей по воинской службе) и ст. 136 ч. 2 (убийство, совершенное военнослужащим при особо отягчающих обстоятельствах), приговорил его к расстрелу. Через два месяца, в январе 1945 года, Президиум Верховного Совета СССР заменил Солдатову высшую меру наказания 20 годами каторжных работ.

К моменту побега з/к КТР Солдатов уже несколько месяцев исполнял обязанности хлебореза, был, как показывают свидетели, в дружеских отношениях с Тонконоговым. Однако и после всего происшедшего он писал мачехе в Подмосковье: «Он (Тонконогов. — А.Б.) мне /260/

не верил до последнего дня. Он с моих слов знал, кто я был раньше (офицер ВМФ. — А.Б.). Мы были люди разных взглядов, но мы оба — заключенные и это нас объединило».

«Именно Солдатову, — напишет в своем рассказе В.Шаламов, — принадлежит честь (стоит обратить внимание на это выражение — речь идет об убийстве надзирателя. -А.Б.) начать это дело, хотя он и был одним из последних, вовлеченных в заговор. Солдатов не струсил, не растерялся, не продал (...)».

Действительно так и было, если иметь в виду начало захвата власти, — здесь и реальному Солдатову пришлось сыграть активную роль. В дальнейшем его действия, да и сами события, в которых оказывался заключенный Солдатов, мало соответствовали тому, что рассказал Шаламов.

Сава Михаил Михайлович, 1922 г. рождения, уроженец с. Остобуш Равно-Русского района Львовской области, крестьянин-единоличник, украинец, образование низшее, проживал на территории, оккупированной немцами, и в 1942 году стал

«членом организации украинско-немецких националистов, выполнял обязанности заместителя станичного, принимал активное участие в снабжении банды “УПА” продуктами питания, проводил мобилизацию мужского населения в банду (...) В мае месяце 1944 года Сава вступил в банду «УПА» в сотню “Морозенко”, в которой в течении 15 дней проходил военную подготовку, после чего был отпущен домой.

В августе месяце 1944 года Сава вторично вступил в банду «УПА» в сотню бандита «Беркут» (...) находясь в банде «УПА» САВА имел псевдоним “Семен” (...)».

Военный трибунал Львовского военного округа в феврале 1945 года приговорил Саву к 15 годам каторжных работ, поражению в правах на 5 лет и конфискации имущества.

На Колыму з/к КТР Сава был доставлен в июле 1945 года едва ли не доходягой (полиавитаминоз) с 3-й категорией трудоспособности. В дальнейшем был переведен на 2-ю. Из характеристики, составленной после побега: /261/

«Работал в лагобслуге парикмахером свою работу выполнял хорошо, услужлив с з/к з/к благодаря чего пользовался уважением как среди з/к з/к, так-же со стороны работников лаг. пункта за свою качественную и своевременную работу, нарушений лагерного режима не имел».

Бережницкий Осип Николаевич, 1922 г. рождения, уроженец с. Бережницы Самборского района Дрогобыч-ской области, из крестьян-середняков, украинец, образование 5 классов, крестьянин-единоличник.

В установочной части приговора Военного трибунала войск НКВД Дрогобычской области, вынесенного в январе 1945 года, сообщается, что Бережницкий О.Н., являясь членом оуновской организации села Бережницы с мая 1944 года, выполнял обязанности коменданта, имел в своем подчинении боевую группу из членов ОУН, которой давал задания задерживать всех подозрительных лиц, проходивших через село, поддерживал тесную связь с руководителями ОУН.

Трибунал приговорил Бережницкого к 20 годам каторжных работ, поражению в правах на 5 лет и конфискации имущества.

На Колыму он был доставлен в июне 1945 года. Из характеристики, подписанной после побега:

«Работал портным, работу выполнял добросовестно не было случая не выполнения ремонтов по времю (так в документе.-А.Б.), своей хорошей работой заслуживал внимание среди з/к з/к, вживчив среди з/к з/к. Нарушений лаг. режима не имеет».

Маринив Степан Васильевич, 1919 г. рождения, уроженец с. Юсептечи Стрийского района Дрогобычской области, из крестьян, украинец, профессия кустарь, был осужден в марте 1945 года Военным трибуналом войск НКВД Дрогобычской области. Его преступная деятельность зафиксирована в приговоре следующим образом:

«Подсудимый Маринив с августа месяца 1943 года и по день задержания состоял членом организации украинских /262/ националистов под псевдонимом «Холодный», исполнял обязанности связного по доставке оуновской почты из села Юсептечи и Дашова в село Стригань и обратно. Оуновскую почту получал от станичного Награняна и передавал ее Белинскому.

Кроме того в ноябре месяце 1944 года от подсудимого Конюга через члена «ОУН» Лескив получил 70 штук контрреволюционных листов националистического содержания, которые разбросал в разных местах гор. Стрия Дрогобычской области, посещал нелегальные оуновские собрания, которые проводил станичный По-падюк и платил регулярно членские взносы по 2 золотых в месяц».

Трибунал приговорил Маринива к 15 годам каторжных работ, поражению в правах на пять лет и конфискации имущества.

Во Владивостокском отделении Севвостлага Маринив оказался в начале июня 1945 года. Первые полтора года в колымских лагерях сложились у него, видимо, трудно, он немало болел, свидетельством чего являлись 2-я и даже 3-я категории труда. В связи с этим он был переведен в лаг. обслугу и закрепился в ней.

Из производственно-бытовой характеристики:

«Работал в лагобслуге сапожником, работу выполнял добросовестно и аккуратно, не было случаев невыполнения ремонтов обуви во время и не качественно своей хорошей работой заслужил доверие и уважение среди з/к з/к. Нарушений лаг. режима не имел».

Следует заметить, что профессия сапожника, как и профессия парикмахера, что кажется еще более неожиданным, были в те годы весьма дефицитны в колымских лагерях, выгод своим обладателям эти профессии сулили немало.

Пуц Феодосии Семенович, 1927 г. рождения, уроженец села Городище Слуцкого района Волынской области, из крестьян, украинец, крестьянин-единоличник.

Его вину Военный трибунал войск НКВД Волынской области установил в следующем:

«(...) проживая на временно /263/ оккупированной немцами территории Волынской области, в июле 1943 года, добровольно вступал в банду украинско-немецких националистов “УПА” под псевдонимом «Град» был зачислен в сотню бандита “Нечай”.

Находясь в банде “УПА” ПУЦ имел на вооружении винтовку и 90 штук патронов, проходил военное обучение, нес службу по охране табора банды, а также неоднократно участвовал в боях, в расстрелах и граблении мирных граждан польской национальности, вел вооруженную борьбу против Красной Армии за создание “самостоятельной Украины”. Так в 1943 году, ПУЦ, в составе сотни вооруженных бандитов участвовал в расстрелах мирных жителей в селе Замогильное, Торчинского района, где бандой было сожжено 13 дворов, расстреляно 10 человек, и разграблено их имущество.

В августе 1944 года ПУЦ в составе куреня бандитов “УПА” перешел линию госграницы со стороны Польши, с целью ведения вооруженной борьбы против Советской Власти в тылу Красной Армии.

В последних числах августа 1944 года ПУЦ совместно с сотенным Крух и еще двумя бандитами, был обнаружен в укрытии в селе Рыковичи Порицкого района, подразделением красноармейцев и на предложение сложить оружие, открыл огонь по красноармейцам. В результате боя три бандита были убиты, а ПУЦ при побеге был ранен и захвачен бойцами Красной Армии».

В октябре 1944 года вышеназванный трибунал приговорил Пуца к высшей мере наказания — расстрелу. Через два месяца, в декабре 1944 года, Президиум Верховного Совета СССР заменил ему высшую меру наказания на 20 лет каторжных работ.

Во Владивостокском отделении Севвостлага Пуц оказался в апреле 1945 года. В его личном деле заключенного сохранилась характеристика, подписанная бывшим начальником прииска имени Максима Горького Гло-бенко задолго до рассматриваемого нами побега:

«3/к КТР Ж-15 Пуц Ф.С. на л/п № 4 Н.Ат-Урях прибыл в октябре месяце 1946-го года. По прибытии з/к КТР Ж-15 Пуц Ф.С. работал забойщиком передовой забойной /264/ бригады участка № 4 прииска им. Максима Горького — Бучатского. За высокопроизводительный труд и образцовую дисциплину з/к КТР Ж-15 Пуц Ф.С. заслужил внимание среди командования лагеря и руководства прииска, в следствии чего был назначен поваром лагпункта № 4. Работая поваром з/к КТР Ж-15 Пуц Ф.С. является уважаемым питающихся по столовой з/к з/к и руководством лагеря, за качественное приготовление пищи и хорошее санитарное состояние столовой и кухни. Одновременно с исполнением обязанностей повара, в свободное время з/к КТР Ж-15 Пуц Ф.С. принимает активное участие в массовых ударниках, организуемых для помощи производству и лагерю. Дисциплинирован, всегда исполнителен своих обязанностей. Нарушений лагерного режима не имеет».

После побега характеристика была не столь хвалебной:

«Работал поваром, во время его работы замечалось разбазаривание продуктов. 22/VII с/г было установлено подлинное разбазаривание продуктов, за что было наложено административное взыскание 10 суток ИЗО, того же дня был переведен на другую работу, среди з/к з/к авторитетом не пользуется».

Демьянюк Дмитрий Васильевич, 1921 г. рождения, уроженец г.Тульчин Ровенской области, украинец, образование десять классов, учитель средней школы, в Красной Армии не служил.

Военный трибунал войск НКВД Ровенской области, рассмотревший в марте 1945 года дело по обвинению Демьянюка в измене родине, установил, что

«являясь подрайонным политреферентом, ДЕМЬЯНЮК имел в своем подчинении 4 пропагандистов, которым поручал писать антисоветские лозунги и проводить беседы с населением о помощи т.н. “УПА”.

Сам лично ДЕМЬЯНЮК написал 20 антисоветских лозунга с восхвалением фашистской организации. Также им было написано 2 лекции антисоветского содержания «Борьба ОУН» с большевизмом за свободу и независимость Украины. /265/

В банде ДЕМЬЯНЮК находился до момента его задержания».

Трибунал приговорил Демьянюка к 20 годам каторжных работ с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества.

Производственно-бытовая характеристика на з/к КТР л/п № ЗГ-504 Демьянюка Дмитрия Васильевича:

«Работал в обслуге лагеря водоносом: к работе относился добросовестно, не было случаев в перебое воды даже в зимнее время, среди з/к з/к пользовался авторитетом, в культурно-массовой работе принимал активное участие, нарушений лагерной дисциплины не имел».

Клюк Дмитрий Афанасьевич, 1927 (!) г. рождения, уроженец села Солов Седлищанского района Волынской области, из крестьян-бедняков, украинец, малограмотный. Был осужден Военным трибуналом войск НКВД Волынской области в декабре 1944 года за то, что, проживая

«на Советской территории временно оккупированной немецкими войсками в июле м-це 1943 года вступил в банду “УПА” и в течение 3 недель заведовал кухней банды “УПА”. Собирал продукты питания. Среди жителей своего села проводил агитационную работу, призывал молодежь к вступлению в УПА.

Кроме того КЛЮК от коменданта “СБ” получил задание выявлять советский актив, но практически ничего не сделал».

Трибунал квалифицировал действия подсудимого по все той же ст. 54-1а УК УССР (измена родине) и осудил его на 15 лет каторжных работ с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества. Срок отбытия наказания исчислялся Клюку с конца августа 1944 года — видимо, со дня ареста.

Во Владивостокское отделение Севвостлага осужденный был доставлен 31 мая 1945 года со 2-й категорией труда. Кстати, первоначально она была установлена едва ли не каждому из будущих беглецов — видимо, сказались долгие месяцы пребывания под следствием и тяготы этапа. Однако затем у Клюка, как и у большинства названных здесь з/к КТР, здоровье поправилось /266/ 1-я категория труда Клюку была установлена в сентябре 1947 года.

Производственно-бытовая характеристика на з/к КТР л/п № ЗГ-564:

«Работал забойщиком в бригаде Янцевича почти не было таких дней чтобы он не выполнил своей технической нормы, премировался среди лучших забойщиков бригады, пользовался авторитетом не только среди забойщиков бригады, а и среди з/к з/к л/п. Нарушений лагерной дисциплины не имел».

Гой Иван Федорович (Теодорович), 1919 г. рождения, уроженец Люблинского воеводства (Польша), украинец, крестьянин-середняк, образование четыре класса. Был осужден в марте 1945 года Военным трибуналом Львовского военного округа за то, что

«(...) в июне месяце 1944 года, находясь в группе самообороны, совместно с другими самооборонцами, принимал участие в обстреле польского населения с. Шевина.

В том же месяце добровольно вступил в контрреволюционную банду «ОУН» был назначен комендантом боевки.

Находясь в банде, присвоил себе кличку «Выщий» имел на вооружении автомат и патроны, руководил охраной окружного руководства «ОУН» для которого оборудовал укрытия».

Гой был осужден по ст. 54-1 а УК УССР на 15 лет каторжных работ с поражением в правах на 5 лет, без конфискации имущества (за отсутствием такового).

Производственно-бытовая характеристика на з/к КТР л/п № ЗГ-431:

«Работал дневальным в бригаде Тон-коногова, к работе относился добросовестно и аккуратно, пользовался авторитетом не только в своей бригаде, но и среди з/к з/к л/п, хороший организатор производства, вживчив среди з/к з/к, нарушений лагерной дисциплины не имел».

Итак, двенадцать. Давайте попробуем еще раз вглядеться в судьбу каждого, чтобы выявить общие, типические черты и составить на их основе как бы коллективный портрет этой группы. /267/

1. Год и место рождения. Почти все они были еще очень молоды в день побега и еще моложе тремя-четырьмя годами раньше, когда падали на их плечи тяжким грузом слова: «Именем Союза Советских Социалистических Республик...» — приговоры Военных трибуналов выносились от лица всей страны. Старшему, Солдатову, было в год побега 36 лет, младшим, Клюку и Пуцу, шел в 1948 году 22-й год, Янцевичу было 31, Гою — 29, Тонконогову — 28, Демьянюку и Худенко — по 27 лет, Бережницкому и Саве -по 26. Десять из двенадцати были моложе тридцати. Может быть, это не случайно, что тем, кто уцелеет после этого побега, будет 36, 29 и 27 лет (судьба Янцевича по-прежнему остается для меня под вопросом).
   Местом рождения девяти из двенадцати была Украина, преимущественно — западные области.

2. Десять из двенадцати были украинцами.

3. Восемь из двенадцати по социальному происхождению крестьяне.

4. Лишь трое из двенадцати имели среднее образование, у большинства — четыре-пять классов.

5. Восемь из двенадцати никогда не служили в Красной Армии. Трое воевали непродолжительное время. Военнопленными были лишь двое. Кадровым военным, офицером, был только Солдатов.

6. Одиннадцать из двенадцати были осуждены на Украине, по месту совершения преступления или задержания. По составам преступления: один убийца, двое служащих немецкой полиции, девять — участники украинских националистических формирований. Соответственно квалификация: ст. 136 ч. 2 УК РСФСР; Указ ПВС от 19 апреля 1943 г.; ст. 54 ч. 1а, 16 УК УССР. Трое первоначально были приговорены к высшей * мере наказания, замененной позднее 20 годами каторжных работ. В итоге семь участников побега имели сроки наказания по 20 лет КТР, пять — по 15. На освобождение каждый из них мог рассчитывать в лучшем случае лишь лет через 11-12, то есть году к 1960-му.

Какое отношение к себе могут вызвать эти меры наказания? /268/

Убийство при отягчающих обстоятельствах, совершенное к тому же военнослужащим, — тут, видимо, на жестокость приговора не посетуешь. И если Президиум Верховного Совета СССР пошел в данном случае на удовлетворение ходатайства о помиловании, то сделал он это, может быть, исходя из оценки, выражаясь юридическим языком, субъекта преступления: прямой и честной была до дня 20 ноября 1944 года жизнь старшего инженера-лейтенанта, а потому мог высший представительный орган страны увидеть в нем человека, еще не потерянного для общества, а может быть, не мог тот же орган в данном случае и милость не проявить к семье убийцы — два брата Солдатова погибли в годы войны, защищая родину.

По 20 лет КТР за службу в немецкой полиции. Видимо, в те годы эта мера наказания не могла показаться чрезмерной за измену родине, совершенную в столь злодейской форме. Да и все последующие годы, вплоть до наших дней, общественное мнение полицаев не жаловало.

15-20 лет КТР за участие в националистических формированиях. Советский законодатель и стоящее за его спиной политическое руководство страны всегда были чуткими к опасности, исходившей от националистических, а потому и центробежных устремлений, ко всему тому, что подрывало национально-идеологическое единство страны. Не вдаваясь в далекую предысторию, напомню, что еще в июне 1927 года в Уголовный кодекс РСФСР, в главу «Особо опасные для Союза ССР преступления против порядка управления», была включена статья 59-7, предусматривавшая ответственность за пропаганду и агитацию, направленные к возбуждению национальной и религиозной розни. За те же действия, совершенные в военной обстановке, часть 2 указанной статьи предусматривала высшую меру социальной защиты -расстрел с конфискацией имущества.

Обращаясь к сегодняшнему дню с его разгулом националистических (а подчас и религиозных) страстей, памятуя о незаживающих ранах на территории бывшего Советского Союза, национальной рознью нанесенных, можно ли полагать для их зачинщиков какое-либо наказание /269/ чрезмерно жестоким? И как тут не вспомнить о том, что в свое время холодные просторы Колымы остужали горячие головы националистов самых разных мастей, в том числе и тех конкретных людей, чьи имена сегодня на знаменах самых яростных борцов за самостийность и незалежность.

Но и отнюдь не оправдывая те или иные действия, способствующие распространению националистических притязаний, трудно согласиться с санкциями некоторых из уже процитированных мною приговоров:

«(...) заготовил и сдал для немцев сушеной черники 1,5 тонны и сушеных грибов 3 центнера, производил отоваривание заготовок немецкими властями среди мирного населения (…)» — 15 лет КТР;

«(...) принимал активное участие в снабжении банды «УПА» продуктами питания (...) сопровождал мобилизованных (...)» — 15 лет КТР;

«(...) исполнял обязанности связного по доставке оуновской почты (...)» — 15 лет КТР;

«(...) в течение трех недель заведовал кухней банды «УПА». Собирал продукты питания (...)»— 15 лет КТР.

Вымученные, неубедительные формулировки, а в памяти родственников, друзей, знакомых, просто тех, кто ненароком узнавал о событиях тех лет, десятилетиями тлела мысль: взяли ни за что, сломали жизнь... Эта память как страшный бич полоснет через много лет по судьбам ни в чем не повинных, совсем других людей: «Геть, москали!». А тогда, в 1948-м, эта свежая память кровоточила, она звала к мести, к насилию над теми, кто таким вот образом осуществил насилие над тобой...

Излишняя жестокость (по крайней мере, некоторых из вышеназванных приговоров) стала очевидной не сегодня. Но не скоро вращаются колеса юстиции. Только в марте 1957 г. Военный трибунал Прикарпатского военного округа, рассмотрев протест военного прокурора того же округа на приговор в/т войск НКВД Дрого-бычской области от 27 марта 1945 года — через 12 лет! — в отношении Маринива СВ., который носил почту из села Юсептечи в село Стриголев и обратно, постановил /270/ исключить из приговора ему санкцию ст. 2 Указа ПВС от 19.04.43 и, установив ему меру наказания по ст. 54-1 а УК УССР — 10 лет лишения свободы, из мест лишения свободы освободить за отбытием срока наказания. К тому моменту Маринива уже более восьми лет не было в живых.

Можно предположить, что нынешний процесс реабилитации коснулся и других из 11 беглецов, осужденных в сороковые годы Военными трибуналами на территории Украины. Но сведений о таких решениях, принятых по месту вынесения приговоров, т.е. на территории нового независимого государства, магаданский архив не имеет.

Но вернется к исходным позициям, в год 1948-й.

Десять из двенадцати беглецов принадлежали к лаг. обслуге — придурне по блатной терминологии: бригадир, бригадир, дневальный, повар, хлеборез, портной, сапожник, парикмахер, художник, водонос. Да еще звеньевой, правая рука бандитствовавшего Тонконогова — Гой, видимо, тоже мог себя работой не слишком утруждать, а если и утруждал (на него Тонконогов прежде всего перекладывал все ночные смены), то больше из природной добросовестности, мог ведь ходить, дрыном помахивая.

Итого — одиннадцать. Если вспомнить и блестящую «производственно-бытовую характеристику», данную единственному в этой группе зеку-работяге — уже после побега! — то можно, пожалуй, уверенно сказать, что положение в лагере каждого из них было обеспеченным и надежным.

И тогда с особой силой встает вопрос: почему они бежали?

Начну с очевидного: каждый невольник мечтает о свободе. Если только он не последний доходяга, которому до конца смены, а там и до отбоя дотянуть — предел мечтаний. Те 12 были молоды, вполне здоровы физически и на придурочных своих должностях (об этом и Шаламов пишет) прилично подкормились. Плюс, по приказу Тонконогова, и экипированы были неплохо — /271/ свои сапожник и портной постарались: самым авторитетным, не всем, конечно, даже меховую одежду впрок приготовили.

Было лето, разгар щедрого колымского лета, ликование природы столь буйное, что думаешь — вопреки знанию, опыту, недавним еще обморожениям, черт побери! — что никогда эта щедрость не кончится, что всегда вот так и будет: тепло и зелено.

А еще неотступно (и это вошло за прошедшие в неволе три-четыре года в сознание, казалось, совсем и в каждую клетку) стояла рядом мысль: такой срок не отсидеть, столько все равно не выдержать. Плюс к тому же, по крайней мере у некоторых: а за что? что я сделал такого, чтобы мне пятнадцать лет каторги?.. Так не лучше ли дерзнуть сейчас, пока еще молод, здоров и есть хоть какой-то шанс?

Таким шансом был Тонконогов, личность авторитетная в глазах лагерников (что бы администрация потом в характеристике ни написала — ее тоже понять можно), дерзкая, удачливая. С таким не пропадешь.

И еще, что чуть позже станет со всей очевидностью ясно и моему читателю, — бежать в тот момент, из того лаг. пункта, при той обстановке было МОЖНО. По крайней мере, только бежать, вырваться из-под охраны, а там...

Но об этом дальше. А пока сообщу еще одну мотивировку побега, довольно, на первый взгляд, неожиданную. Газета «Правда» тот год открывала передовой статьей «1948». В ней был и такой абзац:

«Наша родина — надежный оплот мира и демократии, основная сила антиимпериалистического лагеря, противостоящего бредовым планам новоявленных претендентов на политическое и экономическое господство над миром. Все народы, ненавидящие войну, жаждущие прочного мира, борющиеся за свои суверенные права, видят в Советском Союзе могучего защитника дела прочного мира и демократии и единодушно поддерживают его мудрую и справедливую внешнюю политику».

В том же номере в статье «Мы и они» Илья Эренбург писал:

«Недавно в США произошел курьез. Радио-комментатор /272/ Уолкер Уинчел начал свой очередной обзор словами: “Война началась...” Произошла паника, и некоторые радиослушатели скончались от разрыва сердца. Уолкер Уинчел продолжал: “Если не говорить об армиях, то третья мировая война в самом разгаре”. ... Кто же жертвы этой войны? Нервы американцев. Достаточно известный Г.Бирнс заявил: “Будем молиться о мире и одновременно изготовлять атомные бомбы”».

Д.Заславский в статье «Смена года» в следующем номере «Правды»:

«Советских людей нельзя было запугать, согнуть, сломить во время войны. Только тупоумие зарвавшихся американских авантюристов и их пособников может питать идиотскую мечту о том, что независимый советский народ можно шантажом и хулиганскими угрозами заставить стать на колени (...)».

Тассовская информация в № 9 газеты «Правда»:

«В беседе с представителями печати Генри Уоллес (бывший вице-президент США и хороший знакомый северян — в 1944 году он, по заданию президента Рузвельта, заезжал и на Колыму, в тот период вел борьбу за объединение либерально-демократических сил в “третью” партию, из этой затеи ничего на вышло. — А.Б.) сделал следующее заявление по поводу выступления Трумэна: “... Обсуждая проблемы национальной обороны и внешней политики, он снова указывает, что руководство демократической партии стоит за поддержку реакционных правительств во всем мире за счет американского народа и с риском вызвать новую войну”».

Информация «Бюджет США» в № 13 «Правды»:

«Трумэн представил конгрессу «бюджетное послание президента», в котором он рекомендует установить бюджет правительства США на 1949 бюджетный год (начинающийся с 1 июля 1948 года) в размере 39,7 млрд долларов.

(...) он рекомендует включить в расходы 1949 бюджетного года приблизительно 11 млрд долларов, или 28 процентов всего бюджета, на военные нужды и приблизительно 7 млрд, или 18 процентов расходов по бюджету, на “международные дела и финансирование”». /273/

Юрий Жуков, статья «Власть “большого бизнеса”» («Правда», № 15):

«- Когда же мы используем атомную бомбу, которую бог вложил нам в руки для установления мира? -вопил бывший капеллан армии Хэйли на съезде “Ветеранов иностранных войн (...)”».

«Правда», № 20, информация ТАСС:

«Форрестол (министр обороны США. — А.Б.) заявил в сенатской комиссии по иностранным делам, что он надеется на передачу американскому министерству обороны задачи объединения военных сил 16 стран, охватываемых “планом Маршалла”».

Михаил Шолохов в статье «Слово о Родине» («Правда», № 24) писал:

«В глазах американского народа лживые псы американских империалистов пытаются изобразить нас в печати и по радио беззащитными и слабыми, словом — легкой добычей для воинственных мальбруков из “Американского легиона” (...).

Один из многочисленных холопов американского империализма — Уильям Зифф в своей книге “Два мира” приводит цифры разрушенных в нашей стране во время войны промышленных предприятий, городов и сел, стертых с лица земли немецкими оккупантами. С нескрываемым злорадством он пишет и о “160 миллионах акров плодороднейшей русской земли, выжженной немцами”. Из этого он делает свой вывод: “Несмотря на великолепные качества русских войск, сомнительно, смог ли бы сегодня СССР выдержать потрясающий удар новой решительной тотальной схватки”».

Я отнюдь не утверждаю, что герои моего очерка читали тогда эта тревожные строки (хотя «гвоздевые» материалы центральных газет дальстроевская «Советская Колыма» перепечатывала уже на другой день), я отнюдь не уверен, что многие из моих героев брали в руки газеты (хотя бы по причине своего образовательного уровня). Однако в их распоряжении была многоустая лагерная “параша”. Та самая, что разнообразием тематики и оперативностью информации могла поспорить с /274/ крупнейшими мировыми агентствами (о достоверности говорить не буду, тем более .что она и у этих крупнейших агентств не была стопроцентной).

Важнейшая тема «параши» — международное положение. Потому что, как ни далеко было то или иное событие от лагерной Колымы, оно могло непосредственно и с убийственной силой повлиять на судьбы лагерников.

Мне уже приходилось рассказывать о восстании заключенных, случившемся зимой 1937 года на колымской командировке «Зеленый мыс». Тогда одной из сил, взбудораживших заключенных, явилась весть о том, что началась война, японцы высадились в Приморье и захватили половину Сибири, а в Магадане охрана уже перебила всех заключенных — оно и понятно: раз положение в стране стало напряженным, власти своих внутренних врагов не пощадят.

Это предположение 1937 года трагическим образом подтвердилось, когда война действительно началась: 1941-42 годы дали новую волну расстрелов в колымских лагерях, впрочем, и вольное население она не обошла.

Едва ли каторжане на прииске имени Максима Горького в 1948 году что-то знали об этих давних историях, но они рассуждали так, как их предшественники в берзинские времена: если что-нибудь начнется, нам несдобровать в первую очередь. А в том, что начаться может в любой день, в любую минуту, сомнений не было, наверное, ни у кого — лагерная «параша» в своих прогнозах наверняка была смелее «Правды».

Эти опасения, именно этот мотив побега, отразятся в показаниях уцелевших его участников. Впрочем, следствие на этом, бесполезном для себя мотиве, акцентировать внимание не станет. Ему будут важнее другие мотивы, пусть даже и мифические, но об этом позднее.

И еще о двух обстоятельствах, предшествовавших побегу.

Тонконогов и те, кто стоял близко к нему — а существовал, видимо, негласный штаб, собиравшийся в «каюте» у бригадира под видом репетиций якобы готовящегося /275/ концерта — не думали ни о восстании, в котором бы приняли участие все заключенные, ни о том, чтобы вывести весь лагерь за колючую проволоку. Впрочем, на тех предварительных обсуждениях мысль открыть ворота и звучала, но поддержки не получила. Освобождать всех каторжан группа Тонконогова не собиралась — во-первых, ей это было ни к чему, т. к. в этой компании каждый думал прежде всего о себе самом, таков закон лагерной жизни, а во-вторых, не кинулись бы в распахнутые ворота все каторжане: о риске, с которым был сопряжен побег, знали именно все, в любом случае ушли бы единицы.

Группа складывалась не спеша, на протяжении полутора месяцев, и организованно. Можно сказать, что Тонконогов отбирал участников побега по вполне определенным критериям. В числе кандидатов преобладали: а) украинцы, б) з/к из обслуги, в) люди молодые. К началу июля круг участников побега определили, в него входило около двадцати человек. Последний «отсев» был произведен самым решительным образом — Тонконогов просто не предупредил кое-кого из кандидатов о настоящем дне и часе побега.

Сделать это ему было тем более просто, что день побега был перенесен. Первоначально предполагалось, что побегут 1 августа, но 25 июля Тонконогов распорядился, чтобы подменили на ближайшую ночную смену его заместителя по бригаде Гоя, и через Пуца предупредил остальных участников, что «это» произойдет сегодня.

По той же причине, возможно, кое-кто из тех, кто должен был бежать, не смогли освободиться от работы в ночной смене, а (и это известно достоверно) один из получивших такое предупреждение — з/к КТР Федор Басе, 1911 г. рождения, украинец, осужден за измену родине на 20 лет каторжных работ, в лагере работал поваром — в последнюю минуту передумал, и пришедший на кухню за уже приготовленными для беглецов продуктами Николай Солдатов запер его в кладовой — видимо, по его же просьбе — вместе с работавшими в тот час на кухне другими заключенными, ничего не знавшими об уже случившемся захвате власти в лагере. /276/

Перенос даты мог быть вызван соображениями конспирации — а дату действительно нужно было держать в тайне от всех, в том числе и от рядовых участников побега. Но захвату власти в лагере способствовало одно обстоятельство, и можно думать, что оно не было случайным: в самый момент захвата в лагере погас свет.

В конце июля ночи на Колыме уже не назовешь белыми. Но они и не те аспидно-черные, как на юге, или просто темные, как в средней полосе, — темно, конечно, но темно этак на три четверти, кое-что различить можно. И это удобно для нападающего, знающего, что ему нужно делать, и крайне неудобно для того, кто стал объектом нападения.

Лаг. пункт № 3 снабжался электроэнергией от шахты №213, находившейся в трехстах метрах. Разбуженный женой (она услыхала выстрел, произведенный при захвате помещения охраны) начальник лаг. пункта старший сержант Аким Проскурин, прибежав в одном белье (была половина второго ночи), но с фуражкой на голове на вахту лагеря, обнаружил, что энергия не отключена, что шахта, питающая лагерь, работает (чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть в окно — огоньки горели), а сам лагерь и ближайшие дома — помещение охраны, дом самого начальника — во тьме.

Как это произошло? По чьей вине? В архивном следственном деле нет ответов на эти вопросы. Однако нельзя исключить предположение о том, что организатор побега Тонконогов сумел условиться с неведомым «кем-то», что в нужный день (или в один из дней, как только появится такая возможность) и час энергия в лагере будет отключена. И как только стало известно, в какой день это произойдет, на этот день Тонконогов и назначил побег. Перенос даты мог объясняться именно этим.

Итак, лаг. пункт № 3 прииска имени Максима Горького. 490 з/к, в подавляющем большинстве — з/к КТР. По норме здесь полагалось содержать только 450 человек. Их охранял 2-й взвод 4-го дивизиона Северного отряда. В день побега взвод насчитывал 29 бойцов, что составляло менее половины требуемого состава. /277/

Начальник л/и Аким Проскурин:

«Если считать по инструкции, то на каждых 25 человек каторжан положен один надзиратель.Таким образом всего надзирателей на лагерный пункт требуется не менее 15 человек, которые могли бы обеспечить настоящий режим в лагере, а также на производстве».

В наличии было лишь трое надзирателей. Существенно не хватало и бойцов охраны, и оттого часовые на вышках по периметру лагеря (вспомним, что эти часовые присутствуют и поднимают тревогу и в рассказе В.Шаламова, и в книге П.Деманта) не выставлялись здесь ни днем, ни ночью. То, чего не могла представить нормальная зековская фантазия каждого из авторов, было на самом деле: лагерь практически не охранялся.

И в ту ночь с 25 на 26 июля, как и во все предыдущие, на лаг. пункте № 3 на дежурстве были: вахтер Перегудов (на вахте лагеря, с пистолетом в кобуре), собаковод Светкин (дремал на той же вахте, оружие ему не полагалось) с тремя собаками, расставленными «по точкам», и дежурный, он же старший надзиратель Васильев (на территории лагеря, безоружный). Итого: один пистолет и три овчарки против 490 з/к. Это охрана?

Захват начался с того, что освободившийся от своих дневных забот хлеборез Николай Солдатов разыскал на территории лагеря старшего надзирателя старшего сержанта Александра Васильева (по версии Солдатова, Васильев остановил его, когда он шел к себе в барак, и позвал в тот же барак — выпить с Тонконоговым чифирку, эту выдумку не стоит и оспаривать). Конечно, все было условлено заранее, и как только Васильев вместе с Солдатовым пришли в барак (барак, разумеется, был открыт, хотя шел двенадцатый час, а по инструкции барак должен быть закрыт снаружи в 21.30) и Васильев сел на койку в «купе» Тонконогова, надзиратель тут же был задушен ремнем, накинутым на шею сзади. Исполнители — Тонконогов, Сава, Пуц и Солдатов (держал руки спереди). Солдатову, заманившему надзирателя в барак, выпала, как пишет В.Шаламов, «честь начать это дело». Честь более чем сомнительная. /278/

Несомненно и то, что отправившись на это «чаепитие», надзиратель самым грубым образом нарушал служебную инструкцию, но... нарушал он ее и до этого вечера не раз — и ничего не происходило, поэтому шел, видимо, без всякого страха.

Свет в лагере в этот момент еще горел. Его отсутствие вызвало бы тревогу охраны — и тогда Васильев не пошел бы в барак к заключенным, да и вахтер Перегудов предпринял бы какие-то действия.

Далее была захвачена вахта. Вооруженный вахтер представлял опасность — его задушили. Исполнители — Тонконогов и Сава. Безоружного собаковода Светкина (весьма сомнительно, что он так крепко уснул, что не проснулся и в тот момент, когда душили Перегудова — ведь какая-то возня была) связали и, выставив оконную раму вахты, спустили на территорию лагеря и поволокли в тот же барак, где был задушен Васильев.Там бросили на койку рядом, свет еще горел.

Солдатов и Игошин отправились на кухню с двумя большими, сшитыми заранее сумками-рюкзаками, положили двадцать буханок хлеба (!), ведро сливочного масла, мясные консервы (количество осталось неизвестным) — просто чудесные по вместимости сумки были, и не сумки, а вьюки какие-то. Вот только как с ними пришлось бы бежать по сопкам? Отметим здесь и выдающуюся роль хлебореза Солдатова — столько хлеба приготовил.

Загрузившись, Солдатов и Игошин вместе с подоспевшими Бережницким и Маринивом, хлопцами дюжими, вдобавок в руке у одного из них был здоровенный тесак, загнали в кладовку находившихся на кухне 7-8 заключенных, не посвященных в ход событий. К ним присоединился — видимо, молча, ни о каком выяснении отношений в тот момент свидетели не вспоминают — и отказавшийся от побега повар Басе (присоединился и тем спас себе жизнь). Кладовку Солдатов запер на замок.

Свет еще горел.

В это время кто-то из беглецов, находившихся в помещении вахты, заметил возвращавшуюся из кино /279/ жену (теперь уже вдову) вахтера Перегудова Серафиму. Осталось невыясненным, для чего: то ли ухарства ради — пошутили, так сказать, то ли все-таки для дела» так как опасались, что Серафима по собственной инициативе может прийти на вахту, чтобы о кинокартине рассказать или мужу что-нибудь поесть принесет и застанет здесь вместо мужа притаившихся зеков — Серафиму решили позвать, для чего все тот же Сава помахал ей фуражкой с крыльца — точно так, как это делал раньше ее муж (свет наверняка еще горел, иначе Серафима не увидела бы этих манипуляции). Серафима тотчас откликнулась, не разобрав, кто ее зовет. На вахте ее схватили и тем же путем, через окно вахты, переправили в лагерь — все в тот же барак № 4, на койку к собаководу Светкину.

Эту возню около вахты — пусть и негромкую, но, видимо, достаточно различимую в спящем лагере (время приближалось к двенадцати) — услыхали еще два полуночника, находившиеся в помещении хозяйственной части (а от нее до вахты метров 20) — опер учетчик (правая рука нарядчика Котова, который в это время мирно спал в бараке хоз. обслуги и, вопреки рассказу П.Деманта, никакого участия в побеге не принимал) и его помощник.

Опер. учетчик Кузнецов В.Н. (осужден по ст. 58-14 — к.-р. саботаж — УК РСФСР, в каторжанском лагере было несколько з/к ИТЛ им, как особо доверенным лицам, были отданы ответственные места в обслуге) вышел на улицу, чтобы посмотреть, что происходит: «(...) меня заметил Тонконогов и говорит следуй в хоз. часть и показывает кобур (с пистолетом убитого вахтера — А. Б.). Когда он зашел в хоз. часть сказал, чтобы я и Жаров (пом опер, учетчика, з/к КТР, ст. 54-1а УК УССР, осужден на 15 лет каторжных работ. — А.Б.) сидели в хоз. части, взял замок и закрыл на замок. Вместе с Тонконоговым зашел и Солдатов, который заявил может быть я и погибну, но пусть узнают силу балтийцев.

Прошло около тридцати минут я открыл дверь каптерки и зашел туда, выбил в каптерке окно поленом, так /280/ как я почувствовал, что дела плохие, надо сообщить в охрану. Когда я просунулся в окошко, меня заметили и Тонконогов выскочил через окошко вахты и вместе с Худенко подошел в хоз. часть. Сорвав двери вошли и связали сначала меня, проволкой руки назад простыней ноги и положили на кровать, потом связали Жарова. Потом сами ушли, потушили свет».

Беглецы собрались на вахте. Далее по плану Тонконогова нужно было встретить конвоира, который придет за бригадой, заступающей в ночную смену. Вот тут, в начале первого, свет потух. Это можно утверждать точно, потому что Иван Гой, еще один оставшийся в живых участник побега, на следствии скажет: «Мы стали ожидать когда он (сержант Грызункин.- А.Б.) зайдет на вахту, где мы воспользовавшись отсутствием освещения, должны были его обезоружить».

Лагерь уже около часа был в руках заключенных и отрезан от внешнего мира (телефон на вахте оборвали сразу же, как только ее захватили). Теперь он погрузился в темноту (а вместе с ним и помещение охраны, где бодрствовал дежурный). Дежурный тревогу не поднял, это будет стоить ему — чуть позднее — жизни. Так же спокойно, видимо, шагнул в темноту лагерной вахты и Грызункин.

Продолжение показаний Гоя:

«Как только боец зашел на вахту, Савва схватил его за винтовку, а Тонконогов наставив на него наган скомандовал: «Руки вверх!» Боец опустил винтовку поднял вверх руки. Савва передал винтовку заключенному-каторжнику Пуц, а сам ремнем стал связывать бойцу руки».

Грызункина отправили в тот же барак и положили на пол около койки, на которой помещались собаковод и вдова вахтера. Барак наконец закрыли на замок.

(До этого момента участникам побега приходилось следить, чтобы никто из непосвященных в их замысел из барака не выходил, а такие были, так как заключенные из бригады Тонконогова привыкли к тому, что их секция на ночь не запирается, и пытались — по малой нужде — из барака выйти, их останавливали: «Ссы тут!», /281/ а самому непонятливому — история сохранила и его фамилию -Тонконогов, несмотря на широкий круг забот, нашел время собственноручно дать по морде: «Ну говорят же тебе!..»)

Теперь путь к свободе был открыт. Но этот путь никуда не вел. Никуда.

Потому что — да! — сейчас они построятся в колонну по два...

... хотя это и бессмысленно — им некого обманывать, никто их не видит: ни души на вышках, да и темно вокруг... так что построились скорее по привычке, чем по делу.

... вот только сколько их пошло на захват взвода? В показаниях оставшихся в живых беглецов есть противоречия. Гой и Демьянюк расскажут, что на захват пошли все двенадцать. Солдатов же будет утверждать, что он и Игошин остались со своими мешками-рюкзаками на лагерной вахте и должны были присоединиться к беглецам после того, как те разделаются со взводом и возьмут оружие —Тонконогов должен был подать оттуда сигнал.

Но каков смысл этого разделения и последующего соединения? Действия явно лишние — весь захват должен произойти в несколько минут. А потом еще ждать, когда прибегут эти, с мешками? Да и каким должен быть сигнал?

После побега Солдатов будет рассказывать, что услыхав выстрелы, он и Игошин поняли, что все пропало (значит ли это, что Тонконогов планировал и взвод охраны захватить без единого выстрела?), и кинулись с вахты без рюкзаков — они так там и остались, они были теперь не нужны (но куда кинулись? — к домику начальника лаг. пункта! — зачем?..).

Но все-таки они построились и пошли — навстречу смерти.

Они подошли к помещению охраны. Кто-то стукнет в дверь (наружного поста около помещения охраны /282/ не было — по причине все той же малочисленности взвода), дежурный Рогов спросит: «Кто это?» и подойдет, чтобы рассмотреть, в чем дело? Грызункин, что ли, вернулся? Это будет его последняя оплошность, потому что Тонконогов тотчас выстрелит.

Разбив окно, каторжане ворвутся в дежурное помещение. Раздастся еще несколько выстрелов.

По словам командира отделения Харьковского, выстрелов было шесть или семь. Бойцы охраны (их было немногим больше, чем нападавших, — четырнадцать человек), застигнутые врасплох — они спали в казарме, смежном помещении, и оплошность дежурного сделала их беззащитными — в одном белье выпрыгивали в окно. А в дежурке каторжане, взломав пирамиду, разбирали автоматы — хватило не всем, вырывали друг у друга. В суматохе Тонконогов выстрелом все из того же пистолета ранил в руку Ивана Гоя — возможно, что обознался, на том была шинель вахтера Перегудова (напомню, что свет все еще не горел).

Не сговариваясь, толпой каторжане кинулись от помещения охраны к дороге — их тени промелькнули перед окном начальника лаг. пункта.

Аким Проскурин подумал, что взвод уже начал преследование. До дороги было метров 350-400.

Побег агонизировал. Каторжане выскочили на дорогу (Эльген — Хатыннах — Ягодное). Было около часа. На этой дороге и в дневное время движение никогда не было напряженным — кому же понадобится ехать по ней сейчас? Машину можно было ждать и час, и два. Каторжане подождали минут десять и двинулись в сторону «Туманного».

Больше ни дорога, ни автотранспорт, играющие заметную роль в описаниях Шаламова и Деманта, к реальным событиям отношения иметь не будут. Действие свернуло в тайгу, где беглецы были особенно уязвимы.

В это время начальник лаг. пункта добежал до вахты и увидел учиненный погром. Посыльный уже мчался в дивизион — до него от лагпункта километра полтора — чтобы поднять тревогу. Бойцы возвращались в казарму /283/ за одеждой. Надзиратель Мальцев услышал чей-то крик из барака № 4, открыл его и освободил Светкина, Сироткину (вдову Перегудова) и Грызункина. Там же он нашел и труп Васильева. Труп Перегудова Проскурин увидел раньше, потом он освободил все еще встававшихся связанными в хоз. части Кузнецова и Жарова.

Минут через пятнадцать лейтенант Кондратов привел весь наличный состав дивизиона — шестнадцать человек. Без промедления провели поверку. 478. Минус 12. Аким Проскурин пошел снимать остаток материальных ценностей. Кондратов с дивизионом (под его командой было 22 человека) начал преследование. Собаки быстро взяли след.

Побег агонизировал с того момента, как каторжане вышли за территорию лагеря. Часа полтора они были его безраздельными хозяевами. Оставаться дольше здесь было бессмысленно. И бежать тоже не имело смысла.

Они бежали сейчас редкой колымской тайгой в сторону «Туманного», затем следовало взять левее, к Эль-гену. По плану (а обсуждался и вариант движения в сторону Магадана: там тайно проникнуть на пароход и... — но это была и вовсе фантастика), по плану первоначально предполагалось добраться до Мылги, затеряться в пустынной тайге и добраться до Якутска.

У них не было ни карты (ее надеялись взять у какого-нибудь геологического отряда, если встретится, то есть тот же «авось», что и с машиной; правда, у грамотея Худенко была какая-то схема окрестностей с названием ближайших поселков, но она потом и его самого мало выручала), ни знания местности, никакого опыта таежной жизни (все южане), никакого продовольствия. На что они могли надеяться?

Собаки бегут быстро. Бойцы охраны сейчас придерживают их, осторожничают, боясь нарваться в темноте на засаду. Рассветет — и они побегут быстрее. Бойцы — ребята молодые, сильные, тренированные и очень злые.

О последнем беглецы тоже знают. Они знали об этом, еще когда решали, КАК побегут — как захватят /284/ власть, кого и где убьют. И знали, что пощады им от погони не б}дет. «Живыми не сдадимся!» -Тонконогов это говорил не раз.

Они бегут, точнее — двигаются ускоренным маршем, потому что по тайге долго не побежишь. Какая у них сейчас фора перед преследователями? Километров пять, максимум. На дистанции до Якутска это, конечно, не фора.

Первая перестрелка случилась вечером следующего дня. Преследователи были совсем Первая перестрелка случилась вечером следующего дня. Преследователи были совсем рядом. Их встретили огнем из всех стволов, расположившись в кустах по берегу р^чья- Перестрелка длилась от силы минут пятнадцать, и Тонконогов скомандовал отход (заранее условились, что для обмана противника он громко крикнет: «Вперед! » — есть в этом что-то комическое).

У беглецов тяжело — в лицо — ранен Пуц. Брошен пулемет. У преследователей, кажется, подстрелили собаку.

На следующий день, 27 июля, В.Худенко, тоже не бог весть какой стратег, запишет в дневнике:

«Оказалось, что Тонконогов хорош организатор, но как военный командир никуда не годится, ничего не знает и ни в чем не разбирается, поэтому выбрал такую дурную позицию и в таком дурном месте, неправильно расположил людей и бой проигран. Нас обошли. Не имел ниьсаких распоряжений от командира и чувствуя, что наше правое крыло обходят, я вытягива-^ юсь по линии, чтобы предотвратить обход. За мной следуют Янцевич и Игошин. Начался бой. Мы втроем^ прорвались. Идти на условленное место нет никакой возможности — мы в болоте, а указанное направление еще в хуЪшем болоте. Что делать? Через болото поднимаемся на гору в северо-западном направлении. Примерно в4 часа дня пересекли болото и подошли к реке (названая не знаю), очевидно к Таскану. Мы хоть и голодные, но состояние духа сильное. Ведь счастье наше впереди».

Перед первым боем преследователи имели двойной перевес в живой силе и еще больший — в огневой /285/ мощи (один станковый пулемет и два ручных против одного ручного — у беглецов). Но на стороне каторжан была инициатива — им решать, в какую сторону двигаться, где устроить засаду, где принять бой... Но этим реальным преимуществом они воспользоваться не смогли. Прав Худенко — Тонконогов никакой не командир. Но нет среди беглецов человека, умеющего воевать, а тем более — командовать боевыми действиями. И морской офицер-механик Солдатов был таким же беспомощным в тех условиях, как и остальные. Не тех героев выбрала жизнь для этого побега — не тех отчаянных смельчаков, умелых и решительных в бою, что действуют в описаниях Шаламова и Деманта. Оттого и боевые эпизоды подлинной истории столь не похожи на их литературное отражение.

После первого боя группа Тонконогова потеряет четырех человек из двенадцати: Худенко, Янцевич и Иго-шин отколются, их судьбы будут развиваться по своему сценарию, раненого Пуца застрелит Тонконогов, когда основная группа двинется дальше. Гой, раненный при захвате оружия, потом вспомнит, что весь следующий день избегал Тонконогова, боясь, что он и его пристрелит. Но пожалел Тонконогов своего звеньевого, оставил жить, только автомат отобрал — все равно от Гоя пользы никакой.

Двенадцать минус четыре — восемь, даже семь с половиной. Преследователи имели уже тройной перевес — после 15-минутной перестрелки.

На следующий день к вечеру погоня снова настигла беглецов — видимо, каждый раз погоня собиралась решить главную задачу до наступления темноты, так как на ночь преследование практически прекращалось и утром приходилось все начинать сначала. Случилось это уже недалеко от Эльгена, в месте, которое называлось «12-й километр». Беглецы расположились на ночлег. Они были уже сильно измотаны, к тому же вот уже двое суток у них не было ни крошки продовольствия, вся еда — только то, что под ногами: грибы, ягоды... Их преследовали бойцы все того же дивизиона, силы преследователей /286/ не менялись и не увеличивались. Им досталось за эти двое суток не меньше. Но у них хоть еда была.

Очевидно, что силы преследователей у Шаламова и Деманта сильно преувеличены: машины на всех дорогах, самолеты в небе (а что, спрашивается, с того же Ли-2 разглядишь? был бы вертолет или АН-2 хотя бы — тогда другое дело, к тому же и искать угнанный грузовик смысла не было — беглецы двигались тайгой, это было известно уже 26 июля).

Хотя меры предосторожности во всей округе были приняты. Ветеран Севера В.А.Козина, проживавшая на прииске им. Горького, вспоминала, что на второй день после побега каторжан она поехала навестить детей, находившихся в пионерском лагере на «Стрелке», в нескольких километрах от прииска, и услышала от сына, что около лагеря находятся в засаде дяди военные и эти дяди дают им поиграть настоящие гильзы. Каких-то особых мер охраны на самом прииске Вера Аркадьевна не помнит.

Бывший заключенный А.С.Сандлер, он находился тогда на «Штурмовом», километрах в тридцати от прииска им. Максима Горького, рассказывал, что в дни, когда ловили беглецов (а было известно, что бежали заключенные — бывшие военнопленные и что они хорошо вооружены), по приказу свыше вооружили чем могли весь партийно-комсомольский актив прииска.

Бывшая колымская заключенная Е.Е.Орехова находилась в те дни в лагере на Эльгене. Она вспоминает множество военных на улицах поселка во главе с генералом Титовым (генерал-майор Титов, начальник УСВИТЛ, действительно был в те дни на Эльгене) и многодневную канонаду, гремевшую в окрестностях.

Тот, второй, эпизод мог стать и последним. Назначенный дежурить Бережницкий тотчас уснул, и будь преследователи чуть удачливее, они могли бы взять измотанных беглецов голыми руками. Но не взяли, и опять завязалась перестрелка. На этот раз она длилась гораздо дольше — около часа. /287/

Беглецам снова грозило окружение: младший лейтенант Коптегов с пятью бойцами слева и сержант Горбунов с другой группой справа уже обходили противника, но увлекшийся атакой командир дивизиона лейтенант Кондрашов неосторожно высунулся из-за стога сена, и случайная пуля попала ему в голову.

Цитирую Шаламова:

«Выскочил, не боясь, начальник отряда охраны — того самого отряда, который разоружили беглецы. Он кричал:

— Эй, Иващенко, Солдатов, Пугачев, сдавайтесь. Вам некуда деться.

— Иди, принимай оружие, — закричал Иващенко из стога.

И Бобылев, начальник охраны, побежал, хлюпая по болоту, к стогам. Когда он пробежал половину тропы, щелкнул выстрел Иващенко — пуля попала Бобылеву прямо в лоб».

Преследователи, подобрав тело лейтенанта, отступили. Еще двоих бойцов они потеряли в этот день ранеными.

Яшки Кученя, в котором можно было бы — при чтении рассказа — заподозрить будущего информатора Шаламова — санитара-заключенного из Центральной больницы УСВИТЛ — среди раненых, вопреки рассказу Шаламова, не было. Не было такого человека вообще в группе преследователей (в качестве санитара ей был придан фельдшер-заключенный с прииска им. Максима Горького по фамилии не то Окунь, не то Окунев). Не было заключенного-санитара Кученя и в больнице на Левом Берегу. Последнее утверждает тогдашний и единственный в то время оперуполномоченный на этом объекте В.Е.Бакланов, о котором, кстати, Шаламов с большим уважением вспоминает в «Колымских рассказах». По словам Василия Ефимовича (я специально расспрашивал нынешнего подполковника милиции в отставке о том, что ему было известно о побеге з/к КТР с прииска им. Максима Горького), ни одного раненого — ни заключенного, ни вохровца — тогда в Центральную больницу УСВИТЛ не поступило. /288/

Видимо, Яшка Кучень — столь же «достоверный» персонаж рассказа Варлама Шаламова, как майор Пугачев, оружейный мастер Иващенко или летчик... любой из трех на выбор. Но не может ли само созвучие этих фамилий — Окунь и Кучень — навести на некоторые предположения? Могли ведь встретиться подлинный фельдшер з/к Окунь и такой же фельдшер Шаламов спустя какое-то время после описываемых событий. А Окунь уже в те дни, когда шло преследование, кое-что знал об участниках побега — ведь в числе преследователей были и бойцы разгромленного взвода, в том числе и захваченный было конвоир Грызункин, он тоже побежал выяснять отношения со своими обидчиками. Мог Окунь и позднее, вернувшись на прииск, разжиться информацией в более спокойной обстановке. Он-то и мог стать потом информатором Шаламова. Или, по крайней мере, одним из них, потому что в группе преследователей был и еще один фельдшер — вольнонаемный из Эльгена.

В той перестрелке понесла потери и группа Тонконогова — от нее откололись еще трое: Гой, Демьянюк и Солдатов. В группе осталось всего пять человек. С начала побега прошло менее двух суток.

А первая отколовшаяся группа беглецов в это время продолжала блуждания по тайге. Из дневника Худенко:

«28 июля 1948 года. Наконец мы встретили первые избушки. К сожалению они оказались пустые — в них жили дровозаготовители с прииска им. Водопьянова в 1937г. и 1941 г. Держим курс на север. Поднялись на громадную сопку, совершенно голую на своей поверхности. Хочем сильно кушать. Без продуктов идти дальше на север не решаемся. Сегодня ночью будем возвращаться обратно к реке. С этой сопки на восток через долину видны громадные белые бараки — наверное, Эльген-уголъ.

29 июля 1948 г.

В своем верхнем течении река очень узка. Здесь мы обнаружили лесопилку, которая уже много лет пустует. Будем варить грибы, одними ягодами жить тяжело (...) /289/

Двигаясь вниз по реке я нашел газету (3-4 стр) Сов. Колыма за 15 июля 1948 г. Надо быть осторожным, здесь близко живут люди. Тропинка. Дорога через реку. Видел подводу с одним человеком. Ночь. Будем отдыхать. Утро вечера мудренее. Завтра будем кушать».

То, что в рассказе Шаламова выглядит едва ли не геройством: набрали оружия и патронов сколько было нужно, а продовольствия не взяли, в реальной обстановке становится бедой. Но у героев Шаламова есть хотя бы галеты и шоколад, а у подельников Тонконогова, из-за панической суматохи при захвате оружия, вообще нет ничего — беда вдвойне. Но продолжу цитату:

«30 июля 1948 г.

Доброго утра, мои товарищи. Мы сегодня будем кушать. А какова судьба тех девяти, что с ними? Я слышал что параллельно нам перемещалось несколько прорвавшихся, но не уверен был, что то наши и не пошел на сближение.

К 4 дня увидели сенокос, а вскоре сенокосцев и их жилье. Оказалось, что здесь живут заключенные с п/п (подлагпункта. — А.Б.) Ледяного, река зовется Хатын-нах. Они нас очень испугались. Мы просили кушать, они сказали, что ничего нет. Но соли они таки немного дали. Уходя от них, метрах в 200 от жилья нашли кусок хлеба. Мы приободрились, повеселели. Решили добыть пищи и на Север. 31 июля 1948 г.

Мы решили таки найти Мылгу. Блуждали целую ночь и впустую. Эх! как плохо, что нет карты. Где движешься, ничего не знаешь. Пошел дождь. Отдыхать решили у реки Хатыннах. Поддерживаем себя ягодами и грибами (...).

1 августа 1948 г.

Сегодня неделя, как мы на воле. Как хорошо, как приятно. Мы бодрые, но заметно ослабели. Сегодня будем стеречь подводу с продуктами для сенокоса. Миша (Янцевич. — А.Б.) приболел. Это меня очень беспокоит». /290/

Но восстановим хронологию и вернемся к бою в окрестностях Эльгена. 30 октября, на заседании Военного трибунала в Ягодном, подсудимый Солдатов так расскажет об этом эпизоде:

«(...) расположились около стогов сена на отдых, причем установили дежурство. По сколько наш часовой заснул, то вдруг мы услышали, что от нас метров на 50 разговор и стали нас окружать. Тогда мы отскочили в кусты и залегли, после чего вновь завязался бой, который длился около часа. Так как с нашей стороны из куста где залегло шесть человек прекратился огонь, то я подумал, что их убили и стал удаляться в глубь кустов, по направлению к реке Таскан, которую переплыл и взошел в барак, в котором никого не было.

На вопрос председательствующего: Во время боя я находился за пеньком, а недалеко от меня в большом кусте залегли Тонконогов, Сава, Бережницкий и другие. Я открывал стрельбу тогда когда из-за стога показывался человек. Я слышал у их из-за стога раздавалась команда и я выстрелил не более пяти раз, т.к. при мне не более три человека показалось. Убил ли их я, или нет — я не знаю, ибо после моих произведенных выстрелов они залегли. Гой был от меня в стороне, а поэтому куда он девался я не заметил.

Продолжение показаний: Когда я пришел в барак расположенный был на берегу реки Таскан, то я сразу же лег спать, а проснувшись в 4 часа утра я услышал разговор, сразу же из карабина выстрелил в окно. После чего стал наблюдать и заметил человека по которому произвел выстрел, но в него не попал. Через щели стены я заметил другого человека, по которому тоже самое выстрелил. Но тоже самое не попал. Через окно я заметил 2-х лошадей тогда я через окно выбегаю и сажусь на лошадь, на которой направился к сопкам. По мне в догонку дали автоматную очередь. Но погони не было со стороны их. На лошади я по сопкам ездил около трех суток. В это время я питался ягодами и грибами, а затем когда я уснул, то лошадь от меня ушла и найти ее больше я не мог. После чего я пришел в поселок Лагталах /291/ (Лыглыхтах. — А.Б..) 31 июля и в помещении электростанции был задержан сержантом Ефимовым».

Так оно все примерно и было. Захватив эту лошадь, Солдатов трое суток, скорее по ее воле, чем по собственной (на следствии он скажет, что лошадь возила его одним и тем же маршрутом и он ничего не мог с ней поделать, что в общем-то удивительно, коль скоро герой наш вырос хоть и в подмосковной, но все-таки деревне и лошадь, наверное, видел не впервые), скитался по окрестностям вышеназванного поселка — станции узкоколейки, по которой возили уголь на Тасканский энергокомбинат. Голодал, раз у встреченного ссыльнопоселенца Петрова М.И. разжился табаком и спичками. Оставшись без лошади, 31 июля зашел в поселок — сначала на разведку, да и голод гнал к людям. На другой день решил сдаться, потому и пошел в людное место. Почему в людное, понятно: здесь, предполагал беглец, охрана стрелять не будет. Он не ошибся, но имя своего пленителя-спасителя запомнил, наверное, на всю жизнь.

Сержант Ефимов командовал отделением первого взвода все того же дивизиона. При задержании у Солдатова изъяли винтовку, 39 патронов, какую-то сумму денег (не названа) и 65 гр. золота. Произошло это первого августа.

Задержанный Демьянюк последний свой бой и последующие события описывал на допросе 6 августа (рукой следователя Топоркова) так:

«Мы с Гоем сразу пошли в правую сторону, остальные ушли в лево. Позднее мы слышали перестрелку. Мы с Гоем ушли в лес и там переночевали. На третьи сутки (с начала побега, то есть 28 июля. — А. Б.) мы с Гоем пошли в низ по течению неизвестной речки, дошли до лодки и на этой лодке переплыли реку. Переплыв реку я был с автоматом с полным зарядом, а Гой имел револьвер с патронами. Мы с ним шли по реке целый день, но ни кого не встретили и зашли на островок в лес там переночевали. Утром мы с Гой решили спрятать оружие в траву, а сами возвратились обратно с целью увидеть /292/ людей и сдаться в плен. На 5-е сутки мы с Гоем будучи голодными легли днем спать около реки и не слышали как к нам подплыли на плоту 6-7 человек, одна из них женщина и нас разбудили. Они нас спросили, кто мы такие. Мы им рассказали, что мы участники банды и они нас забрали, посадили на плот и по речке спустили к воинской части, где и сдали органам».

В группе, двигавшейся на плоту (была ли это поисковая группа или она имела какие-то другие цели, по делу неизвестно), старшим был сержант Варлам Киготкин, командир отделения ВСО совхоза «Эльген». Его и находившегося с ним вместе бойца пожарной охраны совхоза «Эльген» Петра Яворского (ранее, кстати, судимого за воинское преступление на 5 лет ИТЛ и досрочно освобожденного в ноябре 1947 года — на Колыме издавна существовала традиция комплектовать пожарную службу из бывших и нынешних заключенных) 31 июля допросил оперуполномоченный райотдела по СГПУ лейтенант Жуйков.

Свидетели, а в этом эпизоде они были самыми что ни на есть действующими лицами, нарисовали ту же картину: 29 июля Киготкин и с ним четыре бойца пожарной охраны (о женщине ничего не говорилось) сплавлялись по реке Таскан, и примерно в 17 часов Яворский увидел на левом берегу людей, они лежали на песке, укрывшись бушлатом, им приказали встать, а когда те поднялись, стали видны лагерные номера у них на брюках — сплавщики поняли, что перед ними бежавшие из лагеря каторжники; оружия при них не оказалось, беглецы сказали, что спрятали его примерно в 30 километрах отсюда (позднее они покажут, где именно, и оружие будет найдено); при задержании Демьянюк и Гой, а это были именно они, сопротивления нe оказали, только ругались нецензурно.

Лейтенант Жуйков счел необходимым зафиксировать и это обстоятельство, однако не указал, кому была адресована эта брань: пожарникам ли, не вовремя нарушившим их сон? Тонконогову, втравившему каторжан в эту историю, или вообще судьбе?.. /293/

Задержанных намеревались доставить в совхоз «Эльген», но по дороге встретили группу бойцов и командиров во главе с генерал-майором Титовым — им и передали.

Отмечу, что в обоих случаях — в случае с Солдатовым и в случае с этой парой — задержание происходило прилюдно, при свидетелях-посторонних. Может быть, по этой причине все трое и остались в живых. С Худенко и Игошиным случилось иначе.

Их задержал Куприян Абросимов, сержант, лагерный надзиратель (однако не с того лаг. пункта № 3, с которого бежали каторжане). Вместе с группой бойцов он был послан в засаду на переправу через Мылгу, в место, которое называлось «16 километр». 7 августа Абросимова допросил оперуполномоченный райотдела по СГПУ лейтенант Трофимов.

Абросимов показал:

«У реки стоят несколько пустых домиков, в одном из которых проживает сторож, он же является и перевозчиком на лодке. Именно в этом домике я и организовал засаду, при чем два солдата были на чердаке, а я с одним солдатом внутри помещения. Примерно в 22.00 часа 6 августа мы заметили, что на противоположном берегу реки появились два мужчины. Я приказал перевозчику-сторожу идти на берег и подать подошедшим лодку с целью переправы их на наш берег, одновременно предупредил, что в случае если это беглецы, то он во время перевоза должен достать белый носовой платочек (это у перевозчика на таежной реке? — шутник сержант, свой, небось, отдал, да и то, наверное, не очень белый. — А. Б.) и утереть нос, что будет сигналом о том, что он перевозит беглецов. Сторож подойдя к берегу, что-то стал говорить неизвестным, стоявшим на противоположном берегу, затем сел в лодку и поплыл к ним. Причалив к берегу, сторож вышел из лодки и подойдя к неизвестным что-то стал говорить. Один из неизвестных отлучился в кусты и моментально возвратился. Сторож и неизвестные сели в лодку и стали плыть к нашему берегу при чем сторож достал из кармана платок и вытер нос, т.е. дал нам сигнал, что везет беглецов. /294/

Причалив к берегу они все трое сошли на берег и как только подошли к домику, где мы были в засаде, то мы сразу выскочив наставили на них оружие и скомандовали: “руки вверх!”.

Неизвестные подняли руки, а сторож (он в этой истории так и останется безымянным. — А.Б.) отошел в сторону. Зная о том, что у беглецов должны быть автоматы, я спросил “где оружие?” На что получил ответ — “оружие в лодке”. Мы подошли и взяли с лодки два автомата и три рожка с боеприпасами. Задержанных завели в сени помещения и стали их опрашивать. Задержанные назвались первый каторжником Худенко Василием Михайловичем второй Игошиным Алексеем Федоровичем. На вопрос: “где их коллега (просвещенный надзиратель попался. — А.Б.) беглец Янцевич?” Игошин рассказал, что до 2 августа 1948 г. они трое были вместе. 2 августа 1948 г. Янцевич, будучи в болезненном состоянии, остался у стога сена в районе “Шубинского зимовья”, а они, т.е. Худенко и Игошин вышли к дороге по которой шла подвода с продуктами для рабочих зимовья. При попытке ограбить эту подводу они были обстреляны солдатами, в силу чего не совершив ограбление они вынуждены были скрыться в кустах, а когда подошли к стогу сена, то там Янцевича не оказа-лось.Таким образом, они остались двое и Янцевича больше не встречали.

(Тут возможны варианты. Первый: Янцевич действительно был нездоров — вспомним последнюю запись в дневнике Худенко о Мишиной болезни, и тогда он и впрямь отлеживался в то время, когда «коллеги» пошли на промысел, а услышав выстрелы, махнул с этого места и больше к нему не возвращался, опасаясь засады, ведь «коллеги», будучи взятыми в плен, могли назвать место, где он скрывался. Вариант второй: болезнь была до известной степени симуляцией, Янцевичу, если он нес энное количество золота, нужно было от «коллег», не менее его беспомощных в этой ситуации, оторваться, а потому, только спровадив их, он и направился по одному ему известному маршруту и даже выстрелов за спиной не слышал, а если и слышал, то только быстрее побежал /295/ прочь. Можно предположить, что, встретив отпор, Худенко и Игошин рванули в сторону, противоположную “Шубинскому зимовью”, так и не вспомнив про друга Мишу — это третий и, наверное, не последний вариант. — А.Б.).

Дождавшись рассвета, т.е. в шестом часу утра 7-го августа 1948 года задержанных Игошина и Худенко не стали конвоировать в райотделение МВД пос. РИК-Tаскан. Переправившись через реку Мылга мы пошли по тропе, при чем один солдат шел впереди метров на 80 как дозорный, за ним задержанные, после их я и двое солдат. Таким порядком мы прошли примерно километров семь. Не доходя до проселочной дороги, которая идет в пос. Эсчан, примерно 100 метров, задержанные воспользовались густым лесом по обе стороны тропы и хотели скрыться в лесу. С места нашего нахождения стрелять по ним было невозможно, т.к. преграждал лес, поэтому мы с солдатом (фамилия опять не называется. — А.Б.) бросились вперед по тропе и в момент когда бежавшие оказались в поле нашего зрения я из винтовки дал выстрел в Худенко и он упал. Солдат дал выстрел по Игошину, однако последний пытался скрыться за куст, но был убит вторым выстрелом из винтовки этим же солдатом (ефрейтором Черепановым — это будет указано в другом документе. — А. Б.). Не подходя к трупам, но убедившись, что они не ранены, а убиты (как это можно было сделать? — А. Б.), я послал солдата в райотделение МВД с докладом о происшествии, откуда в скором времени прибыл оперативный работник, который поднял трупы и направил в морг.

Вопрос: С какого расстояния Вы стреляли по убегающим?

Ответ: Примерно в метрах двадцати».

Других показаний о том, как были задержаны и убиты Игошин и Худенко, в деле нет, хотя участников и свидетелей (со стороны охраны) здесь было несколько. Есть лишь акты судебно-медицинского вскрытия, в которых констатируется, что смерть каждого из заключенных /296/

а) «(...) произошла от огнестрельного ранения, полученного им во время неудавшегося побега»,

б) «(...) с разрушением сердца и легких смерть наступила мгновенно».

И есть вопросы, которые неизбежно возникают, когда читаешь показания надзирателя Абросимова:

1. 1. Что это за чудо-конвоиры, которые, имея столь внушительный численный перевес и полную возможность контролировать обстановку, позволяют тем не менее бежать задержанным?

2. 2. Что это за чудо-стрелки, которые ухитряются в считанные секунды одним-двумя выстрелами поразить пусть и с близкой (но ведь и с нее тоже нужно попасть!) дистанции людей, бегущих по тайге?

3. 3. Что это за странное сочетание удивительной беспечности и удивительной удачливости у одних и тех же людей?

И потому, что ответов на эти вопросы в деле нет, невольно думаешь о том, что события могли развиваться совсем другим образом, что этих беглецов охрана попросту пристрелила без всяких попыток скрыться с их стороны — «не довела».

Я понимаю, что это тяжкое подозрение в адрес неизвестных мне людей, о которых у меня вроде бы и нет оснований думать как о записных злодеях. Вспомним, что задержание беглецов произошло ну просто идеально: те сами, можно сказать, приплыли, и охране ничего больше не оставалось, как их гостеприимно приветствовать: «Ах, здравствуйте, Василий Михайлович! И Алексей Федорович с вами? Ну и чудесно!» И на утро после такой теплой, без единого выстрела, встречи отвести на несколько километров и, не искушая судьбу, в упор пристрелить — за что? Ведь именно этим бойцам эти беглецы ничего, что могло бы их озлобить, не сделали. Так не проще было бы довести их, душевного спокойствия ради, до места, сдать их под замок — а там пускай суд решает, казнить их или миловать. Но самим-то в палачей зачем превращаться?

Но тут ведь вот какое обстоятельство, о котором Шаламов, когда писал рассказ, то ли успел забыть (хотя /297/ едва ли, потому что обстоятельство это весьма и весьма немаловажное), то ли не захотел помнить, то есть проигнорировал его умышленно. А состоит оно в том, что смертная казнь в описываемое время в нашей стране вообще не существовала — никому, ни за какое преступление.

Если говорить точно, она была отменена Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года — вероятно, не без влияния послевоенной эйфории («Историческая победа советского народа над врагом показала не только возросшую мощь Советского государства, но и прежде всего исключительную преданность Советской Родине и Советскому Правительству всего населения Советского Союза» — так начинается этот юридический акт), отныне в мирное время предписывалось применять по ранее «расстрельным» статьям лишь наказание в виде лишения свободы на срок до 25 лет. А это значило, что за самое опасное, зверское, какое хотите НОВОЕ преступление осужденный, уже имеющий большой срок наказания (скажем, 15-20 лет), мог получить дополнительно лишь 10 или 5 лет или не получить вообще ничего, если вся катушка для него уже была раскручена.

Вскоре, не пройдет и трех лет, законодатель спохватится и начнет вводить ВМН за наиболее тяжкие преступления, и со временем круг применения высшей меры станет весьма широким. Но это еще когда будет!.. А тем временем рядовому охраннику или лицу, стоящему только чуть выше его, приходилось своими конкретными действиями ликвидировать недостатки действовавшего законодательства.

А потому убить беглеца в погоне (а не привести его в суд, как пишет Шаламов, и расстрелять по приговору), да и уже задержанного (он от этого лучше не стал ведь), приволочь его тело к вахте — глядите, гады, что вас ждет — это реальная и решительная мера наказания для тех, кто осмелился, и мера воспитания для тех, кто хотел бы им подражать. А как же еще — как? Они нас убивать будут, а мы им по пятерке или десятке в зубы — и гуляй?.. /298/

Угроза самосуда со стороны охраны была тем более реальной, чем большую жестокость проявят беглецы. В нашем случае она была, может быть, наивысшей. Не зря Тонконогов предупреждал товарищей, настраивал их на то, чтобы в плен не сдавались.

Описания последнего боя группы Тонконогова в материалах архивно-следственного дела нет. Видимо, он случился 29 июля. Этим числом помечен протокол осмотра места происшествия, составленный оперуполномоченным райотдела МВД по СГПУ мл. лейтенантом Мелеховым:

«(...) в районе 12 километра от пос. Эльген Среднеканского района произвел осмотр места происшествия. Осмотром установлено, что на расстоянии 2-х км. от дороги в левую сторону идущей от пос. Эльген на Мылгу в тайге в разном положении, в радиусе 25 метров лежало 5-ть трупов мужчин».

Это были Тонконогов (из акта о смерти: «Диагноз. Огнестрельное ранение мозгового черепа с разрушением мозгового вещества»), Клюк (из акта о смерти: «Диагноз. Многочисленные ранения грудной клетки с размозжени-ем легких»), Бережницкий (из акта о смерти: «Диагноз. Сквозное пулевое ранение черепа»), Маринив (из акта о смерти: «Диагноз. Слепое ранение груди слева») и Сава (из акта о смерти: «Диагноз. Слепое пулевое ранение черепа с повреждением затылочной кости и мозга»).

В числе причин смерти в четырех случаях из пяти названа кровопотеря. Значит ли это, что раненых попросту бросили без медицинской помощи, хотя, напомню, что в группе преследователей были два мед. работника? Акты о смерти помечены 31 июля. Возможно, разница в два дня объясняется тем, что акты о смерти составлялись уже в больнице прииска имени Максима Горького. Были в том бою потери и у преследователей: два бойца (Бжахов и Богданович) убиты, двое или трое ранены, один из них (Урманшин) тяжело.

Еще раз посчитаем все потери с той и другой стороны. В охране: ст. надзиратель Васильев, вахтер Перегудов, дежурный Рогов и трое преследователей. Итого -шесть. Плюс раненые. /299/

У беглецов: Пуц (ранен в первой перестрелке и застрелен Тонконоговым), Худенко, Игошин и последние пять. Плюс Янцевич (или кто-то другой). Плюс Зиновьев. Итого десять. Ранен Гой (при захвате взвода охраны — Тонконоговым).

Победа, за явным преимуществом, на стороне охраны.

Четыре или пять трупов беглецов (в деле этот факт упоминается вскользь) были привезены и брошены у лагерной проходной.

А в лагере полным ходом шло следствие. Его начал по горячим следам наутро после побега следователь райотдела по СГПУ Топорков. Опрашивались администрация лаг. пункта и бойцы охраны, десятки заключенных, вохровцы, участвовавшие в преследовании и задержании беглецов, а потом и задержанные. Подлежали установлению обстоятельства, предшествовавшие побегу: когда, как, из кого сложилось ядро преступной группы, как шла подготовка, как происходило нападение заключенных на охрану, как шло преследование и какое сопротивление оказывали бежавшие каторжники, какие цели они должны были бы преследовать, если бы удалось уйти от погони.

Следствие было довольно подробным, и здесь, из-за недостатка места, я привел лишь небольшую часть его результатов (хотя несколько моментов остались невыясненными — об этом я упоминал по мере возникновения вопросов к следствию).

Следствие было заведомо тенденциозным. И в первую очередь эта тенденциозность сказалась на квалификации произошедшего. С самого начала, 26 июля, дело было возбуждено не только как уголовное — по признакам ст. 59-3 (бандитизм, т.е. организация вооруженных банд и участие в них) и ст. 59-За (тайное или открытое похищение оружия), но и как контрреволюционное — по признакам ст. 58-14 (контрреволюционный саботаж — предполагалось, что, совершая побег, заключенные тем самым уклоняются от исполнения своих обязанностей по отбытию меры наказания). /300/

Последнее было явной и практиковавшейся на Колыме уже десяток лет «натяжкой», так как побег из-под стражи (без отягчающих обстоятельств, то есть без насилия, убийств и так далее) следовало квалифицировать по ст. 82 УК РСФСР. Однако эта статья предполагала ну просто очень смешную меру наказания (до трех лет лишения свободы), а посему и применять ее в свирепые годы было просто нелепо. Да что там 37-й или 38-й годы!.. Через десять с лишним лет, в конце сороковых, не осужденным — ссыльным, самовольно оставившим место поселения, грозило наказание в виде 25 лет каторжных работ. Был и такой указ в 1949 году. Так что стоит ли обвинять следователя образца 1948 года за то, что в его сознании ст. 58-14 работала все в том же ежовском духе? Но Топорков не ограничился только ст. 58-14, в процессе следствия в сумме обвинений появилась ст. 58-2, также хорошо известная на Колыме — с давней поры — как предусматривавшая ответственность за «повстанчество»: «Вооруженное восстание или вторжение в контрреволюционных целях на советскую территорию вооруженных банд, захват власти в Центре или на местах в тех же целях...».

Применительно к нашей истории это обвинение означало намерение беглецов, достигнув малонаселенных районов, активно бороться с местной Советской властью, терроризировать местное население и, продвигаясь все дальше и дальше, уйти за границу, в ту же Америку («В зимнее время на оленях пробраться на Аляску и перейти на сторону одного из государств» — формулировка обвинительного заключения). Слава богу, что хоть попытка отторжения Среднеканского района в пользу иностранного государства беглецам в вину не ставилась! Нет, а в самом деле — к чему следствию были эти явно надуманные обвинения? Ведь если говорить о реальной мере наказания для основных участников побега, свои 25 лет в итоге (т.е. разницу между тем, что у них уже было до побега, и тем, что они получили бы за новое преступление) они имели бы и без применения пунктов /301/ ст. 58 УК РСФСР. Арифметический результат был бы одним и тем же, но политический эффект, конечно, неодинаковым, так как менялся субъект преступления. Ведь это не только одному следствию важно, кого оно изобличило и бросило за решетку — бандита или повстанца, есть в этом и большой государственный интерес (и если следствие так хорошо этот интерес учитывает, то будет ему и особая благодарность — не так ли?).

Солдатов и Гой обвинялись также по ст. 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июля 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» — у обоих при задержании было изъято золото (60 гр. у Солдатова — так в обвинительном заключении, и 40 гр. у Гоя). Эта статья также предусматривала наказание до 25 лет лишения свободы.

Таким образом, задержанные участники побега обвинялись (это уже заключительная формула, выраженная в обвинительном заключении): Солдатов и Гой — в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58-2-14 УК РСФСР и ст. 2 Указа ПВС СССР от 4.06.47 г., Демьянюк (вероятно, золото при себе не имевший) — только по ст. 58-2-14 УК РСФСР.

Еще десять з/к КТР, содержавшихся на лаг. пункте № 3, были названы следствием как соучастники побега, по тем или иным причинам не принявшие в нем участие, но активно ему способствовавшие или, по крайней мере, на побег согласившиеся.

В их числе, кстати, окажется и носитель еще одной фамилии, употребленной В.Шаламовым в рассказе «Последний бой майора Пугачева», Игнатович Василий Ильич, 1923 г. р., уроженец и житель села Оравич Славского района Дрогобычской области, украинец, из крестьян, образование четыре класса, в Красной Армии не служил — никакой, разумеется, не летчик (а летчиков в рассказе Шаламова действуют трое: Хрусталев, Игнатович и Левицкий), осужден как активный член оуновской организации в/т войск НКВД Дрогобычской области в январе 1945 года по ст. 54-1а УК УССР на 18 лет КТР с /302/ поражением в правах на пять лет и конфискацией имущества.

Действия этих обвиняемых также квалифицировались следствием как контрреволюционные — п. 2,14 и 11 (участие в к/р группе) ст. 58 УК РСФСР.

Еще один (одиннадцатый) заключенный из числа не принявших участие в побеге был обвинен в недонесении о достоверно известном готовившемся к/р преступлении — ст. 58-12.

Недостаток места, а главное, то, что это описание не совсем входит в задачу сравнения (во всяком случае, не играет в решении этой задачи решающей роли) исторических реалий побега 12 каторжников с тем, как этот побег представлен в рассказе В.Шаламова, не дает мне возможности представить подробно каждого из этих 11 обвиняемых и обстоятельства, обусловившие их привлечение к уголовной ответственности. Поэтому скажу лишь, что эти обвиняемые по всем своим основным данным вписываются в тот групповой портрет, который я пытался нарисовать выше. Разве что нет среди них личностей со столь необычными чертами, как Тонконогов и Солдатов. Но эти двое и в своей группе — фигуры особенные: Тонконогов как лидер, лицо до определенной степени выдающееся, а Солдатов — абсолютная «Красная Шапочка», не только потому, что кадровый военный (по блатной терминологии з/к-военный — «красная шапка»), но и по тому, кем он был в этой группе беглецов.

Да еще меньше в той, второй группе, лагерной придурни, больше заключенных-работяг. Но и здесь есть бригадир, бывший бригадир, повара, лекпом...

Вчитываясь в описания взаимоотношений фигурантов, их отношений с бежавшими, и прежде всего с Тонконоговым и его доверенными лицами, я находил свидетельства того, что Тонконогов едва ли не сознательно готовил к побегу две группы одновременно, однако смысл этого намерения (если оно и впрямь существовало) остался мне неясным — пожалуй, тут можно только догадываться. Но то, что среди оставшихся в лагере были люди, решившие бежать сТонконоговым, кажется мне несомненным. /303/

В процессе следствия работники райотдела пришли к выводу о том, что на лаг. пункте № 3 имеется некоторое число заключенных, хотя и не связанных с теми, кто совершил побег или только готовился к нему, но имеющих намерение «совершить индивидуальные побеги», а потому было принято постановление, утвержденное начальником райотдела подполковником Гавриловым, перевести еще 13 з/к КТР с лаг. пункта № 3 в штрафной лагерь и содержать их там под усиленной охраной. А само следствие заканчивалось. 22 сентября 1948 г. лейтенант Топорков, выполняя требования ст. 206 УПК РСФСР, предъявил материалы дела — а это два пухлых тома — для ознакомления четырнадцати обвиняемым. При этом каждый подписал протокол, в котором было указано, что обвиняемый с материалами дела ознакомился полностью, и зафиксирована длительность этого знакомства — два или три часа (только в солдатовском протоколе время не названо).

Но, во-первых, как можно за два или три часа «полностью ознакомиться» с текстом, тебе совсем не безразличным, на тысяче с лишним рукописных страницах? Тем более что обвиняемые почти все украинцы, многие из них — с начальным образованием, и едва ли хорошо знают русский язык, а страницы содержат текст не очень разборчивый и очень неграмотный. А во-вторых, сколько же было часов в тех самых сутках, что значатся в календаре как 22 сентября 1948 года? Нелепый вопрос, но если сложить вместе эти два-три часа из 13 протоколов, то получится 31 час. Да еще Солдатову ту же, топорковскую, норму выдать нужно — еще два часа. И в итоге получается, что сутки 22 сентября насчитывали часа 33, не менее. Астрономический феномен какой-то, не замеченный всей мировой наукой, но умело использованный милицейским следователем из поселка Ягодное.

А если принять во внимание, что знакомясь таким вот образом с делом, ни один из четырнадцати обвиняемых не заявил следствию ни единой претензии, ни единого ходатайства, то мы вправе оценить то, что было проведено лейтенантом Топорковым в тот день, как следственный /304/ бандитизм. Жаль, что нет такого состава в уголовном кодексе.

Нет и не было, конечно, для Топоркова подходящего состава, но оказалось, есть, как писал великий русский поэт — правда, совсем по другому поводу — есть божий суд, он ждет, он недоступен (...). Злато тут будет играть совсем другую роль, поэтому пока опустим упоминание о его звоне. Но что же произошло?

А произошло то, что дальше дело двигалось несколько прихотливым образом. Топорков все успел вовремя (а мы его еще за спешку корили), и 26 сентября, ровно через два месяца после возбуждения уголовного дела, начальник райотдела подполковник Гаврилов утвердил обвинительное заключение. Далее дело проследовало к военному прокурору по СДС (надо полагать, из Ягодного в Магадан), и его помощник 5 октября это обвинение также утвердил. А вот далее последовала в движении дела 25-дневная задержка, необычная по длительности пауза.

Военному трибуналу, конечно, требовалось время, чтобы ознакомиться с материалами дела — в топорковскую норму, при всем его высоком профессионализме, трибуналу ни за что не уложиться. Нужно было еще время выбрать, чтобы приехать — и другие ведь дела были, собраться, доехать — дело слушалось в Ягодном. Но все равно двадцать пять дней на всю эту подготовку все-таки, согласитесь, многовато.

Истинная причина столь долгой проволочки открылась — ну хотя бы приоткрылась для внимательного наблюдателя (если бы он был, конечно, но дело слушалось в закрытом заседании, и не было в зале не то что публики, но даже стороны отсутствовали, таким образом мы с вами, уважаемый читатель, первые здесь наблюдатели, если не считать, конечно, прокурорских работников, так или иначе к этому делу впоследствии возвращавшихся) — так вот, внимательный наблюдатель уже в первые минуты судебного заседания, открывшегося 30 октября 1948 года в пос. Ягодное, обязательно заметил бы, что обвинение основным фигурантам предъявлено /305/ как бы не то. что было раньше. То есть у Солдатова, Гоя и Демьянюка ст. 58 УК осталась. Более того, к п. 14 прибавился п. 11, а вот п. 2 — того самого «повстанчества», явно придуманного в райотдельских кабинетах для политического веса дела, нет. Появилась ст. 59-3, состав которой реально охватывает деяния подсудимых с момента совершения побега. Но исчезла ст. 2 Указа ПВС о хищении государственного и общественного имущества.

В общем виде обвинение этих трех подсудимых выглядит весьма противоречивым. Реальный состав 59-3 — и тут же 58-14, явный рудимент преступной практики 1937-38 годов. Или сочетание все той же ст. 59-3 со ст. 58-11. Каждая из них предусматривает организацию преступной группы и участие в ней. И каким образом трибунал собирался вычленять из действий подсудимых бандитский и антисоветский элементы? Откажутся подсудимые от приписываемых им намерений бороться с представителями Советской власти (так оно в заседании и произойдет) — и что останется от обвинения по ст. 58-11? A ничего, один туман. Доказательства этих намерений у следствия отсутствовали, это и при знакомстве с делом очевидно было.

Или вот статья за хищение — была и исчезла. Но хищение-то очевидно, потому что шлих, обнаруженный у Солдатова и Гоя, явно не с неба упал. Но трибунал, готовясь к рассмотрению дела, не мог не обратить внимание на то, что этот факт следствием не отработан, что не определены ни способы хищения, ни его участники, ни возможные объемы. А коль всего этого нет, трибунал должен был отправить дело на доследование (и тут можно представить, как противилось такому варианту следствие: из-за такой, простите, ерунды вы нам серьезное дело заворачиваете, да вы знаете, что оно у Министра на контроле!). И трибунал, выходит, дрогнул?

Тут я должен признать, что мое уподобление в/т войск МВД при Дальстрое Высшему Суду не совсем корректно: не вытягивают эту роль — даже скопом — Председательствующий подполковник юстиции Тепляков и его архангелы члены в/т старший лейтенант Кургузиков /306/ и лейтенант Ухов (при секретаре Петрове). Они пытаются укротить не в меру ретивое следствие, дать имеющимся фактам реальную правовую оценку, указать на изъяны следствия, а сами такого наворачивают!..

А ведь там, среди этих изъянов, не только неисследованный факт хищения золота — там ведь и весьма темные обстоятельства гибели Худенко и Игошина и полный мрак вокруг последнего боя беглецов и охраны. Чувствовал ли трибунал свою ответственность за выяснение и этих обстоятельств? Ведь если он сейчас, по горячим еще следам, эти эпизоды проигнорирует, кто о них вспомнит и когда? А без них, без полного объяснения этих эпизодов, история побега не может считаться окончательно выясненной.

Я не знаю, что происходило в те 25 октябрьских дней 1948 года в дальстроевских юридических инстанциях, как противодействовали стороны — следствие, прокуратура, трибунал, в каких кабинетах и какие именно споры звучали, как, возможно, вырабатывался некий компромисс, следы которого и несет новое обвинение (отсюда и его противоречивость?), какое удовлетворение от него получили стороны. Но споры, видимо, были жаркие.

— Да полно, — скажет принципиальный читатель, — какие там споры? Кто с кем боролся — свои со своими, люди в погонах. Подсудимым от этого что? Каждый ведь получил свое на всю катушку?

В общем-то да, придется мне согласиться, так или почти так и будет. Главные обвиняемые, Солдатов, Гой и Демьянюк, по совокупности вышеназванных статей приговором в/т войск МВД при Дальстрое будут осуждены 1 ноября 1948 года на 25 лет лишения свободы.

Более высокой меры наказания тогдашнее законодательство, повторю, не знало, а потому и «справка» на сей счет в рассказе Шаламова («Солдатова долго лечили и вылечили, — чтобы расстрелять. Впрочем, это был единственный смертный приговор из шестидесяти — такое количество друзей и знакомых беглецов угодило под трибунал» — неверна: не лечили — не от чего было, не расстреляли /307/ — не было на то закона, да и количество подсудимых в процессе по факту побега было гораздо меньшим.)

Вместе с этими тремя дотянули до двадцатипятилетней меры наказания еще шесть подсудимых: Носов Н.Д., Басе Ф.А., Онбыш И.С, Сарабун СМ., Овчинников А.И. и Комаровский А.Г

Пятеро — Синик М.И., Перцов P.P., Игнатович В.И., Дрозд Е.А. и Козлов B.C. — были осуждены по ст. 58-12 УК РСФСР (за недоносительство) на десять лет лишения свободы (вот еще одна причина «заинтересованности» трибунала в том, чтобы сохранить в формуле обвинения заведомо ущербную статью 58-14: недонесение о заведомо известном к.-р. преступлении, каковым саботаж и является, влечет, как видите, вполне приличную санкцию, а недонесение о преступлении рангом ниже — бандитизме карается по ст. 59-13 УК РСФСР ну просто смехотворно — лишением свободы на срок до одного года). Однако в силу ст. 42 УК, устанавливающей так называемый принцип поглощения, реального изменения срока наказания ни у одного из этих пяти осужденных не наступало (и тут хоть год «прибавляй», хоть десять — один результат), так они и остались с тем, что имели раньше, — от 15 до 20 лет л/с.

Выше я говорил об оценке квалификации преступных деяний как бы со стороны обвинения — что ему в данном случае выгодно, допустимо или противопоказано. Но отнюдь не безразличен был результат квалификации и обвиняемым-подсудимым, даже если в итоге приговор не менял (и не мог изменить) почти ничего в их сегодняшнем положении. Потому что в перспективе более чем долгой отсидки многое могло случиться. И в смысле послаблений — вплоть до всегда страстно желаемой амнистии (хоть в честь 110-й годовщины в будущем году со дня смерти А.С.Пушкина, если раньше ничего подходяще-революционного не предвидится): начальство ведь строго сечь будет, кому ее дать, а кому нет, и тут ты со своей 58-й даже не подходи — не обломится.

Но ведь зеку всегда на иной, худший поворот событий надо рассчитывать: а тут, когда весь мир на ушах /308/ стоит, когда того и гляди окончательная заваруха начнется, кого родимая власть (уж так мы ее любим — как в указе об отмене смертной казни об этом прописано) свинцом в первую очередь наградит — да все ту же 58-ю. А вы говорите, не имеет разницы... Еще как имеет. Но худшие опасения, как известно, не подтвердились, мир не рухнул в те рискованные сороковые годы благодаря миролюбивой внешней политике нашей страны, подкрепленной реальными достижениями злого гения Л.П.Берии — это ведь руководимая им по совместительству разведка сумела заполучить многие атомные секреты и тем самым лишить противную сторону могучего средства шантажа. А далее пошли события и вовсе веселые: смерть Сталина, амнистия, кипучая деятельность комиссий Верховного Совета СССР, разъехавшихся по всем городам и весям, по всем лагерям...

Первая волна либерализма судеб моих героев не коснулась — упомянутой Комиссией их дело в 1955 году было отклонено, однако было в самом воздухе что-то, что позволяло осужденным ждать перемен в судьбе. И действительно, в том же 1955 году Военный трибунал Дальневосточного военного округа (по протесту военного прокурора ДВО генерал-майора юстиции Попова) пересмотрел приговор Дальстроевского трибунала 1948 года. Он исключил из обвинительной формулы все пункты ст. 58 (п. 11,14) и определил меру наказания Солдатову, Гою и Демьянюку по ст. 82 ч. 1 УК (побег из-под стражи) в виде лишения свободы на срок три года, сохранив при этом меру наказания по ст. 59-3 (бандитизм) — 25 лет. В итоге — опять 25. Но теперь уже без непробиваемой 58-й статьи, а это не могло не вселять новые надежды.

Первыми они сбылись у Николая Солдатова (и тут, наверное, повлияло то, что в его багаже не было статьи за измену родине). В архивном следственном деле данные о его освобождении отсутствуют, а сведения картотеки весьма лаконичны: 10.10.55 убыл в УИТПК (Управление исправительно-трудовых поселений и колоний. — А.Б.) Хабаровского края, освобожден 29.05.57 из /309/ УИТПК Хабаровского края. Итого пробыл в заключении двенадцать с половиной лет день в день, если не считать проведенные на свободе дни в июле 1948 года.

Освобождение Гоя и Демьянюка состоялось позднее — на основании принятых в 1958 году Верховным Советом СССР «Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик». Новый акт ограничил наказание в виде лишения свободы — 15 годами. Как и всякий закон, смягчающий наказание, он получал обратную силу, т.е. должен быть применен и по отношению к тем, кто был осужден до его принятия. В порядке реализации этого принципа Президиум Верховного Совета СССР принял в апреле 1960 года Указ, предписывающий решить вопрос о смягчении меры наказания лицам, осужденным до введения в действие указанных «Основ» (т.е. до 1 января 1960 года) и на срок, выше указанного в их ст. 23. Необходимыми условиями смягчения наказания являлись отбытие не менее половины назначенного осужденному срока, а также наличие свидетельств того, что данный осужденный стал «на путь исправления».

В соответствии с данным Указом Иван Гой был освобожден из Дубравинского ИТЛ в Горьковской области в июне 1963 года — пробыл в заключении 18 лет и 3 месяца, а Дмитрий Демьянюк — из ИТЛ пос. Явас Мордовской АССР в октябре 1964 — пробыл в заключении 19 лет и 7 месяцев.

К моменту освобождения Солдатову было 45 лет, Гою — 44, Демьянюку — 43 года. Судьба словно нарочно рассчитала это освобождение таким образом, чтобы отпустить их на волю погодками. Сведений об их жизни после освобождения у меня нет. Самому младшему из них, Демьянюку, если он жив, в 1995 году исполнилось 74 года, самому старшему, Солдатову, 83...

Все-таки удивительно много может вместить в себя одна человеческая жизнь — две, а то и три эпохи, и в каждой из них человек с почти одинаковой закономерностью становится ее пленником — сажает ли его эпоха за колючую проволоку или открывает перед ним лагерные ворота, от него самого не так уж много зависит. /310/

Побег двенадцати каторжников породил тогда же и вскоре после себя обильные слухи, он стал мифом лагерной Колымы конца сороковых годов и сохранился в памяти бывших заключенных до конца их дней. И это неудивительно. Миф вобрал в себя, может быть, самое ценное, что таилось на донышке души каждого сидельца — мечту о свободе. В героях мифа затурканный зекашка видел воплощение своей веры в справедливость, в отмщение бездушной, жестокой охране — оттого столь масштабны в нем боевые действия, столько льется крови, столь велика угроза всей лагерной Колыме (что ее устранить можно лишь с помощью самолетов, орудий и даже танкеток). В одном только лагерные фантазии должны были ограничить сами себя: беглецы не могли победить преследователей — слишком неравны были силы, герои должны были погибнуть, но погибнуть с честью, не запятнав себя сдачей в плен. Именно такой хотели видеть историю этого побега колымские з/к — так они об этом побеге и рассказывали.

И разносчикам этих героических или зловредных слухов было совершенно неинтересно знать, что не было и нет на Колыме лагерей для бывших советских военнопленных (так называемые «фильтрационные» существовали на «материке», в центральных районах страны), что на Колыму в лагеря попадали лишь те из бывших военнопленных, кто служил в РОА, немецких воинских подразделениях, в немецкой полиции. В конце девяностых годов магаданские правоохранительные органы начали пересмотр дел колымских заключенных, осужденных за измену родине, и далеко не в каждом случае они находили основания для реабилитации, даже действуя в строгом соответствии с нынешним весьма либеральным законом.

Легенда не могла обойти стороной заключенного Шаламова, однако несомненно и то, что кроме обычных фантазий на эту тему, был в его распоряжении и рассказ кого-то из тех, кто имел о побеге достаточно точные сведения — слишком много совпадений в рассказе «Последний бой майора Пугачева» с тем, как действительно /311/ происходило дело. Я думаю и о том, что. следуй Шаламов строже рассказу предполагаемого информатора, этих совпадений могло быть и больше. Потому что представляется маловероятным, нереальным даже, что зная о мелких деталях побега, Шаламов не ведал о, может быть, самом главном — о том, кто именно участвовал в побеге, что это были за люди. Именно в этом пункте у него главное расхождение с реальностью.

Последняя страница рассказа Шаламова:

«Вот как скоро все кончилось, — думал Пугачев. — Приведут собак и найдут. И возьмут.

И, лежа в пещере, он вспомнил всю свою жизнь — трудт ную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей — всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери (...)

Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана и лжи, и в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни».

Произведенная авторов подмена героев, какой бы кощунственной она ни казалась, вполне объяснима: подлинные участники побега были не нужны Шаламову, так как героизировать действия бывших националистов, полицаев, изменников родины даже много лет спустя после войны (рассказ датирован 1959 годом) было невозможно, а потому и пошли в ход герои придуманные. Для рассказа это, может быть, и очень хорошо, но каким образом сей рассказ соотносится с действительностью?

Мой очерк посвящен истории побега 12 каторжников, а потому я только в самой краткой форме коснусь как бы не относящихся к этому факту, но весьма существенных неточностей и преувеличений, допущенных В.Шаламовым в экспозиции рассказа. Их смысл очевиден: доказать, что до послевоенных этапов не было в огромном человеческом месиве, составлявшем контингент СВИТЛа, людей, способных на борьбу, и что только /312/ с появлением здесь людей типа майора Пугачева такая борьба стала возможной. По сути, это подготовка к той самой героизации, которой и будет посвящен весь рассказ с заведомо вымышленными героями. Но история-то здесь при чем?

А заход предпринимается именно исторический:

«Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, — словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего “правосудия”».

Очевидно, что этими случайными арестантами автор полагает лиц, привлеченных к ответственности за контрреволюционные преступления. К ним мы сейчас вернемся, однако уже здесь следует указать, что ни в тридцатые, ни в какие другие годы каэры,по тогдашней терминологии,- во всем своем статейно-литерном многообразии — не составляли большинства в общей массе арестованных, а следовательно, и в массе гулаговского и, в частности, севвостлаговского контингентов. Большинством — и это в полной мере было известно В.Т.Шаламову — были уголовники, в том числе и блатные, моральный багаж которых едва ли состоял из «(...) личной порядочности, наивности, что ли».

Именно эти люди самым активным образом влияли на атмосферу колымского лагеря, и никогда не была она спокойной и безмятежной — ни с чьей точки зрения. Так называемые волынки, попытки захвата власти, бандитизм, побеги, саботаж — все это реально существовало в колымской лагерной жизни едва ли не с самого ее начала. О героях этих инцидентов не скажешь словами Шаламова: «Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне (...)»; хотя и умирали, конечно (условия колымского /313/ курорта общеизвестны), но не отдавали свою жизнь без борьбы.

А каэры... В этой фразе: «Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных» запечатлелся навсегда беспросветный ужас внезапно схваченного человека, ужас, стократно умноженный примерами известных ему людей, ужас жертвы, попавшей в захваты безжалостной, целеустремленно действующей машины. Могла ли жертва понять логику этой машины?

Общество будущего строилось по идеальной выкройке — оно строилось не в соответствии, а вопреки, вразрез с устоявшимися за столетия человеческими представлениями о сущем и праведном: сущее — на земле, праведное — на небе. Новое общество, решениями своих главных конструкторов, отвергало прежние экономические, социальные и моральные отношения, а значит — и их носителей, как реальных, так и потенциальных (в этом и был смысл тезиса об обострении классовой борьбы по мере продвижения вперед, к торжеству социализма).

Репрессивная машина действовала в строго заданных направлениях — по линиям, как тогда было принято называть, и в определенных объемах (лимитах, опять-таки термин этой системы), допуская в выборе жертв отдельные сбои — по причине собственного несовершенства, ведь детали ее были сделаны из того же, то есть несовершенного, человеческого материала, однако в целом не отступая от заданной программы, а лишь перестраиваясь, по команде свыше, время от времени на новые задания. И то, что в глазах попавшего в ее безжалостные захваты было случайностью и вопиющей несправедливостью, являлось закономерным и неизбежным с точки зрения тех, кто создал и нацелил эту машину, под какой бы маркой она ни работала: ГПУ-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МВД-МГБ...

Но продолжу цитату из Шаламова:

«Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им /314/ надо умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И,разобщенные,они умирали в белой колымской пустыне — от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга».

Осуществление репрессивной машиной указанных ей «линий» неизбежно приводило к формированию в лагерном контингенте многочисленных, хотя и уступающих количеству этих «линий», однородных групп заключенных. В качестве, может быть, самого яркого примера тому укажу на осуществленную в плановом порядке акцию — этапирование на Колыму большого количества троцкистов — реальных, связанных с идеями своего вождя на протяжении немалого числа лет, а в отдельных случаях — связанных с ним некогда и лично.

Эти люди не нападали на охрану и не уходили в побег, но они прибыли на Колыму уже сложившимся коллективом, со своим выборным руководством, с опытом сопротивления, самого яростного из всех, какие знало Владивостокское отделение Севвостлага, и с четким намерением бороться здесь, на Колыме, за статус политических заключенных. В числе их требований значилось установление рабочего дня нормальной продолжительности, предоставление работы по специальности, качественная пища, воссоединение семей (в этапе троцкистов было много семейных пар), свобода личных контактов.

Разбросанные по разным лагерям, они организованно боролись за осуществление своих требований. Средствами борьбы были массовые забастовки, длительные коллективные голодовки, коллективные письма протеста в высшие органы власти. Эпизоды этой борьбы Шаламов мог наблюдать собственными глазами на прииске «Партизан», где находилась одна из самых активных троцкистских групп.

Примером солидарности политических заключенных (не относивших себя к троцкистам) было «Горное дело» — дело коммунистов и комсомольцев, как определил его и следователь, который это дело вел, возникшее /315/ осенью 1942 года на Утинском ГПК. Уральский журналист Б. А.Грязных, выбравшийся из числа доходяг благодаря поддержке друзей и собственным незаурядным способностям, создал группу заключенных, поставивших себе задачу оказание всесторонней материальной и моральной помощи единомышленникам — для того, чтобы спасти от гибели кадры для борьбы со сталинским режимом. И группа сумела, хотя бы отчасти, сделать то, что наметила.

В 1944 году группа заключенных на ОЛПе «Больница УСВИТЛ» взялась за составление книги «Колымская каторга». Стихи из этой рукописи, слова поддержки измученным узникам звучали в бараках ЖенОЛПа, в цехах швейной фабрики. О «Колымской каторге» Шаламов, кстати, мог знать от одного из осужденных по этому делу А.З.Добровольского, который, также в качестве фельдшера-заключенного, в конце сороковых годов находился в больнице на Левом берегу.

А солидарность верующих едва ли не всех конфессий, находившихся в колымских лагерях? И ее считать несуществовавшей?

А спаянность многочисленных землячеств и национальных групп, пронизывавшая лагерные структуры ничуть не меньше, чем воровская солидарность?

Я мог бы продолжать известные мне примеры солидарности именно политических заключенных, проявленной в те страшные годы (а известны мне, естественно, далеко не все такие случаи), но не стану утверждать, что эта солидарность была доступна каждому, — до нее нужно было подняться, опираясь на силы несломленного духа, не каждому это было, разумеется, дано.

(И здесь я мог бы рассказать, как тот же заключенный Шаламов В.Т. не нашел в себе сил, даже находясь на, как он сам впоследствии вспоминал, «легких работах» — в угольной разведке, откликнуться на письма совсем не чужого ему человека, сестры его жены А.И.Гудзь, бывшей в то время в лагере на «Эльгене». И позднее, оказавшись в больнице СГПУ на Беличьей, в хозяйстве все той же Черной Мамы — Н.В.Савоевой, он /316/ не откликнулся на последнюю, предсмертную просьбу Александры Гудзь, своей наставницы в первых литературных опытах, умиравшей от пневмонии на «Эльгене», совсем недалеко от Беличьей. Однако это отдельный сюжет и о нем подробнее в другой раз).

Но личное несчастье отдельного заключенного не должно закрывать нам общую картину — панораму человеческих судеб, этой солидарностью связанных.

У Шаламова существует немало высказываний о существе его творческого метода и создаваемой им «новой прозы». Критик Наум Лейзерман в статье «... В метельный леденящий век» выстроил их в определенной последовательности:

«Противовесом «беллетристике» Шаламову виделась документальность. У него есть на сей счет весьма радикальное высказывание. «Писатель должен уступить место документу и сам быть документальным... Проза будущего — это проза бывалых людей», — заявляет он в одном из своих «манифестов»[1]. Но в другом манифесте уточняет: «Не проза документа, а проза, выстраданная как документ»[2]... Но само произведение — не документ. «К очерку никакого отношения проза колымских рассказов не имеет», — предупреждает нас писатель.

(А как совместить с указанной выстраданностью сделанное Шаламовым в другом месте заявление о том, что писатель не должен знать об изображаемом им слишком много, сохранять дистанцию от описываемых им событий? Как страдать о том, что должно быть от него отстранено? — А. Б.).

И действительно, — продолжает Н.Лейзерман, — в своих рассказах Шаламов довольно свободно обращается с фактами и вымыслом вовсе не пренебрегает. Кое-кого из мемуаристов даже смутило «вольное толкование» Шаламовым отдельных событий[3]. Но это лишний /317/ раз свидетельствует, что «Колымские рассказы» написаны по другим законам, где самый доподлинный факт ценен не своей достоверностью, а емкостью эстетического смысла, где вымысел, концентрирующий собою истину, дороже частного, хоть и реального (а каким он может быть еще, интересно? — А. Б.) факта»[4].

Насчет емкости эстетического смысла не возразишь — трюизм. А вот «вымысел, концентрирующий собой истину», хромает не только с грамматической, но и со смысловой стороны: мы как-то больше привыкли к тому, что истина и вымысел не совпадают по своему содержанию.

А главное в том, что тщательная сводка высказываний автора «Колымских рассказов» отнюдь не подтверждает его отказа от беллетристики, а свидетельствует о его приверженности ей. «Колымские рассказы» — такая же художественная литература, как и всякая другая, и восприниматься должна именно как художественная литература. Обращение к ним как к историческому первоисточнику непродуктивно. Это, собственно, я и пытался показать, не отрицая того, что историку рассказы бывшего колымского сидельца небезынтересны как повод, как материал для разысканий и сопоставлений. И если даже в самых, казалось бы, документальных свидетельствах иных бывших колымских сидельцев мы находим целые напластования субъективных, временных, эмоциональных и прочих искажений, то стоит ли удивляться, что в свидетельствах художественных их на порядок или два больше?

В архивно-следственном деле № 47069 сохранилась справка, подтверждающая, что оно находилось на рассмотрении у прокурора следственного отдела Магаданской областной прокуратуры Б.Комиссарова в январе 1961 года. Значит, тогда я и увидел его в первый раз.

Но — странная вещь! — перелистав, переписав эти два пухлых тома, я так и не нашел под их обложками тех /318/ поразивших меня когда-то фотографий. Они не значатся и в описях документов, хотя описи с той поры вроде не подновляли.

Оставалась слабая надежда найти эти фотографии в наблюдательном производстве: в «НП» иногда сбрасывались, я это знаю по ряду примеров, документы, письменные доказательства, основному ходу следствия как бы и ненужные. Надежды мои окрепли после того, как архивные инстанции заупрямились: а зачем вам это нужно?.. Не хватит ли и того, что имеете?., (раз упрямятся — значит, там что-то есть). С инстанциями удалось договориться, а «НП» оказалось самым что ни на есть рутинным: вторые-третьи копии следственных документов, и без того уже известных мне, — и никаких фотографий.

Так что же — пригрезились они мне, что ли, 35 лет назад, или потом, позднее, когда я думал об этом деле?

У Бориса Комиссарова не спросишь, его давно уже нет в живых.

Может, и пригрезились. Хотя я и не помню «лагерных» снов в те, шестидесятые, годы: не было у меня для них тогда поводов, не то что сегодня, когда прошлое каждый день глядит со страниц документов.

А может быть, фотографии я все-таки видел в кабинете Бориса Комиссарова? Ведь у него на столе могло лежать не одно такое дело. При всей своей дерзости и неповторимости побег группы Тонконогова мог быть и не единственным в истории лагерной Колымы. Вот и П.З.Демант в «Декамероне XX века» рассказывает о вооруженном побеге, случившемся, видимо, несколько позднее с прииска «Днепровский». Могли быть и другие. И, может быть, еще найдутся те запомнившиеся фотографии и я смогу рассказать, что там было на самом деле.

В заключение я должен сказать традиционные слова благодарности работникам соответствующих подразделений УФСБ и УВД Магаданской области, предоставившим мне возможность подробно ознакомиться с материалами архивно-следственного дела. Эта благодарность /319/ тем более велика, что осужденные по делу не реабилитированы и реабилитации не подлежат (здесь возможна только лишь та переквалификация их деяний, о которой я написал выше), а потому и соответствующий гриф с дела не снят, и работникам, отвечающим за сохранение «секретности», пришлось искать в данном случае — скажем так — «нетрадиционное решение». Еще раз благодарю их за то, что такое решение было найдено.

А Колыма должна знать своих героев — кем бы они ни были на самом деле и как бы мы ныне ни оценивали их поступки. В любом случае их дела — часть нашей истории./320/

Примечания

1. Вопросы литературы. 1989. № 5.

2. Шаламов В. Левый берег: Рассказы. М., 1989. С.554.

3. См. воспоминания Б.Н.Лесника о В. Шаламове, опубл. в альманахе «На Севере Дальнем» (1989, № 1).

4. Урал. 1992. № 3

Сайт: www.shalamov.ru